Страна стала просыпаться после длительного летаргического сна, в который впала в начале девяностых.
Для всякого не посвященного в дела России трудно понять, почему вторая в мире держава добровольно сдалась, даже не пытаясь защитить свои интересы. Наверное, политологи со всех сторон изучают уникальный опыт самоуничтожения страны. И многим оно представляется логичной целью предательства правящей элиты, не желающей брать на себя ответственность за судьбу страны. Пусть решает мировая цивилизация, ей виднее. Жизнь — школа, а мы — ее студенты: хорошие, плохие, разные… Мы стремимся познать как можно больше, взбираясь по спирали знаний все выше и выше; вот, кажется, достигли пика, но это иллюзия, мираж в пустыне, ибо за покоренной высотой открывается другая, еще более значимая. Так было, так будет, пока живо человечество. И путь этот — в бесконечность… Как Вселенная, которую мы так и не познаем до конца. Не один человек вспоминал утром, перебирая в памяти вчерашний день: как прожил, что сделал хорошего, а что не сделал или сделал не так, как хотелось бы. От таких мыслей не по себе всегда бывает. При этом каждый осознавал, что лично от него мало что зависит в мировой политике. Но хорошо понимал, что в критические моменты истории роль личности становится наиважнейшей.
Вот и Федор Михайлович Достоевский разочаровался в своих революционных идеях. Как хорошо все начиналось! Свобода, равенство, братство… Какие упоительные для души русского интеллигента слова во все времена. Что же такое случилось, что через какие-то десять — пятнадцать лет Достоевский вдруг пишет жестокий роман, наносящий делу революции такой урон, равного которому не было в истории России? Название этого романа весьма символично — «Бесы». В нем Федор Михайлович проклинает саму идею революционных преобразований. Революцию он посчитает бесовщиной, а самих революционеров — бесами, превратившимися в грязных свиней. Отчего так? Савва Николаевич давно пытался найти ответ на этот вопрос, но не находил. И вот, кажется, только сейчас он стал понимать великого русского писателя. Революция — это кровь, страх, унижение и потеря человеческого облика. Это грязь и свинство! Значит, вот и ответ — почему молчит русская интеллигенция, когда в стране нехорошо! Не хочет подыгрывать современным бесам или боится, наученная горьким опытом трех революций и гражданской войны?
Мучительные думы не покидают Савву Николаевича даже сейчас, когда он в очередной командировке, теперь в Москве, где идет дискуссия о новом курсе российского здравоохранения. Каким ему быть?
Скоро полвосьмого, пора вставать, не опоздать бы на завтрак. Савва Николаевич спустил ноги с кровати, нащупывая тапки, и в эту минуту его мысли прервал звонок.
«Жена? Так рано она меня обычно не беспокоит. Может, что случилось дома?» — Савва Николаевич взял лежащий на прикроватной тумбочке телефон.
— Слушаю!
— Савва Николаевич?
— Я.
— Как здорово, что я до вас дозвонилась… Мария Рафаиловна. Помните такую?
Савва Николаевич не стал напрягать память, мало ли в его врачебной практике знакомых, наверное, есть и такое имя.
— Да, да… слушаю вас, — неопределенно ответил он.
— Савва Николаевич, вы не смогли бы посмотреть и проконсультировать одного ребенка…
— Вы что-то путаете, Мария Рафаиловна. Я не педиатр…
— Я знаю. Просто я не так выразилась. Этот ребенок мой сын, ему сорок три года.
— Аа-а, вот как! Тогда другое дело…
— Савва Николаевич, мальчика проконсультировали везде, где могли, — в Москве, у нас в Питере, во всех институтах и клиниках, но диагноза определенно не поставили, одна надежда на Вас…
— Как не поставили? — удивился Савва Николаевич.
— Вернее, поставили, но он у меня вызывает сомнения…
— А что за диагноз? — пытался хоть как-то осмыслить разговор Савва Николаевич, переходя с мобильником к окну. Он всегда искал ответ на трудный вопрос, глядя в окно, будто ждал подсказки от природы.
— Ему сперва ставили микобактериоз, а теперь чуть ли не туберкулез, — продолжала говорить Мария Рафаиловна. Я знаю, вы отличный специалист по легким, прошу вас, посмотрите мальчика. Не могу больше смотреть на его страдания… Он тает на глазах… — И она заплакала в трубку.
— Хорошо, хорошо, я посмотрю, но мне нужны снимки, все данные обследования и сам ваш сын.
— Сын не может встать с кровати, он лежит, а снимки и все результаты я привезу, только скажите, когда?
— Можете сегодня? Я на совещании постараюсь выкроить время для вас.
— Очень хорошо. Спасибо, Савва Николаевич. Если можно, то я к обеду подъеду сама. До вас как добираться?
— Мария Рафаиловна, я же не в Питере, совещание здесь в Москве, а я в гостинице «Измайлово» остановился. Записывайте мой адрес и номер комнаты. — И Савва Николаевич продиктовал в трубку свои координаты. — Можно будет подъехать к одиннадцати, у нас как раз будет перерыв на кофе-брейк, я постараюсь посмотреть снимки и документы.
— Хорошо, хорошо… Большое спасибо, Савва Николаевич, я не прощаюсь, в одиннадцать буду у вас со всеми документами…
— Вы только позвоните мне, я постараюсь вас встретить в холле гостиницы, чтобы вас пропустили без проволочек… Договорились.
Начало конференции пошло по намеченному плану: Савва Николаевич пару раз вставал, задавая уточняющие вопросы выступающим. Но, уставшие от вчерашней встречи, многие докладчики не желали спорить, уклончиво отвечая на острые вопросы Саввы Николаевича.
Новый руководитель пульмонологической службы сидел рядом в зале и молчаливо слушал выступления.
К одиннадцати Савва Николаевич встал и тихо, чтобы не мешать вышел из зала. В холле к нему тут же подбежали два индуса, одного из них он узнал — Радж Куматра, гендиректор фармацевтической фирмы, поставляющей лекарства на российский рынок.
— Рад вас встретить и приветствовать, господин Мартынов.
Он поздоровался за руку с Куматра.
— Это мой заместитель. — И он показал на молодого, улыбающего напарника, — Нарон Комар.
Савва Николаевич подал руку.
— Рад познакомиться.
— Господин Мартынов, наша фирма выражает вам свое почтение и приглашает отдохнуть на Бали, разумеется, за счет фирмы. Мы были бы очень рады, чтобы вы в своей статье хорошо отозвались о нашем препарате — новолицине.
— Спасибо, Радж, за приглашение. Но вы же знаете мой принцип: от фирм я не принимаю ни подарков, ни других видов благодарности…
— Да-да, господин Мартынов. Но тут особый случай, на Бали мы организуем международный симпозиум, где соберутся лучшие специалисты по легким и легочным заболеваниям. Мы считаем своим долгом пригласить вас, ваше мнение дорогого стоит, и ваш огромный вклад в науку — это ничтожная оплата ваших заслуг перед человечеством.
— Спасибо, Радж, вы мне льстите.
— Нет, нет, господин Мартынов, никто не может заподозрить меня в неискренности…
— Извините, Радж, я не хотел вас обидеть…
— Да, я понимаю вас, господин Мартынов, и буду ждать от вас положительного решения.
— Хорошо, я подумаю…
— Вот моя визитка, вы можете позвонить мне или моему помощнику в любое время. — И Радж протянул свою визитку.
Они вежливо раскланялись и расстались. Савва Николаевич поспешил к себе в номер.
Мобильник мелодично зазвенел в кармане брюк Саввы Николаевича. Он торопливо достал:
— Да, слушаю!
— Савва Николаевич?
— Да, я.
— Извините, Мария Рафаиловна поручила мне привезти документы для консультации. Как вам их передать?
— А ее, что, самой не будет? — озадачился Савва Николаевич, его еще не оставляла надежда, хотя бы увидев внешне, вспомнить заказавшую ему консультацию женщину.
— Нет, ее срочно вызвали в Дом правительства, и она попросила меня встретиться с вами.
— Хорошо. Вы где сейчас находитесь?
— У входа в гостиницу «Измайлово».
— Тогда стойте там, я сейчас подойду.
А как я вас узнаю? — задал вопрос незнакомец.
— Очень просто. Мне за шестьдесят, я седой человек в хорошем костюме, с дорогим галстуком, — иронично ответил Савва Николаевич.
— Я понял, буду ждать…
Через десять минут они уже сидели в комнате Саввы Николаевича. Молодой человек, принесший документы, оказался студентом второкурсником медицинского института.
Первым делом Савва Николаевич спросил, как его зовут.
— Иван Куропатов, — ответил молодой человек.
— А что, Иван, Мария Рафаиловна поручила тебе это щекотливое дело за какие-то заслуги?
— Нет. Просто я оказался самым свободным. У меня во второй половине дня пара лекций, а сейчас я в свободном полете. У Марии Рафаиловны я занимаюсь в научном кружке, она, конечно же, меня знает и доверяет…
— Понятно! — Савва Николаевич так и не понял, кто же попросил его о консультации. Одно ясно, что коллега, с которой они где-то пересекались. Но где? Решив, что не стоит заморачиваться над этим вопросом, Савва Николаевич перешел к делу.
— Попрошу рентгенснимки по порядку, начнем с самых первых, какие есть в ваших архивах.
Иван оказался проворным парнем и хорошо подготовленным к встрече с именитым профессором. Все документы с рентгенснимками были аккуратно разложены по годам и датам.
— Итак, первое обследование в 1989 году. Что же здесь? — Савва Николаевич смотрит на снимок, подставив его к оконному стеклу. Вот и ответ: саркоидоз, начальная стадия. Вот увеличенные лимфоузлы в корнях легких, вот мелкие узелковые поражения в паренхиме. Классика жанра! Ну а какое же заключение сделали коллеги, интересно мне теперь узнать. Где у вас описание этих снимков и заключения консультантов, если они были.
— Были, Савва Николаевич, вот они — и Иван подал их.
В заключении значилось, что у молодого человека хроническая пневмония. И никакого намека на столь серьезное заболевание. Не может быть, чтобы врачи не заметили того, что явно манифестировало на рентгеновских снимках. Но факт оставался фактом, не заметили.
Остальная хроника событий развивалась по вполне определенному сценарию. Никто из врачей не взял на себя смелости отменить диагноз и поставить другой. Хотя, судя по описанию и данным обследования, состояние больного не улучшалось, а постепенно, медленно, но верно, становилось все хуже и хуже. Промелькнули консультации известных клиник в Москве, Питере и еще целом ряде городов, где, вероятно, работал или жил пациент, но везде одна и та же история — не замечали явного прогрессирования совершенно другого заболевания в легких.
— Почему так, Савва Николаевич? — недоуменно спросил Иван профессора.
— А потому, Иван, что никто не хотел брать ответственность. Поставить диагноз легко, и ходит с ним человек иногда всю жизнь. А вот снять несуществующую патологию тяжело. Когда ставят диагноз, что называется, по горячим следам, тому врачу больше доверия. Это как в милиции: успел задержать преступника сразу после совершения преступления — хорошо, нет — «глухарь», как они выражаются. Хотя формально все есть: есть следы преступления, пострадавшие и даже очевидцы, а зачастую и сам преступник нигде не скрывается. А вот доказать, что это он совершил злодеяние, не так-то просто. Преступник успел обзавестись ложными алиби, скрыть истинные мотивы, да еще много чего он может сделать, если его сразу же не арестовать. Так и в медицине, наверное, не зря милиция и медицина начинаются с буквы «М», — пошутил Савва Николаевич. — Запустят болезнь, а потом кто признается, что это с его подачи сделано. Ну, потом не нужно забывать о корпоративной этике. Мало кто из врачей осудит своего коллегу, даже при наличии неправильного диагноза. Исходят из простого: сегодня я тебя сдал, а завтра ты меня. Вот такие пироги, Иван! — проговорил Савва Николаевич, просматривая переписку между больницами, институтами и разного уровня врачами по поводу диагноза этого конкретного больного. — Кстати, Иван, фамилия больного Надеждин, и фамилия Марии Рафаиловны та же или у нее теперь другая?
— У Марии Рафаиловны — Надеждина, но не знаю от мужа у нее эта фамилия или своя — ответил бойко Иван. — Кажется она замужем, но точно не скажу.
«Надеждина, Надеждина?» — мысленно несколько раз повторил фамилию Савва Николаевич, пытаясь соединить в единое смутные догадки. На их цикле был Борька Надеждин, сын известного питерского ученого-анатома. По его учебнику они учились. Борька был его внуком. Но на цикле мало кто даже догадывался, что ловелас и бабник Борька Надеждин внук знаменитого академика Надеждина. Никому и в голову не приходила такая мысль, хотя начальство наверняка было осведомлено, иначе бы он вылетел из института еще на первом курсе, когда фактически завалил все предметы на экзаменах. Значит, Надеждина — это фамилия по мужу Машки Муравинской, веселой хохотушки из параллельной группы. Так, так. Как же он сразу не догадался. Машка Муравинская стала Борькиной женой. Невероятно, но факт, как в той телепередаче, которую когда-то любил смотреть Савва Николаевич. Это надо же, не зря в народе говорят: пути господни неисповедимы. Чтобы бабник и гуляка Борька Надеждин охомутал такую девчонку, для этого нужно было чему-то произойти из ряда вон выходящего. Савва Николаевич положил документы на стол и задумчиво стал ходить по комнате: от окна к двери, туда и обратно, несколько раз подряд, не обращая внимания на сидящего Ивана.
Да, Машка, Машенька, Мария Рафаиловна, не думал, не гадал о такой заочной встрече спустя сорок с лишним лет. Господи, до чего же несправедлива судьба. Если это ее сын, то он безнадежно болен и вряд ли когда поправится. У него тяжелейшее заболевание легких, один фиброз вместо паренхимы, дышать фактически нечем. Если не пересадить легкие, то он умрет…
Кстати, вот и выход: пересадка легкого… Савва Николаевич внезапно остановился, перед сидящим Иваном.
— Иван, скажите, у вашей шефши есть связь с зарубежными коллегами или родственники за границей?
Он спросил это не случайно, студенты знают о своих преподавателях иногда больше, чем они сами о себе. Так было и так будет, тут ничего не попишешь. Такова судьба публичных людей, а любой педагог, тем более профессор, сравним с артистом, о котором хотят знать все — от личных пристрастий и прихотей до грехов.
— Конечно, Савва Николаевич, сама Мария Рафаиловна часто ездит за границу, она же заведующая кафедрой морфологии, а наша кафедра одна из ведущих не только в стране, но и в мире, — восторженно отозвался Иван. — Ее создавал известный академик Надеждин Глеб Борисович, у нас его портрет висит на кафедре рядом с портретом профессора Кодермана, мировой значимости из Берлинского университета, где они вместе учились и дружили всю жизнь.
Савва Николаевич внимательно посмотрел в глаза Ивану.
— Значит, говоришь, связь с заграницей имеется. Это очень важно…
Савва Николаевич стал лихорадочно перебирать в памяти все клиники, где делают пересадки легких. Их не так уж много: в Канаде две, в Германии одна, и самая продвинутая, пожалуй, в Париже. Вот бы туда сына Марии определить! Он подошел к окну, и перед глазами его выплыла, как из тумана воспоминаний, Маша Муравинская, в которую он был какое-то время влюблен на втором курсе. Вот ее безукоризненный греческий профиль и большие оливкового цвета глаза.
— Наш апельсинчик! — звал ее Гиви, пуская слюни при виде ее обнаженных выпуклых грудей, которые она не стеснялась и не прятала под халатом, как многие сокурсницы.
Не только преподаватели, но и студенты в нее влюблялись, писали ей стихи и записки, но она была ко всем равнодушна. Зато рано прикипела к науке, полюбила не просто какую-нибудь чисто медицину, а анатомию.
Машка и трупы — не совместимы! — причитали подруги, но она не изменяла своей любимой науке и шла к ее вершине, несмотря ни на что. Выходит, и Борька Надеждин ее очередной этап застал на этом пути?
Эта новость потрясла Савву Николаевича. Не может быть! Этого не может быть никогда, потому что иначе мир бы перевернулся. Хотя о чем я? Восемнадцать миллионов коммунистов без боя сдали свою идеологию. А тут маленькая беззащитная женщина хочет достичь успехов в науке. А как без связей, без прописки в Питере. Остается одно — удачное замужество. Вот и ответ на все вопросы. Ну а болезнь ее сына, видимо, плата, страшная расплата за грехи… Господи, господи, чем же помочь?
— Иван, набери мне номер телефона Марии Рафаиловны.
— Одну минуту, я попробую…
Савва Николаевич, все еще под впечатлением сделанного им открытия, не мог прийти в себя. Вот, значит, почему она сама не захотела с ним встретиться…
— Мария Рафаиловна, это я, Иван, вы можете говорить? Сейчас, Савва Николаевич, с вами хотят поговорить. — И он протянул трубку.
— Мария, так это, значит, ты?
— А ты что, Савва, разве не догодался?
— Нет!
— Зря!
— Не захотелось поверить, хотя я не знаю всего… Видно, так жизнь заставила.
— Не надо об этом, Савва Николаевич. Скажи, мой сын будет жить?
— Ему нужна срочная операция.
— Операция?
— Да. Нужна пересадка легких.
— Насколько мне известно, у нас ее не делают…
— Пока нет, есть только попытки, а вот за бугром уже это давно налажено… Нужно туда, иначе прогноз хуже некуда, — тихо выдавил из себя Савва Николаевич.
— Что у него сейчас?
— Саркоидоз был и есть, к сожалению, он остался, только теперь такой, что лечить обычными средствами невозможно.
— Почему?
— Нечего лечить, нет легочной ткани, один фиброз, а то, что от нее осталось, подверглось инфекции, грибковой, и вполне возможно, что и туберкулез присоединится. На фоне отсутствия иммунитета это обычное дело. Схему лечения я напишу, отправлю с Иваном.
— Савва, ты, как всегда, подарил мне надежду. Я не зря все же тебе позвонила. Долго сомневалась, стоит ли тревожить прошлое, но настоящее заставило. Прости и спасибо тебе большое.
— Мария! Хочу пожелать тебе удачи. Дай Бог, чтобы все было хорошо! Если что, мой телефон у тебя есть, звони, всегда рад буду помочь, чем могу.
— До свидания, Савва.
— До свидания, Мария.
Савва Николаевич еще какое-то время держал телефон в руках, не зная, что с ним делать, потом протянул Ивану.
— Ну, вот такие дела! Я сейчас распишу схему лечения, но обязательно покажите и согласуйте ее с лечащим врачом.
Савва Николаевич быстро написал на листке бумаги название препаратов, дозы и способы применения. Потом подумал и дописал адрес торокальной клиники профессора Ламиналя в Париже, номер его мобильного телефона, в скобках добавил: «Сошлись на меня», а затем размашисто подписался: «Профессор Мартынов».
Возвратившись с конференции, Савва Николаевич еще долго находился под впечатлением трагедии, случившейся с Марией, еще одним островком студенческой жизни. Пробуждение, как и расплата, начинает появляться тогда, когда меньше всего этого хочешь. Сколько их осталось. Но так уж устроен мир, что сон не может быть вечным, как и долг не должен оставаться неоплаченным. Добро творит добро, а зло возвращается. Народ давно подметил: сколько бы веревочка не вилась, а кончик найдется. В этой народной мудрости великий смысл: скрывай не скрывай правду, она прорастет, вот только вопрос — в виде чего? В виде ли прекрасного деревца, из которого когда-то вырастет дуб. Или это будет чертополох, который все будут обходить стороной, пока он не умрет сам собой.
Савва Николаевич спросил как-то студентов, а знают ли они о приближающихся праздниках 4 и 7 ноября? Если 7 ноября больше половины, но вполне определенно назвали как дату Октябрьской социалистической революции, произошедшей в 1917 году, то вот с 4 ноября вышла заминка. Кто во что. Кто-то сказал, что это праздник независимости России от других государств, входящих когда-то в СССР. Кто-то — что это день образования новой России. И лишь одна студентка пояснила, что праздник этот называется Днем единства. Мол, кажется, в 1612 году, в Смутное время, один торговец мясом, Козьма Минин из Нижнего Новгорода, организовал народную дружину на борьбу с поляками и собственными боярами, захватившими Москву и засевшими в Кремле. И возглавил народную дружину суздальский князь Дмитрий Пожарский. Вот они-то и разбили врагов, изгнали немцев из Кремля, прекратили Смуту. В честь этого события и праздник учредили.
Савва Николаевич, слушая ответ студентки, все время думал, что же нужно такому свершиться, чтобы русский народ проснулся. И что удивительно, еще вчерашние друзья отвернулись от русских, как от прокаженных: пьяницы, неадекватные «русская мафия» — то и дело слышишь из уст иностранных ревнителей общечеловеческих ценностей. Что им до России и российского народа. Так, большущий кусок земли с бесцельной кладовой природных богатств, так нужных Западу.
Савва Николаевич с ужасом подумал, что если ничего не изменить, то сидящие перед ним студенты окажутся уже не жителями России, а какого-нибудь протектора Западной или Восточной цивилизации. Господи, неужели это может случиться? И вот метафизическая сила, исходящая от предков и витающая в русском космосе, стала постепенно проникать в умы россиян. Так же нельзя. Нельзя заниматься самоуничтожением, на скольких бы языках ни говорил народ России. Все они, когда надо, говорят и думают на русском о своей России.
И Савва Николаевич, так долго страдавший от безволия российской молодежи, его студентов, впервые за долгие, долгие годы почувствовал себя гражданином России.