СЕРЕБРЯНАЯ ПОДКОВА
Рассказ К. Алтайского
И тайгу, и пади, и сопки обступала тихоокеанская осень. В воздухе, холодном и ломком как лед, разлита была чрезмерно потрясающая катастрофическая тишина.
На сопках — беспорядочные груды меди, платины, червонного золота, бронзы и ржавого красноватого железа.
Это листья и травы, охваченные ужасом гибели и тления.
Несокрушимые и величавые стояли кедры. И далеко — далеко под холодной синевой неба покоился холодный, цвета индиго Великий и Тихий океан.
Я, случайный гость великолепного Приморья, был соглядатаем нежданного прихода осени. Хрустальные стояли дни, и золотая теплынь висела над сопками. Южные склоны сопок были покрыты густыми фиолетовыми коврами медоносной таволожки.
Великим и тихим был Великий Тихий океан. И вдруг полярным дыханием ягелевых тундр рванулся с Татарского пролива ледяной бешеный норд-ост, заколыхался над сопками туман, и, неторопливая, как предсмертный холодок в жилах, разлилась осень — пора белой луны и тленья трав.
Я ехал на мохноногой каурой кобылке. В кармане у меня было удостоверение от Госторга. Чудная моя миссия заключалась в том, чтобы проверить промыслы морской капусты. У наших советских тихоокеанских берегов много этой рыхлой мясистой водоросли с широкими зеленовато — желтыми листьями. Ловится морская капуста тысячами тонн и экспортируется в Китай, где считается лакомым блюдом.
Во времена довоенные японский заводик вырабатывал на побережье иод из морской капусты. Теперь заводика этого нет и не может быть. Будет другой завод — советский. Занялся морской капустой Госторг, — и вот почему довелось мне стать соглядатаем прозрачной тихоокеанской осени.
День слагался из синего неба, медных и бронзовых листьев, холодноватого воздуха и легких моих дум о лучезарном будущем этого края.
На одном из поворотов суровый ландшафт нарушился белым, как океанская пена, пятном и голубоватой струйкой дыма. Я поехал на дымок и увидел великолепное зрелище. У подножия сопки скупо горел костер. Возле костра на куче сухого богульника сидел широкоплечий великан и сосал маленькую морскую трубку. Поодаль стоял белый конь, неведомой, вероятно нездешней породы. Особенно поразительна была его шея— гибкая, гордая и крутая, изгибом своим напоминающая лебединую. Рядом с моей лошадкой белый конь выигрывал и казался еще ослепительней. Совершенные формы его рождали представление о мраморном изваянии. И конь, словно сознавая свою красоту, с первобытной звериной грацией выгибал шею, косил глаза и раздувал ноздри.
У костра сидел широкоплечий великан и сосал трубку.
Хозяин коня, сидевший у костра, имел в фигуре что-то медвежье: широкая кость, большой лоб, мягкая неуклюжесть и лесные глубоко посаженные глаза, в которых таилась тихая грусть.
В тайге есть молчаливый уговор, запрещающий спрашивать у встречных имена и прозвища. Вероятнее всего, этот; исписанный закон издали и ввели в тайге беглые каторжане царских рудников. Чтя этот таежный закон, мы поздоровались, не называя друг другу имен. Я сходил и собрал свою долю богульника, подложил топлива в костер и сел против широкоплечего, добродушного человека.
Мы молчали, и я глаз не сводил с белого коня, поразившего мое воображение.
Если записать хотя бы приблизительно мои тогдашние мысли, получилось бы беспорядочное крошево. Вероятно, вышло бы так:
«Вот стоит белый конь. У него лебединая шея, классическая лепка тела, точеные ноги и шерсть, напоминающая атлас. Конь не подходит к обстановке. Он — нездешний. На таких белокрупых и крутошеих конях въезжали древние победители в разгромленные города; такой белый дьявол мог бы быть вдохновителем кровавой распри между ковбоями дальнего запада; он подходил бы к конюшне разнеженного британскими милостями индийского раджи. И есть еще место этому коню: цирк.
Нечаянно я посмотрел на соседа. Он курил и едва заметно усмехался. Заметив мое разглядывание коня, ошеломил вопросом:
— Вы хотите спросить — почему он не в цирке?
Я ответил, немного смутившись:
— Да, я действительно думал, что такие кони встречаются в цирках чаще, чем в тайге.
Собеседник улыбнулся.
— Вы угадали. Это цирковая лошадь.
Потом сероглазый великан разговорился, и — клянусь советским заводом по выработке иода из морской капусты — я не раскаиваюсь в том, что вызвал незнакомца на разговор. Ибо я услышал историю белой лошади.
Я слушал эту повесть у костра с ненасытным любопытством. Но время делает свое. Теперь, спустя полгода, я не могу уже пересказать ее со всеми восхитительными интимными подробностями, во всеоружии волнующих интонаций, обвеянную колоритом тайги и дыма.
Я воспроизвожу ее по сухим и бледным записям в моей путевой книжке.
* * *
… В 1913 году в Россию приехал из Австро-Венгрии бродячий цирк. Директором его был потомственный циркач с итальянской фамилией: его отец, дед и прадед были циркачами. В живом инвентаре цирка числился бурый медвежонок, собака, которую маскировали миниатюрным слоном, ученый попугай. Аттракционом, спасающим цирк от голодовок, было представление с участием белой лошади Дженни, имитирующей человеческую мимику. Белая Дженни по знаку итальянца могла пугаться, гневаться, приходить в ярость. Ее выразительное лошадиное «лицо» смеялось, плакало, скучало с почти потрясающей иллюзией.
Огромные афиши несли славу Дженни, умеющий, по словам увлекающегося директора-итальянца, «играть Шекспира». Загримированный средневековым миннензингером, циркач перед выступлением Дженни пел на русском ломанном языке печальную балладу о том, как длиннобородый чародей превратил прекрасную девушку в белую лошадь и как смеется и плачет душа девушки, тоскующая о человеческом естестве.
Баллада и улыбка Дженни растрогали одного крупного сибирского лесо-промышленника. Полупьяный сосновый и пихтовый король заявил, что «одна лошадиная улыбка стоит сотни человеческих» и, с позволения директора цирка, подковал Дженни подковами из чистого серебра.
Дженни подковали серебряными подковами
Подкованная серебром белая лошадь делала блестящую цирковую карьеру; предприимчивый итальянец продавал снимки Дженни, и неистовствовали пестрые афиши, где рассказывалось о серебряных подковах — даре сибирского купца.
Окрыленный успехом директор уже хлопотал о выезде за границу, когда грянула империалистическая война.
Годы войны цирк работал бесперебойно, переезжая из города в город. В 1917 году Дженни захворала. На лечение лошади директор не жалел ни денег, ни сил. Он даже не заметил, что в России произошли две революции, и весь мир дал трещину, — циркач ухаживал за Дженни, как мать ухаживает за больным ребенком.
Дела цирка во время продолжительной болезни Дженни сильно пошатнулись. Страна пылала в пожарах восстаний, потом гражданская война перекинулась в Сибирь, и заколыхались над тайгою зарева, заревели по-медвежьи снаряды и засвистали плети адмирала Колчака. Дженни выздоровела. Снова она смеялась и плакала на арене — пока городок, где стоял цирк, не попал под обстрел партизан. В суматохе осадного положения кто-то угнал красавицу-лошадь.
Горела тайга; пылали деревни; в березовых рощах росли братские бескрестные могилы; шли дни, тревожные и суматошные, и не многие заметили, что поседел итальянец, тоскуя о лошади. Кто-то сказал старому циркачу, что на его белой Дженни ускакал колчаковский офицер, отступая вместе со штабом.
Седой, с мешками под глазами, сгорбленный, без шапки, ходил циркач по штабам отступающих частей — жаловался, просил, умолял. На него смотрели недоуменно, как на человека с другой планеты. Потом город заняли партизаны, и вскоре заколыхались пики с красными флажками: в город вошел отряд регулярной Красной армии. Лихорадочно и феерично вспыхнули дни. Гремели речи с автомобилей, рылись окопы за городом; люди голодали и ликовали. Итальянец голодал вместе со всеми, но ликовать ему было не под силу. В слезящихся глазах старика стояла Дженни, и он бредил с жарким пафосом маниака:
«Она вернется. Белая Дженни вернется».
Снова на город надвинулись колчаковцы. Итальянец добровольно взялся за лопату и примкнул к людям, роющим окопы. Потом он помогал санитаркам в лазарете, стоял на часах, чистил картошку кашеварам, варившим постные щи молодой республики. На черной потертой бархатной блузе итальянца краснела звездочка — знак нового мира и ненависти к похитителям белой красавицы Дженни.
Цирка не было. Люди из труппы пристроились кто куда. Когда к штабу под конвоем приводили перебежчиков или пленных, итальянец протискивался к бывшим колчаковцам и, делая умоляющее лицо, торопливо расспрашивал о Дженни. Однажды, когда итальянец бродил по окраине городка, стальным клекотом взмыл пулемет, ухнули трехдюймовки и начался бой за обладание городом.
Шальная пуля раскроила череп старого циркача, и он, взмахнув руками, упал навзничь, унося в могилу тоску по белой Дженни.
А через день белая Дженни прискакала в город одна, без седока — вся порыв, вся гнев, вся боевая отвага.
Лошадь искала хозяина, тосковала и, может быть, плакала крупными лошадиными слезами. И вот в багровых заревах затрубили горнисты сбор, и Дженни встала покорно под седло командира ударного Семидольского полка. У командира была черная бесшабашная папаха с кумачовой звездой, неуемный веселый нрав и усы, как клубы черного дыма. Полк выступал в поход, и впереди живым куском грядущих легенд ехал черноусый комполка на белой Дженни.
На третий день похода открылись изумительные качества белой командирской лошади. Когда грянули на привале залихватские гармоники и запела ребятня про «мундир английской, погон российский, табак японский…» — лошадь командира засмеялась так, как смеются люди. Потом, на удивление бойцов, лошадь разъярилась, затем заплакала и, наконец, встав на задние ноги, прошла кругом, вызвав бурные восторги семидольцев.
Лошадь командира засмеялась почти так, как смеются люди.
Красноармейцы вынесли постановление: увеличить паек командирской лошади и чистить ее дважды в день со всей тщательностью мирного времени.
И начался сказочный рейд Семидольского ударного полка; в трудные минуты смеялась по-человечески белая лошадь, которую называли уже не Дженни, а Сивка-Бурка.
Усталые после перехода красноармейцы ежедневно чистили Сивку-Бурку и задавали ей отборный корм; красноармейское одеяло служило ей вместо попоны. На привалах Сивка-Бурка под музыку пензенских балалаечников и рязанских гармонистов выступала как некогда в цирке. Без кричащих букв на афишах слава ее гремела по фронту, и бойцы других полков приходили посмотреть на диковинную белую лошадь. Бойцы-семидольцы души не чаяли в Сивке-Бурке. И настал день, когда полк доказал на деле свою любовь к белой лошади.
Дело было так.
Полк стоял на пути к городу Бор. В Бору засели крупные силы белых, городок был укреплен. На привале семидольцы обнаружили, что Сивка-Бурка расковалась. Отпали две подковы купеческого серебра и закачалась третья…
Кузни поблизости не было, и бойцы забеспокоились. В какой-то удалой голове возникла мысль — кузня есть в Бору.
И потекли в полку разговоры, что нечего времени терять, что надо взять Бор немедленно, что Сивка-Бурка не может быть неподкованной. И сказал полк командиру и комиссару:
— Даешь Бор!
Командир и комиссар переглянулись.
К ночи направилась в Бор разведка. На рассвете Бор атаковали врасплох. Артиллерия и обоз колчаковских бригад остались в Бору, а колчаковцы бежали. Изумленные обыватели Бора долго не могли понять: почему победители-красноармейцы торопливо наперебой расспрашивают, где кузня. И еще гремел, угасая, бой на окраинах города, когда в борской черномазой кузне подковывали Сивку-Бурку на три ноги. На четвертой осталась подкова купеческого серебра…
На площади, реющей пурпурными знаменами, комполка громыхнул речью, в которой Сивка-Бурка, героиня похода, была не на последнем месте. Борские обыватели в первый и последний раз за свою мирную кулебячью и перинную жизнь слышали, как орали ералашные глотки «ура» белому диковинному коню…
* * *
Костер уже не горел, а чуть-чуть тлел. Повидимому, широкоплечий куда-то торопился и, увлекшись рассказом, опоздал. Он быстро посмотрел на часы и свистнул. Покорно, но с достоинством, подошла на свист бывшая Дженни — Сивка-Бурка. Уже с седла великан попрощался:
— Счастливый путь!
И когда скрылся всадник на белом коне, спохватился я, что не спросил — откуда у него белая лошадь, куда он уехал и как узнал историю лошади.
Я остался один у костра в дремучей тишине, среди сопок и падей. Далеко-далеко индиго-синий, холодный и соленый был виден Великий океан. Словно медь, бронза и старое червонное золото, тлели листья на сопке. Я свистнул мою кобылку. Свист остался безответным. Надо было итти и ловить лошадь.
Уезжая, я увидел на траве серебряную подкову, последнюю подкову купеческого серебра, оброненную белой лошадью. Я поднял ее и взял с собою.
Она и посейчас у меня — эта полустертая серебряная вещица.
Как знать — может быть я еще встречусь с белой Дженни и ее хозяином, и он, широкоплечий, расскажет у костра дальнейшую судьбу диковинной лошади.
ЗОЛОТО НА ПЕСКАХ
Очерк Н. Кадабухова
За две с лишним тысячи километров от Москвы, в затерянном среди песчаных барханов городке Иргизе, в маленьком глинобитном домике услыхал я впервые эту историю от спаленного степным солнцем, седовласого и с седой бородкой человека. Вблизи Челкара — за 150 километров к западу — увидал я на барханах маленькие кустики сагаса. В Челкаре, на питомнике Ташкентской ж. д. мне показали плантацию этого растения. И, наконец, в Москве, на Маросейке, в большом сером доме Резинотреета мне подтвердили все то, что я слыхал от человека, открывшего в песчаных пустынях далекого Казахстана богатый источник.
На расстоянии 2267 километров от Москвы по линии Ташкентской железной дороги, среди песчаных холмов заброшен маленький разъезд Кара-Чокат. Каменное здание станции, несколько домиков (квартир железнодорожных служащих), башня водокачки, полтора десятка казахских кибиток, разбросанных вокруг поселка, несколько железнодорожников на платформе и казаков у полотна, — вот все, что замечает пассажир поезда, пробегающего мимо открытого семафора. А затем, когда через несколько часов в окна вагонов начнет просачиваться соленая струя воздуха с Аральского моря, все те, кто наполняет желтые, зеленые и голубые вагоны поезда, окончательно забывают о маленьком разъезде.
Однообразна жизнь на полустанке в песках пустыни. В часы дежурств, в часы отдыха почти одинаково гнетет железнодорожников скука. Палящее солнце снаружи, раскаленные каменные стены в зданиях убивают последнюю энергию. И многих побеждает пустыня своим зноем и однообразием. Одни стараются перевестись на станцию, в более населенный пункт, другие начинают пить. Но некоторые выдерживают годы этой работы, найдя себе какое-либо побочное занятие. Один становится страстным охотником и в часы, свободные от дежурств, бродит с ружьем: и собакой в поисках дроф и стрепетов. Другой живет от почты до почты, выписывая газеты, журналы и книги. Третий организует футбольную команду, устраивает спорт-площадку и по вечерам, когда опадет жар, носится вместе с другими за рваным мячом. Одним из таких упорных был И. Ф. Кузнецов — начальник разъезда. Не первый десяток лет встречал он и провожал поезда на Кара-Чокате, а затем, после дежурства и сна, садился в тени на крыльце квартиры и углублялся в газеты и журналы. Стараясь пополнить свои знания, сорокапятилетний железнодорожник интересовался даже вещами, часто ускользающими от нашего внимания. И поэтому «Всемирный Следопыт» неожиданно сыграл большую роль в этой необычайной истории.
В одном из номеров этого журнала был напечатан рассказ о жизни сборщиков каучука в Южной Америке. Из него Кузнецов узнал о том, что каучук получают из млечного сока, затвердевающего смолообразной массой; узнал, как обрабатывают эту смолу, чтобы получить каучук. Из подстрочника к рассказу он выяснил, что из-за отсутствия каучуконосных растений в СССР ежегодно приходится ввозить на огромную сумму каучука из Америки, так как резиновые изделия имеют большое применение в технике. И с этого дня Кузнецов заболел той болезнью, которой болеют все наши изобретатели, все научные работники — он стал думать о том, нельзя ли найти способа, пути добычи каучука в СССР. И в этом направлении его неожиданно поддержала статья ботаника Боссэ, напечатанная в «Правде». В этой статье Боссэ писал о неудаче попыток акклиматизировать американские каучуконосные растения. Но в конце он высказывал предположение о возможности нахождения каучуконосного растения у нас. Прочитав эту статью, мечтатель из Кара-Ноката вспомнил о сагасе.
Знаете ли вы, что такое сагас?
Сагао — это растение, кустики которого растут на склонах барханов между высокими стеблями песчаного камыша и чия.
Если надломить плотный стебель сагаса или оторвать его узкий ланцетовидный лист, — в месте поранения появится капля млечного сока. Сок затвердеет на воздухе, а затем его разрушат бактерии и сотрет песок, носящийся в воздухе. Но если повреждено корневище — сок скопится вокруг раны большими наплывами и, постепенно твердея и смешиваясь с песком, дает густую смолообразную массу. Эти наплывы на корневищах бывают до 100 гр.
Года два-три назад сагас интересовал лишь казанских ребятишек, жевавших его смолу, как жвачку, да ботаники знали о многолетнем крестоцветном растении Chondrilla, распространенном в песчаных пустынях Казахстана и Туркестана. О сагасе знал и Кузнецов. Он видал, как из стебля растения при поранениях выделялся млечный сок, он удивлялся склонности казаков жевать смолу с корневищ сагаса. И теперь он решил, что в смоле сагаса и содержится каучук. В часы, свободные от дежурств, он бродил по барханам, собирал смоляные наплывы и очищал их от песка. Собрав около 800 гр. смолы, Кузнецов решил послать ее на исследование в Москву.
Кузнецов был так увлечен своей идеей, что думал только о ней. Он стал маловнимателен. Думал ли он в момент отправления товарного поезда о том, кому послать собранную смолу, или уже мечтал о том времени, когда из смолы сагаса будут производить всякие резиновые изделия — не знаю. Но во всяком случае он оказался более чем невнимательным, пустив поезд на занятый путь. И после крушения — к счастью, обошедшегося без человеческих жертв — суд в Челкаре приговорил начальника разъезда Кара-Мокат к двум годам заключения.
На всякого другого это несчастье подействовало бы угнетающе и раз навсегда отбило бы охоту заниматься «не своим делом». Но не таков был искатель советского каучука. В общей камере, в шуме и гаме, он не забывал о сагасе. Он прочел всю литературу о каучуке, которую можно было добыть в Челкаре, — от учебников географии Иванова до каталогов Резинотреста включительно. И день за днем в нем росла уверенность, что он нашел каучуконосное растение. И, сидя в заключении, Кузнецов приводит в исполнение свой план — посылает собранную им смолу в Москву. Он посылает посылку с объяснительным письмом наркому РКИ — Куйбышеву. Через несколько недель ему пришло уведомление, о том, что присланное им вещество передано на исследование в лабораторию Резинотреста. И затем в течение нескольких месяцев Москва молчит. Каждый день ждет Кузнецов с нетерпением почты, но она ему ничего не приносит…
Однажды утром в камеру вошел смотритель и сказал Кузнецову, что к нему пришли на свидание.
Высокий подвижный блондин быстро подошел к Кузнецову и, порывисто протянув ему руку, представился:
— Профессор ботаники — Боссэ.
Второй посетитель, спокойный и невозмутимый, проговорил:
— Член правления Резинотреста — Иванов.
Первым вопросом Кузнецова было: «Сколько процентов?»
— Шестнадцать! — ответил Иванов, поняв, что волновало человека, открывшего советский каучук.
Шестнадцать процентов чистого каучука содержала смола caraca!
Иванов и Боссэ приехали ознакомиться с сагасом на месте и выяснить возможности его эксплоатации. Узнав о том, что Кузнецов находится в заключении, они получили телеграфом из Москвы от Президиума ВЦИК приказ об его освобождении. Несколько дней ездили они втроем по барханам. Кузнецов показывал им заросли сагаса, выкапывал из песка корневища, покрытые смолой.
А затем, когда поезд увез москвичей, Кузнецов, радостный и восторженный, стал выполнять предложенную ему работу — заготовлять смолу сагаса для массовых опытов. За лето 1928 года местное население собрало до 60 тонн смолы. В лабораториях и на заводах Резинотреста началась спешная работа. Из каучука, добытого из смолы сагаса, были приготовлены самые различные сорта резиновых изделий; и во всех случаях советский каучук оказался ничем не хуже американского. Более того, наплывы сагаса дали еще один ценнейший продукт — кристаллические смолы, являющиеся прекрасным изолятором.
В январе 1929 года в Москве было совещание работников резиновой промышленности. На него был приглашен и Кузнецов. После доклада о работе со смолой сагаса делегатов повели в зал выставки. И там бывший начальник разъезда Кара-Чокат увидал наяву воплощение своей мечты…
Автомобильные шины и изоляторы, галоши и респираторы для противогазов, детские мячи и резинки для карандашей лежали на столах и витринах. А рядом с ними помещались куски смоляных наплывов, тех самых наплывов сагаса, которые дали этот каучук.
То, что происходило затем, уже было обычным. На смену первым опытам пришла дальнейшая планомерная работа. В Москве, в термостатах лаборатории на Маросейке, в Челкаре, на песчаных грядках питомника Ташкентской ж. д., изучают рост и развитие сагаса и его паразитов. Аналитики и технологи ведут дальнейшую работу по изучению свойств смолы сагаса и изыскивают дешевые способы очистки и обработки советского каучука. В песчаных пустынях Кузнецов и его помощники обследуют заросли сагаса. И недалеко то время, когда в магазинах Резинотреста появятся товары, приготовленные из каучука, добытого из смоляных наплывов маленького незаметного растения, покрывающего барханы знойных пустынь Казахстана…
ДЖИЗЯКСКИЕ ОГНИ
Рассказ-быль А. Великанова
Тишину бархатной туркестанской ноши гулко прорезал выстрел. За ним другой. Нестройный залп. Еще. Над степью дробью по железу раскатились винтовочные хлопки.
В низине у разлившегося арыка тяжело поднялась пара аистов. Сонные птицы сделали в воздухе круг и снова опустились к арыку.
Стало тихо. Снова спала степь в медово пряных аромата ранней весны.
При первом же выстреле, докатившемся до ближайшего кишлака, человек в красноармейской форме, не просыпаясь, с закрытыми глазами, одним упругим движением сел на тюках сена, служивших ему постелью; так же непроизвольно левой рукой он выхватил из-под подушки наган, а правой ткнул вперед в темноту, намереваясь разбудить спящего коновода. Не встретив однако препятствия, человек качнулся вперед, теряя равновесие, и окончательно проснулся.
«Куда же черти унесли…» Звякнувшие в этот момент за дверью стремена изменили течение его мысли, и, поняв, что коновод уже седлает лошадей, он закончил иначе начатую фразу: «…вот это правильно!»
Через несколько мгновений два всадника вылетели из лабиринта кишлачных построек и дувалов в степь на вспыхивающие огоньки выстрелов. Две-три свинцово-никелевые шальные осы с визгов пролетели в темной выси, и в ответ им нервно расширили размах бега скачущие кони.
Пробовали ли вы лететь темной ночью по степи? Незабываемые ощущения! Земля смутной темной манерой скользит внизу. Ветер ласкает ездока, и в воздухе растворяется материя и тело. Ничего нет. Одно лишь сознание мчится куда-то во мрак, в необъятное. Изредка с коварной усмешкой подползет змеиная мысль: «А если скакун споткнется?» — и пропадает перед резонерски безразличным: «Тогда только голову сломаешь!»
Канонада прекратилась так же неожиданно, как и началась. Четкий ритм полевого галопа успокаивал взбудораженные внезапностью тревоги нервы. Где-то в степи должны быть палатки В темноте трудно ориентироваться — и тогда нужно довериться коню. Конь чует и знает то, что человеческим чувствам не под силу. Умный конь — лучший проводник. Невидимому, эти истины хорошо знали скачущие, так как поводья свободно болтались по бокам потных конских шей.
Через четверть часа напряженно дрожащий оклик метнулся навстречу:
— Стой! Кто?
— Свои, свои!
И опять уже облеченно отозвался окликнувший:
— Это вы, товарищ Вагин?
— Да. Что у вас тут за переполох?
— Ерундовина какая-то, товарищ командир. По степи кто-то с огнем ездит. Окликали — не отзывается. Мы подумали — басмачи, и давай стрелять.
— Ну, и что же?
— Ничего. Пропал куда-то.
— Где остальные?
— В палатки пошли.
— Каптилов где?
— Там же, — и, не дожидаясь, крикнул во мрак: — Ка-аптилов! Товарищ командир зовет!
Через минуту к Ватину подбежал приземистый курсант в шлеме на боку, с болтавшейся на ремне винтовкой. Его рапорт немногим отличался от торопких ответов часового. Ездит кто-то с огнем. Стреляли. Исчез.
— Что за бестолковщина! — Вагин начинал возмущаться. — Ну, ладно, в следующий раз не стреляйте, а потихоньку сообщите мне.
* * *
Здесь придется немного отступить от хода событий и познакомить читателя с теми целями, ради которых писался этот рассказ, а заодно коснуться времени и места, где происходили описываемые факты. Именно факты, так как вымысел здесь совершенно отсутствует, и я рассказываю лишь то, что видел своими глазами.
В 1922 году я был командирован N-скими кавкурсами на заготовку фуража в тогдашний Джизакский уезд. Время было смутное. Вместе с наступавшей весной, на ряду со всякой спавшей зимой тварью, оживали и бандитские шайки басмачей. Понукаемый английским золотом, на афганской границе энергично сколачивал отряды Энвер-паша. Готовилась интервенция Советского Туркестана. Перестрелки в роде описанной далеко не всегда кончались мирно. Отправили с простреленным басмаческой пулей бедром весельчака Панарина. В степи засвежели два глинистых холмика-могилки над трупами убитых. Немудрено поэтому, что нервы у нас были натянуты, и стрельбу по бродячему огню никак нельзя было назвать бессмысленной. Правда, позже мы познакомились с десятками таких огней, но научное объяснение этого явления мне до сих пор не известно, и, публикуя эти записки, я преследую две цели: во-первых, получить исчерпывающее объяснение, а, во-вторых, возможно, данные сведения принесут некоторую пользу в смысле открытия новых богатств в недрах земли.
Однако, вернемся к рассказу.
* * *
Станция Ломакина, Средне-Азиатской железной дороги, и кишлаки Каштал и Арават, соединенные на карте прямыми линиями, образ, от прямоугольный треугольник, смотрящий ломакинским острым углом на север. Волнистая степь вплотную подходит к южному катету Каштал — Арават, и сейчас же за ним резко вздымается вверх хаосом предгорий Тянь-Шянь.
Сегодня в Аравате базар. С раннего утра чадят жаровни с шашлыком. Тонкими голубыми струйками вьются дымки из огромных самоваров в чай-хане. На сухом пригорке расположились торговцы специями: перец черный и красный, купорос, золотистый ждан, краски, мотки шелка и ваты… Вокруг пригорков море цветистых халатов, белых, серых, зеленых, полосатые чалмы, конские головы, ишаки. Невдалеке, дежа$ смакуют жвачку горбатые верблюды.
Базар в восточном захолустье — это клуб. Едва ли десятая часть толпы намерена что-либо купить. Остальные смотрят, пьют, едят и разговаривают. Разговор — это главное. На восточном базаре вы узнаете тысячи новостей: вам расскажут, что делается в далеком Хороге, отрезанном снеговыми перевалами, вы познакомитесь с подноготной всех окрестных кишлаков, даже из таинственной Мачи — горного кольца, занятого бандитами, — донесется до вас свежая весть.
Уже темнело, когда из чайханы вышел Вагин. Только что он законтрактовал обоз для перевозки сена. Завтра чуть свет прессованные тюки заколышутся на высоких арбах по дороге на станцию; оттуда по рельсам покатятся в Самарканд.
Вагин не без труда отыскал в гуще базара свою лошадь, осторожно выбрался «из людского водоворота и облегченно вздохнул, миновав последние кишлачные постройки. Солнце село, и необыкновенно теплый и тихий весенний вечер нежил всадника. Вагин пустил коня рысью. Слева, из-за далеких холмов донесся свисток поезда.
От Аравата до Каштана около шести километров. На середине пути совсем стемнело, и контуры гор слились с окружающим мраком. Вагин заметил огонь «справа. Не колыхаясь, он плыл шагах в тридцати около дороги, не отставал и не перегонял всадника. Вагин перевел коня о рыси на шаг. Огонь также замедлил бег, равняясь по лошади. Он горел ярко, как уличный керосиновый фонарь. Навязчиво напрашивалось предположение, что кто-то едет по дороге с фонарем. Вагин приготовился было сбросить карабин с плеча, но уши коня успокоили его.
В степи, полной неожиданных опасностей, лошадь — лучший советник. Чувства у животного развиты острее, чем у человека. О всем враждебном конь сигнализирует ушами. Нужно уметь читать эту грамоту. Если путь свободен, уши спокойны; они лишь попеременно «оглядываются» назад и слушают — все ли в порядке. Но вот на дороге что-то есть. Уши дернулись вперед и напряженно застыли. Теперь смотри, всадник! Может быть пугливо шарахнется в сторону жалкий шакал, а может быть хлеснет навстречу огненной струей смерти двуногий волк-басмач.
Но сейчас конь спокойно водил ушами, и рука Вагина, тянувшаяся к карабину, тихо опустилась на бедро. Чувство осторожности уступило место любопытству. Вагин начал внимательно присматриваться к странному явлению природы. «Как есть керосиновая лампа горит. А ну, попробуем обогнать эту диковину!» Удар нагайки заставил коня вытянуться в струну, и четкая дробь полевого галопа сменила ритмичное шлепанье копыт на шагу. Огонь в свою очередь ожил и понесся. На перекрестке дорог, в низине, под дикий хохот-вой-плач шакалов родились еще два новых огня; немного позже — четвертый. Это была веселая игра. Огни бежали, отставали, заскакивали вперед, кружились, одинаковые, как братья, горящие ровным ярким сиянием. Ватину порой становилось жутко от этих непрошенных попутчиков, но в то же время он не мог ими не любоваться. Для пробы задерживал коня — огни уменьшали свой бег, пускал лошадь карьером — огни также мчались. Попробовал свернуть с дороги прямо на огонь — тот дипломатично уклонился, а затем внезапно затух. Ближе 25–30 шагов огни не подпускали к себе.
Удар нагайки заставил коня вытянуться в струнку.
Показался кишлак. Дружным хором отозвались собаки на конский топот.
Вагин расседлал вспотевшего скакуна, дал ему сена и взобрался на плоскую крышу своей кибитки. Под ним расстилалась во тьме необъятная степь, и десятками светлых точек горели на ней огни. Степь спала, чудно иллюминованная неведомым явлением природы.
ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКЦИИ . Явление, описываемое тов. Великановым, не принадлежит к. числу неведомых, как это замечает автор. Наука дает следующие объяснения «блуждающим огням». В некоторых местах под земной поверхностью имеются большие скопления веществ, содержащих углеводороды (различные соединения углерода с водородом). К таким веществам относятся, например, нефть, некоторые сорта углей, продукты гниения организмов. В том случае, если почва легко проницаема для газов (песок, болото, наличие трещин), летучие составные части углеводородов выходят на поверхность и, соединяясь, воспламеняются. Будучи очень легкими, эти горючие газы легко переносятся с места на место малейшими движениями воздуха. Ток воздуха, получающийся за скачущей лошадью, вполне достаточен, чтобы заставить такой «блуждающий огонь» неотступно сопровождать всадника.