Ежедневно, в часы послеобеденного отдыха, когда Кузякин, лежа на диване, лениво ползает соловеющими глазами по столбцам „Известий“, — в открытое окно доносится ровный рокот летящего аэроплана.

Кузякин поднимает голову, прислушивается, вскакивает с дивана и, семеня коротенькими ножками, бежит на кухню. Крикнув с порога: „аэроплан! аэроплан!“ — как обычно кричат: „пожар! пожар!“ — он мчится обратно, высовывается из окна, с риском упасть на мостовую с четвертого этажа, и, задрав голову, водит ею в поисках летящего аэроплана.

Тотчас же из кухни прибегают: Кузякина-мать, одиннадцатилетний сын Игорь и семилетний Олег, наваливаются на отца и, также задрав головы, наперебой начинают кричать:

— Вон! Вон! Смотри!

— Где? Где?

— Налево, за деревьями!

— Ого-го! Делает мертвую петлю!

— Игорь, дай скорее бинокль!

Игорь, боящийся упустить аэроплан, передает приказание Кузякину-младшему:

— Олег, тащи бинокль!

Пока Олег разыскивает старый театральный бинокль, аэроплан скрывается за крышами домов.

— Спланировал! — огорченно вздыхает Кузякин-отец и снова ложится на диван. — Игорь! — зовет он через минуту сына. — Игорь!

Игорь спрыгивает с подоконника и подходит к отцу.

— Что, папа?

— Хочешь быть авиатором?

— Нет, — не задумываясь ответил Игорь.

— Почему? — спрашивает удивленно отец. — Почему?

Игорь молчит, потом решительно заявляет:

— Я хочу быть барабанщиком.

Кузякин-отец вскипает.

— Дурак! — кричит он сыну. — Ты еще свинопасом захочешь быть!

— Я хочу быть авиатором, — заявляет Олег. — Я вырасту большим и буду летать на большом аэроплане.

Кузякин-отец шлепает Олега пониже спины и с довольной улыбкой говорит:

— Вот молодец, сыночек! Вот это хорошо! Ну, ступайте.

Дети уходят. Кузякин поднимает с пола „Известия“ и снова принимается за газетную жвачку. Проглотив московскую хронику, он шарит тяжелеющими глазами по объявлениям, потом переворачивает газету и во второй раз внимательно перечитывает фамилии пожертвовавших на воздушный флот.

— Странная вещь, — думает он, — почти месяц прошел, как я пожертвовал пять рублей и до сих пор нет моей фамилии. Странно.

Кузякин переворачивается на бок, принимает удобную для сна позу, но заснуть не удается. В передней раздается три резких звонка. Приходит гость — Николай Павлович Золотухин.

Он стремительно вбегает в комнату, трясет встающему с дивана Кузякину руку и засыпает его ворохом слов.

— Здоров? Валяешься? Обломов! Я забежал на одну секунду. Иду на торжественное заседание. Сорок лет деятельности нашего председателя. А где Марья Семеновна? Как детишки?

— Маруся! — кричит в дверь Кузякин. — Поставь самовар!

— Нет, нет! — машет руками Золотухин. — Я не буду. Спасибо. У меня нет времени. Сейчас сколько времени? Половина седьмого? Ну, ладно. Стаканчик выпью. Ну, что поделываешь? Чем увлекаешься?

— Живем — хлеб жуем, — говорит Кузякин. — Прыгаю со дня день, как воробей с кочки на кочку. Думаю полетать. Вот даже пять целковых на воздушный флот пожертвовал, но почему-то до сих пор не печатают мою фамилию. Не зажулили? А?

— Не думаю, — глубокомысленно говорит Золотухин, удобнее усаживаясь в кресле. — Вряд ли. Ну, а ты летал?

— К сожалению, нет, — печально вздыхает Кузякин.

— Как?! — подскакивает Золотухин, — ты до сих пор не летал? Позор! Ведь ты же член ОДВФ?

— Да как тут лететь? — оправдываясь говорит Кузякин и прикрывает рукой значок ОДВФ, — ведь за полет не меньше червонца надо заплатить, а при моих ресурсах это не по карману. Но я обязательно полечу. Мне страшно хочется полететь. Понимаешь, сплю, — Кузякин зажмуривает глаза и сейчас же открывает, — сплю и вижу себя в воздухе, на высоте этак четырех тысяч метров. Внизу люди — букашки, вверху облака. Красота!

Кузякин воодушевляется и, размахивая руками, говорит о безумстве храбрых летчиков, свершивших перелет в Китай, о незабываемом ощущении надмирности вольных сынов эфира…

Марья Семеновна вносит шумящий самовар. Золотухин вскакивает, трясет ей руку и снова влипает в кресло.

— Иной раз, — продолжает говорить Кузякин, — снится, что я авиатор, на войне. Лечу на огромной высоте. Вокруг аппарата белые облачка разрывов шрапнели. Обстреливают. Жутко. Мотор ревет, ветер свистит. Красота! Эх! До чего доходит человечество! Подумать только — люди летают как птицы!

Вдруг Золотухин бьет себя по лбу, вскакивает и начинает рыться в карманах.

— Дорогой мой! — восторженно говорит он, перебирая какие-то бумажки, — да ведь у меня есть билет на право бесплатного полета. Вот… Нет, это не он. Вот. На, лети на здоровье!

Он сует Кузякину билет и довольный усаживается в кресло.

— Лети, а потом нам грешным расскажешь, каково летать.

Кузякин растерянно вертит билет.

— А почему… почему ты не полетел ? — спрашивает он Золотухина.

— Боюсь, — добродушно сознается тот, — ходил, ходил пешком и вдруг… Страшновато. Хорошо, если хорошо, а вдруг носом в землю?

— Чудак! — с деланной улыбкой говорит Кузякин, — чего бояться? Теперь техника так далеко шагнула вперед. Я читал, что летать безопасней, чем ездить в поездах.

— Техника — техникой, — говорит Золотухин, прихлебывая чай, — а береженого, как говорится, бывший бог бережет. Полетишь, а вдруг мотор остановится! Трах об земь, мокрого места не останется. Вот тебе и вольный сын эфира. Нет, уж я предпочту старый способ передвижения.

Золотухин допивает чай и вскакивает.

— Ну, я побежал. Спасибо, Марья Семеновна. Нет, не могу. У меня сегодня торжественное заседание. Неловко опоздать. В другой раз посижу дольше. До свиданья. До свиданья. Ну, желаю тебе успешного полета.

Он торопливо жмет руки, схватывает шляпу и стремительно уходит.

Наступает молчание. Кузякин нервно вертит билет. Жена ожесточенно трет полотенцем стакан и, не глядя на мужа, спрашивает:

— Полетишь?

Кузякин молчит.

— Голову захотелось свернуть ? — продолжает жена, громыхая блюдцами.

Кузякин срывается с места и взволнованно ходит по комнате.

— Ты ничего не понимаешь, — говорит он. — Причем тут голова? Теперь техника так далеко шагнула вперед…

— Да ты что? — кричит жена, — ты в самом деле лететь хочешь? Вдовой меня хочешь сделать. Смотрите, ходил, ходил и вдруг на тебе, летит. Тоже авиатор нашелся!

— Не говори глупостей! — кричит Кузякин. — Я не маленький мальчик. Я знаю, что я хочу делать. Один раз полететь можно.

— Ты с ума сошел! — кричит жена и начинает всхлипывать. — У тебя взрослые дети! Ты их сиротами сделаешь!

— Да ведь пойми же ты, — говорит Кузякин, — ведь мне неудобно не лететь. Человек дал билет. Если я не полечу, меня на смех подымут.

— И пускай! — кричит жена, — пускай. Сам небось не полетел, а других дураков подбивает! Если ты полетишь, — визгливо кричит она, наседая на мужа, — я с тобой жить не буду. Уйду!

— Не говори глупостей, — неуверенно говорит Кузякин. — Мне же теперь неудобно.

— Ничего неудобного, — говорит жена. — Давай сюда билет!

Она вырывает билет и рвет его на мелкие кусочки.

— Вот так будет лучше! — решительно заявляет она, бросая обрывки в полоскательницу. — Тоже нашелся гусь, сам не летит, а других подбивает.

Кузякин молча ложится на диван.

В передней раздаются три резких звонка и через минуту в комнату торопливо вбегает Золотухин.

— История с географией! — кричит он еще с порога. — Я тебе вместо билета на право полета по ошибке отдал билет на сегодняшнее торжественное заседание. Давай-ка его сюда, а тебе на, вот, настоящий.

Золотухин сует Кузякину билет и нетерпеливо перебирает ногами.

— Билет… билет… — бормочет Кузякин и растерянно шарит по карманам. — Куда я его засунул? Маруся, ты не знаешь, куда я девал билет?

Жена, повернувшись спиной, ожесточенно трет полотенцем стаканы.

— Да ты шевелись, шевелись, — торопит Золотухин, — в девять начало. Я опоздаю.

Кузякин тычется руками в карманы. Лицо его багровеет. Он подступает к Золотухину и визгливым голосом кричит ему в лицо:

— Убирайся вон!! Если тебе дали билет, так ты лети, а не сбывай его другим! Ты трус! Трус!

Ошарашенный Золотухин пятится к двери, а Кузякин, брызжа слюной и размахивая руками, наступает на него и кричит:

— Авиацию надо уважать! Имеешь, право лететь — лети! Вон!! Чтоб ноги твоей больше не было в моем доме!