Единственная дорога

Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица, и не желала осыпаться. Я смотрел, как он идет ко мне, и выпускал к небу колечки дыма из своей старой трубки. Они получались идеально правильной формы: за столько лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться чему угодно. Между прочим, на путников эти мои колечки производят благоприятное впечатление — люди сразу успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не стал бы так беззаботно сидеть на крыльце и коптить небо, если б тут было опасно.

Человек заметил меня не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей избушкой стали очень похожи, и я уже кажусь не более чем ее частью. Он шел, блуждая взглядом по песчаным холмам и пошатываясь при каждом движении. Потом поднял голову, увидел мой домик и замер, как охотничья собака, которая чует уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас вскинет одну из ног. Ногу он, конечно, вскидывать не стал — просто очень быстро побежал ко мне, поднимая фонтаны пыли.

Я сидел и ждал, прислонившись спиной к нагревшимся за день доскам двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и пускал колечки.

Путник преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно с размаху налетел на каменную стену. Постоял, подозрительно рассматривая меня и избушку, а потом спросил — то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего от жары воздуха:

— Опять мираж?

Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегает через пески. Те, кто проходит джунгли или тайгу, подозревают во мне какого-нибудь местного людоеда или шамана, тут же обещают насобирать кучу мухоморов и раздобыть свежий скальп гориллы — лишь бы я вывел их «отсюда». Попавшие ко мне по морю спрашивают, давно ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают горцы — те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и творят прочие непотребства. У другого бы нервы давно отказали, а меня спасает трубочка. И еще — дымные кольца; я выпускаю их, а вместе с ними уходят злость и раздражение, остается лишь сострадание к путникам.

— Нет, не мираж, — ответил я. — Проходи, гостем будешь.

Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.

— Правда?

— Правда, правда, — прокряхтел я, подымаясь с крыльца.

Годы берут свое, и спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться, напоминая треснувшую еловую доску… Да ладно, нужно позаботиться о госте, а не жалеть себя.

Я провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда я взял в пустыне столько всяких трав и ягод.

Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один — с бульоном, а сам отворил другую дверцу и указал гостю: прошу, мол. Он прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на сад, что был за дверцей, потом — на меня, потом — снова на сад.

— Это все… откуда? — спросил он хриплым от волнения голосом.

— Не знаю, — откровенно признался я. — Всегда здесь было.

Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько подтолкнуть. Гость вышел в сад и снова застыл.

— Боже, как такое может быть?.. — прошептал он. — Деревья, листья. Яблоки, виноград — посреди пустыни.

— Там еще и озерцо есть, — сообщил я, попыхивая трубочкой. — Ступай, искупайся. Устал ведь небось? Дорога неблизкая.

— Да, — растерянно произнес он. — Да, дорога… неблизкая.

И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от этого всё исчезнет и они опять окажутся там, откуда пришли: в пустыне, в горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним, прислонившись к дверному косяку, и мерно выпускал к небесам колечки. Потом развернулся и пошел в дом — не хватало еще, чтобы подгорела каша.

Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и примостился на лавке за столом.

— Я… одежду там повесил сушиться, на заборчике. — Он неопределенно махнул рукой, потом зябко повел плечами. — Ничего, что я… на заборчике?..

— Все правильно, — кивнул я. — Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за столом? Нагулял небось аппетит!

С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел, как он ест, и ждал.

Кушал гость долго — сначала торопливо, потом — со смаком, выуживая из миски самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки — я накладывал еще. Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в доме, посуду вымою, бельишко его — просохнет — подлатаю. Это ведь он думает, что пути конец, а на самом-то деле…

Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду сразу стало уютно и спокойно. Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а попробуй заглянуть на ту сторону — ничего не увидишь. Однажды я специально приволок из дома стол, поставил рядом, залез на него. А по ту сторону обнаружил лишь обрыв — глубокий, до краев наполненный туманом, словно небесным молоком. В другой раз там оказался лес. Ну и еще много всякого там бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без надобности — поумнел. К чему душу бередить?

— Добрый вечер, хозяин, — сказал за моей спиной гость. — Хорошо здесь у тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходил. Оставишь меня?

Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так: «хорошо бы здесь жить вечно». А к утру все меняется.

— Оставлю, — сказал я. — Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь. Если, конечно, хочешь. А не хочешь — не рассказывай.

Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал — это было по его спине видно, что думает, — рассказывать или нет. Решил рассказать.

И правильно решил. Бывают такие, что замыкаются, отводят взгляд, вздрагивают от моего голоса. Им тяжело душу очищать, слишком весь сор прикипел, прирос, дернешь где неосторожно — с кровью начнет отходить. А когда с кровью — больно, не все выдерживают. Так и уходят: словно с тяжелой ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед собой. Жаль их, но ничего не поделаешь.

— Я, отец, сам не знаю, откуда иду и куда пришел, — признался гость, усаживаясь рядом со мной. — Понимаешь, сначала я вроде бы умирал. Прихватило сердце, положили меня в больницу, все ходят вокруг улыбчивые… но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам я и понял, что всё, отжил свое на этом свете. И вдруг — просыпаюсь в пустыне, вокруг души живой нету, только песок этот чертов… везде песок. Даже скорпионов, даже змей нету — один песок и больше ничего. Я решил было, что брежу или того хуже — помер, но только через день жажда и голод убедили меня в обратном. А вокруг — никогошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою избушку не наткнулся.

— Это, — сказал я ему, пыхая трубочкой, — я и сам знаю, а о чем не знаю, о том догадываюсь. Ты мне не про то расскажи.

— А про что? — спросил он немного испуганно.

— Про жизнь свою, — невозмутимо ответил я. — Про себя. Кто ты такой?

Он вздохнул — тяжело, обреченно — и стал говорить. Ох, и наговорил же он: на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому слушал. И не как-нибудь там, вполуха, а серьезно, вдумчиво, запоминая каждое слово. Словно он мне все это передавал, опись своей жизни делал, а я ее, эту опись, принимал и сверял — всё ли так, всё ли на месте.

К утру он закончил.

— Ну, — сказал я ему, — так как, останешься у меня?

Лицемерие, конечно, с моей стороны. После такой исповеди того, кому исповедовался, видеть хочется меньше всего. Благодарен ему по доску гробовую, а все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и все после.

— Нет, — сказал он, опуская глаза. — Отсюда есть дорога… куда-нибудь?

— Есть, — ответил я. — Но только одна.

— Что? — гость непонимающе уставился на меня. — Как это одна?

— А вот так, одна. Сюда путей много, а отсюда — всего один.

— А… куда он ведет? — осторожно спросил он.

Я вздохнул. Вытряс из трубочки пепел, набил ее табачком, раскурил.

— Не знаю.

— Как это так? Неужели ты ни разу?..

— Почему же ни разу? Многажды пробовал. Но у меня ничего не получается. Всегда возвращаюсь к собственному крыльцу. А вот гости мои очень даже натурально уходят. Хочешь попробовать?

— Н-не… Да, — решительно произнес он. — Хочу. Я ведь… уже мертв, правда?

Я пожал плечами:

— Чушь. Разве мертвые способны есть или пить? А беседовать со мной? Вот видишь. Собирайся. Я дам тебе в дорогу яблок и винограда.

Пока гость одевался, я сходил в дом за корзиной с фруктами, вручил ему и повел в глубь сада, мимо озерца, где гость вчера купался.

В самом дальнем углу, в заборе, есть калитка — маленькая, скрипучая, словно вредная старушонка, которая на самом деле лишь делает вид, что она вредная. Щеколда все время заедает, но у меня никак не хватает времени, чтобы ее подправить. Я немного повозился с нею, наконец отпер и отошел в сторону.

Гость робко посмотрел на меня, прижимая к груди корзину с фруктами. По верхней виноградине ползла божья коровка. Взобравшись на самый верх сочной горки, она резко раскинула в стороны красно-черные надкрылья, озорно зажужжала и, взлетев, ткнулась в лоб гостя. Потом разобралась что к чему, побродила немного по облупленной, выгоревшей коже путника, еще раз взлетела и исчезла в зеленых облаках листвы. Мы оба улыбнулись ей вслед, хотя каждый думал в этот момент о своем.

— Спасибо, — сказал путник. — Я только сейчас догадался. Ты ведь с самого начала знал, что я уйду. И специально разговаривал со мной. Готовил меня к… этому. С-скажи, ты не знаешь, что там?

— Думаю, ничего страшного, — чистосердечно ответил я. — Просто дорога.

— Да, — задумчиво сказал путник. — Просто дорога. Просто еще одна дорога. Сколько их было? И сколько еще будет? Просто еще одна дорога.

Он поставил корзинку на землю и обнял меня:

— Спасибо.

Помолчал, потом тихо сказал еще раз:

— Спасибо!

Гость наклонился за корзинкой, когда внезапная мысль пришла ему в голову:

— Ты… ты забираешь все, что мы приносим с собой… в душах. Это, наверное, очень тяжело.

— Наверное, — сказал я. — Но я уже привык. Ступай.

— Да, — согласился он. — Пора.

Путник сделал шаг к калитке, потом обернулся:

— Знаешь, когда-нибудь и ты сможешь уйти отсюда. Обязательно. Иначе не бывает — не должно быть.

«То же самое ты говорил в прошлый раз, — подумал я. — И другие тоже говорят это. А потом приходят снова, и уходят снова, и снова говорят эти слова. И даже если все вы не правы… — мне достаточно этих ваших слов».

А вслух я только сказал «спасибо» и легонько подтолкнул его в спину.

Он улыбнулся мне и шагнул наружу.

Я постоял, слушая, как затихают его шаги. Потом запер калитку и отправился на крыльцо выкурить свою утреннюю трубочку. Заодно нужно было приготовить кашу и бульон, к обеду наверняка появятся новые путники.

Где-то вверху, в кронах деревьев, озорно жужжа, летела божья коровка; устала, шлепнулась мне на плечо. И мы вместе пошли на крыльцо ждать гостей.

Примечание автора

В конце концов это когда-нибудь должно было случиться.

В коридоре института меня отловил студент и признался, что читал мои рассказы. «Еще в школе».

Вообще-то я нарочно никому из студентов не рассказывал, что пишу, — и псевдоним в этом только помогал. У них был преподаватель литературы Владимир Пузий, и кто там знал, что он же иногда публикует книжки как Владимир Аренев. Но первые рассказы — да, действительно выходили еще под моим настоящим именем. Да главное и не это. «В школе»? Парень совсем не был похож на вундеркинда, который научился читать в шесть месяцев.

Я тогда до конца дня ходил как будто слегка пришибленный: осознавал.

Сейчас ощущения примерно те же. Потому что вот сел писать комментарий к «Единственной дороге» и сообразил, что сделал я ее в 1998 году. Пятнадцать лет назад. Вот ведь…

Собственно, это первый мой рассказ. В девяносто восьмом я написал еще несколько, один даже напечатали — это, на минуточку, была моя первая бумажная публикация. Можете себе представить: воспринималась она как первое серьезное признание, допуск к профессии, ступенька на пути. Уже через пару лет я понял, насколько слабеньким и наивным был тот рассказ; с тех пор никому его не показываю.

А вот «Дорога» проверку временем прошла вполне достойно. Раз шесть или семь ее перепечатывали в разных журналах и сборниках, всегда я что-то подправлял по мелочи (в этот раз — тоже), но в целом примерно такой она написалась с самого начала. Кстати, «написалась» — не фигура речи, рассказ действительно придумался как бы по своей воле. До сих пор помню: в телепрограммке на глаза попалось название фильма, «Единственная дорога», — и сразу сложилась история. Сделал быстро, за день.

А фильм так и не посмотрел; до сих пор не знаю, о чем он.

 

В ожидании К

Крокодил был старый, кожа в шрамах, в шишковатых буграх, грязно-бурая. На левой лапе не хватало двух пальцев.

Люди проходили мимо, надолго не задерживались. Старались не смотреть в глаза, устремленные не пойми куда, старались не принюхиваться.

Пахло от Крокодила виргинским табаком.

Над Александровским парком бесцельно ползали тучи — тугие, комковатые, похожие на клочья свалявшейся шерсти. Город вторую неделю изнывал от жары. Дождя не было.

Крокодил расстегнул дорогой серый пиджак, вынул громадный портсигар и закурил, все так же глядя в никуда. Долго сидел без движения, только выпускал сквозь зубы клубы дыма. Человек близорукий мог бы издалека принять его за живую статую — из тех, что любят нынче ставить в парках да на улицах. Но воробьи на него не садились, и местные барбосы обходили стороной.

Ближе к трем на дорожке показался старик. Высокий, сверкающе-седой, шагал твердо, как на параде. К правой штанине прилип листок.

Какой-то карапуз вырвался вдруг из объятий мамаши и закосолапил к старику. Тот остановился, даже как будто с надеждой. Но карапуз протопал дальше и ухватил за шею громадного плюшевого жирафа с лавочки напротив. Мамаша сложила мобильный, догнала карапуза, извиняясь перед лоточником, начала отдирать от жирафа.

Мимо старика прошла, даже не глянув.

Он сделал вид, будто роется в карманах, только поэтому и остановился. Наконец пригладил ладонью волосы и зашагал дальше. За спиной стоял рев до небес, дитя «хочукало» и лягалось.

На Крокодила он посмотрел мельком. Точно так же, как на статую Тигрицы чуть раньше и на скульптурную композицию у самых ворот зоопарка.

— Иван Корнеевич, — позвал Крокодил.

Старик замер. Резко обернулся.

— Не узнаёте? — спросил Крокодил.

Он в последний раз затянулся и неловким движением отправил сигарету в урну.

Старик смотрел на него, сдвинув густые брови, сжав губы.

— Вернулся, значит? Я слышал, но решил, что опять врут.

— Но удивились вы сейчас не поэтому. — Говорил Крокодил ровным, безразличным голосом с едва заметным акцентом, то ли немецким, то ли польским. — Присаживайтесь. — Он пододвинул к себе черную трость, освобождая место на скамейке.

— Зачем ты здесь? — спросил старик. Садиться он и не думал. — До сих пор надеешься на реванш?

Крокодил посмотрел на него с непонятным выражением на морде.

— Я здесь потому, что меня пригласили. Это ведь забавно, подумал я: взглянуть, как все сейчас, годы спустя… В конце концов — почему бы и нет. — Он помолчал и вдруг добавил все тем же пустым голосом: — Что до реванша — какой еще может быть реванш, Иван Корнеевич? Не ждете же вы Второго Звериного восстания. Согласитесь, это и звучит-то абсурдно.

«Хочуканье» и рев за спиной вдруг оборвались. Старик оглянулся. Степенно вышагивавший по дорожке Жираф наклонился к малышу и что-то шептал на ухо, мягко и терпеливо, — тот слушал, замерев от восторга. Потом его посадили на спину дяди Жирафа и повезли к мороженщику. Мать карапуза невнятно благодарила, едва поспевая следом; прохожие улыбались.

— Вот видите, — сказал Крокодил. Достал портсигар. — Курить будете?.. Ну, нет и нет. Так что же вас так удивило, Иван Корнеевич?

Какое-то мгновение старик, казалось, сомневался. Готов был сесть рядом с гостем и действительно рассказать обо всем. Но мгновение это прошло — старик решительно мотнул головой и, не попрощавшись, зашагал прочь.

Крокодил сидел и курил — недвижный, словно статуя. Наблюдал. Может, и ждал чего-нибудь. Ласточки метались у него над головой, и по-прежнему растерянно бродили тучи.

Наконец в небесах громыхнуло. По морде Крокодила скатилась капля.

Шаркавшая мимо бабка, вздрогнув, воровато осенила себя знаком Медвежьей десницы.

Снова громыхнуло — и тотчас шелестящим шелковым потоком хлынул ливень. Крокодил даже не шелохнулся.

* * *

В коридоре было тесно и душно, пахло дешевым одеколоном, хлоркой и почему-то жженой резиной. Очередь жалась к стене, шуршала документами; на разговоры сил не было. Старик стоял, расправив плечи, ждал, как все; то хмурился, то вздыхал, то принимался смущенно разглаживать карманы пиджака. Наконец дождался — и, твердо чеканя шаг, вошел в кабинет.

В кабинете никого не было. Он сбился с шага, завертел головой.

По ту сторону зарешеченного окна барабанил ливень, уже на излете. Висел над столом портрет президента, на стульях и в распахнутых шкафах громоздились горы серых папок. Запах жженой резины был здесь отчетливее, резче.

Из-под стола выглядывал краешек мохнатой ступни.

Старик кашлянул. Шуршание оборвалось — на столешницу легла ладонь, вполне человеческая, затем раздался негромкий стук, сразу за ним приглушенные ругательства. Наконец появилась голова — округлая, покрытая на макушке жесткой, мышастого цвета щетиной. Ладонь потерла эту щетину, другая — с клацаньем поставила на стол треснувшую пепельницу.

Голова повернулась к старику и велела:

— Подайте-ка веник — там, в углу, за кулером.

Старик подал.

— И совок, пожалуйста.

Старик поискал и признался:

— Совка нет.

— Тогда… ладно. — Хозяин стянул со столешницы лист бумаги, зашелестел, зашуршал им по линолеуму. Наконец выбрался из-под стола и — одна нога в мохнатом тапке, вторая босая — прошлепал к мусорному ведру. Ссыпал пепел и окурки, смял и бросил туда же листок. — Документы все есть? — спросил, не глядя.

— Я как раз… — сказал старик. Заозирался в поисках свободного стула.

Хозяин вернулся к себе, заглянул под стол, проворчал: «Ах ты!.. и смердит же, ах, глупо как!..» — выпрямился и со вздохом упал в кресло.

— Документы, — повторил. — Список на дверях.

Старик помолчал, как будто что-то для себя решая.

— Если нет — тогда не приму, — добродушно сообщил хозяин кабинета. Он сунул в угол рта сигарету, пошарил рукой в поисках зажигалки, чертыхнулся и в третий раз полез под стол. Сел, щелкнул, затянулся.

Старик наконец шагнул к столу и спросил, совершенно другим тоном:

— Не узнаёте?

— А должен? — все так же радушно осведомился его собеседник.

— Я — Иван Васильчиков.

— Поздравляю, это удачно, н-да, повезло вам. А я — Альберт Гусарькин. Держите вот, — он протянул чистый лист и кивнул на стаканчик с ручками. — Садитесь, пишите. А, ч-черт, давайте его сюда, — забрал стоявший на табурете телефон, взгромоздил перед собой.

Тот, словно лишь этого и дожидался, задребезжал.

— Пишите, — повторил Гусарькин, — «Я, Иван — отчество — Васильчиков, год рождения, потерял паспорт» — и дальше подробно где, когда. Но учтите — все равно без документов не приму. — Он снял трубку, с досадой поглядел на сигарету и старательно вдавил ее в пепельницу. — Да, — сказал, — слушаю, говорите. Боже, Маруся, ну что ты начинаешь… я тебе тысячу раз… нет… нет… потому что не мог, вот почему, мне тут вон буквально пару минут назад… представь себе, именно он, сам, именно — и с таким… новые, мать их, веяния, ты себе не представляешь, кому мы теперь будем выписывать… я тебе этого не говорил… а вот так, особые бланки, да, и представь, по-латыни тоже… очередной, блин, виток добрососедских… А? Ну да, да. Я же сказал — пусть с заявлением приходит, лучше всего сегодня бы, но, — он поглядел на часы, — сегодня явно не успеет, поэтому пусть послезавтра, с девяти до трех, ну конечно без очереди, что ты городишь-то, Господь-Медведь! — да, да, не надо, так разберемся, да, пятьсот, я же… нельзя, это, в конце концов, не я ведь… ну а если понимаешь — к чему тогда эти… ага, именно. Всё, всё, давай, у меня тут… — он поглядел на старика, который сидел и даже не думал писать, — …люди тут у меня, все, давай. — Он положил трубку и потянулся за сигаретой. — Дедушка, вы чего ждете?

— Я не знаю, когда и где потерял паспорт, — спокойно, как маленькому, сказал старик. — Если бы знал — я бы его нашел, верно?

Гусарькин рассеянно кивнул, достал зажигалку.

— Это вы сейчас тонко подметили, дедушка. Ну так пишите, когда именно обнаружили, что он пропал.

— Сегодня утром обнаружил. Вчера ходил в жэк, уточнял по поводу тарифов. Ведь обещали бесплатные участникам — пусть держат слово! Паспорт брал с собой, в карман клал. Утром кинулся — нет.

— Дедушка, а дома-то вы хорошо смотрели? Может, переложили куда — и забыли, с кем не бывает.

Старик вдруг оглушительно хлопнул ладонью по столу и поднялся:

— Я вам не дедушка! Что за панибратство вы тут развели?! Это государственная контора или… или шар-рашка какая?!

— Ладно, — сказал Гусарькин со вздохом. — О’кей. С заявлением вам все ясно, гражданин Васильчиков? Дальше — удостоверяющие вашу личность документы имеются? Свидетельство о рождении, пропуск какой-нибудь, пенсионный билет?..

— Все брал с собой, — сказал старик на тон ниже. — А свидетельство утеряно давно, в войну еще…

— Дальше, — не слушая, продолжал Гусарькин, — подлинники и ксерокопии документа о семейном положении: свидетельство о браке, о расторжении брака, о смерти супруга…

— Не женат и никогда не был. Детей тоже нет.

— Фотографии три на четыре, пять штук. В Сбербанке проплатите госпошлину за новый бланк, квитанцию тоже принесете. Можете не записывать, перечень, как я говорил, на дверях. С той стороны. Или, если хотите, вот ксерокопия, здесь же и наши приемные часы указаны. Девять рублей, восемьдесят пять копеек, лучше без сдачи, сдачи у меня нет.

Он принял десятку, дождался, пока старик выйдет, и хмыкнул:

— Ишь ты, «Васильчиков»… А с виду приличный. — Почесал щетину на затылке, принюхался, скорчил рожу и вяло рявкнул: — Следующий!..

* * *

Дождь гнался за стариком по пятам — и все время не успевал. Когда старик переходил Троицкий, было видно, как тучи ползут над островом, густые и гневные, разрывая себе брюхо о шпиль Петропавловки. Ползут слишком медленно, чтобы принимать их всерьез.

На мосту старик остановился и какое-то время смотрел вдаль. Солнце величественно сияло в разрывах туч, разило лучами. Шрамы от зубов на нем были сейчас почти незаметны.

— А вон там мы видим Заячий остров и знаменитую Петропавловскую крепость… — Гид рассеянно улыбался, не глядя указывал рукой. Двухэтажный автобус наглухо застрял в пробке, в это время на Троицком по-другому и быть не могло. Туристы покорно любовались перспективой и фотографировались. — А здесь, на середине моста, иногда можно встретить знаменитого Ивана Васильчикова, почетного гражданина нашего города. Совершенно верно, того самого, который дважды спас Питер. А чему вы удивляетесь? Иван Корнеевич не какой-нибудь небожитель, обычный человек, он, между прочим, после войны еще долгие годы работал на благо города. Да, простым врачом.

Старик стоял, не оборачиваясь. Прогулочные катера вспарывали позолоту волн, люди с верхней палубы привставали, выбирая ракурс получше; кто-то махал ему рукой, как всегда махали.

— Это?.. Нет, конечно, это не он. Вы бы его тотчас узнали, поверьте мне, таких людей моментально узнаёшь. Наш бессребренник, он безумно много делает для ветеранов, отстаивает их права…

Старик в последний раз бросил взгляд на воду. Показалось: там, внизу, промелькнул литой силуэт, сверкнул выпуклый черный глаз размером с пушечное ядро.

Показалось.

Он развернулся, перешел мост и, на миг запнувшись, решительно повернул к Марсовому полю. На скамейках в тени прятались редкие парочки, слишком уставшие от жары, чтобы целоваться.

Старик замер возле вечного огня. Стиснув кулаки, вглядывался в дрожащее марево. От дыма глаза слезились.

— Простите, пожалуйста… — позвали сзади.

Обернулся, почти с надеждой.

Двое стояли, взявшись за руки; девушка была худенькая, с тонкими ножками, с большими доверчивыми глазами. Парень держал ее осторожно, словно боялся повредить; включил фотоаппарат:

— Если вы не против…

Старик смущенно кашлянул в кулак, провел ладонью по волосам.

— …нас, вот так, чтобы собор захватить. Здесь, да, на эту кнопку.

Старик нажал. И еще раз, «чтобы на всякий случай».

Тучи медленно, настырно ползли за ним. Он опять ускользнул — после Марсового поблуждал, свернул в одну из улочек, зашагал навылет дворами — размалеванными, смердящими помойкой, со струнами бельевых веревок над головой — и, когда в небе снова прогремело, потянув на себя сварливую дверь, нырнул в сырой полумрак лестничных пролетов.

Пахло жареной рыбой и свежей зеленью. Старик прошел мимо заржавленной лифтовой решетки, поднялся на четвертый. Помедлил перед тем, как позвонить.

— Это ты, Ванечка? Входи, входи, дорогой.

Вошел.

Свет вытекал из бахромчатого абажура — розовый, беззащитный. Из тех времен.

— Тапочки знаешь где. Чаек будешь? Твой любимый, индийский, со слоном. Я и яблок напекла.

— Ну что ты, Ляля, зачем, не стоило…

— Вадим Павлович мой очень их любил. Сегодня ведь годовщина, Ванечка. — Она, как бы извиняясь, улыбнулась. Поправила пушистую шаль. — Мерзну. Квартира большая, сквозняки плодятся как тараканы. Только зазеваешься — все, продуло. Большая квартира, Ванечка… Для большой семьи. А когда одна… Да что я все о себе! — спохватилась, нахмурилась, всплеснула руками. — Ну-ка проходи в гостиную, ишь, развесил уши! Жэнтльмен!

Усадила в привычно скрипнувшее кресло, помогать себе строго-настрого запретила.

— Ты вон и так находился! Отдохни, телевизор погляди…

Он, конечно, не послушался и вслед за ней втиснулся в махонькую кухоньку, взял обеими руками блюдо с яблоками.

— Не урони, там порожек, помнишь?

Помнил; не уронил.

Наконец сели за стол. Аромат стоял до небес. За окном вкрадчиво шелестел дождь.

— Господь-Медведь, ложки-то забыла! — Вскинулась, убежала искать.

Он закрыл глаза: телевизор казался дырой из этого, уютного мира в тот, внешний.

— …И вот, конечно же, — щебетала журналисточка, — наши режиссеры не могут обойти стороной события той войны. Сколько фильмов снято, сколько книг написано! И новое поколение накануне годовщины готово по-новому взглянуть…

Он нашел наконец пульт и выключил.

— Что ж такое-то? — сказала она, с отчанием задвигая очередной ящик буфета. Внутри клацнуло, зазвенели фужеры на полке. — Наваждение, не иначе. Вот были — и нет. И так, понимаешь ты, каждый божий день. Знаю точно: здесь лежало. Переворачиваю все вверх дном — без толку! Потом где-нибудь нахожу… в совсем уж невообразимом, представь, месте: на антресолях, или в супнице, или под наволочкой. Правду, наверное, говорят: в старых домах поселяются барабашки…

— Ну что ты, Ляля, какие барабашки. Это все газетчики придумывают, чтобы бойче продавалось.

— Ты, Ванечка, преувеличиваешь. Тебя послушать — они сплошь мерзавцы, а между прочим, Вадим Павлович, светлая ему память, тоже был репортером.

Он прокашлялся, смущенный, как перед серьезным неприятным разговором.

— Ляля, насчет квартиры… Я обещал узнать…

В коридоре мелко, противно зазвенел телефон. Она торопливо вышла. Вернулась сбитая с толку.

— Кто это был?

— Вот не пойму. Тишина — далекая такая, будто с другого конца света звонят, — а потом чей-то незнакомый голос.

— Что говорил? Может, не туда попали?

— Я не разобрала, он как будто не по-нашему. И не по-английски, вот что самое-то странное. Болботал что-то: «грантулюк, апарас»… я точно не запомнила. Я-то думала: Алиночка звонит. Ой, я же тебе не показывала еще?.. — Снова убежала.

Старик устало опустил веки. Дышал ровно, глубоко, но видно было: не спит.

— Вот, Ванечка, смотри. — Развернула перед ним глянцевый плакат, такой огромный, что нижняя часть, упав на пол, докатилась до ног старика. — Похожа?

На плакате был сверкающий мост, опоры — в виде пышных елей. На самой высокой сидело черное мохнатое чудовище и держало в ладони крошечную фигурку. Если присмотреться, можно было различить лицо и даже угадать некоторое фамильное сходство.

— Ты красивей, — сказал старик. — Всегда так было. Что это, к чему?

— Я же тебе тысячу раз рассказывала! Это в Америке сняли фильм. Как бы про меня, но не совсем. Как метафора, понимаешь. И Алиночка меня там сыграла, вот.

— «Выше, выше, выше, вот она на крыше…» — с непонятным выражением процитировал старик.

— А тебя там играет какой-то их очень известный артист, он еще в «Последнем сыне» снимался, помнишь? Ну, — поправилась она, — как бы тебя. Очень хороший артист, характерный, правда. Зимой премьера. — Она взглянула на старика и смущенно воскликнула: — Да вон же они!

Три ложки лежали рядом с креслом старика, на тумбочке. Вместо пульта, который он там оставил.

— Давай-ка налью тебе чайку… Да, Ванюш, про кино: тебе приглашение прислали?

— Какое приглашение?

— Ну как же! И по телевизору про это, и все говорят. Дробинщенков снял же фильм, про войну. Всем ветеранам бесплатные билеты, вот завтра же как раз. В нашем подъезде всем принесли, никого не забыли. Я считаю, молодцы они… Ну, Ванечка, как яблочки?

— Вкуснотища! Никогда таких не едал! Просто тают во рту!..

— Правда? Вот умеешь ты похвалить…

— Просто кон-ста-ти-р-ру-ю! Факт, Лялечка, научно установленный факт: ты всегда готовила так, что пальчики оближешь.

Они пили чай и говорили о пустяках. Еще дважды звонил телефон — и дважды она возращалась обескураженная.

— Наверное, чьи-то глупые шутки, — мрачно сказал старик. — Нынче развелось шутников… — Он отхлебнул и решительно отставил чашку в сторону. — Ляля, — начал, — я обещал тебе узнать насчет квартиры. Пока не узнал. И, похоже, это затянется. Я паспорт посеял, где — ума не приложу. Буду восстанавливать.

— Да это не страшно, Ванечка. То есть тьфу, что я говорю, это плохо, что ты паспорт потерял. А насчет квартиры… — она махнула рукой, как будто даже с облегчением. — Я лучше съеду отсюда, правда, Ванечка. Зря ты меня отговаривал. Я здесь теряюсь, в этих хоромах. С утра встаю, начинаю прибираться в дальних комнатах, оглянуться не успею — уже пора обедать. Пока приготовлю, туда-сюда — вечер. А утром посмотришь — все снова в пыли, в паутине. — Она растерянно разгладила угол скатерти, вздохнула. — Время утекает, как песок сквозь пальцы. То, наше время. Я, знаешь, отмываю иногда зеркало или окно, грязь стираю, а там как будто совсем другой мир проступает. Вадим Павлович мой умер, Алиночка с Димочкой уехали, даже Тюля моя отмучилась, кошки, говорят, вообще столько не живут… А мне одной никак не удержать…

Старик вдруг заметил, что слишком крепко сжимает подлокотники, заставил себя отпустить и, кашлянув, спросил:

— Пенсию-то как, вовремя присылают?

— Да, Ванечка, спасибо. С тех пор ни разу не задержали.

— Ерунда, — отмахнулся. — Для этого ведь мне все и дано: звание, почести… чтобы другим помогать, которые всего этого лишены. — Вспомнил вдруг о чем-то неприятном, нахмурился. — Послушай, — сказал осторожно, — ты ничего странного не слышала? Про город?

— Даже не знаю, Ванечка. Что ни день — столько всего… А, ты имеешь в виду эти слухи про Индюков? По-моему, вздор это все. Ну какие они чародеи, правда ведь. Ну из Америки — так что там, в Америке, сплошь наши враги, что ли?

Старик тряхнул головой:

— Я про другое. Впрочем, не важно. Пойду я, Лялечка, поздно уже…

Остальные ложки нашлись в самый последний момент: лежали в кармане его пиджака. Неловко вышло: он долго, краснея, удивлялся, откуда, мол; она махала руками, дескать, здесь всегда так. Только когда уже спустился и вышел, подумал: а что, если и паспорт где-нибудь там у нее…

Дома было темно, он неуклюже возился с замком, потом щелкнул выключателем и бросил на тумбочку ворох рекламных листовок. Вынимал их раз в неделю, просто чтобы освободить ящик.

Из вороха выскользнул и глянцевито блеснул в желтом свете лампочки конверт. Старик поднял, развернул: это было приглашение. На фильм. На завтра.

Он хмыкнул, пожалуй, даже с облегчением. И только тогда заметил, что на конверте нет имени и в картонке строка «Уважаемый (-ая) ______________» тоже пуста.

В гостиной вдруг запиликал телефон. Почти наверняка зная, что будет дальше, он снял трубку.

— Барбатулюк, — негромко, со значением сказали на том конце провода. — Курбутуляк караккакон. Йа! Барас Кар!

И зачастили гудки.

* * *

Два Пингвина на входе проверяли билеты. Сверкал неон, из невидимых динамиков гремели песни военных лет. По алой дорожке шагали в смокингах какие-то люди, сверкали улыбками; вокруг суетились журналисты.

Стереоплакат сообщал о преемственности традиций: в старейшем питерском кинотеатре, ровеснике синематографа, — премьера исторической ленты!.. Старик почему-то вспомнил, что детишки поначалу боялись сюда ходить: архитектор был с причудами, спроектировал зал под землей. Говорили, иногда во время сеансов в тишине и мраке можно было различить плеск волн. Потом привыкли, бегали вместо уроков, прятались под креслами и так смотрели фильму раз по пять. А в войну кинотеатр использовали как бомбоубежище…

Старик двинулся к алой дорожке — Рысь и Волчица с бейджиками охраны на пиджаках вежливо завернули его, указали направо. Там был еще один вход, и тоже два Пингвина, и спускались по ступенькам ветераны. Он пошел, расправив плечи. Где-то позади осталась толпа, люди напирали, кто-то отчаянно спрашивал лишний билетик.

Пингвин взял его пригласительный, не глядя оторвал контрольку, кивнул: проходите.

В фойе повсюду сияли софиты. В их свете стоял низенький плотный человечек, говорил, заложив руки за спину, мерно и уверенно:

— …Это, господа мои, решительно никуда не годится. Всему, знаете, есть пределы. У меня отец фронтовик, между прочим. И весь этот… вся ложь эта, которую на нас выплескивают день за днем, — с этим надо бороться. На наших глазах, братцы, переписывают нашу историю. То, что действительно составляет нашу гордость, наше, если хотите, национальное достояние. Я не призываю обелять или там замалчивать. Но и передергивать не годится. Вы помните омерзительнейшую картину Красс-Дерицкого «Белые халаты»? Это что? Это — достойно? «И ставит, и ставит им градусники» так, простите, оттрактовать — каким же надо быть моральным уродом!..

Кто-то из журналистов задал вопрос. Человечек не дослушал. Отмахнулся, перекрикивая вдруг грянувший звонок:

— …ад. И что, что маскарад? Что вы этим хотите сказать?! Где здесь неуважение к старикам-то? Где, вот скажите мне, ткните пальцем… Если в Африке проводят конкурс двойников Бармалея — это кого-нибудь задевает? Что за дикарство-то, что за вечное наше стремление к самобичеванию?!. Да, это была идея наших иностранных гостей, но местная диаспора поддержала, целиком и полностью. Повторяю еще раз: эта лента про наших ветеранов, но не только для них. Это фильм для молодежи, чтобы она наконец поняла, прочувствовала ту войну. И поэтому, конечно же…

Почти сразу прогремел второй звонок.

Старик стоял, щурясь и оглядываясь по сторонам. Ляли он не видел, никого из ветеранов не узнавал. Совершенно чужие лица: слишком ровные и гладкие, слишком парадные.

Он провел ладонью по груди, разглаживая несуществующие складки. Звякнули медали. Он двинулся было дальше, пиджак непривычно жал на плечи, давил на сердце.

В глаза ударил направленный свет, старик снова сощурился и вдруг обнаружил, что вокруг толпятся какие-то люди.

— Скажите, пожалуйста, чего вы ждете от фильма?

Сперва он даже не понял, кого они спрашивают.

— Изменилось ли ваше отношение к войне за прошедшие годы?

— Может ли, по-вашему, человек, не воевавший, достоверно играть в таком кино?

— Как вы думаете, привлечет ли данная лента внимание к проблемам ветеранов?

Отовсюду к нему тянулись мохнатые, пестрые микрофоны. Он начал отвечать, как делал это прежде: размеренно и неторопливо, вдумчиво. Вытягивая шеи, они ловили каждое его слово. Шуршали в блокнотах карандашами. Жадно раздували ноздри.

— И последний вопрос: если бы вам выпал шанс заново?..

— Ну а как же иначе-то? — чуть раздраженно ответил старик.

Что-то мешало ему, словно морщинка на отутюженном рукаве. Он кивнул им всем, повернулся, вглядываясь в толпу. Публика слонялась по фойе, то и дело сбиваясь в стайки. Бездумно отпивали из бокалов, улыбались друг другу, смеялись, запрокидывая головы; касались руками чужих локтей и плеч.

Несколько человек кивнули ему как знакомому, с уважением. Он ответил тем же.

Поискал взглядом ветеранов — не нашел, наверное, уже вошли в зал.

Прозвенел третий звонок, и все потянулись к дверям. Он достал из внутреннего кармана пригласительный, проверил: там были указаны ряд и место; значит, подумал в который раз, не наугад прислали. А что нет фамилии — может, именно потому и нет. Очевидно было, кому шлют, вот что.

Какая-то девица с пышными телесами, повернув голову к своему кавалеру, наступила старику на ногу и тут же, шарахнувшись, промычала извинения. Еще пару раз бездумно шевельнула челюстью, фыркнула и украдкой сплюнула жвачку в бокал. Бокал поставила на поднос застывшего у дверей официанта.

Нога ныла при каждом шаге; старик постарался выпрямиться и не хромать. В зале уже пригасили свет, и он порадовался, что назначенное место — в четвертом ряду, с краю. Смотреть фильм будет неудобно, однако, видимо, это вынужденная мера. Видимо, позовут на сцену.

Он присел рядом с лысым узколицым ветераном, тот, вывернув шею, зыркнул на старика правым глазом и отвернулся. Погасили свет, потом включили прожекторы, на сцену под апплодисменты бодро шагнул режиссер, раскланялся, вкратце повторил все то же: про отца-фронтовика и про национальное достояние.

— Поэтому, — завершая, сказал он, — мы все совместно: я, продюсер и наш генеральный спонсор — решили посвятить ленту человеку, который является для всех нас олицетворением той войны и того поколения. — Режиссер выдержал паузу и встал так, чтобы удобнее было его фотографировать. — Это имя все вы хорошо знаете. Лента посвящена легендарному герою Петрограда, Ивану Корнеевичу Васильчикову!

Зал взорвался, все вскочили с мест и били в ладоши. Старик неторопливо встал, одернул пиджак и ждал.

— Мы, конечно, хотели бы видеть его здесь, сейчас. Его — и наших доблестных ветеранов. Мы искали Ивана Корнеевича. И вот… наши ветераны здесь. К сожалению, самого Ивана Корнеевича мы так и не смогли отыскать. Но я уверен, что он узнает о нашем фильме и посмотрит его — и, я надеюсь, передаст нам свое мнение. Для нас оно очень важно!

Снова аплодисменты. Старик растерянно моргнул, огладил ладонями боковые карманы, кашлянул в кулак и двинулся было к сцене, но острая алая боль вдруг пронзила ступню — он машинально подался назад, едва успел нащупать рукой подлокотник и опрокинулся в кресло. Погасили свет, в тишине было слышно, как грохочет по ступеням каблуками режиссер, вот он сошел — и сразу же, без паузы, врубили картинку.

Старик сидел, растирая голень, закусив губу. Лысый ветеран справа, зыркнув на него, издал скептический клекот. Боль вспыхнула, растеклась вверх до самого бедра, затем подугасла.

Шел фильм. Старик наконец отвлекся от ноги и, задрав голову, стал смотреть. Первых минут десять — рассеянно, как будто не до конца понимая, что и зачем там показывают. Потом лицо его изменилось: губы сжались в едва различимый рубец, на скулах заиграли желваки. Несколько раз он оглядывался по сторонам, словно не верил своим глазам. В соседних рядах скрипели креслами, громко перешептывались.

Наконец он ударил кулаком по подлокотнику и встал. Боль пульсировала и переливалась всеми оттенками алого.

— Это позор! Поз-зор!.. Эт-ты-ты-то… — Он почувствовал, что впервые за все эти годы голос вот-вот сорвется. Дернул головой и пошел к выходу.

Почти не хромал.

Позади вдруг стукнуло о спинку сиденье, потом еще одно, потом — словно посыпался крупный град. Несколько рядов дружно встали и пошли вслед за ним — молча, спотыкаясь во тьме, наталкиваясь друг на друга, совсем не величественно. Ветераны, из которых он, наверное, не узнает ни одного.

На миг почувствовал, что всё вернулось. «Веди скорей нас на врага, нам не страшны его рога!» Он улыбнулся краем рта, чеканя во мраке шаг. Короткий путь от четвертого ряда к выходу вдруг оказался невероятно длинным. Предельно важным.

Боль раскалилась, перелилась из алого в ярко-белый. Запульсировала в такт сердцу. Он понял, что долго не продержится, и пошел быстрее: не хотел, чтобы видели его хромающим, чтобы догадались.

Уже у дверей сообразил, что именно смутило тогда в фойе: запах. Откуда-то ощутимо тянуло виргинским табаком. Когда дверь приоткрылась, старик на мгновение увидел в первом ряду знакомый силуэт. Крокодил словно почуял его взгляд: повернул голову и едва заметно кивнул.

Сжав кулаки, сцепив зубы, зашагал от кинотеатра к метро. Сегодня, понимал, не до прогулок.

На станции было неожиданно людно — в такое-то время!.. Откуда-то набилось множество зевак, репортеров, он сперва решил: по случаю премьеры, — а потом уже, из отдельных реплик, понял: наконец открыли переход с этой линии на соседнюю. Закончили, стало быть, ремонт. Это было ему удобно, и старик встал на медленно ползущую ленту эскалатора.

Отремонтировали с размахом, на славу. Молочный мрамор, мозаичное панно, в нише — усатый бюст. Старик даже не сразу сообразил — чей.

Двое старшеклассников в пестрых майках и мешковатых штанах стояли, сунув руки в карманы, качали головами. Один все время почесывался и хихикал, другой щелкал «мыльницей». Золотые буквы бликовали, особенно заглавная «Т».

Мимо спешили пассажиры, невольно толкали старика. Некоторые притормаживали, приглядывались к бюсту и шли дальше, старались не оглядываться.

Старшеклассники наконец тоже двинулись к ступеням.

— Прикольно, — сказал один, шевельнув неожиданно длинным носом. — Я про такого и не слыхал.

Второй почесался и махнул рукой:

— Да это какой-то из прошлого века. Ветошь.

Он задел старика локтем и вежливо извинился.

Тот постоял еще минуты три и зашагал к спуску на перрон. Теперь уже приходилось хромать, иначе не мог.

В вагоне, когда вошел, какая-то пигалица вскочила и кивнула ему. Сперва и не понял, чего хочет.

Впервые в жизни ему уступали место.

Он помедлил и сел.

* * *

В городе пахло зверинцем. Везде; запах преследовал старика, куда бы тот ни шел. В жэке, где он снова пытался узнать об обещанных мэром льготах для ветеранов. В знакомом уже кабинете федеральной миграционной. В метро, в трамваях, в булочной, даже возле Исаакия.

Только на Троицком, когда дул сильный ветер, запах на время исчезал. Старик ходил сейчас с трудом, но старался бывать здесь. Смотрел на шпиль, как делал это уже годы и годы. Вспоминал.

Прошло дней шесть, в бессмысленных мытарствах, в собирании пустых справок, в очередях. Он не привык к такому положению дел. По-прежнему никто не узнавал его — даже те, кто всего пару недель назад лебезил и заискивал.

То, что все вокруг относились к нему благодушно, только еще больше выводило из себя: в благодушии этом мнилось что-то механическое, инстинктивное.

Вечерами он сидел перед телевизором с книжкой в руках. Что-то писал на полях, засыпал прямо в кресле, потом его будил очередной телефонный звонок, старик вставал, выключал телевизор и ложился. Трубку уже не брал.

В четверг вечером его снова разбудил звонок — но звонок в дверь. Он зачем-то накинул на плечи пиджак (медали, как надел на премьеру, так и не снимал, чего не делал уже давно); сощурив глаз, поглядел, кто там.

Какая-то женщина, под пятьдесят, прилично одетая, без пробников, без анкет, без дежурной улыбки. И выборы, кажется, еще нескоро.

Он отпер.

— Здравствуйте, — неуверенно сказала она. Было видно: уже жалеет, что пришла. — Простите, пожалуйста, мне нужен Иван Корнеевич Васильчиков.

— Слушаю, — кивнул он, словно это был телефонный разговор. — Говорите.

— Вы — Васильчиков?

— Я.

— Вы, простите, ничего в последнее время не теряли?

— Терял, — сказал он и наконец-то догадался посторониться. — Вы входите, что ж я вас на пороге держу.

— Да я ничего, — отмахнулась она, — мне еще к внукам сегодня. Так вы?..

— Паспорт я потерял. И не только, там был целый ворох документов. Неужели нашлись?

Гостья порылась в дамской сумочке — потертой и чуть великоватой для нее.

— Вот, — сказала, — возьмите. Мне вчера какой-то Кенгуру занес, нашел у нас возле мусорного ведра, рядом с окошком для посылок. Я на почте работаю, в Академическом, может, бывали у нас?..

Он бездумно покивал. Взял в руки паспорт, перелистнул пару страниц. Все на месте.

— Вы просто на фотографии совсем другой, — сказала женщина. — Так вас и не узнать.

— Какой?

— Ну… как с плаката. Такой весь… На деда моего покойного очень похожи. Не внешне, а, знаете… Взгляд у вас настоящий.

— На фото? — уточнил он.

Гостья смутилась, заизвинялась и, протиснувшись в дверь, грузно зацокала по лестнице.

Не обращая внимания на пиликанье телефона, старик запер дверь и лег; оставил включенным только торшер. Обнаружил, что по-прежнему сжимает паспорт в руке, помедлил и решительно сунул под подушку. Так и заснул, не вынимая оттуда руки.

Утром позвонил Ляле.

— Ну слава богу, Ванечка, я уж думала всякое! Ты почему трубку не берешь? Я тебе звоню-звоню… Что? Нашлись? Вот чудеса-то! А говорят, в наше время не бывает честных людей.

— Нынче же иду разбираться по поводу льгот на платежи. Теперь-то они по-другому…

— Не надо, Ванечка, не надо, милый. Я уже все решила. Хотела с тобой посоветоваться, но видишь, как оно вышло-то. Так даже лучше, пожалуй. Уже и покупатель есть, представь. Алиночка меня ждет, билет я взяла… завтра пойду за подарками внукам, заказали мне… — Она чуть смущенно засмеялась. — Мы о таких в детстве и думать не могли…

Попрощавшись и повесив трубку, он какое-то время стоял, держась побелевшими пальцами за тумбочку. Заметил наконец, что нога снова ноет, — сел перед телевизором, бездумно включил.

— …Ларагон пиррфуг-алдар, — сказала дикторша. Улыбнулась и, не меняя интонации, продолжала: — Ну и, конечно, всегородской маскарад, в который охотно включились все жители северной столицы. Но главное событие и главный подарок — сам фильм. Вот что говорят о нем наши доблестные ветераны…

Пошли кадры, записанные в разных кинотеатрах. Он смотрел на экран — и мимо. Слушал вполуха. Беззвучно двигал губами, как будто спорил, доказывал, убеждал, — все то, на что ему, герою двух войн, за эти годы так и не хватило духу.

— Сложная тема, конечно.

— Замахнуться на такое — это нужно иметь смелость…

— Конечно, все было по-другому, но…

В кадре появился репортер, спросил:

— А как вы думаете, нужно ли было вообще снимать этот фильм? Станет ли он событием?

— Ну а как же иначе-то?

Он вздрогнул, не веря своим ушам, но картинка уже сменилась.

Вскочил, зашагал по комнате. Все не мог остановиться, сердце колотилось, словно бешеное.

— Ах вы!.. Кр-рокодилы!.. Ну погодите у меня!..

Дрожащими руками надел пиджак с медалями, сунул в карман паспорт и вышел прочь.

* * *

— Вам куда, гражданин? — спросила Сова в стеклянной будочке. Отложила вязание и мигнула желтыми очами.

— В редакцию. Вот, выпишите пропуск.

На протянутый паспорт она даже не взглянула:

— Что значит «в редакцию»? У нас тут на каждом этаже, знаете, нараган ардал. Чалисса.

— Что, простите?

— Чалисса. Куг алон хотя бы.

Он почувствовал, как холодеет кожа между лопатками — там, где шрамы от когтей. Не выдержал, оглянулся: обычные стеклянные двери, по ту сторону — скверик, лавочки, на ближайшей несколько мужчин: курят, смеются, один поглядывает на часы. Нет, уже швырнул сигарету в урну и побежал к сигналящей машине с логотипом на дверце.

— Гражданин, так что?

— Мне в «Вечорку», — сказал он торопливо. — Я ведь бывал у вас здесь, вы должны помнить.

Сова пожала плечами и взяла паспорт. Писала, оттопырив маховые перья и поклацывая от усердия клювом, один глаз не сводила со старика.

— Все, идите. Куда хоть — знаете? Гражданин? Чуфлонг?

Он покивал и, не огладываясь, зашагал к лифту. Уже оттуда украдкой, на миг единый, обернулся. Сова горбилась над вязанием, со спины казалась похожей на обычную старушку-вахтершу.

Это почему-то поразило его сильнее прочего.

На пятом он миновал длинный коридор: справа двери, слева фото в рамках, бликующие в свете люминисцентных ламп. Он нарочно даже попытался разглядеть хотя бы одно, вставал так и сяк, но видны были только отдельные фрагменты: то чья-то рука, то хохолок, то неожиданно крупный, влажный глаз.

— Эй, а вы, простите, к кому? — Из ближайших дверей, высунувшись, на него уставилась кудрявая девица. — А, вы, наверное, к Чарыгину, художник, да? — Обернулась: — Галь, Чарыгин у себя? Куда это еще уехал, к нему ж художник вот… Седлову? Так и сказал? Пф! Ты в это веришь? Наивная!..

— Простите…

— Да-да, — покивала девица, — вам к Седловой, в четвертую.

Старик не двинулся с места. Выпятив подбородок, отчеканил:

— Редактор у себя? В которой?

— В седьмой вообще-то, но…

Он уже шагал, громыхал каблуками, даже дорожка не могла пригасить этот грохот.

Привычным движением распахнул дверь, проронил встрепенувшейся секретарочке:

— У себя?

— Он не прини…

— Меня — примет.

И сразу, трижды ударив костяшкой по табличке, вошел.

— Здравствуйте!

— …я тебе говорю: на первую полосу мы это не поставим! Какая на хрен!.. Кто это купит?! — Поджарый лысеющий человек прикрыл трубку рукой и молча поглядел на секретарочку. Та выдвинулась откуда-то справа, из-за старика, и открыла было ротик… — Кофе мне! Вы по какому, уважаемый?..

— Я к вам, — сказал старик. — Мне чаю. — Он пересек кабинет и сел перед лысеющим. — Я — Васильчиков, если вы вдруг, Петр Палыч, запамятовали.

— В общем, — процедил в трубку Петр Палыч, — нет. Извини, Никита, при всем моем. С этой еще историей про… А ты как думал?! Знаю, конечно. Поэтому на шестнадцатую — и точка. При всем моем. Да, как обычно. Все, дорогой, нет времени.

— Я по делу, — сказал старик. — Это серьезно.

— Не сомневаюсь. Вы, простите, прослушал, — кто, собственно?

Старик аккуратно, как козырь на последнем круге, выложил перед ним раскрытый паспорт.

— «Васильчиков Иван Корнеевич», — прочитал редактор. — Очень приятно. — Он посмотрел на часы, поджал губы. — Чем могу быть полезен?

Старик поймал его взгляд и какое-то время просто смотрел и молчал. Глаза у редактора были внимательно-стеклянные.

В кабинет прокралась секретарочка, звякнув, поставила между ними подносик.

— Я по поводу фильма, — сказал старик. — Вы, Петр Палыч, его видели? Это ложь, и ложь в квадрате. Я решительно…

— И я, — согласился, вставая, редактор, — и я, тоже решительно. Опаздываю. — Он нажал пальцем на ухо бронзового медвежонка, из спины которого, как копья, торчали две перьевые ручки. — У меня тут человек… Отведете к Чарыгину, я — на вокзал. Пусть — интервью и даст аналитику: на первую и продолжение на шестнадцатой. И мне перезвонит.

Он вышел, на ходу доставая мобильный.

— Никита?.. — донеслось из приемной. — Вот, дорогой, что я тебе галларук индо ралом….

Старик задумчиво подержал на весу чашку, подул и отхлебнул; чай был с медом, пах травами, летом, детством.

Листья громадной африканской пальмы вдруг качнулись на сквозняке.

— Здравствуйте, — сказала пухленькая Свинка. — Это вы к Чарыгину? Нет его, пойдемте со мной. — По дороге она все шмыгала носом и покашливала. — Кондиционеры, — зачем-то объяснила старику, — это из-за них.

В большой комнате, разгороженной столами и кадками, кондиционер был всего один, как раз над столом Свинки. Стоявшая рядом пальма — копия той, редакторской — трясла листьями, словно в припадке падучей.

— Садитесь. — Свинка пробралась за стол, шмыгнула-хрюкнула, вздохнула: — Рассказывайте, я слушаю.

Старик заговорил — и она, не меняясь в лице, застучала: туки-туки-туки-тук! туки-туки-туки-тук! В какой-то момент ему захотелось даже перегнуться через стол, чтобы понять, пишет она или просто тарабанит по клавишам.

Рядом, у старика за спиной, о чем-то спорили, иногда посмеиваясь. В конце концов он развернулся:

— Молодые люди, вы не могли бы чуть потише!..

На него посмотрели недоуменно, кивнули. Их было трое, на столе разложили какие-то карточки, тыкали пальцами.

— Нет, — повторила одна, — этого не может быть… это бред, конечно. Чтобы сразу по всей стране: вставали, выходили и пропадали. И байки эти про новые звезды — ну откуда они возьмутся, новые-то? Ну ты что, на календарь-то посмотри, не в эпоху легенд живем, да? Говорю тебе, очередная дробинщековская фишка.

— Так он же сам в панике, бюджет не отбили…

— Вот и дергается, креативит. В первый, что ли, раз?..

Ее поддержали, с облегчением и радостью: конечно, мол, что же, мол, еще!..

Свинка кашлянула — на сей раз с намеком.

— Вы остановились на том, что эта лента оскорбляет…

Он закончил свою мысль — уже без прежнего пыла. Увидел себя как будто со стороны, как будто чужими рептильими глазами посмотрел: явился старикан качать права, восстанавливать справедливость. А кому она нужна? Вот им — точно нет.

Скомкал финал загодя продуманной речи, просто оборвал на полуслове.

— Я могу идти?

— Подождите минутку. Мариш, передай распечатки!..

Та, за соседним столом, оторвалась от фото, взяла из принтера только что выпавшие листы и протянула старику.

— Распишитесь там, — сказала Свинка, — на каждом. Что с ваших слов записано верно. А то, знаете, некоторые потом претензии… нам теперь велят всегда визировать.

Он расписался, не читая.

— «Васильчиков»? — переспросила Свинка. — А вы, простите, случайно не родственник?..

— Похож?

Она засмеялась:

— Ни капельки! Но знаете, иногда же бывает: родственники, а друг на друга вот совсем… А вы его сын, да? Или внук? Знаете, когда нам в школе о нем рассказывали, я всегда себе представляла не то, как он со зверьми сражался, даже не войну, а как он огонь в осажденный город нес. И вот сколько мимо Марсового ни хожу — всегда мурашки по спине. Не могу понять: как это вообще… жутко, наверное, было. Что вы так смотрите?

— Ничего. Простите, показалось.

Выходя, он еще раз оглянулся. Нет, все-таки не пышненькая девушка, все-таки Свинка.

Показалось.

* * *

Ряды надгробий тянулись вдаль — ровные, по-солдатски стройные. Над каждым раскинуло металлические ветви стилизованное изображение чудо-древа.

— Это же так просто, — сказал Крокодил. Они шли к выходу: старик впереди, Крокодил — чуть позади, почему-то все время держась за пределами видимости. — Просто как дважды два… Курить будете, Иван Корнеевич?

Старик мотнул головой.

— Как вам угодно. — Он клацнул портсигаром, затянулся. — Иван Корнеевич, в конечном счете я — все, что у вас есть. Не «осталось» — именно «есть», и было всегда. Не злитесь на них — они не виноваты. Они ценят то, что вы для них сделали, но ценят по-своему. Ваши победы — настоящие победы, ваши подвиги — настоящие подвиги. Только вам они не принадлежат и никогда не принадлежали. Наконец-то вы начинаете это понимать.

— Что там в Африке? — резко спросил старик. Проходивший мимо седоватый мужчина с букетом гвоздик покосился на него и ускорил шаг. — Как жена, как дети?

— Не надо, — сказал Крокодил. — Лучше сразу. Будет больнее, конечно, по-другому и не может… Но лучше сразу. Видите, я и сам уже ухожу от темы; ваше влияние!.. А ведь это так просто. Всего лишь признать. Она улетела нынче утром?

— Я проводил ее до аэропорта, — скупо кивнул старик. — Как будто это могло ее остановить…

— Конечно, не могло. Но, конечно, вы должны были попытаться. Только перестаньте себя обманывать: вы никогда ее не любили. Вы же бесстрашный, последнее, что вас испугало, — тот дурацкий умывальник в детстве, — с него-то все и началось. Хрупкая штука — человеческий организм: убегая, упал, ушибся головой… казалось бы… а чем все обернулось. Хуже мины замедленного действия. — Крокодил затянулся, со змеиным шипением выдохнул. — И вот вы стали бесстрашным героем, взрастили в себе это бесстрашие — ну так признайте, что Елена Сергеевна, Лялечка, нужна была вам как символ. Как знак тех времен, когда вы были совсем другим.

— Где твоя тень? — спросил вдруг старик. — Почему ты без тени?

— И поэтому, — спокойно продолжал Крокодил, — вы не хотели, чтобы она улетала. Ваш последний якорь, фигурально выражаясь. После того как остальные ваши соратники ушли, так или иначе… — Старик не оборачивался, но знал, что Крокодил сейчас кивнул в сторону надгробий. — Что у вас осталось? Да и чего, собственно, вы хотите?

— Где твоя тень?!

— Вы хотите признания? Почестей? Были и будут почести, признание, слава. Грех жаловаться, Иван Корнеевич, — вы ведь не бездомный, не валяетесь где-нибудь в подворотне, вымазанный в грязи. Знаменитость, спаситель Петрограда, символ города. Достопримечательность. Но вы ведь желаете большего: чтобы они жили по вашим законам. А это невозможно. Не та точка цикла. — Крокодил помолчал и добавил, как будто с неохотой: — Вам почти удалось. Вы почти смогли, дважды. Зов к приключению, сражение с чудовищем, испытания, помощники, апофеоз, возвращенье, борьба у порога, благо, которое герой приносит с собой… и так два цикла кряду. Вы долго удерживали мир и миф. Но вам захотелось покоя: возраст, болезни… все это очень по-человечески. Слишком по-человечески.

— Где, — задыхаясь, в третий раз повторил старик, — гд-де тв-в-воя т-т-тень?!

— Вы — моя тень, — сказал Крокодил. — Или скоро ею станете. Впрочем, есть и другой путь. Решить, что я — плод вашего воображения. Что мина проснулась и начала тикать — там, в вашей голове. «И все смешалось, — процитировал он, — кони, люди…»

— Тебе не удастся, н-н-нет… Ник-к-когда! Господь-Медведь, да что я вообще?.. Кто же верит Крок-к-кодилу?

— Тот, — спокойно сказал Крокодил, — кто никогда не верил в Медведя.

Старик резко обернулся. Крокодил стоял перед ним — в коричневом пиджаке от лучшего портного, но уже поношенном, сшитом года три назад. Широкий потертый шарф свисал наподобие галстука. Штаны были в крупную клетку, слегка выцветшие.

— Зря вы… — сказал Крокодил. — Теперь вам будет труднее поверить в… — он неловко покрутил когтистым пальцем у виска. — Впрочем, сейчас мы это…

— Простите, — позвали у старика за спиной, — у вас не будет покурить? — Дама с блестящим от пота лицом и жирно накрашенными губами, в костюме слишком плотном и жарком для такой погоды, показала зажигалку. — Вот, ее взяла, а сигареты забыла, торопилась.

— Я давно бросил, сразу после войны… — начал было старик.

Она посмотрела так, будто говорил он это с папиросой во рту.

Машинально хлопнул себя по карманам и обнаружил в правом огромный портсигар с сине-белым треугольником на крышке. В треугольник вписан был алый глаз.

— Вот, пожалуйста. — Старик раскрыл портсигар и увидел, что не хватает сигарет пяти-шести.

Женщина взяла одну, потянула носом:

— Боже, неужели Gold Virginia?..

Он торопливо кивнул, дождался, пока она уйдет, и обернулся, уже зная, что никого рядом с ним не будет.

Так и вышло.

Зашагал по дорожке к воротам, помедлил и швырнул портсигар нищему в смешной спортивной шапочке. Тот забормотал что-то насчет «храни тебя Господь», раскачиваясь и кланяясь, точно китайский болванчик.

— «Захотелось покоя»? — сказал ему старик. — Что он имел в вид-ду? Ведь я… всю жизнь же, только для других, я и сейчас… и сейчас!..

Нищий отчаянно закивал и взглянул по-собачьи, с надеждой. Старику сделалось тошно.

Пошел к метро. Повсюду были гирлянды, растяжки, воздушные шары. Дети смотрели ему вслед, завороженно разинув рты. Взрослые уважительно кивали. Он кивал в ответ, едва различая, кто перед ним.

Очень хотелось курить.

Город творил с ним непонятное: миновав Гренадерский мост, старик вдруг оказался перед Дворцовой. Здесь готовились к параду; маршировали войска, и он вдруг сообразил, что форма на них — не нынешняя, тогдашняя. Показалось: узнаёт лица. Не по отдельным чертам — по выражению, по взглядам.

— «Пок-коя»? — сказал он в никуда. — «Пл-лэ-лэ-лод воображ-жения»?

Солнце светило ярче прежнего. Ни пятнышка, ни отметинки на сияющем шаре.

— Не «дважды», — сказал старик. Люди уже косились на него, какая-то мамаша подхватила двух дочурок и потащила прочь, не обращая внимания на их вопли. — Не дважды — трижды!

Город затаил дыхание. Признал, расступился, распахнул перед ним свою изнанку: от Дворцовой до Васильевского острова — два шага, сразу на Средний проспект и к «Детскому миру».

Внутри было не протолкнуться, особенно возле витрины с резиновыми масками. Люди, звери — все выстроились в разномастную очередь, покупали, и здесь же примеряли, и бежали к зеркальной панели посмотреть — ладно ли сидит? Маски сидели как влитые. Покупатели смеялись, тыкали друг в друга пальцами, корчили потешные рожи.

Он едва протиснулся через эту толпу, поднялся на этаж выше, нашел то, что было нужно. Выбил чек и направился к выходу, сжимая в руке пакет с картонной коробкой. Нес бережно и твердо, как младенца.

Над Александровским парком висел брюхастый дирижабль-дракон, застил солнце. Люди ходили, запрокидывая головы, и тыкали пальцами. Старик сел на лавочку отдышаться. Всего пять минут, сказал себе. Уже скоро.

— Зря, — сказал ему Крокодил. — Глупо, не оценят. Это будет фарс, позор. Из героя — в юродивые? Зачем все перечеркивать? Вспомни Первое Звериное. Войну вспомни. Усатого хотя бы. Даже вот в кинотеатре — это было достойно. Пафосно, но достойно. А сейчас… Безумие, больше ничего. А может, ты испугался? Струсил? Забиться в клетку, только бы не видеть, не слышать… А?! Ведь скажут, что испугался или сошел с ума, ты же знаешь. Ведь не п-п-поймут же!..

На скамейке напротив компания подростков громко смеялась и шелестела пакетами: в бумажных были бутылки, в серебристых — чипсы. Вокруг вертелся и подпрыгивал кудлатый цуцик, хватал зубами за штанину то одного, то другого.

— Вот ради кого? — спросил Крокодил. — Ради них? И ты-ты-тогда, и с-с-сейчас — все ради н-них?

Подростки, перебивая друг друга, болботали, отчетливо, но слов он не понимал. Как будто что-то щелкнуло в голове, как будто отжали тугой рычажок: все вокруг двигались словно по ту сторону подкрашенного алым экрана, и говорили несуразно, и глядели с уважительной издевкой (как? — он и сам не объяснил бы). Он вдруг показался себе ожившей фигурой, сторонним наблюдателем, персонажем, героем, шутом.

Цуцик потерял всякую надежду растормошить подростков, метнулся к старику, цапнул за штанину и дернул. Несильно — но ткань порвалась легко, будто это была бумага, писчая бумага.

Он встал — и цуцик с испуганным визгом сиганул к хозяевам, под лавку. Те замолчали.

Старик шел к ним, расправив плечи, коробку держал в правой, как винтовку.

Как шел когда-то к Петропавловке вызволять из лап Гориллы семилетнюю Лялю. Как шел, неся осажденному городу огонь. Как шел к выходу из кинотеатра.

— Бундолор алли! — сказал вихрастый подросток. Дернул кадыком, провел рукой по волосам. — Агру. Ен кандолир…

— Ничего, — ответил ему старик. — Ерунда какая. Подумаешь — штаны.

Он вскрыл упаковку, вынул пластмассовую саблю, аккуратно опустил коробку в урну.

И зашагал по дорожке — высокий, сверкающе-седой. Как на параде.

* * *

Его сумели остановить только возле круглых куполов медвежатника. Сперва не приняли всерьез, потом, когда поняли, слишком долго тянули.

На окрики он не реагировал; махал саблей и кричал: «Кара-барас!»

Люди боялись к нему подходить. Наконец приехала карета с санитарами и ружьем. Дозу снотворного точно рассчитали, после несколько раз перепроверяли; врачи не были виноваты. Они вообще подоспели в самый последний момент.

Он к тому времени уже развалил металлический забор перед вольерами, снес замок на ближайшей клетке и начал рубить прутья…

Примечание автора

Как и «Дело о детском вопросе», этот рассказ во многом родился из любви и уважения к чужому городу, который — постепенно или сразу — стал близким, узнаваемым, важным. Этот рассказ и писался отчасти в Питере, и «прорастал» там. Какие-то вещи — сперва неочевидные — удалось поймать и нащупать именно во время прогулок по мостам и улицам города. Хотя, конечно, некоторую вольность в обращении с топографией я себе позволил — и надеюсь, питерцы меня за это простят.

С этим рассказом сперва случился «затык»: как ни крути, все сводилось к банальной «вилке» — либо главный герой постепенно сходит с ума, и все это ему мерещится, либо же он действительно живет в мире «победившей чуковщины», — но и там, и там в итоге выплывало предсказуемое и узнаваемое «а, ну это про наших ветеранов». И все. А от такой плоской игры хотелось уйти — и все время чудилось, что остается маленькая неучтенная деталька, еще один важный элемент.

Добавился он совершенно неожиданно — этот третий, главный смысловой слой. И связан он с «Тысячеликим героем» Джозефа Кэмпбелла — тем самым персонажем мифов, который не просто совершает подвиг, но и живет дальше, проходит все круги ада и…

Впрочем, здесь автору лучше замолчать и оставить возможность читателям самим во всем разобраться.

Стоит добавить лишь, что, как и «Дело о детском вопросе», «В ожидании К.» долгое время оставался неопубликованным. Впервые он вышел в малотиражке Сергея Соболева, затем неожиданно был отмечен дипломом «Волошинской премии», в марте 2013-го издан на украинском языке в альманахе «Мантикора»… Может быть, и вправду некоторым рассказам нужно время, чтобы взять правильный разбег?..

 

Первое правило свинопаса

…Потом, когда уже наступил вечер и кое-кто из зрителей заскучал, чародеи превратились в двух великанов, волосатых и свирепых. Один был рыжий, второй — седой, оба размахивали сучковатыми дубинами размером с городскую ратушу, утробно рычали и попукивали от переизбытка чувств.

Народ оживился, торговцы пирожками и пивом снова забегали по проходам, предлагая свой товар. Дуэль между магами длилась долгонько, многие проголодались.

Великаны тем временем принялись охаживать друг друга дубинами — только щепки во все стороны летели! Впрочем, согласно древнему незыблемому договору, ничто не должно было угрожать жизням тех, кто пришел на турнирное поле. Поэтому щепки, долетев до зрительских рядов, вспыхивали и сгорали в сполохах искр, и даже смрад от диких тварей, в которых превращались маги, не беспокоил зрителей.

Словом, развлечение что надо! Особенно под пирожки да пиво.

Конечно, был и тревожный момент: если бы чужой маг победил городского, последнему пришлось бы уйти, а это грозило неприятностями. Пришлецы, устраиваясь на новом месте, старались любым способом доказать свое превосходство: требовали особого внимания, повышали плату за свои услуги… Потому-то чаще всего и были такие маги бродячими, неустроенными: рано или поздно город находил способ избавиться от чересчур притязательных помощников.

Однако жители Иллгайрэта верили в своего мага, и если волновались, то совсем чуть-чуть. Сам магистр Финдбеннах отнесся к появлению соперника с изрядной долей иронии. Пошутил: хорошо, что пришел, а то давненько не было в городе развлечений!

Гостя проводили к башне Финдбеннаха. Там и состоялся разговор — достаточно громкий, чтобы его слышал не только слуга, явившийся вместе с магом-чужаком, но и кое-кто из простых смертных. Оба мага были до крайности скупы на слова — они обменялись приветствиями, после чего рыжий чужак произнес ритуальную формулу вызова на поединок. Условились начать следующим утром. Правила обычные, никаких особых условий ни магистр Финдбеннах, ни рыжий выдвигать не стали.

Это был двадцать седьмой поединок магистра за последние двести лет, и начался он, как и предыдущие двадцать шесть. Поутру на турнирное поле явился громадный седой бык, стукнул копытом о землю и заревел, вскинув к небесам голову, увенчанную четырьмя рогами. В быка Финдбеннах превратился сразу же, как только вышел из башни, — и весь путь по улицам города проделал в этом облике. Под ноги ему бросали цветы, женщины поднимали детей, чтобы те могли прикоснуться к шелковистой шерсти.

Рыжий чужак по имени Фриух провел ночь на постоялом дворе, а едва рассвело, удалился со своим слугой в священную рощу, находившуюся рядом с турнирным полем. Когда Финдбеннах издал свой яростный клич, Фриух вышел из рощи, обернулся вепрем и помчался навстречу сопернику. Они сошлись на поле, бык и вепрь, — и поединок начался.

Давно жителям Иллгайрэта не доводилось видеть таких сражений! В кого только не превращались маги, что только не выдумывали, дабы одержать победу! Пернатый спрут сходился в поединке с дикобразом, гигантский лев отбивался от грифона, сонмище муравьев атаковало рой ос; воины в блестящих на солнце доспехах, исполинские червезмеи, мантикоры, химеры всех мастей сшибались друг с другом, но никто не мог победить: там, где Фриух был сильней, Финдбеннах оказывался изворотливей, на хитрость магистра рыжий отвечал своей хитростью, на заклятье — заклятьем, удар когтей встречал щитом, ядовитый плевок — водопадом…

День пролетел незаметно. Только когда над турнирным полем взлетели два дракона, золотистый и снежно-белый, зрители обратили внимание, что давно уже наступила ночь. И все как-то сразу поняли: шуткам да забавам конец. Вот-вот окончательно выяснится, кто станет служить Иллгайрэту, а кто — покинет его навсегда.

Огнедышащие чудовища на миг замерли в воздухе, величественно взмахивая крыльями, а потом набросились друг на друга. Внизу сотни людей следили за ними, затаив дыхание.

* * *

— Ты гляди! Из великанов стали драконами. Ого-го, теперь точно что-то будет!

Хозяин постоялого двора пританцовывал у окошка, до боли закусив нижнюю губу. Денек у него выдался тяжелый: посетителей почти нет, оно и понятно, все люди нынче собрались на поле, ему и самому туда охота податься, да нельзя: все-таки «почти» и «нет» — не одно и то же.

За столиком в самом углу сидели трое. С виду — ничего особенного, но, конечно, дурни, каких поискать. Магический поединок их почти не занимал. Сперва-то еще поглядывали в окно, однако больше для приличия; потом и вовсе забыли о турнире. Знай, болтали да еды-питья требовали. Но — платили; приходилось отвлекаться. Вся прислуга-то сейчас была на трибунах, торговала пирожками, он один остался на постоялом дворе. А теперь из-за этого страдал.

Маги, превратившись в драконов, воспарили в небо. Вот-вот начнется самое захватывающее — и надо же такому случиться: именно сейчас мочевой пузырь хозяина решил, что от выпитого пива надобно срочно избавиться! До отхожего места бежать недалеко, но оно на задворках, оттуда поля не видать! Ай, да что за дело, можно б выйти и под стеночкой… того… но ведь отвернуться нельзя, самое же интересное! Ночь на дворе, значит, вот-вот всё решится.

Ах, нельзя отворачиваться!

Ой, терпеть больше нет сил!

— Вы, хозяин, вышли бы, не страдали, — подал голос старший из троих. — Клянусь, за это время ничего особенного не случится.

— Ага, не случится! — запальчиво воскликнул тот. — Неужели не знаете: когда отворачиваешься, все самое главное и происходит!

И тут же, не выдержав, махнул рукой, ругнулся вполголоса и побежал к двери, неуклюже переставляя ноги.

Выскочил.

Зажурчал.

Дверь за ним с тихим хлопком закрылась, и засов сам собою скользнул в пазы.

— Недоверчивый народ, — посетовал тот из посетителей, что был помоложе.

Третий, совсем мальчишка, дерзко хмыкнул и потянулся за очередным куском пирога с бараниной. Он, мальчишка, вообще все время молчал и работал челюстями, как и полагается воспитанным, неглупым слугам.

— Обратно ломиться-то не станет? — спросил тот, что помоложе.

— Нет, — ответил седой. — Он будет поединок досматривать и на какое-то время обо всем забудет. А потом — забудет только про нас, я сделаю, не впервые. — Седой усмехнулся: — Дед у него, помню, был с махонькой искрой таланта, всегда ухитрялся что-нибудь да вспомнить. Встретит меня на улице, робеет спрашивать, но — любопытный! — уходить тоже не хочет. Так и стоит, смотрит мне вслед, пока не уйду. Однажды я решил подразнить его, спросил: «Чего задумался, Илиах?» — «Да вот, магистр, не знаю, то ли схожу я с ума, то ли не схожу. Вспоминается что-то… но, если не схожу, значит, так вы сами хотели. Я уж спрашивать о том не буду, вы просто ответьте: заразился я безумием или нет».

— И что ты ответил?

— Пообещал: если он действительно начнет сходить с ума, я ему об этом сообщу. — И старик громко захохотал.

Его собеседник тряхнул копной рыжих волос:

— Забавно. С этим так же поступишь, если что-нибудь вспомнит?

— Не вспомнит. Но и рисковать я бы не хотел. Если придется вымарывать из его памяти слишком многое, можно навредить, а это ни к чему. Знаешь, какое первое правило свинопаса? «Дорожи каждым своим подопечным!» Так что, — подытожил седой, — давай-ка займемся делом. Драконы продержатся в небе еще какое-то время, потом будут фениксы, а дальше, надеюсь, итог станет ясен, и мы просто отобразим его в зримых образах.

Они отставили в сторону кружки, сели прямо, переплетя кисти «крестом», и впились друг в друга взглядами. Так продолжалось какое-то время, в течение которого, казалось, ничего не происходило. Мальчишка-слуга, усыпленный Фриухом одним движением руки, тихо похрапывал и всхлипывал во сне.

Рыжий первым вздрогнул и помотал головой, приходя в себя. Ослабевшей ладонью утер со лба пот.

— Молодец, — сказал ему седой. — Хорошо держался. Говоришь, Донн, когда учил тебя, был доволен?

— «Донн» и «доволен» — два несовместимых слова! Старый зануда только и делал, что ворчал: то не так, это не этак.

— Узнаю характер Бурого! — засмеялся Финдбеннах. — А все-таки ты зря ушел от него, он бы еще многому тебя научил.

— Да — если бы прежде не замучил до смерти своими причудами. Но я все равно ему благодарен. Бурый — один из лучших магов. Хотя вы, пожалуй, будете посильней.

— Глупости! — резко произнес Финдбеннах, вставая. — Ты судишь по себе, но ты еще не превзошел своего учителя. Если захочешь продолжить спор, возвращайся сюда лет через сорок, а до того поброди по свету и хорошенько приглядись к людям, поживи среди них. Пока же — прощай.

Финдбеннах достал из кошелька на поясе серебряную монету и положил на стол.

— Но магистр! — обиженно воскликнул Фриух. — По уговору, платит проигравший.

— Вот и заплатишь. А монету при случае передашь Бурому Донну.

— Только монету? А на словах?..

— Скажешь, что всё забыто и уже не важно, кто ошибался. Бурый поймет. — И Финдбеннах, попрощавшись, вышел во двор, чтобы позаботиться о воспоминаниях падкого на зрелища хозяина.

В ночном небе белый феникс одолевал рыжего.

* * *

— А дракон, ты видел дракона? Хорош был, верно?

— Хорош, — признал мальчишка.

Фриух и его слуга шли прочь от города по ночной дороге. Согласно условиям поединка, сразу после его завершения они должны были покинуть Иллгайрэт.

— Пожалуй, за последние несколько турниров это твой лучший дракон. Но Финдбеннахова феникса ты так и не превзошел. — Мальчишка помолчал, подбрасывая в воздух серебряную монетку. Зависнув у него над головой, она на мгновение превращалась то в мотылька, то в воробышка, а потом снова становилась монеткой и падала в подставленную ладонь. — И ты мог бы продержаться подольше! — сварливо заметил Бурый. — Конечно, если бы не был так упоен величием собственного дракона!

— Но, учитель…

— «Но, учитель»! — передразнил маг. — Скажи мне, Фриух, ты хоть понял, что сегодня Финдбеннах преподал тебе очень важный урок?

— Понял, конечно, — обиделся рыжий. — Первое правило свинопаса, верно?

— Ну, значит, есть еще надежда, что я не зря потратил на тебя столько лет! Только не радуйся раньше времени: ты слишком безответственен, чтобы можно было поручить тебе заботу о горожанах. Быть магом — это не только владеть силой, но и знать, как и когда ее применять. И главное, о чем надлежит помнить каждому из нас: те, за кого мы в ответе, — простые люди. Ты уже сейчас неплохо управляешься со своим даром, но слишком гордишься этим. Тебе недостает смирения. Прав был Финдбеннах: тебе надо походить по миру, пожить среди обычных людей. Тогда и поглядим…

— Позвольте вопрос, магистр?

Донн кивнул, и рыжему показалось, что из-под иллюзорной мальчишечьей личины проступило другое, настоящее лицо: густые брови, крючковатый нос, колючий взгляд карих глаз.

— Скажите, что просил передать вам Финдбеннах? Что именно «забыто»?

— А, это!.. Было у нас одно давнее недоразумение, — туманно отозвался Донн. — Повздорили когда-то, молодые были, горячие. Пожалуй, я навещу старика, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы можно было хоть ненадолго оставить тебя без присмотра. И кстати, — добавил он, прищурившись, — что это ты имел в виду, когда говорил про «старого зануду»?

Примечание автора

История о поединке двух свинопасов входит в корпус текстов ирландского эпоса — и выглядит по сравнению с другими легендами достаточно странно. В самом деле, с чего бы вдруг двум свинопасам обладать такими волшебными способностями? Я попытался представить, что же на самом деле кроется за рассказом об их противостоянии.

А потом один талантливый писатель и проницательный издатель сказал про «Первое правило…», что это — и не рассказ-то вовсе, а фрагмент из чего-то большего. И ведь как в воду глядел! Во всяком случае еще одна история про Финдбеннаха и Бурого Донна уже какое-то время ждет своей очереди. Надеюсь, дождется…

 

Каморка под лестницей

Ядословец работал рецензентом не один год. Поэтому когда услышал краем уха: «Не подскажете, где я могу найти…» — понял, задницей почувствовал: пришли за ним. И не подарками осыпать, не с благодарностями в ножки падать, а совсем для другого.

Для таких случаев в Книжной палате существовал черный ход, которым Ядословец и воспользовался. По отполированной сотнями подошв лестнице скатился вниз, выскользнул на улицу Св. Розенталя, оттуда поднялся к площади Всех Грешников, а там и до дома было рукой подать. Жил Ядословец в квартале тихом, пристойном, а еще пару-тройку квартир снимал «на всякий случай», вот как раз на такой, как сегодня. Потому что перед домом-то слонялся тот самый, из Палаты, вопрошатель: худой, взъерошенный, с пламенным взором. Ядословец даже голову не стал ломать, кто из «отказников» последней партии мог настолько возжелать его крови: возжелать мог любой.

Ядословец отправился на съемную квартиру, что была на аллее Спящих Красавиц, аккурат под похоронной конторой «В гробу стеклянном». Место тихое, работать можно и на дому, рецензентам в Палате такое дозволялось. Он послал в Книжную почтового нетопыря, с тем чтобы завтра по этому адресу доставили новые сочиненья борзописцев. А утром, по глупости да рассеянности, не взглянул в волшебное зеркальце, что над входной дверью висело, замки отпер, засовы откинул — и здрасьте, на пороге… а вот уже и в квартире — стоит давешний вопрошатель. Протягивает сверток: «Из Палаты просили передать».

Ядословец, от такого проворства опешивший, сверток принял, а гость уже в кресле устроился, ногу на ногу забросил, вопросец задал. Привычный, в общем-то, вопросец, «отказники» его всегда задают, аккурат перед членовредительством:

— Не узнаёте?

— Отчего же, узнаю. — Ядословец очень хорошо помнил «Правила обращенья с “отказниками”, буде таковые, с целями агрессивными, проникнут в жилище ваше». Он даже прислушался к свертку, не тикает ли там жучок-бомбуин. Нет, сверток лишь шелестел привычным рукописным шелестом, а гость, между тем, ждал ответа, снисходительно усмехаясь. — Конечно же узнаю, как не узнать!

— И это по меньшей мере странно, ведь последний и единственный раз мы встречались двадцать пять лет назад.

Без членовредительства не обойдется, понял Ядословец и примерился уже швырнуть в «отказника» сверток да дать деру через окно (во внутреннем дворе, под окном, он нарочно устроил клумбу с цветами-матрасиками). Однако ж следующие слова гостя спасли клумбу:

— Так что помнить вы меня не можете, да и сочиненья мои вряд ли читали. Точнее, читать могли, а рецензировать — нет.

— Как же так? — не понял Ядословец.

— С моими работает другой мастер, — пояснил гость. — А прочесть их вы могли в книжках, где же еще.

Ядословец не стал объяснять, что ему довольно рукописей из Палаты и что он никогда не читает для удовольствия, ибо нет занятия глупей и бесполезней. Вместо этого он задал вполне резонный вопрос:

— Тогда зачем же вы хотели меня видеть?

— Чтобы предложить сотрудничество.

— Простите, но я…

Гость покачал головою:

— Выслушайте, прежде чем отказываться. Это не займет много времени.

Ну что же, Ядословец выслушал. И, конечно, не поверил.

— Сочинять с вами в соавторстве?!

— Не совсем так. Выпускать в соавторстве книги.

— А сочинять…

— Они уже сочинены.

— Вами?

Гость засмеялся:

— Не мною, что вы! Собственно, я не знаю, кто их автор. В том-то и загвоздка: эти книги никому не принадлежат, они ничьи. Это даже не совсем книги. Впрочем… убедитесь сами, — и он указал на сверток, который Ядословец по-прежнему держал в руках.

В свертке лежали несколько рукописей, оформленных должным образом: имя автора вымарано, вместо него — шифр (ничто не должно влиять на объективность рецензента!). Впрочем, нет, на одной не было ни имени автора, ни шифра.

— Прочтите, — сказал гость, — сочиненьице небольшое. Это лучше всего: сразу воочию убедитесь… — и он махнул рукой, дескать, читайте-читайте, потом все объясню.

Ядословец с профессиональной проворностью пробежал глазами по страницам, хмыкнул, вернулся к началу и прочел текст уже внимательней.

— Да, — сказал, — любопытно. Вполне, — сказал, — достойно лицензии. Признайтесь: ваше?

— Говорю же: нет! Видите ли, тут целая история. Недавно мне понадобилось поработать в Королевской библиотеке, в дальних архивах. Собирал материал для одной книжонки… впрочем, не важно. Проводил я в архивах изыскания и наткнулся, знаете, на каморку неприметную, под лестницей древней сокрытую. А может, попросту забытую или вообще никому не известную.

Ядословец, знакомый с Библиотекой не понаслышке, вполне мог подобное представить.

— А в каморке, значит, лежал этот вот опус? — Он приподнял пачку листов… и вдруг обнаружил, что те тают в воздухе. Мгновение — и следа от них не осталось.

— Не волнуйтесь, — сказал гость, — так оно всегда случается. Стоит рукопись прочесть, как она возвращается обратно в каморку.

— А если читать в каморке?

— Да сколько угодно! Только не слишком там почитаешь: места мало и с каждым днем становится все меньше. Я подозреваю, что некогда это была огромнейшая пустая зала, но со временем она заполнялась… и пополняется по сей день. Дверь ее отпирается внутрь, а над притолокой написано: «Рукописи не горят!»

— И что это должно означать?

— Полагаю, то, что все когда-либо существовавшие рукописи сочинений достойных, но по тем или иным причинам отвергнутых Книжной палатой, не исчезают во тьме веков, но хранятся в этой каморке.

— Достойные? — переспросил Ядословец.

— Вы сами только что…

— Хм… н-да… Ну и зачем вам нужен я?

— История Книжной палаты знает немало случаев, когда запрещенные тексты спустя годы получали лицензию на обнародование. Нравы и критерии меняются. Мне нужен тот, кто способен оценить сочинения с современной точки зрения.

— Но ведь, по сути, вы намереваетесь заняться воровством!

— Ничуть! Вы станете отбирать подходящие рукописи, я — читать их и переписывать по памяти, ведь в каморке работать невозможно. Если же я вынесу рукопись, то, едва лишь прочту ее, она возвратится в хранилище.

— Но вы ведь понимаете: дать стопроцентную гарантию невозможно?

— Разве что вы откажетесь от соавторства и сможете тогда рецензировать мои рукописи. Но на это не соглашусь я. Понимаете почему?

Ядословец медленно кивнул:

— Боитесь, что предам?

— Предпочитаю застраховаться от неприятных неожиданностей. И не вводить во искушение. Так вы согласны?

— Думаю, мы договоримся, — сказал Ядословец.

* * *

Как настоящий профессионал, Ядословец сразу понял, что эта авантюра сулит множество хлопот. Он бы и отказался, если б не одно «но». Как всякий рецензент, в глубине души Ядословец был твердо уверен: уж он-то смог бы сочинять истории интересней, живее, содержательней, нежели иные борзописцы; а что не сочиняет — так это от недостатка времени. Однако непременно (уверен был он) наступит момент, когда рутинные дела отступят под натиском вдохновенья, и сочинение, равного коему не видел свет…

Словом, Ядословец согласился.

В тот же день они отправились к заветной каморке. Сочинитель (а звали его, кстати, Фимизменом) не солгал: находилась она в самом дальнем закутке, под древней, пыльной лестницей. Сам Ядословец ни за что не обратил бы внимания на маленькую дверцу с полустершейся надписью над притолокой. «Рукописи не горят!» — прочитал он, толкнул дверь — и отшатнулся: ему показалось, что все эти кипы пыльных листов — перевязанных бечевой, сложенных в пакеты, в конверты, в полуразвалившиеся коробки… — сейчас рухнут и погребут его!

— Впечатляет, не так ли? — с деланой усмешкой спросил Фимизмен.

Ядословец молча кивнул и огляделся уже внимательней. Стен видно не было, и он с трепетом представил себе возможные размеры помещения — не каморки, нет! — но бесконечной залы, заполненной миллионами рукописей. Ядословец вообразил, сколько труда вложено в эти листы: кто-то ведь прочел их все, оценил, отрецензировал… Ему ли тягаться с мастерами былых времен?

Впрочем — кому же еще?!

Взявши отпуск, Ядословец принялся за дело. С утра закупал он побольше снеди и отправлялся в Библиотеку, где читал одну за другой все эти рукописи… и с каждой прочитанной отчаяние его возрастало. Ибо все тексты были по-своему хороши.

— А чего ж вы ожидали? — удивлялся Фимизмен. — Мы ведь в библиотеке, сиречь, «собрании книг», а не пустых писаний разных бездарей. Посему в этом хранилище находятся достойные тексты — и только они! Наша же с вами задача — вернуть людям достойнейшие из достойных.

Вот в этом-то заключалась загвоздка. Чем больше Ядословец читал, тем более интересные сочинения находил и все сильнее тревожился: ведь если не прочесть всего, можно не заметить самого достойного! А ему хотелось, чтобы книга, написанная в соавторстве с Фимизменом, поразила буквально всех! Она должна быть самой лучшей!

Между тем рукописи прибывали. Нечасто (все же в Книжной палате ошибок почти не допускают!), примерно раз в несколько дней, из ниоткуда появлялась новая стопка листов. Чтобы не запутаться, Ядословец начал делать пометы на титульных страницах, однако пометы исчезали, так что он мог полагаться лишь на свою память. Он проработал правую от двери стену на три слоя в глубину, когда Фимизмен наконец прервал этот кошмар.

— Знаете ли, — заявил сочинитель, — я не могу ждать вечность. Давайте же с чего-то начнем! Я надеюсь, наше соавторство будет долгим и плодотворным, мы сумеем выпустить в свет не одно сочиненье, но лишь в том случае, если вы наконец выберете что-нибудь. Итак?..

Итак, Ядословец выбрал. В этом тексте было все: и глубокая идея, и несомненный литературный вкус сочинителя, и живые персонажи. Фимизмен прочел и согласился с рецензентом: «То, что нужно!»

Увы, другие рецензенты — те, к которым через месяц попала рукопись соавторов, — были иного мнения.

Ну что же, первый блин — комом; велика ли беда, если у них в запасе еще столько отличных текстов?! За это время Ядословец прочел немало новых сочинений и нашел парочку воистину замечательных!

И снова в Палате не дали лицензию.

— Возможно, — предположил Фимизмен, — дело в нас самих? Точнее, во мне. Я ведь переписываю чужие истории своими словами. Наверняка при этом что-то теряется. Попробуем-ка по-другому!

Теперь они отправлялись в Библиотеку, запасшись продуктами и чистыми листами. Один садился в каморке и вслух читал выбранное сочинение, другой — записывал. Затем менялись местами.

Вердикт Палаты был все тем же: «Обнародованию не подлежит!»

Как сказали Ядословцу по знакомству бывшие коллеги, слишком много новомодных вредных мыслей, способных смутить неокрепшие умы.

Они с Фимизменом выбрали иную рукопись — о ней в Палате отозвались как о «не способной заинтересовать современного читателя». Были и другие попытки, и другие отзывы, впрочем, все отказные формулировки Ядословец выучил наизусть, еще когда служил в Палате.

Между тем работать становилось все сложнее: в каморке почти не осталось места, Ядословец и Фимизмен читали друг другу тексты стоя, зажатые между кипами пыльных листов. Новые рукописи почти не просматривали, только однажды Ядословец поднял с пола кипу до боли знакомых страниц и узнал их с Фимизменом первое сочиненье… Больше он старался под ноги не смотреть.

Непоправимое случилось, когда соавторы искали материал для своей пятнадцатой книги. Закончились чернила, и Ядословец отправился за ними наверх, а Фимизмен остался в каморке. В городе Ядословец повстречал давнего приятеля, который тоже работал в Книжной палате, и разговорился с ним (втайне надеясь как-нибудь заручиться поддержкой). Приятель обещал помочь, чем сможет, хотя, конечно, ничего не гарантировал. Они зашли в ближайшую харчевню, перекусили да выпили (угощал Ядословец! никаких возражений!)…

Лишь к вечеру он вернулся к каморке. Неудачливый сочинитель принес с собою снедь, масло для светильника и чернила… а лучше бы захватил топор! Ибо дверь каморки оказалась наглухо завалена изнутри обрушившимися рукописями. Слабым голосом Фимизмен рассказал, как было дело. Дожидаясь Ядословца, он задремал, а очнулся от всеохватного шелеста, словно бы все мирозданье, состоящее из мириад рукописных страниц, пришло в движение и лавиною рушится на него, Фимизмена. Сочинитель ничего не мог поделать, только пытался прорыть себе ход поближе к двери, чтобы через щелочку дышать, — и теперь медленно, неотвратимо погибал под тяжестью чужих мыслей и слов.

Презрев возможность разоблачения, Ядословец помчался за помощью. Хотя от посетителя и разило спиртным, Библиотекарь поверил ему; взявши топоры, они вдвоем вернулись к древней, пыльной лестнице. Увы, сколько ни искали, двери Ядословец с Библиотекарем так и не нашли. Там, где лежали, брошенные в беспорядке, снедь, и масло, и пузырьки с чернилами, была лишь ровная каменная стена. Каморки под лестницей словно и не существовало.

* * *

Дальнейшая история Ядословца коротка и печальна.

Вскоре после случившейся в Библиотеке трагедии по городу прокатилась волна зверских убийств. Один за другим погибали самые «зубастые» рецензенты — погибали на тайных квартирах, иногда — при попытке скрыться от душегуба.

Злодея в конце концов поймали. Вина Ядословца была очевидна, да он и не отпирался. Комиссия из лучших лекарей подтвердила, что убивца находится не в своем уме, поэтому неудачливого сочинителя вместо казни приговорили к пожизненному заключению в казематах замка Якбы. Там он и скончался, с блаженною улыбкою на устах, перебирая в уме так и не опубликованные сочиненья.

Услышав о его смерти, прежние приятели Ядословца вздыхали и резонно замечали: «Вот бы заниматься человеку своим делом. Так ведь нет — славы взалкал, в сочинители подался. А сочинительство — вредное занятье, и для тела, и для рассудка, оно и не таких обарывало. А все же, — добавляли, хмыкнув, — было в его сочиненьях что-то… этакое, чего и словами не выскажешь. Ну да что теперь…» — и переходили к обсуждению цен на новую марку ковров-самолетов, за которую пройдохи-ткачи дерут втридорога, и ведь нет на них никакой управы, на негодяев!

Примечание автора

Должен сказать, что мне очень везет: рядом в необходимый момент всегда оказываются нужные люди, хорошие друзья и мудрые советчики. Многие рассказы возникают только благодаря им — составителям, редакторам, коллегам-писателям.

Так же вышло и с «Каморкой под лестницей». Когда-то Ольга Трофимова предложила мне принять участие в антологии «Новые легенды-2» — и мы решили с ней, что я напишу не рассказ, а цикл миниатюр. Две или три к тому времени уже были готовы и выходили в киевской газете «Просто фантастика», действие их происходило в неком волшебном Королевстве, чаще всего — в Королевской библиотеке.

Стоило только обсудить и найти решение — и остальные рассказы придумались довольно быстро. То есть совершенно из ничего, на пустом месте вырос целый цикл. А «Каморка под лестницей» — как раз один из рассказов этого цикла.

 

Мастер дороги

1

Лес походил на хран: стволы — колонны, кроны — кровля. Древний тракт уводил на запад, в самое сердце черной чащи…

«Возможно, — подумал принц, — к святая святых». И сразу же: «Но какая же “Книга” там хранится?»

Под сенью ветвей, сквозь солнца струны ехали молча. Копыт топот звучал глухо: ударами сердца.

Говорили мало.

— Все впустую, — бросил король. Обернулся: — Пора обратно. Что скажешь, мудрец?..

Стерх, седобородый учитель принца, почесал тонкий, острый нос тонкими, ломкими пальцами. Похлопал по шее начавшего было приплясывать коня, что-то шепнул ему на ухо.

— Думаю, — молвил королю, — нам по-прежнему нужен символ. Чтобы успокоить чернь… и не только ее.

Король отмахнулся. Солнечный зайчик метался по лабиринту из тончайших серебристых полос — венцу на королевском челе; сверкал, слепил.

— Сменные кони — вот что нам нужно, — отрезал король. — Тракт здесь целей, чем в иных баронствах. Значит, есть мастер дороги, значит, — и кони. А символ… давно пора уже было сыскать какой-нибудь камень, или шишку, или…

— Или птичку, — странным тоном произнес Ронди Рифмач. — Что скажете, мой принц, об этой вот птичке? А вы, ваше величество?

На широких, замшелых плитах дороги сидела малиновка.

Миг назад ее там не было.

Если бы принц не сводил глаз с Рифмача — решил бы, что тот и подбросил. Это было в его духе… хотя нет, сейчас разыгрывать короля не осмелился бы даже Ронди.

Путешествие к легендарному Темени Мира с самого первого дня не задалось. Отъезд сопровождался народными гуляньями и всеобщим восторгом, но гулянья были надрывными, восторг — истеричным. У ворот Льва королевский скакун вдруг захромал, пришлось сменить каурого на гнедого. Стерх, привстав на стременах, сообщил, что это добрый знак, грядут перемены.

«Если перемены — тогда, конечно, добрый, — шептались в толпе. — Хуже уже не будет. Некуда».

Дороги, проложенные самим Предчуром, тянулись от столицы во все стороны света. Через равные промежутки стояли вдоль дорог колонны с чашами-светильниками на верхушках. Чаши должны были сиять еженощно, освещать путь странникам. О том надлежало заботиться мастерам дороги — и королю. Прежде так и было, но теперь времена наступили скверные, хватало других забот.

С чего началось? — никто уже не помнил. Беда шла за бедой, каждая по отдельности вроде бы и не такая страшная. Три неурожайных лета. Зимы, которые становились все лютей. Слухи о том, что в лесах завелись диковинные твари: «ни копье, ни меч их не берут». Странные болезни. Мор, выкосивший всех собак. Самоубийства жрецов. Пожары в городах. Багровая луна. Ночи без звезд. Дождь из медведок.

И дальше: бунт на Вьюжных островах, ссора баронов под Златовратьем, осада Волчьего замка, казни, войны, хаос.

Ширились слухи о том, что Предчур солгал и после смерти люди не попадают на небо — просто уходят в никуда, испаряются каплей росы под рассветным солнцем.

А порой говорили: Предчур — выдумка, и легендарный потомок его, Крук Собиратель земель, — тоже. Говорили: вся прежняя вера — ложь.

Принц не знал, как относиться к этим разговорам. Стерх раздраженно пожимал плечами: «Значит, все мои уроки — впустую. — И добавлял, постукивая тонкими пальцами по столешнице: — На Пределе так и должно быть. И я не про уроки, не ухмыляйтесь. Я про веру: подобно заилившемуся источнику, она мелеет, иссякает. Люди терзаются сомнениями, но, хуже того, их сомнения могут изменить миропорядок. Расшатать устои, обрушить свод небес».

Только потом принц сообразил, что «Устои» и «Свод небес» не были иносказанием.

Сообразил — и испугался. Прежде помыслить о таком ему и в голову бы не пришло, ведь все знают, что Свод небес покоится на Устоях. На Заре времен эти Устои воздвиг Предчур, а потомки его, наследники — следили, чтобы отныне и впредь Устои оставались нерушимыми.

Но теперь потомки не верили даже в самого Предчура.

«Это означает только одно, — хмурился Стерх. — Королю пора собираться в путь. Пора выполнить то, для чего на самом деле существует его величество».

Отец даже выслушал его, не велел казнить. (Хотя за одно только «для чего на самом деле существует» — следовало бы.)

Отец сказал: «Меньше слов, мудрец. По-твоему, это спасет страну?»

Стерх невозмутимо хрустнул пальцами. Заложив руки за спину, прошелся по тайной комнате, куда вызван был для разговора с глазу на глаз. Сейчас больше, чем когда-либо, он походил на своего покровителя, журавля.

«Нет, — сказал он наконец. — Сама поездка никого не спасет. Спасти можете только вы, ваше величество».

Принц молча сидел рядом с отцом и, в общем-то, догадывался, каким будет его ответ. Король в Предчура верил, обычаи чтил, однако в первую очередь полагался на простые житейские истины. Взять те же светильники на дорогах: когда страну охватили беспорядки, король занялся усмирением бунтовщиков, велел накормить голодающих и бороться с мором… От мастеров дороги он требовал сохранности самих дорог и закрывал глаза на то, что многие чаши стояли пустыми.

Поехать на запад, к легендарному Темени Мира? Когда страна вот-вот распадется на отдельные баронства?!

Стерх, должно быть, сошел с ума.

«Ты, верно, сошел с ума», — сказал король. Он пригладил пальцами усы — и принц впервые заметил в червонном золоте прожилки соли. «Сошел с ума». Отец встал у окна и распахнул его настежь. В комнату хлынула ночь — прохладой и свежестью, тысячью огней за стенами замка, криками козодоев. «Но если мир обезумел, что остается нам, мудрец?»

«Истинно так, венценосный!»

Учитель принца как будто переменился в голосе. Как будто — почудилось на миг его высочеству — стал стройнее и старше, и мир вокруг… моргнул, что ли.

«Быть по сему!» — молвил король.

И мир снова моргнул.

А потом над ухом у принца зазвенел комар, мелко и противно, — пришлось прихлопнуть.

И все вроде бы встало на свои места.

2

— Птичку? — переспросил король. — Отчего бы и нет? А что скажешь ты, мудрец?

Стерх придержал коня и спешился. Точнее: соскочил на замшелые плиты дороги, легко и упруго, как будто не было позади всех этих выматывающих дней; как будто сам он не разменял восьмой десяток.

— Если судьба нас ведет…

И молча склонившись, ладонь протянул.

Смирно сидела малиновка: алое на изумрудном. Не шелохнулась, не дернулась.

Стерх поднял ее в горсти — бережно, как мотылька спящего…

В кронах, раскалывая тишину, дробно ударил дятел: раз, другой, третий. Каурый принца переступил с ноги на ногу и фыркнул.

— Опять, — вполголоса шепнул Ронди Рифмач. — Ох…

Он был старше принца на пару лет и в свои двадцать многое повидал. Но то, что происходило, пугало Рифмача сильнее, чем кого-либо из них. По крайней мере, он больше, чем остальные, показывал это. «Может, — думал принц, — Рифмач все так болезненно воспринимает из-за своего ремесла; он ведь стихоплет, чуткая натура…»

Грозно плескалась вокруг тишина, билась волнами в ушах.

— Это так просто, — молвил Стерх. — Когда знаешь — так просто.

Говорил гортанно, негромко. Королю протянул руку.

— Перестань, — тихо сказал король. — Что это?

— Малиновка, ваше величество, — устало ответил Стерх. — Просто малиновка. Вырезанная, если я не ошибаюсь, из гриба-трутовика. И очень искусно окрашенная.

— Но ее не было здесь…

— Как и нас, ваше величество, как и нас.

Он наклонился и опустил фигурку в мох.

Ронди Рифмач шумно, с облегчением выдохнул.

Потом обернулся — и с присвистом втянул воздух.

— Предчур милосердный!..

Позади, плитах в пяти-шести от них, сидела горихвостка.

— Я сам, — принц жестом остановил учителя и спешился. Шагнул мягко, как будто фигурка могла улететь.

Горихвостка склонила головку, дернула хвостиком. Вспорхнула и скрылась в ветвях.

Король засмеялся. Откинул голову так, что венец, казалось, вот-вот соскользнет и укатится в заросли. Но принц знал наверняка: не соскользнет, не укатится.

— Хватит уже чудес, — сказал отец. — Хватит! Мы обманываем сами себя, всю дорогу просто верим в то, во что хотим верить. Если мы не способны отличить живую птицу от вырезанной из гриба-трутовика…

— Ваше величество…

— Нет, мудрец. Мы найдем сменных коней или дадим отдохнуть нашим — и двинемся в обратный путь. Если ты полагаешь, будто это поможет, возьмем какую-нибудь шишку или чугунный котелок и скажем… Сам придумаешь, что сказать. Но мы не станем больше тратить время на чепуху. Поворачиваем.

Стерх вскинул голову и несколько долгих мгновений смотрел прямо в лицо короля. Затем как-то сразу сгорбился… шаркающей походкой двинулся к своему коню.

Они поехали дальше в неловком молчании. То и дело пригибались, уворачиваясь от веток — мохнатых, широченных, похожих на чудовищные лапы, что готовы были опуститься на плечи всадников.

— Если уж поворачивать, — сказал Рифмач, — то сейчас. Вы простите, ваше величество, но откуда бы здесь взялся мастер дороги? А тем более — сменные кони?.. Сама дорога, конечно, не бита, ну так здесь что с ней сделается, кто по ней ходит-то? Вепри с лосями?

Прежде чем король успел ответить, Стерх протянул дрожащую руку:

— Смотрите! Смотрите!!

За поворотом, в глубине изумрудной чащи, было заметно слабое мерцание. Принцу отчего-то вспомнились легенды о сердце Предчура, якобы разлетевшемся на тысячи осколков. О сияющем сердце, которое согревает мир.

Но это было, конечно, не сердце — кое-что более удивительное.

Колонна из ноздреватого бурого камня высотой в человеческий рост. От основания к верхушке вилась плеть винограда, и под ее громадными листьями проглядывала резьба: человечьи фигуры, переплетение ветвей и птичьих тел, корабль, плывущий по небу…

На колонне покоилась громадная чаша, черная, с алым узором по краю.

В чаше метался огонь. Бил по краям языками, вскидывал их к небу, снова бил. И медленно умирал.

— Значит, «вепри с лосями»? — спросил учитель.

Он повел плечами, будто стряхивал с них невидимый плащ. Выпрямился в седле и обернулся к королю:

— Ваше величество, а ведь Рифмач прав. И если, забравшись так далеко, мы в час сомнений, посреди глухих дебрей, отыскали вдруг эту колонну и эту чашу с огнем, значит, нельзя останавливаться — и поворачивать нельзя!

— А разве мы собирались останавливаться? — спросил король. — Нам нужны сменные лошади, мудрец. Сменные лошади, чтобы вернуться домой. Огонь в чаше подтверждает лишь то, что мы можем их здесь найти.

Пламя продолжало плясать, плясать и гаснуть.

И только теперь принц понял наконец, что на дороге — ни ветерка.

А потом они услышали цокот копыт.

3

…Первую поваленную колонну они увидели на пятый день путешествия. Это было сразу за разрушенным мостом, на околице Трилистника. Город лихорадило от слухов: по ночам к стенам приходили волки о трех ногах, выли, задрав к небу бельмастые морды; наутро те, кто слышал вой, слепли. Одни на два-три дня, другие — навсегда.

Слепцов привели к королю, и тот исцелил их наложением рук. Не всех, пятерых не сумел.

Принц не думал, что исцелит и этих: Предчур, если верить легендам, такое умел, и древние короли умели, но это когда было!.. и было ли?..

Стерх настоял, сказал, что хуже уж точно не будет; отец поддался на уговоры — и снова мир словно моргнул на миг, не веря в происходящее.

И вот потом, за околицей Трилистника, они увидели поваленную колонну. Чаша — каменная чаша! — разбилась на мелкие осколки, рядом в зарослях, словно обломок исполинской кости, лежал фрагмент колонны. Казалось, ее аккуратно срезали с основания, отсекли гигантским ножом.

Тогда впервые король разгневался по-настоящему. А еще через день они повстречали мастера дороги — и весь гнев короля сам собою улетучился, стоило лишь взглянуть на этого горбатого старца, на то, как он суетился, заглядывал снизу вверх в глаза, спрашивал, всем ли довольны путники. Старик, как и виденная ими колонна, был сломан — только сломан изнутри; но тоже у самых основ, там, где душа срастается с телом.

Потом они привыкли к тому, что вдоль тракта колонны стоят с погасшими огнями, что в некоторых чашах давно свили гнезда ночные аисты, что мастера дороги прячут взгляд, запинаются, иногда на миг-другой замирают на полувдохе и пусто глядят перед собой.

«Это болезнь, — говорил Стерх. — Мир болен, и это коснулось всех».

Теперь принц верил ему. После Трилистника… верилось во многое.

Но именно поэтому он не удивился, когда в самом сердце лесной чащи увидел колонну с пламенем, а затем услышал цокот копыт.

Удивился позже: когда сообразил, что это цокот лишь одной пары копыт.

— Вот интересно: а… — начал было Рифмач.

Его пегий вдруг вскинул морду и ошалело захрапел. Остальные кони отозвались всполошенным ржаньем.

Принц почувствовал, как в воздухе запахло страхом, густым и терпким.

Дорога здесь делала петлю, колонна с чашей стояла на самом изгибе этой петли, и всадники не видели, кто или что приближается из-за поворота, с той стороны дороги. Слышали только цокот копыт.

Принц потянулся к мечу, а Ронди Рифмач к луку, но Стерх, не оглядываясь, бросил:

— Нет.

Он был ближе к повороту и, даже в седле, — на голову выше всех, в том числе короля. Он уже видел.

Или, подумал принц, с самого начала знал.

Из-за поворота вышел путник в длинном, до пят, плаще. Пышная борода скрадывала черты лица, золотистые волосы, едва тронутые сединой, падали на широкие, мощные плечи. Голубые глаза смотрели внимательно и цепко, но без страха или угрозы, — по-хозяйски. Широкая ладонь правой руки сжимала посох, левой путник тянулся к ножу на поясе.

При виде всадников он не замедлил шага, лишь кивнул, скорее даже самому себе.

— Мастер, — молвил Стерх. — Ровна ль дорога? Горит ли в чашах огонь? Давно ли?..

— Прости, добрый человек, — отозвался тот. — Сам ведь видишь: если не позабочусь о нем, прямо сейчас и погаснет. Позволь-ка… — Он обошел Стерха, так и не покинувшего седло, на миг помедлил, глядя на короля, и наконец встал у чаши.

Вскинул нож, неожиданно ярко блеснувший в полумраке чащи…

Протянул левую руку так, чтобы из свежего надреза капли падали прямо в пламя, сперва редко, затем чаще и чаще…

Принц ждал, что мир снова вздрогнет, моргнет, но тот лишь сделался на миг ярче и чище.

— Ну вот, — сказал мастер дороги. — Так-то лучше.

Голос у него оказался густой и бархатистый, с таким бы в хоре петь.

— Добрые господа, прошу простить меня. Я должен был позаботиться об огне, но теперь я к вашим услугам.

Он говорил, переводя взгляд со Стерха на принца, с принца на Ронди Рифмача. На короля не смотрел.

— Тебе не за что извиняться, — сказал король.

Принц ожидал продолжения, следующих слов (сам не знал — каких именно), но отец молчал. Лишь не сводил с мастера дороги глаз.

И тогда впервые принц понял, что этот человек в темно-красном плаще кого-то ему напоминает. Может, если бы не густая борода, принц узнал бы его.

Пауза затянулась, но мастер дороги оборвал ее легко и небрежно — вот как этот мясистый лист, росший у дороги. Сорвал его, приложил к надрезу на ладони. Сказал:

— Полагаю, добрые господа, вам не помешает поесть горячего и переночевать в тепле.

— А есть ли у вас сменные лошади? — спросил Рифмач.

— Боюсь, что нет. Но мы сможем накормить ваших и дать им отдохнуть — и снабдим вас всем необходимым, когда пожелаете отправиться в обратный путь…

— В обратный путь? — резко переспросил король. — Не думаю. Не думаю, что мы проехали столько, чтобы теперь свернуть.

Мастер дороги молча склонил голову.

— Так или иначе, — добавил король уже более мягким тоном, — мы благодарны тебе за службу и за то, что предложил нам ночлег. Мы примем твое приглашение.

— Тогда ступайте за мной, здесь недалеко.

И мастер, развернувшись, пошел туда, откуда явился, — бесшумно опуская посох на плиты, цокая каблуками.

Произошла небольшая заминка: Стерх с Ронди пропускали короля вперед, а тот совсем не спешил ехать. Наконец его величество кивнул — не им, себе — и тронул каблуками бока своего гнедого. (Разумеется, это был не тот гнедой, на котором король покинул столицу; но Стерх настаивал, чтобы все сменные кони его величества были одной масти.)

Гнедой сделал первый шаг — и лесная тишина, будто тонкой пленкой накрывавшая их всех, — треснула, рассыпалась осколками птичьих трелей, отхлынула шорохом крон в поднебесье, — и Стерх, тряхнув головой, как будто снова приободрился. А Рифмач опять полуприкрыл глаза и потянулся пальцами к вискам, хотя это ему ни разу за все время пути не помогло.

Принц ехал последним; минуя чашу, он заглянул в нее: огонь снова плясал ровно и весело, как ни в чем не бывало. На самом краешке застыли три капли: бордовые на алом.

Он никогда не вникал в то, каким образом мастера заботятся о дорогах и об огне в чашах. Точней, был твердо уверен, что в их ремесле нет ни толики Высокого искусства, которым владел Стерх. С другой стороны, принц и в способности Стерха до последнего времени верил очень условно.

Да ведь и не было их, этих способностей!

Он снова оглянулся на огонь в чаше — и последовал за спутниками в зеленый коридор из плотно переплетенных стволов. Над головой их ветви смыкались, образуя узорчатый, прорастающий цветами и диковинными плодами свод.

Ничего подобного принц в жизни не видел; только в старинных книгах, но в них о чем только не пишут, какие только чудеса не изображают: от дев с единорогами до летучих островов.

Эта мысль — мысль о книгах — отчего-то показалась ему крайне важной. Так иногда кажется поутру важной приснившаяся фраза: кажется, а потом оборачивается пустышкой.

А еще через неделю или год вдруг понимаешь, что же она значила на самом деле…

4

— Вот здесь я и живу.

От замшелых плит вправо, в брешь меж стволами, уходила тропка — узкая, ровная. Пришлось спешиться.

Тропка вывела их к озеру. Дальний берег отсюда не был виден, скрытый за серой пеленой. Над ближним стояли, свесив ветви в воду, ивы. Вечерело; багряные лучи солнца едва пробивались сквозь туман.

Оглушительно, нагло перекрикивались лягушки. Бирюзовая стрекоза зависла перед мордой королевского коня, затем бесшумно метнулась куда-то вправо, скрылась из виду…

Дом стоял у самой воды, на деревянном помосте. Волны-ладони лениво оглаживали хребтины почерневших свай. Принц ждал и здесь дивных див: дворца, или изысканного храна, или пряничной избушки… но дом был самым обыкновенным. Простоял он явно не один десяток лет и хозяев сменил трех-четырех, не меньше.

«Но ивы, — подумал принц, — ивы, и ветви, и вода, и вечер… что-то во всем этом есть; вон Ронди снова морщится».

— Ты ведь знал о нас, — внезапно сказал король, не глядя на мастера дороги.

— Знал, — кивнул мастер.

— Откуда?

— Птички нашептали. — И он зашагал вперед, посохом раздвигая высокую, по колено, траву.

Шли цепочкой, коней вели в поводу. Те, кажется, уже привыкли к мастеру. Порой один какой-нибудь вскидывал голову и всхрапывал, но тут же и успокаивался.

А может, они попросту устали, вымотались, как и всадники.

Окна дома были темны, лишь у ближнего стояла зажженная свеча. На перилах крыльца, на ступеньках, на коньке крыши, на ветвях яблоньки, что росла под окнами, — сидели птицы. Сорокопут, горихвостка, пищуха, лазоревка, парочка стрижей, славка-завирушка, пять или шесть канареечных вьюрков и даже черноголовый коростель.

Некоторые вспорхнули, когда гости подошли ближе, другие даже не шелохнулись.

— С той стороны — лужок, — махнул рукой мастер, — стреножьте коней, пусть пасутся.

Ступеньки заскрипели, застонали, когда он поднялся на крыльцо и отворил дверь.

— Сейчас натаскаем воды, умоетесь с дороги. Времени мало.

Он шагнул и растаял во мраке, но тут же и вернулся с двумя внушительными ведрами. Одно сунул в руки принцу, со вторым направился к колодезному срубу.

Проходя мимо яблоньки, принц наконец-то рассмотрел птичек. Все они были вырезаны из трутовика, как и та, на дороге.

— Давно вы здесь? — спросил он, чтобы не молчать.

— Крепче держи. — Мастер вскинул колодезную бадейку и вылил воду в ведро. — Всю эту жизнь.

— «Эту»?

— Пойдем, времени мало. До темноты нужно управиться.

На обратном пути принц заметил, что птичек на яблоне стало меньше: куда-то пропали завирушка и сорокопут. Он глянул себе под ноги, но в траве фигурок не было. Только покачивались растянутые между тонкими стебельками тенета паука-лабиринтника…

Умывшись, мастер с принцем вошли наконец в дом. Внутри пахло травами и сушеными грибами, в дальнем углу, над камином, стоял деревянный образ Предчура.

Мастер дороги накрыл небольшой изящный стол скатертью, кивнул Стерху, чтобы помог расправить дальний край.

— Садитесь, — велел он, — в ногах правды нет, — и отвернулся к шкафу достать посуду. Плащ мастер так и не снял, даже не расстегнул. Видимо, очень торопился завершить все дела во дворе до наступления темноты.

Гости устроились кто где. Король встал у окна и смотрел, как снаружи бьется о слюдяную пластинку мохнатый мотылек. Ронди рухнул на лавку прямо возле двери, вытянул-раскидал ноги в поношенных сапогах и закрыл глаза. Принц… принц, смутившись, потоптался у входа и отошел к черному камину высотой с человеческий рост. Хотел рассмотреть Предчура. Лик был вырезан как бы небрежно, черты едва обозначены, но казалось — живой, казалось — смотрит-следит за каждым твоим шагом.

Точнее, подумалось принцу, — за каждым шагом Стерха. Вот уж кому не сиделось! Заложив руки за спину, учитель прошелся вдоль полок с самым разным скарбом, от толстенных книг до заготовок для поплавков. Пригибался, чтобы не задеть головой свисавшие с потолочных балок рыбацкие сети. Пару раз останавливался и вглядывался в содержимое полок, а впрочем, вряд ли он многое там рассмотрел. Единственная свеча — та, что на подоконнике, — скорее сгущала полумрак в доме.

Мотылек продолжал размеренно биться в окошко. Король встал и потянулся к свече — может, переставить, а может, поджечь другие свечи.

— Не нужно, не трогайте, — тихо, но твердо сказал мастер. — Рано еще.

Рифмач вскинулся, заморгал и удивленно посмотрел на принца. Тот пожал плечами: и сам не понимаю.

— Это могилы? — спросил после паузы король. — Там, за домом. Чьи?

— Когда я прибыл сюда, они там уже были… многие из них. — Мастер говорил и быстро, аккуратно расставлял тарелки. — Потом я похоронил там жену и сына.

— Она… — король запнулся, — она умерла? Давно?

— В прошлом году, в ночь, когда на дальнем берегу впервые зарыдала Пламенная Выпь.

Учитель принца раздраженно покачал головой:

— Пламенная Выпь — это лишь досужие выдумки. Вот она, примета нашего времени: одни не верят в древние истины, другие распространяют дичайшие небылицы!..

— Помолчи, — оборвал его король. — Каково ей жилось здесь, мастер?

Тот обернулся, уперся кулаками в столешницу. В полумраке лица его было не разглядеть.

— Это уже… — Но договорить мастер не успел.

Скрипнула дверь, в дом вошла молодая женщина.

Король при виде ее побледнел.

— Что так долго? — спросил мастер. — Я ведь волнуюсь.

— Сам знаешь, цикады уже неделю как поют неохотно. А сверчки и вовсе норовят оборвать на полуфразе, тушуются, а может, им страшно. Пока успокоишь…

Она была невысокая, с бледноватой кожей и черными волосами, заплетенными в косу. В руках держала моток чего-то серебристо-белого, воздушного, похожего на шерсть небесной овцы.

— А чего вы в темноте-то сидите? Я бы и так дорогу нашла.

Она положила на подоконник двух вырезанных из трутовика птичек, завирушку и сорокопута, взяла с полки металлический сундучок и присела перед камином.

— Не стоило их посылать, пап.

Надев висевшую возле камина прихватку, откинула крышку сундучка. Под крышкой оказалось растрепавшееся, рыжеватое с бурыми крапинками перо. Девушка осторожно провела им по поленьям, что лежали в камине.

Огонь вспыхнул мгновенно, словно поленья были пропитаны маслом. Стало жарко и светло, и мысли у принца как будто немного прояснились.

Он подумал: «Что за наваждение? Мы сидим здесь и молчим… как детишки, да, как робкие детишки, которых привели во дворец, на прием в тронный зал… ерунда какая».

Но это был чужой дом, и они находились здесь в гостях, даже если отец и знал хозяина.

Поднявшись, девушка повернулась к ним:

— Простите, я, наверное, вела себя невежливо. Папа говорил, что у нас сегодня будут гости… а я даже не поздоровалась. Ваше величество, — поклонилась она королю. — Ваше высочество, — принцу. — Господа, — кивнула Стерху и Ронди.

Принц был почти уверен, что Ронди сейчас ответит одной из своих медовых шуточек, на которые он мастак (и которые заставляют сердца девушек биться сильней). Но Рифмач лишь склонил голову и покраснел.

Зато король — по-прежнему бледный, будто по его могиле проехал торговец гвоздями, — вскинул руку:

— Тебе не за что извиняться.

Никогда прежде принц не видел отца таким растерянным и беззащитным.

Голос его дрогнул, и девушка спросила:

— Господин, я вас чем-нибудь огорчила?

— Вы очень похожи на свою мать, — произнес король.

Он смешался, кашлянул и, чтобы сбить паузу, шагнул к креслу с высокой спинкой, что стояло во главе стола. Шагнул туда почти одновременно с мастером дороги.

Они оба замерли, и принц снова удивился. Чтобы отец — и бездействовал, хмурился и отводил глаза?! Это он-то — который одним взглядом усмирял обезумевших ирбисов!..

Несколько мгновений король и мастер дороги стояли друг напротив друга, и сейчас, когда горел огонь в камине, стало видно, насколько они похожи. Мастер был ниже ростом и шире в кости, но взгляд — королевский, и уверенные движения, и даже манера говорить ровно и твердо, не сомневаясь, что послушаются и сделают как велено.

— Садитесь, — сказал мастер. — Вы в гостях. И давайте уже есть, пока не началось. Разговоры и прочее — все на потом, будет еще время.

Стерх трубно прочистил горло, покивал и примостился на лавке под окном, где раньше горела свеча. Ронди был как будто пьян, он поднялся и, стараясь не смотреть на дочку мастера, шагнул к столу; конечно, тут же и столкнулся с ней (несла из погребка какую-то бочечку), покраснел пуще прежнего, заизвинялся, предложил помощь.

Мастер ходил по комнате, зажигая свечи.

Принц подошел к нему и спросил вполголоса:

— А кони?

— Что кони?

— С ними ничего?.. когда это ваше начнется?..

— Коней он не тронет, — без тени усмешки сказал мастер. — Вы что, — спросил, повернувшись к Стерху, — совсем ничего им не объяснили?

— Послушайте… — вмешался Ронди.

— Я, — сказал Стерх, — не думаю, что…

— Послушайте, — повторил Рифмач. — Тише… Слышите?

Сперва ничего не было, только с упрямой обреченностью бился снаружи мотылек. Потом принц понял — и прошептал:

— Лягушки.

Все несметные полчища лягушек уже какое-то время молчали. И молчали сверчки. И ночные птицы.

Только ветер шуршал на берегу камышом.

А потом вдруг откуда-то со стороны озера, с дальнего его берега, раздался протяжный и тоскливый стон. Звук ширился и разбухал — и вдруг оборвался на звенящей одинокой ноте.

Стерх сидел бледный, помертвелый. Не мог оторвать взгляда от сундучка, в котором лежало растрепанное рыжое перо.

— Ну, — сказал мастер, — ужин на столе. Приятного аппетита.

5

Луна катилась по угольному небу, сочилась мертвенным светом. Была похожа на оторванную великанью голову.

Из озера ей салютовали сотни воздетых кверху мечей. Капли сверкали на зеркальных лезвиях, руки, что сжимали рукояти, были белесы и морщинисты. Со своего места за столом принц видел их отчетливо: туман отогнало ветром… хотя лучше бы ветра не было, а туман остался.

Ужинали молча. Угощение на столе было, конечно, не сравнить со столичным, но после нескольких недель дороги, после трактиров с подгоревшей, слипшейся кашей, тошнотворного пива, мяса, похожего на недожаренную подошву ботинка, — да, угощение было поистине роскошным!

Даже торчавшие из озера руки не портили аппетита: торчат себе и торчат, мало ли…

Уже принимаясь за фрукты, принц подумал, что все это неправильно. Не руки (хотя и руки, конечно, тоже), нет — дело в другом. Цель путешествия как-то позабылась, выцвела, растеряла смысл. И сами они тоже как будто чуть поблекли, что ли… Исказились.

На дальнем берегу озера снова родился надрывный стон. Когда он оборвался (все так же неожиданно), мастер кивнул дочери:

— Ну что, прибирай со стола. И давай-ка, доча, за работу.

Спросил у короля:

— Так когда пойдешь… ваше величество?

Король повертел в руках увесистое, золотистое яблоко, зачем-то оторвал листок с хвостика.

— Рассказывай, — хмуро посмотрел на мастера. — Если, конечно, хочешь.

— Ваше величество, — откашлялся Стерх, — я полагаю, следует прояснить…

Мастер тем временем потянулся к ближайшей полке, положил перед собой недлинный нож с широким лезвием. Кажется, тот самый, которым он пускал себе кровь там, возле чаши.

С другой полки мастер взял кусок гриба-трутовика.

— Прояснить, — сказал он, — следует. Вы чем вообще думали, когда ехали сюда? На что рассчитывали?

— Когда Устои расшатаны и мир дошел до Предела, король, наследник Предчура, должен отправиться к Темени. Там он свершит все необходимое, чтобы восстановить порядок, усмирить беззаконие, вдохнуть новую жизнь в извечные истины.

— Ага, — кивнул мастер. Руки его двигались будто сами по себе: соскабливали, откраивали, подчищали… — «Книгу Предчура», стало быть, вы прочли. А дальше?

Стерх сложил свои руки на груди — как будто боялся, что тоже потянутся к ножу, начнут вырезать…

— А дальше его величество собрал отряд из верных ему людей, и мы!..

— Что? — оборвал мастер. — «Отряд»?! О Предчур всемилостивый, сколько ж вас было-то?

— Какое, — спросил король, — какое это сейчас имеет значение?

— Верно: никакого. Ну ладно… ладно. Вот вы здесь. Что вы дальше хотели-то?..

Принц откинулся на спинку стула, рассеянно наблюдая за тем, как дочь мастера, закончив с посудою, пододвинула к камину прялку, взяла серебристо-белый моток и… он даже и не знал, как это все называется, крутились на языке какие-то «ровницы», «рогульки», «кудель» какая-то… В общем, девушка пряла нить, тонкую, почти прозрачную, которая, однако, ни разу за все это время не порвалась.

Размеренные, плавные движения зачаровали его, и мысль, некоторое время крутившаяся на языке, вдруг оформилась — и поразила своей простотой и очевидностью. И как он раньше не додумался?!.

— Ну вот вы здесь, — повторил мастер. — И дальше-то что вы будете?..

Принц изумленно покачал головой:

— Так значит, это вы — Темя! Не место и не предмет, а человек, да?

Ронди присвистнул, Стерх поперхнулся, а отец очень аккуратно положил яблоко на столешницу.

Мастер посмотрел на принца с любопытством и даже, казалось, с уважением.

— А сын у тебя умен, ваше величество.

Он улыбнулся в усы:

— Нет, молодой человек, я — не Темя. Но мыслишь ты правильно. Только так здесь и можно: не как все, не так, как размышляет обычный человек всю свою жизнь.

Он поставил перед ними только что вырезанную из трутовика фигурку. На сей раз не птицы — вола с понуро опущенной головою и роскошными, широченными рогами.

— Мой учитель — из той, прежней жизни, — сказал бы, что обычные люди руководствуются логикой вола. Это разумно и полезно с точки зрения человека, который не верит в чудо… который не сталкивается с ним ежедневно. И мир постепенно привыкает к такому взгляду на себя, подстраивается… выстраивается вокруг обычных людей в обычный предсказуемый мир. Эта логика позволяет быть сытым и счастливым здесь и сейчас. Твердо стоять на земле. Думать о мире как о хлеве и поле. Не понимаете? — усмехнулся он, глядя на Стерха и короля. — Если можно не рисковать — не рискуй. Едешь за тридевять земель — возьми с собой побольше гвардейцев и мешок с золотом. Отправляешься на битву с чудовищем — вооружись до зубов, а лучше вовсе никуда не иди, сиди дома. Вот это — логика вола. Надежная, прочная, проверенная опытом.

Он взял с полки следующий трутовик и снова принялся отскабливать, резать, счищать.

— На таких людях, — сказал мастер, — держится мир. Благодаря таким людям прочно стоят Устои и не колеблется Свод небес. Но вол — это вол. Он ест, и пашет, и гадит, и в конце концов земля становится бесплодна и мертва. И тогда… тогда ей не обойтись без кого-нибудь, кто сможет поколебать основы мироздания. Взлететь и пролиться на землю животворным дождем. Нарушить все правила — и создать новые. Обновить то, что слишком долго пребывало в нерушимом покое. Потому что, — добавил он, с жалостью глядя на Стерха, — потому что мир содержит в себе все: и порядок, и неразбериху, покой и вечное движение, жизнь и смерть. И когда жизнь превращается в смерть… тогда вол ничего не добьется.

Мастер отряхнул на пол стружки и раскрыл ладонь; на ней сидел, воздев крылья, ястреб.

— Тогда, добрые гости, миру нужен другой человек. Тот, кто мыслит по-иному.

— Логика ястреба, — протянул Рифмач.

— Логика ястреба, — кивнул мастер.

И подбросил фигурку в воздух.

И она не упала.

— Если едешь туда, куда долетают лишь ястребы, забудь о прежних правилах, — мастер поднялся из-за стола. — Их нет. Если будешь держаться за них — погибнешь.

Он протянул руку и легонько толкнул ястреба, зацепившегося кончиками крыльев за сеть. Ястреб полетел-закачался. Но не упал.

— В столице, — сказал мастер, — все это имело значение. Ваша рассудительность, предусмотрительность, ваш житейский опыт. Хотя уже и там мир стал слишком туго стянут всеми этими соображениями, — последнее слово он произнес с гадливостью: так хозяин берет за хвост, чтобы вынести из дому, дохлую крысу. — Когда Предчур строил дороги, он хотел привнести в мир порядок и надежность. Но не учел, что чрезмерный порядок приведет к обратному — к разрушению. Дороги сдавили грудь земли: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Предчур это понял, но слишком поздно, когда уже не мог ничего изменить. Почти не мог… и он поехал сюда, к Темени, вдвоем со своей женой, которой и надиктовывал по дороге «Книгу». Не хотел рисковать чужими жизнями. Но не мог оставаться в стороне.

— Отказался от логики вола, — кивнул Рифмач. Принц видел, что ему очень хочется произвести впечатление на дочь мастера.

— Точно — отказался. — Мастер в упор посмотрел на короля. — И только поэтому совершил то, что совершил. Понимаешь… ваше величество?

— А мы, значит, взяли с собой гвардейцев и тем всё загубили?

— Не всё, — покачал головой мастер. — Пока не всё. Только самих гвардейцев.

— Но это вздор! — вскинулся Стерх. — Как вы можете знать?.. откуда?!. Нелепые случайности… вот они и погибли.

Мастер посмотрел на него с жалостью:

— Ты же словесник, ты читал «Книгу». И умеешь кое-что, я видел. Плохо, но умеешь. Ну какие «случайности», добрый человек? Какие тут могли быть случайности, о чем ты?

А ведь мастер прав, подумал принц.

Сперва странная история на перевале Гнутой Пики. Перешел почти весь отряд — и вдруг сверху посыпались камни, завалили тропу. С той стороны осталось трое гвардейцев, замыкавших колонну. Трое гвардейцев и пять мулов с припасами.

Завал было не разобрать, близилась ночь, где-то вдалеке истерично хохотали сырные шакалы…

Тогда король принял решение двигаться дальше. Ничего другого не оставалось, а время… отец боялся, что времени у них очень мало.

Чтобы пополнить припасы, пришлось задержаться в следующем городке, еще в незапамятные времена получившем право на самоуправление; никто уж и не помнил — за какие заслуги перед Круком. Шел дождь, в городке было слякотно и скверно, и жители косились хмуро, а градоправитель долго, фальшиво извинялся перед нежданными гостями за неудобства, за неповоротливость советников, и что бы вам не отдохнуть пару-тройку деньков? — а мы подберем самых лучших мулов и снабдим самыми лучшими припасами…

Стерху все это не нравилось, и он настороженно вертел шеей и все равно прозевал момент, когда началось. Градоправитель вдруг куда-то делся («погляжу, чего они так долго-то!»), и оказалось вдруг, что под пустой ратушей собралась толпа, молчаливая, ощетинившаяся разномастными пиками, алебардами, кольями…

Король все понял первым — раньше и Стерха, и капитана гвардейцев Альбрима Худого, — понял и начал действовать. Вот тогда принц увидел, каким отец был давно, в молодости, еще до того, как надел венец; каким он был, когда усмирял баронов-бунтовщиков из рода Козодоев…

Они заперли дверь изнутри, и отец велел Стерху: «Ищи. Куда-то ведь этот хорек ускользнул».

Это была одна из самых кошмарных ночей. Принц и сейчас не мог бы вспомнить всего, что тогда случилось. Но одно врезалось в память навсегда: как они уходили по волглому, смердящему туннелю, уходили во тьму, оставляя за спиной семерых гвардейцев на входе в тоннель и толпу, которая наконец прорвалась в ратушу…

Случайность на перевале? — А что же еще!

А в городе? — А в городе наоборот, все вполне закономерно, с их-то всегдашним бунтовщицким норовом да с тем, как жилось стране последнее время.

Но скорпион, не пойми откуда взявшийся среди хвойного леса и заползший в сапог? Но молния, что ударила именно в ту осину, под которой спрятались от дождя двое гвардейцев? Но неведомая болезнь, настигшая еще одного у переправы через Бурливую? А озерное чудище, которое не тронуло коней, не позарилось ни на принца, ни на короля, ни на Стерха с Рифмачом, а выцепило именно Альбрима Худого?..

Сейчас принц совершенно ясно понимал: никаких совпадений не было — и случайностей тоже.

— Но что это? Почему?.. Какая такая сила?..

Мастер посмотрел на него с одобрением, как на старательного, хоть и глуповатого ученика.

— Та самая сила, которая не дает Своду рухнуть на землю. Та сила, что движет солнцем и звездами, устремляет реки из верховий в низины — и никогда наоборот. Вы, главное, не обманитесь, — добавил он с усмешкой. — Этой силе нет никакого дела ни до вас, ни до меня, ни до самого Предчура. Некоторые книжники — в той, прошлой моей жизни — называли ее «законом природы». Ложь. Законы можно изменить, судей — обмануть. А здесь… здесь такое не проходит.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил король.

— Долгая история, ваше величество. Даже нынешней ночи на нее не хватит. А вам нужно отдохнуть и выспаться. Да и поразмыслить… утро вечера мудренее.

Снова с озера донесся одинокий крик, надрывней прежнего.

— Постелю вам на полу, уж не обессудьте, — сказал мастер, поднимаясь. — Ну-ка, помогите… — кивнул принцу с Ронди, и втроем они сдвинули стол со стульями в дальний угол. Ронди, правда, по-прежнему ну очень старался не смотреть на дочь мастера, так что ушибся коленом и теперь вдобавок мужественно пытался не хромать. Девушка, не переставая прясть, поглядывала на него с любопытством.

В соседней комнате стояли две кровати — большая и поменьше, — а также детская колыбелька. В колыбельке был сложен всякий хлам: игрушки, одежда, какой-то посох…

Мастер сдернул с кроватей шкуры, сунул в руки принцу и Ронди: несите, мол.

Постелились, легли.

— Чем раньше заснете, — сказал мастер, — тем лучше.

— А что, — спросил, приподнявшись на локте, Стерх, — дочке ты отдохнуть не позволишь? Она ведь, наверное, устала за день.

— А прясть ты будешь? — беззлобно проронил мастер. Он задул свечи, оставил только огонь в камине. Дверь в соседнюю комнату не закрывал, слышно было, как он в темноте ворочается на пустой широкой постели.

Постукивала прялка, трещали поленья в камине. Бился о слюдяную пластинку неугомонный мотылек.

Принц заснул почти сразу — как будто соскользнул в мягкую, убаюкивающую бездну.

Заснул — и тотчас проснулся: Стерху не спалось, он покашлял, перевернулся с боку на бок, аж половицы под ним скрипнули; потом встал и раздраженно шагнул к окну, бормоча себе под нос: «Ну ведь невыносимо же!.. впустить его, или отогнать, или ставни наконец закрыть!..»

Шагнул — и замер, видимо, не зная, что именно предпринять.

«Сложно мудрецу перемудрить законно тяготеющего ко свету мотылька», — в полусне подумал принц. Легкая, понятная мысль. И почему Стерху это неясно?

Сон накатывался волнами, тянул на дно…

— О Предчур благодатный!.. — прошептал учитель.

— Что там? — тихо спросил король. Похоже, и он не мог заснуть этой ночью.

— Вы только взгляните!..

Это было сказано таким тоном, что принц мигом стряхнул с себя остатки сна и вскочил на ноги.

По-прежнему горел в очаге огонь, сидела за прялкой дочь мастера, бился в окно мотылек. И руки — белесые, усеянные капельками росы руки — все так же недвижно возвышались над гладью озера, и сияли в лунном свете клинки мечей…

И сиял, величаво ступая по траве, снежно-белый конь. Колыхалась пышная грива, черные глаза смотрели с затаенной печалью. Изящный витой рог вздымался еще одним мечом, братом тех, из озера.

— Вы видите? — дрожащим голосом произнес Стерх. — Предчур всемилостивый, я всегда полагал, что уж они-то — выдумка, уж их-то быть не может!..

Он придвинулся к окну, снова замер, боясь шелохнуться, затем повернулся к выходу.

— Я должен…

Рифмач застонал и тоже метнулся к двери.

Успел первым. Упал на колени перед ведром, и его вырвало.

— Молодец, — донесся из полумрака голос мастера. Из комнаты тот так и не вышел, но слышно было, как встает с постели. — Молодец, Рифмач. Правильно тебя выбрали… уж не знаю, кто и выбирал.

— При чем тут «кто выбирал»?! — вскинулся Стерх. — Вы посмотрите…

— Да уж нет, это вы посмотрите наконец. Внимательно, вдумчиво. Хорошо виден единорог? В деталях? В подробностях? С такого расстояния? Через слюдяную пластинку?

Король взял свой плащ и накинул на гвоздь, вбитый над окошком.

— Просто расскажи, — попросил устало. — Хватит загадок. Что это за тварь?

— Единорог, — ответил мастер. — Настоящий единорог.

— Тогда в чем дело? Что не так?

— Сними плащ, ваше величество, — и посмотри внимательней.

— Я не буду больше играть в эти игры, — твердо сказал король. — Думаешь, то, что когда-то произошло, дает тебе власть надо мной? В другой раз… может быть. Может быть, при других обстоятельствах — да. Но сейчас есть дела поважней. Если ты способен помочь, я встану на колени и попрошу тебя о помощи. Если попытаешься помешать… Лучше не пытайся.

— Отлично, — сказал мастер. Без насмешки и без смущения, как будто этого и ждал. — Вот теперь — посмотри в окно, ваше величество.

Стерх сам потянулся к плащу, с первого раза не сумел снять, дернул снова — раздраженный, с пылающим лицом.

Принц подошел и помог ему.

Мотылек метнулся к окну.

На полпути его смяли мощные челюсти. Обрывок крылышка медленно, плавно затанцевал в ночном воздухе.

Тварь за окном облизнулась гибким фиолетовым языком. Зевнула — и принц удивленно подумал, что ну никак ведь не могут такие клыки поместиться даже в этой вот пасти.

— Ронди, — бросил, не оборачиваясь король, — подай-ка мой меч. И постарайся потише…

Тварь повернула голову, как будто услышала его.

«А ведь похожа, — подумал принц. — Такие же вытянутые челюсти, как у единорога, и изгиб шеи, и рог… Но только цвет кожи — ядовито-желтый, и сама кожа морщинистая, с какими-то то ли чешуйками, то ли бляшками, и глаза — с вертикальным зрачком, громадные, налитые кровью.

А рог скорее похож на бивень — ровный, весь в сколах, трещинах и засохших бурых пятнах. Выбить им окно легче легкого. Да и дверь, пожалуй, вышибет в два-три удара, она здесь хлипкая, рассохшаяся…»

— Вот это, — сказал из полумрака мастер, — и есть настоящий единорог. Эй, юноша, меч положи. И сядь куда-нибудь, не суетись.

— Он нас не тронет? — спросил принц.

— Если выйдете к нему — с превеликим удовольствием. А в дом не сунется.

— Почему вы так уверены?! — (Принц впервые слышал, чтобы учитель одновременно пытался шептать и кричать.) — Если он способен вот так, запросто, обернуться в… в то, что мы видели.

Мастер промолчал. А вот дочь его неожиданно попросила:

— Расскажи им, отец.

— Да придется, иначе ведь не заснут. — Скрипнули доски кровати, стукнули каблуки. — Там, откуда вы приехали, все просто и понятно… по крайней мере, было просто и понятно до недавнего времени. Мир устроен так, как он устроен: заколдован тем, как люди его себе представляют. Они уверены, что знают все о миропорядке, — и таким образом сами этот миропорядок устанавливают. А затем уже он довлеет над людьми. Но здесь, — сказал мастер, — все не так. Здесь в силе древние, извечные правила — и только они.

— Более древние, чем те, которые удерживают Устои от падения? — спросил Стерх. Он потер своими длинными пальцами виски, тряхнул головой. — Более древние, чем те, благодаря которым звезды светят на Своде небес?! Нет, мастер, мир просто болен. Что-то не заладилось, пошло не так. Тебе не дано знать, ты — всего лишь мастер дороги. Ты одичал здесь, уж прости. Одичал и забил себе голову досужими выдумками, а то, что в последние годы миру худо, проявляется и в этих краях. Эта тварь за окном, руки эти, Выпь… это всего лишь признаки болезни. А ты убедил себя… Откуда тебе знать? — повторил он уже увереннее.

И тогда мастер вздохнул и вышел из спальни на свет.

— Мне ли не знать? — спросил он. — А, словесник?

Свой темно-красный плащ мастер наконец расстегнул и снял, и теперь были видны его ноги. От бедра до колена — человеческие. Дальше — как будто вырезанные из живого дерева, покрытые корой, с раздвоенными копытами на конце; каждое — величиной с маленькую миску.

— Ты говоришь: Устои, Свод… Как будто забыл, что когда-то ни тех, ни другого не было. И если они снова пропадут, мир не развеется, как сон поутру. О, будут бедствия и наводнения, и звезды упадут с небес на землю. Но мир перенесет это. Мы, люди, — нет. Это для нас важно, чтобы Устои остались нерушимыми. Но они-то как раз лишние в этом мире. Это костыли, словесник. А здесь, возле Темени, даже они не спасают. И никогда не спасали; здесь все устроено иначе, по-старому. Поэтому я знаю наверняка, чего хочет единорог, и знаю, на что он способен.

Мастер помолчал и добавил устало:

— Когда мы выясним, на что способен каждый из вас, станет ясно, спасете вы людей или нет. А сейчас идите спать. Ночь впереди долгая.

6

Раньше принц во сне летал. Он просыпался и помнил это ощущение: ветер, на который ложишься, будто на невидимую тугую волну, мокрая пена облаков, солнце, ставшее вдруг большим и обжигающим.

Это было в детстве. Потом он вырос, и полеты прекратились. Попросту стало не до них.

Сперва откуда-то из-за моря явился Стерх. Оказалось, они с дедом принца когда-то дружили, и теперь мудрец остался в столице. Дед давно уже не правил, трон он передал сыну, сам в государственные дела не вмешивался. В первый и единственный раз пришел к его величеству то ли с просьбой, то ли с советом: возьми моего старого друга в учителя внуку.

Принц был рад. Стерх казался сухим и безразличным, но, когда начинал рассказывать о предметах, на самом деле его занимавших, — оживал, горячился, взмахивал руками!.. А повидал он немало и знал… принц сомневался, что постигнет и десятую часть этих его знаний. Стерх был чужим во дворце и в стране, его заботило то, о чем другие даже понятия не имели. За глаза о нем говорили разное, и отец сперва держался с ним холодно… но изменил свое мнение. Сразу после дедовых похорон, на которых Стерх не проронил ни слезинки: стоял худой, бледный, рассеянно прикусив до крови губу.

В первые годы обучения принцу вообще ничего не снилось: за день он выматывался так, что засыпал, едва лишь оказывался в постели. Потом пошли первые влюбленности, и сны вернулись, но без полетов…

А после настали скверные годы, и отец все чаще брал его с собой и все чаще повторял, что править страной — это тяжелый труд. Принц и сам видел, что тяжелый. И старался не думать, почему вдруг отцу так важно стало, чтобы он это понял.

В те дни принцу снились чужие лица, искаженные болью и страхом, перекрестки, колодцы, дымные кузницы, он слышал, как кричат, рожая, женщины, как сгорают в пламени чумные села, как ворочаются в земле разжиревшие личинки жуков-трупоедов… Сны накатывались, словно грязные, пенные волны, а когда уходили, принц вставал с постели измочаленный и бледный и долго не мог прийти в себя.

Сейчас он снова летел: парил над домом мастера, и уже не солнце — луна висела совсем рядом; протяни руку — коснешься бугристой поверхности. Отсюда принцу были видны и луг с пасущимися лошадьми, и одинокая лодка на берегу, и колодец, и единорог, рыскающий у двери. Только дальний берег озера по-прежнему скрывался в тумане.

Ночь все не кончалась, и тогда принц полетел к дороге — посмотреть, что же ждет их дальше. Но кроны деревьев срослись и вздымались бесконечным сводом, непробиваемым панцирем. Не единой прорехи, ни щелочки. Да и была ли там, под ними, дорога?

Было ли по ту сторону листвяной завесы вообще что-либо?

Он вдруг испытал резкий, леденящий приступ паники. Это было что-то необъяснимое, даже непознаваемое, не из области разума или чувств, — скорее сродни совсем уж механическим реакциям. Так отдергивается рука, прикоснувшаяся к раскаленному котелку; сам собою моргает глаз; течет по жилам кровь.

Паника ударила принца наотмашь, пронзила насквозь — и он умер.

По крайней мере — перестал быть принцем, превратился в сотни разбросанных повсюду простейших сознаний. Каждое могло лишь наблюдать за тем, что происходило рядом, — наблюдать и запоминать, не испытывая никаких чувств, мыслей, желаний. Чувства, мысли и желания попросту оказались за пределами возможностей.

Сколько времени все это длилось? Конечно, он не знал — ведь его не существовало.

А может, и времени уже не существовало — в эту затянувшуюся ночь, вокруг этого странного дома.

— Вставай, — негромко сказал мастер дороги. — Твое новое платье готово.

7

Король открыл глаза и посмотрел на мастера дороги.

— Вставай, — повторил тот.

Остальные спали: Ронди, и Стерх, и принц. Лежали недвижно, словно мертвые. Их не разбудила даже тишина, внезапно воцарившаяся в домике. Король и сам не сразу догадался, что это прялка… прялка перестала стучать. И огонь в очаге почти погас.

Король откинул шкуры и встал. Одновременно с ним в полумраке поднялась со своей скамеечки дочь мастера. Поднялась и протянула белую, едва сияющую рубаху.

Он мельком удивился: и когда успела сшить? Но здесь были в силе другие законы, поэтому король просто скинул с себя одежду и остался в чем мать родила. Только венец привычно давил на голову. Не соскользнул, даже когда король наклонился вперед и, вытянув руки, нырнул в распахнувшийся навстречу подол рубахи. Ткань была полупрозрачная, шелковистая. Скользнула по телу — как поцеловала.

Он выпрямился.

— В самый раз, — сказал мастер дороги. — Ну что, готов ты умереть, ваше величество?

Король пожал плечами:

— Кто бы мог сказать, что знает о себе такое наверняка?

— Ну, посмотрим. «Книгу»-то ты читал внимательно? Помнишь, что нужно?..

— Нужен меч, — кивнул король.

— Иди, — сказал мастер дороги, — выбирай. Да куда ты — не к дверям же!

Он указал на очаг, возле которого присела девушка. В руках ее снова было рыжеватое растрепанное перо, дочь мастера обмахнула им угли, подбросила еще поленьев…

— «Пройти огонь, воду и мост, что легче перышка», — вспомнил король. — Я-то думал, это все пустые слова.

Мастер дороги усмехнулся:

— По большей части они такими и стали, слова-то. Вот поэтому ты здесь.

Король на миг замешкался, как будто хотел что-то спросить, но в конце концов просто кивнул, бросил взгляд через приоткрытую дверь в спальню, на детскую кроватку, набитую хламом, снова кивнул — и шагнул прямо в очаг.

Пламя вскинулось кверху, точно занавес, который дернули за края. Густое и текучее, скрыло фигуру короля.

Потом опало и погасло — сразу же, словно было иллюзией, обманом зрения.

Черная пустая пасть очага выдохнула пригоршню пепла.

— Ложись, — сказал дочери мастер дороги, — поспи. Теперь остается только ждать.

8

Никто так и не узнал, что же случилось тогда с королем.

Он просто исчез в очаге, пропал. Потом — много позже — они гадали так и эдак, но правды им никто никогда не открыл. Да, в общем, так ли уж важно было ее знать?

Главное — то, что мгновением спустя туман, наползавший от берега, вдруг отхлынул — и там, среди камыша, стала видна высокая снежно-белая фигура. Руки ее были пусты, на голове темнела корона.

Король раздвинул камыши — с пушистых верхушек вспорхнули какие-то мелкие полупрозрачные мотыльки — и шагнул в воду.

Перед ним тянулись к небу шеренги морщинистых рук. Капли сверкали на зеркальных лезвиях, драгоценные камни — на рукоятях. Он посмотрел вниз, себе под ноги, но вода была черной. Он пошел вперед и, кажется, не наступил ни на одно из тел. Если там, под водой, вообще были тела.

Король шел, аккуратно пробираясь между руками и клинками. Несколько раз ткань рубахи касалась лезвий — и там на ней остались узкие, едва заметные прорехи.

Он уже забрался далеко от берега, но так и не присмотрел себе ни одного меча. Может, потому что все они — внешне разные — чем-то походили друг на друга.

И тут позади, с берега, донеслись едва слышные звуки. Шелест, шорох, затем вздох, переходящий в горловое, приглушенное рычание.

Король обернулся.

Единорог стоял у самой кромки воды и смотрел на него багровым, немигающим взглядом. Потом распахнул пасть и зевнул — с оттяжкой, почти презрительно.

Король огляделся по сторонам. Казалось, руки с клинками едва покачиваются на ветру, словно камыш. Полупрозрачные мотыльки вились над водой. Где-то вдали плеснула рыба.

Единорог ждал.

— «Здесь все не так»? — медленно сказал король. Провел пальцами по черной воде — во все стороны разбежались дрожащие, зыбкие круги. — Ну что ж, это вполне… безумно, чтобы оказаться правдой.

Он посмотрел на дом: в окнах было темно, и лишь в одном — том, что ближе к озеру, — маячил знакомый силуэт.

Король стряхнул с рук капли и шагнул к берегу.

Единорог оскалился, чуть присел. Клыки у него были глянцевые, с узкими бороздками по бокам, — каждый размером с охотничий нож.

— Только попробуй, — сказал король.

Он шел медленно, и с каждым его шагом зверь все больше припадал к земле. Вскинув рогатую голову, следил за человеком и вздрагивал боками. Как будто не знал, нападать, защищаться или бежать прочь.

Как только король оказался на расстоянии протянутой руки, единорог зарычал хриплым, надорванным голосом. Он выдавливал, выжимал из себя звук за звуком, пальцы с короткими, кривыми когтями впились во влажную землю, хвост метался, глухо бил по крупу.

Потом зверь прянул вперед, наклонив голову к земле и выставив перед собой ровный, покрытый бурыми пятнами рог. Король перехватил его левой рукой, другой взялся у основания. Сказал:

— Стой смирно. — И потянул на себя.

Рог отделился легко, с едва слышным сухим треском. На конце, на месте скола, образовалось нечто вроде рукояти.

Зверь шумно вздохнул и попятился. По чешуйчатому лбу стекала тонкая густая струйка.

— Верь или не верь, — сказал король, — а я удивлен не меньше твоего.

Он положил рог на землю, присел на корточки. Зверь не спускал с него глаз. Король провел ладонью по траве. Срывал тут и там стебельки, иногда выдергивал с корнем, иногда отщипывал только лист-другой.

Поднялся и протянул на ладони зверю:

— Ну-ка, съешь это.

Тот сделал шаг назад, хлестнул себя хвостом по боку.

Король продолжал говорить с ним тихим, успокаивающим тоном и все так же держал руку ладонью кверху. Это продолжалось довольно долго, и рука уже начала подрагивать, когда вдруг зверь двинулся вперед, очень медленно, чуть опустив голову и глядя на человека багровым зрачком.

Распахнул пасть и слизнул фиолетовым языком сразу весь пучок.

— Вот молодец, — сказал король. Коснулся кончиками пальцев чешуи на лбу — и та вдруг подалась, с мягким шорохом просыпалась на землю. Он потер еще — и чешуя, словно старые слои краски, слетала из-под пальцев, под ней проступала белая, шелковистая кожа.

Зверь следил за человеком опасливым взглядом, но стоял смирно. Когда голова, шея и передние ноги уже были свободны, он фыркнул, нетерпеливо и устало, подался чуть назад, а потом пошел к воде. Вся трава вокруг была усыпана чешуей и бляшками.

Он вошел в озеро по грудь, потерся боком о плоскую сторону ближайшего меча — и вдруг распахнул два громадных белоснежных крыла. Побежал вперед, разбрызгивая воду, потом, когда руки с мечами остались позади, яростно ударил крыльями по воде и взлетел.

Сделав круг над королем, он издал трубный ликующий возглас и направился к дальнему берегу.

Когда сверкающий силуэт растял в тумане, король вернулся за своим новым мечом, поднял его и вошел в дом — на сей раз воспользовавшись дверью.

9

Стук двери был не громче удара сердца… или сердце забилось первым?

Принц почувствовал, как тело оживает, отзывается болезненным покалыванием: кончики пальцев, ладони и ступни, голени, кисти, предплечья, бедра… Похожее ощущение возникает, когда отлежишь во сне руку, — но сейчас оно пульсировало везде, и принц, изумленный и растерянный, не осмеливался даже шелохнуться. Просто очень осторожно дышал и пытался осознать то, что снова жив.

— А если бы, — спросил король, — все пошло по-другому? Если бы я взял один из тех клинков? Или не справился с единорогом?

Он огляделся и рассеянно прислонил меч у двери, рядом с потемневшим коромыслом и удочками.

— Не знаю, — сказал мастер дороги. — Может, по-другому. А может, все началось бы с самого начала. Весь мир — заново, ровно до того момента, когда ты пришел сюда и сделал правильный выбор. Может быть, так и было уже, много раз.

— Значит ли это, — с усмешкой спросил король, — что тогда, в столице, все было… правильно?

— Ты ведь сам говорил, что по-другому нельзя, помнишь? Да и, в конце концов, — добавил мастер дороги, — оно того стоило. Хотя без ног сперва было… непросто.

Король потер лицо ладонью.

— Ты знаешь, что я возражал. Они могли оставить тебя здесь… так. Просто оставить.

— На самом деле старый Сыч был прав. Он был лукавым, себялюбивым, он надеялся со временем подчинить себе твоего отца, но тогда он был прав. Просто Сыч внимательно читал «Книгу Предчура». И, похоже, жил здесь какое-то время, как раз перед тем, как вернулся в столицу.

Сыч, вспомнил принц, был дальним родственником дедушки по отцовой линии. Некоторое время он служил при дедушке советником, потом с ним что-то случилось, какая-то неприятность, о которой при дворе не любили вспоминать.

— После, — сказал мастер, — он приезжал сюда снова. Верил, что ему суждено обновить мир. Зарянка боялась его, он казался ей слишком опасным, почти безумным. Но Сыч нам помог. Мне помог. Все, что я знаю о Темени, о дорогах, об Устоях, — все это благодаря ему.

— Так стало быть, ты с самого начала знал, что мне следует делать?

Мастер дороги покачал головой.

— Видел могилы за домом? Сыча ты там не найдешь. Он лежит в озере — правда, я никогда так и не выяснил, который из мечей сжимает именно его рука. Сыч перехитрил самого себя: поверил в то, во что хотел верить. После того как он рассказал твоему отцу о сути древних обычаев, Сыч считал себя самым мудрым, самым доблестным. Героем. Но мир вокруг него ни разу не начинал звенеть так, как сегодня звенел вокруг тебя.

— Ох, — сказал Ронди Рифмач, — что ж с головой-то?.. Ох… О чем вы тут вообще толкуете, а?

Он кое-как перекатился на бок, со стоном заставил себя подняться на четвереньки, потом аккуратно, с преувеличенной осторожностью, выпрямился. Руки у него дрожали, безымянный палец на левой руке скрючило.

— Не то чтоб я никогда не спал на полу… но этот как-то по-особому жестковат… не обижайся, хозяин. Голова просто раска…

Мастер дороги резко шагнул к нему и наотмашь ударил по губам.

Ронди обиженно поморгал.

— Все-таки, — сказал он неразборчиво, — все-таки обиделся, да?

— Просто будь осторожней со словами. Сядь пока на лавку. Как себя чувствуешь?

— Как будто только что из могилы.

Мастер кивнул:

— С остальными будет так же. Но вам еще повезло. Каждый из вас зачем-то нужен в этой истории. Ты — чтобы засвидетельствовать. Принц — чтобы знать и когда-нибудь в будущем повторить то, что сделал и сделает король. А старик…

— Кому… — приглушенным голосом спросил Ронди, — кому… ох… нужен?

Ответить мастер дороги не успел: Стерх, все это время тихо и смирно лежавший рядом с принцем, вдруг захрипел и забился в конвульсиях.

10

Рассвет пришел незамеченным: они просто были слишком заняты и не обращали внимание на то, что творилось за окном. Стерх метался, глухо бил пятками в пол, всхлипывал по-мальчишечьи…

Принца он задел рукой — случайно хлопнул ладонью по плечу, и теперь принц двигался, чуть скособочившись. Вообще от них с Ронди было мало толку: после пробуждения оба чувствовали себя восставшими из могил покойниками.

В итоге Стерхом занимались король и мастер дороги: кое-как связали, сунули в рот ложку, чтобы не прикусил себе язык… Дочка мастера, конечно, проснулась и пыталась им помочь, но ей велели не мешаться под ногами.

— Приготовь колыбель, — велел мастер. — А вы, двое, не сидите сиднем, подсобите. Да не нам — ей!

В спальне было темно, девушка обошла кровать и распахнула ставни, затем другие…

— Вынимайте все, — сказала. — Складывайте на пол. Я приготовлю пеленки.

Сверху в колыбели лежал старческий посох из потемневшего за годы дерева. Легкий и прочный, он на удивление ладно лег в ладонь. Затем — платок, пушистый, пленительно теплый. Лук, покрытый лазурным лаком. Головоломка из латунных колец. Лошадка с шарнирными ножками и головой. Сплетенная из лозы куколка.

Рифмач двигался как будто через силу. Вдруг он остановился и повернулся к дочке мастера.

— Ласточка, — сказал он, улыбнувшись. — Тебя зовут Ласточка. А брата твоего звали Лебедем.

Она посмотрела на Ронди так, будто только сейчас заметила, — и кивнула.

— Ну что вы там копаетесь! — рявкнул мастер дороги. — Готово?

— Готово, — ответил принц.

Он не стал спрашивать, каким образом мастер собирается втиснуть долговязого Стерха в эту колыбельку. И совсем не удивился, когда того действительно уложили в нее — даже не пришлось ноги поджимать.

Едва голова старика коснулась подушки, тот присмирел. Улыбнулся благостно, вздохнул. Сунул в рот большой палец и зачмокал — серьезно, деловито, будто не было в мире занятия важнее.

— Повезло. — Мастер вздохнул и одернул задранный рукав. — Могло быть и хуже.

Перехватив изумленный взгляд Ронди, он пояснил:

— Я и сам не до конца разбираюсь… да и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь разбирался. Даже Предчур всего не знал, а уж Сыч и подавно… ты ведь слышал о Сыче?

Рифмач только утвердительно дернул головой.

— Мыслю так, — сказал, обернувшись, мастер, — когда ты, ваше величество, надел рубаху и шагнул в пламя, твои спутники заснули мертвым сном. Ошибись ты — и они бы никогда не проснулись.

— Но я не ошибся.

— Не ошибся — и в то же время ты стал другим. А эта история перекраивает под себя каждого из вас. В прежнем качестве ваш книжник ей не нужен, и сейчас… по правде сказать, я попросту не знаю, что она с ним творит. И творит ли вообще что-то.

— Хочешь сказать, он может навсегда остаться… таким?

— Да, ваше величество. Мы не узнаем, пока ты не отправишься дальше. — Он посмотрел на принца и Рифмача. — Пока вы не отправитесь.

— А тебе не кажется, — спросил король, — что и для тебя припасено место в этой истории?

— Конечно, припасено, — пожал плечами мастер. — Ты и сам это прекрасно знаешь.

11

Тысячи разноцветных мотыльков порхали над лугом, садились на плечи, на волосы, на деревья и кусты, плясали перед глазами. Лошади трясли гривами и фыркали — но скорее от нетерпения.

— Я немного с ними прогуляюсь и к обеду вернусь, — сказал мастер дороги. — Приглядывай за стариком и будь готова… ко всему.

Его дочка молча склонила голову. Принц подумал, что ни разу ведь не видел ее при свете солнца. Бледноватая кожа Ласточки сейчас казалась мраморной и как будто излучала легкое сияние, а от лица было просто не отвести глаз.

Ронди Рифмач и не отводил. Только иногда рассеянно взмахивал рукой, отгоняя особенно настырных бабочек.

— Пойдешь с нами пешком? — спросил король. Он за все утро не проронил и пары слов. Молча позавтракал вместе со всеми, молча оседлал своего гнедого… Теперь ждал, положив на луку перед собой новообретенный меч.

— До последней чаши, — кивнул мастер дороги. — Тут недалеко. Заодно поговорим, вдруг что-нибудь из моей болтовни тебе пригодится. Или — твоему наследнику.

Он усмехнулся в эту свою пышную, золотистую бороду, и на мгновение принц представил, каково это: иметь такого дядю — чтобы с детства учил тебя всему, что умеет сам, насмехался над правилами и даже над Устоями… дядю, у которого есть красавица-дочь по имени Ласточка.

Они двинулись по тропинке обратно к дороге, из-под копыт вспорхнуло несколько пичуг и улетело. Принц так и не успел понять, настоящих или вырезанных из трутовика… Впрочем, вокруг дома их было полным-полно — и тех и других.

Король ехал верхом, остальные вели коней под уздцы. Когда выбирались сквозь нависшие ветви на дорогу, королю даже не пришлось пригибаться: ветви под порывом ветра разошлись в стороны — ровно настолько, чтобы он проехал, не коснувшись их зубцами короны.

Рифмач пару раз обернулся на домик, и принц один раз тоже, но Ласточки уже видно не было, наверное, возвратилась к Стерху. А может, отправилась вздремнуть, она ведь почти не спала ночью.

Потом Ронди кашлянул и, поскольку молчание затянулось, спросил:

— Мастер, а что там за история с этим… как его… Сычом? Если уж начистоту, слышал я о нем всего ничего. Вот ровно то, что вы рассказывали, пока мы… пока мы спали.

— Хороший вопрос, — кивнул мастер. Посмотрел он при этом отчего-то на принца. — Ну что ж… Сыч был двоюродным братом покойного короля, отца нынешнего величества. Круглолицый насмешливый толстячок, очень самоуверенный. Храбрый настолько, что порой казался безумцем. Вообще в своей жизни он боялся всего двух вещей. — Мастер помолчал, рассеянно оглаживая бороду. — Сыч знал, что здесь, у истока дороги, ее следует охранять кому-то, в чьих жилах течет кровь Предчура. Кому-то из королевской семьи. Иначе не напитать огонь в чашах… да вы и сами вчера видели… Так вот, Сыч верил, что если в одном из здешних Устоев огонь погаснет, миру придет конец. По крайней мере, тому миру, который мы знаем и в котором способны выжить.

Он пожал плечами, дескать, может, это и правда, а может, и нет. С десяток мотыльков взлетели и кружились над его головой радужным облачком.

— Но больше всего Сыч боялся, что именно его сделают мастером дороги. Он был очень любознательным, с самого детства. Каким-то образом выяснил, куда пропал его собственный дед. И приехал сюда. Дед, очевидно, рассказал ему много… всякого. И Сыч понял, в какую ловушку угодил. Дед был уже старый, ему оставалось от силы года три-четыре. А дальше — или кто-нибудь другой займет должность мастера, или Устои в конце концов падут. И вот Сыч придумал, как быть. Раньше в мастера уходили на склоне лет, как ушел сам Предчур: после правления, когда нужно было уступить престол молодому, чтобы мир обновился, чтобы не заплесневел, не стал прогнивать изнутри. Потом что-то пошло не так, традиция нарушилась — и в мастера стали отдавать ближних и дальних родственников королевской семьи. Делали это тайно, знали о том всего два-три человека. И как раз во времена покойного короля традиция оборвалась. Вроде как оставалась «Книга Предчура», но к ней давно уже относились без особого пиетета: дескать, сказки они сказки и есть. Сыч, по большому счету, тогда всех спас.

— Как спас? — не понял Ронди.

— Очень просто, — ответил вместо мастера принц. Вот теперь все кусочки головоломки встали на место… или почти все. — Это было еще до появления Стерха, верно, отец? Прадед… Его вместе с советниками тогда завалило в горах, причем вся свита выжила, только они погибли. И это была первая такая смерть среди потомков Предчура, многие до сих пор считают, что прадед преступил законы мира, вот его и… Но, может, дело вообще не в нем? — спросил принц, обернувшись к мастеру дороги. — Может, это все из-за советников, которые знали о том, что традиция нарушена, — и молчали? А Сыч ваш, — зло добавил он, — Сыч на самом деле никого не спас. Всего лишь оттянул неизбежное. — Принц посмотрел на отца, на мастера, — и впервые понял, насколько они похожи друг на друга. — Это Сыч вывернул наизнанку прежние порядки. Это он предложил тебе, отец, чтобы мастером дороги сделали…

Имя вертелось на языке, когда-то давно принц знал его, слышал от кого-то, но с тех пор прошло слишком много лет.

— Традицию, — сказал мастер дороги, — можно не только нарушить. Традицию, мальчик, можно еще и создать. Вот Сыч и создал. В его предложении был резон, поскольку родственники королевской крови — большая морока для всех, в том числе и для самих себя. Даже если ты никогда не думал об узурпации трона, тебя все равно будут подозревать. Это ведь естественно для людей. — Он усмехнулся. — В общем-то, Сыч нашел недурной выход… Сперва в мастера дороги уходили прежние короли, затем — их престарелые родственники, вот только и те и другие долго на свете не заживались. Совсем иное дело — выбрать кого-нибудь помоложе. Отправить его на самую окраину мира с семьей, пусть рожает и воспитывает детей, чтобы те в свой срок унаследовали почетную должность. Если же случится небывалое и королевская династия прервется…

— …одного из детей мастера признают законным наследником. Вот только, — усмехнулся принц, — тогда возникнет небольшая загвоздка. Кого назначить следующим мастером? Кому отрубить ноги, чтобы не претендовал на престол.

Ронди охнул от изумления: видимо, до сих пор даже не догадывался.

— Всегда найдется кто-нибудь подходящий, — спокойно ответил мастер.

Дорога здесь чуть расходилась в стороны. По центру, на чистых, ровных плитах, стояла увитая виноградом колонна из ноздреватого камня. На верхушке покоилась черная чаша с алым узором по краю, с огнем — в сердцевине. С медленно гаснущим огнем.

— И вы с этим смирились? — сказал принц в спину мастеру. — Вся жизнь — вот так, от чаши к чаше, кроме семьи — никого вокруг, не с кем даже словом перемолвиться… А ты, отец? По-твоему, так и должно быть? И кому, когда настанет срок, придется рубить ноги, мне? Ласточке?!

Мастер, не обращая на него ни малейшего внимания, провел ножом по ладони и дал первым каплям упасть в пламя. Король тоже не произнес ни слова, только Ронди опять охнул.

— Так и знайте, — сказал им всем принц. Он чувствовал, как дрожат руки и как покраснели щеки, уши, шея. — Я не стану… не хочу! Пусть даже небо рухнет на землю, пусть реки потекут вспять, горы вспыхнут свечами, — я не поддамся. Ничего не решено, должен быть выбор!

Последняя капля соскользнула с ладони мастера — и мир на мгновение сделался ярче и чище.

— Он и существует — выбор, — сказал мастер дороги. — Как и свобода воли. В конце концов у меня выросли ноги, принц. Я мог забрать Зарянку и детей, уехать в какой-нибудь дальний закуток, где меня не отыскали бы даже лучшие ищейки твоего отца. Ты тоже можешь развернуться и уехать, хоть сейчас.

Он вытер лезвие и спрятал нож. Бабочки плясали в воздухе, садились на края чаши. Но ни одна не спешила сгореть в пламени.

— В общем-то, — добавил мастер, — так даже будет лучше для тебя самого. В «Книге» совершенно точно сказано: до Темени доберется только один. Что произойдет с остальными путниками — неизвестно. — Он поглядел на короля и пожал плечами. — Правда, если к Темени отправится всего один, до цели он может и не добраться.

12

Простившись с мастером, ехали молча. Мотыльки порхали над головами, плясали в струнах света. Зеленый полог смыкался все плотнее, и вот уже сам он засиял, словно обратился в реку текучего золота.

Принц смотрел на отца и Ронди, и ему казалось, что перед ним ожившая миниатюра из книги. Сочные цвета, игра света, но при этом — плоские, двухмерные фигуры. Поскрипывала кожа седел, а ему чудилось — перо царапает по пергаменту; звякала сбруя — а на деле переписчик постукивал о край чернильницы, стряхивая лишние капли.

В какой-то момент принц понял, что не знает, как долго они в пути. Полчаса? Час? Сутки?

От золотистого полога исходило сияние, в котором таяли тени и детали. Дорога то и дело изгибалась, но даже эти изгибы были едва уловимы: не сосчитать, не отличить один от другого.

Лошади шагали размеренно и как будто спали на ходу. Да и всадники… принц испытывал это на себе; собственно, вот сейчас что-то выдернуло его, вернуло, а до сих пор… его словно и не существовало.

Это было сродни ночным ощущениям — и все же отличалось от них. Тогда он умер, а нынче наоборот. Не умирание, а всесуществование. Он таял, растворялся, пребывал одновременно везде и всегда.

Прошлой ночью принц рассыпался на сотни примитивных сознаний, но каждое из них было некой точкой. Теперь же он стал на время всем — но больше не был принцем, просто перестал осознавать самое себя в каком-либо виде. Как только он вернулся к этому осознанию — очнулся, но и… схлопнулся, что ли.

Принц еще некоторое время ехал, покачиваясь в седле и приходя в себя. Воспоминания выцветали и гасли, он почти слышал легкий шорох, с которым это происходило.

И вдруг понял, что опять соскальзывает в привычное, недавнее ничто. Испугался, но как-то вяло, отстраненно.

И в этот момент прямо на нос принцу сел мотылек. Громадный, с пушистыми нежно-голубыми крылышками и острыми лапками, прошелся туда-сюда по носу, царапая кожу.

Принц чихнул и засмеялся. Потом чихнул снова, с огромнейшим, невероятным удовольствием. Потянулся всем телом и поглядел в спину своим спутникам: те ехали по-прежнему размеренно и молча — две фигуры на книжном листе. Король держал перед собой на луке седла диковинный меч. Ронди ухитрился принять картинную позу, словно прямо на ходу слагал вирши.

Покопавшись в седельной сумке, принц добыл яблоко и с хрустом надкусил. Мир мигнул, но как-то неуверенно; скрип пера на мгновение прервался.

Тогда принц надкусил снова, а огрызок швырнул прямо в спину Рифмачу.

— Эй!.. — вяло отозвался тот. Обернулся, моргая, словно только-только пришел в себя.

— Привал! — скомандовал принц. Он соскочил с коня, уперся руками в поясницу и потянулся — аж хрустнуло. — Ну же, давайте, я дико голоден.

И он действительно почувствовал, как внутри словно щелкнула и распустилась звенящая пружина. Не дожидаясь остальных, потянулся за следующим яблоком и сам не заметил, когда его съел.

— Осторожней со словами, — бросил король.

Он тоже спешился и на мгновение замер, как будто растерялся. Посмотрел по сторонам, аккуратно положил свой меч на плиты и, пожав плечами, опустился рядом с ним. Мотыльки закружились, взметнулись вихрем осенних листьев — и стали садиться на спину, плечи, венец, на колени и кисти рук. Через мгновение король был усеян ими весь, с головы до ног. А еще через мгновение он оглушительно чихнул — раз, другой, третий…

Разноцветные «листья» взвились над ним и заплясали в воздухе.

— Я думаю, нам все же следует… — начал было Ронди, но один из мотыльков яростно метнулся к нему и стал выписывать восьмерки перед самым лицом. Ронди замахал руками, уворачиваясь.

— Слазь, — хмыкнул принц, доедая уже пятое яблоко. — Не бойся, не опоздаем.

Ему отчего-то казалось очень важным устроить этот привал. Дело было даже не в том, чтобы вырваться из плоской вечности, пахнущей пергаментом, краской и пылью. Здесь крылось что-то еще, какой-то подспудный смысл… или нет, не смысл — просто ощущение. Как послевкусие, или финальная нота, или даже тире — точно, да! — тире, отделяющее одну часть долгого, выматывающего предложения от другой.

Рифмач все размахивал руками, а потом вдруг резко глотнул ртом воздух — и мотылька вместе с ним.

Король и принц уставились на Ронди с изумлением. Тот пожал плечами и спрыгнул на плиты дороги. Сделал пару шагов, побледнел, схватился за живот и, выпучив глаза, застонал.

— Беда, — сказал принц. — Если бы ты в детстве так часто не показывал этот фокус, я бы даже тебе поверил.

Ронди снова застонал — громче и жалостливей. Согнулся в три погибели, рухнул на бок.

— Куртку запачкаешь, — заметил принц. Правда, уже не так уверенно.

Рифмач издал нечто среднее между кваканьем и хрипом, откинулся на спину и замер. Его челюсть дрогнула и съехала вниз.

Мотылек выбрался наконец на волю, но не спешил взлетать. Прошелся туда-сюда по верхней губе, затем взобрался на нос и помахал крыльями, как бы проверяя — целы ли.

— А он молодец, — сказал король. — Терпит.

При этих словах Ронди чихнул и привстал на локте.

— Да ну вас! У какого-нибудь бродячего жонглера публика и то подобрей. Эй, ваше обжорство, яблоками-то поделись!.. или что там осталось?.. если что-то осталось вообще.

Усевшись в круг, они распотрошили седельные сумы, не заботясь о том, чтобы приберечь припасы на обратный путь. Ели, пили, смеялись и вспоминали прошлое, которое сейчас — впервые за последние пару дней — подступило вплотную и казалось очень живым, всамделишным. Отец шутил вместе с ними и пил вместе с ними, но почти ничего не ел. И венец по-прежнему сверкал на его голове, а справа на плитах лежал меч.

Солнце за листвой было не разглядеть, но в какой-то момент полог над их головами стал светиться уже не золотистым, а багряным, — и так они поняли, что скоро наступит ночь. Потом раздалось хлопанье крыльев. Закачались ветки где-то далеко наверху, как будто на них присела отдохнуть птица.

«Журавль, — подумал принц, — это белый журавль, старый и мудрый. С длинным, зазубренным на конце клювом».

И тотчас прозвучал крик — чистый, высокий, звенящий серебром.

Бабочки, все это время сидевшие на ветках, на дороге, даже на смирно пощипывавших листья лошадях, — разом взметнулись в воздух. Шелест их крыльев соткался в дивную музыку — не музыку даже, легкий ее отголосок.

Как будто некое высшее существо перевернуло невидимую страницу. И улыбнулось.

Принц переглянулся с Ронди и королем — и все трое, не сговариваясь, поднялись на ноги. Стало ясно, что пора ехать дальше. Что они почти у цели.

13

Они не заметили, когда именно трава снова появилась между плитами дороги, когда — разрослась настолько, что скрыла сами плиты, а потом и дорогу. Кони ступали осторожно, то и дело под копытом хрустели ветки.

Сумерки мягко перелились в густую, бархатную ночь. Над головами сверкали звезды, яркие и разноцветные. Лишь когда несколько из них вдруг сорвались с веток и помчались в разные стороны, принц догадался, что это светляки.

Вдруг дорога стала подниматься в гору — и дальше, они уже видели, тоннель из деревьев обрывался, как будто его отрезали гигантским ножом.

Спустя несколько минут стало ясно, что обрывается не только коридор.

Они спешились, и Ронди, привязав поводья своего чалого к дереву, встал у самого края пропасти. Другой ее край скрывался в тумане, а где-то далеко снизу раздавался приглушенный гул.

— Река, — сказал Ронди. — Скорее всего река. — Говорил он отчего-то шепотом. — Но толком не разобрать: слишком глубоко, да и туман там… или брызги, пыль водяная… не знаю. В общем, лучше туда не падать, конечно, — добавил он, хохотнув.

— Мы постараемся, — ответил ему король. По голосу было не понять, шутит он или всерьез.

— Как ты думаешь, — спросил принц, — твой меч достаточно острый для того, чтобы рубить древесину?

— Мы не станем ничего рубить. — Король привязал своего коня рядом с чалым Рифмача. — Должен быть другой путь.

— Потому что так сказал мастер дороги? А если он ошибся? — Принц тоже спешился. — Ведь Сыч этот ваш — он тоже ошибался, так?

Они стояли в предрассветной мгле, друг напротив друга. Король спокойно разглядывал сына, кажется, даже улыбался слегка.

— Мы можем пойти вдоль обрыва, — встрял Ронди. — Думаю, рано или поздно обнаружится мост… или упавшее дерево… или еще что-нибудь.

— Например, бабочки, — кивнул ему король. — Как полагаешь, Ронди, бабочек будет достаточно?

— Шутите. Ну а что нам тогда делать? — обиделся тот.

И вдруг принц краем глаза заметил какое-то движение слева, у самого края пропасти. Несколько мотыльков присели на торчавший из земли узловатый корень. Принц вспомнил, что последний раз видел их вечером, во время привала. «Наверное, — подумал он, — они из тех, которые по ночам не летают».

Мотыльки устраивались на корне, расправив крылышки. Один заполз на другого, третий вскарабкался на них, четвертый уселся сбоку… Еще несколько выплясывали в воздухе на самом краю бездны — и вдруг соединились в живую цепочку, к которой с обеих сторон стали «прирастать» все новые и новые звенья.

Их становилось больше и больше — бабочек, прилетавших из рассветного полумрака, падавших сухими листьями из переплетения ветвей, выныривавших прямо из пропасти, — и прямо на глазах у трех путешественников рос, ширился, воздвигался над бездной разноцветный мост.

— Ты знал? — спросил принц.

— И ты тоже знал, — ответил король. Он похлопал гнедого по холке и двинулся к краю. — Не мотыльки, так что-нибудь другое. Но что-то непременно случилось бы, в этом вся суть.

Король поднял левую руку к венцу, как будто сомневался, не снять ли, но в конце концов мотнул головой и шагнул вперед.

— Наверное, — тихо сказал Рифмач, — лучше бы нам переходить по одному. И лучше бы… ну, все-таки… лучше бы сперва мне, наверное. Если что-нибудь… от меня пользы немного.

— Конечно, по одному. И вы двое подождете здесь… пока я не перейду.

Он взял меч, как акробаты берут шест, с помощью которого удерживают равновесие, — и пошел прямо по этому живому мосту, ступая осторожно и мягко. Бабочек было много, невероятно много, однако они сумели протянуть полосу шириной лишь в ладонь. Мост заметно провисал и раскачивался на ветру. Когда король пошел по нему, мост закачался сильнее, и после каждого шага вниз падали раздавленные, мертвые тельца.

Король шел — и туман перед ним как будто расступался, было видно все дальше и дальше — и вот уже стал заметен противоположный край пропасти и дорога за ним, что сбегала в похожую на чашу долину, — и только тогда Рифмач прошептал: «Солнце! Восходит солнце!»

Справа медленно выплывал багровый, раскаленный диск. Свет разгонял туман, но даже ему было не под силу осветить дно пропасти. Раздавленные бабочки падали, сверкая в рассветных лучах обломками витражного стекла, и в конце концов исчезали в клубах серой, почти бесцветной дымки.

Принц переглянулся с Рифмачом. Обоим и без слов было ясно, что ни один из них не успеет перейти на ту сторону.

— Ты чувствуешь? — тихо спросил Ронди. — Как будто… как будто что-то изменяется.

— О чем ты?

Рифмач повел в воздухе рукой, то ли растерянно, то ли раздраженно:

— Не могу… словами — не могу…

Между тем мост уже истаял до толщины каната и продолжал осыпаться. Вот король сделал последних пару шагов, вот ступил на камни с той стороны обрыва — и оставшиеся бабочки разлетелись во все стороны — словно листья под сильным порывом ветра. Уцелело не больше десятка-другого; остальные медленно кружились и падали в бездну.

— Не чувствуешь? — повторил Ронди.

Принц отмахнулся, почти раздраженно:

— Смотри!

Силуэт с венцом на голове и мечом в руке медленно спускался в долину. Теперь, когда туман окончательно рассеялся, стало видно, что в ее центре находится некое строение. Издали оно напоминало громадную шишку, усеянную неимоверным количеством шипов и угловатых выростов.

«Да нет же, — подумал принц, — это хран! То есть, он совсем не похож на обычные храны, но и внутри там… ну, вряд ли в нем хранят “Книгу Предчура”, скорее уж что-то другое, более древнее. Может даже — какую-нибудь самую первую летопись, хронику тех дней, когда мир был юн, а люди умели летать, как птицы».

Потом он присмотрелся — и хран как будто придвинулся, сделался ближе. Принц мог различить мельчайшие детали, даже узор из белых прожилок, змеившихся по бурым шипам. Шипы эти тревожили больше всего, особенно — два самых крупных, суставчатых, с утолщениями на конце.

Король замер перед храном — и даже, показалось принцу, хотел было шагнуть назад. После, с годами, многое стерлось из памяти, а многое выцвело и как будто заменилось другими, «правильными» воспоминаниями, но это… это принц берег. Он никому и никогда о нем не рассказывал: люди решили бы, что в том порыве короля принц видит слабость. Пожалуй, только Ронди понял бы: на самом деле в этом была человечность, обычность.

Король помедлил перед черным провалом. Вход скалился, будто распахнутые челюсти, жвала гигантского насекомого.

И когда король, вскинув меч, шагнул во тьму, эти жвала резко сомкнулись за ним.

Воцарилась тишина. Солнце вставало все выше, где-то в ветвях пела птица — словно звенел колокольчик из тончайшего стекла.

— Ну теперь-то ты чувствуешь? — прошептал Рифмач. — Предчур всемилостивый, да неужели ты не?!. Это же как будто… — он тряхнул головой и засмеялся, — как будто небо лежало у тебя на плечах, и вот кто-то аккуратно снял его и наконец-то можно дышать полной грудью! С самого начала я чувствовал это давление, и изо дня в день оно становилось сильнее. Но я думал: дорога, усталость, ответственность, долг… В конце концов, я ведь никогда раньше так далеко из дому не уезжал. Опять же, все эти беды… Но теперь я понимаю, да! Догадался вчера, когда ты бросил яблоко. Помнишь, мы сидели на привале, болтали… все как будто бы изменилось, но на самом деле, — Ронди покачал головой, — на самом деле все осталось по-прежнему. Ощущение такое, словно движешься в густой воде, а иногда — вообще застываешь… то есть вроде бы и движешься, а в то же время замер на века, вот как те мошки, что иногда попадаются в янтаре. Чем ближе мы были к цели, тем тяжелей становилось. А теперь все прошло. И знаешь почему?

— Неужели из-за отца?

Рифмач отмахнулся:

— Это было бы слишком просто! То есть из-за него тоже, но… отчасти из-за нас самих. Я думаю, примерно то же ощущали все… все те, кто не дошел. Они тоже являлись частью истории, хотя им вряд ли было настолько тяжело.

— За вычетом того, что многим пришлось умереть, — сказал принц. — Но — да, я понимаю, о чем ты говоришь. Иногда я чувствовал что-то подобное, отголоски или мерцание…

— И взгляд?

— Взгляд… да, пожалуй. Но почему теперь все это пропало, Ронди?

Рифмач поглядел на него почти с жалостью.

— Поехали, — сказал. — Может быть, мы даже сможем возвратиться домой.

— И просто оставим его там?

Ронди пожал плечами:

— Ну, если хочешь, возьмем у мастера топоры и приедем сюда снова. Без них все равно мы ничем не сможем ему помочь. Но если честно, — добавил Рифмач, — я думаю, для нас все закончилось… по крайней мере, в этой истории. Король вернется и без нашей помощи… Если вообще вернется.

14

«…и вот они отвязали коней и отправились в обратный путь. А когда наступила ночь, приснился принцу странный сон. Во сне том видел принц своего отца — как вошел он в Темя Мира и…»

«Вошел шагом

чеканным, гордым.

Венец на челе,

в руке — воздетый,

подобный знамени,

меч, который

в пламени горна

ни разу не был.

В Темени Мира

тьму злую

шагал смело.

Искал не злата,

алкал не славы,

желал людям

вернуть благо

жизни мирной.

Вернуть порядок,

сразить чудовищ,

чтобы светлыми

сны стали.

Меч сияет

витой свечою.

Венценосный

идет витязь,

видит на стенах

странные лики,

видит былого

тени размытые.

Начал начало,

времен истоки,

когда люди

людьми не были».

«Не различить во тьме иссякший свет

Былого солнца и былого неба.

И древних красок передаст ли цвет

Игру луча на белых шапках снега,

Сверканье перьев рано поутру?

И пенье тех, кто был охвачен негой,

Кто жил, не думая: “Когда-нибудь умру”?

О, вы, пред кем природа отворила –

Как пеликан благой! — разъяла грудь,

Кого вскормила и кого дарила

Со всею щедростью, — о вы, минувших дней

Герои, — есть ли в мире сем мерило,

Чтобы исчислить, всех весов верней,

Высоты ваши, подвиги, дерзанья?

Чтоб ваши имена назвать точней,

И вас призвать, не скрывши упованья

На мудрый ваш совет, на чудеса,

На то, что мы, никчемные созданья,

Когда-нибудь взовьемся в небеса

Вослед за вами. Выбора утратив

Необходимость, будем воскресать

В различных ликах. Время и пространство

Нам подчинятся раз и навсегда!

Изменчивость нам станет постоянством

И воссияем снова!.. Но когда?

Вот я иду (он рек), гляжу на эти

рисунки, различаю без труда

далеких предков — тех, кто жил при свете, –

личины. Но навряд ли их пойму.

Мы — дикие, растерянные дети,

обречены на землю и на тьму».

* * *

«СТРАЖИ

(одеты в вывернутые наизнанку шубы, на лицах — маски из тряпья, с неизменными длинными носами):

— Кто идет по коридорам

шагом быстрым, шагом скорым?

КОРОЛЬ

(на нем по-прежнему венец из терна, однако на плечах уже нет алого плаща; в руках держит витую свечу):

— Расступитесь силы тьмы,

твари смерти и зимы!

Возвратить мирянам лето,

юность — старцам, речь — немым

я пришел сюда. И светоч

воссияет над людьми!

СТРАЖИ

(скрестив пики, щелкая кастаньетами при каждом слове):

— Не пройдешь, коль в жилах кровь.

Сердце бьется вновь и вновь.

Слышим стук,

идем на звук,

пахнет

пряно

твой испуг.

Напои нас,

отцеди нам

света,

жара,

речи дара, –

дай вкусить

из этих рук.

КОРОЛЬ

(очерчивает свечой круг, капая воском на доски помоста; затем берет ритуальные нож и чашу, надрезает ладонь и, держа так, чтобы было видно всем зрителям, сцеживает туда три капли крови):

— Подходи и дар бери –

ты, стоящий у двери.

Но сперва, о пращур-стражник,

Путь открой мне в лабиринт!

Затем КОРОЛЬ пляшет лабиринтеллу, оставаясь в пределах очерченного им круга. При этом совершает выпады свечой, но актер всегда должен следить за тем, чтобы огонь не погас.

Наконец в последнем движении он высоко вскидывает свечу — как будто пронзает ею что-то у себя над головой — и позволяет каплям воска стекать прямо ему на голову, на венец из терна».

* * *

«И когда он рассек ее брюхо, яд хлынул из раны и обжег ему ладони, но хитрый Ворон знал, что так будет, и заранее смазал руки жиром. Поэтому яд не смог прожечь плоть до кости и не проник в кровь.

Однако хитрый Ворон не учел другого: из-за жира рукоятка меча стала скользкой, и тот вывернулся из ладоней. Брызги от яда разлетелись во все стороны, и несколько капель попало на лицо.

Вот почему с тех самых пор все вороны черны, будто обуглившаяся плоть».

* * *

«Эпизод 54

Наплывом — вход в Темя.

Камера пролетает над храном, демонстрирует крупным планом все усики, шипы, жвала, задерживается перед фасетчатым глазом — потухшим, безжизненным. Движется дальше, замирает перед самим входом. Видны плотно сомкнувшиеся мандибулы, на одной — бабочка. Перебирает лапками, едва подергивает истрепанными крыльями.

Вдруг — едва заметный толчок изнутри, бабочка взлетает и кружится над тем местом, где сидела. Снова опускается на мандибулу.

Пауза.

Еще один удар изнутри, уже сильнее. Бабочка пляшет в воздухе.

Удар следует за ударом. Наконец слышен треск — кусок мандибулы отваливается и падает наружу.

Открывается пролом, которого в принципе достаточно, чтобы взрослый мужчина вылез наружу. Но кто-то или что-то продолжает биться изнутри, расширяя отверстие.

Наконец пролом увеличился до размера дверного проема. Видим изнутри движение. Крупным планом — подножие храна, усеянное обломками мандибулы.

На обломки наступает нога, давит их с хрустом.

Камера поднимается выше и выше — и мы видим истрепанную, грязную одежду, выше — лицо КОРОЛЯ. Сверкает нетронутая грязью и сажей корона.

Потом резко — общий план.

Видим, что руки у короля оплавлены почти до локтей. А плечи сбиты в кровь — ими он и пробивал себе путь наружу.

КОРОЛЬ делает еще один шаг и падает.

Бабочка садится на зубец короны.

Вдруг сильный порыв ветра буквально сметает бабочку прочь. Слышно хлопанье крыльев и лошадиное фырканье. Лошадиный нос тычется в щеку КОРОЛЯ.

Затемнение».

* * *

«…и проснулся принц, и понял, что Ронди Рифмач тоже пережил во сне странные видения, потому что сейчас Рифмач сидел на расстеленном плаще и был белее мела…»

«15

— Все впустую? — прошептал Рифмач.

С самого утра он был непривычно молчалив, ехал, сутулившись, время от времени бросая на принца косые взгляды. Тот делал вид, будто не замечает.

О сне, который видели, старались не говорить. О сне — и о том, что он мог значить.

И вот…

— Неужели все впустую?

Ронди кивнул на колонну — ту самую, до которой их провожал мастер дороги.

Колонна лежала поперек пути, чаша разлетелась на сотню мелких осколков. Паук-лабиринтник уже протянул свою паутину между основанием колонны и ближайшими кустами.

— Но ведь король все сделал правильно! Мы же с тобой это понимаем, да?

Принц посмотрел на Рифмача с удивлением:

— Конечно, правильно.

— Тогда отчего… все это? Ты чувствуешь? Чувствуешь?! Опять ощущение такое, как будто идешь по дну океана. Или даже нет — словно тебя посадили в бассейн и наблюдают, скучая и посмеиваясь.

— История снова… прорастает сквозь нас, из нас.

— Выходит, — сказал Ронди, — король не справился?

Принц дернул себя за жиденькую бородку, которая наросла за эти несколько дней, рассеянно покачал головой.

— Не знаю, как объяснить. Я и сам-то не уверен, что правильно понимаю. Мы во сне видели только край, осколок…

Вот как по этим черепкам можно восстановить вазу — и форму ее, и узор? А здесь… здесь еще хуже.

Когда-то они сильно отличались от нас, может, намного сильнее, чем мы сейчас отличаемся от зверей. Ты ведь сам видел: они похожи, но…

— Но другие, — кивнул Рифмач. — И от этого мороз по коже. Когда они там превратились… я чуть не проснулся от ужаса.

— Они не превращались, Ронди. Превращаться — это с усилием взять и измениться. А здесь… Вот я сейчас возьму и спешусь. Или чихну.

— И раньше такими были все мы. Вот почему наиболее древние, знатные семейства носят имена птиц.

— Раньше, — тихо сказал принц, — это были не “мы”. Не люди. Они во всем походили на животных — да что там, они и были животными, еще одной разновидностью. Просто чуть умнее собак или воронов, примерно как дети, когда им только год-полтора. Не осознающие самих себя дети. Да, с этого, думаю, все и началось. С того, что снова кто-то когда-то осознал самого себя. Сказал о себе “я есть” и стал изменять мир, переустраивать его.

– “Снова”? — переспросил Рифмач. Он запрокинул голову и посмотрел вверх, прямо на меня. — Что ты имеешь в виду, когда говоришь “снова”? И — ты чувствуешь, за нами, кажется, продолжают…»

15

— Все впустую? — прошептал Рифмач.

С самого утра он был непривычно молчалив, ехал, сутулившись, время от времени бросая на принца косые взгляды. Тот делал вид, будто не замечает.

О сне, который видели, старались не говорить. О сне — и о том, что он мог значить.

Вдобавок не давало покоя дурацкое ощущение оборванности, фрагментарности происходящего. Все время казалось, что память превратилась в дырявое решето, в витраж, лишенный нескольких фрагментов. В разбитую чашу, что лежит на дороге, — вот она, сотня мельчайших осколков, которую уже не собрать.

— Неужели все впустую? — Ронди сокрушенно покачал головой и направил своего чалого в объезд. Конь аккуратно переступил через поваленную колонну, фыркнул, дескать, что ж такое-то, и куда смотрит мастер дороги!

— Но ведь король все сделал правильно! Мы же с тобой это понимаем, да?

Принц рассеянно кивнул. Хотел было что-то сказать, но вместо этого взглянул на переплетение ветвей у себя над головой — и промолчал.

— Выходит, король не спра…

Рифмач осекся и придержал коня.

На широких, замшелых плитах дороги сидела ласточка. Ронди спешился и аккуратно, словно боялся спугнуть, подошел к ней. Присел, протянул руку. Взял едва ли не с трепетом, положил на ладонь и какое-то время просто смотрел в черные бусинки глаз.

— Поехали уже, — сказал принц, — нам еще пылить и пылить. Клади ее в переметную. Заглянем к мастеру в дом — отдадим.

Но Рифмач сделал вид, что не слышит, он положил фигурку за пазуху, а когда снова запрыгнул в седло, вытащил и держал на луке, словно какого-нибудь детеныша. Принца отчего-то это раздражало — он хотел, чтобы Ронди наконец спрятал фигурку обратно… и в то же время жалел, что именно Рифмач обнаружил ее первой.

К дому мастера они приехали под вечер. Никто не спешил их встречать, на крыльце было пусто, лишь дрозд и коноплянка сидели на резных столбиках.

— По крайней мере, свет в окнах горит, — хмыкнул принц.

Спешившись, Ронди прежде всего опустил ласточку рядом с дроздом, а уж потом помог принцу стреножить и напоить коней. В доме наверняка слышали, как льется вода в поилку и как фыркают кони, но на крыльцо так никто и не вышел.

— Или нам здесь не рады, или… — Принц пожал плечами, постучался и отворил дверь.

Внутри было темно, только в камине плескалось жиденькое оранжевое пламя. За столом кто-то сидел спиной ко входу. Кто-то в темно-красном плаще мастера дороги.

— Тише, — сказал человек за столом. — Они все спят — вымотались. Последние несколько дней им было не до сна.

Он сделал паузу, как будто собирался с силами.

— Если хотите есть — Ласточка оставила вам тут кое-что. Садитесь.

Они подошли и сели. Просто были слишком изумлены, не знали, что еще им делать.

Король сильно похудел, лицо его обросло рыжей бородой, глаза запали. Обе руки были туго перемотаны… точнее, то, что осталось от рук.

— Посуду возьмите сами, — сказал король. — А венец подвиньте или уберите куда-нибудь, чтобы не мешал.

— Вы сняли венец? — прошептал Ронди. — Но… это же значит…

— Там в кувшине — свежий компот, а в миске под полотенцем — пирожки с мясом. Очень вкусные.

— Отец… Было очень больно? И… как же ты теперь? — Принц спросил и смутился: глупые вопросы, и так ведь ясно.

— Самого худшего я не помню. — Он дернул плечом, как будто хотел сбросить плащ. — Единорог прилетел, и забрал, и каким-то образом ухитрился не уронить меня по пути сюда. А дальше мной занялась Ласточка: смазала мазью, перебинтовала.

— Мы знаем… Вчера ночью нам приснился странный сон, один на двоих, — о том, что с тобой происходило в Темени. Вплоть до появления единорога…

— Но, — добавил Ронди, — если честно, мы решили, что вас больше не увидим. И потом, сон был слишком странным, в такое не сразу поверишь… даже здесь, после всего, что случилось.

Король жестом велел им приниматься за еду.

— Про сон я знаю. Не в подробностях, мне тогда было не до них. Но Стерх, когда записывал, бормотал себе под нос, порой довольно громко.

— «Записывал»?

— «Стерх»?

Король улыбнулся:

— Именно он. С тех самых пор, как мы втроем отправились к Темени, Стерх пришел в себя… более или менее. Он потребовал чернил, перо, бумагу — и работал с утра до ночи. Ласточка показала мне несколько страниц. Представь себе, он даже твой трюк с яблоками описал.

— О!.. — сказал принц. — Но как… то есть откуда он все это знал? Он ведь оставался здесь… и если он писал, значит, не спал и не мог… ну…

— Ясновидеть, — подсказал Рифмач.

Король откинулся на спинку трона и покачал головой:

— Не думаю, что эта история — из тех, в которых получаешь ответы на все вопросы. Но мне кажется, в какой-то момент наш уподобившийся ребенку мудрец действительно вернулся к самым истокам. Помните, тогда, на привале, мы слышали птицу?

— Журавлиный крик?

— Да, Ронди. Я думаю, это был наш Стерх. Думаю, ему для того, чтобы перемещаться, не нужны костыли в виде вырезанных из трутовика фигурок.

— И что с нашей историей? — спросил принц. — С той, которую он записал. Она теперь станет частью «Книги Предчура»? Или новой «Книгой»?

Он отодвинул в сторону кружку и показал на венец:

— Что, в конце концов мне придется когда-нибудь надеть его и совершить все то же самое? Если Стерх написал новую «Книгу», значит, он… как это говорил мастер? «Создал новую традицию»?

— Не когда-нибудь, — спокойно ответил король. — Как только вы с Ронди вернетесь в столицу.

— Отец!.. Нет; прости, но… нет! Да ты ведь и сам понимаешь! Еще рано, я просто не готов. Стране — особенно сейчас — нужен умный, опытный правитель. Им нужен ты, а не я.

Пока принц говорил, все больше и больше сбиваясь, чувствуя, как нелепо звучат все его аргументы, на пороге соседней комнаты появился мастер дороги. Он тоже похудел и осунулся, но взгляд его был по-прежнему цепким и властным.

Мастер прикрыл за собой дверь и встал у стола.

— Им нужен правитель, который по-прежнему цел и невредим. А не калека. Это во-первых. — Он поставил для себя еще один стул, взял с полки заготовку для птички — и снова начал вырезать. Казалось, руки мастера просто не могли оставаться без движения. — А во-вторых, он и не доедет сейчас, просто не сможет. Ласточка приготовила отвар, для него и для Стерха. Этот отвар приглушает боль — да вот не навсегда.

— Но у вас же… — кашлянул Ронди, — у вас же ноги отросли.

— А у него — руки отрастут. Будет очень больно, и зуд такой — хоть на стенку лезь. Но если останется здесь и все вытерпит — непременно отрастут. А вот если уедет… — Мастер молча отсек лишнюю часть гриба и резко провел лезвием по краю стола, счищая крошки.

— Теперь это твоя история, — сказал бывший король.

И локтем пододвинул к сыну венец.

16

— Да ладно, — сказал Ронди преувеличенно бодрым тоном. Он уже переоделся после нечаянного ночного купания и делал вид, что ничего странного не случилось. — Ты ведь, когда думал, что его величества не стало… понимал же, что править придется тебе? Так что изменилось? Просто он жив — вот и все.

— Точно, — кивнул принц.

Объяснять, что тогда он вовсе об этом не думал, не хотелось. После бессонной ночи и насыщенного утра вообще не тянуло на дискуссии.

В доме у озера они провели три дня. Дали отдохнуть коням и сами хоть немного перевели дух. А нынче простились с хозяином и его нечаянными гостями — и все-таки отправились дальше.

«Чем скорее уедете, тем скорее пришлете людей в подмогу, — сказал отец. — Сам видишь, нам вчетвером тут придется нелегко».

Он теперь все чаще морщился от боли и надолго замолкал. Руки кровили, приходилось несколько раз в день менять повязки. От Стерха помощи было мало: он большую часть времени бродил вдоль берега, замкнутый, задумчивый. Учитель сильно похудел, а побледнел настолько, что порой казалось — еще немного, и превратится в призрака. Если к нему обращались, он кивал, отвечал односложно, с растерянной улыбкой на устах. Казалось, он истратил все слова, какие знал; излил их на бумагу.

Все понимали: Стерху недолго осталось.

Принцу было стыдно, однако он даже подумал: ну что ж, мол, это к лучшему. Мастеру и Ласточке придется заботиться только об одном калеке.

Принц пообещал отправить сюда верных слуг — сразу же, как только окажется в более-менее крупном и законопослушном городке. Не целителей — обычных крепких парней, которые помогут по хозяйству. А в случае чего и защитят.

«И еще, — подумал он, — столяра не забыть, чтобы залатал им лодку. Или сразу новую прислать; никуда ведь нынешняя не годится».

Это он проверил прошлой ночью — самолично…

* * *

Под ногами плескалась вода. Принц сперва примеривался сесть туда, где посуше, но в конце концов отказался от этой мысли. Мокро было везде.

— Ну, поехали, — сказал мастер дороги.

Он выгреб в сторону, чтобы не задеть руки с мечами, и повел лодку в туман. На мгновение по спине принца пробежал холодок. Если что-нибудь случится… никто ведь даже не узнает.

— Править-то умеешь? — спросил мастер.

Он побрился — оставил только небольшую бороду и усы, и теперь принцу казалось, что перед ним сидит отец. Сходство было разительным и тревожным.

— Да мы не раз с Ронди рыбачили, так что… — Он сообразил наконец, о чем именно спрашивал мастер, и осекся.

Тот греб, роняя на поверхность серебристые, ртутные капли. Луна покачивалась над головами, словно клубок под лапой котенка. Вдали, по ту сторону тумана, кто-то ходил и вздыхал.

— Так умеешь? — спросил мастер. — А то ведь, если хочешь… мы тут как раз с твоим отцом обсуждали это. Нас, представь, путали с самого детства. Порой, когда ему очень хотелось сбежать в Нижний город, я получал свои пять золотых и шел на урок вместо него. Если честно, в последние годы учебы — все чаще.

— И никто не догадывался?

— Всем было наплевать.

— А ему? Ему сейчас тоже наплевать?

Мастер сложил весла и потянулся, аж хрустнуло в спине.

— Ему — не наплевать, поэтому мы и обсуждали такую возможность.

— Поехать с нами вместо моего отца? Выдать себя за короля?

Мастер подхватил качавшийся на поверхности буек, потянул и вытащил вершу. В сети плескались несколько рыб и выгибался, щелкая клешнями, могучий рак.

— Подай-ка ведро. А что до поездки — ну, ты ведь сам говорил, что не хочешь носить венец. «Не готов еще», «слишком рано», «не справлюсь»… Чуть ровней держи. Ну вот, к чему рисковать целой страной? Может, вдвоем и справимся.

Он говорил, не глядя на принца; ловко вытряхивал в ведро упругие рыбьи тела, ухватил двумя пальцами и бросил в отдельный мешок рака.

— Отличная идея, — медленно кивнул принц. — Прекрасный способ отомстить за все эти годы несправедливости, унижения, забвения — верно?

— А если и так? — с любопытством протянул мастер. Взялся за весла и двинул лодочку к следующему буйку. — В конце концов, справедливость будет восстановлена, страна — спасена. Это ли не главное?

Принц задумался. Потом спросил, чуть подавшись вперед:

— Чего вы хотите на самом деле?

— Помочь.

— Нет, этот разговор — зачем он? Вы же не думали, что я поверю… ну, то есть я поверил сперва, но надолго вам меня одурачить не удалось бы. Конечно, ни о каком возвращении в столицу и речи не идет. Дело даже не в ваших ногах, копыта можно было бы скрыть, надеть сапоги, длинный плащ… Но ведь кто тогда останется с моим отцом и Стерхом? Ласточка?

— Можем оставить Ронди, — предложил мастер. — Думаю, он даже будет рад.

Принц покачал головой:

— Чепуха. Так зачем мы здесь на самом деле? И почему вы позволили той колонне упасть? Зачем дали нам знать о том, что это были вы?

— Как много вопросов. Подержи-ка ведро. У тебя ведь нет выбора, мальчик. Держи-держи, ровнее. Ну вот представь: ты в лодке, а вокруг тебя целый мир беспорядка и тьмы. Лодка, в общем-то, скверная: протекает, плавает медленно, да еще вдобавок ко всему в ней сидит злой, дерзкий напарник, который много сильнее тебя. А в лодке рыба, и ее, рыбу, нужно довезти до берега, иначе все зря.

Он наклонился вперед и заглянул принцу прямо в глаза.

— Раньше ты играл по другим правилам, применял логику ястреба, держался молодцом. А вот теперь вернулся. Причем без мудрого наставника и без всевластного отца — один. И куда ты денешься? Как поступишь? Неужели начнешь бороться со мной, рискуя раскачать и перевернуть лодку? Да нет, конечно: ты подчинишься и примешь правила игры. Ведь ходить по воде ты пока не умеешь, а значит…

Он говорил и глядел на принца с усмешкой, и в конце концов усмешка эта сделалась такой наглой, что хотелось врезать по ней, вот прямо ведром и врезать, со всего размаху. Но это было бы хуже, чем даже признаться в собственной слабости.

— Или умеешь? — уточнил мастер. — Умеешь ходить по воде?

— Мне это не нужно, — процедил сквозь зубы принц. Он накинул на ведро кожаную крышку и защелкнул застежку. Рыба внутри забилась сильнее, все десять или одиннадцать вытащенных рыбин.

Мастер вскинул левую бровь и наблюдал за ним с язвительным, обидным любопытством. Дескать, что еще выкинет наш малыш?

— Мне это не нужно, — повторил принц. Вдохнул поглубже и прежде, чем успел передумать (или даже задуматься), — оттолкнувшись, прыгнул вбок, подальше от лодки. Упал и сразу же ушел под воду, но руку не разжал и ведро не выпустил. Вынырнул, отплевываясь, — и услышал за спиной глухой всплеск — это лодка все-таки перевернулась.

Он не был уверен, что получится, и теперь даже не слишком обрадовался.

— Я умею плавать! — крикнул он прерывающимся голосом в темноту. — Слышите?! Мне это не нужно — я умею плавать!

Ответом ему был плеск волн, пару раз что-то стукнуло по дереву, как будто копытом.

А потом раздался смех — раскатистый, громогласный, задорный.

— Вот так-так! Эй, твое высочество, ты же чуть двоюродного дядюшку не угробил. Рыба-то хоть при тебе?

— Я…

— К берегу давай, к берегу, хватит на сегодня болтовни. К лодке я прицепил буек, завтра, как рассветет, вытащим. Вот тогда уж наплаваешься вдосталь.

* * *

— …тех, кто на самом деле сможет помочь. Твой отец все-таки собрал вокруг себя достойных людей, согласись. Вот из них — совет или что-нибудь вроде; собственно, он ведь совет и оставил править на то время, пока мы сюда…

— Этого мало, — сказал вдруг принц.

— Что, прости?

— Совет — это хорошо, но нам нужно другое. Если уж выпрыгивать из лодки… — (Ронди скривился.) — Вот что — ты читал «Книгу Стерха»?

— Ну-у-у… проглядел, скажем так.

В лучшем случае — проглядел: Ронди большей частью путался у всех под ногами, стараясь быть незаметным и в то же время не терять из виду Ласточку. У него, видимо, и разговор с ней случился, по крайней мере, накануне вечером Рифмач вызвался помочь ей с водой, а поздней, весь задумчивый и печальный, убрел куда-то вдаль по берегу. Это, в свою очередь, позволило ему оказаться в нужном месте в нужное время; решив, что принц с мастером тонут, Ронди бросился их спасать. Промок до нитки, едва не утопил обоих, безнадежно загубил лучший свой плащ.

Некогда ему было «Книгу» читать.

— А ты прочти. Внимательно, как «Книгу Предчура». И задумайся вот о чем: это ведь только половина правды. Ты хочешь, чтобы о случившемся судили только по ней?

Рифмач потер обгорелую на солнце шею.

— Так, — сказал, — и дальше что? Предлагаешь ее потерять по дороге? Все-таки Стерх старался, писал… проделана большая работа.

— Да ну что ты, довезем в целости и сохранности! Но — помнишь, мастер говорил о законах природы и прочем всяком вздоре? Будто бы к Темени имели шанс доехать лишь те, кому… ну, роли были расписаны, назначены цели. Стерху следовало написать новую «Книгу» и заложить основы очередной традиции. Отцу и мне… — тоже понятно. А ты, Ронди, — зачем здесь, в этой истории, ты? Ну не Ласточку же охмурять.

Рифмач промолчал — то ли обиделся, то ли задумался.

— И к чему клонишь? — спросил наконец.

— К тому, что ты и так знаешь. Людям плевать на то, как все было на самом деле. Напиши свою историю. Пять своих историй — и все разные! И чтобы каждая была правдивей истинной правды! То, что мы совершили здесь, — ничто, Ронди. Если ты все-таки откроешь «Книгу Стерха», увидишь: это не книга, а летопись, скупое перечисление фактов. Половина из тех, кто когда-нибудь возьмет ее в руки, уснет прежде, чем дочитает до конца. — Он посмотрел на Рифмача со странной усмешкой. — На самом деле мы ничего не совершили, Ронди. Вообще ничего. Ты хоть понимаешь, какая тебе выпала уникальная возможность? Предчур всеблагий, да ты ведь не догадываешься даже! Вспомни наш сон, Рифмач!

— Хотел бы я его забыть.

— Устои, Свод небес — все это появилось позже. Мы вынуждены поддерживать их… механически, да, механически, вот верное слово! Весь этот миропорядок, жертвы, мастера дороги, кровь, огонь в чашах — это костыли, Ронди, подпорки. Нам нужна другая традиция. Я уже все придумал. Люди, Рифмач, нам нужны люди! — Он поглядел в небо, прищурившись, как будто пытался увидеть нечто далекое, может, еще и не существующее. — Камень прочнее плоти, но… на самом деле все наоборот. Мы с тобой возьмем лучших из лучших: доблестных, смелых, искренних, — и создадим… я не знаю… гильдию или круг, для начала — хотя бы двенадцать. Чтобы разъехались во все уголки земли, чтобы несли с собой огонь, который хранится вот здесь, в груди. Сердца будут их чашами, кодекс — устоями. И отныне люди будут держать Свод небес, а может, вовсе его отменят, сделают ненужным. Никаких жертв, Ронди, никаких!.. Вот что имел в виду мастер, когда обрушил ту колонну. Вот чему он пытался научить меня в лодке. Сейчас у нас есть шанс, понимаешь? — именно сейчас! И ты… ты напишешь свои поэмы, дружище, — о том, что здесь случилось, но — придумаешь все сам.

Они ехали по дороге, Рифмач слушал, сперва молча, затем стал перебивать и подхватывать на лету фразы, заканчивать их за принца и в какой-то момент вытащил из кошеля на поясе книжечку с карандашом и принялся сразу записывать что-то, бормоча себе под нос, хмыкая, кивая.

«Ну вот, — думал принц, — теперь все складывается как нельзя лучше, самое сложное мы совершили, а с остальным… с остальным справимся. Будет, конечно, непросто: после стольких бед и разочарований убедить людей, но — а что, если как раз это и поможет, им ведь сейчас очень важно во что-то верить. Мы дадим им правду, которая выше истины, ясней и чище, и мы дадим пример, живых людей, а не убогие колонны. Мы… мы, во всяком случае, должны попытаться!»

Венец короля он вез в переметной суме: до официальной церемонии принц и не осмелился бы его носить, но вот сейчас, всего на миг, ему показалось, что венец уже на голове и давит на виски, на затылок, давит с чудовищной силой, и не сбросить его, даже на миг не приподнять. Представил свое будущее, год за годом.

Он побледнел и сжал губы, но промолчал: Ронди был слишком увлечен новой идеей, уже выстукивал пальцами ритм по луке седла, улыбался по-дурацки, как ребенок. Да и что ему скажешь?

Чашу, возле которой они когда-то встретили мастера, Рифмач объехал, даже не заметив. Он отпустил поводья, и конь просто шагал по плитам, заблудиться тут было невозможно.

Принц придержал своего каурого перед чашей и какое-то время вглядывался в пламя. Как будто хотел запомнить, навсегда унести этот образ с собой.

Огонь уже почти погас, но принц знал, что мастер сюда больше никогда не придет.

Он обернулся — и увидел там, откуда они приехали, знакомый силуэт. Не мастера — Ласточки. Девушка стояла на дороге и смотрела им вслед… кому именно, задумался он, с кем из нас двоих она пришла попрощаться?

Принцу удалось перемолвиться с ней всего-то парой слов — как раз перед тем, как мастер позвал проверять верши. Ласточка несла в руках клубок почти невесомой нити — серебристой, едва сиявшей в лунном свете. Принц заметил девушку издалека и пошел навстречу… ну, чтобы помочь, наверное.

— Да нет, спасибо, я и сама справлюсь. — Губы ее дрогнули, как будто Ласточка изо всех сил сдерживала улыбку. — Это… тонкая материя, ее легко порвать или запачкать, особенно если нет сноровки.

— «Цикады и сверчки»? — вспомнил он. — А я тогда подумал… ну…

— Что я слегка не в себе? — Ласточка все-таки не выдержала и улыбнулась. — Наверное, это странно: попасть туда, где все устроено иначе. Я вот тоже думала: как это, когда летать можешь только во сне, очаг разжигать — с помощью огнива и никак иначе, когда, если потерял руку или ногу, — навсегда остаешься калекой. Страшно, наверное?

— Думаю, пока не проверишь, не узнаешь. — Он кашлянул и отчего-то вдруг смутился. — Собственно… вы… ты… я ведь толком не поблагодарил даже, а если бы не ты и не твой отец… Словом, если я могу чем-нибудь помочь, сейчас или потом, — только скажи. И речь не о людях, которых я пришлю, это само собой! — поспешно добавил он — и обрадовался, что сейчас была ночь. Щеки залило багрянцем.

— Спасибо, но… я не очень понимаю, о чем вы, ваше высочество.

— Ты… вы… ведь ни разу нигде не были, никуда отсюда не выезжали, верно? Может, вы согласитесь погостить в столице — не сейчас, конечно, через месяц-другой, когда все уляжется. Убедитесь, что это не так уж страшно: жить в мире, где летать можно только во сне.

— О, но я бывала во многих местах — именно благодаря тому, что могу летать не только во сне. Папины птички…

— Ваше высочество! — Мастер вышел на крыльцо и смотрел на них — черная фигура на фоне темного неба. — Поможете мне с уловом?

— Да, конечно.

Вопрос на самом деле вопросом не был, и они оба это знали.

— Ну, — повернулся принц к Ласточке, — если когда-нибудь…

Она мягко коснулась его левого плеча. Пальчики были в сияющей пыльце… или что там остается от пряжи из цикадовых песен?

— Благодарю, ваше высочество. Конечно, я с удовольствием навещу вас в столице.

Принц потом то и дело косился на плечо: кажется или оно действительно чуть светится?

Но после купания в озере, конечно, если и была пыльца, то вся смылась.

А прозвучало ли что-то большее, чем вежливость, в голосе Ласточки? Он не знал ни тогда, ни сейчас.

Но теперь, встретившись с девушкой взглядом, — кивнул и приложил руку к левому плечу, а после отвернулся и пустил коня вскачь, чтобы догнать Рифмача.

«Ну да, — думал он, — да, в конце концов я приеду за ней. Вернусь, обязательно вернусь. Или, если совсем одолеют дела, пришлю своего верного спутника, надо будет только придумать ему какое-нибудь звучное имя, ну что это за Рифмач, пусть будет, например, Озерный, в честь вчерашнего чудесного спасения, да, точно, Ронди Озерный, воин без страха и упрека, защитник слабых, ниспровергатель подлых, хранитель Пламени, первый из равных. Мы — все мы, вместе! — создадим новую историю, о которой будут помнить столетия спустя. Историю, которой будут гордиться, которую раз за разом станут повторять, очищая и обновляя мир. Историю, которая превратится в истину».

Ему показалось, что где-то снова скрипит перо и некий взгляд с усмешкой опять следит за ним с небес, но на этот раз принц не стал оборачиваться.

Примечание автора

Это самая свежая повесть, я закончил ее незадолго до того, как пришло время сдавать сборник в редактуру и верстку. «Мастер» оказался долгостроем — причем долгостроем мучительным. Так бывает: знаешь что, о чем и как, — но все равно работа двигается крайне медленно. Писался он почти два года, причем к концу пришлось ускориться, и я до сих пор не знаю, пошло ли это на пользу тексту.

А вот в чем уверен — так это в том, что повести «Мастер дороги» не было бы, если бы в свое время в руки мне не попали «Страж перевала» и «Многорукий бог далайна» Святослава Логинова. К тому времени я, разумеется, уже был инфицирован фэнтези — но в основном фэнтези западным, публиковавшимся в желтообложечной серии «Северо-Запада». А здесь я вдруг увидел совершенно другие подходы, другие возможности и языковые средства; не всегда я был с ними согласен, но в том-то и фокус: вы не учитесь у мастеров делать один в один то, что уже сделали они сами, — вы заимствуете приемы и приспосабливаете их к своим художественным задачам.

Годы спустя мы познакомились со Святославом Логиновым; еще через несколько лет я имел честь сотрудничать с ним как редактор-составитель антологии (он презентовал нам для нее свою новую повесть). Ну и, разумеется, я продолжал и продолжаю по сей день читать его новые книги. «Мастер дороги» был вдохновлен лучшими произведениями Логинова, хотя, надеюсь, не является ни пародией, ни пустым подражательством.

Второй значимый для «Мастера» автор — Джозеф Кэмпбелл с его работами по сравнительной мифологии. Некоторые идеи легли в основу повести, хотя, конечно, в очень вольной трактовке.

 

Вкус к знаниям

Он вошел ровно со звонком. Закрыл за собой дверь в аудиторию — и словно острым лезвием отсек медное, требовательное дребезжанье. Это был один из маленьких трюков, которые Шахх использовал во время занятий. Еще один штрих к его образу — образу занятника.

Внимание аудитории следует сосредоточить на себе — сразу, с первой же секунды. Он знал занятников, которые, нарочно опоздав, распахивали дверь с оглушительным грохотом, знал тех, кто любил соленое словцо, частенько кривлялся или же каждый раз менял наряды, прическу, даже тембр голоса… «В этой битве все средства хороши», — говорил Шахху его наставник. Шахх так не считал: шутовство рано или поздно приводит к тому, что тебя начинают презирать. А это — верный путь к гибели.

Он поднялся на кафедру и резким властным движением смахнул с нее несуществующую пыль. Мрамор приятно холодил кожу; под пальцами, едва ощутимые, угадывались буквы. Он помнил каждую из них, в особенности — тот характерный ржавый оттенок в стершихся за века бороздках. Иногда они снились Шахху, и это были не самые лучшие его сны.

Где-то на «верхотуре» заржали. Зашелестел пакет, наверняка — промасленный, наверняка — с куском мясной запеканки. Одна из девиц визгливо рассказывала другой, как вчера ходила со своим на пляски.

Пахло прелыми листьями, гнилыми грибами и стойлом. Хотя — Шахх точно знал — с утра здесь прибирались.

Он скользнул взглядом по полукружьям рядов. Иногда они напоминали ему соты, иногда — скалу со множеством гнезд, древний птичий базар, где перья, осколки скорлупы и дерьмо давно перемешались, слиплись, срослись в нечто монолитное и вечное. Шары-светильники, покоящиеся на полых трубках, вписывались в общую картину как нельзя лучше. Некоторые еще жили, но многие были разбиты или попросту выдохлись — разбитые яйца, давно покинутые птенцами.

С «верхотуры» кто-то уронил сандалию, на нижних рядах ее словили и зашвырнули обратно.

— Во имя Всемогущей, Чернозракой, Пронзающей и Очищающей, начнем, — тихо сказал Шахх, ни к кому конкретно не обращаясь.

Но его услышали.

И замолчали.

— Итак, на чем мы остановились в прошлый раз?

— На городе Тысячи Колонн! — выкрикнул с первого ряда вихрастый улыбчивый парень. Этот всегда все помнил, рассказы Шахха слушал жадно, прищурив глаза и чуть приоткрыв рот. Ловил каждое слово. С азартом отмечал любую его ошибку.

— Верно, — согласился Шахх. — Тош-Ловкач с Красоткой, чудом избежав гибели, добрались наконец до затерянного города Тысячи Колонн. По лестнице, на которую сотни лет не ступала нога человека, они спустились глубоко под землю. И нашли там Оракула-Из-Глубин.

По аудитории пронесся едва слышный вздох. Оракул был одной из ключевых загадок всей истории. Многие приходили сюда для того, чтобы узнать, о чем сказал Оракул Тошу. Ну и, конечно, — услышать, чем все закончилось.

— Оракул ждал их в полутемном зале с низким потолком. С потолка свисали клочья то ли паутины, то ли ползучих растений; свет проникал туда через отверстия в стенах…

— Это как? Город же глубоко под землей! — встрял вихрастый.

Шахх пожал плечами:

— Древние владели знаниями, которые нынче утрачены. Их светильники жили сотни лет, питаясь мраком и влажными испарениями. А может, и подземными червями, кто знает… Так или иначе, но многие из светильников еще излучали свет, когда Тош-Ловкач и Красотка вошли в Покои Оракула.

— И их вот так запросто взяли и впустили?! — хмыкнула девчонка с третьего ряда, лупоглазая и с землистой кожей. Шахху рассказывали о ней: дурная наследственность, вдобавок — несчастье, случившееся с городом, в котором она жила прежде. Отсюда и скверный характер: желание доказать всем и вся собственную значимость.

Шахх не был против: пусть доказывает. Но не за его счет.

— Если бы вы чаще ходили на занятия, то знали бы, о чем я говорил в прошлый раз. Разумеется, «запросто» ничего в этой жизни не бывает. Тошу-Ловкачу пришлось сразиться со стальными истуканами, а затем — решить загадку Трех Одноглазых Близнецов. Итак, напоминаю, загадка звучала следующим образом…

Шахх повторил то, чем закончил прошлое занятие: формулу загадки, — а затем спросил, кто из присутствующих нашел ответ. Вверх взметнулось несколько рук. С легкой улыбкой на устах он обвел взглядом аудиторию, словно раздумывал, кого же вызвать.

В этом и была суть занятий. Вынудить их хоть как-то работать мозгами. Хоть что-нибудь узнать о мире… о том мире, который существовал давным-давно и которого больше не будет никогда. Говорят, прежде на занятиях юнцы и девицы чему-то учились. Теперь они приходили развлекаться — и только если рассказы Шахха оказывались занятными, можно было рассчитывать на интерес со стороны аудитории.

Поэтому — бесконечная история о Тоше-Ловкаче и его подружке. Поэтому — схватки, погони, древние тайны — все то, что пока еще этих увлекало.

Как и многие до него, Шахх ухитрялся вплетать в ткань истории небольшие задания и давать хотя бы немного информации о мире. Если задания были простыми и рассказ не содержал сложных слов, эти иногда что-то запоминали и на что-то отвечали. Шахх служил для них одним из немногих источников знаний; они не умели читать, как не умели читать их отцы и деды, но те по крайней мере имели доступ к хитроумным механизмам и владели мнемотехниками. Нынешнее поколение не желало разбираться ни в чем и ни к чему не стремилось. Редкие исключения лишь подтверждали правило. К тому же — были чрезвычайно опасны.

Об одном таком Шахха сегодня предупредили. Он отыскал взглядом новичка, которого заприметил давно, едва лишь вошел в аудиторию, — отыскал и кивнул:

— Слушаю вас.

Тот встал, одергивая мешковатые штаны и часто моргая. Круглолицый, чуть полноватый, с неестественно длинными передними зубами. «Видимо, врожденный порок. Впрочем, для нынешних физические отклонения, скорее, норма».

Передернув плечами, новичок принялся отвечать. Загадка Трех Одноглазых Близнецов требовала умения считать и природной смекалки, но длиннозубый раскусил ее на удивление ловко. Для своего возраста — блестяще.

В планы Шахха это не входило. Быстрый и правильный ответ обесценивал вопрос. Более того, новичок объяснял все чересчур сложно, большинство из сидящих не понимали, о чем он говорит, — следовательно, не могли усвоить материал.

Хуже того — некоторые, заскучав, снова принялись что-то жевать, почесываться или болтать. По аудитории разлился едва заметный приторный запах.

«В иные времена, — с горечью подумал Шахх, — я бы радовался этому новичку. Я сделал бы из него блестящего мыслителя, ученого, который дал бы человечеству много новых…»

Он оборвал себя и рассмеялся снисходительным, обидным смехом:

— Вы совершили ошибку. Но не страшно: не всем же быть такими умными, как Тош.

Юнцы заржали, девицы захихикали. Длиннозубый дернул головой, словно отгоняя мух:

— Я прав. — И принялся повторять все то же, что уже один раз объяснял.

Не желая выслушивать его до конца, Шахх отмахнулся:

— Чепуха! Можно только порадоваться за Красотку, что с ней был Тош, а не… — многозначительная пауза, — кто-нибудь другой.

Свист, хлопки, улюлюканье. Сандалия совершила еще одно путешествие вниз-наверх.

— И вот Ловкач, справившись с загадкой Трех Одноглазых Близнецов, оказался наконец перед Завесой Незримого. За нею его с Красоткой ждал Оракул.

Абсолютная, космическая тишина. Даже пакетом с запеканкой не шелестят.

— Что представляла собой Завеса Незримого? Нетрудно ответить — это был огромный полог, отгораживавший дальнюю часть зала. За пологом и скрывался Оракул. Никто — ни человек, ни зверь, ни птица — не мог нарушить уединения, в котором пребывал за Завесой Оракул. Никому не дано было узреть его и остаться в живых. Оракул же, разумеется, знал все о просителях задолго до того, как они переступали порог зала…

Шахх рассказывал с легкостью человека, в сотый раз повторяющего одно и то же. Историю о Тоше и Красотке он придумал, когда был молодым и наивным… когда верил, что этот мир еще можно спасти. Но если из года в год наблюдаешь за тем, как деградируют поколения, и каждый раз думаешь: вот он, предел, ниже которого опуститься невозможно… а потом приходят следующие — и ты понимаешь, насколько заблуждался!..

Рано или поздно тебя начинают одолевать сомнения: а может, все зря?

Потом осознаешь: да, так и есть.

Нередко Шахх ловил себя на том, что перестает вплетать в историю о Тоше что-нибудь познавательное. Все чаще он забывал значение редких слов.

Этого не замечали — некому было замечать.

Сейчас он рассказывал — и впервые почувствовал, что в зале есть тот, кто не просто следит за приключениями Тоша и Красотки. Длиннозубый новичок не спускал с Шахха глаз. Это был взгляд… Шахх сперва даже не понял, какой именно. Не обиженный, нет. Не предвкушающий (как у вихрастого) и не безразличный (как у большинства), даже не азартный, хотя сейчас занятник рассказывал об Оракуле.

Это был — сообразил вдруг Шахх — взгляд, полный презрения. Длиннозубый знал, что правильно решил загадку.

Стоя посреди загаженного, воняющего потом и прелыми листьями зала, Шахх вдруг понял, каким же никчемным он стал. Он, Шахх, знает больше, чем все юнцы и девицы, сидящие сейчас перед ним, когда-либо узнают! Неужели до конца своих дней он так и будет развлекать это жующее и пердящее стадо?!

— «Но как, — спросил Тош, — нам победить захватчиков? Где найти легендарное Оружие Древних?»

«Оно ничем тебе не поможет, — ответил Оракул. — Ибо — взгляни на себя. Ты силен и хитер — но разве мудр?»

«Если есть добрый клинок — зачем мне мудрость? Мои предки знали множество языков и умели читать. В их распоряжении было немало умных машин; они умели управлять погодой, создавали псевдоживых существ, путешествовали в глубины космоса. И что, помогло им это против захватчиков?»

«Захватчики ни при чем! — отрезал голос из-за Завесы Незримого. — Дело в них самих, в твоих предках. Многие пророки сулили человечеству гибель от катастроф и эпидемий. Никто и представить не мог, что людей погубит не беда, а благо. Не болезни и природные катаклизмы уничтожили вас, но — пресыщенность! Когда все стало достижимо, вы растерялись. Вы перестали к чему-либо стремиться, забыли, для чего созданы. Человек — хозяин Земли, он должен управлять ею, мудро и справедливо, а для этого необходимо развиваться. Твои предки достигли того состояния, когда любое знание становится доступным почти мгновенно. И что же? Они спутали возможность получить знание с самим знанием. Стоя у распахнутых дверей оружейной комнаты, ты можешь войти и взять любое оружие. Но ты не обладаешь им».

«А что, есть разница?»

«Когда рядом окажутся головорезы, ощутишь ее на собственной шкуре. Много ли толку в оружии, лежащем в пяти шагах от тебя, если к твоему горлу уже приставлен клинок?..»

Шахх понимал, чем и насколько рискует. Незримый клинок всегда находился у его горла, но сейчас Шахх сам, сознательно, давил на него изо всех сил. То, о чем он говорил, было слишком сложным для аудитории. Он использовал простые слова, но вот абстрактные понятия этим всегда давались с трудом. Приторный запах усилился.

И все-таки — они слушали! Эти юнцы и девицы впервые за многие годы слушали его, затаив дыхание! Может, кое-кто из них наконец задумался о том, кем является и для чего существует на этой планете…

Может, все еще не безнадежно! Ведь, поняв, они могли бы…

— Чепуха! — сказал вдруг новичок. Сказал громко, так что голос его наверняка расслышали даже на задних рядах. — Чепуха и ложь!

Он поднялся, одернув свои мешковатые штаны, и продолжал говорить; Шахх не прерывал его, слишком ошеломленный таким неожиданным и дерзким вмешательством.

— «Человек — хозяин Земли»? Вы сами-то верите в это? Вы же наверняка слышали книги древних. Не могли не слышать! И все они сходились в одном: история человечества насчитывает не сотни и не тысячи — миллионы лет. И время — оно больше похоже на океан, а не на дорогу, по которой идешь из конца в конец; волны этого океана то размывают берег, то прибивают к нему камни и песок. За миллионы лет своего существования человечество не раз и не два возносилось к вершинам мысли и духа и не раз низвергалось в пучины беззакония и дикости. Вырождаясь, они становились зверьми, а после — миллионолетия спустя — вновь достигали все тех же высот. Таков закон природы. Всякий раз, возвысившись, люди полагали себя высшими существами — и всякий раз обманывались, ибо изначально их сотворили не для властвования, но для подчинения!

Теперь Шахх слушал длиннозубого, затаив дыхание. Это немыслимо! Откуда бы юнец мог узнать о «Пнакотских манускриптах»?! Они были запрещены, тех, кто знал их на память, изымали. И все-таки — длиннозубый сейчас цитировал их практически дословно!

— «В океане времени другие существа — истинные хозяева Земли — жили с самых первых мгновений его существования. Всегда. Для них сила волн и подводные течения — ничто, безделица! Каждый цикл в истории человечества для этих властелинов мира — всего лишь вспышка солнца на закате дня. А само человечество — в лучшем случае племя рабов. Одни используют нас как грубое вместилище для своих разумов, когда решают покинуть пределы дальних миров и направиться в наш. Другие видят в людях поживу, или коридор между чудовищными многомерными пространствами и Землей, или дешевое оружие в борьбе с другими предвечными божествами.

Все они — межпланетные странники, обитатели тонких миров, порождения Хаоса Изначального — относятся с безразличием к тому, на каком витке развития в тот или иной момент находится человечество. Для большинства из них вообще не существует моментов, ибо они живут на всем протяжении времен одновременно! Но и для тех, чья природа хоть немного близка к нашей, не важно, превратились ли мы снова в полуобезьян или возвысились (настолько, насколько мы способны возвыситься). Потому что, если они пожелают, они придут и возьмут свое — или то, что посчитают своим». — Новичок засмеялся хриплым, надорванным смехом. — Если задуматься…

Договорить он не успел: раскатисто чихнул, потом закашлялся. Приторный запах сгустился настолько, что, казалось, стал видимым, придавая воздуху тошнотворный бледно-зеленый оттенок.

Перед глазами все плыло, мысли путались. Слушатели давно уже не молчали — сперва то тут, то там раздавалось смущенное бормотание, затем — громкие выкрики. Громкие и предвкушающие.

В конце концов, самым привлекательным для них были даже не рассказы Шахха. Их манила сама вероятность того, что однажды он совершит ошибку — и тогда…

Точнее, уже сейчас.

Откуда-то с верхних рядов донесся протяжный полувой-полукрик, следом — хохот, в котором не было ничего человеческого. Этот хохот подхватили остальные. Они начали вскакивать с сидений, некоторые уже запрыгнули на парты.

О да, их облик скорее всего напугал бы людей прежних времен! Врожденные пороки и сознательные модификации тел приводили к тому, что у многих лица были обезображены, на руках — по шесть-семь пальцев, иногда — с удлиненными ногтями; кто-то отращивал себе жабры, у других кожа на лбу шелушилась и меняла цвет в зависимости от настроения. Они были дети своего времени… детеныши.

Но, что много страшнее, их внутреннее строение тоже изменилось. Как следствие — изменилась психика. Иногда Шахх думал: может, все эти когти, жабры, гребни привели к тому, что нынешние дети попросту не способны усвоить знания предков? Ведь не могут же обезьяны научиться стихосложению, а рыбы — рисованию…

Взамен они получили другой дар: будучи напуганными или раздраженными, возбуждать друг в друге агрессию. Испуская особое пахучее вещество, они подхлестывали остальных своих ровесников и в какой-то момент превращались из людей в животных, из отдельных личностей — в стаю. С возрастом они теряли эту способность — те из них, кто доживал до преклонных лет.

Он видел такое сотню раз, и не только во сне, поэтому не испугался. Властно воздев к потолку руки, Шахх приказал:

— Стоять! — и на мгновение они подчинились. Все в аудитории замерло, хотя густые удушливые волны стайного запаха по-прежнему колыхались в воздухе.

Шахх одобрительно кивнул и, намереваясь окончательно погасить агрессию, начал медленно, ритмично читать молитву:

— К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возносим свои…

Не успел.

С ленивым хлопком взорвался крайний слева светильник, затем — еще один. Остальные погасли все разом, как будто чьи-то исполинские уста задули пучок свечей.

Последним, что запомнил Шахх, было искаженное злобой лицо новичка: задранная вверх губа, раздутые ноздри, изготовившееся к прыжку тело.

Потом пришла тьма.

* * *

— Как это случилось? — Священник был намного моложе Шахха, но держался самоуверенно, словно хозяин.

— В своем ответе новичок использовал слишком много незнакомых слов. Их это всегда пугает. Я пытался остановить…

Священник положил руку Шахху на плечо:

— Не волнуйтесь. Мы давно уже знали о нем. Со дня на день… Впрочем, не важно. Уясните главное: вы здесь ни при чем.

В аудитории было пусто и сумрачно, горели свечи. Уборщики проходились между рядами, выметая мусор. Еще двое драили пол, кафедру и первые ряды, хотя, конечно, все отмыть и не надеялись. Кто-то споткнулся и, выругавшись, отбросил в сторону сандалию с разорванными ремешками.

Пахло прелыми листьями и бойней.

— Светильники восстановят через пару-тройку дней. До тех пор… ну, я бы посоветовал вам отдохнуть. Группу мы расформируем, до начала сезона осталось всего ничего. Те из них, кто придет в следующем году, — («Кто уцелеет и придет в следующем году», — мысленно поправил его Шахх), — вряд ли вспомнят об этом, — священник неопределенно махнул рукой в сторону первых рядов.

— Его родителям уже…

— Он был сиротой, воспитывался в одной из книг’говорилен. И, видимо, нам придется как следует заняться ею… Впрочем, — оборвал он себя, — это уже не ваша забота. Вы свободны, занятник.

Шахх ушел.

Моросило, он плотнее надвинул на голову капюшон и зашагал по мостовой, стараясь не ступать по лужам. Прохожих почти не было, только один раз мимо него прошаркали, вяло покачивая головами, грибоносцы; оба — в алых плащах с символом Юггота. Шахх слышал, как они вдруг остановились и обменялись парой фраз, произнесенных так, словно рты у грибоносцев были забиты талым льдом. Задерживаться и вслушиваться он не стал. Быстро миновал площадь Ноденса Поверженного, квартал Резников и вышел на Горбатый мост. Отсюда открывался вид на южную часть города, и Шахх какое-то время стоял, глядя, как серое марево постепенно окутывает крыши домов; он пытался представить, каким был город тысячи лет назад, когда о Древних Хозяевах знали только из легенд и считали их не более чем выдумкой. «Когда»… Это подразумевало, что когда-то были времена другие — и свободная Земля, свободное человечество. Но если автор «Пнакотских манускриптов» хотя бы на полшага приблизился к истине, значит, Хозяева всегда владели Землей и всегда властвовали над людьми. Для того они людей и вывели.

Резкий порыв ветра сорвал капюшон с Шахха, но тот не стал его снова надевать, лишь провел ладонью по бритой голове. На лбу были вытатуированы иероглифы, которые означали то же, что и буквы с ржавым оттенком — там, на кафедре, в Воспиталище младых. Тавро, метка Госпожи. Никто из Хозяев не смеет прикоснуться к Ее собственности, если не желает иметь дело с Ее прислужниками или же с Нею Самой.

Воспиталище отсюда было не разглядеть, но Шахху отчетливо вспомнился причудливый росчерк над центральным входом; те же иероглифы, но много большего размера. Даже в самой темной ночи они были заметны — ибо чернее любой природной черноты.

Когда приближался очередной сезон, они начинали пульсировать. И тогда младые становились раздраженнее и злее: в глубине души они догадывались, что их ждет, хотя мало кто из них позволял себе задумываться. Именно это погубило новичка: не заумные слова, но то, что он сказал им правду.

Когда-нибудь, подумал Шахх, он сам тоже скажет им правду. Не этим, конечно, — другим, которые придут через год, два, десять. Когда-нибудь он наберется мужества и скажет… сломается, потеряв всякую надежду, — и скажет.

А до тех пор — будет послушно выполнять то, чего от него ждут: вкладывать в их головы хотя бы крохи от добытых человечеством знаний. Пытаться сделать из них людей.

Он и сам не знал — в безумной надежде или же во имя служения Черной Козлице, Матери Лесов.

— Йа! — прошептал он одними губами, падая на колени и касаясь лбом мокрых камней. — Йа!

Это было выше его — внезапно нахлынувшее истовое, рабское поклонение. Это было в нем.

— Йа, Шуб-Ниггурат!

В небе громыхнуло, молния, похожая на щель, рассекла мир напополам.

— Йа! К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возношу свои молитвы!..

Капли барабанили по камням и спине, по крышам и руинам, по куполу Воспиталища и по алтарям. Шахх улыбался. Когда Матерь Лесов придет за очередным легионом младых, она будет довольна, о да! Как и прочие Древние Хозяева, она любит повиновение и любит живую плоть. Она заботится о своих чадах. Она велика и всемогуща, награждает верных и карает помысливших дерзкое.

Кое-кто недалекий мог бы задаться вопросом: зачем же тогда Рогатая желает, чтобы младые учились? А ведь ответ был очевиден: затем, что умные люди — вкуснее!

Шахх, до сих пор не позабывший, какой сладкой была плоть его наставника, знал это наверняка.

Примечание автора

Как и большинство мальчишек, я в детстве зачитывался фантастикой, но многие классические вещи до нас по понятным причинам попросту не доходили. Уже после того как Советский Союз распался, в Киев хлынул целый вал книг. Издавали все, издавали всё. Походы на книжный рынок стали важным ритуалом, тем более увлекательным, что ты никогда не знал, какую именно книгу привезут. И вот среди томиков знаменитой желтой серии «Северо-Запада» и «кэдменовского» Кинга мне попался на глаза «Локон медузы». Кто такой Лавкрафт, я не знал — а предисловие скорее сбивало с толку, чем помогало в этом разобраться. Но рассказы были хороши, некоторые — до дрожи! Опять же, в девяностые вся эта чертовщина воспринималась куда как живей, ее появление совпало с пиком популярности уфологии, криптозоологии и прочих дисциплин, сомнительных с точки зрения точной науки.

Лавкрафту повезло: у нас он стал популярен, пусть и с сильным запозданием. И в то же время Лавкрафт потерпел фиаско: если в других странах лавкрафтиана — мощное, богатое талантами направление в фантастике, то Украина и Россия в этом плане ничем особенным похвалиться не могут. А главное: зачастую в трибьютах и подражаниях все сводится к методу, которым активно пользовался Дерлетт. Лавкрафтовские сюжеты разбирают до формул, а потом по этим формулам пишут свои — однако идеи Г.Ф.Л.-а при этом остаются за бортом.

Мне хотелось сыграть в совершенно другую игру и отправиться по другому маршруту. Не повторять сюжетную формулу, но, оставаясь в рамках выдуманной им вселенной, попытаться воссоздать дух рассказов Лавкрафта. Получилось или нет — решать вам.