Александр Даниэль

Четыре работы школьников — из Астрахани, Челябинска, опять из Астрахани, из Новочеркасска. Пять человеческих судеб, спасенных от забвения: Яков Афанасьевич Нюничкин, секретарь сельсовета в рыбацком поселке на Каспии; Григорий Константинович Шастин, главврач больницы ЧТЗ — одной из первых «великих сталинских строек»; Илья Емельянович Бреус, «рабочий-двадцатипятитысячник» из Ленинграда, ставший директором Тумакского рыбозавода, и его жена Нина Семеновна Бросалина; Дмитрий Максимович Гальченко, крестьянин-единоличник, житель села Крученая Балка (Ростовская область).

Все судьбы — разные.

Нюничкин, обвиненный в «должностных преступлениях», умер в лагере, располагавшемся в трех километрах от его родного дома, совсем немного не дотянув до конца своего в общем-то пустякового трехлетнего срока.

Шастин, задетый, по его собственному выражению, «рикошетом», взрывной волной от знаменитого августовского процесса Зиновьева-Каменева — самого первого громкого дела, с которого, в сущности, и начался Большой террор 1936–1938 гг., был приговорен к семи годам лагерей. Конец его срока приходился на 1943 год, так что его, скорее всего, по концу срока не освободили, а оставили «при лагере» до конца войны. А в 1949 г. Шастин был вновь арестован как «повторник» (автор исследования, по всей видимости, не знает о фантастическом Указе Президиума Верховного Совета СССР от 21.02.1948 и наивно полагает, что «следователям необходимо было дополнить прежние «преступления» какими-то новыми» — в его сознании не укладывается, что человека можно вторично осудить по тем же самым обвинениям, по которым он уже отбыл свой срок) и отправился в «вечную ссылку» в Краснояркий край. И тем не менее это — история со сравнительно благополучным концом: Григорий Константинович вернулся из ссылки, дожил до реабилитации, переехал в Курганскую область, вновь стал работать врачом и умер в 1978-м, в преклонном возрасте.

Судьбу Бреуса, самого «высокопоставленного» из персонажей этих четырех работ (как-никак директор рыбозавода, номенклатурная должность), якобы определила Военная коллегия Верховного суда СССР 11 августа 1938. На самом деле его судьба была определена ровно за месяц до этого, 10 июля, когда Сталин и Молотов поставили свои автографы на обложке документа под названием «Сталинградская область. Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР». Этими двумя автографами был заранее утвержден приговор «по 1-й категории» (т. е. к расстрелу) в отношении 163 человек, дела которых должна была рассматривать выездная сессия ВК ВС в августе 1938-го в Сталинграде. На первой странице списка, под номером 21, значится имя Бреуса Ильи Емельяновича (Архив Президента Российской Федерации, оп. 24, дело 417, лист 40). Все остальное, о чем так увлеченно рассказывает десятиклассница Маргарита Корнякова, — «подготовительное заседание» ВК ВС 10 августа, замена ст. 58-9 на ст. 58-7, решение о слушании дела в порядке, предусмотренном Законом от 1 декабря 1934 и т. д. — уже не имело никакого значения: судьба всех 163 человек и в их числе И.Е. Бреуса была высочайше предрешена месяцем раньше.

Так же точно предрешена была и судьба Нины Семеновны Бросалиной, и никакой развод не мог изменить ее участь. Автор наивно пишет: «14 июля 1938 года Нина Семеновна и Илья Емельянович расторгают брак…» — как будто Бреуса специально выпустили из тюрьмы, чтобы он мог пойти в ЗАГС и подать заявление: нет, брак с арестованным расторгался в одностороннем порядке! Но это уже не имело никакого значения: пункт 4 оперативного приказа наркома внутренних дел СССР № 00486 от 15 августа 1937, предписывавший в обязательном порядке арестовывать «жен изменников родины, членов право-троцкистских шпионско-диверсионных организаций, осужденных военной коллегией и военными трибуналами», ясно и недвусмысленно гласил: «Аресту подлежат жены, состоявшие в юридическом или фактическом браке с осужденным в момент его ареста». В момент ареста! Нина Семеновна сильно опоздала с разводом.

Наконец, Гальченко. Единственный из пяти персонажей, проявивший в какой-то мере «нелояльность», — он твердо отказался пойти в колхоз и остался единоличником. И как ни парадоксально, из пяти именно он оказался единственным, кто не познакомился непосредственно с государственным террором: его не расстреляли, как Бреуса, он не умер в лагере, как Нюничкин, он не прошел через лагеря и ссылки, как Шастин и Бросалина. В 1930–1931 гг., в годы коллективизации, он имел все шансы отправиться на спецпоселение на Север как злостный «подкулачник», — но «раскулачивание» его миновало; не тронули его и во время Большого террора 1937–38. Его «всего лишь» давили налогами, повинностями, урезали его земельный участок, с ним «всего лишь» обращались, как с человеком второго сорта, еще более бесправным, чем бесправные колхозники. В начале своего рассказа авторы мельком упоминают о «тетради № 20» за 1951 год. Значит, Гальченко по крайней мере дожил до этого года — уже не так плохо для человека его нравственных и религиозных убеждений и его социального положения!

Для нас, историков советской эпохи, погруженных в сотни тысяч аналогичных судеб, эти истории не представляют собой ничего нового. Об этих пяти наших соотечественниках и о шестеренках тех государственных механизмов, в которые они угодили, мы знаем больше, чем молодые исследователи, изучавшие конкретные биографии. Мы знаем номера и даты приказов, определявших эти судьбы, мы знаем реальные, а не придуманные следователем обстоятельства, с неизбежностью приводившие кого-то к расстрелу, кого-то — в Темниковские лагеря, кого-то — в «вечную ссылку». Мы умеем отнести наших персонажей к тем или иным категориям жертв государственного террора и сообщить, например, что судьбу Ильи Бреуса, приговоренного к смерти лично Сталиным и несколькими другими членами Политбюро ЦК ВКП(б), с дальнейшим оформлением этого приговора через Военную коллегию Верховного суда СССР, разделили около 40 тыс. человек, а его жена Нина оказалась одной из примерно 18 тысяч женщин, оформленных Особым совещанием при НКВД как «члены семей изменников Родины». Мы понимаем, что Шастину крупно повезло: для ВК ВС он оказался слишком незначительной фигурой, а время «троек» и «двоек» осенью 1936-го еще не наступило — и его пропустили через облсуд, где процент смертных приговоров был гораздо ниже. Мы понимаем, что на селе должен был сохраняться определенный процент единоличников, дабы можно было демонстрировать миру добровольный характер участия в колхозном строю. И так далее.

Но для наших школьников эта алгебра террора темна и, слава Богу, неинтересна. Их интересуют главным образом две вещи — справедливость и милосердие. И реагируют они на две вещи — на жестокость и несправедливость. Для них это не абстрактные понятия, умноженные на статистику жертв. Они, наши авторы, воспринимают их только конкретно. И каким-то непостижимым образом они умеют учуять свидетельство о них в предметах, знаках, символах, неожиданно возникающих среди руин ушедших эпох. В православном кресте, одиноко стоящем посреди заброшенного мусульманского кладбища. В картине, висящей в городском музее, — странной картине, как будто сшитой из нескольких кусочков ткани. В неожиданно лапидарной записи в книге, посвященной истории челябинской больницы. В чьих-то заброшенных дневниках.

И не понимание исторических тонкостей, и не теоретическое морализирование, а именно это умение — услышать свидетельство, откликнуться на его зов, пройти по полустертым следам давнего зла — и есть самое замечательное, что продемонстрировано нашими авторами в их работах.

 

«Под большим трепетом»

Екатерина Загорулько

Александра Карасева

Александр Лысенко

Давид Юневич

г. Новочеркасск, Ростовская область

Наша учительница истории предложила нам расшифровать дневник Дмитрия Максимовича Гальченко за 1930 год. Это был крестьянин-единоличник, проживавший в селе Крученая Балка Сальского района Ростовской области. Самой большой проблемой было прочесть записи. Первая сложность заключалась в том, что мы работали не с оригиналом, а с копией, и, как хотим заметить, не самого лучшего качества. Непросто было разобрать почерк. Страницы дневника были затерты, растекались чернила, что делало записи еще непонятнее. Часто встречались кляксы, грамматические ошибки. Поначалу нам казалось, что понять хоть что-то будет просто невозможно, но день за днем наши глаза привыкали к почерку автора, и дочитать текст до конца уже не составляло труда.

Дмитрий Максимович писал кратко и по делу, но часто, даже сам того не желая, он показывал свое отношение к происходящему. Записи в дневнике он делал ежедневно, «под впечатлением» свежих событий.

После того как мы написали работу по первой части этого дневника за 1930 г., летом следующего года наша учительница предложила поехать с ней в село Крученая Балка, где раньше жил Дмитрий Гальченко, чтобы увидеть своими глазами это место и его дневники.

Мы приехали в школу, где хранились остальные дневники Д. М. Гальченко, и познакомились с Татьяной Ивановной Арефьевой, учителем истории из школы села Крученая Балка. Она нам в подробностях рассказала, откуда эти дневники, как они попали именно в эту школу. Оказывается, один школьник просто захотел получить пятерку по истории и сказал, что принесет дневник своего прадедушки, который он нашел у себя на чердаке. Его семья понятия не имела, что это ценный источник, тетради были вынесены на чердак, большая часть из них испорчена мышами.

Дневников Дмитрия Гальченко оказалось немало, как минимум 20 тетрадей. Причем на тетради за 1930 г. стоит номер — 7, то есть они были начаты как минимум в 1923 г., тетрадь 1938–1939 гг. — двенадцатая, на обложке дневника за 1951 г. стоит номер 20. За 28 лет — 20 тетрадей. Три из них (за 1938–1939 г. и за 1951 г.) хранятся в музее, один (за 1930 г.) — в семье, судьба дневника 1937 г. нам неизвестна, но о нем упоминается в записях за 1938 г.

В дневниках за 1938–1939 гг. Гальченко описывает свою жизнь очень скупо. В этой тетради нет подробных записей об оставшемся имуществе. Несмотря на то, что в этом дневнике записи за два года, информации намного меньше, чем в дневнике за 30 год. Возможно, в 1938 г. он уже боится писать откровенно. В этом дневнике Дмитрий Максимович мало пишет о политике, о событиях в селе, в тексте реже встречаются оценки, размышления о жизни. Записи в дневнике 1930 г. были наполнены острым чувством несправедливости, возмущением того, что делала власть, борьбой за выживание, упрямым желанием не поддаваться. Прошло время. Кажется, что Дмитрий Максимович смирился с существующей ситуацией. Он уходит в свою частную жизнь. Но и тут есть записи, в которых он сравнивает настоящее время с прошлым, рассуждает о жизни, сравнивает единоличников и колхозников. Дмитрий Максимович не хотел идти ни на какое сотрудничество с властью, ограничиваясь необходимым для существования. За 9 лет с начала коллективизации он так и не вступил в колхоз.

«Корова Катька. Телка Манька. Овца рябомызая. Кошка серая — одна»

Дмитрий Гальченко ведет свой дневник с 1 января 1930 г. День за днем он описывает события, происходящие в его жизни.

В 1930 г. он подробно описывает это хозяйство, более того, он записывает каждую вещь, которая есть у него и его семьи, то есть проводит подробную инвентаризацию. Крестьянин-единоличник Дмитрий Гальченко имел несколько построек. В 1909 г. был выстроен амбар из дерева, а в 1912-м — каменный дом, крытый «цынком» (металлической крышей), и в 1913–1914 гг. — саманные конюшня и катух (хлев для мелкой скотины) с двумя отделами. Примерно тогда же был построен «бассень цементов. для воды», что для нашей местности очень важно. Такие емкости есть во многих хозяйствах и сейчас, если не проведен водопровод. Затем следует большой перерыв в обустройстве двора — это период Первой мировой и Гражданской войн. Двор начинает обустраиваться только с 1921 г., и для построек используется преимущественно более дешевый и доступный материал — саман. Мы заинтересовались: откуда вообще у крестьянина появился дом, в котором проживала его семья? Мы знаем, что Дмитрий Гальченко родился в 1890 г., на момент написания дневника за 1930 г. ему было 40 лет. А так как дом был выстроен в 1912 г., то мы предполагаем, что он достался ему от родителей.

Вообще Гальченко считался крестьянином-середняком. Но у него были две лошади (правда, одна нерабочая) сеялка, веялка, сепаратор, маслобойка; также он занимался мелкой торговлей. Исходя из этого, мы предполагаем, что при желании его можно отнести и к кулакам.

«Такой жизни никто не пириживал еще»

У Гальченко было несколько источников дохода. Основным источником для получения наличных денег был подсобный промысел: рыбалка и продажа домашней продукции. Мы считаем его основным потому, что он ежедневно ходил за рыбой и, если был хороший улов, продавал ее. Помимо дохода, получаемого от подсобного промысла, он брался за любую работу, которая только попадалась, ради дополнительного дохода.

Одной из наиболее важных составляющих в хозяйстве Гальченко был скот, который он содержал. Это позволяло ему кормить семью, продавать на рынке продукты или обменивать их на другие необходимые товары.

По сути, жизнь Дмитрия Максимовича была разделена на две половины: хозяйственные заботы и свободное от них время, но это разделение весьма условно.

Если говорить о его свободном времени, то в дневнике встречаются записи о том, что он читал газеты, ходил в клуб, в кино, но достаточно регулярно встречается запись о том, что он сам или с друзьями употребляет спиртные напитки. Это могли быть водка, вино, пиво. Независимо от того, праздничный это день или рабочие будни, он всегда находил повод и время для того, чтобы выпить.

Читая дневник Гальченко, нам стало интересно, почему же он так много пил? Было ли это привычное времяпровождение при встрече с друзьями или отдых после тяжелой работы, или же это пристрастие связано с чувством безысходности, которое звучит на всем протяжении дневника: «вели реч долго о жизни»; «сели ужинать выпили 2 бут. водки и вели реч долго о жизни и в 12 час лег спат».

Нам стало интересно, только он позволяет себе такое количество алкоголя или для 1930-х годов это было явление массовым? Вот результаты наших поисков. Оказывается, к 1930-м годам проблема пьянства не только не была разрешена, но с переходом к коллективизации еще более усугубилась.

«В 1930 году среди крестьянства отмечалось “небывалое” групповое пьянство, длившееся целыми неделями. Деградация и пьянство являлись своеобразной формой протеста крестьян против новых устоев жизни, принесенных в деревню коммунистами. В это время объемы самогоноварения в деревне стали весьма значительными, пьянство же крестьян приобрело форму социального бедствия».

Но все же Гальченко находил время и для того, чтобы сходить в кино или в клуб со своей женой. Клуб являлся культурным центром села, где собиралось большое количество людей, от молодежи до людей преклонного возраста. Тут проходили собрания, лекции, обсуждались проблемы сельской жизни и т. п. Гальченко читал газеты, но если писали о коллективизации, то Дмитрий Максимович порой просто откладывал газету в сторону.

10 января

«Я получил газеты и читать их нет охоты они все на сплошной коллективизации и я лег спат»

В клуб он ходит и для того, чтобы быть в курсе происходящего, хотя очень многого он не может принять. И главное — это борьбу с религией:

12 января

«В клубе и нонче без божники проводили собрания старшие чтобы закрыт церковь»

30 ноября

«читал Евангелие»

Чтение Евангелия было ему необходимо. Чаще всего эти записи встречаются после каких-то серьезных событий, связанных с коллективизацией. Он часто делает вывод, что выпавшие на долю крестьян испытания — следствие того, что люди отступили от Бога, что это всё — Божья кара.

«Я пока являюс противник колхоза»

Записи Дмитрий Гальченко позволяют нам увидеть, каким было положение крестьянина-единоличника в эпоху «Великого перелома», а точнее, великого крестьянского слома. Мы узнаем какое давление на него оказывают, как сдаются под этим давлением его односельчане.

Практически не было ни дня без плохих вестей. Не случайно 5 февраля он сделал запись: «Стало жит так как день пережил то и слава богу».

Дмитрий Гальченко был одним из немногих грамотных крестьян в своем селе, и, хотя почерк у него, как мы в этом убедились, был совсем не каллиграфический, его постоянно привлекали к ведению документации в колхозе, проведению ревизий, работе в разных комиссиях. У нас есть возможность проследить, как решения власти отражаются на жизни крестьян. 3 января Политбюро ЦК ВКП(б) был представлен проект постановления ЦК ВКП(б) о темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству, который предусматривал сокращение сроков коллективизации, а в отношении зажиточной части крестьянства говорилось, что партия перешла «от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса». 5 января 1930 года проект постановления ЦК ВКП(б) «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» был утверждён на заседании Политбюро и 6 января опубликован в «Правде».

Через несколько дней после этого мы читаем о последствиях этого постановления. Уже 1 января Гальченко вызвали в сельсовет осуществлять ревизию. С 1 по 12 января Дмитрий Максимович ежедневно участвовал в проверках.

В эти дни он делает ключевую запись: «я пока являюс противник колхоза». Что привело к появлению этой записи неясно; возможно, события, связанные с ревизией, разговоры в сельсовете, а возможно, эти слова — результат его размышлений последних дней. Но именно они определят для Гальченко не только его поведение в 1930 году, но и всю его дальнейшую жизнь.

С этого дня начинаются его постоянные конфликты в сельсовете.

«Тут плачут и скачут»

С 24 января местные крестьяне сдались, «начали писать в колхоз записался первый Иван Сизько».

В конце месяца местного священника посадили в тюрьму за невыплату задатков под трактора, а церковь обложили налогом в 1300 р., иначе ей грозило закрытие, чего, собственно, и добивались власти. Верующие попытались собрать необходимую сумму, но, как пишет Гальченко в дневнике, «на этом грабежи только начинались». 27 января у нескольких жителей села забрали все имущество, как пишет Гальченко, «берут что попало всё подгребло я там побыл посмотрел оно страшно».

28 января его в очередной раз вызвали в комиссию и расспрашивали о том, почему он не записался в колхоз. В этот день забрали имущество еще у нескольких людей, «имущество забирали в колхоз что организовывался новый всего села записалос уже много».

На следующий день Дмитрию в комиссии задавали те же самые вопросы, к которым он начал уже привыкать, у людей так же продолжали вывозить имущество.

«Сильно разстроенный и со слезами вышел», — делает он запись в дневнике.

30 января он пошел в полеводсоюз получить деньги за сданную рожь. Зерно сдавали по минимальным ценам, но и эти деньги ему не вернули, а переписали их в счет задатка под трактора, «хотя я и не хотел-бы все равно плати что наложено 75 руб.». И снова в комиссии повторилось все то же, что было два дня назад. Теперь Гальченко пригрозили таким образом: «если не будеш писатся в колхоз то все равно обобществим твое имущество и запишем что ты в колхозе по постановлению общего собрания». Но и угрозы не могли заставить Дмитрия Максимовича записаться в колхоз, он стоит на своем: «я сказал что не пойду в колхоз».

Среди противников коллективизации был не он один, все население разделилось: «некоторые ходят как убитые журные и скучные а некоторые этому рады и смеются». Бедняки, получавшие массу преимуществ, вступив в колхоз, «говорят что у нас теперь всего много и мы хозяева». В дальнейшем раскол между колхозниками и единоличниками будет углубляться: колхозники получили право диктовать своим односельчанам. Они особенно активно будут пользоваться этим правом при дележе земель, обложении налогами и в процессе раскулачивания.

В клубе проводят очередное собрание. Рассматривают два вопроса: коллективизации и ликвидация безграмотности, «постановили что все должны быт в колхозе имущество обобществить. который и не хотит все равно его имущество поступает в колхоз».

Здесь же Гальченко отмечает еще одну особенность нового времени. При выборе комиссий, «кого вычитают тот и остается никаких голосований нет».

Гальченко попал в ту комиссию, которая ежедневно досаждала его жене: «…попал и я в комиссию по ликвидации неграмотности прозьбы не принимаются».

Как видим, за один месяц на Дмитрия Максимовича свалилось огромное количество проблем и они накапливались, как снежный ком. Остается только удивляться тому, с каким упорством, несмотря на многочисленные угрозы, он сопротивляется, чтобы остаться единоличником, не вступать в колхоз. Он живет под угрозой раскулачивания, власть всячески демонстрирует преимущества в положении тех, кто сдался.

«То и смотри прийдут калечит»

1 февраля 1930 года ЦИК СССР принял постановление «О мероприятиях по укреплению социалистического сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством». Оно отменяло аренду земли и применение наемного труда, а краевым исполкомам давалось право применять все меры против кулачества, вплоть до конфискации имущества и выселения из района и края. С 1 февраля Гальченко должен был ходить с комиссией по ликвидации безграмотности «по дворам и кто неграмотный и не ходит в школу то сейчасже явится в красную школу на разсправу». Когда он выходил из дома, его в очередной раз «завернули в комиссию по коллективизации и принуждали записатся». Дмитрий Максимович отказался.

В своем дневнике Гальченко стал все чаще размышлять о переменах в жизни: «Жилос очень плохо под большим трепетом то и смотриш не идуть ли забират имущество как воробей боится кобца так и наша жизнь».

Продолжалась «грабиловка или ликвидация хозяйств». Тем временем было избрано правление колхоза.

Дмитрий Максимович пошел на мельницу забрать муку, которую смололи из его зерна, но муку ему не дали. Сказали, что «только тем кто выполнил все задания по хлебозаготовке по обмену семян задатки под трактора потом целевые взносы и записался в коллектив тогда тому и мелють». Гальченко решил пожертвовать мукой, но в колхоз не вступать, а вечером он в дневнике записывает: «Стало жит так как день пережил то и слава богу как день настал и души нет то и смотри прийдут калечит». Эта фраза записана в начале года, но такие ощущения остаются с ним до конца 1930 года.

8 февраля из села опять «угнали» несколько человек и забрали все их имущество. Гальченко комиссия пригрозила бойкотом, если он не запишется. На следующий день он идти в комиссию и высовываться на улицу побоялся. Через день все-таки пошел в комиссию, а там, как всегда, «говорили одно и тоже пишис в колхоз вези семена плати задаток за трактор». В итоге он согласился только оплатить 50 % задатка под трактора и обменять 15 пудов семян.

Несмотря на плохие отношения с сельсоветом, он продолжал состоять в ревкомиссии и присутствовать при передачах кассы. На некоторое время все успокаивается, но вскоре пошли слухи о том, что «по селам идут бунты за то что обирают дворы или хозяйства даже в селе Екатериновке были убитые и раненые». К счастью, бунт не дошел до Крученой Балки, возмущения крестьян приостановили ретивость местных сторонников колхоза, «по селу притихли не стали обират стало что-то легче». Но это не означает, что село не осталось без внимания вышестоящих инстанций. В сельсовет приехали «сторонники в пальтах с чимоданами и что-то не так некоторым ворочают что брали даже гальченковых мих. иван. и семеновича Андрея пустили домой». Кем были эти «сторонники», непонятно, возможно, это были уполномоченные по коллективизации. Ясно только, что они горожане, по фразе «в пальтах с чимоданами». Гальченко описывает ситуацию как «что-то не так», потому что не может понять, с чем связано некоторое смягчение ситуации, потому что ничего хорошего он от этой власти уже не ждет.

Тем временем активно строился поселок при огромном зерновом совхозе «Гигант», целью которого было «обратить первобытную степь в безбрежное море хлебов»: «Выстроился городок гиганта где были степи теперь город». Несмотря на это ездить туда за покупками крестьянину-единоличнику было невозможно: «Купит там без книжки ничего недають». Ему снова дали понять преимущества в положении колхозников.

Светлая полоса в жизни села длилась недолго: 10 февраля крайисполком принял свое постановление «О ликвидации кулачества как класса в пределах Северо-Кавказского края». Согласно этому постановлению, кулаки выселялись и расселялись в соответствии с их благосостоянием и отношением к советской власти. Уже 27 февраля из Крученой Балки «выпровожали 8 семей… куда неизвестно и с прочих сел везли много бедные люди жены дети холод и они плачут».

Продолжились набеги на хозяйства: «ветряную мельницу болгова разбирал колхоз. и строил ясли для лошадей». Естественно, это были ясли для лошадей тех людей, что состояли в колхозе. Гальченко опасается: «завтра тоже последую этому».

В первый день весны вышло утверждение примерного устава сельскохозяйственной артели, согласно которому обобществлялись земли, скот и инвентарь. В личной собственности крестьянина оставались дом, усадьба, одна корова и определенное количество голов мелкого скота.

«Как жит и как быть»

2 марта, последний день Масленицы, для Дмитрия Максимовича был важным, как для верующего человека. Дома у него был «прощальный вечер» — «с церкви пришли брат василий с женой долго сидели говорили как жит и как быть». Гальченко сокрушается: «…теперь этому всему люди не вверять. мало осталос верующих а то много безбожников». В начале Великого поста «зашел в лавку взял сахару по 100 грамм на душу давали».

Публикация в «Правде» статьи Сталина «Головокружение от успехов», в которой он возлагает вину за катастрофические последствия коллективизации на местные власти, давала надежду на некоторое сдерживание местной власти.

Когда в очередной раз его пригласили в комиссию и начали давать указания, он сказал: «…позвольте мне самому знат что делат пока я еще не вколхозе».

Но надежды были напрасны. Уже через день к привычным вопросам на собрании добавляется обсуждение вопроса о «разселении кулака как класса». Гальченко, как ни странно, был избран секретарем собрания. Шло долгое и бурное обсуждение всех вопросов. В итоге Дмитрий Максимович записал: «не согласится с постановлениям Райисполкома».

8 марта его вызывали вывезти 4 пуда ячменя, но он просто «отказал везти». В этот день он делает запись, свидетельствующую, что в деревне идет обесценивание денег, некоторые товары идут только на обмен: «Пришел в лавку хотел купить табаку но его давали только за яйца и железо а за деньги нет недають».

На следующий день споры «где кому сеят» продолжаются. Конфликты продолжались: «тут и колхозцы и такие и спор и руганка».

Церковь все еще продолжала работать, поэтому Дмитрий Максимович продолжал ее посещать. 13 марта, придя оттуда, он пошел в сельсовет. Там был очередной «большой спор. Бюро ячейки засело вырабатыват план как поделит чтобы еще втянут в колхоз больше народу».

«Шум и слезы»

В первый день лета вновь проходило собрание, но Дмитрий Максимович не пошел: «что-то и охоты нет уже только говорять хвалятся а на деле ничего нет». Эту оценку власти, колхоза и всех происходящих событий разделяли многие крестьяне, но они не могли высказать ее публично.

3 июня он ходил в опросную комиссию, там «регистрировали посевы по налогу». Несмотря на то, что урожая еще не было, налоги уже были рассчитаны.

В своем дневнике он точно передает настроение крестьян, чувство безысходности от давления на них власти: «У меня что-то была досада тоска не мил и белый свет. что-то якобы чувствовалос надо-мной не хорошее». Оснований для таких чувств было немало, но то, что происходило в эти дни у него на глазах, его поражает: «…тут при сел/совете за хлеб сколько было слез люди голодные пришли до кова давай хлеба а его нет и в кове спор. шум и слезы». В КОВе — кассе общественной взаимопомощи, скорее всего, находился зерновой фонд. «…и тут-же в поле не очень радовало и сама жизнь никчему. очень и очень плохо жилос в особености крестьянам». Это фразой Гальченко еще раз подчеркивает положение и настроение обычных крестьян.

14 июня Дмитрий Максимович поехал вместе с «поверочной комиссией» посмотреть свой загон, который засеял осенью. «Хлеба нет и корму нет тот-же голод или хуже чем в 1921 году. Как жили раньше и не знали чтобы хлеба нехватало и ничему не видели конца и краю. Тепер жизнь пропала никуда».

26 июня XVI съезд партии ВКП(б) утверждает лозунг «Пятилетку — в 4 года», настаивает на необходимости продолжать коллективизацию, уделяя при этом первостепенное внимание техническому прогрессу.

«Как видно народ голодный»

14 июля «к нам в село прислали хлебозаготовителей. Давай хлеб. А купить нам не разрешается. В лавку пойдеш что купить то тоже не продають говорят что это только для колхоза». Как видим, у членов колхоза были большие привилегии по сравнению с крестьянами-единоличниками даже при покупке хлеба. Гальченко сравнивает времена: «Теперь вздумаеш как жили раньше и теперь то Евангелие написано правильно. И это не жизн а мучение народа хотя и народ стал хуже быт некуда». Он оценивает все страдания народа как божью кару за совершенные грехи.

20 июля из-за неурожая резко обострилась ситуация с зерном, была запрещена продажа хлеба частным лицам, так как первоначально нужно было выполнить хлебозаготовку.

21 июля Дмитрий Максимович пытается купить хлеб, он поехал за хлебом на хутор, там продавали дорого и мало. Но оказалось, что сама покупка хлеба была не единственной проблемой: «…но самая беда по вывозу хлеба нет не дают хоть и купиш то милиция отбирает и везде ездють верхами и не дают купить». С надеждой на лучшее он поехал на станцию Целина. Но там «народа масса но все купит хлеба а его и напоказ нету». Фраза «даже напоказ нету» говорит о том, что товаров не было вообще. Та же ситуация была и с животными: «На базаре скот тоже отбирали в государство а вольно не давали продат». Крестьяне не имели права ни продать, ни забить животное, даже если кормить его было нечем.

На базаре опять «ничего нет тьма народа если где что продают то тоже спор шум». Чтобы купить что-либо, нужно было найти товар, протолкнуться среди остальных желающих, предлагать более высокую цену покупки и успеть его забрать так, чтобы не попасться в руки милиции. Гальченко напрямую обвиняет власть в организации голода: «…как видно народ голодный, ист нечего хлеб наш украли».

26 июля его позвали в сельсовет и «зделали заседание ревкомиссии и передали кассу сельсовета». Работа в ревизионной комиссии, вероятно, и помогла Гальченко остаться в селе и не быть высланным, так как нужны были грамотные люди. В этот день он пишет: «…местами урожай хороший хлеба а местами нет ничего и тут тоже мор и голод людям где не уродило». Те, у кого был хороший урожай, не могли продать хлеб голодным, пусть и по высокой цене. Вместо этого все скупал колхоз за гораздо более низкую цену. Такое вмешательство государства в торговлю повлекло за собой голод 30-х годов.

В связи с голодом в конце июля и в начале августа толпы людей ежедневно собирали колоски с убранных полей. Дмитрий Максимович не исключение: «…приехали в гигант на сенную балку там масса народа собирають колос и мы тоже стали собирать и собрали 2 мешочка». Милиция пыталась препятствовать этому: «тут народа набилос еще более и нас обратно согнали не давали збират колос тогда немного разъехалис люди мы тоже». Подумав, что милиция уехала, Гальченко вновь отправился в поле, но «…тут нас прихватила милиция с винтовками и я в кучках под соломой пролежал часа 2». Можно только предполагать, какой страх он испытал, чего он только не передумал: его могли арестовать, семья могла остаться без кормильца. Поражаясь размерами зерносовхоза «Гигант», он пишет: «…хутора все гигант уничтожил и выгнал всех. И занял все гигант». Как видно из записи, успех «Гиганта» был достигнут жесткими и несправедливыми методами. Его «эффективность» была связана с бедами тысяч людей.

Ежедневно в течение двух недель Гальченко ездил собирать колоски, и, возвращаясь назад, «боялис чтоб у нас не отобрали зерно».

«Время обратно настало мучительно и утомительно»

Голодные люди уже не боялись ничего, они были готовы на все, лишь бы просто съесть кусок хлеба. Почувствовав невозможность согнать людей с полей, милиция действовала иначе: «…ехат было опасно стали много отбират зерно». У людей просто стали отбирать собранное по пути домой.

Праздник 19 августа в дневнике Гальченко описан буквально так: «Праздник Преображения Господне или освящение яблок но их нет особенно овощей никаких нет». В церкви народа было на редкость немного, «мало светили яблоки потому что их нет». Общаясь за обедом со знакомым вечером, «признали что при советской власти плохо никаких твердых законов нет. и тоже жит нельзя. Время обратно настало мучительно и утомительно стали выселят людей и всем грозили что выселят кто не пойдет в колхоз».

Постоянные вызовы в комиссию и сельсовет, угрозы, поборы не позволяли Гальченко спокойно работать.

22 августа к нему приходила знакомая, «у них все забрали хлеба нет». Планы по хлебозаготовке выполняли беспощадно, людям просто не оставляли заработанный урожай даже на пропитание.

«Наверно скоро и нам конец»

4 сентября, придя на базар, Гальченко не обнаружил никаких строительных материалов: «…ни лесу никакого и ничиво нигде нет не то что раньше было при царизьме сколько чего хотиш и покупай». Когда он попытался продать корову, ему сказали: «…скот не дают продават на базаре».

12 сентября Дмитрий Максимович явился в клуб, «была уже составлена комиссия по терзанию и мучению людей». Там ему сказали: «плати налог штраховку бери займы. Затем хлебозаготовка вези 5 пудов хлеба сеят к 25 сентября общественную 5 саж. на рабочую лошадь. Затем мне извещение что должен посеят озимой 4–5 га».

Колхоз выдвигал почти невыполнимые требования. Жизнь крестьянина Гальченко стала похожа на жизнь крестьянина при крепостном праве. Также его заставляли брать заем под названием «пятилетка в 4 года». Этот заем был одним из способов получить средства для проведения индустриализации за счет крестьянства. Крестьяне были поставлены в ситуацию, когда они были вынуждены выполнять требования власти по дополнительному налогообложению, в противном случае они могли остаться и без земли, и без возможности купить продукты.

14 сентября, оплатив налог и страховку, Дмитрий Максимович отправился по другим селам, чтобы продать свой товар и купить такой, какого не было в его селе. 18 сентября при попытке купить картофель «…нас милиция и комса выгнали не дали ничего купит». Причина прозвучала следующая: «…здес заготовки картофеля».

На следующий день он заметил, что «некоторых задерживали и отбирали картофел хлеб». Чувствуя опасность, «в белой глине тоже обехали село по глухим улицам». По слову «тоже» в записи можно понять, что, скрываясь от милиции, он объезжал все села по заброшенным дорогам.

24 сентября по дороге домой он узнал, что «в Богородицком селе ночью выселили куда неизвестно 30 дворов сразу подъехали подводы колхоза и наваливали и повезли куда ничего низнает». Возникла новая волна выселений кулачества, начавшихся еще в феврале.

На следующий же день его вызвали в клуб и там предлагали брать заем, заставляли везти хлеб на хлебозаготовку, «обратно терзают мучают я пока отовсего отказался». Это был своего рода протест, в котором чувствовалось бессилие. Те бунты, которые происходили в течение года, были разрозненными и не принесли результата.

«Как прижмут то ничему не рад»

В октябре начинается новый виток коллективизации и практически каждый день он делает записи о выселениях, арестах, шантаже и все это время Гальченко живет в ожидании катастрофы.

1 октября при дележе земель Дмитрию Максимовичу как единоличнику достаются самые плохие земли.

3 октября придя на базар, он увидел, что кроме спичек и курительной бумаги «больше ничего не купиш все продают за хлеб». Деньги обесценились из-за введения книжек и голода.

6 октября до Гальченко дошли слухи, что его и его семью будут выгонять из села, «…тут я и тем более разволновался низнал что и делать». Вероятно, этот слух распространила местная власть, чтобы он все-таки принял решение идти в колхоз. Перед ним встал очень трудный выбор: или сдаться, или рисковать. Выбор был серьезный, и угроза раскулачивания была вполне реальной. В этот же день он пошел в полеводсоюз и заплатил «что прошлою осенью давали деньги под контрактацию хлеба». С него взяли 6 %, «не смотря на то что эти деньги навязывали насильно». Деньги ему навязывались еще в прошлом году, чтобы взять с него проценты в этом. Затем он отправился в лавку общества потребителей, где выдавали товары на школьников, но его сыну не дали: «…давали тем что ближе к сов. власти. бедным красным партизанам активу». Помимо взрослых от политики начали страдать и дети, им тоже с раннего возраста показывали преимущества колхозников перед остальными.

12 октября ему опять сказали вывезти овечку на мясозаготовку и взять заем, а при невыполнении этих условий угрожали выселить его из села с ликвидацией имущества. «Я ничего не сказал только забилос сердце только просился что помилуйте но в конце согласился на завтра вывезт овцу». Перед реальной угрозой выселения ему пришлось унижаться перед комиссией.

Гальченко выписывал газеты, но их чтение не могло его успокоить, он видел, что коллективизация идет повсеместно и с большей интенсивностью: «…видно из газет но нам будет плохо».

Давление на единоличников усиливалось. Запись 16 октября: «Там в лавке что шло недай бог народу толпа и дают и дают товар только тем тем кто прошел регистрацию в нов членов а мы отказалис нам отказали товар ничего не дают. спор крикнул недовольствия народа злоба вражда друг на друга. тут комиссия уже при огню вечером ходила описывала имущество граждан единоличников». Как видно, обстановка внутри села была накалена, власти удалось стравить людей: они стали ненавидеть друг друга.

17 октября «партийцы прямо сказали вези хлеб 3 пуда и овцу». С Гальченко перестали считаться, его шантажировали выселением.

19 октября местного священника, брата Василия и еще нескольких человек сажают в тюрьму, «и тут я ожидал тоже той чаши». На базаре ситуация накаляется еще больше: «…спор шум милиция не уладить». Помимо этого кроме водки ничего купить было нельзя.

На следующий день Дмитрий Максимович все же отнес баранчика на мясозаготовку. «…вес вышел 39 килограм на сумму 8 руб. 78 коп.». Как видим, сумма минимальная. Для голодного года такая жертва была огромной, учитывая инфляцию и невозможность купить какие-либо продукты.

21 октября в селе Крученая Балка, в котором жил Гальченко, начали описывать имущество за задолженности или за невыплату того, «что нанего наложили». Продолжили проводить коллективизацию, на каждом из 6 участков села были комиссии по 12 человек.

Дмитрий Максимович был готов терпеть трудности и бороться с ними до конца, хоть и чувствовал свое бессилие. Позиция «серчат ненужно а нужно терпет» становится его жизненной линией.

26 октября агроуполномоченный в комиссии сказал Гальченко везти семена и хлеб на хлебозаготовку, брать заем и вступать в колхоз. «Сколько нужно терпенья все это пережит и где чего брать и чем отдават.»

На следующий день Иван набирал песок, чтобы отвезти его на строительство птицеводсоюза, «примут песок или нет его насыпал Иван 50 ведер». Песок приняли. За 1050 килограмм песка Иван получил «кило хлеба 2 кило муки лошадям крупы 50 гр. и картошки 50 гр.».

29 октября его вызвали в комиссию и не отпускали до вечера, но его не удалось сломить: «…я пока еще не согласился вывозит хлеб потому что его на харчи сибе нет полностью».

«Иди из села не мешай»

1 ноября Дмитрию Максимовичу все же пришлось согласиться вывезти мешок хлеба и взять заем 10 рублей, чтобы не произошло, как у соседа: «…его выселили и взяли ночью связали их и повезли на колхозы подводах. А тепер разбирают его Амбар. И у гальченко Михаила Ив. тоже разбирают Амбар».

4 ноября, в праздник Казанской иконы Божьей Матери, «в селе Богородицком престол». Здесь слово «престол» имеет значение праздника в честь библейского персонажа или святого, которому посвящено название села. Комиссия выдвигала всё те же требования и продержала Гальченко до утра.

На следующий день, поехав на хутор Трубецкой, Дмитрий Максимович увидел такую картину: «Амбары тоже у кого купит и кого выселили тоже разбирали. Одним словом село понемногу все уничтожали». Делая эту запись, Гальченко, имел в виду конкретное село, Крученую Балку, но мы можем сказать эти слова в целом о политике власти в отношении деревни. В этот день он в своем дневнике фиксирует изменения, происшедшие с крестьянами: «…крестьян уже оголили никчему скота стало очен и очен мало стало где было 2 пары или 3–4 пары быков там уже и хозяев нет выгнали выселили хозяйство разобрали. а у кого было 8 и 2 лошади коров 2 или 3 штуки у того тепер если ест корова за лошад то хорошо а за овец свиней гусей говорит нечего это было у каждого тепер нет. а что пообносилис много уже ходят в рваном и нигде ничего не возмеш».

21 ноября был «наш престольный праздник Михаила Архангела». В церкви Гальченко «брал свечу за 15 коп калеке 3 к на тарелочки бросил 4 коп.». Также в этот день был введен штраф за неявку в комиссию в размере 10 рублей. Если раньше Дмитрий Максимович иногда игнорировал повестки, то теперь он не мог этого сделать. Он отдал комиссии 11 рублей, но облигации брать не стал. «Такой жизни никто не пириживал еще как мы сейчас живем как силу, но трудно нам переживат это время». Ему очень бы хотелось вернуться в старые времена. Досада и чувство безысходности начинают одолевать его.

27 ноября в комиссию позвали его жену, ей говорили: «…плати все давай облигации целевые пай хлеб паши зябь иди в колхоз».

30 ноября Дмитрий Максимович читал Евангелие.

«Мы наверно этому достойны и это должно быть»

3 декабря в сельсовете было «собрание комсода совсего села». Постановили декабрьскую заготовку мяса, птицы, молока, масла и яиц. Также постановили произвести выплату налогов в течение 10 дней, при этом штрафовать и отдавать под суд тех крестьян, которые не выполнили хлебозаготовку и «не вспахали зябь». Вот что думает Дмитрий Максимович по этому поводу: «…одним словом я послушал так это адское распоряжение и люди постановляють без голов не понимая ничего как скот». Он еще не может понять, является ли тяжелая жизнь крестьян наказанием свыше или же это несправедливое отношение одних людей к другим: «…все думал как-же это делается и для чего так мучит крестьян или мы наверно этому достойны и это должно быть».

21 декабря «хотел купит овчин но их не было на базаре даже их запрещали продават. я купил смолы кусок за 80 коп. и 2 пачки табаку за 2 руб. и все это тоже с подполы продавалос». Как видим, вмешательство власти в торговлю заставляло людей торговать втайне, так как средства для существования были нужны каждому. Без книжек купить что-либо было почти невозможно: «…хотели купит соли и то нам не дали без книжек».

23 декабря из записи, особо не относящейся к политике, можно увидеть, к какому классу причислял себя Дмитрий Максимович: «Жена сильно болела и Федька. Я пошел в сельсовет и взял справку № 3397 к фельдшеру сколько семейства и что я не колхозник середняк».

25 декабря священник ходил с молитвой, Гальченко ему дал пирог, хлеба и 10 копеек.

Подпись в конце:

Гальченко Дмитрий Максимов. 1930 г.

1 января он начнет новую тетрадь за 1931 г., и так каждый год. Нам бы хотелось надеяться, что записи в ней будут не такие горестные, как в этой. Но мы знаем, что легче жизнь крестьянина не будет. Впереди продолжение коллективизации, голод 1933 г., новые репрессии, война.

Восемь лет спустя. «Иди в колхоз и будешь ездить нето на лошадях»

И восемь лет спустя, в 1938 году, главнейшим вопросом для него и его семьи остается их особый статус — «единоличники». Это выбор Дмитрия Максимовича, который он сделал вопреки многому: вопреки давлению власти, различным обстоятельствам и даже вопреки мнению семьи.

Несмотря на все запреты и преграды для единоличников, Дмитрий Максимович не хотел идти в колхоз ни при каких обстоятельствах. Казалось бы, все уже вступили в колхоз, можно с этим было бы смириться, но тем не менее:

«…я нехотел и иванова жена мне жена давала упреки что я раньше не вступал в колхоз что мы страдали мучились все через меня». (31.01.1938)

Недовольство его близких можно понять. Оставаться единоличником было не так уж просто, приходилось сталкиваться с множеством разных ограничений и запретов. О том, что они единоличники, им напоминали всегда. «Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали». (14.06.1938); «…сел/сов Единоличникам не разрешал косит камыш» (01.11.1938); «…тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников». (19.02.1939) Для Гальченко любой человек, хоть как-то представляющий государство, будь то простой продавец в лавке или же председатель сельсовета, уже являлся властью. И это неудивительно, ведь он единоличник — сам за себя. Власть от него требует налоги, отработки, проявления лояльности.

В каких случаях Гальченко соприкасается с властью? По его собственной инициативе это происходит крайне редко. Но только власть никак не оставляет его в покое. Это, во-первых, огромные налоги, которые он уплачивает с трудом; во-вторых, уменьшение размеров земельного надела, до такой степени, что Гальченко по сути его лишается; в-третьих, привлечение к отработкам по указанию колхоза. «Меня заставили чистит сад кругом клуба где была церков». (05.07.1938), косовица камыша за меньшую цену, требование участия и в общегосударственных мероприятиях.

Вмешательство власти в его жизнь было постоянным. Он, например, не мог самостоятельно распорядиться своим имуществом. Он описывает в дневнике, с каким страхом, прячась от соседей, он решает осмолить поросенка. Дело в том, что он должен был сдать его шкуру государству, а это снижало качество сала, вот он решается ослушаться, не сдавать шкуру: «…зарезал свинку и на тачку ее положили и отвезли на огород за тёрен и там ее осмалил и было за это строго чтобы не смалить а только драть смалил боялся пришел домой посолил мясо остальное убрал.» (19.04.1938) Чего боялся? Конечно же, доноса соседей.

Об отношении к Дмитрию Максимовичу как к единоличнику можно судить по его записям о случаях на базаре. Он записывает имя своего обидчика: «А у нас в лавке давали керосин я ходил мне не дали что я не член коперации и не кохозник торговец был Барабаш Терентий Констант. Очень серьезный человек и еще дан мне выговор при людях как будто я не человек ия с поникшей головой пришел домой». (29.01.1938)

«Как будто не человек» — именно такое отношение к единоличникам сформировалось у части населения за несколько лет. Считалось, что они, единоличники, не приносят никакой пользы обществу, следовательно, не должны от государства ничего получать, в том числе и товары.

Через несколько дней Д. М. Гальченко описывает еще одну встречу с вышеуказанным продавцом: «На разсвете ходил в лавку хотел купит спичек но лавочник Барабаш Т. К. не дал мне спичек что я не член кооперации и сказал чтобы я в лавку не ходил ничего тебе никогда не дам». (08.02.1938)

Отказы Дмитрий Максимович получал и в магазине зерносовхоза «Гигант»: «…стоял в очередь в магазин давали чугуны и тапочки но стоял а мне не досталось. а мануфактуру давали по книжкам и у меня ее нет». (26.05.1939)

При любом удобном случае ему всегда напоминали, что он — единоличник, например при продаже товара на рынке. Он пишет о запрете для единоличников торговать из-за конкуренции: «Нам не давали продавать потому что мы единоличники и мы дешевле продавали». (14.06.1938)

Негативное отношение к Дмитрию Максимовичу и его семье было не только у продавцов, но и в очередях, у его односельчан: «…тут некоторые колхозники нас и хотели выгнат из очереди как единоличников». (19.02.1938)

Для Гальченко был важен уже привычный для него момент выключения из общей массы (не член кооперации, «не сталинец и не ленинец», то есть не член колхозов с этими названиями). Но также была необходимость периодически принимать на себя роль «сталинца», чтобы купить товар, хотя и под страхом «разоблачения» и изгнания из очереди. Вот пример одного из наиболее подробных описаний обычного дня на базаре: «…жена пошла в очередь за мануфактурой и её там поругали что она стоить в очередь ведь она не колхозница и не член кооперации и не имем паевой книжки ни одной и она пришла домой тогда я пошел и пришел до кооперации там народу много 3 очереди от каждого колхоза и очередь от Ленинца. Сталинца и я стал на свою очеред в сталинцу и руганья шум крик и почти драка и к вечеру я долез всё-таки пропустили меня но уже брать было нечего и мануфактура кончилас уже нет и дают один предмет хоть цыбарку хоть чулки или детские штаны и я взял на федьку штаны черные за 21 руб. и два платочка носовых за 2 рубля и все и стем пришел домой». (22.02.1939) Думается, что притворяться «сталинцем» ему было тяжело и неприятно. Его могли «разоблачить», унизить, изгнать из очереди.

И все же Дмитрий Максимович сознательно идет «против течения», не вступает в колхоз, понимая и принимая все тяготы единоличной крестьянской жизни. Отчасти по этой причине он воспринимает себя как страдальца, а отчасти из-за влияния церкви, это как вериги носить: «…я еле еле донес душа выходить вон»; «кому мы нужны и кто нам поможет горе горе нам бедным».

Записи в дневнике отражают готовность к принятию насмешек, трудностей: «…а кто видить как мы носим и смеётся а в колхоз не хочешь. иди в колхоз и будешь ездить нето на лошадях даже на машине, но я все это терпел и переносил». Он не приводит доводы в пользу своего выбора, «прочитать» некоторые его представления о преимуществе в положении единоличника можно лишь в записях о церковных праздниках, когда он осуждает работу в эти дни. Трудно сказать, в какой степени этот выбор был обусловлен протестом против советской власти в целом, в какой он связан и с неприятием конкретных лиц, олицетворяющих эту власть в его глазах, но в личных записях он каждый раз подтверждает его: «…я все это терпел и переносил что будет а буду жит как и жил».

«Не разрешал косит камыш»

Одним из основных источников дохода Гальченко осенью 1938-го и 1939 гг. была косовица камыша. Косили его и сам Дмитрий, и его сыновья. В эту осень особенно много требовалось камыша, так как был плохой урожай хлеба, а соответственно, мало соломы, нечем топить. Колхозники покупали солому у крестьян-единоличников, чтобы топить печь, так как осень выдалась холодной, соломы требовалось много.

Даже сделав свою работу — покосив камыш, Гальченко вынужден буквально выпрашивать деньги у работодателей: «…мы хлопотали вес ден чтобы получит деньги за косовицу камыша.» (05.09.1938); «пошли в кантору насчет денег что косили камыш. узнали что денег нет». (29.09.1938); «пошли в гигант и Липшовское не как не получил денег за камыш». (29.08.1938)

Этот вид дохода чрезвычайно волновал различных инспекторов. Гальченко не раз вызывали в сельсовет с тем, чтобы выяснить его размер для обложения налогом. «В сел/сов меня вызывали по поводу камыша что я косил еще летом насчитали на меня 280 снопов и по 40 коп чтобы я им платил за камыш».

Так же доходом в семье Дмитрия Максимовича была любая мелкая работа. Теперь за нее брался не только он, но и его жена и дети, которые уже выросли и стали зарабатывать деньги и помогать отцу. «Колька продал лук», «Колька пошел и перевез его», «Гришка приихал с работы», «…жена и Гришка пошли в кут ловить раки», «Ходили собирали на бахче арбузы по буряну искали и привезли на лодке их потом Гришка пошел в О.Р.С. в ларек Федька собират арбузы».

Подработку найти трудно, о чем он неоднократно упоминает в дневнике: «…ходили но нигде не нашли работы и в хлебе беда нигде не купиш», (17.12.1939); «пошли в кантору и узнали что там нет пока никаких работ». (19.12.1239)

Дмитрий Максимович берется за любую работу, ищет ее зачастую далеко от дома.

В 1938 году сыновья Дмитрия Максимовича работали на предприятиях, он против этого не возражал, даже поддерживал: «…пришел Иван с Гиганта якобы место нашел на яливаторе но до 10 числа нужно ожидать» (05.02.1938). «Ходил до Дуракова они приихали с фирмы Целинского з/совхоза и еще им нужно рабочих и я сними договорился чтобы они взяли и Гришку нашего туда на работу». (05.05.1938)

В 1938–1939 годах мы также наблюдаем крайне тяжелую ситуацию на рынке, да и в целом с продуктами. Товаров или нет вообще, или завозят настолько мало, что их раскупают в считанные минуты. Люди выстраиваются в огромнейшие очереди, ругаются, чтобы купить соль, спички и другие товары первой необходимости. Максим Дмитриевич с женой, как и все остальные, пытаются купить хоть что-нибудь, но всякий раз им говорят, что раз они не состоят в колхозе, то могут очередь даже не занимать, нельзя. Гальченко сталкивается и с другой проблемой: у него нет книжки пайщика, поэтому он не может приобрести некоторые товары.

Не хватало товаров не только в магазинах, но и на базаре: «Пошли на базар купит мяса или скот, но скота не было и мы долго ходили и купить нечего» (04.06.1938), поэтому приходилось покупать их «с рук», зачастую при этом цена завышалась.

Чаще всего возникают серьезные проблемы с покупкой одежды и обуви. «Ничего не купили обутся одется нет ничего». (03.07.1938) При этом, семья постоянно нуждается в обуви. В дневнике часто встречаются упоминания об этом: «…Жена пришла с гиганта совсем босая сапоги совсем розспались» (30.03.1938), «Колька пошел и перевез его он пришел почти босый сапоги его изорвалис». (01.04.1938)

Но и те обноски, которые приходилось носить, нужно было чем-то стирать. Как видно, мыла для одежды тоже не хватало: «В лавке купил мыла для белья на него был кризис».(15.11.1938)

Когда в село все же привозили одежду или обувь, создавались большие очереди, достать одежду было тяжело: «Пошел на базар хотел купит соль но в лавке очеред большая люди душатся кричат ругаются вроде будут дават обув детскую ботинки». (23.10.1938) Так как одежду было трудно купить, люди старались ее произвести самостоятельно, но для этого требовалась ткань: «…ходил на базар там в лавке полно людей крик шум руганья в магазине было мануфактуры 2 куска приблизительно метров на 30. а народу чут ли 100 каждому охота купить». (22.01.1938)

Мыло, ткань и одежда отмечены в его записях как один из самых труднодоступных товаров, ради приобретения которого колхозники готовы были отстаивать даже ночь: «Встал на зоре собрался и пошел на базар там народу очень много в очереди и стояли всю ноч и очередей много и не поймеш. шум гвал спор руганья и стоят за мылом в ларёк за мануфактурой в лавку я стал тоже в очередь за мылом и стоял и замерз но всетаки взял 1 кус. мыла потом стал в очередь за мануфактурой». (18.02.1939)

Другой группой дефицитных товаров были керосин и спички. Количество товара на одного покупателя было строго ограничено: «…я купил в ларьку спичек 2 коробки больше не дают только по 2 коробки». (22.01.1939)

По записям Дмитрия Максимовича мы можем судить о численности очередей. Он приводит цифры от 600 до 100 человек: «…пришли на базар жена осталас на толкушке и я пошел за ленинскую за керосин пришел и мне уже очеред занял и я по порядку я 121. и после меня занимали до 500 чел. в 11 час. дня начали дават керосин по 10литр. на челов. и в 1 час. дня я взял». (15.02.1939)

Порой Дмитрий Максимович и его жена сменяют друг друга в очереди: «…и пошел опят на базар слдить за очередью там уже составили список и мы были в 4 ряду или очереди 91 записанъ <…> пришел домомй а жена пошла на очередь».

Не каждому хватало терпения так долго ждать товаров, начинались погромы: «Опять пошол на базар купить керосину но его еще не привезли из Сальска и очередь уже очен большая а потом привезли и тут стали то сюда то туда стекла выбили в магазине душут друг друга кричать ругаются а дела нет никак приказчик не может выдат керосин и так в ноч толпилис. Меня всего изомяли в очереди» (19.11.1938); «спичек не мог купит что было в очереди трудно описат…». (12.02.1939)

Налоги

Проанализируем суммы налогов, которые выплачивал Дмитрий Гальченко за 1938–1939 годы. По сравнению с суммами налогов 1930 года, они увеличились почти в 5 раз. Если за 1930 год он заплатил около 119 рублей, то за 1938 год уже больше 561 рубля.

Типология налогов не изменилась с 1930 года.

Один из самых тяжелых для него налогов — мясопоставка. Штрафовали его нещадно. 560 рублей нужно было уплатить за 10 дней, иначе грозились судебными разбирательствами. «Меня оштраховали на 260 руб. за мясо нужно 300 руб, за штраф 260 и все это в 10 дневный срок, а не уплачу то будет еще судить уголовный суд областной». (31.05.1938) После некоторых колебаний он решил проблему просто — скооперировался с несколькими такими же должниками и они купили теленка для сдачи налога, заплатив за кг мяса по 6 руб. Потому он обрадовался, когда узнал, что в счет поставок можно сдавать птицу: «Потом узнал можно здат курей в мясо поставку и пришел домой пообедал и наловили курей и я отнес здал в мясо поставку». (15.08.1938).

Помимо закрепленных налогов у крестьян, были еще и скрытые, например отработки по указанию сельсовета: «выгнали в сел/сов. работат». (19.04.1938) С вечера присылали повестку с предупреждением об обязательной явке в сельсовет: «Принесли из сел/сов повестку явится в сел/сов на завтра к 6 ч утра». (04.07.1938) А позже давали указания, что именно нужно делать или что выплачивать:. «Меня заставили чистит сад кругом клуба где была церков» (05.07.1938), «гришку выгнали в сел/сов. работат».

Подводя итог, можно сказать, что, с одной стороны, Гальченко находит новые дополнительные заработки, но с другой — к этому добавляются налоги, которые все съедают. Проблема поиска работы и ее случайный характер делают его финансовое положение очень неустойчивым. И получается, что между работой и налогами образуется взаимосвязь, от которой никуда не деться. Из-за этого нет желаемого увеличения доходов от проделанной работы, притом, что он уже не имеет того земельного надела, какой обрабатывал в 1930 г., и фактически не держит животных. Более того, в 1938–1939 годах он, живя в селе, покупает зерно, мясо, кисломолочные продукты.

«Душа болела как быт и как жит»

Дмитрий Максимович Гальченко часто вспоминал в своем дневнике далекое прошлое, когда все было по-другому. Все изменения, которые он описывает, носят негативный характер. Единственной отрадой для него становятся воспоминания о давних временах, они не выходят у него из головы. Если в дневнике 1930 года он рассказывал о политических событиях, происходящих в Крученой Балке и соседних населенных пунктах, то сейчас остаются только описания праздников и событий, лично касающихся его.

Дмитрий Максимович не желал общаться с властью, которая его постоянно искала и почти всегда находила. У него было несколько знакомых-единоличников с таким же отношением к власти. Они не хотели участвовать в процессах советской жизни, считали, что это будет поддержка действующему режиму.

В Крученой Балке, где жил Д. М. Гальченко, часто проводились разнообразные переписи населения, измерения земли, описи имущества. Во всем этом Дмитрий Максимович участвовал неохотно. Он указывает на то, что всесоюзная перепись 1939 года широко обсуждалась в селе: «…ходили с двора на двор переписчики на 17/I число всесоюзная перепись. за которую много писали в газете и в людях больше ходило разных разговоров. я поужинав и лег спат и тоже думал о переписи». (16.01.1939) Эта перепись проводилась вместо переписи 1937 года, результаты которой были названы дефектными.

Дмитрий Максимович, как и его знакомый Иван Симонович Авдеев, вовсе не хотел «переписываться», среди единоличников было много противников переписи: «…потом пришел до Авдеева Ивана симоновича у него сидел говорили о жизни тут как ест ходил переписчикъ заходить в дом и красный флаг. вешает на дворе или перед хатой в сугроб или на воротах а нето в крышу здания и Авдеев сразу отказался от переписи идите вы с богом я писатся не желаю». (22.01.1939) Переписчик с чувством собственной важности, повесив флаг, хотел показать, что он «захватил крепость», это был знак того, что советская власть «победила», смогла взять в свои руки все слои населения. Это хорошо понимали и Дмитрий Максимович, и Иван Симонович.

«Пришел домой а дома унас тоже ходил переписчик и жена ему все розсказала и он записал и меня записали я за это дело болел душой и не ужинал лег спать». (22.01.1939) Дмитрий Максимович переживал не из-за негативных последствий для него и его семьи, а из-за того, что его семья поучаствовала в мероприятии советской власти, таким образом «признав» ее. Он настолько болезненно воспринимает свое участие в переписи, что решает не ужинать в этот день. Он не хотел, чтобы его жизнь единоличника превратилась в жизнь советского человека.

После основной переписи происходили и переписи хозяйства: «Пришли 7 чел от сел/сов. … они обмеряли огороды и хаты все постройки дворы. И я сними пробыл до вечера … ужинат было нечего один хлеб» (01.02.1939); «Ходили вымеряли огороды Курсов А.Я. и Волков Мих. Все вымеряли что посеяно и измеряди в ощем намерили со двором 70 сотых гектара» (29.05.1938); «перемеряли опят дворы хаты и потом расписуйся за свой план я от росписи избежал». (03.07.1939)

Плохое предчувствие оправдалось — участок Гальченко значительно сократили: «Комиссия ходила намеряла огороды а унас отрезали огород оставили двора 20 сот. гектара».(27.09.1939)

Сравнивая записи от 29.05.1938 и от 27.09.1939, следует обратить особое внимание на размеры земли семьи Гальченко. Если весной 1938 года они составляли 0,70 га, то осенью 1939-го — уже 0,20 га.

Выборы Дмитрий Максимович воспринимает так же болезненно, как и переписи, он их не признавал и всячески избегает участия в них: «Спал на лодке домой нельзя иначе сразу же заберуть и повезут в клуб или бывшею церков голосоват а я этого боялся. От сел сов ездили безперерыва все искали меня на голосование жену в огороде нашли и взяли на голосование но я не выизжал из реки в камышах спасался и до вечера». (26.06.1938)

В то время, когда часть населения воспринимает выборы как праздник, среди всеобщей агитации и радостных статей в газетах Гальченко оценивает их как мучение — «…это был день выборов. А мне ден мученья». Интересно, сколько было таких как он, прячущихся от власти?

Если в 1930 году он был готов ходить в сельсовет и отстаивать свои права, то сейчас он болезненно воспринимал любое общение с сельсоветом, он боялся его: «Принесли из сел/сов повестку явится в сел/сов на завтра к 6 ч утра. Я боялся душой что и начто зачто но сердце волновалось тоска досада». (04.07.1938) Это состояние боязни, ожидания неприятностей сопровождает все его отношения с властью. Он не может ей противостоять, власть воспринимается как гнетущая сила и вызывает желание спрятаться, уйти подальше.

«Дожили до социализма и теперь идем до коммунизма»

Дмитрий Максимович тосковал по старым временам, он стал чаще болеть, а состояние угнетенности не покидало его. При этом он уделяет большое внимание праздникам. Соблюдать традиции православных праздников значило сохранить прежнего себя, не прогнуться под новую власть. Если раньше он еженедельно сравнивал прежнюю жизнь и настоящую, то теперь он это делал только по праздникам. Гальченко рассказывает о том, как отмечались православные праздники до установления советской власти и чем люди теперь занимаются во время этих праздников.

«Пасха Христос Воскрес. Воистину Воскрес.

в этот ден раньше все веселилос и все праздн. праздник всем праздникам праздник а тепер моркви нет и колхозы работают. и как не праздник.

на той стороне на траве спал и так вес ден прошел». (24.05.1938)

«В этот день раньше было поминовения родитель а теперь церкви нет и дела нет». (02.05.1938).

Гальченко в своих записях описывает состояние местной церкви и окружающих ее памятников: «Что наделали кругом церкви все памятники изломаны все разрыто ограда сломана Церковь изуродовали». (05.07.1938)

Новое время для него воплощается в отсутствии церковного звона: «Не поймешь люди работают стало что нет праздника и звона к церкви». (19.06.1938, воскресенье.). Вместо этого — общий сбор на работу колхозников: «…только слышишь что по колхозам звенять выход на работу». Очевидно, что эта система его коробит.

Дмитрий Максимович уже понимает, что старую жизнь не вернуть, что крестьяне не смогут жить как раньше, именно это вызывает у него наибольшее огорчение. Похоже, что в эти моменты он теряет осторожность и пишет в дневнике очень критично.

«Приходил Дураков Л. П. и разговорились как раньше этот день праздновали а тепер все работають только одни воспоминания а много уже незнает что нонче за праздник … праздник Михаила Архистратига у нашем селе был престольный праздник а тепер церкви нет. И праздника нет работай как бык». (21.11.1939)

Тем не менее, небольшая группа, как он выразился, «частичка только», всё же продолжает отмечать православные праздники, хоть и не по всем канонам.

Общее состояние религиозной жизни Дмитрий Максимович описывал такими словами: «Пойтить некуда церкви нет службы нет и живем как скот ничего не знаем». Он относился с иронией к лозунгам коммунистов, считает, что люди стали жить хуже, но потом будут жить еще хуже: «…и верно что дожили до социализма и теперь идем до коммунизма».(05.03.1939)

«Жилос как то скучно и досадно»

Психологическое состояние Дмитрия Максимовича можно оценить как подавленное, в дневнике ни разу не встретилось описание хорошего настроения, он постоянно испытывает грусть, тоску, досаду.

«Садил табак и до вечера грусть тоска сердце болело хот ложись в могилу». (01.06.1938)

«Не ужинав лег спать тоска грусть». (02.06.1938)

«Жилос как то скучно и досадно и все думаеш что ничего нет как жить как быть колхозники много работають а мы все празднуем печал горе и горе».  (16.07.1939)

«…был дома и что-то груст тоска досада». (26.11.1939)

Порой досада доводила до мыслей о самоубийстве: «…потом в 1 час дня я собрался и вышел на двор только досадно и незнаю что делать пошел на овку (?) и пошел через О.Р.С и на греблю там стоял на мосту смотрел как бегить вода мысль была хот смосту да воду». (22.01.1939)

Конечно, религиозные убеждения и наличие большой семьи, которую нужно было кормить, не позволяли ему наложить на себя руки.

Такое сочетание психологического дискомфорта, потери смысла в жизни, растущей депрессии не могло не сказаться на отношениях в семье. Он все чаще чувствует отчуждение, все чаще возникают разговоры о том, что все трудности семьи связаны с его нежеланием «идти в колхоз».

Он обижается и поэтому пьет. «Шаталис везде. прогулял до 12 ночи». Жена несколько раз выгоняет его из дома, он ночует на улице: «Меня жена сильно ругала называла нехорошими словами. И она меня выгнала из хаты иди куда хотиш а у нас не живи и я молча пошел на огород. Сильно прозяб». (11.09.1938)

«Жена опят разругалас и выгнала с хаты и я лег среди двора спат без ничего». (13.09.1938) На следующий день ему снова пришлось ночевать во дворе: «Я думаю господи и чем я провинился что на меня такое сильное нападение жена что хочет то и делаеть ставит меня хуже всего на свети и сплю я как пес где попало согнусь в крючок<…> И я лег спат на дворе возле копней». (14.09.1938)

В ситуации, когда он не находит понимания в семье, когда мир вокруг меняется необратимо, дневник становится важнейшей частью жизни Д. М. Гальченко. На него уходило много времени: «Встал в 7 час. и был дома с хаты никуда боялся выходит чтобы меня мало кто видел и вес ден писал свой дневник …» (27.12.1939)

Дмитрий Максимович боялся выходить из дома, потому что его могли поймать и наказать за неучастие в выборах, да и не хотелось ему ни с кем общаться.

«И я писал дневник и заготовлял новый дневник 13ю книгу»

Исследуя дневник крестьянина-единоличника Дмитрия Гальченко разных лет, мы можем проследить за изменениями советской жизни на селе. Именно рядовым крестьянам, которые тогда «тянули» нашу страну, досталась, пожалуй, самая тяжелая жизнь. Нам кажется, что эти записи упрямого единоличника крестьянина Гальченко не только содержат очень ценную информацию для изучения деревенской жизни 30-х годов прошлого века, но и включают таких людей, как Гальченко, вроде бы оказавшегося на обочине магистральных путей советской жизни, в трудную и трагическую историю России первой половины ХХ века.

 

«Дело Лурье отразится на мне рикошетом…»

Перипетии судьбы главного врача больницы Челябинского тракторного завода Г. К. Шастина (1934–1936 гг.)

Юлия Фомина

г. Челябинск

Однажды, случайно попав в Музей городской больницы № 8 города Челябинска (больницы Челябинского тракторного завода) и познакомившись с книгой, рассказывающей об ее истории, мы заметили, что информация о первых главных врачах больницы ограничивалась фамилиями и годами: «Шастин (1934–1936)» и «Утробин (1936–1938)». Этот факт привлек наше внимание, после чего создатель и руководитель Музея — Марина Григорьевна Ткаченко объяснила нам, что оба врача были репрессированы и в истории больницы не сохранились даже их имена. Мы решили попробовать найти сведения об этих людях. Биография и судьба врача Утробина так и осталась для нас невыясненной. А вот судьба его предшественника, Григория Константиновича Шастина (1904–1978), собрана нами по крупицам на основе необычного исторического источника — следственных дел, хранящихся в Челябинском областном архиве.

Самую первую информацию мы почерпнули из небольшой справки электронной Книги памяти Красноярского края, из которой узнали его имя и отчество, год рождения, что родился он в Амурской области в станице Екатерининской, имел высшее медицинское образование и был репрессирован в 1936 г. Электронная Книга памяти жертв политических репрессий Челябинской области дополнила информацию указанием срока — восемь лет лагерей в Архангельской области, и тем, что в 1950-е годы Г. К. Шастин был полностью реабилитирован.

Основным источником для исследования стали документы следственных дел Объединенного Государственного архива Челябинской области (ГУ ОГАЧО) — фонд Р-467, опись 3, дела №№ 2912, 2913, 2914, 2915, 2916. Благодаря сотрудникам архива мы получили уникальную возможность познакомиться с этими делами.

Указанные выше документы объединяет процесс по делу о деятельности «контрреволюционной троцкистско-зиновьевской группы» на Челябинском тракторном заводе. По окончании следствия в данную группу были определены пять человек, в том числе Г. К. Шастин и его брат.

«С крутого холма, заросшего мелколесьем, открывается красивый вид на Амур».

Родина Г. К. Шастина

Григорий Константинович Шастин родился 15 января 1904 года в станице Екатерининской Амурской области в многодетной семье священника. Отец Константин Шастин умер в 1910 г. или, по другим данным в 1911 г., когда Гриша был совсем маленьким. Мать ушла из жизни в 1940 г.

Из материалов следственных дел следует, что у него были две сестры и четыре брата. Григорий Шастин в анкете сообщил, что происходил из неимущих.

Родиной семьи Шастиных был край, основу населения которого составляли казаки Амурского казачьего войска, чьими усилиями в середине ХIХ века амурская земля вошла в состав России. Семья Шастиных проживала в станице Екатерининской, являвшейся центром Екатерининского станичного округа. Станица Екатерининская была основана в 44 верстах выше Благовещенска, на левом берегу реки Амур, при впадении реки Грязнушки, в 1859 г.

В казачьем войске важная роль отводилась священнослужителям, к которым относился и отец Григория Шастина. Однако, по мнению исследователя И. К. Андрианова, духовенство станичных церквей бедствовало, систематически недополучало от станичников средства на содержание, занималось тяжбой по поводу сбора денег, ремонта церковных зданий, подвоза дров.

Что же стало с родной для Григория Шастина станицей Екатерининской в дальнейшем? Как ни рассматривали мы современные карты, нам не удалось на них найти населенный пункт с таким названием. Центр был перенесен из Екатерининской в соседнее село Михайловку, и станица постепенно исчезла с лица земли.

Путь к профессии — учеба в Ленинграде

Когда пришла пора выбирать профессию, Григорий выбрал путь врача, поехав учиться в Ленинград. Он решил поступать в 1-й Ленинградский медицинский институт (ныне СПбГМУ им. Академика И. П. Павлова). Институт начинал свою историю с конца XIX века как женский медицинский институт, а после Первой мировой войны в условиях острой нехватки медицинских кадров стал называться Петроградским, и в него начали принимать мужчин.

На основании свидетельских показаний Р. С. Любошевской нам удалось установить год поступления Г. К. Шастина в вуз: «В 1922 г. я в одно время с Шастиным поступила в Ленинградский мед. ин-т, где с ним и познакомилась».

Следственные дела 1936 года имеют, хотя и небольшую, но любопытную информацию о времени обучения Григория Шастина. Эта информация прослеживается в анкетах и в вопросах следователей. В институте с учебой все обстояло неплохо, а вот политические взгляды Г. Шастина подвели — в 1925 г. он был исключен из ВЛКСМ, за создание группировки против руководства комитета комсомола. Сам Г. К. Шастин объяснил создание этой «группировки» шуткой, которую не поняли.

Дело состояло в следующем. Зимой 1924/25 г. группа студентов общежития Первого медицинского института — Шастин, Рябов и Кульнев — создала коммуну, в которой состояло несколько мужчин, а девушек в нее не принимали. В комитете комсомола по этому поводу состоялся товарищеский суд и трех инициаторов на 6 месяцев исключили из комсомольской организации.

Когда нашего героя спросили о том, знаком ли он с кем-либо из троцкистов, он назвал имя Сергея Васильевича Кульнева, учившегося в начале 1923 года на одном с ним курсе Медицинского института и проживавшего около полутора лет с ним вместе в одной комнате. Дружили до 1928 года, до момента ареста Кульнева за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Помимо этого, жена Кульнева — Наталья Жегалова — являлась подругой детства жены Григория Шастина. Именно вместе с Кульневым Григорий Шастин был исключен из комсомола в 1925 г.

Институт Григорий закончил в 1928 г. Во время учебы в Ленинграде Г. К. Шастин познакомился с Александрой Максимовной, тоже врачом, и вскоре молодые люди поженились. В 1928–1929 гг. Г. К. Шастин служил в Красной армии, после демобилизации был назначен главным врачом районной больницы в селе Глушково Курской области, где проработал около трех лет.

«Аккуратный и добросовестный в работе». После переезда в Челябинск

В конце 1920-х годов Челябинск стал одним из важнейших центров, где развернулось строительство новых заводов, в соответствии с планом индустриализации страны. Летом 1932 г., как сообщается в анкете следственного дела, старшего брата Николая Шастина после окончания двух курсов института имени Плеханова в Москве направили на работу в Челябинск, где он работал в планово-экономическом отделе Челябинского тракторного завода им. И. В. Сталина.

Николай, в отличие от брата, являлся членом партии. Из материалов дел известно, что Николай Шастин в годы Гражданской войны сражался с белогвардейцами в Волочаевском отряде.

Вскоре Григорий с женой был направлен Наркомздравом в город Челябинск на строительство тракторного завода. Там в 1933 г. у супругов родился сын Эрнест, о чем свидетельствуют данные анкет и страничка в паспорте Григория Константиновича. Семьи братьев дружили, даже проживали в одном доме, только в разных квартирах по адресу улица Ленина (ныне — улица Свободы), дом 6. Там летом 1936 года братья и будут арестованы органами НКВД.

Главным врачом больницы ЧТЗ Г. К. Шастин был назначен в августе 1934 года и проработал там до времени своего ареста, который случился 23 августа 1936 года.

Однако только 10 сентября 1940 года особым совещанием при НКВД СССР он был осужден на восемь лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) за участие в антисоветской троцкистской организации. Затем он был отправлен из челябинской тюрьмы в «Севдвинлаг МВД», располагавшийся в городе Вельске Архангельской области, где содержался до 18 декабря 1945 года (по другим данным — до 1944 года.).

Г. К. Шастин работал в одном из отделений Севдвинлага главным врачом лазарета. Сведения о повседневной жизни заключенных этого лагеря, в том числе о работе медперсонала, можно почерпнуть из воспоминаний фельдшера А. П. Евстюничева. Как видно из них, работа медицинского персонала в лагере играла существенную роль для заключенных: именно медперсонал мог освободить от выхода на изнурительную работу. Поэтому за работой медиков был налажен строгий контроль: «Амбулаторные карточки, тем более истории болезни не велись. Все, кто обращался за медпомощью, записывались в журнал, с указанием фамилии, номера бригады, краткий диагноз и освобожден или нет от работы. Прием проводился до позднего вечера, пока не уходил последний посетитель. Приходило от 30 до 100 человек в день. Почти половина освобождалась от работы».

Одним из самых распространенных диагнозов был дистрофический энтероколит. Таких больных называли по-лагерному «доходягами». И если медик не в силах был улучшить питание, то хотя бы мог освободить от работы, положить к себе в стационар и отправить в лазарет, стремясь приостановить, задержать истощение, спасти жизнь. Многое делалось и для профилактики заболеваний: «Из лесу привозили ветки сосны или ели, — пишет А. П. Евстюничев. — Я специально освобождал от работы ежедневно двух-трех человек для помощи. Они ощипывали у веток иголки, санитар в деревянном корыте рубил их топором. Измельченная масса засыпалась в бочку и заливалась кипятком. Получался зеленоватый настой. На вечернем приеме я обязательно заставлял пить этот настой всех, а санитар в ведре разносил по баракам. Надо отметить, что многих хвойный настой буквально спасал от цинги».

«На 98 % все врачи и фельдшера были из числа осужденных по статье 58–10, заменить их было просто некем. Администрация вынуждена считаться с ними». К нашему сожалению, автор воспоминаний не приводит конкретных фамилий тех докторов, с кем ему пришлось познакомиться в лагере. Он только пишет, что со многими у него установились дружеские отношения, что он консультировался у них, брал для изучения медицинские книги. Возможно, одним из этих людей был и Григорий Константинович.

По истечении срока заключения Г. К. Шастин остался жить в тех краях на станции Шангалы Северо-Печорской железной дороги. Работал по вольному найму в должности главврача поликлиники № 7 Вельского отделения Севжелдорлага МВД СССР (по данным Красноярского общества «Мемориал», был назначен главврачом Центрального лазарета Первого отделения ИТЛ МВД СССР). Там же он женился второй раз на Галине Ивановне Шастиной, 1919 года рождения, которая работала врачом-рентгенологом вместе с ним в лазарете № 7. В 1946 г. в семье родился сын Сергей.

Но 9 сентября в 1949 г. Г. К. Шастин был повторно арестован за то же самое «преступление», то есть по статье 58–10 ч. 1 и 58–11 УК РСФСР и по приговору суда был выслан на постоянное место проживания в Красноярский край. До 1955 года работал главврачом Маклаковской участковой больницы в Енисейском районе, потом в той же должности переведен в Ирбейский район. Ирбейская районная больница была образована в 1947 г., на то время в ней работало всего три врача, вызовы обслуживались на лошадях. Нам удалось обнаружить на сайте Ирбея две фотографии Г. К. Шастина с его подчиненными. Из документов следует, что Г. К. Шастин проживал в селе Ирбейском по адресу улица Интернациональная, дом 138. Получается, что жил в частном доме.

О том, как дальше сложилась судьба Г. К. Шастина, помогла установить статья, обнаруженная в интернете, с упоминанием его имени как врача Звериноголовской районной больницы. В статье, посвященной юбилею одного из докторов, говорилось о том, что он, будучи молодым хирургом, поступив на работу в больницу, набирался опыта и учился у коллег, среди которых был «старейший врач больницы Григорий Константинович Шастин». Впоследствии, сын Эрнест, в ходе беседы с нами по скайпу, рассказал о том, как он, после реабилитации отца в 1957 г. помог отцу с переездом в Курганскую область. В следственных делах мы нашли тому подтверждение.

Григорий Константинович, имея богатый опыт руководителя, возглавил эту районную больницу. Так случилось, что Звериноголовское стало его последним пристанищем, там он и был похоронен в 1978 г.

Таковы основные жизненные вехи Григория Константиновича Шастина.

«Больница ЧТЗ находится в совершенно недопустимых условиях». На посту главного врача

Каким же был главный врач Г. К. Шастин, как управлял коллективом больницы ЧТЗ? В протоколах допросов некоторые свидетели называют его «хорошим хозяйственником», «грамотным врачом». Следователи, ведущие записи в протоколе, добросовестно воспроизвели примеры его «контрреволюционной деятельности» на посту главврача, которые Григорий Константинович привел на одном из допросов: «Я скрыл от уголовной ответственности бывшего главврача больницы ЧТЗ А. Ф. Тищенко, который довел больницу до очень тяжелого состояния <…> Я защищал его перед облздравом, не разоблачил его <…>, чем дал ему возможность продолжать свою преступную деятельность в качестве глав. врача Сталиногорской больницы».

Второй эпизод своей «вредительской» деятельности он связал с вопросом постройки новой больницы ЧТЗ: «Больница ЧТЗ находилась в течение ряда лет и находится в настоящее время в совершенно недопустимых условиях — в ветхих бараках, недостаточных по площади. Следствием этого были скученность и антисанитария, вызвавшие немало жертв среди больных. <…> Радикальным выходом из создавшегося положения являлась постройка новой больницы, и я лично, как врач участвовал в разрешении этого вопроса, но не довел его до конца, вследствие недостаточной настойчивости». Сам Григорий Константинович, а скорее всего, это за него сделали следователи, объяснил все «неверием в заботу партии и правительства о нуждах трудящихся и вытекавшим отсюда неверием в успешное решение поднятого вопроса». Какое неслыханное «преступление»! Конечно, главному врачу больницы очень хотелось ускорить процесс постройки нового здания.

В материалах дела приложены и собственноручно написанные показания самого Григория Константиновича. Они по стилю изложения и по приведенным в них фактам отличаются от протоколов допроса: «Больницу я принял в разваленном состоянии и мне совместно с моими помощниками и общественными и партийными организациями стоило больших трудов привести ее в такое состояние, когда она по постановке лечебной работы считалась нашими руководящими органами одной из лучших в Челябинской области».

Нам удалось просмотреть уникальный альбом, хранящийся в фондах Музея ЧТЗ. Альбом с фотографиями посвящен начальному периоду в истории завода и района — 1930-м годам. Смотришь на фотографии — и диву даешься тому, как за четыре года на пустыре были построены гигантский тракторный завод, а также соцгород при нем. Новенькие здания в стилистике конструктивизма предлагали жителям микрорайона все блага: вот баня, вот прачечная, вот новые четырехэтажные дома, столовая, ФЗУ, кинотеатр… Но всё в раз не построить, потому труженики района были рады и барачному поселку, и больнице, расположенной тоже в бараке на так называемом «втором участке ЧТЗ» (ныне здесь находится Сад Победы).

«Дело Лурье отразится на мне рикошетом…»

В сентябре 1933 г. Григорий Константинович в силу служебных обязанностей познакомился с доктором Н. Л. Лурье, прибывшим для работы в Челябинск. Биографическая информация об этом человеке довольно скудна: родился в 1901 г. в Варшаве, еврей, из мещан, имел высшее медицинское образование, являлся, согласно данным Сахаровского центра, беспартийным, хотя одно время состоял в молодежной организации «Гехолуц» Компартии Германии.

Это знакомство и сыграло роковую роль в судьбе братьев Шастиных. Натан Лурье будет проходить по так называемому «Делу 16-ти», или «Московскому процессу», — делу о деятельности «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Первым в списке арестованных по тому делу значились Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев, а последним, шестнадцатым, — Натан Лурье, член компартии Германии. В речи А. Вышинского о его преступлениях говорилось: «В 1934 г., находясь на Челябстрое, Натан Лурье пытался произвести покушение на жизнь товарищей Кагановича и Орджоникидзе. Наконец, тот же Натан Лурье 1 мая 1936 г. по заданию и предварительному согласованию с Моисеем Лурье пытался произвести во время первомайской демонстрации в Ленинграде покушение на товарища Жданова».

В «Бюллетене оппозиции» (большевиков-ленинцев) — печатном органе, издаваемом под редакцией Л. Д. Троцкого за границей, о Натане Лурье говорилось: «…абсолютно никому не известен; никаких данных и никаких следов о нем до сих пор не найдено».

Д. Волкогонов в своем исследовании о В. И. Ленине высказывает свое мнение о том, что многие участники процесса надеялись на свое освобождение: «Надеялся и Натан Лазаревич Лурье, написавший в прошении, что он “неоднократно подготовлял террористические акты над Ворошиловым, Орджоникидзе, Ждановым, будучи для выполнения этого плана вооружен…” Почему надеялся этот “террорист”, вновь повторяя под диктовку чудовищные небылицы? Видимо, потому, что ему было лишь 34 года». Как бы то ни было, 25 августа 1936 г. все 16 человек были расстреляны. Начались поиски их «соратников» по всей стране.

Уже через три дня в Челябинском УНКВД было подготовлено Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения по статье 58–10: «Шастин Г. К. достаточно изобличается в том, что вел контрреволюционно-троцкистскую агитацию и находился в связи с членом контрреволюционного троцкистско-зиновьевского центра Лурье Натаном». Одновременно, 23–26 августа 1936 г., помимо брата Николая, были арестованы еще несколько человек. Три месяца следователем Натансоном велось следствие, были допрошены десятки людей работавших, друживших, случайно встречавшихся с обвиняемыми, проводились очные ставки, анализировался материал…

Следует отметить, что Григорий Константинович как человек умный предвидел свою судьбу, понимал, что его может ожидать: «После опубликования в печати материалов по процессу троцкистов Шастин всегда был в подавленном настроении. “Дело Лурье” отразится на мне рикошетом», — говорил он своему заместителю.

Следователям очень важно было доказать связь Натана Лурье с местными специалистами, поэтому в большинстве случаев допросы начинались с вопросов о связи с ним: «Вы являетесь участником к<онтр>р<еволюционной> троцкистской террористической группы на ЧТЗ, организованной членом троцкистско-зиновьевского террористического центра Лурье Натаном. Расскажите о деятельности и составе этой к<онтр>р<еволюционной> группы?» Шастин отвечает: «Я участником к<онтр>р<еволюционной> группы не являлся и о ней ничего не знал. О к<онтр>р<еволюционной> террористической деятельности Натана Лурье мне стало известно только после опубликованных в газетах материалов процесса».

Так было и на первом допросе А. Р. Колесниковой, жены санитарного врача Г. Н. Кауфмана, 24 августа 1936 г. Но уже в дополнительных показаниях, после «напоминаний» свидетелей, Анастасия Романовна подробно описывает все случаи общения с Н. Л. Лурье: «Натан Лурье в нашей квартире в присутствии Кауфмана был только один раз в конце лета прошлого 1935 г. <…> у мальчика, вернее моего сына, в детском садике гвоздем прокололи ногу. Вследствие чего у него поднялась высокая температура. Я попросила мужа сходить в больницу и привести хирурга Колмановского. Но так как в больнице Колмановского не оказалось, а дежурил Лурье, то Кауфман его и привел для оказания помощи. Н. Лурье, осмотрев ногу и сделав назначение, пробыл всего 3–5 минут и ушел обратно».

Свидетели выдвигали против А. Р. Колесниковой очень серьезные обвинения: «Летом 1935 г., Кузьма Васильевич Рындин (глава обкома партии. — Ю. Ф.) созвал к себе авторитетных врачей города, списочный состав которых формировала Колесникова А. Р., куда она включила Лурье Натана, зная уже о том, что Лурье было запрещено посещать партсобрания. Колесникова, являясь членом комиссии по чистке партии на ЧТЗ, уже тогда знала о том, что Лурье не имеет партбилета, но вместо разоблачения, выяснения этого вопроса до конца, она молчала».

В дополнительных показаниях Анны Романовны от 2 сентября 1936 г. сообщается: «22/VIII с. г. Кауфман придя домой сообщил мне, что Лурье ему когда-то предлагал уехать из Челябинска и устроиться работать в пограничную охрану. Точного места Кауфман снова не указал. Услышав заявление Кауфмана, что Лурье ему предлагал переехать в погранохрану на службу, я стала к Кауфману иметь явное подозрение в его связях с Лурье, собиралась об этом позвонить организациям, но не решилась». Примечательно, что разговор о предложении переехать Кауфман заводит с женой примерно 22 августа 1936 г., то есть в то время, когда вовсю уже идут слушания по делу об «Антисоветском объединенном троцкистско-зиновьевском центре» в Москве. После чего жена «стала иметь явное подозрение» к мужу, а муж поспешил написать заявление в райсовет. Не мудрено — при таком напоре следователей Анастасия Романовна пыталась как-то выйти из создавшейся ситуации.

Более того, А. Р. Колесникова далее сообщает о том, что из-за этого разговора сложилась напряженная ситуация в семье: «На следующий день утром ко мне подошел 6-летний мальчик Женя и сказал: “Мамочка! Зачем ты вчера кричала на папу, что он должен пойти заявить… Не надо на него кричать, ты мне скажи, я с ним поговорю, он меня послушает”. Из этого разговора мальчика у меня сложилось мнение, что и здесь Кауфман обманул меня, подослав ребенка с целью сыграть на моих чувствах, такое мнение у меня возникло сейчас». Печально, но Колесникова пыталась переложить всю «вину» на своего мужа.

Подобные заявления несколько контрастируют с самыми первыми показаниями А. Р. Колесниковой. Видимо, имелось давление со стороны следствия на арестованную.

На допросе 7 сентября 1936 г. Н. К. Шастин давал ответы о встречах с Н. Л. Лурье: «Лурье бывал у меня систематически 1–2 раза в месяц, встречи продолжались 10–20 минут не больше. <…> Бывал часто Кауфман, Шастин Григорий» и другие. Николаю Константиновичу предложили объяснить показания свидетелей о том, что беседы с Лурье были весьма продолжительными и происходили при закрытых дверях, что Н. К. Шастин запрещал кому-либо входить в это время: «Чем объяснить такую секретность этих совещаний?» — вопрошал следователь. На что обвиняемому нечего было ответить, кроме как: «Секретного характера эти разговоры не должны были иметь».

Свидетель, работавший мастером на ЧТЗ, показал, что осенью 1934 г. братья Шастины и Лурье однажды на 30 минут выгнали всех из кабинета, закрывшись на ключ. Второй такой случай был в начале 1935 г. Нам не совсем понятно, что он, мастер коробки скоростей МСЦ ЧТЗ, регулярно делал под дверью начальника планово-экономического отдела завода и так хорошо запоминал, кто и с кем закрывался в кабинете.

Одна из санитарок больницы ЧТЗ, подрабатывала у Н. Л. Лурье (пока он не женился) домработницей, проживая с ним в одной квартире, занимая место на кухне. А уж кто, как не домработница, мог стать лучшим информатором для следствия! «Чаще всего у Лурье бывал в гостях Шастин Григорий Константинович главврач б-цы ЧТЗ. Часто бывал вечерами в рабочие дни, всегда один без жены. Бывал часто у Лурье также д-р Кауфман, тоже без жены. Бывали и другие врачи, некоторых я в лицо знаю, но фамилий не знаю, один из них работает в хирургическом отд-ии б-цы ЧТЗ низкого роста, полный, черный, другой в рентгеновском кабинете той же б-цы — высокий, худощавый, третий жил в 28 доме на 7 участке, работал раньше в здравпункте ЧЗ, затем работал в городе. Меня однажды Лурье послал к нему на квартиру за книгой, которую этот врач брал у Лурье (эта фраза подчеркнута в протоколе. — Ю. Ф.). Из себя он низенький, полный». Какая исчерпывающая информация! Того, кого не знала домработница, она описала по внешним признакам, а следователи только успевали выделять в ее рассказе важные детали, которые могли использовать впоследствии.

Нужно отметить, что домработница указывала, что пока Лурье жил один, «он обычно с этими лицами занимался разговорами», как ей иногда удавалось слышать — говорили о делах больницы, поликлиники, собраниях и т. п. Нам в ее показаниях видится, что это были врачи-трудоголики, которые даже в свободном общении, с накрытым столом говорили исключительно о работе.

Обвинения в тесной связи Григория Шастина с Н. Л. Лурье следуют из многочисленных показаний свидетелей. К примеру, завхоз больницы ЧТЗ отношения своего руководителя с Н. Лурье охарактеризовал так: «Шастин действительно был связан с Лурье, это были два друга, которых редко можно было видеть друг без друга, Шастин когда уезжал в научную командировку в Москву своим заместителем оставил Лурье».

Когда Г. К. Шастина попросили охарактеризовать Н. Л. Лурье с политической стороны, он заявил, что знал его как вполне лояльно настроенного к Советской власти человека.

«Вопрос: Были ли между вами разговоры об оппозиционных течениях внутри партии?

Ответ: Да были.

Вопрос: Расскажите, о чем именно шла речь?

Ответ: В 1935 г. в связи с убийством тов. Кирова я беседовал с Лурье, он оценивал это как террористический акт со стороны троцкистов и возмущался этим убийством.

Вопрос: Высказывался ли Лурье сочувственно к оппозиционным течениям внутри партии в частности к зиновьевцам и троцкистам во время ваших совместных бесед?

Ответ: Нет».

Как отчетливо видно из этого протокола допроса от 24 августа 1936 г., наиболее «контрреволюционными» в данном случае являются сами вопросы следователя.

На допросе 27 августа 1936 г. Г. К. Шастин давал показания о том, что ему известно о Н. Л. Лурье, после его отъезда из Челябинска. Он указал, что сначала Лурье с женой уехали в Москву, а после они в письме к доктору Грозневич, которая поддерживала с ними связь, написали в марте 1936 г., что устроились в Ленинградской клинике и получили комнату. «Я получил от Лурье Натана два письма, — показал Г. К. Шастин. — В первом письме он писал из Ленинграда о том, чтобы я переслал его заработную плату в институт усовершенствования врачей. <…> Во втором письме <…> прислал счет, <…> в котором он просил оплатить ему расходы, связанные с командировкой — что еще писал в этом письме, я не помню. Оба письма были переданы мной в бухгалтерию больницы бухгалтеру Гаврилову». Больше с Лурье Г. К. Шастин не встречался и о том, что в 1936 г. Лурье приезжал в Челябинск, он не знал.

«Террорист» Н. Л. Лурье и его челябинские соратники

Н. Л. Лурье в ходе «Московского процесса» признал, что он занимался троцкистской деятельностью с 1927 г., то есть около девяти лет. В «Бюллетене оппозиции» к этому добавили: «К сожалению, только — об этом никому не было известно. Ни один троцкист, ни в одной стране, ни в 1927 г., ни позже, никогда не встречался с Н. Лурье». Н. Л. Лурье в ходе допросов менял свои показания: в июне 1936 г. он признавался только в троцкистских взглядах, отрицал методы террора, а уже в июле признался, что лично должен был участвовать в покушениях на первых лиц страны.

В августе 1932 г. группа Н. Лурье якобы получила задание от некоего Франца Вейца (фашистского охранника, по словам судебных отчетов), совершить покушение на Ворошилова. Но в июле 1933 г. Н. Л. Лурье был направлен Наркомздравом на работу в Челябинск. Здесь он, как следует из материалов дела, ожидает, чтобы кто-либо из вождей, Каганович или Орджоникидзе, приехали в Челябинск. Помимо этого, он признался в том, что пять раз приезжал в Москву с револьвером, с целью произвести покушение, а в последней поездке его чемодан, в котором хранился револьвер, был похищен. Якобы поэтому такой важной улики, как револьвер, и не было обнаружено.

В материалах дел часто фигурируют вопросы об оружии, которое имелось у знакомых Натана Лурье и у него самого. Оказалось, что у санитарного врача Кауфмана какое-то время имелся наган. Сам Г. Н. Кауфман на допросе пояснил, что револьвер он получил под расписку от начальника милиции в 1934 г. «для целей самоохраны в связи с тем, что мне как санврачу приходилось выезжать в поселки Красный партизан, Буденовский и другие в ночное время, где сильно было развито хулиганство». В декабре того же года револьвер также под расписку был сдан обратно. Действительно, эти барачные районы вокруг строящегося соцгорода ЧТЗ были одними из самых криминальных в городе и оружие там было совсем нелишним.

В материалах дела несколько свидетелей и подследственных приводят сведения о том, что Натан Лурье не умел стрелять.

Но несмотря на все вышеописанное, следователи настойчиво искали следы покушений на видных деятелей партии, которые в 1930-е гг. посещали Челябинск. В ходе допроса 24 августа 1936 г. (то есть одного из первых допросов после ареста) следователь спросил Г. К. Шастина о том, были ли у него разговоры с Лурье по поводу приезда в Челябинск наркома тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе. Г. К. Шастин ответил, что «когда т. Орджоникидзе приехал в Челябинск, то Лурье в тот же день пришел ко мне в кабинет и просил меня чтобы я добился приема к т. Орджоникидзе по вопросу постройки новой больницы («по вопросу постройки новой больницы» в протоколе подчеркнуто. — Ю. Ф.) на ЧТЗ и чтобы я вместе с собой взял на прием к т. Орджоникидзе и Лурье. Я на это не согласился и возразил Лурье, что это дело дирекции завода и не пошел. И он меня об этом больше не просил».

Как мы видим, в ответе Г. К. Шастина четко прослеживается единственная цель встречи с наркомом тяжелой промышленности — строительство новой больницы для работников завода и жителей района. Это действительно было задачей номер один для нового большого района города.

«Называл своим другом Николаева…» Знал ли Шастин убийцу Кирова?

На допросе 11 сентября 1936 г. А. Р. Колесникова на вопрос о том, как ее муж Кауфман отреагировал на сообщение об убийстве в Ленинграде, вновь очерняет мужа (хотя, возможно, это делали сами следователи): «Кауфман мне своих мнений по этому вопросу не высказывал, но я знала и видела, что он не имеет глубокой печали, как это было в партийных рядах».

Не последнюю роль в подписании обвинительного приговора Г. К. Шастина сыграл и тот факт, что он якобы был знаком по комсомольской работе 1920-х годов с убийцей С. М. Кирова — Николаевым.

Парторг больницы ЧТЗ А. Е. Вдовин свидетельствовал: «Из разговоров с Петровой я знаю, что Шастин Григорий называл своим другом Николаева».

В протоколе очной ставки Г. К. Шастина и А. Н. Петровой от 1 октября 1936 г., в начале которого указывалось, что они «личных счетов к друг другу не имеют», А. Н. Петрова заявляла: «Разговор происходил в кабинете Шастина, присутствовали только Шастин и я. Это было утром после проработки приговора суда над Ленинградскими террористами по отделениям больницы (в тот же день). Шастин, прочитав газету, сказал мне: “черт возьми, ведь Николаев был моим другом — вместе были в комсомоле”. Г. К. Шастин подтвердил, что такой разговор имел место, но в нем он заявлял, что знал по комсомолу в Ленинграде Котолымова и Румянцева, а не Николаева: “Говоря о Котолымове и Румянцеве я их назвал “друзья-приятели”, но друзьями моими они никогда не были”». Знакомство с Николаевым Григорий Шастин категорически отрицал.

«У Григория не все благополучно в части его политических взглядов». Другие «преступления» Шастина

Процитируем опрошенных свидетелей: «Когда шли из общежития по улице Шастин Г. завел разговор о демократии, заявив, что нет у нас настоящей демократии. Как доказательство привел такое соображение, что якобы редко созываются съезды (имел в виду съезды партии или Советов)». Брат Григория — Николай Шастин в своих показаниях рассказывал, что Григорий накануне XVII съезда в разговоре высказал мысль, что съезды бесполезны, так как все решают вожди, а остальные это только подтверждают.

Еще один свидетель припоминал, как Г. К. Шастин называл профсоюзных деятелей «профлодырями», а партийцев — «партлодырями»… Хотя, как следует из отдельных высказываний на страницах дел, Г. К. Шастин писал заявление, чтобы числиться «сочувствующим ВКП(б)». При допросе Д. Е. Бендюкова спрашивали о том, почему, зная Григория Шастина как человека настроенного антисоветски, он дал ему в 1935 г. рекомендацию в сочувствующие ВКП(б), на что последовал ответ: «Я антисоветской личностью Шастина Гр. не считал, а отдельные высказывания расценивал как непонимание некоторых вопросов». Любопытно, что брат Григория на допросе передал свой разговор с Д. Е. Бендюковым по поводу этого случая, при котором Даниил Евдокимович сказал Николаю: «Я дал Григорию рекомендацию, правда, у Григория не всё благополучно в части его политических взглядов, но ничего — обомнется». Вывод, сделанный Н. К. Шастиным, нас очень удивил: «Отсюда ясно, что Бендюков стремился сознательно протащить в ряды ВКП(б) Шастина Григория, зная последнего, как человека с троцкистскими настроениями». С трудом верится, что Николай произносил эти слова о своем брате. Да и написаны они как-то официально — смеем предположить, что это слова и выводы следователя.

На страницах дела № 2912 через допросы нескольких свидетелей следователи пытаются установить один из «контрреволюционных эпизодов». Касался он, казалось бы, бытовой ситуации: в июле 1936 г. Бендюков Д. Е., Шастин Н. К., шофер Шастина Н. К. и некий Василий Иванович выехали вечером на рыбалку на реку Миасс. Распили бутылку наливки около костра, Шастин Н. и шофер пошли спать, а Василий Иванович стал ругать советскую власть, «потом перешел к злобным выпадам по адресу т. Сталина. Меня это взорвало и я схватил его за шиворот и придавил к земле. Он продолжал твердить свое, я же кричал: “ты сволочь, контрреволюционер” и т. п. Шофер тут же проснулся и закричал на Вас. Ив. “чего лезешь со своими разговорами”», — рассказывал Д. Е. Бендюков. Вина Николая Шастина состояла в том, что он не мог не слышать, а делал вид, будто бы спал. Впоследствии этот эпизод Д. Е. Бендюков использует для убеждения следователей в своей невиновности: «Я доказал дракой у реки, что я не враг, я люблю Родину и ее вождей».

Признавалось антисоветским и мнение братьев Шастиных о политике в деревне. Николай Шастин в показаниях свидетельствовал: «В 1932 г. в Москве брат Григорий рассказывал мне о якобы массовом голоде, уходе крестьян из деревни, кулацких восстаниях, расценивая это как результат неправильной политики партии в проведении хлебозаготовок 1931 г. на Украине». Другой свидетель рассказывал: «Из конкретных, запомнившихся мне разговоров в период 1933 г. можно указать на контрреволюционные заявления Шастина Григория и Шастина Николая о неправильной политике партии в деревне в области коллективизации. Они считали, что партия взяла слишком быстрые темпы обобществления сельского хозяйства, что приводило к массовым перегибам, голоду и другим ненужным жертвам в деревне».

Городских врачей в те годы часто направляли для работы в сельскую местность. Как врач Г. К. Шастин видел последствия коллективизации, о чем также говорили допрашиваемые свидетели: «Примерно в начале 1933 г. Шастин Г. рассказывал, что он ездил с бригадой врачей на борьбу с “септической ангиной”, что всякие комиссии, врачебные бригады ищут возбудителя этой болезни, усиленно стараясь доказать, что она инфекционная, а на самом деле, заявил Шастин Г., возбудители тут не причем, просто люди умирают с голода, до того их довели хлебозаготовки». В доказательство Григорий Константинович приводил тот факт, что никто из медработников не заболел, потому что у них был с собой белый хлеб и другие продукты питания. Свидетель добавил, что Г. К. Шастин утверждал: «…все медработники не заявляют открыто о том, что причина болезни голод, только потому, что боятся так говорить, но все якобы прекрасно это понимают, не исключая и представителей органов ОГПУ, которые также понимают, что всё дело в недоедании».

Официальная точка зрения Наркомздрава говорила о том, что септическая ангина — это новый, еще неизвестный вид инфекционного заболевания.

«Втянут… Не осознал… Колебался…»

Изнурительные допросы следовали с завидной частотой. Мы попытались сделать подсчеты, когда обвиняемые теряли стойкость и подписывали признательные документы. Это происходило, как правило, не ранее двадцатого допроса. Так, Д. Е. Бендюков 14 октября 1936 г. заявил: «В 32–36 гг. антипартийные и антисоветские разговоры с Шастиным Гр. и Шастиным Ник. я объясняю потерей классовой бдительности <…>. Я их рассматривал, как разговоры о трудностях; или перегибах в политике партии — не понимал, что этим сколачивается к<онтр>р<еволюционная> троцкистская группа». Судя по стилю изъяснения, который мы наблюдали в ответах Д. Е. Бендюкова ранее, такие обороты ему совершенно не были присущи, но он уже готов к признаниям. В протоколе допроса от 21 октября 1936 г. Д. Е. Бендюков на вопрос о том, признает ли себя виновным, отвечает: «Да, я признаю себя виновным в том, что являлся участником контрреволюционной троцкисткой группы на ЧТЗ в составе Шастина Николая, Шастина Григория и меня — Бендюкова.

Вопрос: Организатор кто?

Ответ: Шастин Николай.

Вопрос: Охарактеризуйте контрреволюционные разговоры эти.

Ответ: Шастин Н. и Шастин Г. давали троцкистскую оценку положению внутри партии, считая, что настоящей демократии в партии нет (последняя часть фразы в протоколе подчеркнута. — Ю. Ф.)».

И далее полилось: «втянут… не осознал… колебался» и т. п.

Любопытно, что в тот же день Даниил Евдокимович пишет заявление об отказе от показаний, мотивируя это тем, что ранее «подписал, потому, что было тяжелое моральное состояние и хотел ускорить следствие».

Г. К. Шастин «признался» в своих преступлениях достаточно быстро. Уже 28 августа 1936 г. в протоколе допроса читаем в начале допроса:

«Вопрос: Вам неоднократно предъявлялись показания, что Вы вели контрреволюционные разговоры.

Ответ: Еще раз заявляю, что никаких к<онтр>р<еволюционных> и антисоветских разговоров я не слышал, ни от брата Шастина Николая, ни от наших общих знакомых».

Григорий Константинович все категорически отрицает. Но следом идет вопрос: «Вот вам показания брата Шастина Николая, что в Вашем присутствии велись к<онтр>р<еволюционные> разговоры. <…> Предлагается Вам еще раз дать следствию правдивые показания (последняя фраза в протоколе подчеркнута. — Ю. Ф.)». А далее «полилось рекой» признание, торопливо записанное следователем посредством казенного официального языка, который совсем не был характерен для Г. К. Шастина, с выделением наиболее значимых мест: «Считаю, что мое запирательство в дальнейшем бесцельно, признаю себя виновным в том, что я входил в к.р. троцкистскую группу, существовавшую на ЧТЗ. Собираясь друг у друга, мы подвергали клеветнической критике мероприятия ЦК ВКП(б) в области внутрипартийной демократии (последние три слова в протоколе подчеркнуты. — Ю. Ф.) <…>. Мероприятия партии и правительства в области коллективизации <мы называли> неправильными <…> коллективизация проводится насильственным путем, вопреки желанию трудящихся крестьян. Также критиковались мероприятия обкома в частности руководство промышленностью в частности указывалось на то, что обком слишком вмешивается в работу тракторного завода. Вместе с этим высказывалось сочувственное отношение к исключенным из ВКП(б) за участие в оппозиции».

Ну, и следом, как полагается, Г. К. Шастин перечислил состав контрреволюционной троцкистской группы.

Справедливости ради надо напомнить о тех деталях, которые мы разглядели на страницах следственных дел. Например, то, как на соседних страницах отличается подпись подследственного — на одной уверенная, ставшая за время работы с делами нам привычной роспись, а на другой — то ли рука дрожала, то ли перо в руке не держалось: корявая укороченная непривычная роспись. Мысли о физическом воздействии на подследственного не покидали нас на протяжении всего исследования.

Правда, нами ощущалось, что это мысли и слова самих следователей, облаченные в нужные следствию формулировки, на основе изложенных подследственным фактов: «Мне известно, что участник нашей к<онтр>р<еволюционной> группы Бендюков, являвшийся начальником планово-экономического отдела ЧТЗ, исходя из своих к<онтр>р<еволюционных> взглядов, осуществлял вредительство в своей работе на заводе: В разговоре с Николаем Шастиным, в моем присутствии, Бендюков с удовлетворением рассказывал, что ему удалось обмануть Наркомтяжпром, представив заведомо преувеличенные, ложные цифры себестоимости трактора». Трудно представить, что именно такими выражениями пользовался доктор Шастин.

В ноябре 1936 г. Григорий Константинович собственноручно написал следователю Натансону обращение на пяти страницах, в котором пытался ответить на обвинения, выдвинутые против него в показаниях одного из докторов больницы. Стиль письма заметно отличается от записей, выполненных следователями со слов арестованных. Это грамотная речь образованного человека, логично дающего ответ на каждый пункт обвинения, выдвинутого против него. Так вот, в этом обращении, несмотря на то, что в протоколах допросов он «признал» себя членом троцкистской группы еще 28 августа 1936 г., он твердо заявляет: «Конечно, в моей работе были большие недостатки и упущения, но они ни в коей мере не могут быть объяснены моим желанием вредить охране здоровья рабочих». Складывается ощущение, что когда Г. К. Шастин подписывал протоколы, то он не читал, что там понаписали следователи.

«Заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет». Приговор

Чуть более четырех месяцев длилось следствие по делу «организованной троцкистско-зиновьевской группы на ЧТЗ». Аресты участников группы были проведены в конце августа 1936 г., начиная с 23-го числа, а 27 ноября 1936 г. следственное дело было закончено и направлено в Спецколлегию Челябинского областного суда. В каком из зданий, принадлежащих органам НКВД Челябинска находились подследственные, нам не удалось установить, но скорее всего, это были здания на ул. Васенко или на ул. Коммуны. Окончательная точка в этом деле была поставлена к Новому году. Именем РСФСР 29–30 декабря 1936 г. Челябинский областной суд, Спецколлегия в составе председательствующего Барановского, членов: Емелина и Мартыновой, при секретаре Бабушкине вынесли приговор по делу. Текст приговора изложен на трех страницах и отпечатан на машинке в 17 экземплярах. Изучим его содержание.

В закрытом судебном заседании было рассмотрено дело обвиняемых, Д. Е. Бендюкова, Н. К. Шастина, Г. К. Шастина, Г. Н. Кауфмана, А. Р. Колесниковой. Суд постановил, что указанная «группа обвиняемых, начиная с 1933 г., находясь в рядах ВКП(б), поддерживала связь с к/р. троцкистами, оказывая последним содействие в своей к/р. деятельности, и сами систематически высказывали к.р. троцкистские взгляды по вопросам внутрипартийной демократии, политики ВКП (б) в деревне и др. В частности, упомянутая группа была связана с к/р. террористом Лурье Потапом (так в тексте. — Ю. Ф.), расстрелянного по приговору Военной коллегии Верхсуда (так в тексте. — Ю. Ф.) СССР, по делу к<онтр>р<еволюционного> троцкистско-зиновьевского террористического центра, работавший врачем на Челябинском тракторном заводе до января 36 г.». «Потап» Лурье — это звучит сильно!

Разберем текст приговора, касающийся конкретных обвинений.

Шастин Григорий Константинович обвинялся в том, что был одним из близких к Лурье людей в Челябинске, поддерживал с ним связь как «служебную, так и бытовую». Поставили в вину Г. К. Шастину и то, что в 1920-е гг. во время учебы в Ленинграде он общался с троцкистом Кульневым. Ужасно звучало и такое обвинение Григория Шастина в том, что он «свои знания врача-терапевта использовал в к<онтр>р<еволюционных> целях, распространяя клеветнические измышления в существовании голода в деревне, ссылаясь при этом на якобы научные источники о возникновении болезни, септической ангины, на почве голода». Кроме этого, Шастина обвинили в том, что он неоднократно высказывал троцкистские взгляды по поводу внутрипартийной демократии.

В итоге, следователи сделали вывод: так как Д. Е. Бендюков и братья Шастины общались между собой — значит, их можно назвать враждебной организованной группой. Наказание обвиняемым назначалось следующее:

— Колесникова А. Р. — заключение в концлагерь на 3 года, поражение в избирательных правах на 1 год;

— Кауфман Г. Н. — заключение в концлагерь на 5 лет, поражение в избирательных правах на 3 года;

— Бендюков Д. Е., Шастин Н. К., Шастин Г. К. — заключение в концлагерь на 7 лет, поражение в избирательных правах на 5 лет.

Всем обвиняемым предварительное заключение, то есть время, проведенное в изоляторе со дня ареста, предлагалось зачесть в срок отбывания наказания. Двух детей Кауфмана Г. Н. и его жены Колесниковой А. Р. 6 и 9 лет передавали органам народного образования для размещения их «в соответствующие детские учреждения». У братьев Шастиных воспитанием детей продолжили заниматься их жены.

19 января 1938 г. Президиум Верховного суда РСФСР на основании протеста Прокурора РСФСР, рассмотрев дело, отменил приговор 29–30 декабря 1936 г. и Определение Коллегии Верховного Суда РСФСР от 17 февраля 1937 г., для направления на новое рассмотрение со стадии предварительного расследования по признакам ст. 58–10, 11 и 8 УК РСФСР. Пересмотр дела мотивировался «мягкостью приговора». Для этого братья Шастины и Д. Е. Бендюков прибыли вновь в Челябинскую тюрьму. Неизвестно, довелось ли им увидеться в этот момент, смог ли брат обнять брата. Зато доподлинно известно, что к их обвинительным статьям 58–10 и 58–11 при пересмотре дела в июле 1939 г. добавилась статья 58-8 (совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации).

В ходе двух допросов 1939 г. Г. К. Шастин отрицал свою принадлежность к контрреволюционной террористической организации, все выдвигаемые обвинения опровергал, и тем не менее статья 58-8 Григорию Шастину была добавлена.

Среди следственных дел, с которыми нам дали возможность работать, есть дело № 2916, изучая которое, можно подробно представить, как происходил повторный арест Г. К. Шастина в 1949 г. сотрудниками УМГБ по Архангельской области.

К моменту ареста 9 сентября 1949 г. свой срок он уже отбыл. Обвинение было предъявлено по статьям 58–10, 58–11.

Исчерпывающую информацию о местах своего пребывания, начиная с первого ареста, дает сам Григорий Константинович во время допроса 14 сентября 1949 г.: с августа по декабрь 1936 г. находился под следствием во внутренней тюрьме УНКВД г. Челябинска; с декабря 1936 по июнь 1937 г. — в областной тюрьме г. Челябинска; с июня 1937-го по июль 1938 г. — в Восточном ИТЛ на Колыме; с августа 1938-го по ноябрь 1940 г. — в областной тюрьме города Челябинска; с ноября 1940-го по 3 октября 1944 г. — в Севдвинлаге.

При формировании нового дела следователям необходимо было дополнить прежние «преступления» какими-то новыми. Поэтому на допросе 10 сентября 1949 г. следователь спросил Шастина: «Какую враждебную работу вы проводили по освобождению из лагеря?», на что Г. К. Шастин ответил: «Никакой». Тогда следователи стали повторять вопросы из следственных дел, сформированных в 1936 г. Всего четыре допроса, где Шастин постоянно отрицает наличие контрреволюционной террористической группы на ЧТЗ. Отрицает так настойчиво, что следователь регулярно вынужден записывать слова: «Вы говорите неправду!».

После допросов, как водится, было предъявлено обвинение: знакомство с Кульневым, Лурье и нелегальные сборища троцкистов на ЧТЗ — вот пункты обвинения. Все было взято из материалов 1936 г. Чего-то нового предъявить Г. К. Шастину следователи не смогли. Виновным Григорий Константинович себя не признал. Уже 23 сентября 1949 г., то есть примерно через две недели после ареста, был составлен протокол об окончании следствия, а далее последовало обвинительное заключение с ходатайством применить меру наказания — ссылку на постоянное место жительства в отдаленные районы СССР. После этого 2 ноября 1949 г. в выписке из Протокола № 62 Особого Совещания при МГБ СССР было зафиксировано Постановление: «За принадлежность к антисоветской троцкистской группе сослать на поселение в Красноярский край».

24 ноября 1949 г. Григорий Константинович был этапирован из архангельской тюрьмы в Красноярск.

«…за отсутствием состава преступления». Реабилитация

Середина и вторая половина 1950-х годов для всех людей, переживших период репрессий, стали временем надежд, вдохновляемых словом «оттепель». Григорий Константинович Шастин еще до знаменитого ХХ съезда партии начал бороться за восстановление своего доброго имени.

Из заявления челябинскому областному прокурору от 17 марта 1957 г., подшитого к делу № 2916, следует, что он еще в сентябре 1955 г. обращался с жалобой на имя Генерального прокурора СССР, но ответа не получил. В январе 1957 г. он обратился с запросом к помощнику прокурора Уральского военного округа по Челябинской области, который ответил ему, что дело еще в ноябре 1956 г. было передано челябинскому областному прокурору, к которому он и обращается с надеждой, обозначенной на небольшом тетрадном листочке. В конце обращения он (можно представить, с каким ожиданием!!!) написал: «Прошу Вас сообщить мне, каков же результат моей жалобы. Ваше решение по моему делу».

И вот долгожданное событие происходит. Сначала Григорий Константинович получает справку Челябинского областного суда от 2 апреля 1957 г. с долгожданными словами: «Постановление бывшего Особого Совещания при НКВД СССР от 10 сентября 1940 года отменить и дело прекратить за отсутствием состава преступления». Причем постановление касалось обоих братьев Шастиных. Что же больше всего могло порадовать в этом документе братьев? Конечно, основания к прекращению дела: «В основу обвинения Шастиных было положено их самопризнание на предварительном следствии», а также то, что уже при вынесении приговора они виновными себя не признавали, как и то, что 35 допрошенных свидетелей никаких обличающих фактов их вины не предоставили!

В 1997 г. сын Г. К. Шастина Эрнест Григорьевич, проживавший в то время в Ленинграде, направил запрос Прокурору Челябинской области с просьбой выдать ему справку о реабилитации отца. Ему были выданы справка о полной реабилитации Г. К. Шастина и заключение о признании Э. Г. Шастина пострадавшим от политических репрессий. Это последние документы в персональном деле Григория Константиновича Шастина.

* * *

Полтора года кропотливой работы позади. Вместо коротенькой информации «Шастин (1934–1936 гг.)», увиденной нами когда-то в книге по истории больницы ЧТЗ, мы можем рассказывать об этом человеке часами…

Все полученные в ходе исследования материалы переданы в Музей больницы ЧТЗ, Городской музей истории медицины. Мы непременно перешлем нашу работу его сыну — Эрнесту Григорьевичу в Санкт-Петербург. Он, хотя и вырос без отца, но сыном был хорошим — мы видели его письма, подшитые к следственным делам… Пусть наша работа станет своеобразным памятником грамотному врачу, хорошему человеку, неравнодушному гражданину своей страны — Григорию Константиновичу Шастину.

 

История одной картины

Маргарита Корнякова

г. Астрахань

Загадка «Швейцарского пейзажа»

Во время посещения нашего краеведческого музея я обратила внимание на одну картину в зале «Астраханский край в XX веке». Она скромно висела в углу, над гипсовой скульптурой Сталина. Вокруг было много других полотен, но именно «Швейцарский пейзаж», написанный художником Эдуардом Голдевским в начале сороковых годов XX века, значительно отличался от остальных экспонатов.

На картине изображены уютный деревянный домик, счастливые девушки, о чем-то заинтересованно беседующие с лодочником, на заднем плане возвышаются горы, освещенные лучами теплого летнего солнца. Мне захотелось рассмотреть пейзаж получше, и, подойдя ближе, я увидела, что полотно картины состоит из множества сшитых друг с другом небольших кусочков ткани. Эта необычная деталь еще сильнее заинтриговала меня. Сразу же возникли вопросы: «Почему полотно сшито из лоскутков?», «Какова судьба художника?», «Кому принадлежала эта картина?». Я стала расспрашивать об этом сотрудников музея.

Оказалось, что картина была написана в 1944 году по просьбе Нины Семеновны Бреус-Бросалиной белорусским художником, арестованным в 1932 году за антисоветскую агитацию, Эдуардом Викентьевичем Голдевским. В это время они жили на вольном поселении при Темниковском исправительно-трудовом лагере (или Темлаг). Их срок заключения уже подходил к концу. Эдуард Голдевский, сшив между собой куски портянок и холста, по вечерам писал картину. Работа над ней шла чуть больше года. Интересен и выбор пейзажа — возможно, именно Альпы ассоциировались у Эдуарда Викентьевича со свободой и счастьем. В 1945 году «Швейцарский пейзаж» был подарен Н. С. Бреус-Бросалиной.

В 2001 году Нина Семеновна подарила картину Астраханскому краеведческому музею.

К сожалению, часто судьба репрессированных, таких как семья Бреусов, мало кому известна. Проходит время, уходят в далекое прошлое страшные события сталинских репрессий и постепенно забываются ужасы лагерей, судьбы миллионов людей. Я считаю, что необходимо сохранять и помнить эти.

О судьбе семьи Бреус-Бросалиных осталось совсем немного напоминаний, одним из которых стал написанный на сшитом из лоскутков полотне «Швейцарский пейзаж».

Начало расследования

Пожалуй, именно увидев «Швейцарский пейзаж» и услышав короткий рассказ экскурсовода о хозяйке этого полотна, я по-настоящему задумалась о судьбе репрессированной семьи Бреус-Бросалиных.

Возникшие вопросы не давали мне покоя. За более подробной информацией и в надежде найти какие-либо официальные данные я обратилась в архив Краеведческого музея Астрахани. После получения разрешения директора музея я смогла приступить к изучению архивных материалов семьи Бреус-Бросалиных. Все экспонаты были, как я выяснила, переданы самой Ниной Семеновной вместе с картиной в 2001 году.

В Астраханской областной научной библиотеке имени Н. К. Крупской я разыскала статью, посвященную жизни Нины Семеновны.

В Государственный архив Астраханской области, несмотря на поданное мной заявление и все необходимые для получения пропуска документы, меня сначала не пропустили. Благодаря моей научной руководительнице мы все-таки получили допуск. Там нашлись протоколы Тумакского рыбокомбината, в которых упоминается его директор Илья Емельянович Бреус.

Собранные по крупицам материалы все больше и больше раскрывали трагическую историю этой семьи.

К сожалению, самой Нины Семеновны и ее сына Виталия Ильича уже нет в живых; о судьбе ее второго сына, пропавшего при странных обстоятельствах, до сих пор ничего неизвестно.

В интернете я нашла страничку внука Ильи Емельяновича и Нины Семеновны — Бориса Витальевича Бреуса. Он проживает в Астрахани. Я написала ему письмо, договорилась о встрече.

Рано утром Людмила Вадимовна и я отправились на первое в моей жизни настоящее интервью. Мы встретились с Борисом Витальевичем в его квартире. Это был высокий, строгий мужчина, он предложил нам пройти в гостиную. Людмила Вадимовна спросила:

— Не могли бы вы рассказать о вашей бабушке Нине Семеновне и вашем дедушке Илье Емельяновиче?

Я уже с нетерпением была готова записать все, что расскажет Борис Витальевич, но его ответ немного расстроил нас:

— К сожалению, я практически ничего не знаю…

— Может быть, Нина Семеновна рассказывала о своем муже, о его аресте или о годах, проведенных в лагере? — с надеждой спросила я.

Борис Витальевич на мгновенье замер, задумался. Еще в переписке он сообщил, что его бабушка умерла в 2003 году, ей тогда было 92 года, но она практически ничего не рассказывала, поэтому и помнит он немного.

— Бабушка не любила говорить о прошлом… Но она много вспоминала о деде. Говорила, — здесь наш собеседник слегка улыбнулся, — что он был очень высоким и таким красивым, что все девушки, когда он по улице шел, оборачивались.

— Что же случилось с вашим дядей, Борисом Ильичом? — спросила я. Судьба второго сына Нины Семеновны и Ильи Емельяновича меня очень волновала, ведь во всех источниках и документах, которые у меня уже были, говорилось, что его так и не удалось найти.

— Отец говорил, что он пошел с друзьями в школьную библиотеку и не вернулся. Бабушка его не переставала искать, постоянно писала в прокуратуру заявления, но его так и не смогли найти… У меня есть документы…

Борис Витальевич вышел, вскоре он вернулся с целым альбомом в руках.

Это был настоящий клад! Особенно сильное впечатление на меня произвели совместные фотографии Ильи Емельяновича и Нины Семеновны, разорванные или разрезанные пополам. Страх за жизнь своих родных и за свою жизнь вынудили несчастную женщину скрывать родство с «врагом народа».

Видя наш интерес к судьбе его родных, Борис Витальевич пообещал посетить архив ФСБ Астраханской области, чтобы ознакомиться с делом своего репрессированного деда Ильи Емельяновича.

Я же решила посетить тот самый Тумакский завод, директором которого когда-то был Илья Емельянович Бреус. Когда я приехала в Тумак, местные жители сказали, что рыбозавод закрыт уже около 15 лет. Сейчас предприятие, в советское время бывшее основным местом работы для селян, заброшено, никакой документации или воспоминаний об его истории не осталось, а помещения используются местными жителями для разных целей: в одних содержат скот, в других просто устроена свалка.

Вскоре нам позвонил Борис Витальевич и рассказал, что ему удалось посмотреть материалы дела своего деда, хранившиеся в архиве ФСБ Астраханской области, и даже снять с некоторых из них копии. Стало ясно, что судьба репрессированной Нины Семеновны была только малой частью того, что произошло со всей семьей.

До репрессий

Илья Емельянович Бреус родился в 1901 году в Оренбургской губернии в деревне Курдалияево (или Кардайловск), где получил начальное образование. Он был родом из знаменитых оренбургских казаков. По семейному преданию, такая необычная фамилия рода произошла от прозвища лихого и бесстрашного казака Брей-Уса.

В 1919 году Илья Емельянович начал служить в кавалерийском полку конармии Семена Михайловича Буденного. В 1926 году стал членом КПСС. С 5 октября 1926-го по 16 мая 1929 года работал в Ленинграде на табачной фабрике имени Урицкого. С 1929-го по 1930 год Илья Емельянович работал в фабричном комитете «в должности председателя культкомиссии и секретаря фабкома».

12 ноября 1929 года на состоявшемся в Москве пленуме ЦК ВКП(б) помимо решения о предстоящем раскулачивании и усилении колхозов партийными кадрами было решено направить в колхозы и МТС 25 тысяч передовых городских рабочих на постоянную работу для руководства совхозами и колхозами. В начале 1930 года Илья Емельянович был командирован в составе группы ленинградских рабочих-двадцатипятитысячников в Кемеровскую область на Гурьевские рыбные промыслы. В мае того же года в Астрахани как важном рыбопромысловом районе началось строительство одного из самых крупных предприятий СССР. Для строительства нового рыбоконсервно-холодильного комбината в 1931 году были отобраны рабочие из двадцатипятитысячников. Среди них был и Илья Емельянович Бреус, вскоре назначенный директором строящегося комбината.

На стройке Илья Емельянович встретился с бойкой 19-летней девушкой Ниной Семеновной Бросалиной, которая приехала в Астрахань из села Меловое Саратовской области. Как гласит запись в ее трудовой книжке, она была «заведующей столом личного состава». Совсем скоро Нина Семеновна и Илья Емельянович поженились.

5 октября 1931 года завод был официально открыт. Благодаря усилиям Ильи Емельяновича производство сардинных консервных и жиромучных продуктов наладилось даже раньше, в 1930 году. На территории комбината также находились жемчужно-патовая и жестяно-баночная фабрики, механизированные линии выгрузки с судов рыбы и других речных и морских продуктов и их подачи на обработку.

В 1933 году, когда производство нового завода-гиганта было успешно налажено, Илью Емельяновича назначили директором базы морлова Волго-Каспийского госрыбтреста в Икрянинском районе. В то время там было создано Управление морского активного рыболовства.

18 мая 1933 года в семье Бреусов произошло радостное и долгожданное событие: родились два мальчика-близнеца — Виталий и Борис.

Тумакский рыбокомбинат

30 августа 1936 года Илью Емельяновича Бреуса назначили на должность директора Тумакского рыбозавода в Володарском районе (согласно протоколу пленума Володарского райкома ВКП(б), состоявшегося 30 августа 1936 года). Меня сильно удивило то, что человеку, имеющему всего лишь начальное образование, доверили столь ответственную должность.

В протоколе говорится: «Вывести из состава РП ВКП/б/ тов. Очередко, как исключенного из рядов РКП/б/. Вместо него ввести товарища БРЕУСА /член ВКП/б/ с 1925 года/, Директор Тумакского рыбозавода». Возможно, причиной снятия Очередко с поста директора послужило неоднократное невыполнение госплана.

В начале своего существования Тумакский рыбозавод подавал большие надежды. Это был один из крупнейших рыбообрабатывающих комбинатов страны. Предприятие располагалось в селе Тумак, на реке Бушма. Продукция поставлялась из близжайших рыболовецких колхозов. В июле 1936 года предприятию удалось перевыполнить годовой план вылова рыбы в два раза. Вместо 485 центнеров было выловлено 970 центнеров с каждого сетеподъемника. Это создало ложные впечатления о возможностях астраханского рыбного промысла. В телеграмме наркома тов. А. И. Микояна говорилось об установлении нового годового плана — 1000 центнеров с каждого сетеподъемника. Но эти новые планы выполнить было просто невозможно.

К Илье Емельяновичу когда-то процветавшее предприятие перешло в плачевном состоянии. Лодки-рыбницы и прорези много лет не ремонтировались, а плоты для перевозки и обработки рыбы были заражены «прыгуном» (так местные называют личинку сырной мухи), из-за чего первосортная рыба в лучшем случае переходила во второй или в третий сорт, а иногда и в утиль. Илья Емельянович с головой ушел в наведение порядка в хозяйстве и восстановление былого объема производства завода, вникая во все тонкости нового дела.

Однако в датах протоколов Тумакского рыбозавода существуют явные противоречия. Так, например, в постановлении пленума Володарского райкома ВКП(б) от 22 августа 1936 года «О работе тони “Лицевой” Тумакского рыбозавода» к протоколу бюро РП от 23/VIII/36 директором указан Илья Емельянович Бреус, хотя он был назначен на эту должность только 30 августа 1936 года. К тому же описываемые события датируются 30 августа и не могли быть описаны в отчете от 23 августа. Я предполагаю, что противоречия в документах вызваны тем, что протоколы перепечатывались после ареста Ильи Емельяновича.

В документе выражаются жалобы на отсутствие нужного количества приборов для еды: «В столовой тарелок 6, ложек 13, ножей 37, вилок 18, чаю в столовой не дают и все пьют горячую воду, в столовой имеется 8 столиков и 15 табуреток и те очень грязные, в столовой нет ни одного стакана», на плохую еду и ее отсутствие: «В столовой готовят обед из одной рыбы на 89 человек», «Рыбкооп с перебоями доставляет хлеб в июле и четыре дня хлеба совершенно не было», «Овощи — арбузы, помидоры, виноград не разу на тоню не посылалися». Имеются жалобы на утаение размера зарплаты рабочих, сокрытие невыполнения плана: «Рабочие не знают поцентнерную оплату и особенно их зарплату за июль и I половину августа, вместо правильного разчета, ввиду невыполнения плана и маленького заработка. Зав. тоней “Лицевой”, и счетовод скрывают это. За месяц на тоне не было собрания». Также рабочие были недовольны тем, что партучеба не была организована: «На тоне неорганизована партучеба и за два месяца не проводилось производственное собрание», «Из 56 неводных рабочих — неграмотных 36, малограмотных — 13, и 7, с которыми ликбез не ведется». Большое внимание в отчете уделяется ужасным условиям жизни рабочих: «Не все рабочие имеют одеяло, подушки, простыни, брюки и постоянно недостает варешек и портянок». В соответствии с показаниями секретарь бюро РК ВКП(б) постановил директору рыбозавода Илье Емельяновичу Бреусу и председателю промкома Байбакову «сделать всё для устранения тяжелого положения рабочих тони “Лицевой” — необходимые меры предпринять, немедленно устранить все обнаруженные недостатки, их неповторить, тут же проверить лично самим все другие тони гослова рыбзавода».

31 января 1937 года на заседании бюро Володарского райкома ВКП(б) Сталинградской области (о чем говорится в протоколе № 3) была одобрена инициатива Ильи Емельяновича Бреуса и секретаря Байбакова «об изготовлении переходящих красных знамен между цехами, тонями гослова, колхозами, бригадами и приемками». Руководство призывало директоров других заводов и МРС, председателей колхозов последовать примеру директора Тумакского рыбозавода: «Рекомендовать всем директорам рыбозаводов, МРС, председателям колхозов и партработникам по примеру этого подготовить красные переходящие знамена, красные переходящие вымпела-манилки между стойками и реюшками». Из этого мы можем сделать вывод, что Илья Емельянович Бреус поддерживал социалистические соревнования, пытался поддерживать рабочих, стремился поднять уровень выпускаемой продукции и увеличить ее количество.

Но несмотря на все усилия, прикладываемые Ильей Емельяновичем для восстановления нормальной работы завода, и попытки наладить жизнь рабочих, восстановить то, что было разрушено за предыдущие годы, а также продолжать успешно выполнять все растущие госпланы своими силами было практически невозможно.

В Центре хранения современной документации Астраханской области хранится докладная записка Ильи Емельяновича Бреуса управляющему Волго-Каспийским госрыбтрестом и секретарю Володарского райкома ВКП(б) Степанову от 27 июля 1937 года. За полгода до своего ареста директор Тумакского рыбозавода писал: «Несмотря на продолжительное время запрета, что давало полную возможность МРС (моторно-рыболовным станциям) и колхозам хорошо и своевременно подготовиться к началу осеннего лова, всё же в момент распрета ловцы МРС и колхозов, прикрепленных к Тумакскому рыбозаводу, своевременно на лов не вышли… На тоне Ракуша Некрасовского колхоза неводы сделаны неправильно, рабочих недобор, жилья на тоне нет, бригада живет под стогом сена… Из-за плохой работы приемного флота ловцы вынуждены сокращать выбивку рыбы из сетей, выбивают только на 50 %, в некоторых случаях выбрасывают рыбу в море… Плавбазы задерживаются на льдосолебазе по 4–5 суток, приемки идут к ловцам без соли и льда, отчего рыба портится и вываливается в море…»

Из этого очень интересного документа мы видим, что плохое качество продукции и невыполнение планов по поставке обусловлено несогласованностью работы всех элементов предприятия и неналаженными условиями жизни и работы ловцов в колхозах и тонях. Илья Емельянович Бреус прекрасно видел это, пытался решить проблемы, искал помощи у правительства, однако его старания не находили отклика. Возможно, предприятие не пришло бы в катастрофический упадок, если бы планы Ильи Емельяновича, с усердием взявшегося за дело, были осуществлены.

Арест

Вечером 16 января 1938 года Илью Емельяновича арестовали. В дверь дома на улице Новикова постучали. Вошли двое: оперуполномоченный Дутов и сотрудник Астраханского окружного НКВД Кудеев, предъявили ордер на арест и обыск. Илья Емельянович был растерян и лишь повторял жене: «Ты, Ниночка, не беспокойся, это просто недоразумение, я ни в чем не виноват…»

В протоколе обыска говорится, что во время ареста присутствовал также гражданин Шемякин Роман Федорович, который, согласно рассказу Бориса Витальевича, в дом не заходил. Во время обыска в качестве возможных вещественных доказательств были изъяты: партбилет, паспорт, военный билет, револьвер системы Браунинг, бинокль.

Борис Витальевич вспоминал слова бабушки о том страшном моменте в ее жизни: «Когда мужа вывели из дома, один из близнецов — Борис — вырвался из рук бабушки и раздетый выбежал вперед за отцом. Бежал до ворот, плача, уговаривая отпустить папу…»

В этот день арестовали еще 24 человека. Илью Емельяновича и еще 11 человек обвиняли в участии в «правотроцкистской организации», якобы намеревавшейся провести террористические и диверсионно-вредительские операции.

Илью Емельяновича поместили под стражу в тюрьму НКВД. В камере № 22 он находился во время первых допросов с 16 января 1938 года по 11 июля 1938 года.

К моменту первого допроса, 16 января 1938 года, Илью Емельяновича лишили паспорта. При этом с должности директора Тумакского рыбозавода он был снят уже к моменту ареста.

На первом допросе Илья Емельянович не признавал своей вины, отрицал свое участие в правотроцкистской организации. Также на вопрос оперуполномоченного Дутова о близких людях на работе в Госрыбтресте бывший директор завода ответил, что близких лиц на работе не имел. Также Илья Емельянович поясняет, что он работал под руководством «ныне разоблаченных врагов народа Анориянова, Угланова и Фисенко, но в близких отношениях с ними не был за исключением моих разговоров с последними по делам службы». Скорее всего, такими ответами Илья Емельянович старался обезопасить других ни в чем не виновных людей.

С февраля по июль 1938 года Илья Емельянович Бреус находился в Сталинграде, в тюрьме № 1 УНКВД Сталинградской области, в камере № 22.

Второй допрос состоялся 5 февраля 1938 года. Именно на нем Илья Емельянович признает себя виновным в участии в антисоветской организации: «Признаю, что с 1936 г. и до дня ареста я состоял в право-троцкистской организации в рыбной промышленности, проводил я такую борьбу против ВКП/б/ и советского правительства». В признательных показаниях, словно под чью-то диктовку, он рассказывает о том, как вступил в антисоветскую организацию в Ленинграде, стал троцкистом и с кем «имел неоднократно беседы троцкистского характера и знал об их практической троцкистской деятельности». На допросе Бреус называет и причину переезда из Ленинграда, явно не соответствующую действительности (вместо назначения на новую должность государством — спастись от ареста как троцкист). Также называются требуемые имена и фамилии (Угланов, Емельянов, Соболев, Лисенко) и имена других арестованных (Кисель Адольф Устинович, Белицкий Андрей Феофанович, Цыганов Андрей Александрович, Шкадин Владимир Алексеевич). Основными вредительскими целями Илья Емельянович называет: «уничтожать рыбные запасы, путем облова запретных зон, разрушения кормовых баз, использования незаконных орудий лова. Выловленную рыбу гноить, превращать в утиль, во вторые и третьи сорта».

Я считаю, что подобные заявления директора рыбозавода, столько работавшего на восстановление нормальной работы, беспокоившегося о качестве рыбы, условиях работы и жизни рыбников, а также пытавшегося наладить совместную работу всех элементов предприятия (доставшихся ему в совершенной разрухе и с отсутствием необходимых знаний) были продиктованы желанием властей скрыть собственные промахи. Тем более абсурдно звучит и признание Бреуса о намерении вместе с другим арестованным, Лисенко, спланировать и совершить террористический акт против наркома А. И. Микояна при помощи крытой автомашины в Астраханском парке. Трудно усомниться, что эти нелепые показания были либо сфальсифицированы, либо, скорее всего, получены под пытками.

18 февраля 1938 года состоялся последний допрос, на котором Илья Емельянович подтвердил свои слова, сказав, что ничего добавить он не может. Согласно постановлению, «преступления» Ильи Емельяновича подтвердили Шкадин, Очередко, Цыганов. В соответствии с показаниями самого Бреуса и других арестованных, его осудили по статьям 19-58-8, 58-9, 58–11 УК РСФСР за:

1. Активное участие в правотроцкистской, террористической и диверсионно-вредительской организации в рыбной промышленности в Астрахани;

2. Осведомление о готовившемся теракте над тов. Микояном;

3. Проведение диверсионно-вредительской деятельности в рыбной промышленности.

Дело № 5536 было отправлено на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР. До вынесения приговора Илья Емельянович содержался в ДПЗ Астраханского Окротдела НКВД.

14 июля 1938 года Нина Семеновна и Илья Емельянович расторгают брак, при этом Нина Семеновна меняет свою фамилию на девичью — Бросалина, а пятилетние сыновья Борис и Виталий остаются под фамилией отца.

10 августа 1938 года в Сталинграде состоялось подготовительное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного суда Союза ССР. До окончания следствия Илье Емельяновичу оставалась прежняя мера пресечения — содержание под стражей. Примечательно, что в самом протоколе имеются исправления ручкой в статьях, в соответствии с которыми шло дело. Вместо перечеркнутой статьи 58-9 УК СССР («Причинение ущерба системе транспорта, водоснабжения, связи и иных сооружений или государственного и общественного имущества в контрреволюционных целях: наказание аналогично статье 58-2») была надписана статья 58-7 («Подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенный в контрреволюционных целях путём соответствующего использования государственных учреждений и предприятий»). Было решено также заслушать дело «в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей в порядке закона от 1/XII-1934 года».

На следующий день, 11 августа 1938 года, выездная сессия Военной коллегии Верховного суда Союза ССР в составе корвоенюриста И. О. Матулевича, военюристов 1-го ранга Суслина и Климина, а также секретаря военного юриста 2-го ранга Козлова вынесла приговор Илье Емельяновичу Бреусу (причем в строке состава преступления статья 58-9 так и не была исправлена, а в описании дела — была) — высшая мера наказания: расстрел с конфискацией личного имущества. Приговор был исполнен незамедлительно. Его, теперь уже бывшей, жене Нине Семеновне сообщили, что он получил срок 10 лет лишения свободы без права переписки.

Арест Нины Семеновны Бросалиной

Совсем скоро по следам одного горя на семью Бреусов обрушилось второе — 2 октября 1938 года Нина Семеновна была арестована «за недонесение на мужа».

Сразу после ареста ее мать и сыновей выселили из их небольшого деревянного дома напротив церкви Иоанна Златоуста. Маленьких Бориса и Виталия хотели поместить в детприемник на улице Кирочной (ныне улица Спартаковская), на фасаде которого до сих пор имеется зловещая надпись черными буквами: «Н.К.В.Д. Детприемник». Но бабушка не отдала внуков и поспешно уехала с ними в свой старый дом в селе Меловое Саратовской области.

Нина Семеновна была приговорена к трем годам исправительно-трудовых лагерей. Этапом ее доставили в Темниковский женский лагерь в Мордовии. Нина Семеновна трудилась на лесоповале. Помимо нее в лагере находилось еще около 300 женщин — жен крупных военачальников, чиновников и директоров заводов. По воспоминаниям Нины Семеновны, кормили их соевой кашей, мелкой соленой рыбой — хамсой, в день давали по 400 граммов черного липкого хлеба.

В 1941 году, когда началась Великая Отечественная война, всех осужденных, чей срок подходил к концу, оставили в лагере на вольном поселении. В 1942 году в поселок Явас Зубово-Полянского района приехала мать Нины Семеновны Мария Викторовна вместе с девятилетними Борисом и Виталием. Семья испытывала большие трудности, они жили впроголодь, но вместе. 28 мая 1942 года Нина Семеновна была официально освобождена из заключения, однако она продолжала жить в Явасе.

На поселении жило много бывших заключенных. Среди них был художник Эдуард Голдевский. По просьбе Нины Семеновны, сшив в единый холст лоскутки ткани и портянок, он начал писать пейзаж в память о самых тяжелых годах жизни, проведенных в лагере. Работа над полотном заняла около года. Картина вышла большая, а яркие краски осени и позитивная красота природы на ней совсем не сочетаются с пережитыми испытаниями.

В 1945 году Нине Семеновне и ее семье позволили выехать из поселения в Казахстан. До 1949 года они жили сначала у железнодорожной станции Чарская, а затем — у станции Алушта, где Нина Семеновна временно работала в магазине № 6. А 16-летний Борис Ильич устроился на работу в депо, чтобы помочь семье.

В 1949 году семья приехала в Астрахань. Когда Нина Семеновна по работе уехала на некоторое время в Алушту, мальчики остались жить и учиться в квартире на улице Семипалатинской. Из сохранившегося письма Бориса мы видим, как сильно мальчики скучают по маме.

Хотя Нина Бросалина была официально разведена, ее как жену расстрелянного «врага народа» долго не брали на работу. Только после смены отчества (Нина Семеновна стала Ниной Акимовной) она смогла устроиться в магазин одежды и обуви № 15. Однако следом пришла еще одна беда. Пропал сын Борис. Юноша ушел вместе с друзьями в школьную библиотеку и не вернулся. До сих пор неизвестно, что именно с ним случилось. Мать не уставая искала его, много раз писала в прокуратуру, однако поиски так и не дали результатов.

Только 29 апреля 1957 года Нина Бросалина была реабилитирована по решению Военного трибунала Северо-Кавказского Военного округа. Понемногу жизнь стала налаживаться.

Виталий Ильич устроился на работу на Астраханский тепловозоремонтный завод слесарем ремонтно-сборочного цеха, был активным рабочим, за высокие производственные показатели награждался почетными грамотами.

В начале 90-х годов, чтобы сохранить память о пережитых страшных годах лагерей, гибели мужа, о тысячах загубленных жизней, Нина Семеновна выступила за организацию в Астраханской области общественной организации «Мемориал».

4 июня 1993 года был реабилитирован ее бывший муж Илья Емельянович Бреус. В этом же году, 30 октября, в Октябрьском парке у Лебединого озера состоялся митинг-реквием, на котором было принято решение об установлении на этом месте памятника жертвам политических репрессий. В 1995 году он был торжественно открыт. Среди активистов «Мемориала» и бывших политзаключенных сталинских лагерей была и Нина Семеновна.

Глядя на памятник, невольно задумываешься о тех, кто погиб в годы репрессий, и о том, что пережили те, кто остался жив. Неслучайна символика памятника: птица — символ свободы и счастья; она прикована к земле колючей проволокой — это символ мучительного заключения в лагерях; крыло птицы сломано, так же как была сломана счастливая жизнь несправедливо арестованных людей. Подойдя ближе, можно прочитать строки В. А. Жуковского: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию — были». Подобные мысли только укрепляют мою уверенность в необходимости сохранения этого этапа истории в памяти людей.

В это же время Нина Семеновна организовала выставку, посвященную жертвам политических репрессий, в библиотеке имени Крупской. Среди экспонатов была и картина «Швейцарский пейзаж». Когда в 2001 году Нина Семеновна почувствовала себя плохо, он передала часть семейного архива и дорогую ей картину в Астраханский краеведческий музей. Возможно, она хотела, чтобы это полотно служило напоминанием будущим поколениям о том, что никогда не должно повториться.

С этой необычной картины началось мое знакомство с трагической историей семьи Бреус-Бросалиных. Каждое событие, каждое имя и дату пришлось восстанавливать по крупицам. Расследование оказалось намного сложнее и глубже, чем я предполагала сначала. Возможно, впервые за свою жизнь я осознала масштаб трагедии, пережитой ни в чем не повинными людьми в 30-е годы XX века. А ведь подобных случаев — сотни тысяч!

Возвращение к событиям прошлого позволило и родным Ильи Емельяновича и Нины Семеновны заново взглянуть на их судьбу: узнав намного больше о том, что пережила их семья, они с еще большей бережностью хранят каждое воспоминание о них, каждый документ и фотографию.

 

Кто он такой, Яков Нюничкин?

Данил Симонов

г. Астрахань

Как я все узнал

Эта работа — результат совершенно не запланированного исследования, которым я занимался в течение полутора лет. Все началось в моем родном селе Житное, куда я часто приезжаю повидать родственников и где обычно провожу летние каникулы. Вот и летом 2015 года я был там.

Природа в тех краях удивительная: живописные степи и поля простираются на многие километры, и мы с друзьями часто отправляемся на велосипедах по прилегающим к селу районам в поисках новых интересных мест.

Во время одной из таких вылазок мы проезжали мимо казахского кладбища, расположенного на большом бугре, и тогда я впервые обратил внимание на то, что там же, чуть поодаль от мусульманских могил, есть одна с православным крестом. Мне, конечно, стало интересно: откуда на этом кладбище русский православный крест и что за человек там похоронен?

Когда я спросил об этом у друзей, они рассказали мне историю о советском летчике, самолет которого в годы войны якобы разбился где-то недалеко от того бугра, на котором сейчас стоит кладбище. По их словам, похоронили его там же, на месте крушения самолета. Звучало все это не слишком правдоподобно: до Астраханской области немцы, конечно, дошли, но военных действий здесь, по сути, не было, а значит, вероятность крушения самолета все же достаточно мала.

Несколько позже мне пришло в голову обратиться к бабушке. Ее зовут Валентина Яковлевна Семигласова, она родилась в селе Житное в 1946 году и провела там всю жизнь. Вот что она рассказала мне: «Разговор в то время в селе шел такой, что Яков Афанасьевич Нюничкин, так его звали, во время войны якобы вел какую-то подрывную деятельность против власти, в поддержку фашистской Германии, то ли власовец, то ли… Ну, в общем, когда это всё раскрылось, в его родном селе Чулпан провели суд над ним. Он попал в Староволжский лагерь, где тогда содержались военные преступники и предатели родины. История странная, конечно… Когда его посадили, через некоторое время он умер. Тела не выдавали родственникам, и его семья выкрала тело через знакомых. Конечно же, трупа хватились и не нашли, а семья похоронила его там, где русского искать не будут: на казахском кладбище в селе Житное».

То, что я услышал от бабушки, звучало, как мне тогда показалось, более правдоподобно, чем история о летчике. Кроме того, информация была весьма ценной: так, в первую очередь, стало ясно, что, какие бы события тогда ни происходили, все это имело отношение вовсе не к Житному, а к селу Чулпан. Это и послужило отправной точкой моей работы.

Больше всего меня тогда занимали не столько обстоятельства смерти некоего Нюничкина, сколько сама его личность. Правда ли, что он был предателем, что перешел на сторону врага? Справедливо ли был осужден?

Первым делом я решил вернуться на казахское кладбище и найти его могилу. Она выглядела очень опрятно, будто кто-то за ней ухаживал. На памятнике было написано:

«Нюничкин Яков Афанасьевич

1.10.1908–19.01.1950»

Через некоторое время я отправился в архив, ведь если Нюничкина осудили, должно было остаться дело. Такого рода документы хранятся в Архиве новейшей документации Астраханской области. Там мне подсказали, в какой фонд стоит обратиться, и предупредили, что в выдаче документов могут отказать в соответствии с законом о защите персональных данных.

Дело я нашел в фонде под названием «Обком КПСС Икрянинского района Астраханской области», и в выдаче мне действительно отказали; якобы в документах содержалась личная информация, доступ к которой разрешен только родственникам. Я написал заявление на имя директора архива, но не помогло и это. Зато мне посоветовали обратиться к родственникам Нюничкина и попросить у них доверенность. И тогда я стал их искать.

За помощью я вновь обратился к бабушке, и она рассказала, что моя подруга Наташа, проживающая в Житном, — оказывается, правнучка того самого Нюничкина. Наташа подтвердила это, но сама о родственнике ничего не знала и предложила мне поговорить с ее матерью, Ольгой Александровной. Как выяснилось, за могилой Нюничкина ухаживала именно она. Чтобы встретиться с матерью Наташи, мне надо было ехать в Житное, но тогда у меня не было такой возможности, и встречу пришлось отложить. Через некоторое время мне позвонила бабушка. Она сказала, что Ольга Александровна умерла от инсульта. Что делать дальше, я не знал. Время шло, а доступа к документам у меня по-прежнему не было. Более того, не стало человека, который мог помочь мне и внести ясность в эту запутанную историю.

Позже выяснилось, что жив отец Ольги Александровны, Александр Яковлевич Нюничкин, родной сын Якова Афанасьевича, и найти его можно в селе Чулпан. Я узнал даже его адрес, но, к сожалению, снова откладывал поездку, не представляя, чем это потом обернется. В справочной мне дали номер Александра Яковлевича, а когда я позвонил, к телефону подошла женщина, которая представилась его женой. На разговор она настроена не была, сказала лишь, что он серьезно болен и ответить на мои вопросы не в состоянии. От Наташи я узнал, что за несколько дней до моего звонка Александр Яковлевич перенес инсульт и теперь парализован.

Ситуация казалась безвыходной. В надежде найти хоть что-то я пошел в Государственный архив Астраханской области. Там, как выяснилось, был сломан лифт, и работники не выдавали документы. К слову, документы эти хранились всего этажом выше, и зачем вообще нужен был лифт, непонятно. Мне посоветовали вернуться через год, когда, по их словам, лифт уже будет исправен.

В тот момент я даже решил, что искать уже негде, да и нечего. Однако вскоре все разрешилось самым неожиданным образом: однажды, совершенно случайно, я вновь услышал фамилию Нюничкин. И услышал, как ни странно, от моей тети, Татьяны Анатольевны Семигласовой. Она живет в Старо-Волжском и работает в местном психоневрологическом интернате, территория которого полвека назад была зоной, где и умер Нюничкин. Впрочем, говорила она не про Якова, а про Михаила. Как выяснилось, сын у Нюничкина был не один, а Михаил приходился ему внуком. Связаться с Михаилом было нетрудно. Я позвонил ему, и мы договорились о встрече. Почти в то же время на очередные мои запросы в обоих архивах ответили согласием, и я получил документы.

С Михаилом впоследствии я встречался дважды, и один раз — с его отцом, Иваном Яковлевичем. Оба они оказались очень приветливыми, дружелюбными, с готовностью рассказывали о родственнике все, что знали. Якова в семье помнят, говорят о нем с гордостью, вот только далеко не все дошло до наших дней: на многие вопросы ни внук, ни сын Нюничкина ответить не смогли.

Что я узнал

Афанасий Петрович Нюничкин с женой Агафьей Григорьевной были крестьянами. Жили они в средней полосе, в деревне Знаменка Тамбовской губернии. В начале XX века семья была вынуждена бежать на юг. Многие тогда бежали: чтобы спастись от голода, найти работу и крышу над головой.

В Астраханской губернии работу можно было найти всегда: в силу близости к Каспию была развита рыбная промышленность, функционировал завод по производству рыбных консервов, и в основном все население так или иначе трудилось в этой отрасли. Впрочем, в начале века и там люди бедствовали.

Нюничкины обосновались в селе Чулпан Икрянинской волости Астраханского уезда Астраханской губернии. Там у них был небольшой участок земли и личное подсобное хозяйство. Не сказать, что дела шли хорошо, но еды хватало, было, где жить и растить детей. В то время все старались выжить, как могли, работали не покладая рук, чтобы прокормить себя и родных; так и Нюничкины — выживали.

Младший сын, Яков Афанасьевич Нюничкин, родился в 1908 году. Как все дети в селе, он ходил в церковно-приходскую школу при Ильинской церкви, где был обучен грамоте, счету и письму. С юных лет (по документам — с 1922 года) до начала коллективизации работал в хозяйстве у отца.

Уже тогда в селах Астраханского округа проходило становление новой власти. Это был неспокойный, болезненный, иногда трагичный процесс.

В архивах сохранилось немало документов, описывающих процесс коллективизации в Астраханском округе. В них содержатся предписания для служащих районных исполнительных комитетов (РИК), а также статистические сводки и отчеты о ходе работы. В информационных сводках читаем следующее:

«В с. Житное, Седлистое беднота к выселению кулачества относится отрицательно. Были случаи срыва собрания бедноты по вопросам раскулачивания. Отдельные бедняки заявляли: “Довольно говорить о кулаках. Даешь хлеба”».

«Наименьшую активность в работе раскулачивания проявляет беднота и батрачество Харабалинского и Икрянинского районов».

«В селе Житном 200 человек колхозников покинули общее собрание с возгласами: “Нечего голову морочить, раз не дают увеличенную норму хлеба”».

По данным на 10 марта 1930 года в Икрянинском районе было раскулачено 553 хозяйства. Семью Нюничкиных ужасы коллективизации обошли стороной: все члены семьи остались живы, у них по-прежнему был дом и кое-что из нажитого имущества. Однако жизнь изменилась раз и навсегда.

В 1930 году Яков был вынужден вступить в колхоз: теперь он работал не для своей семьи, а для гсударства. На смену спокойной жизни в селе и размеренному труду в личном хозяйстве пришли трудодни и жесткие графики. До 1934 года он числился звеньевым рыбной ловли при колхозе «Красный чулпановец», затем работал в Рыбпотребсоюзе, а в 1935 году был назначен бригадиром рыбной ловли. Уже в 1938 году Яков, тогда еще беспартийный, становится председателем Чулпанского сельсовета. Трудно судить о его отношении к колхозному строю, был ли он его поборником или просто пытался выжить в этих условиях?

Тогда же, в конце 30-х, произошла одна история, о которой родственники Якова говорить не любят. Во время интервью, когда об этом зашла речь, диктофон просили выключить. Нюничкин на тот момент уже являлся председателем сельсовета, и сверху поступил приказ — уничтожить Ильинскую церковь, единственную церковь в селе. Для жителей села это было потрясением: не просто церковь была бы стерта с лица земли, но и воскресно-приходская школа окончательно перестала бы работать.

Яков долго не мог на это решиться, но выбора у него не было. Можно себе представить, чем мог бы обернуться его отказ выполнить поручение начальства. В итоге церковь была снесена.

Позже по инициативе Якова Нюничкина на месте этой церкви из оставшихся от нее материалов был построен дом-интернат со школой, где учились и дети из соседних сел. Казалось бы, Нюничкин свою вину искупил, вот только историю эту в селе не забыли до сих пор и часто припоминают его потомкам.

В 1941 году началась война, и Якова призвали на фронт в Севастополь, где он служил командиром взвода. В 1943 году он был ранен и вернулся в Чулпан — вернулся героем, с военными наградами, и занял свою прежнюю должность председателя сельсовета. По воспоминаниям родственников, отношение местных жителей к Якову в целом было хорошим: семьянин, отец четверых детей, участник Отечественной войны, он был ко всему прочему очень отзывчивым человеком. Занимая должность председателя сельсовета, не раз приходил на помощь нуждающимся жителям села, семьям фронтовиков, вдовам и детям. Говорят, именно это его и погубило.

Трагические события, которые перевернули жизнь Якова Нюничкина и его семьи, произошли двумя годами позже, в 1946 году.

Все началось в селе Коклюй Чулпанского сельсовета. Там жила женщина, муж которой умер, оставив ее с маленькими детьми без средств к существованию. Яков не смог закрыть глаза на ее горе — он дал ей лишний участок земли, совсем небольшой, около квадратного метра. Тогда и это могло спасти целую семью. По разным сведениям, имели место еще несколько подобных случаев. Но как и почему доброе дело Якова обернулось для него приговором — никому наверняка не известно. Поговаривают, что кто-то узнал о «щедрости» Нюничкина и стал уже не просить, а требовать лишнюю землю, впрочем, не особенно в ней нуждаясь. А когда получил отказ, пошел и написал донос. И на Якова завели дело. С должности сняли сразу, а вслед за ним уволили почти весь штат сотрудников.

Первое судебное заседание состоялось 6-го и 7 декабря 1946 года. Вместе с Нюничкиным по делу проходил Михаил Павлович Резцов 1915 года рождения. Резцов этот приходился Нюничкину дальним родственником и работал председателем колхоза «Красный чулпановец». По рассказам, мужчины состояли в дружеских отношениях. Вот только дружба эта сыграла с Яковом злую шутку.

Михаил Резцов был обвинен в злоупотреблении служебным положением (ст. 109 УК):

«…подсудимый Резцов Михаил Павлович работая в к/зе “красный Чулпановец” в должности председателя к/за, в период своей работы злоупотреблял своим служебным положением, а именно допускал нарушения устава с/х артели в к/зе заключающее в разбазаривании земли в к/зе в результате чего 32 хозяйства имели земли вверх нормы <…> В допущении содержанного излишка скота у колхозников 39 хозяйств 119 голов скота, <…> нарушил финансовую дисциплину в колхозе, задерживал в подотчетные суммы денег от 2 500 до 6 726 руб. Производил производственные расходы на покупку материалов, зерна и другие материалы в результате чего перерасходовал сверх смет 37 930 руб.».

Нюничкин, проходивший по той же статье, был обвинен в том, что «работая председателем Чулпанского с/совета в период своей работы злоупотреблял своим служебным положением, а именно не принял мер к нарушениям устава рыболовецкой артели в деле самовольной прирезке колхозниками, а также увеличения поголовья скота…»

Получается, оба обвинялись в превышении должностных полномочий, но в данном случае на Нюничкина легла ответственность за деяния Резцова: не проследил за подчиненным. Сами же «преступления» последнего, вернее, их детали, указанные в тексте приговора, вызывают сомнения. Так, например, там написано, что 32 хозяйства Чулпанского сельсовета имели в общей сложности чуть больше 19 километров лишней земли, что сравнимо с площадью самого сельсовета, если не превышает ее. Но самое поразительное — это суммы денег, которыми якобы оперировал Резцов. Перерасход составил немыслимые тридцать семь тысяч девятьсот тридцать рублей. Может, это не чей-то злой умысел, что вполне возможно, а просто грубая ошибка, вот только можно ли допускать подобные ошибки, когда речь идет о судьбе человека?

Если обвинение Резцова ограничивалось одной статьей, Нюничкин был также привлечен по ст. 117 УК. (Статья 117. Получение должностным лицом лично или через посредников в каком бы то ни было виде взятки за выполнение или невыполнение в интересах дающего какого-либо действия, которое должностное лицо могло или должно было совершить исключительно вследствие своего служебного положения, — лишение свободы на срок до двух лет.)

По итогам первого слушания Резцов был приговорен к лишению свободы на 3 года, Нюничкин — на 5 лет с конфискацией принадлежащего ему имущества. Приговор был обжалован, и следующее заседание суда состоялось 28 декабря 1946 года.

В судебном определении указано обвинение Резцова по ст. 109 УК, которое осталось неизменным с момента первого заседания, и абсолютно идентичное обвинение Нюничкина, с той только разницей, что теперь преследование Якова по ст. 117 УК обросло некоторыми подробностями: «путем вымогательства получил взятку с Долиной 1000 рублей за выданную справку на продажу коровы и Литвинова Фрола 100 рублей за скрытие от учета козы».

Откуда такие деньги могли взяться в послевоенные годы у голодающих жителей села, которые пытались продать корову или скрыть наличие в хозяйстве одной козы, — большой вопрос. По итогам этого слушания срок заключения Нюничкина сократился с 5 до 3 лет в соответствии с актом об амнистии от 7 июля 1945 г. («Об амнистии в связи с победой над гитлеровской Германией»).

Яков был исключен из партии, все семейное имущество, включая дом, было конфисковано. Забрали даже военные награды. И самого Нюничкина забрали, забрали — без предупреждения, не дав времени попрощаться с родными. Говорят, он только успел поцеловать младшую дочь, а потом его увели.

Яков Нюничкин оказался на зоне, и ему предстояло провести там долгие три года. Наталья Михайловна, жена Якова, осталась с четырьмя детьми, младшей дочери тогда было всего два года. Они лишились буквально всего, в первую очередь, конечно, мужа и отца, кормильца семьи. Им было негде жить, но говорят, им помогали родственники и знакомые. Наталья устроилась работать в школу, получала в месяц 21 рубль, детям тоже приходилось работать. Все, что у них оставалось, — надежда на скорое возвращение Якова. Никто не знал, что ему уже не суждено живым покинуть территорию лагеря.

Лагерь, в котором оказался Яков Нюничкин, был расположен в поселке Старо-Волжский. Собственно, сам поселок образовался вокруг лагеря, изначально жителями были только его работники.

Стоит ли говорить, какими тяжелыми были условия жизни в лагере? Михаил, внук Якова, рассказывает следующее: «Условия жизни в лагере были ужасными. <…> Спали они на досках, кормили их через раз. Зимой было страшно холодно, люди иногда замерзали насмерть, а летом убивала астраханская жара до сорока градусов, особенно когда работаешь под знойным солнцем».

Люди гибли от непосильной нагрузки, работая день и ночь в любую погоду, перебиваясь скудным пайком, который получали хорошо если каждый день. Спали на гнилых досках, а порой на голом полу. Потому и болели много, а болезни добивали заключенных окончательно.

Нелегко пришлось и Якову Нюничкину. Казалось бы, дом был рядом, расстояние между селом Чулпан и Старо-Волжским — около 3 километров. Но видеть родных не разрешали. Изредка, раз в полгода, удавалось договориться о коротком свидании.

Тянулись бесконечные для Якова недели и месяцы, не вдали от семьи — но без семьи. И так минуло почти три года. Срок заключения подходил к концу. Началась зима. Холодная, суровая зима, которую Яков так и не смог пережить. От постоянного переохлаждения у него развилось воспаление легких, от которого он, предположительно, и умер в ночь на 19 января 1950 года.

Что же произошло дальше? Как Яков Нюничкин был похоронен на житнинском кладбище? Никто не знает этого наверняка. Отдавать родственникам тела умерших заключенных было запрещено. И конечно, истории о том, как жена Якова выкрала его тело и тайно похоронила в месте, где его никто не смог бы найти, — это вымысел. Существуют две более правдоподобные версии, одну из них мне рассказал сын Якова, а вторую, как ни странно, внук. Первая версия заключается в том, что тело пусть жене и не выдали, но похоронить разрешили. Под строгим надзором, под конвоем, но жена смогла достойно проститься с мужем. Вторая же версия гласит, что жена Якова через знакомых узнала, где и когда хоронят заключенных. В указанное время пришла туда и издалека проследила. Запомнила то место, где был похоронен ее муж, и уже позже установила там крест и надгробие.

Почему все это было на казахском кладбище? Потому что тогда вообще не было никакого кладбища. Там была разве что братская могила.

Что знали все

Уже зная историю Якова Нюничкина, пообщавшись с его родственниками и ознакомившись с материалами дела, я подумал: а что, если есть какая-то третья точка зрения? Не то, что написано в официальных документах, и не то, что помнят родные. И тогда я пошел в библиотеку.

В архивах Областной научной библиотеки им. Крупской я нашел то, что никак не ожидал увидеть: в местном периодическом издании, «Северо-Каспийской правде», которое, кстати, существует и по сей день, в течение всего 1946 года освещались события, происходившие в Чулпане. В том числе неоднократно упоминалось имя Якова Нюничкина. Также я нашел тексты статей и заметок, имеющих прямое отношение к событиям, происходившим в селе Чулпан.

В одном из имеющихся у меня выпусков местной «Правды» нашлась сводка о выполнении плана первого квартала колхозами района на 1 апреля 1946 года. Из нее следует, что колхоз «Красный чулпановец» находится на втором месте в районе по выполнению плана. Похожие показатели успеваемости можно встретить практически в каждом выпуске газеты, и везде колхоз села Чулпан показывает себя хорошо. В сводке за 1 апреля процент выполнения плана колхозом составляет 193,3. Для того времени это очень высокий результат, и достичь его стоило бы немалых усилий. По рассказам моего деда, который в 60-е годы работал заместителем председателя колхоза «Красная звезда» соседнего села Житное, таких показателей в послевоенное время было добиться практически нереально.

В следующих выпусках газеты, от 8 марта и от 11 апреля, появились еще две статьи об успешной работе ловцов колхоза «Красный чулпановец». Один только человек, Ш. Утюшев, выловил 74 центнера рыбы. Результат впечатляющий. Другое звено добыло 86 центнеров рыбы за десять дней. Это почти половина квартального плана. В целом можно заметить, что все статьи о колхозе носили хвалебный характер. Впервые мы наблюдаем изменения в их тоне в выпуске «Северо-Каспийской правды» от 6 июня.

В одной из статей Нюничкин подвергается критике со стороны медработника села Чулпан. Он недоволен работой председателя сельсовета, который разместил прибывшую в село акушерку Л. В. Кабанову с семьей в амбулатории. Им обещали выделить комнату, но шли месяцы, а семья так и жила в амбулатории. Медработник, автор статьи, обвиняет Нюничкина в том, что по его халатности амбулатория превращается в общежитие.

Конечно, сказать наверняка, правда это или нет, мы не можем. Более того, нам неизвестны обстоятельства, при которых сложилась эта ситуация. Можно, конечно, поверить в реальность описанных событий, но с уже сложившимся у меня образом Якова Нюничкина это совсем не совпадает. Встает вопрос: зачем редакторам газеты чернить имя человека, о чьей работе они еще совсем недавно так положительно отзывались? Но дальше — больше.

Выпуск газеты датируется 3 октября — вероятно, самый важный из имеющихся у меня, потому что практически половина его посвящена нарушениям устава колхоза. И это неспроста. Пишут о серьезных нарушениях устава, причем нам сразу говорят, кем именно — колхозниками из «Красного чулпановца».

На нарушителей разом обрушивается поток резкой критики, безосновательных обвинений и едких замечаний — а в конце статьи «призывают к порядку» — всеми доступными средствами.

Эта статья называется «Прихлебатели». Теперь мы видим, что тон газеты резко изменился на противоположный: тех, кого называли передовиками, в разы перевыполнявшими план, теперь назвали прихлебателями.

И председатель сельсовета Нюничкин, и председатель колхоза Резцов, оказывается, не справлялись со своими обязанностями и «нисколько не заботились об укреплении колхоза». Допустили, что некто Кузыченко и Воробьев «обнаглели» и захватили более 1 тыс. кв. метров колхозной земли (более того, последний с супругой посадили картофель в огороде соседей). Снова, как в деле Нюничкина, фигурируют поразительные цифры.

Но верится во все это с трудом. Как так вышло, что «Красный чулпановец», практически передовик труда, вдруг взял и «забыл об уставе колхоза»? Зачем этим людям лишняя земля и лишний скот, ведь дела в колхозе, как писалось раньше, шли хорошо, значит, и земли должно было хватить всем, и пищи. Только, судя по всему, не хватало, и те, кто в одиночку вылавливал по 74 центнера рыбы, то есть 7,4 тонны, домой не приносили ни килограмма. Люди если что-то и скрывали, то не какие-то богатства, а, например, козу или масло. И уж вряд ли это могло свидетельствовать об их злых намерениях.

Последнее упоминание колхоза «Красный чулпановец» — в номере от 10 октября. Пишут, что правление колхоза не выполняет зоотехнические правила, что срывается график. Больше в 1946 году про Чулпан ничего написано не было.

Именно в то время над председателем чулпанского сельсовета ведется следствие.

Очень любопытно наблюдать, как подобные информационные сводки неизменно сопровождаются открытой политической пропагандой. Это создает яркий контраст: заметки о колхозниках, где одних и тех же людей в течение года трижды хвалят, дважды ругают, а потом навсегда забывают о них, перемежаются портретами Иосифа Сталина и коммунистическими лозунгами.

Что я об этом думаю

Полтора года назад, когда я только еще начинал это исследование, я преследовал две цели. Первая — узнать правдивую историю могилы Якова Нюничкина. Вторая — ответить самому себе на вопрос, был ли Яков хорошим человеком, или же плохим? Теперь, по прошествии времени, хочу заметить, что ни то, ни другое сделать мне не удалось.

Историю могилы Якова, как оказалось, не знают даже ближайшие его родственники. А вот вопрос, который я задал себе еще летом 2015 года, злодей Нюничкин или герой, теперь вовсе кажется мне не актуальным.

Я узнал о нем немало противоречивой информации: не раз этот человек попадал в неоднозначные ситуации, в одно и то же время о нем говорили и писали абсолютно противоположные вещи. Но наиболее важным мне показалось не его обвинение и заключение, не то, что писали о нем в газетах, не воспоминания родных — а история о церкви, которую Яков снес. Это действительно наглядный пример того, как жили люди. Как они, сами того не желая, под влиянием властей ли, или просто тяжелых обстоятельств, оказывались на распутье. Перед ними вставал выбор, который человеку сделать в принципе не под силу. Семья — или гражданский долг? Христианская мораль — или колхозный устав?

Но в целом я считаю, что за всю свою жизнь Яков Нюничкин не сделал никому зла, напротив, пытался помочь людям, быть может, даже понимая, что рано или поздно за свои благородные поступки и добрые дела ему придется дорого поплатиться.

И вот я, проведя это исследование, пусть и не ответил на поставленный мной же в самом начале вопрос, но узнал, что жил на свете такой человек, Яков Афанасьевич Нюничкин. И хочу, чтобы знали другие.