Зря я позарился на эти деньги, ох зря!.. Подвело чутье.

А ихний глашатай знал, что делает — видать не в первый раз таким занимался, работорговец чертов!..

Ее высочество плачет, надрывается, бедняжка. Сглупил я тогда. Но ведь боялся, что она наговорит старику всякой ерунды. Теперь точно наговорит.

Зря я ее повел.

…Во второй раз нас встретили не менее подобострастно, чем в первый. Усадили, поулыбались, убежали по делам.

Опять вышел глашатай, объявил «уникальное», «захватывающее» «неповторимое» зрелище — чинно удалился.

Начались бои.

Сначала сражались со зверьми: с медведями, с леопардами, со львами. Хищники здесь были не такие, как в царском зверинце, не тощие, ребробокие, а сытые, с блеском в шерсти и в глазах, острокоготные, уверенные в себе. Не знаю, как этим скоморохам-циркачам удавалось содержать зверей в таком состоянии. Во-первых, часть их медведей-леопардов на каждом выступлении убивали гладиаторы — где ж замену брать?! ; а во-вторых, везти за собой весь этот зверинец весьма накладно. Но каким-то образом циркачам это удавалось.

Потом люди бились с людьми. Это было страшнее и безжалостнее, чем со зверьми. Львы сражались с гладиаторами, как с равными, не желая ничего другого, не зная пощады ни для себя, ни для противников. В этом проступало их львиное естество. А люди… В людях люди же пробуждали нутряное, звериное естество. И было отвратительно и завораживающе одновременно.

Я, не отрываясь, следил за происходящим… — все следили. И только глашатай, паскудник, следил за мной. Я потом это понял.

Он подошел ко мне после боев и отозвал в сторонку, с хитрым прищуром глядя куда-то вбок, на нечто за моим плечом.

— Прошу меня великодушно простить, ваша милость, — сказал этот человечишко. — У меня к вам дельце.

Я высоко и надменно вздернул бровь, давая понять, что он забывается. Впрочем, при большом желании это можно было также расценивать как немой вопрос и побуждение продолжать.

Глашатай предпочел выбрать второй вариант.

— Э-э, видите ли, ваша милость, наше заведенье — в силу, так сказать, специфики — постоянно нуждается в бойцах. И по мере возможности стараемся восполнять их недостаток — за деньги, разумеется. Не подскажете ли вы…

«Да!» — подумал я. «Да, да! Вот оно!»

— Вы что же, милейший, думаете, что я торгую людьми?! — гневно вопросил я.

Человечишко затряс головой, как маятником.

— Что вы, что вы?! — воскликнул он, выставляя перед собой руки ладонями вперед. — Как?! Разумеется, нет! Но ведь существуют каторжники и колодники,

— добавил он тем не менее, вкрадчиво и осторожно.

«Натурально, существуют».

— Но, милейший, как вы себе это представляете? Вам продают местных заключенных — многие из которых, замечу, известны толпе, ведь были осуждаемы привселюдно — и вы их тотчас выпускаете на арену. Их узнают. Догадываетесь, что дальше?

— Бог с вами! — замахал руками глашатай. — Их же нужно сначала муштровать, приучивать. Как же так — сразу на арену? Никак не возможно, даже при большом желании.

— Явитесь под подночь ко мне, с деньгами и охранниками, — велел я и, не дожидаясь ответа, ушел.

Ее высочество не слышала нашего разговора, стояла в сторонке. Я отвел ее во дворец, заперся у себя и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Я размышлял.

А подумать было над чем.