7

Итак, пионеры решили не откладывать все в долгий ящик, и, воспользовавшись зимними каникулами, ехать в Москву, в библиотеку имени Ленина — узнать поподробнее о сердцах Кадмона, которые создал Агромаума. Ехать предстояло Коке и Моте, как более свободным, а Нюра оставалась «держать тыл».

На перроне Нюра поправила Коке шарф, сунула в руки Моте пакет с едой, еще раз проинструктировала друзей, как себя вести в поезде, что есть первым, чтобы не пропало, а что можно подержать подольше, сказала, чтобы обязательно позвонили, как доберутся, потом зашла в вагон, осмотрелась, любезно уступила Мотину нижнюю полку молодой маме с ребенком, похлопала Коку по спине, чмокнула в щеку Мотю, и ушла, подняв в прощальном приветствии кулачок — no pasaran.

Голос железной женщины в морозном вечернем воздухе сообщил об отправлении поезда, и посоветовал гражданам провожающим проверить, не остались ли у них билеты отъезжающих. Через минуту перрон медленно потек вдоль окон поезда, оставляя у себя тоненькую Нюрину фигурку. Ехать предстояло недолго — чуть больше суток и чуть меньше двух. Мотя и Кока поужинали жареной курицей, которая нашлась в Нюрином пакете, и болгарскими перцами в качестве салата, выпили чаю с железнодорожным сахаром, да и завалились спать. Кока сунул в настенную сеточку для вещей свой вечный томик «Острова сокровищ», туда же положил очки, свернулся калачиком — и уснул. Мотя повернулась на живот, разглядывая в окно проплывающие мимо огни, раздумывая, как хорошо засыпать под мерное покачивание и постукивание, и как хорошо, что полка верхняя, и запах креозота, и как она все это любит, поперебирала, как книги на развале, странные и забавные мысли, возникающие на грани сна и яви, и тоже, заснула.

Проснулись друзья к обеду. Доели курицу, выпили чаю с имбирем и вкуснющим кексом, испеченным Нюрой, познакомились с попутчиками — молодой мамой и ее сыном Нурсултаном, гудевшим как двигатель пластмассового танка, которым он путешествовал по столику, по обеим нижним полкам, по маминой «Анжелике — маркизе ангелов», по собственной голове — гудение танка, похожего на гибрид Чужого и Хищника иногда прекращалось, и тогда юный танкист пел песню собственного сочинения «Военная война начинайся!», поиграли в карты с солдатиком с верхней боковой — на его рыжей шинели красовались черные погоны и желтая буква Ф, полистали принесенные глухонемым календари и гороскопы, снова выпили чаю, да и забрались обратно на свои полки — Кока задремал за томиком «Острова», а Мотя занялась разглядыванием в узорах ламината багажной полки знаков руницы. «Кто Mannaz и Tiwaz не найдет — тот Ленина убьет», — бормотала она неслышно. М и Т нашлись почти сразу, увеличились, замерцали, закрутились — и Мотя провалилась в сон.

На ужин у них были яйца вкрутую и помидоры, ветчину, запаянную в вакуумную упаковку, по совету Нюры решили оставить на утро перед прибытием, чтобы выйти в Москву сытыми и полными сил, потому что неизвестно, когда и где доведется поесть.

Ночью Моте снились Твидлдум и Твидлди, оба почему–то с азиатскими медальными лицами и реденькими китайскими бородками, оба курили трубки и пели:

Сама же Мотя будто бы лежала в колыбели, которую близнецы тихонько покачивали. Иногда она качали слишком сильно, и тогда Мотя просыпалась, слушала, как женщина с нижней боковой рассказывала кому–то невидимому про своего сына Овира, который умер от менингита в четыре года, и снова засыпала.

Утром Мотя и Кока позавтракали остатками Нюриных припасов, выпили чаю, сдали проводнице белье, и уселись ждать прибытия в столицу.

 

8

Утренняя Москва встретила их суматохой Казанского вокзала, двуглавыми орлами, сжимающими в лапах рубиновые звезды, и желтым баннером над входом в метро «Комсомольская»: Всякий раз иди прямо, или вместо тебя под лучи Солнца выйдет то, что не должно ступать по земле.

Они доехали до станции «Библиотека имени Ленина», и вышли к своей цели. Потратив какое–то время на оформление читательских билетов, друзья окунулись в поиски с головой: Мотя искала любую литературу об Адаме Кадмоне, Кока шерстил географические справочники.

К вечеру, уставшие и голодные, они уныло сидели за столом с зеленой лампой. В зале больше никого не было, кроме взлохмаченного усатого старичка, строчившего что–то в ученической тетрадке. Урна рядом со старичком была забита скомканными листами — старичок исписывал лист, качал головой, выдирал его из тетради, и бросал в урну. Комкая лист, и начиная новый, старичок приборматывал что–то вроде:

— Нашел что–нибудь? — спросила Мотя.

— Ну, так. Собирание тела Кадмона началось при Грозном, как и было написано в пергаменте, — сказал Кока, — с покупки у Литвы Себежа, сейчас Себежский район Псковской области. И даже Федор Иоаннович, хотя и Блаженный, не забывал о Деле, тоже присоединял, только держись. Взял Югру, будущий Красноярск, Свердловск с Курганом, и Кемерово с Томском. А вот Аляску, Форт—Росс и Елизаветинскую крепость потому так легко и отдали, что это не Евразия — тело Кадмона, как мы помним, только этот материк и есть. Большевики, которые были еще большими мистиками, тоже идеей прониклись и решили соединить Адама Кадмона с советским Адамом Ришоном, воплощением которого был терафим вождя, до времени хранящийся в Мавзолее, в плане являющимся женской маткой. И присоединили кучу азиатских территорий, а там что ни название — то анатомия: алкым — горло, глотка — предгорье; аяк — нога — устье реки; кабырга — ребро — склон горы. Поэтому и Джа–ламу убили, чью голову до сих пор в Кунсткамере держат, чтобы снова не родился — а не заигрывайся!

Дальше, смотри — одна из вершин Сихотэ—Алиня носит название Голова. Еще, тюркские названия Баш—Алатау, Баштау, Башташ, где баш — «голова», на берегу Селенги гора Тологой — «каменная голова».

— Голов–то ему столько зачем? — рассеянно спросила Мотя, — Нам сердца нужны, а не головы.

Старичок швырнул в урну очередной лист.

— Ну, мало ли, может, головки костей каких–нибудь, я не знаю. Caput femoris, caput humeri. И потом, может быть, он исполненный очей, а для очей нужна голова. Дальше смотри — дальневосточный мыс Лопатка, отсюда же метафора об Орджоникидзе/Владикавказе, как о мочевом пузыре СССР, отсюда же — фраза «от мертвого осла уши, а не Пыталовский район». Согласись, странно держаться за никчемный кусочек суши, и в то же время отдать Норвегии огромную территорию в Баренцевом море, да еще с 2 миллиардами баррелей углеводородов — это объясняется тем, что только суша является составной частью тела Адама Кадмона. Но о сердцах ничего не нашел.

— Похоже, нам здесь не одну неделю сидеть придется, — печально сказала Мотя, устало потягиваясь. Она заглянула через плечо старичка, и прочла:

Члену Донского войскового правительства Павлу Агееву

Открытое письмо

Если бы все человечество, за исключением одного лица, придерживалось одного определенного убеждения, а это одно лицо — противоположного, то человечество было бы настолько же не право, если бы заставило замолчать этого одного человека, как был бы не прав этот один человек, если бы, имея на то власть, заставил бы замолчать человечество.

Имеете ли Вы и все войсковое правительство право утверждать, что вы правы с точки зрения Джона Стюарта Милля?

Старичок проследил за взглядом Моти, снова выдрал лист из тетради, и швырнул его в урну: — Письмо вот пишу, с декабря семнадцатого. Никак написать не могу.

— Ой, извините, — смутилась Мотя, — я нечаянно подсмотрела, не специально.

— С декабря семнадцатого? Это же…, — Кока прикрыл глаза, и начал крутиться вокруг своей оси, шевеля губами — Мотя знала, что Кока так считает, у него были свои, особенные отношения с числами.

— Долго, внучек, долго, — закивал старичок, — и все никак не успеваю. Они меня раньше расстреливают.

— Расстреливают? — Мотя удивленно разглядывала странного собеседника, — а вы кто?

— Миронов, Филипп Кузьмич, комконарм–два. Командующий Второй конной армией.

— Аа… расстреливают?

— Точно! — радостно закивал старичок, — расстреливают, шельмы. Каждый год, с Рождества, сажусь им письмо писать, пишу до апреля, все никак не успеваю. А в апреле, стало быть, расстреливают. Да вы не обращайте внимания, тут все привыкли уже. А вы, я смотрю, тоже чем–то озаботились? Расскажите дедушке, а то у меня от писанины уже пальцы сводит, туннельный синдром.

Мотя и Кока рассказали о Либерее, о золотой пластине и пергаменте, о своих неудачных поисках.

— Ага–ага, — покивал командарм, — так зря вы тут ищете. Это вам в секретную Ленинку надо. Я предметом не особо владею, но знаю, что есть там книга о крови — вы ее сразу увидите, не ошибетесь. А когда поймете, что такое кровь, то и о сердцах все станет ясно.

— А как попасть в секретную Ленинку? — спросил Кока.

— Она в метро-2 находится, тоже секретном. Туда пропуск надо. Вход братство магнуситов охраняет. Где пропуск взять — не знаю, — Миронов печально пожал плечами, — но ведь нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, верно?

— Ну это да, это конечно, — сказала Мотя. — Спасибо за информацию.

— Да не за что, ребята, приходите, обращайтесь, если что, я всегда тут сижу. До апреля, по крайней мере.

— И долго вам еще так? ну, писать? — спросил Кока.

— Думаю, до второго Пришествия. Ленина, я имею в виду.

Кока представил себе гигантского Адама Кадмона в виде Евразии с лицом И., и засомневался, правильно ли они делают, что ищут его сердца.

— Ну, до свидания, — Мотя пожала старичку руку, — мы пойдем, пожалуй. Будем метро-2 искать и этих, как их, магнуситов.

Ребята вышли из библиотеки.

— Надо бы перекусить. И где–то переночевать, а утром разберемся, что и как, — сказала Мотя, застегивая шубейку, — какие есть предложения?

— Я думаю, Дом колхозника, дешево и сердито. У меня туда бумага специальная есть, — ответил Кока, разворачивая схему метро, — станция метро «Аэропорт», тут недалеко. А перекусим где–нибудь в пельмешке.

— Идёт, — улыбнулась Мотя.

Они снова спустились в метро, доехали до нужной станции, и быстро нашли пельменную.

Мотя заняла столик, Кока принес тарелки с пельменями и компот. Мотя, смущаясь, взяла еще два тоненьких кусочка серого хлеба: — Есть хочется — жуть…

— Я, знаешь, совсем в детстве, — вдруг проговорил Кока, возя наколотый на вилку пельмень по сметане, — часто один дома оставался, мест в детсаде не хватало, а родителям работать надо было, и бабушки далеко, в другом городе, да им и не до меня как–то, они тогда с братом возились, еще пытались его вылечить. Я читать рано научился, в четыре года, родители мне вываливали на диван подписки журналов, они много выписывали — «Техника — молодежи», «Наука и жизнь», «Человек и закон», «Здоровье», «Работница», и на работу уходили. А я сидел, читал это всё, антология таинственных случаев, человек–луч…. Иногда засыпал в стиральной машинке, знаешь, старая такая, кусок нержавеющей трубы с мотором, у нее дно еще скошенное было, а на боку таймер, поворачиваешь — он тикает… Это мое любимое место было — стиралка. Бросишь туда какое–нибудь одеяло, чтобы не холодно, свернешься, и дремлешь, как притихший северный город.

— Как космонавт, — сказала Мотя.

— Точно. А ведь вся советская космонавтика оттуда и выросла, из этих стиралок — залезть в крошечный железный закуток, и свалить к звездам, и чтобы ни одна падла… И фильм для меня всегда новогодний не эта дурацкая «Ирония» был, а «Иван Васильевич». Там человек машину времени делает, а не шатается пьяным по чужим квартирам. А если и выпивает — то с царем. Ядерный удар до горизонта, Низу Крит спасли, а главных медуз поймали, и в Москву. Только от машины времени мы потом к иронии и съехали, не получилось у нас.

— Ты до сих пор там и живешь, в стиралке, — вдруг подумала Мотя вслух.

— Да, наверно, — согласился Кока, — мне там уютно. А потом мне родители няню нашли, бабу Тасю, она на окраине жила, гусей держала. Мы с ней гусей этих пасли, мне нравилось. Подойдут к тебе, что–то объясняют на своем, птичьем, иногда за шнурки на кедах треплют — мол, не стой истуканом, обрати на нас внимание. А когда самолет вдруг услышат — замолкают, голову так выворачивают, и смотрят в небо одним глазом, забавные…

Кока замолчал и задумался о чем–то своем.

— А я в детстве над песней про розового слона плакала, помнишь такую? Так мне слона жалко было. А потом Нюра мне рассказала, что мамонты не вымерли вовсе, а мимикрировали в людей, чтобы выжить. Они же такие затейники, эти мамонты. В мамонта может старая собака, заяц, лось или щука превратиться, так вогулы говорят. И вот они, представь, ходят среди нас, узнают друг друга по каким–то тайным знакам, плачут над телом мамонтенка Любы, а иногда собираются вместе и поют «Вихри враждебные»… и когда–нибудь они вернутся. Здорово, да? Ладно, Кока, ты ешь, не отвлекайся. Слушай, а про какую бумагу ты говорил, для гостиницы?

— В Москве сейчас слет юннатский проходит. Вот я и оформил меня и тебя, как делегатов, иначе кто нас без взрослых в гостиницу пустит?

— Уууу, ты умный! Я об этом даже как–то не задумалась. Ну что, пойдем? Спать хочется…

Они отнесли подносы с посудой на мойку и отправились оформляться в гостиницу. В белом, с колоннами и портиками здании, украшенном густой лепниной, изображавшей грозди винограда, снопы ржи и конопли, Кока протянул сонной дежурной свидетельства о рождении и бумагу с печатью, где сообщалось, что Н. Смирнов и М. Белецкая являются делегатами юннатского слета по проблемам яровизации посевных культур Урала, Сибири и Крайнего Севера.

— От группы отстали, что ль? — спросила дежурная, — ну идите, ваши спят уже. Юноша в седьмой, а девушка в пятый.

Пожелав друг другу спокойной ночи, Мотя и Кока разошлись по номерам, договорившись встретиться в вестибюле в 9 утра.

 

9

— Как спалось? — приветствовала Мотя Коку, который уже дожидался в оговоренном месте, протирая платком очки.

— Нормально, — ответил Кока, — у меня шестиместный номер был. Кто–то храпел, но я устал, и сразу уснул.

— А у меня четырехместный. Одна девочка из Сибири страшилки рассказывала, про красную смерть. Красная подушка, красные шторы, еще что–то красное, скатерть, кажется…

— Секта бегунов? — спросил Кока.

— Ага. У нее родители из этой секты были, потом перековались.

— А ты чего? — хитро прищурился Кока.

— А я им про скелет Котошихина рассказала. Пока они переваривали, я и уснула, — улыбнулась Мотя.

— Ну что, какие планы на сегодня?

— Идем магнуситов искать. Вот только где их искать — не знаю. Что–нибудь придумаем?

— Придумаем, — сказал Кока.

Весь день они бродили по заснеженной Москве, иногда спускаясь погреться в метро, но так ничего и не нашли. Встречные прохожие шарахались от них, только заслышав слово «магнусит» или делали вид, что не понимают, о чем речь.

Мотя и Кока уже отчаялись, но к вечеру им вдруг повезло: Guten Tag, Jugendliche, — послышался сзади знакомый надтреснутый голос.

Мотя и Кока обернулись — перед ними стоял бывший ювелир Тиц, а за его спиной маячили два молодца в васильковых галифе, лиц которых было совершенно не разглядеть то ли от того, что за спиной у них было солнце, то ли потому, что от их голов исходило сияние — глаза у Моти сразу начинали слезиться, и она видела только силуэты, отчего Тиц, с его седыми буклями и внешностью Дроссельмейера из детской книжки, в компании с молодцами смотрелся совсем инфернально — не то судейский советник, выгуливающий своих големов–щелкунчиков, на лбу которых написано «не прикасайтесь к помазанным Моим», не то выживший и постаревший Каспар Хаузер в сопровождении охраны.

— Здравствуйте, дядя Вилли! — обрадовалась Мотя, — так вы теперь здесь, в Москве? у доктора Календарова?

— Григорий Семенович арестован, — сказал Тиц, — я теперь в Казахстане, сюда в командировку приехал. А вы? на экскурсии?

— Нет, — ответила Мотя, — дела у нас здесь.

И рассказала о детской Либерее, золотой пластине и пергаменте.

— Ага, — покивал Тиц, — ну пойдемте, присядем где–нибудь.

Он приглашающе протянул ладони вперед, указывая на кафе с вывеской «Отан».

В кафе было малолюдно, на небольшой сцене мужчина в даопао хриплым голосом читал стихи:

Ювелир и ребята расположились за столиком у окна, големы Тица — за соседним. Официант принес карту чаев, и Тиц заказал Japanese Sencha spider legs, на коробке которого была нарисована Людмила Сенчина в костюме спайдермена. Гайвань с чаем и маленькие пиалы принесли почти мгновенно, к чаю же подали удивительно вкусные казахстанские конфеты–трюфели в обертке цвета нацфлага, каждая конфета, как граната, была снабжена пластиковой чекой, пока не сорвешь — до конфеты не доберешься, и засахаренный имбирь.

Ювелир рассказал, что занимался в секретной лаборатории созданием деревянного магнита, но Календарова арестовали по обвинению в участии в антисоветской организации, и тогда работы по магниту передали в ведение Тимирязева.

— А когда Климент Аркадьевич стал борщевым телом, работы свернули, я остался не у дел, хотел уже домой возвращаться, — рассказывал Тиц.

— Каким–каким телом стал Тимирязев? — переспросила удивленная Мотя.

— Ах, да, вы же научный коммунизм не проходите, — замахал руками ювелир, — на втором съезде РСДРП, в 1903 году, партия раскололась на желтошапочных и красношапочных, или меньшевиков и большевиков.

— Ну, это мы знаем, — сказал Кока.

— Да–да, — продолжил Тиц, — лидер меньшевиков Мартов утверждал, что цель истинного социал–демократа — реализоваться в джалу, Тело Света, или, как его еще называют, радужное тело. А Ленин говорил, что настоящий эсдэк может реализоваться в любое тело, хоть в безоболочно–осколочное, хоть в говно собачье — простите, цитирую. Тогда и произошел раскол. Меньшевики, большая часть которых была из Бунда, постепенно отошли от дел и организовали на Дальнем Востоке Еврейскую автономную область, на флаге которой изображена радуга. А большевики, как менее щепетильные и более радикальные — победили. А Тимирязев стал телом борща. Да вы на памятнике ему сами можете прочитать — борщу и мыслителю. Вот так.

— Интересно. Так вы сейчас чем занимаетесь?

— Я со скуки сначала опять в ювелирку ударился, делал конструкции из напряженного золота. Кто–то мои изделия увидел, и мне предложили работу в космическом ведомстве, в казахстанском Степлаге. Там сейчас строится огромный космический дом, очень высокий — решено иметь свое постоянное советское космическое представительство, чтобы в космосе непрерывно находился наш человек, а то мало ли чего буржуи удумают. Социализм — это учёт и контроль.

— Но ведь… но ведь он должен быть ОЧЕНЬ высоким, этот дом? — сказала Мотя.

— Да, конечно! Сейчас дошли до высоты около 20 километров, преодолели линию Армстронга, — гордо сказал Тиц, — взяли разработки Татлина, Меркурова, мои идеи, строим. В следующую пятилетку планируем выйти к тройной точке воды. Проект называется «Объект Вайсс», в честь чешского товарища Яна Вайсса. На первом этаже — лаборатория Майрановского, Григория Моисеевича. Удивительный человек! Лечит всех сверхмалыми дозами иприта и заодно охраняет вход в здание. Отравляющий газ К-2 изобрел, от которого человек уменьшается и умирает через 15 минут. Да и вообще в Степлаге удивительные люди сидят! Чижевский, например, Александр Леонидович — хоть и враг, но какой мощный человечище!

— Здорово! — воскликнула Мотя, — и что, там живет уже кто–то? Ну, наверху?

— Была одна женщина–космонавт, — Тиц печально помакал кусочек имбиря в чай, — Людмила. Погибла. До десятого этажа на лифте, дальше пешком. Несколько дней шла. Передавала постоянно по рации перед самой гибелью: «мне жарко, мне жарко» — думали, это от мандрагоры, у нее такой эффект бывает. Мандрагору космонавтам дают, чтобы не страшно было, потому что она понятие о расстоянии полностью разрушает. А потом оказалось, что у нее проводка в скафандре замкнула. Перед смертью пыталась стекло в шлеме о перила разбить. Страшная смерть…

Помолчали. На сцене девушка в ципао пела «а молодо–ва дайнагона несли с пробитой головой…»

— А в командировку зачем? — Мотя понизила голос, — новые разработки? секретные?

— Да нет… — Тиц замялся, — видишь ли, сейчас в Степлаге Кенгирское восстание. И верховными товарищами решено заменить осужденных кем–нибудь другим. Я приехал в Ленинку, мне нужны книги по криптозоологии, у нас в лагере сидит Мария—Жанна Кофман, согласилась помочь в обмен на расконвоирование. Она крупный криптозоолог. В Ивдельлаге эксперимент по замене прошел удачно, теперь там марганец вместо людей менквы добывают, правда, пришлось девять человек, студентов Уральского политеха, в жертву принести. Но ведь это светлая жертва, ради могущества Родины.

— Ну, да, конечно, — закивала Мотя, — а вы случайно не можете нам помочь в секретную Ленинку попасть, нам тоже вот книги нужны? Для Родины.

— пропел Тиц модную песенку, поднимаясь из–за стола, — конечно, помогу! Пойдемте!

Они вышли из кафе и отправились в сторону Красной площади. По дороге Тиц достал из кармана пластиковый пропуск и назвал код для замка.

— Это пропуск в метро-2, или Д-6, как его еще называют. Пропуск действителен до конца месяца, пользуйтесь. Передавай привет всем во дворе, — сказал Моте бывший ювелир, — а теперь до свидания, мне пора.

Тиц пожал руки пионерам и кивнул одному из своих големов — тот аккуратно приподнял и переставил Мотю на пару шагов в сторону, расчистил ногой снег, достал откуда–то нечто похожее на ломик, и поддел им заледеневший канализационный люк, на котором, оказывается, только что стояла Мотя.

— Вам туда, — улыбнулся Тиц, приложил два пальца к каракулевой шапке — «пирожку», развернулся на каблуках, и ушел. Големы отправились следом.

Из люка парило и пахло сыростью, Мотя и Кока спустились по ржавой лестнице, и оказались в грязном сумеречном помещении со сточной канавой вместо пола и дверью в стене. «Там солнце улыбалось бетону, кирпичу, и Лазарь Каганович нас хлопал по плечу», — пропел Кока.

 

10

На обитой нержавейкой двери был обычный электрозамок, Мотя набрала 25.11.38, и ребята вошли в помещение с низким сводчатым потолком, ярко освещенное помаргивающими люминесцентными лампами. Комнату перегораживал турникет и стеклянная с окошечком стена, за которой сидел читающий газету человек в монашеском балахоне крапового цвета, перепоясанном толстой васильковой веревкой. На стекле был нарисован глаз в треугольнике, под которым шла надпись: Magnus frater spectat te, и ниже, шрифтом помельче — Московское отделение Братства магнуситов, ЦАО.

Мотя поздоровалась и протянула в окошечко пропуск, который дал ей Тиц. Дежурный магнусит пропуск молча взял, крутанул рычажок полевого телефона ТА-57 и сказал в трубку: два–двенадцать. Положил трубку в гнездо, буркнул Моте: «Ждите», и снова уткнулся в газету.

Пока ждали, Мотя разглядывала комнату. Хотя, разглядывать там особо было нечего — видавший виды стол–тумба с телефонным аппаратом, в углу столик с электрическим чайником и стопкой сканвордов. Над ним — календарь–бегунок с пальмами. Под календарем — привинченный к стене вертикальный ящик со стоящим в нем АКМСУ.

Скучно.

Разве что странный портрет на стене, изображавший человека в форме генерального комиссара ГБ, но с лошадиной головой.

— А что это у вас за лошадка, брат дежурный? — поинтересовалась Мотя у магнусита.

— Это не лошадка, — заученно ответил дежурный, — а Николай Иванович Ежов, нарком внутренних дел и водного транспорта, изображенный в образе докшита, защитника ленинского учения, единственно верного и потому непобедимого, понятно вам? Докшит — это гневный палач переводится, понятно вам? А лошадиная голова — потому что в образе Хаягривы, докшита и покровителя транспорта, понятно вам? Если у Родины не будет докшитов, то это будет не Родина, а бардак № 34, понятно вам? Хаягриве отрубили голову, и приставили лошадиную. А Николаю Ивановичу не приставили. Но он вечно живой и вечно с нами, понятно вам? Пион–неры юные…

Брат дежурный нервно поправил висящий на поясе штык–нож.

— Да, спасибо, — ответила пораженная Мотя, и на всякий случай отошла от окошечка подальше, срифмовав про себя: «Ник Иванович Ежов с утра ходит безголов…»

Вскоре появился брат начальник караула, он был препоясан двумя васильковыми веревками, проверил пропуск, и разрешил дежурному пропустить Мотю и Коку. Ребята прошли комнату дежурного, и снова оказались перед закрытым турникетом. Мотя растерянно посмотрела на Коку и тот, покопавшись в кармане, бросил пару монет в щель висящего рядом с турникетом стального ящика с надписью «На содержание братства». Турникет открылся и пропустил ребят к эскалатору.

— Вот странно, — сказал Кока, — почему в обычном метро турникет открыт, и закрывается, только если ты проходишь, не бросив жетон? А здесь, в секретном метро, наоборот.

— Наверно, потому что турникеты там — докшиты. Решил обмануть государство — получи.

Они спустились на эскалаторе вниз.

— Здесь все серое. И пластмассовое… — сказала Мотя, осматриваясь.

— Мы же в Д-6, это секретное метро. А серое — специально, как во Внутренней Северо–северной Корее.

— Враки, небось. Ты там был, что ли?

— Мне папа рассказывал, а ему — его папа, мой дедушка. Там тоже все серое и пластмассовое, даже пальмы, только на искусственных окнах маслом подсолнухи вангоговские нарисованы, чтобы не видно было, что за окном вообще ничего нет. И свет люминесцентный. И всего две комнаты: актовый зал и комната отдыха. В комнате отдыха стоит резиновый Майти Маус в человеческий рост, и на подиуме дети–роботы играют на аккордеонах песни группы A-ha. А в актовом зале четырехметровая статуя товарища Кима, вырезанная из цельного рисового зерна. Это гигантское зерно им китайцы из сои 10 лет выращивали. И всё.

— А серое почему?

— Это символ того, что человеку после наступления коммунизма ничего не нужно будет, вообще. Низменные страсти отомрут, а все высокие цели мы достигнем. И наступит вечное Ничего и вечное Теперь.

— А дедушка туда как попал?

— Он секретный инженер–метростроевец был, метро-2 строил, и корейцы его пригласили. А потом отпускать не хотели, даже в тюрьму посадили.

— Во Внутренней Корее? Ты же говорил, что там только две комнаты — и всё.

— Ну, тюрьма–то по умолчанию. Это же, как туалет и забор на стройке, еще ничего не построено, а забор и туалет — есть. В тюрьме две камеры, в одной дедушка сидел, а в другой Хлопчатобумажная Маска.

— Кто-о?

— Про Железную Маску слышала? Вот и у корейцев так же, только с железом тогда тяжело было, ему из х/б маску сделали. Это какой–то секретный физик. Его кормят рисовой кашей с бромом, он у дедушки мыла просил, маску постирать, потому что дырка возле рта заскорузла уже от каши, и губы царапала. Стирать ее надо не снимая, а охранники ему только хозяйственное мыло давали, от него во рту потом неприятный привкус и дедушка ему клубничное подарил. А потом Кеннета Пэ привезли, и дедушку отпустили, потому что камер больше не было, а Пэ важнее, чем дедушка. Он, когда домой вернулся, рис вообще видеть не мог, а от меня все краски и карандаши попрятали, чтобы я рисовать не просил, потому что дедушку от любого слова, где есть рис, сразу рвало — рисунок, риск… Мама говорила, что его рисом пытали, наверно.

Подошел поезд. Мотя и Кока вошли в пустой вагон, сели. Двери закрылись, и поезд мягко тронулся.

— Зато у них, в Корее, интернет не такой зверь, как у нас, — продолжил разговор Кока.

— Что ты имеешь в виду?

— Раньше, мне дед рассказывал, купишь виниловый диск Pink Floyd, например, «Обратную Сторону Луны», и слушаешь его месяцами, каждую нотку через себя пропускаешь… а чтобы даже просто купить этот диск, привезенный каким–нибудь моряком из загранплавания, надо сначала продавца найти, денег где–то взять, потому что обойдется этот диск тебе почти по цене райдера самой группы для выступления где–нибудь в Хартуме. И потом не попасться с этим диском ментам или дружинникам. Это ж не просто обратная сторона Луны получается, а целый кусок твоей жизни, с переживаниями, запахами и потными ладошками… а сейчас — зашел в сеть, а оттуда целый поток на тебя, когда там вдумчиво слушать? Меблировочная музыка, как Эрик Сати хотел, звуковые обои. А в Корее все очень дозированно. Из западного безоговорочно у них A-ha почему–то разрешена. Еще Current 93 можно слушать, наверно, что–то с Тибетом связано, Юрий Ирсенович тоже тамплиерами интересовался, еще когда политэкономию в Пхеньяне изучал.

— Подожди–подожди, какой Юрий Ирсенович?

— Ну ты все же удивительный кроманьон, Мотя! Юрий Ирсенович, будущий Великий Руководитель Ким Чен Ир, родился в Хабаровском крае, в селе Вятское. И звали его тогда Юра.

— А вот гора Пэктусан? Двойная радуга и яркая звезда? Вот это все?

— Не Пэктусан, а пектусин. Таблетки, знаешь, мятные, простужался Юра часто. Такой «Кондуит и Швамбрания» корейского разлива, — хихикнул Кока. — А гора называется Хакутосан на самом деле.

— Ну хорошо, допустим. Я еще понимаю связь тамплиеров и политэкономии, но согласись, все это немного странно.

— Что тут странного? опять музыка. В Союзе в 60–е битломания. У нас за них гоняют, а в Корее — тем более. У нас появляются разные какбыбитлы, в том числе узбекского извода — «Ялла». Учкудук там, помнишь, три колодца… «Яллу» — то точно разрешалось слушать.

— И чего? помню, тамплиеры сюда каким боком?

— Ялла, — Кока полез в записную книжку, — вот, смотри, Умберто Эко пишет: «во многих показаниях говорится о «фигуре Бафометовой». Но, вероятно, речь идет об ошибке первого писца. А если документы процесса фальсифицированы, понятно, каков механизм повторения ошибки и в остальных протоколах. В некоторых других местах упоминается Магомет («сей лик частью богов есть и частью Магометов»). То есть мы видим, что тамплиеры создали собственную синкретическую литургию. Кое–кто из свидетелей утверждал, что на сборищах полагалось восклицать «Ялла!», что происходит от «Аллах!». Конец цитаты.

То есть, представь, по стране гастролирует группа, открыто заявляющая о своих связях с тамплиерами, и главный хит у них — про Учкудук, закрытый город, между прочим, там уран добывали. Песню, правда, запрещали, но ненадолго.

— С ума сойти….

— Точно! А недавно в Корее разрешили Sopor Aeternus, когда Ким Чен Ир умер. Очень уж им The Sleeper понравилась, помнишь, из Эдгара По?

— Да, а еще перевели неверно, так, что они решили, что очень песня подходит. И Анна—Варни, солистка, на концертах буто обычно танцует — так корейцы же от всего японского просто балдеют. А в мавзолее, где у них эскалатор проложен до тел вождей, теперь Sopor Aeternus только и играет. Представь, эскалатор длиной в километр, и едет со скоростью 2 километра в час, а из динамиков — Sopor Aeternus….

— Ну что, не самая плохая музыка, — сказала Мотя.

Помолчали.

 

11

Поезд остановился в очередной раз, и они вышли из вагона на станции «Библиотека имени И.», железная тетенька сообщила, что следующая станция — Даерммуазуая, и поезд плавно исчез в темноте. Станция была такой же серой, только возле эскалатора стоял памятник Глебу Святославичу Суворову, лейтенанту МГБ, погибшему в боях с частями Советской Армии. Василькового цвета лейтенант попирал ногами человека в телогрейке и овчарку, сжимая в руках по пистолету Макарова, и зорко прищуривался в будущее. Сбоку в гильзе стояли две пластмассовых гвоздики с цветами из красной вощеной бумаги. Мотя и Кока поднялись на эскалаторе прямо к входу в библиотеку, над которым висел барельеф, изображающий самого И., закутанного в тогу и склонившегося над книгой. Тяжелые, с большими латунными ручками, двери библиотеки украшала стальная табличка — «ДСП библиотека имени И.».

И. был Адамом Ришоном, вместилищем всех советских душ, частных и общественных, юридических и физических, человеческих и животных. После смерти овечки Долли партия отказалась от идеи клонировать И., но тогда была клонирована его мумия. Она была создана гигантской, и, возвышаясь над трибуной Президиума во Дворце съездов, словно парила в своем алом гробу, нависая над залом и будто бы с хитрым прищуром разглядывая из–под прикрытых век лица сотен делегатов. Над мумией, золотом по бычьей крови, шла надпись — GBRVH.

После того, как стали появляться и другие партии — для каждой клонировалась новая мумия, поменьше. Когда мумии перестали помещаться в Мавзолее, то волевым решением их раздали по партиям, а Мавзолей закрыли куполом и загнали туда бригаду молдаван, которые поломали все перегородки из гипсокартона и содрали ламинат и линолеум, положенный в комнатках некоторых партий прямо на гранитный пол — теперь там лежала одна мумия, исходная. Многие, правда, сомневались в этом — поговаривали, будто Богданов—Малиновский слил кровь И. и загнал ее в какие–то фильтры в своем Институте, чтобы создать из нее спецгематоген, а Красин заморозил настоящее тело И., как сначала и планировалось, и оно хранится для будущего в неких подземных холодильниках под Тюменью. Тем более, что клонов делалось очень много, и все уже запутались. Специальный клон мумии был создан, например, для Новодворской — небольшой, с семилетнего ребенка ростом. А в девяностые кустари–кооператоры их чуть не в каждом дворе мастерили, был потом скандал с кыштымским карликом Алёшенькой…

ДСП библиотека имени И. была учреждена после того, как полные собрания сочинений И., напечатанные на всех языках мира, и собранные в Государственной библиотеке имени Ленина, начали мироточить. С некоторыми текстами так бывает. Тогда мироточащие книги были оцифрованы, и отправлены в библиотеку ДСП, созданную в секретном метро-2. Там же, в этой библиотеке, был сделан небольшой бассейн, куда стекало миро. В бассейне проходило омовение Генерального секретаря, а в годовщину революции — членов Президиума Верховного Совета. С оцифрованных копий напечатали книги, которые уже не мироточили, и отправили их в обычную, несекретную Ленинку.

Мотя толкнула двери, и они вошли в библиотеку.

— Здесь могут быть Курильщики, — сказал Кока.

— Кто? Какие курильщики? — не поняла Мотя.

— Ну как же! Специальные секретные курильщики Гопиуса , чтобы сжечь любую секретную книгу. Чтобы врагу не досталась.

— Но это же наши курильщики, советские. А мы вовсе не враги. Ищи что–нибудь о крови.

Стены библиотеки состояли из книг, так плотно пригнанных друг к другу, что Кока не смог бы просунуть между ними даже лезвие ножа. Выше книги переходили в потолок и каким–то образом составляли арочный свод, и в центре было видно книгу, которая, как замковый камень, этот свод запирала.

На полу было просто книжное море, все было завалено в беспорядке валяющимися книгами, волнами занимавшими огромное помещение библиотеки. Местами застывшие цунами книг доходили почти до потолка, где–то море мелело, а кое–где рифами торчали стеллажи — там книги сохраняли даже алфавитный порядок, и на северной их стороне цвела плесень.

Кока спрыгнул в книжное море, пребольно ударившись щиколоткой о косо торчащую из развала книгу. Он выдернул ее, раскрыл и прочел:

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа осеннего месяца хешвана в крытую колоннаду брошенной княжеской усадьбы вошел полковник Изенбек…

Кока пролистал еще несколько страниц:

Миролюбов извлек из своей набедренной повязки грязный, потрепанный парусиновый мешочек. Из него он вытащил нечто похожее на спутанный клубок бечевок, сплошь в узлах. Но это были не настоящие бечевки, а какие–то косички из древесной коры, столь ветхие, что, казалось, они вот–вот рассыплются от одного прикосновения; и в самом деле, когда старик дотронулся до них, из–под пальцев его посыпалась труха.

Не то…

Мотя тем временем дошла по высокой волне до стены, и уже карабкалась по ней. Было слышно, как она бормочет:

Некоторые тексты, если немного подержать в теплой воде, можно аккуратно отделить от бумаги — ну, как знаешь, в детстве, переводные картинки. И надо исхитриться как–то подержать их в воздухе, чтобы корочка текста подсохла, и никуда не прилипла, например, к пальцам — она потом очень трудно соскабливается, почти как китайский моментальный клей, прямо с кожей, а ходить с испачканными текстом пальцами как–то вообще не комильфо, все на тебя словно косятся: ты глянь на него, опять с текстами… вот, а потом высушенный текст можно истолочь в ступке и скурить. А некоторые размачивать бесполезно, они смешиваются с бумагой и превращаются в целюллозную кашу — из них разве что папье–маше делать, потому что растапливать ими русскую печь — так все колодцы пеплом забьешь, потом маяться, осиной прожигать, а если в места общего пользования класть — так для здоровья вредно, там же свинец. Бабушка, помнится, в жару ими окна от солнца завесила, всяческих там жалюзи и в заводе не было, так такой тошнотный запах стоял, просто ужас. А другие, знаешь, можно смело в кипятке замачивать, сдирать с них бумагу, прямо соскабливать, дать им размякнуть, а потом киянкой размочаливать, иногда даже на пласты нарезать приходится, и каждый пласт либо тоже киянкой, либо через вальцы. Некоторые, правда, легко на слои делятся, как сулугуни. Но такие тексты уже не покуришь — ими либо дыры в асфальте латать, либо растворять долго в бензине, и получается неплохое печное топливо для мазутных котлов, только хорошо фильтровать надо, а то форсунка моментально забивается какими–то нитками и прочим дреком. Ну, и запах от них, конечно…

Кока подышал на стекла очков, протер их платком, и вытащил следующий фолиант:

Когда они поднялись, — Митя поднялся, совершенно пораженный разочарованием, — она, перекрывая платок, поправляя волосы, спросила оживленным шепотом, — уже как близкий человек, как любовница: — Вот, говорят, сеть супермаркетов «Магнит» Путину принадлежит. Правда, ай нет? Вы не слыхали?

— Порнуха какая–то, — подумал Кока, и прочитал название: И. Бунин, «Митина любовь».

Он зашвырнул книгу к стене и взял следующую, с блестящей обложкой — The Holy Blood and the Holy Grail.

— Тут что–то про кровь, Мотя, — крикнул он.

— Читай, — откликнулась Мотя откуда–то сверху.

— Один тамплиер, сеньор де Сидон, любил знатную даму де Мараклеа; но та была отнята у него, так как умерла в юном возрасте. В ночь после похорон обезумевший от любви рыцарь проник в могилу, открыл ее и удовлетворил свое желание с безжизненным телом. И тогда из мрака донесся голос, приказывающий ему прийти сюда девять месяцев спустя, чтобы найти плод его деяния. Рыцарь повиновался приказанию, и когда подошло время, он снова открыл могилу; меж больших берцовых костей скелета он нашел голову. «Не расставайся с ней никогда, — сказал тот же голос, — потому что она принесет тебе все, что ты пожелаешь». Рыцарь унес ее с собой, и, начиная с этого дня, всюду, где бы он ни был, во всех делах, какие бы он ни предпринимал, голова была его ангелом хранителем и помогала ему творить чудеса, пока не стала собственностью кооператива «Озеро».

— Как интересно… Нет, Кока, ищи дальше.

Кока отбросил в сторону потрепанную книжицу «Москва—Титушки» какого–то Ерофеенко, и взял следующую — «Дидахе, Учение Господа народам через 12 апостолов», открыл наугад и прочел:

Всякий президент, приходящий к вам, пусть будет принят как Господь. Пусть он не остается больше одного срока; в случае же нужды может остаться и на второй; но если он пробудет три, то он лжепрезидент. Уходя, пусть президент ничего не возьмет, кроме хлеба до места ночлега; но если он потребует денег, то он лжепрезидент.

Выбросил и эту.

Мотя тем временем, как паук, вскарабкалась на потолок, и подбиралась к центру свода.

Кока вздохнул, и открыл следующую:

Черепами млекопитающих я заинтересовался еще в молодости. Понемногу начал их собирать — и собираю до сих пор. Вот уже больше тридцати лет. Ты не представляешь, сколько нужно времени и сил, чтобы понять один–единственный череп! В этом смысле понять живого человека из плоти и крови гораздо легче. Именно так! В этом я убежден. Хоть и понимаю, что тебе, молодому, с живой плотью общаться куда интереснее. Уох–хо–хо!.. — обрадовался князь Куря собственной шутке. — А я вот общаюсь с черепами и слушаю их звуки уже тридцать лет. Тридцать лет, скажу тебе, — срок немалый…

— Звуки? — переспросил Святослав. — Черепа издают звуки?

— Еще как! — тут же закивал печенег. — Каждый череп издает лишь ему присущие звуки. В каждом зашит свой неповторимый звуковой код. Черепа разговаривают. Да–да! Я не ради красного словца говорю. В самом буквальном смысле. Конечная цель моей работы и состоит в том, чтобы, ни много ни мало, расшифровать эти коды. И научиться их контролировать.

Зевая, Кока захлопнул томик, и прочел на обложке: И. А. Кошман, Учебник русской истории для нерусских детей.

Мотя добралась до книги — замкового камня, выдернула ее, и рухнула вниз вместе с кучей книг, составлявших потолок библиотеки. Когда пыль осела, Кока помог девочке выбраться из–под завала. Мотя была перемазана почему–то углем и мелом, и вся в паутине, но счастливо улыбалась, сжимая в руке томик.

— Смотри, — сказала она, — Иван Саввович Никитин, «Наша русская кровь на морозе горит!». Мотя открыла первую страницу и протянула Коке.

Кока поправил очки и прочел:

Основные характеристики русской крови. Различают дистиллятную маловязкую — для быстроходных, и высоковязкую, остаточную, для тихоходных (тракторных, судовых, стационарных и др.) двигателей. Дистиллятная состоит из гидроочищенных плазменных фракций прямой перегонки и до 1/5 из плазм каткрекинга и коксования. Вязкая русская кровь для тихоходных двигателей является смесью форменных элементов с плазменными фракциями. Теплота сгорания русской крови в среднем составляет 42624 кДж/кг (10180 ккал/кг).

Вязкость и содержание воды

Различают так называемую зимнюю и летнюю русскую кровь. Основное отличие в температуре предельной фильтруемости (ASTM D 6371) и температурах помутнения и застывания (ASTM D97, ASTM D2500), указанной в стандартах на эту кровь. Производство зимней русской крови обходится дороже, но без предварительного подогрева невозможно использовать летнюю русскую кровь при −10 °C, например. Ещё одной проблемой является повышенное содержание воды в русской крови. Вода отслаивается при хранении крови и собирается внизу, так как плотность крови меньше 1 кг/л. Водяная пробка в магистрали полностью блокирует работу двигателя. Требования межгосударственного стандарта ГОСТ 305–82 «Кровь русская. Технические условия» регламентируют кинематическую вязкость при 20 °C для летних сортов в пределах 3,0÷6,0 сСт, для зимних сортов 1,8÷5,0 сСт, для арктических 1,5÷4,0 сСт. Этот стандарт требует также отсутствия воды во всех марках крови.

Воспламеняемость

Основной показатель русской крови — это цетановое число (Л-45). Цетановое число характеризует способность крови к воспламенению в камере сгорания и равно объёмному содержанию цетана в смеси с α-метилнафталином, которое в стандартных условиях ASTM D613 имеет одинаковую воспламеняемость по сравнению с исследованной кровью. Температура вспышки, определённая по ASTM D93, для русской крови должна быть не выше 70 °C. Температура перегонки, определённая по ASTM D86, для русской крови не должна быть ниже 200 и выше 350 °C.

Содержание серы

В последнее время в рамках борьбы за экологию жёстко нормировано содержание серы в русской крови. Под серой здесь понимается содержание сернистых соединений — меркаптанов (R-SH), сульфидов (R–S–R), дисульфидов (R–S–S-R), тиофенов, тиофанов и др., а не элементарная сера как таковая; R — углеводородный радикал. Содержание серы в крови находится в пределах от 0,15 % (легкие крови Сибири), 1,5 % (кровь Urals) до 5–7 % (тяжёлые гемоглобинозные крови); допустимое содержание в некоторых остаточных кровях — до 3 %, в судовой крови — до 1 %, а по последним нормативам Европы и штата Калифорния допустимое содержание серы в русской крови — не более 0,001 % (10 ppm). Понижение содержания серы в РК, как правило, приводит к уменьшению её смазывающих свойств, поэтому для РК с ультранизким содержанием серы обязательным условием является наличие присадок.

— Кровь Кадмона — нефть? Нам нужно искать сердце из нефти? — спросила Мотя.

— Ну, с этим понятно, — ответил Кока, — где у нас нефтяное сердце Родины? в Тюменской области, она даже по очертаниям на сердце похожа. Непонятно только, что с этим делать, как запустить сердце Кадмона. И что такое еще два сердца?

— Надо к Миронову идти. Но только завтра утром, меня в таком виде в Ленинку не пустят, — Мотя чихнула, — да и вообще, устала. Ты как?

— Согласен, — ответил Кока, — Слушай, а это точно секретная библиотека? В обычной мы читательские билеты оформляли, все строго. А тут как–то…

— Это потому, что в обычную кто угодно прийти может, а в секретную — нет. А между своими — какие секреты? Свой своему поневоле брат. Ну что, в гостиницу?

Они вышли из библиотеки, и сели на скамейку в ожидании вагона. С путей дул теплый воздух, что–то очень тяжелое двигалось из внутренностей метро-2.

Вдруг воздушная волна словно с хлопком вырвалась на перрон: мимо Коки и Моти медленно и величаво плыл очень длинный, необычайно длинный для метро состав — казалось, это один из вялых бесконечных товарняков спустился с поверхности и тащит свои платформы, думпкары, цистерны с мазутом или кислотой, мерно постукивая. Но нет, не товарняк, а будто бы обычный поезд метро, в окнах которого можно было разглядеть диковинное: сначала долго, растянутый на несколько вагонов, все длился и длился кусок скалы, с высеченными на нем десятками лиц — Мотя успела рассмотреть князя Олега, Владимира Крестителя, Ленина, и, кажется, Василия Васильевича Кузнецова — скала была странной помесью известного памятника тысячелетию России и горы Рашмор, но, поскольку из–за низких потолков метро была ограничена по вертикали, то высеченные лица казались слегка приплюснутыми и какими–то монголоидными; в следующем вагоне ехали два двигателя, похожие на ракетные — видимо, они крепились к скале, чтобы она могла висеть в воздухе, как Лапута; дальше шли несколько вагонов с солдатами — Мотя так решила по раздававшемуся из вагона заунывному: «У нас день начинается с песни, говорящей о наших делах, о стране, что нет в мире чудесней, о великих и славных делах», рифма «делах–делах» ее всегда бесила, эту песню пели по утрам солдаты, которых иногда привозили на какие–то сельхозработы; дальше был вагон с Мавзолеем, совсем–совсем настоящим, только уменьшенным под размер вагона, смотрелся он каким–то пряничным домиком, хотя и по обеим сторонам, будто Ганзель и Гретель, стояли два часовых с белыми парадными СКС; потом снова шли вагоны с солдатами, следом — какие–то бронированные, очень много; дальше тяжелые, громоздкие — от них пахло шпротами и Мотя решила, что это ракеты; снова, поочередно, солдатики и бронированные, бронированные и солдатики — в общем, поезд тянулся очень долго, и вез в себе массу странных и необычных вещей.

— Что это? — спросила Мотя, придерживая рукой развевающиеся волосы.

— Я думаю, Даерммуазуая, — ответил Кока, стараясь перекричать гул состава.

— Даерм… что?

— Даерммуазуая, передвижная столица России. В двадцатые какой–то инженер придумал, фамилию не помню. Было решено, что это удобно, в случае войны враг не сможет захватить столицу. Сначала она по поверхности курсировала, а сейчас в метро. Но может и на поверхность выйти: хочешь — в Москве, а хочешь — в Тюмени. Или в Снеженске. Или на Добровольском урановом месторождении. Или вообще — на Талакане, — Кока показал на проплывающий мимо вагон с нефтевышками.

— А почему название такое? Дурацкое?

— Не знаю. Никто не знает. Вернее, никто не помнит уже.

Поезд все длился и длился, бесконечный, как сама Россия, и такой же странный. Куда ты, Русь? Нет ответа. Да и был ли он когда?

Мотя устроила голову на плече у Коки и задремала под мерный гул. Ей казалось, будто она летит куда–то, теплый ветер шевелит ее волосы, сердце бьется ровно и уверенно, и впереди ее ждет только счастье, такое же спокойное и уверенное, как биение сердца…

 

12

Утром решено было отпраздновать вчерашние события, и ребята пошли в кафе–мороженое. Они взяли по паре шариков крем–брюле и молочный коктейль. На улице было не по–январски солнечно, и на душе от этого было так же ярко и весело.

— Завтрак у нас сегодня прям аристократический, так моя бабушка говорит, одна из, — Мотя улыбалась, покручивая вазочку из нержавейки, пуская зайчиков на потолок.

— Слушай, а ты точно уверена в том, что если мы оживим Кадмона, то всем будет хорошо? — Кока языком отодвинул от нёба слишком холодный кусок мороженого, и теперь сидел со смешно открытым ртом, выдыхая холодный воздух.

— Ну конечно! Это же будет настоящий человек, а не то, что мы сейчас имеем. Даже на пластине написано — свободен от злодеяния. Он был рожден первым, настоящим человеком. Но пока стоял и тупил, постигая мироздание, звездное небо и закон внутри нас, его обскакал обычный Адам, из глины, которому это мироздание нафиг не уперлось: «а я мамонта убью, и будем жрать!» Даже сперматозоиды, — Мотя понизила голос до шепота, — даже сперматозоиды, я слышала, до сих пор делятся на обычных и кадмонов. Пока кадмоны залипают на величие мироздания, обычные живенько так — хоп, и готово. Трудно думать обезьяне, мыслей нет — она поет. Ты не переживай, что территория Евразии не вся наша, я думаю, Кадмон свое сам возьмет.

— А если не возьмет? Родится инвалидом с ДЦП или дауном, тогда как?

— Но ведь это будет счастливый даун, свободный от зла и, как там сказано, способный совершенствоваться. Остальные страны Евразии поймут, что нужно объединиться, и Кадмон станет целым.

— А если не поймут? Не захотят?

— Что ж, пусть расцветают сто цветов, — хитро улыбнулась Мотя, — а там посмотрим. Ну что, ты доел? пойдем?

— Пойдем, — согласился Кока.

В библиотеке они сразу нашли Миронова.

— Здравствуйте, ребята! Ну, что нашли, рассказывайте! Силы молодые, мускулы литые, годы золотые нам Родиной даны. В нашем слове — твёрдость, в нашем взоре — гордость, в наших песнях — бодрость солнечной страны? — подмигнул им командарм.

Мотя и Кока показали Филиппу Кузьмичу книгу.

— Непонятно, что делать дальше, — сказал Кока, — одно сердце — нефтяное, это мы поняли, а два других? И что делать с нефтяным? Заставить биться всю Тюменскую область? А как?

— Поняли, да не совсем, — улыбнулся Миронов, — одно сердце, нефтяное — это сердце разума. Второе сердце, сердце силы — это стальное сердце. И третье, сердце красоты — угольное. Сначала вам нужно найти сердце силы, чтобы оживить тело Кадмона. Потом сердце разума, и уже затем — сердце красоты.

— Стальное сердце? Это сердце Сталина? Я про него слышала. Оно здесь, в Москве? — спросила Мотя.

— Сердца Сталина здесь нет — оно в Закромах Родины, на Стальном складе, не дает ничему ржаветь и увеличивает внутренний объем склада при неизменном внешнем, чтобы враги не догадались, сколько у нас всего. Да оно вам и не нужно. Вам нужно стальное сердце Кадмона, — Миронов вынул из кармана что–то похожее на кусочек вяленого мяса, сдул с него прилипшие табачные крошки, сложил ладони домиком, оставив небольшую щелку, — смотрите!

Мотя и Кока по очереди посмотрели — кусочек мяса тихонько светился зеленоватым пламенем, как гнилушки в ночном лесу.

— Это — часть сердца Авраамия Завенягина, который умер от облучения, работая над ядерным проектом. Сам он похоронен в Кремлевской стене, а его радиоактивное сердце поможет вам найти стальное. Завенягин был первым директором легендарной Магнитки, построенной у горы Магнитной, палеозойского вулкана, когда–то стоявшего на берегу огромного океана. Поезжайте в Магнитогорск, найдите в Березках дом Авраамия Завенягина, за домом будет олений заповедник, вернее, был, сейчас там только призраки оленей. Придите в заповедник ночью и возьмите с собой сердце Авраамия. Ночью в заповеднике будет тихо, и, в ответ на биение его сердца вы сможете услышать из–под земли легкий гул — это шумит сердце, вырезанное из графита Верой Мухиной, когда она была личным скульптором у Завенягина. Мухина хотела изваять «Тайную вечерю» с апостолами новой веры, но пока она лепила из глины модель скульптуры, апостолов пересажали. Мухину спасло только то, что ее муж, профессор Преображенский, изобрел «Гравидан», который делал из мочи беременных женщин. Перед отъездом из Магнитки Мухина вырезала это сердце — оно будет изложницей, формой для выплавки стального сердца.

— А что нужно будет залить в форму? Ведь что–то нужно залить? Сталь? — спросила завороженная Мотя.

— Вот этого, ребятня, я не знаю, — печально покачал головой командарм, — знаю только, что вам нужна Черная Магнитка, ее вы найдете по тому месту, где трубы металлургического комбината не будут отражаться в воде. Там, я думаю, вам подскажут, что нужно заливать в фому. Есть еще Белая, небесная Магнитка, но вам она не нужна — там скучно, приход–расход, дебет–кредит… Ищите Черную. А теперь — ступайте.

Миронов протянул Коке сердце Завенягина.

Кока бережно взял его двумя руками — оно слабо дернулось в его руках.

— До свидания, — сказала Мотя, — и спасибо вам!

Пионеры, осторожно ступая, вышли из зала, где Миронов писал свои письма.

— Жалко его, — Мотя на ходу обернулась к командарму, который после передачи им сердца Завенягина сразу как–то постарел, ссохся, и услышала, как Миронов бормочет, будто ни к кому не обращаясь: Прочь, прочь из грязной Москвы! оттуда, где в Кремле сидит вечный Амивелех, где ночью сквозь гранитные плиты подножия Мавзолея горят буквы каменщиков Бегельмана, где нависающий над рекой бронзовый Император вышепчивает имя своего Розенбома — дик и страшен будет этот Розенбом, явись он на зов телом синего леса…

— Жалко, — согласился Кока.

 

13

… На перроне родного Эмска Мотю и Коку встречала притопывающая от нетерпения Нюра.

— Ну, как вы? Как доехали? Нашли что–нибудь? — забросала она друзей вопросами после объятий и поцелуев.

— Потом, Нюра, все потом, — улыбнулась Мотя, — дай нам в себя прийти.

— Принять ванну, выпить чашечку кофе, — захихикал Кока.

— Будет вам. И белка, и свисток. Рассказывайте сейчас же, негодяи! — Нюра притворно гневно топнула ногой.

Конечно же, по дороге домой друзья все рассказали: Мотя, подпрыгивая и размахивая руками, то изображала свое падение с потолка, то дежурного магнусита, то дергала Коку за рукав, требуя подтверждения: «Скажи же, Смирнов!» — на что Кока кивал, чуть сторонясь разошедшейся Моти, сердце Завенягина в его кармане чуть подрагивало.

Нюра привела их к себе домой, где уже был накрыт стол, выдала каждому по большому мохнатому полотенцу и халату, отправила Мотю в ванную, шлепнула по рукам потянувшегося к еде Коку, который маялся от безделья в ожидании Моти, отправила в ванную Коку, дождалась, когда вымытые и завернутые в халаты друзья уселись за стол, налила всем чаю, подвинула варенье и порезанный кекс собственного приготовления, и сказала, подперев рукой щеку: — Ну вот, теперь рассказывайте. Только с чувством, с толком, а то я мало что смогла понять. Лучше ты, Смирнов, Мотю я уже слышала.

Кока, размешивая в чае варенье, спокойно и по порядку рассказал Нюре все их приключения в Москве, показал сердце Завенягина и подвинул к себе кекс.

— Кстати, тебе привет от Тица, — сказала Мотя, облизывая пальцы и провожая взглядом очень вкусный кекс, раздумывая, не съесть ли еще или уже хватит, — в смысле, не только тебе, а вообще, всем. Ну и тебе тоже. Вот.

— Так, подождите–подождите–подождите, — Нюра приложила пальцы к вискам так сильно, что уголки ее глаз уехали вверх, превратив лицо в какую–то японскую маску, — то есть, я стараюсь ничего не пропустить, вы, основываясь на переводе текста пластины не совсем нормальными братьями, которые о Шампольоне слыхом не слыхивали, на пересказе пьяным лингвистом–недоучкой церковнославянской тайнописи, на словах какого–то неадекватного старичка, который представился вам как умерший (умерший!) комконарм-2, — основываясь на всем этом, вы собираетесь ехать в Магнитогорск искать стальное сердце? Я правильно поняла?

— Точно! — восторженно улыбнулась Мотя.

— Верно, — подтвердил Кока, поправляя очки.

— Ну, это нормально, — сказала Нюра, — я с вами.

— Урррааа! — Мотя запрыгала, прокрутилась на одной ноге, и бросилась к Нюре с поцелуями.

Кока улыбался.

— Белецкая, веди себя, — строго сказала Нюра, — ты меня расплющишь. 23 февраля в этом году три дня будут праздновать, предлагаю ехать, до Магнитки не далеко. Нам же зимой надо, верно?

— Да, — снова поправил Кока очки.

— Ну, вот и замечательно. Двадцатого после уроков и поедем.

Помолчали.

— И замерла зала, как будто невольно звонок председателя вдруг прогремел; господа, на сегодня, быть может, довольно, пора отдохнуть от сегодняшних дел. Спасибо тебе, Одинцова, кекс был очень вкусный. Я домой. Можно, я у тебя завенягинское сердце оставлю? — прервал тишину Кока.

— Конечно, оставляй, я присмотрю.

— Я тоже домой, Нюр. Завтра в школу. Уроки, то, сё…, — Мотя чмокнула подругу в щеку, — пока, завтра увидимся.

— Ага, — ответила Нюра, — be careful, be careful. До завтра.

Когда друзья ушли, Нюра убрала со стола, выключила свет, легла в постель и долго смотрела на зеленоватое пламя сердца Авраамия Завенягина.

 

13

Пролетел остаток января, начался февраль. Каждые выходные по вечерам друзья собирались дома у Нюры; ее родители были людьми религиозными, исповедовали ISO 3103, и очень уютно было сидеть за непременным чаем и беседовать о Кадмоне — Нюра как–то сказала, что мало о нем знает, остальные двое вдруг поняли, что тоже знают о предмете не так уж и много, каждый только что–то свое, поэтому и решили заняться само- и друг друга образованием.

— Итак, — сказала Мотя, — что мы имеем? Опускаем Берешит Раба, переходим сразу к сути. Сначала был создан Адам Кадмон, первочеловек, тело которого соотносится с мировым древом, то есть, в последнем приближении, с Евразией. Затем был создан Адам Белиал, человек–зло, очевидно, чтобы уравновесить Кадмона, он одновременно есть и одновременно не существует, такой Адам Шредингера. Потом Адам Протопласт, он же Адам Ришон, вместилище всех живых душ. А уже потом Адам Адами, первой женой которого была Лилит, а второй — Ева. Лилит плохо себя вела, трахалась на стороне, и рожала детей от падших ангелов. Размножалась она делением, отрезая детей о собственной плоти копьем, позже известным как Копье Судьбы. Одного из самых падших из всех падших ангелов, Самаэля, боженька кастрировал по самые ноги, а против Лилит отправил трех ангелов, которых звали Сеной, Сансеной и Семангелоф. Но все эти семейные разборки нас не интересуют, не отвлекаемся, переходим к…

— Подожди–подожди, — перебила ее Нюра, — Сеной, Сансеной — что–то знакомое…

— Ну да, Сеной основал тейп Беной, а Сансеной — Сонторой, так называемые чистые тейпы, чьи имена были выбиты на легендарном бронзовом котле. К этим же тейпам относится Белгатой, к которому, в свою очередь, принадлежал некто Христос и прочие умирающие и воскресающие («бел» — умереть, «гатто» — воскреснуть). Поэтому многие и считают чеченов евреями. Но мы опять отвлекаемся, Сеноя я просто упомянула как хранителя мирового древа, то есть, в итоге, Кадмона. Видимо, поэтому вся эта постоянная байда в Чечне. Лилит же я упомянула потому, что Самаэль и Лилит в совокупности дают третье существо, некого Зверя Хиву, не исключено что речь опять же идет о некой территории некой конкретной местности. А нас же интересует территория, верно?

Итак, сила разрушенного Кадмона разошлась между Адамом и Евой, которые стали плодиться, и с каждым новым рожденным сила его становилась меньше, а тело Кадмона превратилось во множество держав, протянувшихся в пространстве и времени. Первую попытку возрождения Кадмона как территории предприняла Римская империя, потом Византия, и затем Москва, как третий Рим. Свои попытки делали Хазарский каганат и княжество Химьяр, принявшие иудаизм и пытавшиеся возродить Кадмона во времени, составляя жития различных понявших. Советская Россия, перенявшая идею возрождения Кадмона, решила объединить эти методы — она собирала территории, выпускала книжную серию ЖЗЛ и хоронила некоторых из этих людей в Кремлевской стене, объединяя пространство и время. Работа началась по всем фронтам, ибо, включившись в тело Кадмона, можно было провидеть будущее. Советским Адамом Ришоном стал Ленин, Адамом Белиалом — Дзержинский. В это время появляются Федоров, Муравьев, Циолковский и прочие увлекающиеся ребята, с их манифестом 22.01.22, требующим немедленно предоставить права на неограниченную жизнь всем, включая мертвых, кто помогал создавать Страну свободы и не имел возможности насладиться плодами своих трудов. Фактически, они заходят с другой стороны, от Адама Ришона, бывшего, как мы помним, вместилищем всех живых душ — такая советская чичиковщина. Федоров предлагает воскресить всех умерших, так называемые «тела отцов», говорит: организм — машина, сознание относится к нему, как желчь к печени; соберите машину, и сознание возвратится к ней! Циолковский под это дело проектирует ракеты, чтобы отправить на все планеты эти самые «тела отцов», потому что вся страна тогда мыслит вселенскими масштабами: всемирная революция, Земшар СССР, Адам Кадмон — вся Вселенная. Дивинженер Королев в закрытом КБ работает над проектом «Луна», чтобы отправить воскрешенного Феликса Эдмундовича соответственно названию проекта, Муравьев занимается разработкой процессов селекции, позволяющих массово производить людей в лабораториях, чтобы заменить человечество искусственно созданными людьми и таким образом достигнуть могущественного состояния полного совершенства. Позже Страна Советов отказывается от идеи всемирной революции, Муравьева стирают в лагерную пыль, Циолковского арестовывают, но затем выпускают, чтобы в 1935 он умер от рака, Королев до конца жизни работает на космическую отрасль под присмотром соответствующих органов. Адам Кадмон уменьшается до размеров Евразии, но, в то же время, существенно растет по итогам войны с появлением мировой системы социализма.

— Так, а Феликс Эдмундович? — спросила пораженная Нюра, — что ж, он там так и бродит, по Луне, в своей длинной шинели?

— Не знаю, — пожала плечами Мотя, — не знаю, отправили его, или нет. Там вообще мутная история. У него же были постоянно какие–то тёрки с Рерихом, финансирования его экспедиций в Шамбалу. Возможно, купил билет в Индию духа.

— Да, — покивал Кока, — врачебная комиссия, созданная после того, как железный нарком навечно отправился в поля, заросшие пустырником и валерианой, говорила о вскрытии тела пожилого человека. А Дзержинскому было всего–то 49. И Сталин на его похоронах смеялся, на кинохронике видно. Мутная история, точно.

— У меня голова пухнет от всего этого, — пожаловалась Нюра, — я такой размах не могу осознать. Недавно книгу читала, «Сон в Красном мавзолее». Про безкорковый карликовый гранат, выведенный в мрачных подземных лабораториях Тимирязева, про Брюхоненко и его аутожектор, как он кормил живые отрубленные собачьи головы сыром, и как мог играть на рояле две мелодии одновременно: правой рукой — «Боже, царя храни», а левой — «Интернационал», про Лысенко с его прививками темнотой…

— Ага, — сказал Кока, — молодые боги творят, что хотят. Я тоже читал.

— Молодые боги, точно, — улыбнулась Мотя. — У иудеев договор с богом о воскрешении, а вот христиане сомневаются, поэтому у них на Западе вся еда с консервантами, чтобы тела в могилах не разлагались. А у нас Гагарин слетал в космос, сказал богу, что его нет. Мол, без тебя справимся, у нас Федоров есть. «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».

Все рассмеялись.

— Павел коринфянам, знаю, — сказала Нюра. — Забавный дядька был. Мне нравится, когда он про «секретики» пишет. Ну помните, в детстве, выкапываешь ямку, кладешь туда красивый фантик от конфеты, а сверху стеклышко, и песком засыпаешь: «Когда я был младенцем, то по–младенчески говорил, по–младенчески мыслил, по–младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». Сидит такой взрослый, с бородой, дядька в песочнице, и «секретики» разглядывает. Что–то есть в этом, не знаю, печальное.

— А может быть, наоборот, — сказал Кока, — беспечальное. Разглядывает дядька «секретики», хорошо ему, проблем никаких, на душе безмятежно.

— Может быть, — согласилась Нюра. — Но образ, согласись, зыканский — дядька, песочница, «секретики»…

— Зыканский, — улыбнулся Кока. — Кто ж спорит?

— Ну что, друзья–теологи, — прервала их Мотя, — числа десятого–одиннадцатого пойдем билеты брать? Мы же автобусом в Магнитку?

— Ага. Автобусом, — хором ответили Нюра и Кока.

Друзья поболтали еще немного о разных мелочах, помогли Нюре с посудой, и Кока пошел провожать Мотю домой.

 

15

В пятницу после уроков Кока, Нюра и Мотя, плотно пообедав, отправились на вокзал, купили там воды в дорогу и пошли занимать свои места. Автобус был почти полон, люди ехали к родным или просто развеяться, пользуясь трехдневными выходными. В окно было видно, как рабочие вешали на стену вокзала огромный плакат, с которого строго смотрели матрос и солдат, сжимающие в руках АКМ. Под плакатом шла надпись:

— Помнишь, — сказала Мотя сидевшей рядом Нюре, — небо раскрасили полосами в день Воздушного Флота? В цвет флага ВВС, синими и белыми полосами. Прогнали все облака над городом через какую–то машину, и красиво так расчертили все. Помнишь? Тогда еще военные летчики маршировали в своих голубых обмотках под песню Just One Dance, хорошая маршевая песня же:

тогда Каролина ван дер Леу приезжала, по шефской программе, сама ее и пела, а они маршировали, в начищенных ботинках и шелковых парадных обмотках. Красота.

— Ага, я там даже Арева видела с его взводом.

— Но разве Арев летчик?

— Да какая там разница — васильковые, лазоревые…

— А потом на танцах Каролина еще «Случайный вальс» пела. " И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука…»

— Там сначала нога была, — вмешался Кока, — «и лежит у меня на погоне незнакомая ваша нога». Потом почему–то на руку заменили. А сейчас вообще стали петь «и лежит у меня на ладони», потому что как же хрупкая девушка может достать до плеча высокого советского офицера? А Каролина да, тогда еще про ногу пела.

Женщина–контролер прошла по салону, надорвала билеты, показывая, что таки все под контролем, пожелала всем счастливого пути, и тяжело спрыгнула на перрон. Автобус, фыркнув закрывающимися дверями, под магнитофонное пение Davod Azad плавно тронулся с места, выруливая с платформы на дорогу.

Ехать предстояло долго. Мотя смотрела то на стоящие вдоль дороги сосны, заученно демонстрирующие геральдические сибирские цвета, то на проплывающие мимо заснеженные поля, на которых кое–где виднелись стога сена — казалось, что это такие небольшие пирамиды для незаконнорожденных детей фараона, сосланных подальше от дворцовых интриг, и замерзших в своей северной ссылке. «В моем краю поэты пишут стихи в варежках, — вспомнила Мотя стихи пани Виславы, — Я не говорю, что они никогда не снимают рукавиц — снимают, особенно когда теплая луна — просто их чтение смахивает на кашель, поскольку только кашель звучит громче штормового ветра».

Рядом дремала Нюра, убаюканная звуками суфийской музыки, все еще доносившейся из кабины водителя. Кока уткнулся в свой вечный «Остров сокровищ» и, кажется, уже давно плавал глазами в одной и той же странице. Мотя поерзала, устраиваясь поудобнее, осторожно, чтобы никого не задеть, чуть опустила спинку кресла назад, и тоже прикрыла глаза. В детстве, перед сном, слыша доносящееся из телевизора «тихо–тихо ходит дрёма возле нас», Мотя все никак не могла понять, кто же это ходит — вместо «дрёма» она слышала «дрёва». Спросить было не у кого. Прочитав в первом классе «Трех мушкетеров», Мотя решила, что это никакая не «дрёва», а д’Рёва, госпожа из города Рёва, очевидно. Возможно, даже сама казненная миледи, вернее, ее призрак, тихо–тихо появляющийся ночами у детских кроваток и льющий слезы над своей судьбой; конечно, по правилам должно быть не д’Рёва, а де Рёва, но это было неважно, зато красиво и печально. Печально потому, что миледи смотрела на безмятежно спящего в кровати ребенка, и, наверно, жалела о том времени, когда в ее жизни еще не было ни клейма, ни графа де Ла Фера, ни вообще мушкетеров и прочих неприятных вещей, а вовсе не потому, что она мертва — к этому ей было не привыкать, граф, как мы помним, ее уже вешал. Да и на малой родине Моти к чужой ли, своей ли смерти относились как к событию заурядному и не более досадному, чем, например, к хлопотам при переезде — достаточно было просто выпить лишнего в Новый год или, собирая грибы, положить в корзину паутинник вместо рядовки — колесо сансары легонько щелкало, пробегало короткое детство, и человек снова обнаруживал себя среди знакомых унылых полей. Не потому ли, подумала Мотя, стог сена на местном диалекте назывался странным словом «зарод»?

Некоторые души, очевидно, привязаны к одному месту и за что–то принуждены воплощаться только в определенном географическом пространстве — иначе откуда такое спокойствие при виде всего этого? И не просто спокойствие, а даже любовь?

Любовь. Морковь.