Лев Рубинштейн

У каждого поколения своя война

Я родился через два года после ее окончания. Понятно, что для моего поколения война — это постоянный фон существования. Взрослые донашивали военную форму. Дети донашивали то, что оставалось от взрослых. Чердаки и сараи ломились от противогазных сумок, планшеток и полевых биноклей. Это ведь и были мои первые игрушки. Квартиры были полны немыслимых вещей — перламутровых аккордеонов и картинок в кудрявых рамочках. Это называлось «трофеи».

Люди моего поколения, родившиеся сразу же после войны, привыкли воспринимать войну и все, что с ней связано, как дело сугубо семейное. Я точно так же воспринимаю это и по сей день. Это семейное дело поколения моих родителей. А больше — ничье. Уж извините.

Люди войны — это не только фронтовики, но и те, кто пережил годы плена, и те, кто был угнан на работу в Германию, и те, кто ездили через всю страну в телячьих теплушках в эвакуацию и обратно, и те, кто в толпе беженцев теряли детей, и те, кто, прижавшись друг к другу, дрожали в бомбоубежищах, и те, кто умирали от голода в Ленинграде, и те, кто в четырнадцать лет пошли работать на завод и работали там по десять часов в сутки.

Люди войны — это не только поколение моих родителей, но и поколение моего старшего брата, которому к началу войны было чуть больше трех лет и который до конца своих дней собирал в ладонь хлебные крошки со стола.

Это было поколение войны. Я рос среди этого поколения.

Мое поколение было в общем-то первым за весь двадцатый век, которое не знало ни войны, ни голода. Но зато мы выросли в семьях, где это знали и помнили очень даже хорошо. И я хорошо помню бесконечные рассказы про фронты и блокады. Про панический страх потерять хлебную карточку. Про многое другое.

А теперь выросло и заявляет о себе поколение, освобожденное от тех табу, что служили для нескольких поколений моральными императивами, худо-бедно скреплявшими и кое-как объединявшими вечно расползавшееся по швам общество. Подспудный или явный ужас, передававшийся от поколения к поколению, долгое время служил нравственным и политическим тормозом для несущейся неизвестно куда «птицы-тройки».

Это был ужас войны.

Этого ужаса нет сейчас. И это прекрасно. Но это же и опасно.

И потому особенно ценно, что совсем молодые люди озаботились проблемой исторической памяти.

Историю, в том числе и историю самой чудовищной войны, можно рассматривать как историю сражений и дипломатических хитросплетений, историю неслыханных массовых истреблений, историю коллективного жертвенного благородства и не менее коллективной низости.

Но любая история — это всегда совокупность частных человеческих судеб, а другая история никому не нужна, тем более что она все равно никого ничему не учит.

Личные персональные истории, частные человеческие судьбы всегда поучительнее и эмоционально сильнее, чем любые учебники, монографии или исторические романы.

Когда я читал эти удивительные свидетельства, я постоянно ощущал, как расхожая, обретшая в наши дни бездушный казенный оттенок формула про «деда» и «победу» встала, как говорится, на свое законное место.

 

Блокадное детство

Анна Носова,

Вероника Молчунова

г. Санкт-Петербург,

г. Петергоф

Нам очень повезло — во время одной из встреч с людьми, пережившими войну, мы познакомились с удивительным человеком — Верой Александровной Масленниковой.

Вера Александровна рассказывала нам о своем детстве во время блокады. Ее истории оказались настолько интересными, что мы решили написать о судьбе маленькой девочки в осажденном городе.

* * *

Вера Александровна Масленникова родилась 19 февраля 1931 года в Красногвардейском районе Санкт-Петербурга. Мать Веры звали Елизавета Ильинична (1900–1979 гг.) была первым ребенком в многодетной рабоче-крестьянской семье, имела младших брата и сестру. Отец — Александр Михайлович (1901–1947 гг.) был из более зажиточной семьи, которая в тридцатые годы была раскулачена. Вера родилась в 1931-м.

С 1931-го по 1953 год семья проживала по адресу Малая Яблоновка, дом 2. В это время Малая и Большая Яблоновки располагались на своих исторических местах — по правому берегу реки Оккервиль. Сегодня на месте снесенных построек располагается торгово-промышленный комплекс «Яблоновка» и Ладожский вокзал.

В 1939 году Вера пошла в первый класс средней школы № 128. До сегодняшнего дня у Веры Александровны сохранилась фотография ее многочисленного 2 «Б» класса — 37 человек — вместе с их первой учительницей — Александрой Степановой. К началу войны, к 1941 году, основное население Яблоновского микрорайона составляли жители деревень Малая и Большая Яблоновка. В них насчитывалось 30 домов и около 230 жителей. Рабочие ЛЕНГЭС населяли двухэтажные деревянные бараки, в «корпусах» размещалось «пришлое» население — временные рабочие, приехавшие на заработок в Ленинград, а также ремесленники — учащиеся ФЗУ.

В одном из «корпусов» размещался единственный на всю округу магазин, получивший название «сельский». Во время войны именно к этому магазину были «прикреплены» все жители нашего микрорайона для «отоваривания» продовольственных карточек.

С чего же началась война для Веры? Девочка была в ожидании отпуска родителей и поездки к бабушке (маме мамы) под Выборг. Билеты на поезд были куплены, и Вера с нетерпением ждала эту поездку.

Как писала Вера Александровна: «День 22-го июня был удивительно ярким, теплым и солнечным». В назначенный час Вера побежала к речке Оккервиль для того, чтобы на Яблоновском мостике встретить маму, возвращавшуюся с работы: «Летела, как на крыльях». На середине мостика радостно бросилась к матери, а она — в слезах. «Верочка, началась война, мы никуда не поедем», — услышала девочка.

Слово «война» Вера не могла осмыслить до тех пор, пока не пережила ее в блокадном городе. Больше всего потрясло Веру в тот момент было известие об отмене поездки. По-видимому, на отца так сильно повлияла реакция дочери, что он рискнул воспользоваться имеющимися у него билетами, и они поехали вдвоем, без мамы, на пару дней.

Вопреки ожиданиям, Вера Александровна не помнит большой радости от этой мимолетной поездки к бабушке, ведь все были встревожены и грустны. Больше всего, по рассказам Веры Александровны, ей запомнилось возвращение в Ленинград: «В то время комфортного сообщения с Выборгом не было. Курсировали составы с вагончиками, у которых ступеньки с поручнями торчали снаружи вагона. Поезда в эти тревожные дни были переполнены людьми, покидающими этот город и окрестности. Мы с огромным трудом пристроились на нижних ступеньках одного из вагонов, несколько остановок ехали таким образом. Отец держался за поручни, я — за его ногу. Помню, что на каждом повороте, при каждом толчке поезда, отец повторял «Верушка, держись за ногу крепче». Лишь через несколько остановок нам удалось втиснуться в тамбур поезда, где я смогла присесть на корзину с репчатым луком — предвоенным подарком бабушки, который в грядущие блокадные дни оказался для нас бесценным».

Насколько рискованна была данная поездка, стало ясно через пару дней — 26 июня Финляндия объявила войну СССР, а 29 июня началась всеобщая эвакуация населения, и уже 29 августа Выборг стал финским.

С начала войны прошло два с половиной месяца, а немцам удалось полностью окружить Ленинград и замкнуть блокадное кольцо. Задолго до полного окружения города Ленинградское правительство рекомендовало эвакуировать детей, стариков и неработающую часть горожан на большую землю. Родителям Веры было трудно последовать этому совету, так как еще до рождения дочери они потеряли двух малолетних детей: только что родившаяся сестра Веры погибла в родильном доме, а четырехлетний брат умер от скарлатины. Поэтому родители были категорически против эвакуации Веры, тем более, без них — сами они к этому времени уже работали на Ленинградском военном заводе. «Если суждено будет погибнуть — погибнем вместе», — решили они.

Красногвардейский район находился на окраине, и его меньше бомбили фугасными бомбами, но зажигательные часто сыпались дождем. Для них в каждом дворе, на чердаках, были подготовлены ящики с песком, лопаты и клещи, которыми их следовало собирать и тушить в песке, чтобы предотвратить возгорание. Вера Александровна хорошо помнит: что «Эти ещё не разгоревшиеся зажигалки мы, дети, хватали рукавичками за «хвостики» и зарывали в песок, обходясь без других приспособлений». Обстрелы же в Красногвардейском районе были такими же частыми, как и в центре города. Поначалу при объявлении воздушной тревоги все жильцы дома спускались в земляное укрытие, которое в мирное время использовалось для зимнего хранения овощей. Но сил оставалось все меньше, и прятаться от «судьбы» почти перестали, предпочитая оставаться дома и выспаться, так как утром нужно было идти на работу.

Зиму 1942 года семья Масленниковых переживала полным составом, так как отец — инвалид по зрению — в народное ополчение был призван только весной.

Карточная система была введена 18 июля 1941 года, но при этом, имея дома обычный запас крупы и других долго хранящихся продуктов, жители Ленинграда не отоварили карточек впрок, о чем в скором времени и пожалели. Уже 8 сентября, когда горели Бадаевские склады, ленинградцы устремились к ним с целью запастись чем-нибудь. Вера Александровна хорошо помнит, что родителям удалось привезти оттуда молочный бидончик олифы, которая в самый голодный зимний период заменяла им масло. 2 сентября произошло первое снижение норм хлеба и других продуктов. Хлеб становился практически единственным продуктом питания. До ноября произошло еще четыре снижения норм хлеба. В ноябре по рабочим карточкам выдавалось по 250 грамм хлеба, остальным — по 125 грамм. Практически у всех жителей Ленинграда стало развиваться блокадное заболевание — дистрофия. В ноябре дистрофия свела в могилу более 11 тысяч человек, в декабре — более 52 тысяч, а в январе и феврале — 199 тысяч ленинградцев.

За голодную зиму 1942 года расположенные вдоль Уткина проспекта «корпуса», заселенные пришлым людом и учениками ФЗУ, практически вымерли. Опустевшие бараки сразу же разбирались на дрова. В феврале, когда Верочка была на постельном режиме, через окно она увидела лошадку, запряженную в сани с дровами. Дрова сразу показались девочке необычными, странными по цвету. Поленья были уложены аккуратно поперек саней, середина поленьев была черной, и только концы были светлого древесного цвета. Когда сани оказались совсем близко, она разглядела, что они были нагружены не дровами: это был обоз с умершими за последние несколько ночей ребятами-ремесленниками. Их форменные шинели черного цвета и были необычными по цвету «бревнышками», а светлыми концами были их голые ноги с одного конца и непокрытые головы — с другого.

В блокадном Ленинграде оставалась папина мать — Мария Андреевна. Она упорно не покидала городскую квартиру, боясь оставить ее без присмотра. Зимой, после одной из особенно ожесточенных бомбардировок центра города, родители отправились проведать бабушку и, может быть, перевезти ее к себе на Малую Охту. Действительно, за это время одна из бомб попала во двор бабушкиного дома на Съезжинской улице. Взрывная волна выбила все стекла во внутреннем дворе в бабушкиной квартире. Не подоспей родители Веры на помощь вовремя — она бы через день-другой могла замерзнуть. Бабушку привезли на детских саночках. При этом родителям Веры пришлось преодолеть дорогу не менее чем в 20 км.

Привезя бабушку в квартиру, родители решили отогреть ее теплой «ванной». Для этого перед открытой дверцей затопленной круглой печки было поставлено корыто с теплой водой, в которой и пытались помыть и отогреть бабушку. Сидя в этом корыте, бабушка не переставала благодарить маму и молиться за сказочную по блокадным временам благодать.

Но до весны бабушка не дожила — в то время ей было 84 года, и за предыдущие месяцы организм ее ослаб необратимо.

Верочка очень любила свою бабушку, но похороны ее были тихими, без слез. Тогда по уходящим близким не плакали многие, не потому что им было безразлично, а потому что не было сил у истощенных людей — слезы были непозволительной роскошью мирной жизни. Вспоминая о прошлом, Вера Александровна в свои 84 года не может сдержать слез: «Особенно ярким случаем моей «слезоточивой способности» в послевоенное время оказалось посещение Пискаревского кладбища. В 1990 году я рискнула присоединиться к экскурсии дошла до скульптуры Матери-Родины и при прочтении первых же строк Ольги Бергольц мне пришлось покинуть группу. Продолжать экскурсию я не могла. Мой летний костюм промок от слез. И я больше никогда, ни при каких обстоятельствах не помышляла снова посетить этот чудовищно трагичный мемориал».

Одним из самых страшных воспоминаний Веры Александровны — история из блокадного детства о мясорубке. На карточках имелись так называемые разовые талоны — на месяц полагалось пол-литра водки и какое-то количество табачных изделий. Вот на эти талоны Верочкиным родителям посчастливилось выменять полмешка овса. Неочищенного, предназначенного для лошадей недалеко расположенной армейской конюшни. Весь объем овса родители распределили на предстоящую голодную зиму — немного более одного стакана в день. Для того, чтобы извлечь из овсяных зерен содержимое, овес требовалось с вечера замочить, чтобы на утро его можно было размолоть в мясорубке. Пропущенный через мясорубку овес доливался водой и отжимался. Из безостой части варили овсяный кисель, а из овсяной шелухи пекли лепешки. Эти колючие лепешки могли есть только родители Веры. Овсяный кисель ели вечером с олифой. Когда в доме появился этот спасительный овес, работа по его перемалыванию досталась маленькой Вере. Она начинала эту работу с утра, но не всегда заканчивала ее к приходу родителей — настолько она уже ослабла.

Вера Александровна помнит, что когда при ее небольшом росте становилось невозможно поворачивать рукоятку мясорубки, стоя на полу, она становилась на колени на стул. В первый момент поворачивать рукоятку становилось легче, но зато в таком положении быстро немели коленки. Иногда она даже пыталась в полный рост забраться на стул, но и в этом положении могла простоять недолго. Порой мать, приходила с работы раньше, чем Верочке удавалось закончить, заглядывала в котелок и видела, что еще не весь овес перемолот. А всего-то его было в котелке с диаметром 15 сантиметров, разбухшего за ночь, не более 7 см высотой. Когда кисель был готов, его разливали по тарелкам и Масленниковы садились обедать. Мама норовила в дочкину тарелку добавить из своей. Отец, всегда очень уравновешенный, заметив это, резко останавливал мать и объяснял: «Лиза, этого не делай! Если не выживешь ты, не выживет и она!»

Ежедневная работа по перемалыванию овса на мясорубке для Веры, безусловного дистрофика в тот период, оказалась тяжелейшим блокадным испытанием. Ни обстрелы, ни бомбежки не оставили такого тяжелого воспоминания, как этот непосильный ежедневный труд, необходимый для выживания. До сих пор Вера Александровна не может ответить на вопрос, почему ей ни разу не пришло в голову, сказать себе или родителям: «Я больше не могу!» Мясорубку-спасительницу она возненавидела, как самого злейшего своего врага. Но вместе с тем отчетливо понимала, что все это было во спасение жизни. После войны семья несколько раз пыталась выбросить ее, но рука не поднималась.

Работа по перемалыванию овса зимой 1942 года прервалась для Верочки сама собой, когда та слегла. За время болезни девочка перечитала всю небольшую семейную библиотеку. Родители в этот период, по-видимому, уже прощались с дочкой. Врач, Вера Георгиевна, знакомая семьи Масленниковых, придумала для Верочки, лежащей в постели, интересную работу. Она приносила для девочки задания — обвязать носовой платочек, сделать на нем мережку или вышить его. Затем требовалось вышить какой-либо узор на сорочке. Этой работой Вера занималась с увлечением — бабушка еще до войны научила внучку и вязать, и вышивать. Вера Георгиевна, которой вряд ли так уж были нужны платочки и сорочки, хорошо знала о пользе трудотерапии. Родители к весне 1942 года раздобыли сушеной черники. Эта ягода, овсяный кисель и трудотерапия поставили маленькую Веру на ноги.

Еще одним тяжким воспоминанием о зиме 1942 года для Веры Александровны оказалась дилемма: как драгоценную луковицу — подарок бабушки из-под Выборга — съесть со 125 г. хлеба? 125 грамм хлеба нужно было съесть в течение дня в два приема — утром и в обед вместе с луковицей. Из тяжелого серо-зеленого кусочка получались только два ломтика, на которых никак не укладывались все колечки лука. И таким образом, оставшийся лук приходилось доедать без хлеба. Таким тяжелым и неаппетитным по цвету хлеб оставался, по крайней мере, до конца блокады. Рассказывая о хлебе, Вера Александровна вспоминает один случай, произошедший с ней уже после блокады: «Отчетливо помню, как в 1944 году я вместе со своими одноклассниками возвращалась из школы домой. И нашей стайке пятиклассников кто-то из взрослых задал серьезный вопрос: «Что бы вы больше всего хотели из довоенного времени?». Я помню, что отнеслась к вопросу серьезно, и только когда убедилась, что это единственно верный ответ, ответила: «Довоенного хлеба!».

Зимой 1942 года, когда Верочка находилась на постельном режиме, в квартире Масленниковых поселились две крысы. Когда родители Веры были на работе, крысы выходили из своих укрытий и хозяйничали в комнате. Забирались на платяной шкаф, стоявший около кровати девочки.

Голодной зимой 1942 года Масленниковы съели небольшой запас столярного клея, имевшегося в хозяйстве. С Вериной точки зрения, он был вполне съедобен и похож на студень.

Ранней весной 1942 года, как только растаял снег и появилась первая трава, родители с Верой отправились к реке. Отец был большим любителем рыбной ловли, рыбачил с друзьями при помощи невода. Неводы в зимнее время всегда плел сам. Для рыбной ловли с помощью невода один рыболов должен идти по одному берегу реки, второй — по другому. Дочь с отцом остались на правом берегу реки, а мама со своим концом невода перешла по железнодорожному мосту на левый берег, и они медленно стали двигаться вниз по течению. Радость от этой первой весенней прогулки была очень велика. До сих пор Вера Александровна помнит эти яркие впечатления от рыбалки. Видимо, для нее, чудом выкарабкавшейся из объятий голодной смерти, необъяснимым чудом казались первые мелкие фиалочки, только-только проглядывавшие в траве по берегу речки. Вера Александровна Масленникова говорит, что и сейчас отчетливо ощущает их нежный тонкий аромат, вспоминая об этой прогулке. Следуя рядом с отцом по берегу реки, она собирала эти крохотные цветочки в маленький букетик. Берег реки в то время был легко проходим, чист от прибрежной поросли, так как вдоль всего берега от железнодорожного моста и до пешеходного Яблоновского по правому берегу располагались дома. Они стояли высоко над уровнем воды, были отделены заборами от мощеной тропинки. От каждого дома к реке был свой выход. У многих домов имелись мостики на берегу и лодки. Расстояние от железнодорожного моста до Яблоновского не больше одного километра. В довоенное время отец с друзьями рыбачил и выше по течению, но в этот раз был намечен кратчайший маршрут. Вера тихонечко двигалась рядом с отцом по берегу, мама в ногу с ними продвигалась по другому берегу реки. В какой-то момент внимание девочки привлекла огромная клыкастая разинутая пасть, медленно двигающаяся вровень с неводом вниз по течению вместе с ними. Девочка была уверена, что видит пасть собаки, неизвестно откуда взявшейся и плывущей вдоль берега. Только она приготовилась окликнуть отца, как он, приложив палец к губам, дал ей знак молчать. И только чуть позже, когда рыбалка закончилась у пешеходного мостика, Верочка узнала, чья огромная пасть в воде так удивила ее — к ним в невод попали две огромнейших размеров щуки. Этот улов оказался счастливым подарком для семьи Масленниковых после голодной зимы. Одну щуку они оставили себе, а другую обменяли на различные продовольственные припасы. Но отца вскоре призвали в ополчение. И счастливая во всех отношениях рыбалка весной 1942 года оказалась для Веры единственной.

Весна для ленинградцев, переживших жестокую голодную зиму 1942 года, стала возможностью пополнить запасы еды — появились растения, среди которых оказывалось много съедобных и которыми в мирное время даже не интересовались, если не считать какого-нибудь хорошо известного щавеля! Собирали крапиву, лебеду, сныть, одуванчики и корни лопуха. Их сразу можно было использовать для приготовления многих блюд. Из лебеды получались мягкие и сладкие лепешки. «Совершенно удивительный был вкус у корней лопуха. Крупные, как морковка, поджаренные на олифе, мне они казались вкуснее картошки. И я удивлялась, почему такую «вкуснятину» не ели в мирное время! Но до сих пор не удосужилась проверить эту точку зрения», — рассказывает Вера Александровна во время нашего интервью.

Весной у людей появилась возможность разбивать на свободных участках земли, пригодных для сельского хозяйства, огороды.

Даже Марсово поле было использовано в качестве огорода. Биологи Ленинградского университета публиковали для населения информацию о съедобных диких растениях и способах их приготовления в пищу. Также Ботанический сад Университета был раскопан под огородики и распределен между выжившими зимой сотрудниками. Все пригородные сельскохозяйственные земли были использованы для выращивания сельхозпродукции. Многие территории распределены между предприятиями города. Наиболее близкие к городу предоставлены под огороды населению.

19 июня учащихся 6–10 классов мобилизовали на прополку и полив овощей в совхозы и подсобные хозяйства. Эта трудовая повинность продолжалась и в последующие годы.

Весной вместе с мамой, как и многие другие, Вера начала раскапывать клочок земли напротив их дома — спортивную площадку около опустевшего и разобранного на дрова деревянного барака. С большим трудом они раскопали около сотки. Несмотря на то, что Масленниковы жили на территории так называемого «частного сектора», посадочный материал достать было невозможно. В мирное время люди не сажали лишнего, а голодная зима истощила запасы. Совершенно случайно они нашли выброшенные кем-то обломанные проростки картофеля — ими и засадили свой огород. До сих пор Вера Александровна помнит удивление мамы и соседей от полученного осенью урожая — картофель уродился на редкость крупный. Этот огород оставался у них и после снятия блокады и долго поддерживал семью. Кроме картошки Масленниковы выращивали на нем томаты, редиску, морковь, лук.

128-я довоенная школа не открыла свои двери и в сентябре 1942 года. Ближайшая 145-я школа находилась на Новочеркасском проспекте, дом 31. Дорога от дома до школы проходила по Уткину проспекту, затем по Республиканской улице, протяженность которой была не менее двух километров. О транспорте из Яблоновки до Новочеркасского проспекта не было и речи. Немного окрепнув за лето, Верочка с радостью отправилась в новую школу. В 4-м классе у Верочки серьезно начали болеть ноги: опухали, покрывались кровоточащими язвами. Приходилось надевать папины валенки, так как даже в мамину обувь ее больные забинтованные ноги не влезали. Особенно сильно болезнь проявлялась в зимний период. «В огромных папиных валенках шагать два километра было совсем не просто. С большой бдагодарностью вспоминаю свою одноклассницу Нину Морковкину, которая какой-то период доставляла меня в школу на санках! Она жила на Уткином проспекте недалеко от меня. Рано утром она заходила за мной. И пока я завтракала, добросовестно переписывала к себе в тетради выполненные мною домашние задания. После чего мы ехали в школу, когда бывал возможен санный путь».

Вера Александровна с восторгом вспоминает 27 января 1944 года — день снятия блокады — самый святой праздник для ленинградцев-блокадников. Без преувеличения можно сказать, что он принес радости блокадникам больше, чем день Победы 9 мая 1945 года, до которого еще следовало дожить, оставаясь в блокадном кольце.

Попытки прорвать блокаду предпринимались Ленинградским фронтом уже зимой 1942 года. Первая попытка прорыва блокады была предпринята в районе Невского плацдарма. Вторая 22–28 октября в районе Невского пятачка. Удачной оказалась только операция 9 декабря 1942 года. Советские войска освободили Тихвин и окончательно сорвали попытку немецких войск установить второе кольцо блокады, которое должно было лишить Ленинградцев «Дороги жизни».

Операция по полному снятию блокады началась 14 января 1944 года. 27 января — день полного снятия блокады, день Ленинградской победы.

В 20 часов в городе прогремел салют в 24 залпа из 324 орудий. Население малоэтажного и удаленного от центра района, в котором жила Вера, высыпало совсем не на улицы, а на крыши домов, для того чтобы услышать и, может быть, увидеть хоть что-нибудь. Ликование было настолько всеобщим, что Вера Александровна не может припомнить ни одного равнодушного, неулыбающегося лица.

После снятия блокады мысли все чаще возвращались к довоенному времени. Если в 1944 году на очень серьезный вопрос: «А чего бы вы больше всего хотели из довоенного времени?» после серьезного раздумья Вера ответила: «Довоенного хлеба!», то после снятия блокады пятиклассники вспомнили, как до войны праздновали Новый год. Детям очень захотелось снова встретить его с елкой! Мечты о новогодней елке для жителей городской окраины не были полной фантастикой. Сразу вдоль дороги, продолжающей Уткин проспект, было мелколесье, где до войны собирали грибы. А вот дальше, на более возвышенных местах, был настоящий лес с хвойными деревьями. Перед наступлением Нового 1945 года три подружки: Нина Морковкина, Ляля Лодыгина и Вера Масленникова, решили раздобыть елки. Пила, топор и санки были у всех, и девочки, не сказав ничего родителям, двинулись в поход за желанными елками.

Дорога, на которую они ориентировались, была хорошо уезжена, и подружки старались все время не терять ее из поля зрения, высматривая желанные елки. Хотелось самую большую и самую пушистую. Наконец, когда уже смеркалось, подружки загрузили на свои саночки так тщательно выбранные новогодние подарки. Привязали их крепко-накрепко к саночкам и отправились в обратный путь. Сумерки их не смущали, дорога была хорошо видна. Но почему-то на обратном пути девочки очень часто останавливались и отдыхали. Им даже приходилось будить друг друга: «Девочки, пошли, а то замерзнем!»

Трудно сказать, в котором часу подружки добрались до дома Веры — он был первым на обратном пути. Совершенно неожиданным для девочек было встретить всех мам в одном дворе! Возвращение маленьких путешественниц для них почему-то оказалось полной неожиданностью. Сильно их не ругали, но своей радости от благополучного завершения экспедиции не скрывали. Девочки торжественно начали развязывать свои сказочные елки, чтобы похвастаться ими. И вот конечный результат — огорчение от него вспоминается по сей день: вершины елок представляли собой ободранные хлысты, волочившиеся по дороге на обратном пути. Родителям стоило большого труда успокоить и утешить детей. Но в конце концов их убедили отпилить верхушки, которые больше никуда не годились. Поскольку нижние половины были пышными и красивыми, подружки кое-как успокоились и смирились со случившимся. Во всяком случае, Новый 1945 год они одни из немногих ленинградцев встречали с новогодними елками.

 

Письма с фронта Бузулуцкова Василия Никифоровича родным в Урюпинск

Виктория Сазонова

г. Урюпинск,

Волгоградская область

«Здесь я занимаюсь хорошо, и меня считают хорошим бойцом…»

В Урюпинском краеведческом музее хранится переписка со своей семьей Бузулуцкова Василия Никифоровича, красноармейца, погибшего под Москвой в декабре 1941 года. Пожелтевшие солдатские письма оставили беспристрастное свидетельство о трагическом периоде нашей страны. Они рассказывают о внутреннем мире молодого человека начала 40-х годов. Большая часть этих писем посвящена службе в Красной армии, тревожному предвоенному времени.

Бузулуцков Василий Никифорович родился в 1920 году в хуторе Тополи Забурдяевского сельского совета Добринского района Сталинградской области. Перед призывом в армию он жил в городе Урюпинске. В октябре 1940 года его призывают в Красную армию. 16 октября 1940 года Василий прибывает к месту службы — в зенитно-пулеметный взвод 102-го кавалерийского полка. Часть, в которую попал Бузулуцков, входила в элиту Красной армии. Полк носил имя С. М. Буденого и находился в составе 36-й кавалерийской Краснознаменной орденов Ленина и Красной звезды дивизии имени И. В. Сталина 6-го казачьего кавалерийского корпуса имени И. В. Сталина. На начало войны корпус находился в составе самой мощной 10-й Армии Западного военного округа и дислоцировался в Белостокском выступе.

102 кавалерийский полк располагался в бывшем имении польского помещика в лесу, недалеко от местечка Рось, в 15 км севернее городка Волковыск в центре Белостокского выступа. До новой государственной границы отсюда всего 120 км. Эти земли только год назад вошли в состав СССР и еще воспринимаются красноармейцами как заграница. «Папа, здесь в Польше из земель ничего нету, и нарадится один картофель, ее завались, а больше ничего не видно…» — пишет в первом своем письме Василий. Анализируя его письма, можно сравнить уровень жизни населения в Западной Белоруссии, бывшей территории Польши, и в Урюпинске. «Живут они хорошо, все богаты. У них сейчас организуются колхозы и совхозы… евреи народ очень хороший и нас, русских, особенно красноармейцев, принимают хорошо, вот например я стою сейчас на квартире у одного еврея. Он живет хорошо, 8 душ семьи. Всегда накормит и напоит…» «Купить у нас тут нечего, но в городе всего до черта из барахла, а поэтому прошу, соберите денег и пришлите, я куплю хороший костюм и еще что-нибудь хорошее». «Вот, например, патефон я спрашивал — 600 рублей, в магазине сколько хочешь, так как у нас они на базаре 1500 рублей, а здесь можно 3 за эти деньги взять».

Контрастом выглядит жизнь в родном городе красноармейца, в одном из писем он спрашивает родных: «…что в магазинах есть, есть ли курево, водка, конфеты. Ведь тогда не было ничего». И совсем скромно выглядят гостинцы, полученные Василием из дома: «Сообщаю вам, что я получил от вас 25.02.41 г. вечером посылку, за что большое вам спасибо. В ней: 30 р. денег, 6 кренделей, кусок сала, сушеные яблоки, сухарь, 20 яиц, пряники, семечки, зерна, 3 носовых платка, воротнички и письмо».

Много места в переписке Василий уделяет бытовым условиям и питанию в Красной армии. В первый день после бани он вместе с другими новобранцами получил качественную форму: кальсоны, рубашку верхнюю, гимнастерку, сапоги, портянки и новый командирский китель. Хуже было организовано питание красноармейцев. В письме от 6 апреля 1941 года Василий Бузулуцков сообщает: «Насчет шамовки, т. е. что кушаем: в сутки одни: сухой паек, сухари, чай, 30 грамм сахару и 30 грамм селедки. Это завтрак. На обед суп гороховый и каша пшенная, вечером каша ячменная и чай. Все с сухариками ржаными, а остальные дни семидневки: утром суп с картошкой, чай, в обедах борщ и каша какая-нибудь, вечером суп и чай. Хлеб всегда ржаной, белый давали только в праздники по 200 грамм. Вот ждем мая. К 1-му мая дадут еще по 200 грамм. В общем, в году белого хлеба скушаем кила 2 и все. Но кушать хватает, и обут и одет хорошо». Мы видим, что в рационе питания красноармейцев накануне войны практически полностью отсутствовали мясо и белый хлеб.

В предвоенные месяцы в Красной армии шла напряженная боевая учеба. Шестого апреля 1941 года Василий пишет родным: «… 6 дней занимаемся с 6 утра и до 9 вечера, а 7-ой день отдыхаем, почти целый день спишь…» В день солдатам давали один час свободного времени, с 10 до 11 вечера. Иногда боевая учеба проводилась без выходных: «Праздник провел на боевом посту, как отличник выезжал на машине при зенитном пулемете…» На службе он изучал устройство военной техники, воинские уставы. Благодаря грамотности, «бойкости и развязности» служба у Василия Бузулуцкова ладилась. Он с гордостью сообщает домой о своих успехах: «Нас троих перевели в наводчики как самых лучших бойцов зенитного пулемета… Имею 4 благодарности от лейтенанта и 3 от командира… Еще имею нагрузку от комсомола, как ответственный редактор стенной газеты», «Папа, я выбран в комиссию окружную по выборам в Верховный Совет. Они у нас будут 15.12.40 г.». Как одному из лучших бойцов ему предлагают поступить в командирское училище. «Папа, насчет школы я не хочу, потому что после оставаться нужно на пожизненно, а это не к чему, все время в подчинении, да и меж. народная обстановка, сами видите, ни к черту. Так что если останешься, то не поживешь как это нужно и не увидишь свою жизнь, да еще попадешь, как вот здесь наши лейтенанты. Они же ни черта ничего хорошего не видят, да и не советуют мне».

Весной зенитно-пулеметный взвод, в котором служил Василий Никифорович, как и большинство зенитных подразделений 10-й Армии, был направлен на учебные сборы на полигон ПВО Западного военного округа недалеко от станции Крупки железной дороги Минск — Орша. Сборы начались 8 мая и должны были продлиться два месяца. В последнем предвоенном письме Василий пишет: «… спим по 7 часов, остальные занимаемся. Подъем в 6 часов утра, отбой в 11 вечера. В общем, сейчас занимаемся как надо, спишь как убитый». Здесь он в переписке с родными впервые затронул тему международной обстановки и надвигающейся войны: «Нам ответили так, что мы теперь не будем ожидать, когда нас тронут и нарушат нашу границу, а сами пойдём в ближайшие дни, и как сказал младший политрук: “До 1 сентября мы должны кончить войну, а не пойти домой” ― это потому что красноармейцы 2-го года собираются домой в сентябре 41 года. И в данный момент нас готовят к этому, мы уже получили такие разовые карандаши, пустотелые, где хранится адрес домашний, если убьют, то есть адрес в боковом кармане зашитый, он называется Медальон. Вся обстановка сейчас и вооружения на боевом изготовлении. Сейчас много набрали новичков. Уже пришли с 22–23 годов красноармейцы, а старших не отпускают домой. Вот то, что сейчас сказали нам о международном положении».

«Я в настоящее время живой и крепкий, как и всегда, только стало больше мужества и силы в борьбе за нашу родину…»

Первое письмо, полученное семьей Василия в военное время, датировано 3 августа. В нем он указывает свой новый адрес — Полевая почтовая станция 736. Этот адрес принадлежал 27-ой танковой дивизии, преобразованной 1 августа 1941 года в 147-ю танковую бригаду. Но уже 21 августа его взвод входит в 191-ый отдельный зенитно-пулеметный дивизион 7-й бригады ПВО. Перед началом войны основные силы и средства бригады были сосредоточены в районе города Минск. Бригада сыграла важнейшую роль в борьбе с авиацией противника, в условиях, когда Красная армия потеряла большинство своих самолетов. Ее батареи прикрывали войска и объекты инфраструктуры в Минске и в близлежащих районах. За пять месяцев войны, с 22 июня по 6 декабря, воины бригады сбили 189 самолетов.

Фронтовые письма Бузулуцкова разительно отличаются от довоенных. О себе он рассказывает скупо и формально: «Я в настоящее время живой и крепкий, как и всегда, только стало больше мужества и силы в борьбе за нашу родину, за наших братьев, сестер, матерей и отцов и будьте уверены, что враг получит по заслугам и дорого за это поплатится». В коротких сообщениях совершенно отсутствуют описания боев, фронтового быта и места пребывания. Чем это было вызвано? Недостатком времени, нежеланием волновать родителей или военной цензурой? 21 августа он предупреждает родителей: «Пишите только по этому адресу, пишите как живете, как ваше здоровье и моих знакомых и друзей. Остального мне ничего не пишите, еще как работаете…» Только в одном письме за стихотворными строками он пытается обмануть цензоров и сообщает, на каком участке фронта он воюет:

Теперь намного больше внимания и заботы проявляет Василий к своим близким и знакомым. Они проявляются в скупых и кратких вопросах: «Папа! Вы пишите, что Колю взяли и Мельникова Егора, но, а они пишут вам письма или нет? Еще где сейчас вы работаете. Родные, пишите больше писем… Мама, как ваше здоровье? Вы тоже пишите». Одного нельзя найти в письмах В. Бузулуцкова — страха и паники перед теми страшными событиями первых месяцев войны, когда в боях и окружении гибли целые армии. Лишь один факт выдает его тревогу за свое будущее. В сентябре 1941 года он отправляет домой посылку с самыми ценными своими вещами, о чем и сообщает семье письмом от 4 октября 1941 года: «Родные, меня сейчас взяли от ребят, с которыми я прослужил 1 год. Вы одного знаете, Гребеников Николай Ф., который со мной сфотографировался на фотокарточках, которые я вам посылал и остальные у меня тоже были сфотографированы, только я отослал их в посылке. Целый альбом, еще там фотоаппарат, бумага и пластинки, тетради, 2-е ручных часов и еще кое-что. И я ее застраховал на 30 руб. Но все ерунда. Сейчас я получил людей, и мне присвоили звание командира РККА, и это доверие я оправдаю перед родиной…» В этом письме он уведомляет, что его назначили младшим командиром и перевели в другое подразделение — 539 отдельный зенитно-пулеметный взвод.

Последнее письмо Василий отправил 10 ноября 1941 года…

«Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты»

Нескоро шли к адресатам солдатские письма в первый год этой страшной войны. Черная весть пришла вместе с письмами боевых товарищей Василия. Первым принесли отправленное 21 января 1942 года сообщение от его друга и сослуживца еще по 102-му кавалерийскому полку Василия Дмитриевича Антоньева. «Добрый день, Никифор Сем. Письмо от Васильева Друга В. Антоньева. Сообщаю вам, что я 20 января 1942 г. получил от вас и еще от родных ваших 15 писем. Еще которые вы писали 24–26 сентября. Никифор Семенович, сообщаю вам, что ваш сын В. Н. убит осколком бомбы. Убит в Моск. обл. село Ржавки около Ленинградского шоссе. Не помню, какого числа. Я своими руками его относил убитого от машины. С первого дня я служил с ним в 102 к.п. Сын ваш погиб на боевом посту за дело мира. Если вам интересно узнать все, то пишите письмо прямо по моему адресу. Адрес — 220 полевая почта, 172 ОЗД Антоньеву Василию Дмитриевичу. Никифор С., сообщите Клаве, что друг ее Вася погиб… В живе он еще мне говорил, что есть друг любимый Клава (медичка). Пока досвидания».

Весной Бузулуцковы получили открытку от командира подразделения, в котором служил их сын, лейтенанта Аркадия Владимировича Курмоярцева. Отправленная 1 марта 1942 года, она возвращала крошечную надежду на то, что их Васенька жив. «Привет с фронта. Здравствуйте, дорогая маменька. Спешу сообщить вам о том, что долго я вам не сообщал о том, что ваш сын был тяжело ранен и отправлен в московский госпиталь, где результаты мне не пришлось узнать. Поэтому, мама, я сообщаю. Ваш сын был ранен в одном бою, и что я лично отправил в госпиталь, но он был жив, а в настоящем не могу ответить, какой результат после того. С приветом, лейтенант Курмоярцев. Напишите ответ. 1/III 42».

Обратившись к материалам сайта «ОБД Мемориал», мы попытались определить действительные обстоятельства гибели и место захоронения Василия Бузулуцкова. По запросу «Бузулуцков Василий Никифорович» открылся всего лишь один документ. В анкете, составленной 6 апреля 1946 года работниками Урюпинского райвоенкомата со слов отца — Никифора Семеновича, указывалось, что В. Н. Бузулуцков умер по пути в госпиталь: «1.03.1942 года командир взвода лейтенант Курмоярцев сообщил, что Бузулуцков был тяжело ранен и отправлен в московский госпиталь». Почему родители выбрали именно эту версию, отвечая на вопросы работников военкомата? Она оставляла надежду на то, что их сын жив? Или казалась более правдивой, как полученная от командира и подтвержденная со слов неизвестного лейтенанта другим фронтовым товарищем сына в письме от 10 июля 1942 года Николаем Гребельниковым: «А теперь сообщаю про моего боевого брата Васю. Я узнал, что с ним произошло в последних числах декабря 1941 года. Я встретил одного лейтенанта, фамилии которого я не знаю. Но он знает хорошо Васю. Он был у них ком. взвода. То он мне рассказал, что Васю сильно ранило в голову осколком бомбы, и его отправили в госпиталь. Этот лейтенант тоже был ранен там же, но вместе с Васей они не попали, так как лейтенант был ранен очень легко. После этого ранения Васю отправили в Москву в госпиталь, и он с ним расстался. Я у него спрашивал его адрес, но он мне сказал, что не знает, потому что Васю увезли на самолете. Я хотел взять адрес лейтенанта и отослать вам, но он тоже уезжает в другую часть и адрес не знает».

Таким образом, найденный документ не дал новых сведений о судьбе Василия. Но наш поиск не закончился. Практика работы с материалами сайта «ОБД Мемориал» показывает, что в документах воинских частей и госпиталей фамилии погибших часто указываются с грамматическими ошибками или с искажениями, имя и отчество отсутствуют или заменяются инициалами. И опять поиск не привел к положительным результатам. Оставалась одна надежда.

В госпитальных именных списках погибших доставленные без документов и умершие не приходя в сознание указывались как «неизвестные». Запрос «неизвестный Московская» (область) или «неизвестный Москва» делали по периодам: 12.1941, 01.1942. В письмах указано время ранения — конец декабря 1941 года и место — деревня Ржавки Московской области. Но деревня Ржавки находилась в зоне боевых действий в конце ноября — начале декабря. В конце месяца, в результате контрнаступления фронт был отодвинут от нее на 100 километров на запад. То есть возможно, дата ранения могла быть указана неправильно. С другой стороны, Бузулуцков мог скончаться в госпитале не сразу после ранения. По нашим запросам было получено 97 ссылок на документы. В ходе анализа учетных записей осталось всего восемь вариантов, которые могли относиться к Василию Бузулуцкову по характеру ранения, месту нахождения госпиталя (Москва, западные и северо-западные районы Подмосковья), отсутствию принадлежности умершего к конкретной воинской части. По дате смерти наиболее вероятным из них является сообщение об умершем в ППГ 769 от осколочного ранения черепа с повреждением мозга 28 декабря 1941 года красноармейце. Но этот госпиталь находился в составе 1-й Ударной Армии в прифронтовой зоне, в деревне Астафьево Волоколамского района. Предположить эвакуацию тяжелораненого Василия из-под деревни Ржавки на более чем 60 километров назад к фронту, в обратную сторону от Москвы, где находилось много лечебных учреждений, трудно. Но в материалах сайта «ОБД Мемориал» представлены сведения об умерших «неизвестных» красноармейцах только из 36 медсанбатов и госпиталей. Это лишь малое число лечебных учреждений, находившихся в те дни на Московском направлении. Естественно было бы предположить, что в большинстве из них данные о неизвестных в списки умерших просто не вносились и захоронение Бузулуцкова могло быть не задокументировано.

Требует проверки и первое сообщение от его друга и сослуживца еще по 102-му кавалерийскому полку Антоньева Василия Дмитриевича, в соответствии с которым Василий умер от полученного ранения осколком бомбы у деревни Ржавки на Ленинградском шоссе. Основные бои на этом рубеже развернулись в первых числах декабря 1941 года. К концу декабря фронт находился в 100 километрах от деревни Ржавки, и Бузулуцков мог получить ранение только в результате бомбежки подразделения на марше или на огневой позиции по прикрытию с воздуха тыловых объектов. Сегодня в Зеленоградском районе Московской области у деревни Ржавки находятся две братские воинские могилы на 39-м и 40-м километре Ленинградского шоссе. Первое из них находится на окраине деревни. В учетной карточке захоронения значится, что в нем погребены воины 16 Армии К. К. Рокоссовского. Обелиск установлен в 1946–1947 гг. по проекту местных жителей». Количество захороненных — 23. В прилагаемых списках фамилии В. Н. Бузулуцкова нет.

История создания братского захоронения, а затем воинского мемориала на 40-м километре Ленинградского шоссе, восстановленная по воспоминаниям местных жителей, заставляет предполагать, что именно эта точка стала если не местом захоронения Василия Бузулуцкова, то местом его смертельного ранения. Бывший директор Зеленоградского краеведческого музея Т. Визбул в книге «Там, где погиб неизвестный солдат» пишет: «В 1954 и 1958 годах появились постановления Правительства СССР о перезахоронениях советских воинов и приближении братских могил к более доступным местам — к населенным пунктам и дорогам. В 1953-м г. останки воинов свозились из братских захоронений, в окрестностях деревни Матушкино, на 40-й километр Ленинградского шоссе. Это место было выбрано неслучайно. Во время войны, еще с 1941 г., там находилась хорошо оборудованная площадка для зенитной установки, а рядом образовалась огромная воронка от разорвавшегося снаряда. Эту территорию углубили, расширили, и она стала последним приютом погибших воинов.

На новом месте, на кирпичном фундаменте была установлена большая пирамидка. Здесь нашли последний приют около 760 погибших советских воинов. Матушинцы вспоминают, что первоначально на пирамидке был список некоторых погибших воинов. Так и просуществовал этот скромный солдатский обелиск до начала строительства памятника-монумента».

При перезахоронении, на новом месте устанавливается на кирпичном фундаменте большая пирамида из нержавеющей стали, сваренная на заводе «ЭНЕРГОМАШ» в г. Химки».Перезахоронения в эту братскую могилу продолжались до начала 70-х годов. На этом месте 24 июня 1974 года открыт Памятник-монумент защитникам Москвы на 40-м километре Ленинградского шоссе. До последнего времени считалось, что список захороненных в нем был утерян.

Именно из этого захоронения 2 декабря 1966 года останки одного из покоящегося в братской могиле воина извлекли и позже перезахоронили в Могиле Неизвестного Солдата в Александровском саду у Кремлевской стены. Этот монумент стал символическим надгробием сотням тысяч сынов нашей страны, пропавшим без вести и оставшимся лежать в безымянных могилах на полях сражений Великой Отечественной войны. Одним из них был наш земляк, командир зенитного пулеметного расчета Бузулуцков Василий Никифорович.

 

«Ехал поезд с Ленинграда…»

Брянщина в годы войны по рассказам местных жителей

Михаил Алексеев

Петр Ананченок

Ксения Демидова

Мария Немилова

г. Санкт-Петербург

Летом 2015 года мы ездили в фольклорно-этнографическую экспедицию в Брянскую область, где записывали рассказы и песни о войне. Мы учились работать с фольклором на примере материалов военных лет: сначала собирали его в экспедиции, затем расшифровывали полученные записи. Это оказалось очень увлекательно, и на основе собранных материалов мы решили написать это исследование.

Начало войны и период оккупации

Уже в первые дни войны, в июне 41-го, над Брянской областью летали вражеские самолеты. Вот как рассказывала о начале войны Вера Павловна Ольховая из села Петрова Буда (как почти все, кого мы расспрашивали, она говорит с сильным белорусским акцентом): «Я окончила до войны сем классов — это у сорок первом году. У мае месяце нас распустили, а двадцать второго июня уже началася война. Мы всё бегали к сельсовету, слушали радива, и так мы и говорыли: “А, это нядели две — тры, ну месяц…” А она пять лет пошти продлилась.

Ну, а уже с первога июля нас усех трудоспособных погнали копать противотанковые рвы, чтобы танки сюда не прошли. И мы копали весь июль…»

24 июня 1941 года Брянская область перешла на военное положение, началась мобилизация в армию, а мирное население привлекли к производству оружия. Были организованы учебные пункты, в которых людей обучали военному делу. Это пригодилось, когда стали формироваться партизанские отряды. В августе, после создания Брянского фронта, началось строительство защитных сооружений.

Брянск был важным промышленным городом и транспортным пунктом, через который проходила перевозка солдат, оружия и боеприпасов.

О том, как уходили на фронт, нам рассказала жительница деревни Овчинец Нина Александровна Овсянникова: «Помню, как провожали папу. Только вот не помню число и день, знаю, что где-то в августе… в 41-м году. Я помню, как он меня вёл за руку, а сястру нёс на руках (ей был годик), а мама несла его сумку».

Солдаты защищали Брянщину с севера, запада и юга и сдерживали немцев около двух месяцев, но оборона была прорвана и край оккупировали фашисты. В оккупации люди переживали и голод, и страх, несправедливость и издевательства со стороны не только немцев, но и местных полицейских. Об этом нам рассказывала Нина Александровна Овсянникова в деревне Овчинец Суражского района: «Я помню хорошо, когда мы жили с немцами. Но немцы у нас в селе вредного ничего не делали… Мы вот тут около колодца, а они моются, лошадей поют, а мы сидим: босиком, цыпки на ногах, аж кров текёт, и ждём. Они соберутся, нас шоколадками угощали, но не полностью, по кусочку, по долечке. Если шоколада нет, они по грудке сахару нам давали, и мы уже их ждали. А вот свои полицейские, их, наверно, человек 15 было в селе, вот эти творили чудеса. Да, потому что староста здесь, на нашей улице, жил… Издевался, как хотел, над людьми: и раздевали, и скот отбирали, и яйца куриныя, всё забирали только свои…»

Староста деревни Овчинец не проявил никакого патриотизма и никакой жалости к людям. Он из злобы хотел сдать 180 односельчан немцам — якобы за связь с партизанами, хотя, возможно, некоторые действительно им помогали. В этом списке оказалась и мама Нины Александровны. Но один человек, который был связан с партизанами, но для вида работал на немцев в гестапо, обнаружил этот список. Он сам был из Овчинца и всех этих людей знал лично. Он уничтожил список, а на этого злого старосту написал донос.

О том, что ее мать находилась на волосок от гибели, Нина Александровна узнала намного позже. В 1955 году она работала в Суражской больнице вместе с женой того самого человека, который фактически спас почти две сотни своих односельчан. От нее Нина Александровна и узнала подробности этой истории.

Среди полицейских были разные люди. В некоторых селах они старались смягчить положение жителей, а также держали связь с партизанами.

Удивительно, что многие очевидцы говорили нам, что партизан боялись не меньше, чем немцев. Возможно, потому, что те, кого мы опрашивали, во время войны были детьми и не всё понимали, а те «партизаны», которые отнимали последние крохи у многодетных семей, были вовсе не партизанами, а грабителями.

Вот так нам рассказывали о партизанах в деревне Костенечи: «Всякия были и партизаны, и немцы. Моя мать зарэзала кабана большога. В печи были ковбасы обжаривалися, а они пришли, партизаны. “И чаго, как вкусно у тябе, хозяйка, как пахнеть… в печке!” Яна говорить: “Я вас угощу”. Ну, я, говорить, вытяну две больших и им даю. А они все забрали, хоть бы одну деткам оставили.

У нас же во тут леса кругом, и там хутора были, ещё там сёл богато… Так были такия, что под видом партизан ездили во по сёлах, и забирали усе… просто грабили. Во, моя свекров рассказывала, гврить: “В день боимся немцев, в ночь боимся партизан. Як загавкали собаки на горе, это уже едут партизаны. Дак то не пертизаны были, хапуги”. А были, гврить, такия партизаны, что они шли во на Унечу, на Рассуху, на жалезныя дороги, на станции. Яны зайдуть, попытають: “Ти есть в тябе хоть крошка хлеба, и портянки дай переодеть, переобуть». Во, гврить, то были партизаны. А это так…”»

Не было семьи, в которой не случилась бы какая-то своя беда. Но самое страшное, когда близкие люди становились заклятыми врагами. Трагическую историю поведала нам Екатерина Онуфриевна Мельникова.

У одной женщины было два сына. Один из них пошел в лес к партизанам, а другой перешел на сторону немцев и был полицаем в деревне. После того, как освободили эту территорию от немцев, брат-полицай пошел повиниться к брату-партизану. «Я уже, наверно, подойду, дак можа мяне брат помилует, дак прыметь». Так тот, который партизаном был, прямо при матери убил своего брата-предателя. Мать старалась защитить своего сына, но безуспешно. «И матка его тянеть, за плечи взяла, тянеть сына этага. А тому партизану даже хоть бы што. И кров тячеть по ёй, и йна волокла яго. А брат брата забив и всё».

Люди в оккупации переживали страшный голод. Ели то, что нам, людям, живущим в мирное время, показалось бы несъедобным. О голоде нам рассказывала жительница поселка Небольсинский Нина Гавриловна Сенина: «Ели и липовый лист… И осот ели, и крапиву ели, всё на свете, что было… Щавель был — в банку скорей, какую банку найдешь… ну, тада в банку, на костёрчик…»

Но тяжелее всего было тем, кто попадал в тюрьму по той или иной причине. О том, что они пережили, нам рассказывала жительница поселка Сенькин Ров Мария Яковлевна Галянок. Ее арестовали вместе с матерью и сестрой: «…Мы пошли в чатьвёртый класс, и вот из чатвёртага класса нас арестовали и забрали в тюрьму с сямьёю. Потому что отец коммунист был, брата арестовали за связь с партизанами и ён сбежал, ушёл в партизаны. Он ушёл из-под стражи, а на другий день нас арестовали з матерью… сястра и мяне… ишше семь сямей с Костенич… и бросили в тюрьму. И шесть месяцев мы были в тюрьме, под расстрелом… Ежедневно ждали расстрел, кого когда расстреляют. Расстрелы шли, в 12 часов приезжаеть чёрный ворон, набираеть, а мы ж ня знаем, кого будуть брать. Прощаются дети с матерям, друг с другом прощаются, кого будуть седни брать. Потом нас у Клинцы отправили. Из Костенич этих на паруки люди взяли семьи, а нас и некому было брать, да и боялися нас брать, что отец коммунист, брат партизан, нас некому было брать. [Мы] были жестокие преступники немцам…

Ну, и отправили нас в Клинцы. Набили нас 180 человек у камеру… из 4-х районов нас набили, и мы так, не лежали, не сядели, а впритык вотак, один к одному прижавши были. Но потом разгрузили: молодежь в Германию отобрали, а мы остались. И так мы страдали на этых нарах: клопы, вши, блохи, параша… В день нам 150 грамм хлеба овсянага, во такия шароки [Мария Яковлевна показывает 4 пальца], и кружку баланды, с бурака с ботвы. Во, насякуть лопатою, зварють и кружку нам, там… литры не было, можа тры четьвярти литры…»

Нам даже трудно вообразить, что испытывали заключенные.

«А сядуть женщины, плачуть-плачуть, а тады сядуть во так во [рукой подперев щеку] и песни запоють… Даже в тюрьме мы сидели в камеры, такие голосы были у женщин, многа, со всего района ж… И вот запели: “Звенить звонок насчет поверки…” И вот як гаркнуть! Охранник ту-ту-ту… щас засов в камеру… и вы понимаете… во так во прыскочить, во так во станеть к стяне во так во и стоить, покуда закончуть песню, а потом можеть: “Прекратите песни”. Вот такие были люди… А голосы, голосы у этих женщин!»

Некоторые жители деревень и сёл поначалу не думали, что на их долю выпадут такие испытания, они-то считали, что их жизнь с немцами будет лучше прежней, но потом поняли, что глубоко заблуждались. О том, как встречали немцев, нам рассказывала в поселке Сенькин Ров та же Мария Яковлевна: «А потом як… с хлебом-солью встречали немцев… некоторые выходили и во… хлеб-соль. А ён як дал чёсу тута нам, тады уже опомнилися люди, что к чаму».

Немцы тоже вели себя по-разному. Встречались такие, которые совершали и хорошие поступки. Об этом нам рассказывала Лидия Ивановна Хорунова из деревни Лопазна: «Один раз я пришла, там машина была такая [показывает], вот такая длинная, пленных вязли откуда-то. Такия квадратики увярху, и они руки протягивают у тую дирку. А я принясла путинок гурков. На калясо стала и подаю. А немцы ходють и бьють во так во хнутиком по рукам их, тых людей. А я встала на калясо (я ж маленькая ще бала) и у руки даю им, они хватають. Один такий шофёр тэй машины подошёл, за уши взял и об землю. Тады хорошо, что асфальту не было! А тады другий подыходя, высокий такой, увесь в ремнях. Того за шкир моття и об землю самого. Те самый начальник. Вот те крест на мене, я правду говорю».

Немцы стремились психологически воздействовать на население. Поэтому они сбрасывали листовки, чтобы переманить жителей на свою сторону или сломить их моральный дух. О таких листовках нам рассказывала уроженка деревни Дубровка Анна Дмитриевна Значкова: «А немцы ище листовки кидали. С самолёта мешок высыпали, и вот кажется — летают бабочки, мелькает что-то — листовка летит. А в листовках было: “Бей жида, политрука, рожа просит кирпича”. Это они против советских».

Психологически воздействовать пытались не только немцы, но и русские. Удивительно, но Анна Дмитриевна, которой, когда мы ее опрашивали, было 84 года, помнила содержание листовки, которую прочитала в далеком 1943 году. «А когда уже отступали немцы, и наши самолёты летали над дяревней, наши тоже листовки кидали. И я однажды подняла такой листок и прочитала. А страшно же, надо ж было его запрятать от немцев. Печатными буквами написано:

Вот такой стих».

Очень много людей было уведено в Германию из-за нехватки там рабочей силы. Увозили огромными партиями.

«А на поезде как сажали тада: впереди паровоза вагоны были такие — просто площадка, и всё, на эту площадку сажали… посадили нас увсих, и впереди поезда вогоны эты. А делалось это для того, чтобы в случае, что на мину нарвётся, дык чтоб первых уже нас, а поезд цел остался…»

По пути делали остановки в лагерях, где тоже были нечеловеческие условия.

«И довезли до Клинцов. А в Клинцах-то мы сидели несколько дней в лагере тоже с военнопленными. Господи, тольки говорить неудобно, чуть воши не зъели всех!..»

После прибытия всем угнанным ставили клеймо: буква, порядок цифр или цветное пятно. «Потом нас выгнали на площадь, ну, и начали… Нам сказали: “Становитесь по семьям”. Мы, еще трое, брат был же. Вот нас — кому желтое клеймо, кому синее, кому зеленое. Клеймили краскою… Там были покупатели, уже с Германии была покупательница… Вот нас заклеймили и из Калужской области две семьи заклеймили одинаковой краской, а хозяйка эта ходит и смотрит, какое ей досталось клеймо. Вот, например, мы зеленые и те зеленые. Она нас называеть и ведеть с собою…

Довезли до Польши. У Польше усих вроде в баню, там помыли в бане и каждому на лоб штамп поставили и номер на шее. Уже мы эты хвамилии потеряли, только по номеру были.

У Польше город Лида, город Лида, вот поставили уже на руку штампы. На руке же поставили буквы: мне попалась буква “Д”. От из-за этой буквы запретили одевать рубашку, только руки голые все. И по этой букве уже приежали покупатели, как говорять, в этот лагер — немцы, которым нужны рабочие. Вот и по этой буквы брали: вот у меня буква “Д”, и я попал в Десау…»

В Германии встречались хорошие немцы. Угнанный в Германию житель Василий Иванович Темняков из села Брянкустичи рассказал о его дружбе с ветераном Первой мировой: «Немец быв такий старый-старый, калека-немец. Казав: “Я русских солдат не боюсь, я боюсь казаков”. В ту войну яго казаки поймали, ноги повыкрутили и пустили… Да, в Первую мировую… Я пясок нагружал на повозку, а он возил. Я ему помогав уже, ён мне тоже… старичок был сознательный, як тока хозяин идеть, так тады: “Подымайся!” или что-нибудь… А як только хозяин пошёв, так: “Посяди, посяди”. Жалев, ён мяне юнгой звал усё… Ён на мяне всё тока «юнга, юнга, юнга». А я уже с йим научився: я яму рассказав якия слова. Если на конях… коня подгонять, у нас “Но!” говорять, а ён по своему “Гия!” кричить на них. Я говорю: “По-нашему ‘Но!’” И вот ён крычить: “Но!” Хороший был дедок, хоть и немец…»

Были в Германии группы, призывавшие к сопротивлению: «Ну, там какия-то организации были. Находили мы такия листовочки, вроде вот… Написано:

Среди угнанных были и такие, которые не добрались до Германии, остались в Польше: «…До Германии нас не допустили, в Барановичах остановили — это Барановичи межуются с Польшею, недалеко от Польши — граница. Тут приехали какие-то люди на лошадях, вот разбирають в работники надо были. Нашу маму никто не бяреть, потому что у нас пятеро детей, работать же надо, а ей работать с детями: маленькая — один под один, ну никто не бяреть. А потом один священник и говорить: “Я эту кобету (там говорять не “женщину”, а “кобету”) забираю”. И нас забрал этот батюшка…»

Приходилось жить на месте до освобождения Брянщины или даже до окончания войны и потом возвращаться домой.

«Мы жили тамо, питались мы конечно вместе с ними, ну, а побираться все равно (не “побираться” там называется, а “жабровать”) ходили по поселку, потому что это у нас в крови было так-то. Пойдем, и что-нибудь вкусненького дадут. Да, давали люди и хлебушка, и муку, крупу, к празднику яичек и сальца дадут. И все, все вот так-то. И вот однажды идем, несем сумочки свои, едут немцы навстречу, полицеи. Мы покидали эти сумочки и в костел побегли, в польский. Они слезли, поглядели в наши сумочки, поразвярнули, что там ничёга нету, и поехали своей дорогой. Мы тогда выскочили из костелика и скорей домой. И больше побираться не стали ходить. А потом сюды приехали, неделю с Барановской области ехали до Ржаницы на товарном поезде. Хлебушка заработано было, мука была, рожь была. Нас обокрали, как голую белку. Да это уже в 45-м было. И вот мы приехали сюда на пепелище».

Освобождение Брянщины и жизнь до победы

Оккупация немецкими войсками Брянщины длилась почти два года: с октября 1941 по конец сентября 1943 года. Первая попытка освободить эти земли, предпринятая в марте 1943-го, не увенчалась успехом. Наступлению наших военных помешала оборонительная линия «Хаген», сооруженная вдоль правого берега Десны по приказанию немецкого командования.

Вот как о строительстве укреплений в окрестностях Брянска рассказывает газета «Правда» от 18 сентября 1943 года: «Когда гитлеровцы потерпели непоправимое поражение под Орлом, они всеми силами пытались удержаться западнее его. Но немецкие войска не выдержали сильного удара наших войск и вынуждены были откатиться почти на сто километров к западу. Только за Карачевом, уже собственно на подступах к Брянску, немцам удалось зацепиться за лесной массив и построить оборону.

На сооружение оборонительных поясов вокруг Брянска немцы гнали тысячи мирных советских граждан. Немцы устраивали многодневные облавы на мирное население, спрятавшееся в лесах, и отправляли тысячи людей на оборонительные работы к Брянску и на берега реки Десны. Здесь от голода, непосильного труда, от болезней погибли тысячи жителей деревень, прилегающих к брянскому узлу сопротивления немцев. На строительстве оборонительных рубежей погибло также много военнопленных и мирных жителей, привезенных сюда из районов Белоруссии и Смоленской области».

Переломным моментом в освобождении Брянщины стал сентябрь1943 года.

В сводке информбюро об этих событиях говорилось так: «На Гомельском направлении части Н-ского соединения ночью переправились через реку Судость и на рассвете атаковали немцев, оборонявших город Погар. В ожесточенной схватке советские бойцы разгромили вражеский гарнизон и овладели городом. Уничтожено до 1.500 немецких солдат и офицеров. Захвачены 25 орудий, более 100 пулеметов, два вещевых, два инженерных, артиллерийский и продовольственный склады.

В лесах в районе Клетня и восточнее Погар наши войска освободили около 100.000 советских граждан, которых немцы угоняли на каторгу в Германию».

22–23 сентября советские военные вошли в Мглин, Стародуб, а также важный железнодорожный узел Унечу, куда позже перевели штаб Брянского фронта. Тогда же к западу от Клетни и на севере Суражского района нашими частями была форсирована река Ипуть.

Вот как об этом вспоминает очевидец этих событий Нина Александровна Овсянникова: «Вы знаете, Овчинец освобождали полтора суток, у нас был большой бой за наше сяло. У нас тут на горе стояла церков, а при въезде в Овчинец стояла мельница, и немцы на этих точках засели, а разведка шла из-за Ипутя, с Унечи. И как только до Ипутя доходят: “Ура!”… В Ипуте не вода была, кров была, столько погибло людей. У нас тут около памятника мало хвамилий, но я помню что был такой разговор, что 700 человек погибло за освобождение Овчинца. У нас в одной хатке вот напротив администрации нашей… там стоить маленькая хатка такая, там три раза в атаку сходились… прямо в доме. И был день такой, знаитя, пасмурный, моросящий дождь, 25 сентября. И я помню у нас в огороде стояла скирда соломы, и мы были в окопе. И вдруг утром мама нас будит и с сестрой и говорит: “Дети, просыпайтеся, пришли наши”. Это, знаете, передать нельзя, это надо видеть, какая радость была во всех на глазах… Я без слёз вспоминать не могу».

Отступая, немцы старались причинить как можно больше ущерба. Поджигали дома и хозяйственные постройки, а то и все поселение.

Лидия Ивановна Хорунова из села Лопазна рассказала: «Тады пошла на тый край, где я жила… там нема ничёга… всё спалено. И скот поубеват и двор спален увесь. Там в окопе сядели, у цыганово деда, а на моя тетка была грамотная женщина. Она положила свою перину напротив желеба. И они кинули гранату туды. Двор спалили, все спалили. Граната спереду заплутала они только дым был. Ну вылязли они оттудавы…»

Нина Александровна Овсянникова вспоминает: «Когда отступали немцы, они запалили один дом при въезде в Овчинец, один при выезде. Они отступали на Белоруссию… Чтоб йим ночью было светло отступать… понимаете, вот эти дома горели. Ну а на нашей улице четыре дома сгорело, сгорели просто от снарядов, от пуль… и сельский совет сгорел. Это я помню, как они горели, это я всё помню… потому что мне уже было 8 лет. Мы вечерами сидели у окна и наблюдали, как Клинцы горят, как Унеча горит — отражение [в небе], когда немцы отступали. [В 1943 году] нас освободили: Сураж 23 сентября, нас 25 сентября. Унечу, может, числа 22-го, я не знаю».

Можно найти подтверждение этим словам и в периодической печати того времени. Газета «Правда» от 18 сентября 1943 года рассказывает об отступлении немцев из Брянска: «Чувствуя свою обреченность, немецкие дикари стали яростно разрушать город. Они взорвали машиностроительный завод имени Кирова, швейную фабрику, Дом советов, Дом связи. Гитлеровские варвары разрушили все культурные учреждения. В горы битого кирпича превращены городской драматический театр, краеведческий музей, лесотехнический институт, больницы, школы.

Около Брянска существовал лесной государственный заповедник, в котором выращивались ценнейшие породы деревьев. Немцы методично уничтожали здесь то, над чем десятилетиями трудились советские ученые. Научный центр мирового значения был осквернен и разрушен».

Освобождение Брянщины закончилось в последних числах сентября взятием нашими войсками Злынки, Гордеевки, Красной Горы.

Вспоминает Вера Павловна Ольховая из села Петрова Буда: «А мы только вернулися с поселка, мы ж прятались, когда отступали, вот этак мост, через который вы ехали, его взорвали наши солдаты, чтоб немцев задержать, пока они вперед пойдут. Ну, и так мы у дяревню приехали с того поселка, подходит к нам военный и говорит: “Вам надо убраться, здесь счас бой будет, потому что немцы в соседнем сяле, а мы вот здесь”. И мы поехали в Бараноуку. Вот мы там ночи две переночавали, так тихо всё прошло, что немцев погнали. И мы вернулись домой и стали жить…»

Лидия Ивановна Хорунова: «Я тоже жила у тетки там на конце дяревни. У нас дятей много, пятеро детей, а у яё поумирали дети. Она меня забрала. И уже як отступали, я пришла сюды. Отсюда я уже не могла пойти. Уже мамочки моей не было. Повыгнали, кудысь погнали немцы, як отступали. Погнали немцы на луг. А я попала к чужим людям. Мне уже поворота дальше некуды. Загнали усех кто остался. И меня погнали туды, гнали, гнали. Ясь не одну, а богато там людей. Не одну мяне. И пригнали нас у ров. Вот такий большенный ров, к промыю. И дождь лил три дни. Посадили в тэй ров. Там “катюши” снаряд разорвется, тут “ванюша” разорвется. Я мы сидим в дождь ня евши. Малые вси. Немцы из “ванюши” бьють, а наши с “катюши”. Мамочки моей там не было. И тады мне сказали люди, что там и там в противотанковой канаве мои вся сямья. Туда и корову повяли, и свинку даже повяли. И я иду по Глыбокой туды, в противотанковую канаву, показали мне дорогу. Тады всё зарослей таких не было. Иду: чтось як пчёлы коло мяне — вжжж вжж, а это пули так свистали. И мяне и ня убили. Я прышла туда, мене мамачка покормила, хлеба кусок отрэзала. Корова ж там наша была, кружечку молока и у тэй окоп посадила мяне, где наши вси дети, и вси там люди было — богато. Я поела и заснула, мокрая ж уся, голодная. Тады мамка моя говоря: “Дачушечка, вставай уже, пойдем домой, уже немцев выгнали”. Идём мы домой во по Песчатке, во тут во, по тэй дороге с противотанковой канавы, а уже лежать, хто над окопом, хто так во руки склавши — убитые, кто так ляжить… убитый… Пришли мы двору. У нас… голодные ж тоже… Пришли мы домой, [нерзб.] была с бульбою у печи стояла, выняли, бабушка наша пришла к нам довидаться с другога края. Поели… и поели всю тую бульбу, во как…»

Покидая ранее оккупированные населенные пункты, немцы угоняли с собой в плен мирных жителей. Некоторым советским гражданам из-за спешки и неразберихи удавалось сбежать: «…Мужчин усех забрали, их мобилизовали в июле или даже в первых числах августа, но они разбежались, до реки доехали, до Ипутя, разбежались, не вярнулся только один парень. И так никто не знал, где он, и то ли он пошел туда за линию фронта, то ли он погиб там».

Отступая, немцы вели за собой и военнопленных. Сердобольные мирные жители не только подкармливали их, но и помогали бежать. Но как правило, после того, как они возвращались на освобожденные от немцев территории, их вновь отправляли на фронт, на самые трудные участки, с которых мало кому удавалось вернуться живым.

Осенью 1943 года после освобождения Брянска фронт в этом регионе передвинулся в направлении Гомеля. Вот как об этом вспоминает Надежда Ильинична Ткачева из деревни Костеничи: «Мой отец под Рославлем попал в плен, и их гнали на Мглин… Мглин наш рядом тута… И ён тагда утёк. Гврить: “Я в хвортку вярнулся (а народу ж тада богато гнали), — говорить, — и вскочил на двор, а там ище один стоить, тоже утёк. И нас, — говорить, — бабка эта спровадила в баню, и мы там в яё бане переночевали. Потом она дала нам грабли, и мы, — говорить, — с граблями, ну, идём на работу. И пошли. А тогда, — говорить, — когда уже освободили Костеничи, всех этых Касянских (тут многа было таких, что поутекали с плена) всех погнали в Белоруссию на Сож под Гомелем… Гомельская область, Кормянский район, там были сильныя бои…»

Операция по освобождению Гомельской области началась 23 сентября 1943 года. К октябрю советским войскам удалось форсировать Десну, Сож, Днепр. Начались ожесточенные бои за освобождение восточных районов Белоруссии. Кормянский район, упоминаемый Надеждой Ильиничной, был освобожден лишь спустя два месяца.

«И туда погнали майго сьвёкра. И вот када мой отец уже ишёл с боя зь раненой рукою, мужа майго отец… вяли в бой его. Вот ён спрашиваеть: “Илля, а что тебя ранило?” А ён гаворить: “У руку”. — “Ой, брат мой, який ты счастливый, я так боюсь, чтоб мяне в живот не ранило!” И в том бою его снайпер убил. Сядели яны в окопе, с своим соседом, и ён закурыв… Закурыв, и снайпер яго в голову, и там же яго закопали… Огонёк заметив, ён закурыв. Тэй там погиб».

Брянскую область полностью освободили 28 сентября 1943 года, но для всех война продолжалась. На заводах стали производить оружие и технику для солдат.

После снятия оккупации мирная жизнь наладилась не сразу. Немцы, отступая, поджигали дома, некоторые населенные пункты были сожжены до половины, а то и больше.

Как нелегко было восстанавливать нормальную жизнь, нам рассказала Екатерина Онуфриевна Мельникова из деревни Шамордино: «Ну приехали и на всё сяло быв сарай, тамочка, ну, коровник одных не сгореу, и наша хата не сгорела… И сарай, было две постройки. А людей же… наше село, тады рядом, тады ище посёлочки, ну богато людей, иде же родич який прочувся, дак у нас ужо забита тая хата была всё… а спали игде, солому постелем».

Когда война закончилась совсем, в семьи стали возвращаться мужчины. Не все солдаты сразу пришли с войны, а многие не пришли вовсе. О возвращении мужчин мы слышали в деревне Костеничи такое: «После войны уже сильно пели у нас в Костеничах. Вот женщины, удовы особенно, собярутся на работу, уже ж колхозы восстановили… Прыдуть на работу, особенно хто в бригаде, в поляводстве работал. Вот они сядуть песню петь: и пяють, и плачуть. Которыя пришёл с войны, той хорошо петь, которыя не пришли — сидять и, гварять, поём и плачем. Это мне свекров рассказывала.

И тады уже в 45-м году… [не сразу] все попришли… А вось, работаем на поле, идеть солдат по дороге. Ну, кажем: “Чий жа это йдеть, чий жа это йдеть?” И все, говорить, бягим яму на встречу. Прибягим, и тый или ня тый… То ня мой… А чей йдеть, той уже радость большая».

На оккупированных территориях с небывалой радостью праздновали День Победы. Об этом нам тоже рассказывала жительница села Овчинец Нина Александровна Овсянникова: «Ну а когда День Победы был, это мне было уже 10-ть, это вообще… нельзя передать. Село всё и пело, и плясало, и забыли о том, что похоронки попришли, такая была радость. Радио у нас не было в селе, я не знаю, откуда люди узнавали…»

И все-таки раны, нанесенные войной, не заживут никогда.

 

Боль в песенных строках:

песни, записанные бывшими фашистскими узниками в проверочно-фильтрационном лагере № 219 летом 1945 года

Анна Антонова

г. Урюпинск, Волгоградская область

В музей Урюпинского Лицея принесли реликвию — маленький блокнот в твердом переплете. На его страницах были записаны песни узников фашистских лагерей. У нас появилась уникальная возможность понять через строки песен, что пережили эти люди. Основными источниками исследования стали песенник и личные документы Степана Ивановича Попова.

Степан Иванович Попов, ветеран Великой Отечественной войны, один из лучших механизаторов Антошинской МТС, а затем совхоза «Искра», умер 25 февраля 2004 года. Так получилось, что сегодня подробно рассказать о его жизни уже некому. У него не было детей, скончались сестра и брат. К счастью, у дальних родственников сохранились его личные документы и фронтовой блокнот. По этим материалам, хранящимся в архиве семьи Кудрявцевых, мы попытались рассказать о человеке, сохранившем ценнейшую военную реликвию.

Свидетельства былого…

Степан Иванович Попов родился 21 декабря 1917 года в небольшом хуторе Сурочий, спрятанном на дне степной балки, в северо-восточной части Урюпинского района. Как и многие его сверстники 20-х годов, чье детство прошло на селе, смог получить только начальное образование. После коллективизации освоил профессию тракториста-комбайнера. 15 сентября 1938 года был призван на действительную службу в Красную армию, где служил в 14 отдельном полку связи телефонистом. Уволен в запас 12 декабря 1940 года.

22 августа 1941 года его мобилизовали на фронт. В октябре Степан Иванович направляется шофером в 209 пушечный артиллерийский полк Резерва Главного Командования. Весной 42-го полк находился в составе 6 армии Юго-Западного фронта. 12 мая 1942 года началась трагическая Харьковская наступательная операция. Из-за просчетов советского командования войска фронта оказались в окружении. Красная армия потеряла 277 190 человек, из них 170 958 безвозвратно. Артиллеристы с их тяжелыми пушками и тихоходными тягачами не имели шансов вырваться из окружения. 27 мая 1942 года Степан Попов был контужен в голову и попал в плен. В концлагере он работал на шахтах вместе с чехами и югославами. 29 марта 1945 года лагерь освободила американская армия. После передачи советской стороне с сентября 1945 года он проходил службу санитаром в 530 медико-санитарной роте.

Так получилось, что самыми счастливыми днями его военной жизни стало время пребывания в проверочно-фильтрационном лагере № 219, куда он попал после освобождения из плена. Здесь он встретил свою любовь — украинскую девушку Надю, угнанную на работы в Германию. Эта чувство наложило отпечаток на всю его жизнь. Война разлучила их. Вернувшись домой, он долго искал свою любовь. Довоенный брак с Поповой Александрой Егоровной распался. В семейной жизни он так и остался несчастлив, но как самую дорогую реликвию хранил он всю жизнь блокнот, в который они с Надей записали свои любимые песни.

О чем рассказал старый блокнот?

Нельзя оставаться равнодушным, когда держишь в руках старые документы. А попавший в наши руки песенник вызывает особые чувства.

Блокнот размером 205 на 125 миллиметров содержит записи, выполненные карандашом и перьевой ручкой на двух языках. В верхней части страниц просматриваются первичные двухстрочные надписи латиницей. Ниже на страничках находятся записи песен на русском языке. Большинство из них записаны двумя людьми. На это указывают особенности почерка. И только песня «Огонек (ответ)» записана третьим человеком. Подпись под этой песней «Лагерь № 219 п/п 52703/19» позволила нам определить место записи. Они сделаны в проверочно-фильтрационном лагере НКВД для бывших военнопленных и перемещенных лиц. Располагался он в городе Витшток в 80 км северо-западнее Берлина. Время составления песенника можно определить лишь примерно — лето 1945 года. В нем записаны 16 песен, и лишь для двух указано время записи. Четвертый текст вписан 4 июня 1945 года, а десятый — 8 июля того же года.

Автора восьми текстов можно легко установить по автографам в конце песен. Они записаны Надей, девушкой, угнанной на работы в Германию. Эти подписи являются посвящением любимому человеку. В них трогательно подчеркиваются очень близкие отношения, возникшие со Степаном: «писала твоя жена Надя», «писала Надя Попова».

Мы думаем, что блокнот изначально принадлежал С. И. Попову, который не подписывал своих песен. Русские и украинские песни Надежда записывала при помощи национальных алфавитов. Это может говорить о том, что она была из восточной Украины. Более грамотные украинские тексты, ошибки в русском языке, связанные с особенностями украинского произношения, свидетельствуют о том, что именно украинский язык был для нее родным. Видимо, переход в песнях на русский язык произошел по просьбе слушателей, товарищей Надежды по несчастью. Что касается вопроса об азбуке, то, действительно, до 1939 года, когда к СССР были присоединены западные земли Украины, существовало несколько азбук. Но в рукописи Надежды нет никаких следов иных азбук, чем та, которой пользовались в советских школах. А судя по лексике, таких следов вообще быть не может, потому что, скорее всего, это девушка из восточных или южных районов Украины, там, где русский язык оказал более сильное влияние даже на сельских жителей. В тексте песен нет диалектных слов, по которым можно было бы определить, из какой местности происходит Надежда.

Перевод 5 строфы первой украинской песни «Наша жизнь» подтверждает этот вывод. Текст блокнота «Ох! Зачем меня мать породила, Ох! Зачем меня мать роділа, Лучше б в море была утопила чем в германскую жизнь одала» разительно отличается своей лексикой от классического украинского языка — «Ох! Навіщо мене мати породила, Ох! Навіщо мене мати народила, Краще б в море мене була втопила, Ніж (чому, аніж, що) в німецьку життя віддала».

Многое о Надежде могут рассказать и жанры любимых ею песен. Преимущественно это переделки — «Синего платочка», песен, относящихся к «тюремному романсу»: «Из далеко Колымского Края», «Коли, дівчата, була я з вами», «Здравствуй, мать, прими привет от сына…»; литературно исторические песни и романсы «От павших твердынь Порт-Артура» и «Я люблю вас так безумно». Можно с уверенностью предполагать, что родилась и выросла она в городе или малом промышленном центре. В отличие от нее, у Степана Ивановича, выросшего в казачьем крае, преобладают народные песни и песни, ставшими любимыми у солдат в годы войны.

Огромную ценность представляет содержание песен, записанных в блокноте. Наряду с общеизвестными и любимыми произведениями здесь представлены только что созданные «переделка» на танго «Огонек» — «Ковыляй потихонечку» и производная от «Спят курганы темные» — «Позор девушке гуляющей с немцами». А «Ответ девушек» на последнюю песню — возможно, уникальная запись. Мы не нашли этого варианта песни ни в песенных сборниках, ни на тематических сайтах интернета. Но особенно интересным показался фольклор узников фашистских лагерей и «остарбайтеров». Его содержание и будет рассмотрено подробно. Русские тексты отредактированы автором данной работы; украинские — Виктором Владимировичем Федотовым.

Строки, пропитанные болью

Первые песни, записанные в блокноте, содержат переживания, связанные с фашистской неволей: освобождение, недолгое пребывание в проверочно-фильтрационном лагере НКВД не смогли стереть из памяти душевных и физических мук. В произведениях, созданных узниками, с особым трагизмом звучит тема вины за то, что они оказались в немецкой неволе. Эту вину они возлагают в первую очередь на предателей в Красной армии. «На память песенка из жизни русского пленного»:

Боль слышится в строках, посвященных погибшим товарищам:

Плен осознается как крушение жизненных надежд, предчувствие неизбежной гибели, горя, омрачившего будущую жизнь. Но надежда вернуться домой не покидает пленников:

В песнях по-разному описаны положение пленных и угнанных на работы в Германию. Так общей и для остарбайтеров и военнопленных является тема голода. Но для первых это скорее проблема недоедания:

Питание пленных было настолько мизерным, что многие из них умирали от голода:

Народные песни передавали детали страшной лагерной жизни, где и отношение немцев к советским людям было особо жестоким:

Те из остарбайтеров, кто работал на фабриках, пусть и находились в рабочих лагерях, но получали даже маленькую зарплату и имели право выхода в город, хоть и с отличительным знаком “OST” на груди. Тем не менее они повсюду чувствовали презрительное отношение к себе и могли быть подвергнуты немотивированному насилию. Песня «Наша жизнь» на мотив украинской народной песни «Коли, дівчата, була я з вами»:

В обстановке насилия и унижений на чужбине с особой силой ощущалась тоска по родине, которая в основном олицетворялась с родным домом и, в первую очередь, с родной матерью. Эта тема присутствует в каждом произведении, слова которого писались в неволе. Звучит она и в народных песнях, собранных в блокноте, — «От павших твердынь Порт-Артура» и в переделанной «Здравствуй, мать, прими привет от сына…»:

Со временем пребывания в проверочно-фильтрационном лагере, пусть еще и не на воле, но в окружении своих соотечественников, стираются из памяти пережитые ужасы. На место лагерных песен приходят новые. Главной их темой становится любовь. Вспыхнувшее между бывшим солдатом и угнанной с Украины девушкой чувство Степан передает в записанных песнях. Надя же буквально подчеркивает свою любовь. В названии записанного ей 2 июля 1945 года романса «Я вас люблю» слово «я» подчеркнуто пятью пирамидально сокращающимися черточками, слово «вас» — шестью, а слово «люблю» уже семью черточками. И эти песни она подписывает: «писала твоя жена Надя». Но их внезапное счастье омрачалось осознанием не только предстоящего неизбежного расставания, но и пониманием того, что Степана дома ждала его жена Александра. Эту тревогу Надя воплотила в измененные, возможно, ею самой строчки «Синего платочка»:

Не только близкая разлука тревожила Степана Попова. Возможность скорого возвращения домой вызывала не только надежду и радость, но и беспокойство о том, как его встретят дома. Они нашли отражение в вариантах песни «Огонек» и ее переделке, обретшей самостоятельную жизнь — «Ковыляй потихонечку». По существу это одна песня, но в первом случае говорится о любви и верности, а в другом — об измене «искалеченному» в сражениях воину.

Но еще большую тревогу вызывал вопрос, как встретят на Родине красноармейца, попавшего в плен к немцам, и девушку, работавшую в годы войны на фашистскую Германию. Как отнесутся к ним окружающие?

Не случайно последние два текста сборника отражают эти переживания. Песня «Молодые девушки» на мотив «Спят курганы темные» имеет название «Позор девушке гуляющей с немцем». Она родилась на Украине в годы немецкой оккупации. После освобождения Донбасса ее записал журналист газеты «Правда» Б. Л. Горбатов. Он вставил ее в повесть «Непокоренные», изданную в 1943 году. Благодаря этой книге песня стала необычайно популярной в последние годы войны. В ней говорилось об украинских девушках, позабывших своих «лейтенантов-соколов» и подаривших свою любовь немецким солдатам. Символично, что последней записью в сборнике является «Ответ девушек», где содержится попытка оправдаться в несправедливых обвинениях. Эти строки проникнуты горечью и обидой:

Этими строками и обрывается дневник — уникальный документ Военной эпохи, обрывается и история любви и жизни двух людей, сохранивших в песенных строках чувства и переживания людей, побывавших в фашистской неволе.

Работа над изучением блокнота помогла мне научиться анализировать исторические источники. Научила вчитываться и понимать каждое слово попавших к нам в руки документов. Песенник является уникальным памятником военного фольклора, и я уверена, что нужно сделать его доступным для профессиональных исследователей и любителей истории и народной песни.

 

Горькая память

Ярослава Сидорова

с. Елбань, Новосибирская область

Главная героиня моего повествования — сельская девочка, самая обычная, из большой крестьянской семьи, где помимо старшего брата и семерых младших сестренок, матери и отца, под одной крышей проживали бабушка и дедушка. И имя у нее очень распространенное для того времени — Лида. (По ее воспоминаниям, в классе, где обучалось в последний предвоенный год 17 детей, это имя носили четыре девочки). После войны она станет учительницей и долгие годы будет работать в начальной школе. Из многочисленных сестер выживут только трое, остальных унесут болезни. Брат погибнет в первый год войны. Отец останется лежать в чужой земле, убитый на подступах к Берлину. Похоронка на него придет в апреле1945 года.

Сегодня Лиды уже нет в живых, но остались ее воспоминания. Я использовала воспоминания не только моей героини, но и многочисленные рассказы ее ровесников, записанные и мной, и моими друзьями-краеведами.

А детства-то, кажется, и не было у меня

Осень сорок третьего выдалась ранняя и холодная. Уже в конце сентября дождь шел часто со снегом, темные тучи низко висели над посеревшими от воды избами, грязь хлюпала под ногами. Колхозный хлеб не был убран с полей, хотя работали с самого рассвета и допоздна: с четырех утра до десяти вечера. Почти все трудоспособные мужики ушли на фронт уже в первый год войны, ушли и брат Лиды с отцом. Не осталось и лошадей, за исключением нескольких «непригодных для фронта». Правда, в распоряжении колхозников оставались два старых трактора ХТЗ, которые без конца ломались, запчастей не было, и получалось, что эта техника создавала одни проблемы — ее было необходимо чинить любыми способами, чтобы не попасть под суд за саботаж.

Было бы неправильным утверждать, что людьми, в их стремлении убрать урожай, прополоть колхозные поля, падая от бессилия к концу дня, двигал лишь страх попасть под суд. Присутствовало искреннее желание помочь фронту, приблизить возвращение отцов и братьев с той, более страшной жатвы — где на полях оставались жизни бесконечно дорогих людей. Об этом говорят и Лидия, и все «дети войны», с кем пришлось нам общаться. Но люди находились в состоянии постоянной тревоги, особенно когда узнавали, что кого-то из знакомых осудили, даже за однодневный прогул. Таких случаев было много — наказания распространялись на «уклонистов от сельхозработ» и на школьных учителей.

Однажды утром Лида узнала, что в суд передано дело на ее любимую учительницу Тамару Васильевну Молеву, у нее была высокая температура, и она лежала в полубессознательном состоянии почти сутки, а в это время приказ по школе был издан. Позже, к счастью, разобрались и наказывать не стали, но выписка из приказа уже ушла в суд, Тамару Васильевну вызывали в район, беседовали. Решение об оправдании пришло не сразу. Можно представить, в каком напряжении жила в эти дни учительница.

Нам удалось найти в районном архиве два документа, подтверждающих такие случаи: Акт и выписку из приказа. Публикуем их полностью, сохраняя оригинальную орфографию и пунктуацию:

Акт

1943 мая 26 мы нижеподписавшиеся директор Елбанской СШ Валов И.В. и счетавод школы Бусыгина А.С. с/листа составили настоящий акт на учительницу Елбанской СШ Молеву Т.В. в том что она 26 мая 1943 г. не вышла на работу. Несмотря на то что 25 мая был издан приказ по школе о включении в фронтовой декадник по завершении посевной 1943 года. И был составлен приказ по школе где было указано где, на какой работе должен находиться каждый сотрудник школы. Т. Малева с приказом и нарядом по школе была ознакомлена 25 мая, но 26 мая не выполнила приказ и наряд, чем нарушила трудовую дисциплину без уважительных причин. Прошу н/суд принять меры на основании закона от 26 июня 1940 года о прогулах.

Директор счетовод

«Выписка из приказа № 26 По Елбанской средней школе от 26 мая 1943 года За саботаж в проведении фронтового декадника и совершенный прогул 26 мая 1943 года учительницу Молеву Тамару Васильевну привлечь к судебной ответственности по закону от 26 июня 1940 года о прогулах и опозданиях.

Подпись____________________»

Жестоко наказывали и за другие мелкие провинности. Горсть же зерна, вынесенного в дырявых сапогах, могла обойтись очень дорого. Горькая память сохранилась у многих старожилов села о женщине, которая сутками работала в поле на тракторе. Дома лежали с тяжелейшей септической ангиной четверо малолетних детей под присмотром ее старенькой матери. Мать до последнего верила, что их можно спасти, если лучше кормить. Именно эта надежда и толкнула ее на опрометчивый шаг — взять зерно, насыпав за пазуху несколько горстей. Обошлось. Повторила. Итог — увезли, взяв прямо на дороге, по пути домой. Чья-то «бдительность» убила целую семью. Дети вскоре умерли один за другим, бабушка ушла из жизни с последним внуком. А мать навсегда исчезла в одном из лагерей. Мы нашли свидетельство именно этого «преступления» в районной газете «Социалистическое льноводство» за сентябрь 1943 года, появившееся, видимо, вскоре после преступления трактористки.

«Штурвальная Елбанской МТС Мочалова М. П., работая в колхозе «1 мая», Петушихинского сельсовета, на обмолоте пшеницы неоднократно совершала хищения зерна. За расхищение колхозного хлеба Мочалова арестована. Следствие закончено и дело передано в Маслянинский народный суд

Районный прокурор, мл. советник юстиции

С.Преображенский»

Лида знала Марию Мочалову, высокую и очень худую женщину, помнила ее сморщенное лицо, неестественно большие скулы и всегда больные глаза. Тем страшнее было узнать, что семьи не стало в одночасье. Поздним вечером, когда уже было совсем темно, мать взяла с собой Лиду, прихватила немного жмыха, несколько вареных в мундире картофелин и пошла к соседям. Картина, представившаяся Лиде, врезалась в память на всю жизнь: «Нетопленная печь, подвывание из-под лохмотьев на топчане, и пустой, какой-то неживой взгляд старухи с всклокоченными седыми волосами. А еще её немота потрясла нас — она так и не произнесла ни слова, из кривившихся в гримасе губ время от времени вырывалось какое-то мычание. Она сидела за дощатым, голым столом неподвижно, плечи опущены, просто сидела и смотрела в одну точку. Я тогда впервые узнала, как выглядит приближение смерти, ненужной, несправедливой».

Мать Лиды после ареста соседки долго плакала по вечерам и буквально умоляла детей не брать ни зернышка колхозного хлеба.

Да Лида и сама понимала, какими могут быть последствия, хотя признавалась, что горсть-другую украдкой все-таки съедала, и сестры не могли удержаться от искушения проглотить горькие, набухшие от влаги и начинающие подгнивать зерна. Это и вызвало в конце концов тяжелую ангину и смерть самых младших. Четверо умерли с разницей в несколько недель. Сначала заболела пятилетняя Валя, у нее поднялась температура, все тело покрылось сыпью, она перестала есть, тихо, очень жалобно стонала. Потом те же муки постигли двойняшек — семилетних Катю и Нюру, последней ушла Зина. Глаза у бабушки не просыхали, она без конца прикладывала к лицу край своей старенькой рубашки, крестилась, что-то шептала. Молила, наверное, сохранить жизнь остальным. Была такая боль в семье, что не отпускала никого ни на один миг, пустоту не заполнял ни изматывающий труд, ни редкие письма от отца с фронта. Ему правды о детях жена не написала, он так и не узнал, что не только сын погиб, но и девочки. «Я часто по ночам слышала, как мама плачет». В 1943–1944 годах умерло в селе от этой ангины очень много детей. Болезнь бушевала по всем деревням района.

Во время войны тяжело работали не только взрослые. Школьники трудились под присмотром своих учителей в поле и на заготовке сена, занятия отодвигались до наступления морозов. И при первых признаках потепления вся школа снова выходила на трудовой фронт. Просыпаться Лиде всегда было тяжело, будила детей обычно бабушка. Ей было уже почти восемьдесят, она с трудом передвигалась по избе, к общественным работам не привлекалась, а вот все заботы о семье брала на себя. Затопив печь, сварив то, что называлось завтраком (затируху-похлебку из воды с мукой, кипяток, заваренный травами, иногда драники), она будила детей. Начинала со старшей. «Помню её широкие шершавые ладони, тихий хрипловатый голос и слова, полные нежности и боли — “вставай, дитёнок, пора, вставай”».

Лида встает, снимает с веревки над печкой домотканую поддевку и старую мамину кофточку, приятно ощущая идущее от них печное тепло. Но держится оно недолго, два шага от печки отойдешь и уже зябнешь. Дрова семья готовила зимой, когда было меньше работы. Валили деревья, выволакивали на себе к наезженной колее, там пилили на чурки и вывозили на санках домой. Кололи уже по настоящему морозу — так дерево легче поддавалось.

Разбитые грубые ботинки, штопаная много раз дедушкой шабурка, из которой Лида давно выросла, до последнего момента продолжают сушиться, разложенные и развешанные на припечке. Лида помогает собраться младшим, стараясь укутать потеплее, обматывая старенькими шалями, платками. Дедушка и мать уходили всегда раньше, старик иногда и вовсе не ночевал дома, он был кузнецом, одним на четыре деревни вокруг, работы из-за изношенных тракторов и жаток, которые без конца ломались, было столько, что не хватало суток.

У школы уже собрались ребятишки, окружив учительницу, слушали последние новости с фронтов, всем хотелось услышать, что «наша армия героически бьет фашистов, и скоро война закончится победой!» Как же хотелось дождаться этого дня, когда отцы вернутся домой, когда можно будет сытно есть и спать, спать, не боясь опоздать на работу!

Осенняя же уборка заканчивалась, когда «решение о её завершении принимала сама сибирская природа»: слякоть сменялась крепким морозом, снег, вчера еще мокрый, талый, грязный, превращался в одно прекрасное утро в жесткий, шершавый, режущий руки наст. Тогда начинались для детей учебные дни. Правда, «выходили в школу далеко не все, причина была в том, что последняя обувь разбита на поле, валенок на всех в семье не хватало, за прогулы занятий по причине отсутствия одежды, обуви — власть не карала. Получалось, что некоторые начинали первый класс три года подряд, а потом становились переростками, пережив очередную зиму без учебы, шли работать».

Кроме уборочных работ дети выполняли и другие не менее тяжелые обязанности, которые и взрослым не всегда под силу. Заготовка дров была одной из таких повинностей. Помимо того, что нужно было спилить деревья, вывезти из леса и расколоть для себя — иначе семья в условиях сибирских морозов и метелей не выживет, надо было и школу обеспечить топливом. Все делалось вручную, пил не хватало, точить их было нечем («оселки были не у многих, их берегли, давали соседям неохотно»). В заготовке дров, как правило, принимали участие ученики абсолютно всех возрастов и все педагоги. Но заготовить их в достаточном количестве никогда не получалось, поэтому школа отапливалась плохо, «даже вода в баке замерзала». «…Дрова в школу не вывезены, здание не отапливается, учащиеся и учителя занимаются в пальто и шапках, температура в классах ниже нуля…»

Но были в «трудовых десантах» школьников военной поры и светлые моменты. «Начиная с пятого класса, мы летом выезжали на Костюшку (отделение Елбанского совхоза) на заготовку сена. Работа не была легкой, но мы радовались результатам своего труда. Особенно нравилось укладывать сухую траву в скирды: волокушами, на себе стаскивали копешки, а затем укладывали в стога. Два-три ученика, как правило помладше и послабее, наверху принимают навильники, а несколько человек подают снизу. Работали по пятнадцать часов, а то и больше, торопясь не упустить погоду, управиться до дождей. Когда солнце садилось, разводили костер и продолжали работать».

Меньше хотелось детям работать на прополке, что было тоже обязательным в летний период. Планы, которые доводились до старшеклассников, не отличались по объему от взрослых. Трудились весь световой день. «С утра мы начинали бодро, присев на корточки, продвигались вперед быстро. Только пугала площадь, казалось, невозможно все заданные гектары не только прополоть, а просто пройти, поэтому старались вперед не смотреть. А уже к обеду ползали на четвереньках, дергая сорняки. Спины не гнулись, ноги болели, руки в кровавых ссадинах, порезах. В солнечную погоду все страдали от головной боли — напекало, в дождливую пробирал озноб, одежда была мокрая насквозь. Но ни то, ни другое не было, по твердому убеждению руководства, основанием для прекращения работ. Но зато какая гордость охватывала, когда в районной газете появлялась заметка о нашей героической борьбе с сорняком!»

«…многие школьники перевыполнили нормы выработки взрослых. Комсомолка Карева Валя за шесть дней прополола 55 соток. Дневную норму она выполняла на 160–170 %. Учащиеся 5–6 классов пропололи 10 гектаров льна. По восемь соток в день пропалывают ученицы Щенникова и Вершкова при норме 6 соток».

Учительские будни

Когда Лиде исполнилось 16 лет, она была принята учителем начальной школы. В распорядке жизни мало что изменилось, те же колхозные работы, сено, дрова, прополка, жатва. Только добавилось ответственности за деревенских детей. Зимними вечерами при слабом свете керосиновой лампы подолгу готовилась к урокам, политинформациям, линейкам. Несмотря на множество трудностей (не было учебников, тетрадей; холод в классе, голодные глаза детей, известия о похоронках и многое другое) Лиде нравилась работа в школе.

«Мне помогало то, что я не слишком далеко опередила учеников в возрасте. Они относились ко мне очень хорошо, можно сказать, мы дружили. Я их жалела, любила. Когда становилось совсем холодно, мы устраивали зарядку прямо в классе, приседали, прыгали, хлопали ладошками. Им это очень нравилось, они сами часто предлагали сделать «переменку с физкультурой». Встречаясь со многими из них уже в 60—70-е годы, я слышала достаточно добрых слов о нашей школьной жизни. Было, конечно, не просто из вчерашней школьницы стать вдруг учительницей, но я очень старалась. Ходила пешком в районо, за тридцать с лишним километров. Мне очень помогали и советом, и литературой. Многие дети, особенно ученики первого-второго классов, после уроков не спешили домой. Мы разучивали стихи, песни. Вместе варили свеклу. Клубни делили поровну и съедали, а отвар смешивали с сажей — получались чернила. Писали на чем придется, приносили старые, еще довоенные газеты, использовали даже бересту. Иногда ребятишкам выпадали скудные подарки к новому году — кому карандаш, кому тетрадь». «Тетрадку исписывали от корочки до корочки, да и на обложке писали, когда заканчивались чистые листочки». Лида пришла учительствовать прямо со школьной скамьи не одна. Совсем молоденькие девушки, сразу после 9 класса, имевшие хорошие результаты экзаменов, все, по распоряжению районо, были направлены на педагогическую работу. Но жизнь учительниц военной и послевоенной поры была очень трудной. В архиве сохранилось много писем на имя заведующей районо Ф. Г. Кашиной, которые можно назвать криком о помощи. Одно из них приведем полностью:

«Фроня Георгиевна!

Очень Вас прошу, отпустите меня из района. Мне очень трудно жить здесь одной. Вы знаете, что я приехала поздней осенью, продуктов питания у меня не было, пришлось всю зиму выменивать картошку и другие овощи на вещи, которых у меня было очень мало. Сейчас у меня нет ни картошки, ни вещей. Огорода я посадить не могу, а без огорода не прожить. Затем дома одна мама, она нетрудоспособная, нигде не работает, я должна ей оказать материальную помощь, а сейчас я этого сделать не могу. В армии сейчас находятся сестра и брат, второй братишка, который ехал ко мне, я не знаю где, он наверное где-нибудь сидит в тюрьме, от него нет никаких известий. Дорогая Фроня Георгиевна, а сейчас еще одно горе. Вы знаете, наверное, что у нас сбежала счетовод, так вот она не выдала мне карточки на хлеб и сбежала. Я ходила несколько раз в сельсовет, но там говорят, что сделать ничего не могут, и я уже 5 дней как не получаю хлеба. Сегодня провела испытания в 7 классе по алгебре, написали работу на 100 %

Прошу Вас, Фроня Георгиевна, пожалуйста отпустите меня, Валов не возражает, чтоб меня уволили, он видит как плохо я живу, вечно голодная. Так же у меня порвалась вся обувь, весной я уже ходила чуть не босая, а сейчас даже нечего обувать.

Пока все. С приветом.

А.Х. Дьяченко»

Дальнейшая судьба этой девушки, эвакуированной из Ленинграда, нам неизвестна, хочется надеяться, что ее все-таки отпустили домой. Пожилые односельчане рассказывают, что эвакуированным было очень тяжело. В основном это были городские люди, совершенно не приспособленные к сельской жизни, да еще в суровых сибирских условиях. К тому же учителя находились под постоянным бдительным контролем власти. Директорам вменялось в обязанность следить за уровнем сознательности педагогов, их настроением, поступками, словами. Особенно за эвакуированными! И строчились доносы в виде докладных записок от отдельных учителей, директоров, просто «сознательных граждан». Вот, например, директор школы предлагает разобраться с учительницей К. М. Толкачевой, перечисляя «недопустимые для советского человека поступки», в которых она «замечена»:

«1. Отказ от участия в подписке на займ в коллективе

2. Вела и ведет работу по разложению трудовой дисциплины среди учителей и технических работников. Учительнице Фоминой предложила распустить Октябрятскую группу, заявляя при этом, что нечего нагружать себя лишней работой

3. Учительнице Фоминой рассказывала, что во время поездки в Новосибирск и Прокопьевск ходила в церковь, это посещение произвело на нее благоприятное впечатление

4. Учительница Фомина заявила, что если бы и дальше мы находились под влиянием Толкачевой, то нас всех бы судили.

5. Вступать в комсомол Толкачева категорически отказывается.

Вышеизложенные факты, заслуживают серьезного внимания и требуют немедленного вмешавательства с Вашей стороны.

Директор Коноплева»

Читаешь документы того времени и удивляешься. Под суд — потому что не уложилась в отведенные пять дней на заготовку сена для личного хозяйства и пропустила общественные работы, тому, что никто не обращал внимание на то, что учительница оставалась еще и матерью, надо было кормить детей, отапливать избу, косить сено для своей единственной кормилицы, коровы. Мы, сельские жители, знаем с ранних лет, что покос — это очень трудоемкий процесс, даже при наличии техники, мужчин-механизаторов. Что могла успеть женщина в одиночку накосить и убрать за пять дней? А директор Никоновской школы написал сразу в две инстанции: в суд и в районо, видимо, следуя требованиям «реагирования» на подобные преступления:

«Зав. Маслянинским РайОНО т. Кашиной

От директора Никоновской НШ

Тимошенко Ф.И.

Докладная записка

Вторично ставлю Вас в известность о том, что учительницы Никоновской НШ, Толкачева К.М. и Бирюкова К.М. были мнойю отпущены в г. Сталинск в отпуск к родителям сроком с 3 по 11 июля 1943 года. Они же пробыли там до 19 июля, просрочив на 8 дней. Такое запаздание они объяснили мне тем, что якобы Вы им даль отпуск до 18, тогда как я об этом ничего не знаю.

Я прошу этот вопрос выяснить и если они нарушили труддисциплину, за это их надо привлечь к уголовной ответсвености.

Кроме этого 20 июля с/г учительница Крыжан Ал. Ив. не вышла на работу в школу, а пошла косить себе сено.

19 июля мною было ей предупреждено, о том, что 20 июля пойдем грести сено дл школьных лошадей. Однако она не пошла грести сено для школы, а пошла косить сено себе. Такие нарушения дисциплины я считаю прогулом и прошу оформленное мной дело передать в суд для привлечения к ответственности

Директор Тимошенко

23.7.1943 г.»

А Толкачева, похоже, вообще «враг», ведь в более раннем документе мы прочли, что она и «в комсомол вступать категорически отказывается».

Очень недружелюбным, почти враждебным было отношение власти к немцам, выселенным в Маслянинский район. Даже на должность уборщицы в школу принимать на работу, их запрещалось. Эта директива рассылалась по всем районо под грифом «не подлежит разглашению».

Настороженное отношение было у власти и к другим национальностям, например к полякам. Их требовалось всех «учесть» и списки отправить в область…

Культпоход в сиротсткий дом

В годы войны, начиная с 1942-го, в Маслянинский район стали прибывать дети — сироты, эвакуированные из Москвы, Ленинграда и других городов. Были открыты четыре детских дома: в Маслянино, в Никоново, в Пайвино, в Александровке. К сожалению, в архивах мы не нашли информации о том, как жили дети в них в годы войны. Но зато сохранились подробные отчеты о проверке детских домов в первые послевоенные годы. Предполагаем, что и тот, и другой периоды мало отличаются.

В архивах документов оказалось не так много, в основном отчеты о проверке жизни и быта детей.

Еще во время войны Лида со своими учениками к большим праздникам, например ко Дню Октябрьской революции, часто готовила концертную программу. Выступали обычно в сельском клубе. Народу было немного. Да и неуютно было в холодном, неотапливаемом помещении «сельского храма культуры»: «…на стенах копоть и грязь, неотремонтированные, с выломанными дверцами печи служат для сбора мусора. А если бы их можно было топить, то дров — ни полена» — так описывается ситуация в критической заметке «Вечером в Елбанском клубе» на страницах районной газеты. Трудно представить радостно-счастливые звуки песен и стихов в таких условиях, но детям хотелось праздника. Они мыли грязный дощатый пол, украшали хвойными ветками сцену. В репертуаре были стихи о Ленине, о Сталине и песни. Одну из них наши ребята в свое время записали со слов Лидии:

В ноябре Лида со своими юными артистами отправилась в далекое село Александровку, в детский дом — «давать концерт». Вопрос решался долго, с трудом, но руководство, понимая важность инициативы, выделило лошадь и сани. Пятеро ребятишек и их юная учительница, зарывшись в сено, взяли курс на Маслянино. Ехали долго, но было весело, время от времени соскакивали с повозки и бежали рядом, чтобы согреться. К вечеру прибыли на место. Там их ждали — дети пяти-шести лет высыпали на улицу, нечасто к ним приезжали гости! Запомнилось Лиде насколько серьезными, совсем не детскими были лица малышей. Невероятная худоба, невозможность определить, мальчик перед тобой или девочка: головы обриты, вместо платьев рваные рубахи не по росту, короткие штаны, ноги у многих босые, в цыпках, коростах. Трудно было Лиду, видевшую и нищету, и голод своих подопечных, чем-то удивить, но здесь потрясения начались еще на входе в Детский дом. То, что она увидела внутри, мало походило на жилое помещение. «Холодно, грязно. Окна без стекол. Вместо кроватей деревянные топчаны без матрацев, с ворохом рваного тряпья. По стенам и тряпкам свободно снуют клопы. Ни одной игрушки или книжки мы не увидели, хотя в детдоме жили совсем маленькие дети. Хотя нет, одна девчушка захотела меня чем-то удивить, и потянула за подол со словами “Айда”! Я последовала за ней, к топчану, где, видимо, спала девчушка. Подойдя, она завернула тряпье и извлекла оттуда маленькое поленце. На конце его были нарисованы сажей два пятна неровных, глаза, и палочка — рот. Краской послужила сажа или обычная грязь — что-то черное. И прятала она свою единственную игрушку, потому что отберут».

Мы нашли в архивах папку с актами обследования детских домов отделом образования Маслянинского района. Вот результаты сухого отчета о проверке детских домов весной 1945 года:

«…детские дома в неудовлетворительном состоянии. В Никоновском и Маслянинском детских домах учебно-воспитательная работа запущена, посев не произведен, заготовка дров и ремонт — не проводятся. Воспитанники не обеспечены нательным и постельным бельем, одеждой. Директора детских домов от учебно-воспитательной работы самоустранились».

А здесь результаты проверки уже в 1946 году того самого Александровского детского дома, куда с концертом ездили елбанские школьники:

«Для ремонта окон требуется стекло. Детский дом стекла не имеет. Побелка комнат не производилась. Будет производиться после полного ремонта здания.

Дров заготовлено 400 кубометров, подвезено 100 кубометров.

Детский дом имеет большую потребность в жестком и мягком инвентаре. В наличии имеются кровати и топчаны. Стульев, столов, скамеек имеется очень мало. Белья постельного имеется по одной паре. Зимней одежды для всех воспитанников не хватает. Валенки требуют ремонта».

А вот как описывает автор документа внешний облик детдомовцев: «Рваные, непростиранные вещи. Дети спят в верхней одежде. Завшивленность 50 %.Чесотка».

Списки детей с пометками «сирота», или: «отец погиб, мать осуждена» позволяют предположить, что осуждена была женщина в военные годы за те же прогулы или колоски.

* * *

Завершая свое погружение в мир военного и послевоенного детства сельской глубинки, затерявшейся на сибирских просторах, испытываю настоящую боль. Боль за детей, не познавших радостей, свойственных возрасту: не было беззаботности, которая и делает людей счастливыми в начале жизненного пути. Не было нормального питания, одежды, счастья в глазах изможденных матерей. Тяжелый труд стал для них обязательным условием выживания.

Понимаю, что война во многом определила трудности жизни. Но разве была сытой деревня в довоенные годы? Крестьяне встретили войну, уже будучи раздетыми, разутыми и голодными. Власть выкачала все, что можно у крестьян: ни одежды, ни запасов продуктов, ни хлеба, ни мяса. А война отобрала и самих мужчин. Дети приравнялись к взрослым. Изнурительный труд, хроническое недоедание, смерть братьев и сестер. Жизнь в постоянной работе и тревоге делала их не по годам взрослыми уже в 8–10 лет. Мало что изменилось и в последующее десятилетие; та же жизнь по законам военного времени, тот же голод. Поэтому и говорят сегодня все, кто родился в 30–40-е «У нас не было детства…»