Вопрос: «Быть или не быть Новой России?» — для Саввы Николаевича не стоял, она для него есть и будет всегда. Другое дело, какой? Вот тут начинается самое интересное. Сколько людей, столько и мнений. Политологи, обозреватели телевидения, газетчики в один голос вопят о демократической России. Нет и, дескать, никогда не будет Новой России без демократии. Постойте, постойте, господа, а не вы ли кричали точно такие же лозунги при отречении российского царя Николая II? Чем все закончилось — общеизвестно. Революция не может возникнуть на пустом месте. Нужна подоплека. И тогда в том российском обществе она была. Наверное, мне, художнику, словами трудно определить все ее параметры, об этом написаны горы научных трудов, философских воззрений. Но было такое, что трудно отрицать, оно лежит на поверхности — обанкротившиеся по всем статьям правительства царской России. А отсюда голод, холод, брожение во всех слоях общества. И главным катализатором назревавшейся бури выступила, как всегда, интеллигенция. На волне демократических преобразований она заложила такой динамит в сознание российского народа, что не взорваться он не мог. А динамит тот был очень большой мощности и состоял из требований свобод сразу и всем. Представьте себе первобытного человека, попавшего в наш космический век. Что он поймет и, главное, сделает! Ничего хорошего. Начнет разрушать то, что ему чуждо и непонятно, а главное, не нужно! То же самое случилось и с демократизацией закабаленного до уровня рабов крестьянства той царской России и едва народившегося пролетариата. Они, как первобытные люди, не понимали призывов демократов. Они ее боялись, и они от нее прятались, как черт от ладана. Сказал царь-батюшка — плохо или хорошо, но сказал! Народ ликует в городах и селах. Смотришь кинохронику тех лет и видишь толпы людей, бросающих шапки и котелки в воздух. Вот то-то и оно, котелки и шапки. Нет там ни крестьян, ни рабочих, и быть не могло. Они не могли себе представить, как жить без помазанника Божьего. Если уж его убрали, то Бог так разрешил. Но зачем тогда назначали? Не то, не то! Народ нутром своим чувствовал, что-то не так. Кто управу на дармоедов и чиновников на просторах матушки-Руси найдет? Кому пожаловаться? Некому! Какой-то там министр, высокий чиновник в губернии — пустое место. Не справиться ему с армией мздоимцев и охальников. Никак нельзя без строгой и, главное, централизованной власти в России, идущей от Бога. Нельзя и все! А сколько ни кричали демократы, а народ к их просьбам оставался глух. И Герцен в колокол звонил, и народники по избам ходили, и эсеры обещания давали осчастливить народ, а он им не верил. Только демагоги всех мастей увидели в них цивилизованную Европу и косяком потянулись в политические партии. А интеллигенция тут как тут подсуетилась — царя долой! Власть парламенту, землю крестьянину, свободу слову, всем и всем. Одна только мысль о свободе пьянила их и звала на подвиги. И они их совершали, расстреливали их семьи и детей, взрывали усадьбы и церкви, плавно переходя от одного вида террора к другому. Эта цепочка так и тянется до сих пор. Джинн выпущен из бутылки, и посадить его обратно не так-то просто. Но не мог русский мужик ни тогда, ни сейчас быть готовым к новым преобразованиям в стране. И если они их проводили, то через колено. Неважно, кто это делал, но никто не мог не делать этого. Иначе ничего не получилось бы. А если и полностью, то, как всегда, плохо. Максим Горький со своей «Песней о Буревестнике» прогремел на всю страну: пора, пора! Быть буре. И она грянула, да такая, что смела все на своем пути — и гордого певца о Буревестнике, и многих неистово кричавших о свободе. Вот тогда-то всю политическую верхушку российского общества в народе метко прозвали — мазурики. Ну как тут не вспомнить великого Гоголя. Прилепит народ прозвище, да так, что на всю жизнь. А иногда и человека нет, а прозвище продолжает жить в веках. Так и с мазуриками. Какая власть ни стоит в стране, что ни говорит народу, какие обещания ни дает, а народ знай свое: мазурики.

Впервые это прозвище Савва Николаевич услышал от отца еще в детстве. Он вспомнил, что отец при общении с мужиками полустанка назвал начальника лесопункта, толстого и вечно пьяного дядю Колю Руева, мазуриком. Савва тогда даже рассмеялся: необычное слово в устах отца, никогда не ругавшегося матом и вообще мало говорившего, работящего человека, звучало как что-то очень комическое. Обычно мазуриками называли в народе ненароком умерших чужих людей. Почему дядя Коля Руев мазурик, Савва не знал, не ведал, но слово запомнил. При любой возможности он стал наблюдать за Руевым, пытаясь по его поведению разгадать смысл слова. Отец же на вопрос сына: «Папа, кто такой мазурик?» — лишь усмехнулся: «Мал еще, вырастешь, сам узнаешь». И больше на эту тему с младшим сыном никогда не говорил.

Савва Николаевич даже сейчас, через столько прожитых им лет, как живого представил себе отца: худощавый, скромно одетый, но всегда чисто выбритый мужчина в железнодорожной фуражке, таком же фирменном пальто с блестящими пуговицами. Цивильную одежду отец почти не носил, предпочитая железнодорожную форму. И только в особо торжественных случаях и в большие праздники надевал пиджак с рубашкой, темные брюки и ботинки. Зимой отец носил овчинный полушубок, в остальное время года — полупальто или фуфайку. Праздных дней у Николая Мартынова почти не было. Большая семья, корова Сиротка, поросенок Васька, кот Сенька, куры, цыплята — все требовали еды и ухода. Николай Мартынов работал день и ночь. Если не дежурит на своей любимой железке, то что-нибудь мастерит по дому, или колет дрова, или копается на огороде с весны до осени, а летом трудится на сенокосе. Лучшего времени года, чем лето, Савва не знал. Лето — это чудо! Тепло целыми днями, ничего не нужно надевать, можно ходить в лес за ягодами и грибами, с ребятами на рыбалку. Да мало ли интересных дел летом! Но кроме ребячьих забав и игр, у детей его поколения были серьезные обязанности: прополоть картошку, наносить воды для полива огорода, накормить кур, цыплят и многое другое. Приученные с раннего возраста к труду, послевоенные дети не прятались за спинами взрослых.

Это теперь — не успел ребенок родиться, ему тут же и во всем потакают. Игрушки с пеленок какие захочет, конфеты в рот чуть ли не силком запихивают, любые прихоти тут же исполняют. Вот и растут не помощники, а потребители. А все почему? Не потому, что достаток лишний появился, хотя и не без этого. Но ведь испокон веков на Руси и в зажиточных крестьянских, мещанских семьях детей не баловали. Потому что семьи были большими: трое-четверо детей — норма, пять-шесть — не исключение, и лишь восемь-десять ребятишек — какое-то геройство. А в нынешних семьях, что в городе, что на селе тоже, один ребенок — норма, два — уже подвиг, а три или четыре — чудо, равное полету в космос. Вот и растет ребенок один-одинешенек, как птичка в золотой клетке. Вроде бы есть у него и еда, и одежда, и прихоти исполняются по первому требованию, а не получается из него доброго и отзывчивого человечка. Привык повелевать родителями, бабушкой и дедушкой.

Хорошо еще, если бабушки с дедушками окажутся старой закалки: глядишь, чему-нибудь путному дитя научат. А нет стоящего воспитания в семье, так и вырастет отпрыск нарцисс нарциссом. Самолюбование, зазнайство и самовосхваление — любимые занятия нового поколения молодежи. Обратили внимание? Конечно, как не обратишь, если это тебе навязывают каждый день и каждый час. Стоит только включить любую телевизионную передачу. Да хотя бы «Доброе утро», и что видишь? Два молодых человека, он и она, берут интервью у такого же молодого артиста или актрисы. И начинается: я люблю это, я всего достигла сама, я умная, я красивая. «Якание» везде и всюду. Нелогичное, но вполне объяснимое бормотание о своих исключительных качествах. Будь то успешный бизнесмен, политик, художник, поэт или телеведущий — все в один голос твердят о своей исключительности. И что непременно упомянут в своих рассуждениях, так это глубокие корни своего исключительного происхождения. Кто потомственный дворянин, кто чуть ли не потомок барона, князя или даже царских кровей. Диву даешься на эти передачи. Никто из крестьянских семей не вышел, чур меня, из рабочих-пролетариев. Все непременно отпрыски голубых кровей или, по крайней мере, из жалованного царем дворянства… Да Бог с ними! Посмотришь на какую-нибудь вульгарную знаменитость вроде Аллы Борисовны или вечно оскалившегося Галкина-Палкина и думаешь: то ли природа на «талантливых» потомках отдыхает, то ли дворянство липовое. Не может априори дворянин и тем более потомок голубых кровей себя не уважать, быть смешным. Нет, нет, среди особ высочайшего происхождения всякое случалось: были среди них преступники, убийцы, развратники, игроки и проходимцы, но никогда они не были шутами. Шут — это ярлык пожизненный, как и ярлык на княжение или дворянство. Но они выдавались разным людям. А вот сегодня богатые и счастливые решили соединить две взаимоисключающие вещи: балаганство и высокое происхождение, поэтому и выглядят смешными, нелепыми в своих претензиях.

«Да ладно, что это я сегодня вдруг ударился в философию и критику», — остановил себя Савва Николаевич. Возвратившись домой после напряженного рабочего дня и растопив камин, он стал неторопливо просматривать свежие газеты, купленные им при езде по городу. У Саввы Николаевича была привычка покупать газеты самому, заезжая по очереди в тот или иной киоск. Один из них был на улице Студенческой напротив университета, там постоянного клиента знали киоскеры и оставляли для него две газеты: «Завтра» и «Советская Россия». В другом киоске, на торговой площади, он брал «Коммерсантъ». При подъезде к дому выходил и покупал, не для себя, а скорее для жены, «Аргументы и факты» или «Комсомолку». Другие газеты он просто не мог читать из-за обилия грязи и порнографии, концентрация которых превышала разумную величину во всех статьях. Его от таких статей тошнило, он даже боялся брать в руки эти газеты, а если случалось иногда, то долго мыл руки, которые, как ему казалось, пахли нечистотами. Вот и сегодня, придя в себя, Савва Николаевич принялся читать. Первым делом он просмотрел газету «Завтра». Сама по себе газета считалась оппозиционной, но не конкретно той или иной, а любой власти — той, что была здесь и сейчас. Передовицу, как правило, писал известный журналист с харизматичной личностью Александр Проханов. Был ли он коммунистом или не был, Савва Николаевич не знал, да и не важно. Важно другое: этот издатель и журналист не охаивал прошлое своей страны, а, напротив, искал в нем то хорошее, что могло бы помочь новой России. «Красная Империя» — любимый лозунг Проханова и его гордость. Именно Империей, но Империей Новой России хотел видеть свою страну этот странный человек, проживший большую часть своей жизни при советской власти, но не зациклившийся на ее достоинствах и недостатках, а понимавший, вернее, нашедший в себе силы понять, что историю не остановишь, а тем более не повернешь вспять. Проханов страстно хотел обновления России, а для этого он был готов пропеть «Аллилуйя» любому политику или олигарху, если видел в нем гражданина своей страны. Любой политик или бизнесмен, политолог, который хочет что-то мало-мальски хорошее сделать для страны, находил место в газете «Завтра» и поддерживался Прохановым.

Савва Николаевич, начав читать, углублялся в газетные дебри политики; словно гигантский насос, она засасывала его в хитросплетения жизни политической элиты страны. Нет, он не отдавал предпочтения ни одной из партий, более того — он от всех обещаний руководства и политиков устал. Ему хотелось не просто стабильности и хорошей зарплаты, но прежде всего душевного покоя, успокоенности в стране. А этого нет. Страну постоянно штормит, словно демон неспокойствия дует и дует, спрятавшись высоко в облаках над просторами родины и вызывая гигантские волны, которые уносят жертвы из сотен тысяч соотечественников.

Тяжелое предчувствие не покидало Савву Николаевича весь вечер. Пошел приготовить что-нибудь поесть, но все валилось из рук. «Устал, — подумал он. — Стареть стал, что еще скажешь», — ругал он себя. Кое-как сготовив яичницу и отварив пару сосисок, Савва Николаевич наскоро поужинал.

Жены дома не было уже вторую неделю, уехала навестить мать и задержалась. Старушке матери под девяносто, но она, видно, была из той породы людей старой закалки, которые при всех обстоятельствах любили жизнь и боролись за нее всегда. Пережив голод и холод войны, послевоенный напряг по восстановлению народного хозяйства разрушенной страны, родив и воспитав троих детей, теща сохранила ясный ум и твердые убеждения. Она знала, что добро всегда победит зло, и с этим жила, ни на что не жалуясь.

Савва Николаевич улыбнулся, вспомнив про жену и тещу. Надо позвонить: что они там делают. Но звонок жены опередил его намерения.

— Привет! Здравствуй. Чем занимаешься, Савва? — звучал бодрый голос жены.

— Как всегда: газеты читаю, ужин сготовил, вот ем. А вы-то как там? Как теща?

— У нас все в порядке. Скоро приеду. Не скучай.

— Да скорее бы, мне одному тоскливо и никто не ухаживает, все сам да сам, — ответил искренне Савва Николаевич. — Когда тебя ждать?

— В субботу, первым рейсом автобуса. Ты сам знаешь, когда он приходит. Готовься встречать.

— Ладно, жду дорогая, я тебя люблю.

На этом их разговор так же внезапно прервался, как внезапно и начался. Ну слава Богу, жена приезжает, а то от яичницы и картошки уже тошнит, в рот ничего не лезет, а есть что-то надо. «Ох, мне бы в студенческие годы такие проблемы. Кажется, тогда все смял бы, вместе со сковородой. А тут яичница с беконом и картошка на сливочном масле надоели. Зажрались вы, Савва Николаевич», — выругал он себя мысленно.

Отужинав и попив чаю, Савва Николаевич включил телевизор. На всех каналах шоу следовало за шоу. Переключившись на канал «Культура», он заинтересованно стал смотреть на экран: шла передача о древних немецких племенах. Кто они, что они и чем занимались. Увлекшись в общем-то интересной передачей, Савва Николаевич незаметно для себя стал расслабляться и даже чуть задремал. Но внезапный толчок в сердце и мозг заставил его встрепенуться. Он взглянул на табло телевизора. 21.38 московского времени высветилось в левом углу; на экране же какая-то дама улыбалась во весь рот.

«Что-то мне не по себе, съел, что ли, чего, сердце зажало, спасу нет». Савва Николаевич привычным движением расстегнул курточку и, засунув руку за майку, стал активно массировать левую половину грудной клетки вокруг соска. Мягко и плавно он массировал мышцы снова и снова до тех пор, пока острая боль не стала тупеть, а затем почти полностью исчезла, оставив лишь тяжесть в левой половине груди. «Ух, кажется, отлегло!» — устало пробормотал Савва Николаевич. Таблетками от сердца он почти не пользовался. Валидол, а тем более нитроглицерин он считал крайней мерой, можно сказать, неотложной, без которой болевой синдром может закончиться инфарктом. Но старинный дедовский прием, заученный в студенческие годы, когда он подрабатывал на «скорой», действовал пока безотказно. «Ну вот с чего бы это зажало так? Кажется, все как всегда: лекции, занятия, разбор тяжелых больных — ничего необычного, а надо же, как прихватило — он взял правой кистью левую руку и нащупал пульс. — Нет, в норме, и давление не зашкаливает, — сделал вывод удивленный Савва Николаевич, сравнив параметры частоты сердечных ударов и выброса крови. Странно, странно… Пожалуй, пойду я лягу». — И он направился в спальню. Заснуть, однако, не удалось. Сквозь дрему вдруг возникли не то крики людей, не то стоны откуда-то издалека, как из лесной чащи. В ушах стоял звон и слышался скрежет металла, звуки не то паровоза, не то электровоза и удары — один за другим, три удара со вспышками электрических разрядов. Ему даже показалось, что он ощущает запах мокрого осеннего леса, шпал и стоны, стоны сотен людей. «Тьфу ты, что же это такое!» — Савва Николаевич стал отгонять от себя эти недобрые мысли, стараясь вновь переключиться на что-то другое. Но нет. Тяжесть чего-то неотвратимого стала заполнять все его существо. Такое он уже пережил: тогда, в Партените, на берегу Черного моря, перед тем как утонула подводная лодка «Курск». «Неужели что-то опять стряслось плохое?» Он встал и принялся ходить по комнате, стараясь отвлечь себя от мрачных мыслей и ощущений. Нагнулся к камину, поворошил почти остывшие угли, кинул туда кусок старой газеты. Она вспыхнула на какую-то минуту, и Савва Николаевич отчетливо увидел в пляске огня гибнущих, корчащихся от боли людей. «Да что же это со мной», — схватил он себя за голову обеими руками и заспешил в ванную. Открыв кран с холодной водой, опустил под нее голову. Ледяная вода на какое-то время привела его в чувство. Он выпрямился, взял полотенце и стал вытирать лицо, волосы. «Ух ты, кажется, полегчало. Нет, пора брать отпуск и уезжать куда-нибудь. Все, предел». Летом не отдохнул, не получилось, со средним внуком пришлось посидеть: родители разъехались по командировкам, на деда была вся надежда.

Вспомнив внука, Савва Николаевич впервые за весь вечер улыбнулся. Как он там? Родители не звонят, а он еще не умеет. Надо бы самому позвонить. Хороший мальчишка растет, в нашу породу — Мартыновых, и дочка оставила себе их семейную фамилию, не захотела мужнину брать. Ну да ладно. Это не главное… Важно, чтобы человеком вырос хорошим. Балуют, правда. Это плохо… А почему? Может, как раз и лучше? Ведь в его детстве много чего не было, что сейчас есть у внуков… Кто знает?.. Старший внук тоже давно не звонил. «Видно, деньги еще есть, — вздохнул про себя Савва Николаевич… Но тот студент, его понять можно…» Так, размышляя о внуках, Савва Николаевич немного успокоился, головная боль не ушла совсем, но поутихла и отступила. «Завтра же подам заявление, и в отпуск, все, баста. Есть кому, заменят», — твердо решил Савва Николаевич, снова направляясь в каминный зал.

Мобильник резко задребезжал на столике. «Кто бы это мог быть?» — подумал Савва Николаевич, взглянув на часы: одиннадцать. «Жена вряд ли, спят с тещей». Коллеги по клинике обычно старались не беспокоить шефа по ночам. «Кто-то из знакомых, не спится», — усмехнулся про себя Савва Николаевич.

— Алло, алло, слушаю.

— Савва Николаевич, ЧП! В Лакошкино сошел с рельсов пассажирский поезд, есть жертвы. Вам нужно срочно вылететь с санавиацией. На сборы не более 10 минут, машина за вами уже пошла.

Он узнал голос Евгении Николаевны, одного из заместителей председателя городского комитета.

— А где это Лакошкино? — спросил скорее по инерции, чтобы хоть как-то осмыслить происходящее, Савва Николаевич.

— На границе Тверской и Новгородской области. От Питера что-то около 280 километров, от нас 150. Так что срочно выезжайте, там каша из человеческих тел. Министр лично просила направить туда именно вас, она только что разговаривала со мной по телефону. Подготовьте свою бригаду для оказания помощи раненым.

— Мы всегда готовы, Евгения Николаевна.

— Да, понятно. Но вы не представляете, какая вас ждет работа.

— На месте разберемся, Евгения Николаевна.

— Ладно, до связи…

Телефон умолк. Все остальное Савва Николаевич делал по инерции: он пошел по комнатам и отключил свет, быстро надел свой походный костюм из камуфляжной плащевки, в котором ходил в лес и на рыбалку, обул легкие полусапожки, сверху накинул куртку, а на голову нацепил утепленную бейсболку. Взял перчатки, зонт, сумочку с документами. Кажется, все!

В дверь позвонили…

— Иду, — ответил Савва Николаевич и выскочил за порог. Еще через какие-то полчаса он сидел в автобусе с командой молодых хирургов из областной больницы и начальником областного отдела МЧС, моложавым тучным полковником. Тот постоянно общался по спецсвязи с центром МЧС в Москве.

Министр Шойгу отдавал четкие и ясные приказы, ни разу не выходя из себя. Савва Николаевич живо представил себе этого загорелого, скуластого парня, который за годы реформ и катастроф, сопровождавших рождение новой России, превратился в грамотного руководителя министерства, в человека, умеющего держать руку на пульсе событий в большой стране…

Из обрывков разговоров министра и регионального начальника МЧС Савва Николаевич понял, что во время катастрофы опрокинулись три вагона поезда, следующего из Москвы в Санкт-Петербург, скоростного экспресса. Случилось это в глухом уголке Тверской области на границе с Новгородской, где располагалось лишь несколько населенных пунктов. Самый большой из них, станция Лакошкино, был известен своей колонией для больных туберкулезом. Все взрослое население поселка в полторы тысячи человек работало в колонии, да еще в небольшом железнодорожном околотке по обслуживанию железнодорожной линии, соединяющей две столицы России: нынешнюю — Москву, и северную — Санкт-Петербург: 280 километров до Питера и 350 километров до Москвы.

Савва Николаевич вспомнил, что бывал в Лакошкино именно из-за случая в колонии. Как-то лет десять-пятнадцать назад ему пришлось выехать туда с бригадой для операции раненного в грудь одного из зэков. Савва Николаевич хорошо помнил ту непростую операцию и как сейчас видел перед собой злое и бледное от потери крови лицо зэка.

— Доктор, убей меня! Не хочу так жить! Достали, суки. Нет правды на земле. А без правды жить русскому человеку незачем. Существовать — не хочу! Мазурики и сволочи, — кричал в исступлении раненый зэк.

Савва Николаевич спас тогда этого еще молодого парня, попавшего за решетку за чужие грехи. Сейчас он не мог вспомнить детали посадки парня, но лицо, перекошенное злобой ко всем людям в милицейской форме, Савва Николаевич представил себе хорошо. Надо же, примерещилось именно сейчас… Хотя ничего случайного в жизни нет. Человек, обиженный, ущемленный и оскорбленный несправедливостью, готов на все… Не в этом ли трагедия современной России?

С такими мыслями Савва Николаевич доехал до военного аэродрома за чертой города. На летном поле их уже ждал вертолет МЧС.

— Садитесь, вылетаем, — скомандовал полковник, и люди один за другим погрузились в вертолет.

— «Господи, помоги и сохрани», — пришла на ум Савве Николаевичу вечная присказка бабушки Тани, и Савва Николаевич обрадовался такой нужной в данный момент молитве, мысленно перекрестился. На святое дело летим, людей спасать, а мазурики, они были, есть и будут. Главное, чтобы они власть не захватили. Нет, не дадим! Вот сколько нас, нормальных людей, готовых на все ради спасения людей.