Штаб 4-й армии размещался в Самаре. Михаил Васильевич прибыл туда 31 января 1919 года.

Унылым казался прифронтовой город: в нем, как во взбаламученном море, еще не отстоялась пена и грязь после волнений и бури. На пустырях и площадях — обрывки ржавой и рваной колючей проволоки. На базарах — темные личности, промышляющие заграничным барахлом. В деревянных домишках — перепуганные обыватели, выглядывающие одним глазом на улицу в щелку ставен. Заснеженная станция забита составами: в одних — красноармейцы, в других — мешочники. Неприкаянные подростки то шныряют между вагонами, то кучками греются у костра. И в кромешной ночной тьме, на тропках в снегу — молчаливый ночной патруль.

Днем Фрунзе бывал у Куйбышева и с Новицким разбирался в делах армии; по ночам, надев валенки и накинув на плечи шинель, как детективный роман читал груду изданий, опубликованных в Самаре в долгие недели мятежа: он хотел понять, куда занесла его судьба и каков у него тыл в борьбе с Колчаком.

В начале июня Николай Подвойский взял на себя руководство ликвидацией чехословацкого мятежа. Но сдержать натиск врага не удалось, и 8 июня 1918 года Самару пришлось сдать. Зарево освещало путь интервентам, и город утопал в дыму: на мельнице Соколова горело зерно и десятки тысяч пудов нефти.

Контрреволюционный переворот совершился. Власть перешла в руки комитета членов Учредительного собрания (Комуч) в составе пяти эсеров. Самарскую губернию представляли И. Брушвит, П. Климушкин и К. Фортунатов, Тверскую — В. Вольский, Минскую — И. Нестеров.

— Смотри, куда залетел, голубчик! — сказал себе Фрунзе. — Очень хорошо помню этого рыжего типа. Зверская была у него физиономия, когда белорусские старики несли меня на руках в президиум съезда и приговаривали: «Руководи нами, Михаил Александрович, не слушай болтунов, вроде Нестерова!..»

Вот и «Самарские ведомости», в них приказ № 1 этой эсеровской пятерки: «Именем Учредительного собрания большевистская власть в г. Самаре и Самарской губернии объявляется низложенной. Все комиссары отрешаются от занимаемых ими должностей».

Господа восстановили городскую думу и земскую управу. И начали формировать Народную армию. Советы распустили, но пообещали снова их выбрать на рабочей конференции в условиях свободы слова, печати, собраний и митингов. Демагогия выпирала из каждой строки приказа, который кончался словами: «Единая независимая свободная Россия. Вся власть Учредительному собранию» — вот лозунги и цели революционной власти».

Хитро сплели этот приказ господа эсеры! А действовать стали зверски: самосуд над председателем ревтрибунала Венцеком и над комиссаром жилотдела Шульцем. Убийство матроса Буданова, медицинской сестры Вагнер и молодого большевика Длуголенского. Расстрелы красноармейцев на мосту через Самарку, расправа на Николаевской улице и в темных переулках. И на фоне слов о свободе — царские флаги на балконах…

Верные себе, выворачивались наизнанку меньшевики, раболепствуя перед эсерами по старой формуле Мартова: «Медленным шагом, робким зигзагом». В Комуч они не вошли и своим присутствием не удостоили земскую управу. Зато постарались захватить городскую думу и профсоюзы. Созвали рабочую конференцию в театре «Олимп» и вещали: «Буржуазного правительства не будет, как не может быть и возврата к большевизму». Союз кожевников, где главенствовали меньшевики, выступил за Советскую власть, но «без комиссародержавия». Меньшевики пели на своих собраниях: «Смело, товарищи, в ногу!» А в тюрьму на их глазах согнали 1680 политических заключенных. И выплачивали жалованье бывшим советским служащим за время антисоветской стачки.

Красная Армия теряла города по соседству с Самарой. Пала и станция Кинель, где держался Валериан Куйбышев с товарищами. Народная армия тем временем набирала силу и откровенно заявила о своей цели: активная борьба во всей России с большевиками за установление народовластия. И — война с Германией. В армию хлынули офицеры, прекрасно понимая, за кого они будут драться.

13 июня с войсками Комуча соединились уральские казаки. В городе слишком запахло белогвардейщиной. И к рабочим пришлось обратиться с просьбой: «Не выражать неудовольствия по поводу ношения казаками погон».

Появились большевистские прокламации в Самаре. Но в упоении близкой победы ни эсеры, ни меньшевики не придали им значения, потому что Красная Армия сдала Ставрополь, Новоузенск и Бугуруслан.

Пышно расцвели торжественные приемы, чаепития, потому что пожаловали французские представители Жанно и Комо. А следом за ними — оренбургский казачий атаман Дутов. Он вошел в состав Комуча, оговорив автономию оренбургского казачества. Его чествовали казаки, белочехи и Народная армия. Произвели в генералы. И он, окрыленный, отбыл к своим частям.

Потом всплыл на поверхность подполковник Каппель. Он взял Симбирск, и ему Комуч выразил благодарность 22 июля. Затем Каппеля произвели в полковники и назначили командующим всеми действующими войсками Народной армии.

Вскоре был прием по случаю приезда представителей Уральского войскового правительства.

Не было лишь на этом пиру Комуча «свадебных генералов». Но и они скоро появились: «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская, Авксентьев, Аргунов, Павлов и будущий товарищ министра продовольствия у Колчака — Знаменский. Меньшевики истребовали на свою областную конференцию члена ЦК Майского. Белочехи и Народная армия взяли 19 августа Николаевск, но через два дня сдали его Василию Чапаеву.

Окреп и стал реальной силой в городе подпольный Самарский комитет РКП (б). Он призвал рабочих к политическим забастовкам и считал неизбежным «поддержать и развить проявление гражданской войны, не останавливаясь перед боевыми задачами для восстановления Советской власти в Самаре».

В Комуче кое-кто стал понимать, что «свадебный пир» может обернуться похоронами. По этой причине эсеры захлопотали о консолидации. После политической «чашки чаю» у французского вице-консула Комо, где заседали Брешко-Брешковская и Авксентьев, уполномоченный Чехословацкого национального совета доктор Влассак, консулы США Гадлей и Вильям, представители Польской рады Вержбицкий и Уральского войска — Фомичев, кадет Кудрявцев и меньшевик Лепский, оформился союз «Возрождения России».

И хоть прибыл после этого в Самару председатель Учредительного собрания В. Чернов — лидер эсеров, но и он не мог спасти положения: Комуч издал приказ о создании высшей эвакуационной комиссии для разгрузки Самары. И уже мало кто слушал басни Комуча о том, что «успехи советских войск кончаются» и что «Казань и Симбирск скоро будут взяты обратно». В городе началась паника: поспешно снялись промышленники, купцы, помещики; за ними крупные чиновники, спекулянты и кое-кто из офицеров. Наконец, побежали к Колчаку вожди Комуча и шумная свора меньшевиков…

Ветром революционной бури пахнуло на Фрунзе со страниц газет и журналов, когда он увидел телеграмму председателя РВС 4-й армии и члена ВЦИК Линдова в адрес Ленина и Свердлова:

«7-го октября доблестная 4-я армия вступила в Самару, белочехи и все другие белогвардейцы бегут. Мосты через реку Самарка были взорваны. Красноармейцы перешли по понтонному мосту и, приветствуемые многочисленными рабочими массами, вступили в Самару. Трудно описать встречу, которую устроили нашей Красной Армии рабочие, население. У многих рабочих были слезы на глазах. Вечером в городе проходили манифестации. Рабочие празднуют свое освобождение от белогвардейского плена».

Фрунзе, взволнованный, ходил по салону вагона.

— Как обидно, что погиб такой коммунист! — сказал он своему адъютанту Сергею Сиротинскому.

— Кто, товарищ командарм?

Странно было слушать в устах Сергея такое обращение. Фрунзе знал своего адъютанта больше десяти лет, еще по Шуе, когда тот после окончания владимирской духовной семинарии учительствовал в Воскресенской рабочей школе. Но, видимо, так положено! Теперь даже самые близкие друзья в обстановке службы не назовут его Арсением или Мишей.

— Ты хоть с глазу на глаз называй меня по имени-отчеству… А речь идет о Гаврииле Линдове, которого убили свои же парни, одураченные эсерами, десять дней назад. Мы должны побывать в той части…

— Не опасно ли, Михаил Васильевич? Только вступили в должность — и уже ищете петлю для шеи!

— Это разговоры не по уставу, Сергей Аркадьевич! Мы будем искать опасность каждый день. Где опасно, там и должен быть командующий. Французы прекрасно выразили это поговоркой: «На войне как на войне!»

Ближайший тыл не казался надежным. Многие эсеры и меньшевики после взятия Самары не добежали до Колчака, рассеялись по казачьим станицам, по селам, городам и деревням, проникли в части 4-й армии и сеяли смуту.

Обстановка для них была подходящая. Армия сформировалась летом 1918 года из партизанских и красногвардейских отрядов, куда проникли кулаки и другие враждебные элементы. В командном составе встречались люди нестойкие, и среди них можно было развивать настроения партизанщины, зазнайства и недооценки военных специалистов старой армии.

Надо сделать армию боеспособной. Но как? И в какой мере укрепить ее верными людьми и оснастить вооружением? Ведь против нее по фронту в 350 верст действовала Отдельная Уральская армия: почти 11 тысяч бойцов, и среди них больше половины конников. Белые отлично экипированы и не знают голода. И, судя по всему, скреплены железной, палочной дисциплиной. И действуют в родном краю, где всюду им уготован и стол и кров.

Конечно, командарму-4 было нелегко. Ведь никто из гражданских лиц в партии не начинал командную военную деятельность с такой высокой должности — почти все вступали в дело на роли комиссаров. Но с помощью опытных военных специалистов Федора Новицкого и Дмитрия Карбышева Михаил Васильевич быстро разобрался в штабных и оперативных документах армии.

В общем-то обстановка в полосе дислокации войск была и сложной и тяжелой, но не в такой мере, чтобы не видеть моментов и благоприятных.

Колчак еще не перевалил через Уральские горы: он собирал свои армии в кулак на просторах Сибири. После славных ударов Красной Армии осенью 1918 года Волга была очищена от противника на всем протяжении. Крепкие коммунисты держали на ней ключевые позиции: в Симбирске — Иосиф Варейкис, в Самаре — Валериан Куйбышев.

Но упорно держались оренбургские и уральские казаки. И стремительными налетами конницы расстраивали тыл 1-й и 4-й армий.

Крепким орешком оказался Уральск. Три раза штурмовали его красные бойцы. Но в суровую уральскую зиму победы не добились. «Много доблести проявлено было, особенно в этом районе, военными комиссарами и вообще политическими деятелями, — писал Фрунзе через год. — Много тяжких потерь понесла здесь партит коммунистов. Среди них погиб один из просвещеннейших и доблестных политических вождей… товарищ Линдов».

Но не напрасными были эти жертвы. За девять дней до приезда Фрунзе в Самару, 22 января, был взят Оренбург. А через два дня решилась и судьба Уральска — штурмом взяли его красные части.

Теперь надо было развивать победный прорыв на Туркестанском направлении — к хлебу, к нефти, к хлопку!

Но армия была раздроблена. Отдельный крупный отряд — в отрыве от других частей — действовал в районе городка Александров-Гай (250 верст на юго-запад от Уральска); Николаевская дивизия выдвинулась чуть восточнее Уральска — к Илецкому городку. Малые гарнизоны раскинуты по всему фронту. И из Уральска шли тревожные вести о партизанских выходках бывшей чапаевской вольницы и о какой-то непонятной междоусобице между двумя комендантами города.

Фрунзе распространил приказ о своем вступлении в должность. Дал в нем политическую оценку событиям момента и заявил, что он намерен последовательно и строго консолидировать все здоровые силы армии. «Вступая ныне в командование 4-й армией, я уверен в том, что сознание важности и святости лежащего на нас долга близко сердцу и уму каждого красноармейца.

Невзирая на все попытки черных сил посеять рознь и смуту в ее рядах, армия должна пробить дорогу к хлебу, хлопку, железу, нефти и углю, должна проложить тем самым путь к постоянному прочному миру. Я надеюсь иметь в каждом из вас верного товарища и сотрудника по исполнению этой великой задачи, возложенной на нас страной. Чем дружнее будет наш напор, тем ближе желанный конец.

Я надеюсь, что совокупные усилия всех членов армии не дадут места в рядах ее проявлению трусости, малодушия, лености, корысти или измены. В случае же проявления таковых суровая рука власти беспощадно опустится на голову тех, кто в этот последний решительный бой труда с капиталом явится предателем интересов рабоче-крестьянского дела.

Еще раз приветствую вас, своих новых боевых товарищей, и зову всех к дружной, неустанной работе во имя интересов трудовой России.

Командующий 4-й армией, член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, бывший окружной военный комиссар Ярославского военного округа Михаил Михайлов — Фрунзе».

Михаил Васильевич не отметил в приказе, что он старый коммунист и каторжанин, посланный на фронт партией. Партизанская вольница увидала в его обращении к войскам только ограничение своего своенравия и сейчас же пустила слух, что сел ей на шею царский генерал, из немцев, какой-то фон Фрунзе. И нетрудно было понять, откуда дует ветер: белогвардейцы клятвенно утверждали, что на Западном фронте в 1916 году им был знаком бригадный генерал Михайлов, почему-то именующий себя Фрунзе…

— Что слышно в Уральском районе, Федор Федорович? — как-то спросил командующий.

— Мятеж на станции Озинки подавлен. Взяли кучку эсеров в 22-й стрелковой дивизии. Красноармейцев не трогали: им передано, что свой позор они смогут смыть только кровью в бою.

— Отлично! Через два дня едем в Уральск!

Федор Федорович крепко привязался к командующему и, боясь на первых же шагах поставить его под угрозу самосуда в беспокойных частях, молитвенно сложил руки на груди.

— Сначала Сиротинский, теперь — вы! Мы же не в куклы играем, мой генерал! Черт возьми! Я приехал командовать армией, а не просиживать штаны в штабе или заливать его слезами!

— Слушаюсь! Как с охраной?

— Поедем втроем! Вы, я и Сиротинский. Пусть уж Троцкий возит в своем поезде едва ли не полк. А наша охрана — доброе расположение к бойцам и искреннее слово. Готовьтесь. Для всяких срочных дел — я у Куйбышева…

Валериан Владимирович не скрывал своих симпатий к командарму-4. Но, к сожалению, встречи с ним были мимолетны, и всякий раз разговор проходил в телеграфном ключе.

— Я забираю вас в свою армию, — сказал Фрунзе. — Ленин и Свердлов уже информированы.

— И это за моей спиной?

— Так ведь в интересах фронта!

— Понимаю. И не протестую. Только у меня в марте губернская партийная конференция.

— Я подожду. И Колчак до того времени не двинет свои армии. Самарским коммунистам я скажу речь, и они временно отдадут Куйбышева. Сожалею, что у вас погиб отличный помощник Мягги. Но есть же люди, способные руководить губернией: Галактионов, Струппе, Сперанский, Милонов и другие.

— И — Владимир Тронин.

— Этого уже нет: я забираю его немедленно.

— Вот не знал за вами такого! — Куйбышев развел руками. — Просто разоритель губернии!

— Будем живы, все вернемся к родным пенатам. Кстати, мне нужны кое-какие самарские фонды для наградных за взятие Уральска. Что посоветуете?

— Шашек нет, все револьверы у вас. Кажется, есть на складе сотни часов: и золотые, и серебряные, и чугунные «луковицы» от Павла Буре. Могу отдать.

— Часы — это хорошо! И есть еще просьба, Валериан Владимирович. Прибудет без меня отряд ивановцев. Прошу встретить его и направить ко мне в Уральск Андреева, Волкова, Фурманова и Шарапова…

Через день самарские часовщики и граверы подготовили большую партию карманных часов с красивой вязью на крышке: «За Уральск», «За храбрость». И Сиротинский заполнил ими поместительный портфель.

7 февраля 1919 года, на рассвете, командарм-4 на перекладных тронулся в сторону Уральска. Бескрайная степь четыре дня то слепила глаза при ярком солнце, то густо накрывала метелью. Скрипели сани на наезженной дороге, вязли в чичерах, проваливались в снежные заметы по оврагам.

Через несколько дней проехал по этой же дороге и Фурманов, записав в дневник свои впечатления. «Мы ехали степями… и дивились на сытую жизнь… богатых сел, деревень. После голодного Иваново-Вознесенска, где месяцами не давали хлеба ни единого фунта, где жили люди картофельной шелухой, а картошку ели взасос и на закуску, нам после этого сурового голода степная жизнь показалась сказочно привольной, удивительной и не похожей ничуть-ничуть на ту жизнь, которою жили мы вот уже полтора голодных года.

Было здесь и другое, что отличало степную жизнь от нашей северной: близкое дыхание фронта. Степь была как вооруженный лагерь: она полна была и людьми, и лошадьми, и скотом, и хлебом — мобилизована для фронта. Здесь и разговоры были особенные — все про полки, про казачьи сотни, про недавние бои, про смерть близких людей. Попадались то и дело раненые, приехавшие в семьи на поправку. Мы остро чувствовали, что едем в новую жизнь».

Так же ехал в новую жизнь и командарм-4, постепенно вживаясь в обстановку уральской степи, где вот-вот придется бросать в бой массы людей, и пристально вглядывался в ландшафт, и жадно прислушивался к разговорам при ночевках. Бойцы, находившиеся на побывке, старались не задерживаться дома. Это радовало: боевое товарищество окрепло в битвах с беляками, и обстрелянные красноармейцы не желали пропустить «последний и решающий» бой с контрой. Но чем ближе был Уральск, тем чаще критиковали бойцы кой-кого из командиров: мол, и голова у них идет кругом при самой малой победе; и с соседними полками на ножах, словно разным богам молятся; и в загул идут легко, только помани их самогоном; и, бывает, мужика обижают без надобности; а есть и еще похлестче — таскают за собой бабу в обозе. И после откровенной беседы, когда боец выкладывался начистоту, не скрывал он вздоха, что нет над командирами в уральской степи славного рубаки Чапаева…

— А что с ним, Федор Федорович?

— Учится в академии.

— Это я знаю. Меня интересует, почему учиться послали, если о нем так одобрительно отзываются на каждом нашем привале?

— Боюсь, все дело в этой популярности: она и стала для него роковой. Кому-то это не нравилось. Тем более что при крутом нраве он резко отзывался о позиционной тактике войны и требовал большой маневренности.

— Так это то, что нам нужно!

— Вам нужно, и мне, пожалуй, потому что я не расхожусь с вами во взглядах. А кому-то это не нравилось, к примеру, моему коллеге по Отдельной армии Хвесину. Чапаев был с ним на ножах. И об их неприязни сложили анекдот: «Один тонко режет, другой толсто рубит!»

— Не понимаю!

— Хвесин до военной службы был парикмахером, а Чапаев — плотником… Но расстались с Чапаевым чин чином. Я нашел в штабе характеристику. В ней есть все: и умение в боевой обстановке владеть современной массой, и личное обаяние героя, отличающегося беззаветной храбростью, и понимание маневра и удара. Даже сказано, что он обладает военным здравым смыслом.

— Но мне не нравится «здравый смысл» тех, кто усадил за парту образцового командира в такое время. Тут явная ошибка, Федор Федорович! Напомните мне о Чапаеве, когда вернемся в Самару…

А возок все катил и катил. Чем богаче встречались села, тем крепче гуляли там мужики, бабы и подростки по случаю масленицы, открыто гнали самогон в банях и горланили пьяные песни. И под хмельком многие держали себя дерзко и отзывались о войне так, словно не было у них думки в голове, какая им власть лучше. А в бедных деревеньках почти каждый давно определил свое место в строю: сломить бы шею треклятой казаре да взяться за плуг, не опасаясь налета беляков. И Фрунзе задерживался в таких селениях с большей охотой и разговаривал с крестьянами долго, сердечно, объясняя им обстановку в уральских степях. И удивлял Новицкого таким интересом к людям, которые никак не могли решить судьбу победы сегодня, завтра.

— Это от старой привычки агитатора, — посмеивался Михаил Васильевич. — И, между прочим, агитаторы прекрасно знали настроение массы и помогали комитетам выбирать наилучший момент для нанесения удара… Человеку, Федор Федорович, всего дороже человек, особенно когда он с тобой в одной упряжке. Старых генералов не учили такой премудрости, а для нас она — один из путей к победе.

И совсем уж удивился Новицкий, когда в глухой казахской деревеньке командарм привычно расселся на ковре с подушками, подвернув ноги калачиком, с наслаждением пил кирпичный чай с бараньим салом, с молоком и непринужденно беседовал с хозяином на родном его языке.

Раскрывая новые грани в этом удивительном — молодом еще, но седеющем — человеке, бывший генерал не раз высказывал Сиротинскому опасения: доверчив Михаил Васильевич к встречным людям в селах, мало думает, чему подвергает себя в прифронтовой полосе. И торопил возницу, чтобы засветло добраться до селения, где мог стоять хоть и малочисленный, но свой отряд. И все возвращался в подробностях к печальной судьбе Линдова и его товарищей, чтобы Фрунзе сделал для себя серьезные выводы из трагедии на станции Озинки.

События начались там в ноябре 1918 года. 22-я стрелковая дивизия 4-й армии держала фронт против Уральска, прикрывала подступы к Саратову. В самом ее центре, у станции Озинки, располагался Орлово-Куриловский полк. Он пополнился осенью окрестными крестьянами. Но отбор бойцов был плохой, и под ружьем оказалась группа кулаков, которая легко поддалась агитации эсеров.

В декабре полк восстал, командир и комиссар были убиты. Командование армии растерялось, и, пока решало, что делать с мятежниками, их поддержали Туркестанский полк и команда бронепоезда. И важнейший участок фронта в дни решающего наступления на Уральск оказался прорванным.

Линдов был в Москве. Вернувшись в Самару, он немедленно выехал в восставшие части. С ним была группа товарищей по политической работе: П. Майоров, недавно избранный членом ВЦИК, помощник Куйбышева В. Мягги, секретарь РВС армии В. Савин, новый комиссар Орлово-Куриловского полка Н. Чистяков, начальник 1-й Самарской дивизии С. Захаров, комиссар 4-й армии П. Баранов, шофер, связные и конные ординарцы.

Чистяков был очень молод — ему недавно минуло двадцать — и казался болезненно-вялым, хотя в дни Великого Октября большевики Питера сумели оценить его энергию, благородный порыв и прекрасную сметку: у него было горячее сердце большевика. И пока Линдов с товарищами разбирался в донесениях оперативного отдела, он немедленно отправился в полк.

На общем собрании бойцов речь его была страстной. Он потребовал назвать предателей и отдать их под суд. Малая часть бойцов пошла за ним. Но вожаки не дали ему добиться перелома в настроении массы. Его стащили с трибуны, жестоко избили. И при сильном морозе, босого, в одном белье, повезли за пятнадцать верст на хутор Жемчин, где стоял мятежный Туркестанский полк. Обмороженный, с перебитой рукой, он нашел силы, чтобы отдать приказ об аресте зачинщиков. Озверевшие бандиты зарубили его шашками.

Это случилось вечером 20 января. Линдов еще не знал о гибели Чистякова и не успел принять мер для наведения порядка в мятежной команде бронепоезда, которая располагалась рядом с его вагоном. А враги не теряли времени. И в пять часов утра 21 января эта команда захватила вагон Линдова, взяла его на буксир и потащила в расположение Орлово-Куриловского полка. Линдов, Майоров и Мягги сбили охрану в тамбуре и с двумя ординарцами выпрыгнули на ходу поезда в снег. Первой же пулеметной очередью с бронепоезда насмерть подкосили Майорова и Мягги. Линдов с ординарцами пытался бежать, но был сражен второй очередью.

Замешкались Петр Баранов и Савин с Захаровым. Они не успели добраться до подножки, так как подбежала охрана из другого тамбура. Их сбили с ног, арестовали, и, на диво, это спасло им жизнь. Баранов горячее других стал доказывать охране, что за смерть Линдова с товарищами красный террор падет на голову восставших и никому из них спастись не удастся, потому что власть рабочих и крестьян не прощает измены и предательства.

— Сегодня вы убьете нас, завтра вороны расклюют ваши глаза, потому что поганую сволочь мы хоронить не позволим! Выдайте главарей — Гольцева и Богданова, тогда я буду просить сохранить вам жизнь!

Баранов с товарищами были доставлены в мятежный полк. Но охрана в их вагоне не дала чинить над ними самосуд. Да и подавляющая масса в полку уже поняла, что она зашла слишком далеко и что главари мятежа ее предали: Гольцев и Богданов сбежали, сообразив, что им грозит за убийство группы крупных политических работников. Баранов, Захаров и Савин уговорили одураченных бойцов повернуть оружие против беляков в Уральске.

И опять пришла пора удивиться бывшему генералу Новицкому. Фрунзе не перебивал его, не расспрашивал. А затем сказал спокойно:

— Найдите Баранова, Федор Федорович, такой человек нам нужен.

А уж оценку трагедии на станции Озинки он сделал молча, ни с кем не делясь своими выводами. Он знал Линдова, когда была первая встреча с Владимиром Ильичем на даче «Ваза», разговаривал с ним и проникся уважением к этому человеку. Он был с головой Сократа, минутами очень похожий внешне на Ленина; умный, мыслящий врач с дипломом Сорбоннского университета, позднее — крупный агент Русского бюро ЦК. Арестовали его ранней весной 1911 года в Туле вместе с Виктором Ногиным и отправили в ссылку. Он отходил на время от революции, но вернулся в Питер в 1917 году и снова сблизился с Лениным. Владимир Ильич и направил его в Реввоенсовет 4-й армии.

И Петра Майорова знал Фрунзе еще по Питеру в 1905 году, когда тот работал в снарядной мастерской завода «Лесснер» и шустро выполнял обязанности связного между комитетами. Да и недавно виделись они в Москве, в дни V Всероссийского съезда Советов: Петр был секретарем крестьянского отдела ВЦИК и создал в столице газету «Голос трудового крестьянства».

1 февраля 1919 года, неделю назад, похоронили его и Линдова в Москве. А питерцы именем своего боевого друга Майорова назвали бывший Вознесенский проспект.

«Как решает нашу судьбу одна роковая минута, — думал Фрунзе. — Баранов спасся, потому что не выпрыгнул из поезда. Зачем Линдов искал спасения в бегстве? Не поверил в какой-то миг, что мятеж уже захлебнулся после смерти Чистякова? И что решительное слово большевика могло отрезвить опьяненные бунтом головы? Нет, все это куда сложнее, чем кажется мне сейчас!..»

— А как нас встретит уральская «вольница», Федор Федорович?

— Боюсь, что без энтузиазма, — мрачно ответил Новицкий.

К Уральску подъехали после полудня.

Новицкий дал знать о приезде командующего, но никто не поверил его депеше: командармы на передовой никогда не появлялись. И Фрунзе остановился у заставы как частное лицо.

Два красноармейца, живо переговариваясь, небрежно проверили документы, не вызвали караульного начальника. И один из них махнул рукой в сторону города:

— Давай!

Новицкий был шокирован: он беспокойно ерзал на месте и пощипывал рыжеватую эспаньолку, заиндевевшую от морозного ветра. Фрунзе поглядывал на него, лукаво щуря глаза. Он еще не привык к рапортам и мало был озадачен таким приемом. Ему бросались в глаза другие вещи: многие бойцы, распахнув шинели, явно щеголяли кожаными куртками, и брюками, и новыми хромовыми сапогами, а на каждом перекрестке и почти у каждого дома военная молодежь палила из винтовок, хохоча и выхваляясь друг перед другом.

Федор Федорович глянул на часы: за одну минуту грохнули столько раз, что он сбился со счета, успев засечь две сотни выстрелов. Он поманил бойца, который с упоением посылал пули в небо, раскидывая вокруг себя пустые гильзы:

— Что за пальба, товарищ?

— Душа горит! От победы! С прошлой весны начали сюда рваться, товарищей потеряли — страсть! Ну и казару пужаем, она намедни два раза налет делала, чуть город у нас не отбила!

Ответ бойца понравился командарму. Но он видел дальше: нет твердой руки в Уральске, кому-то по душе эта «вольная» жизнь, без дисциплины и порядка. Он еще не знал, что среди начсостава были люди, которые даже поощряли этот ералаш: поглядим, мол, как поведет себя в такой обстановке его немецкое превосходительство генерал Фрунзе!..

В городе не было старшего начальника — командира 22-й дивизии Дементьева: он приехал позже Фрунзе, под вечер. А два временных комбрига, да еще из соседних дивизий, никак не могли поделить власть.

Начальником гарнизона объявил себя Плясунков из 25-й дивизии. Он первым завязал бой в Уральске и захватил в предместье вещевой склад беляков: это его бойцы поскрипывали новым кожаным обмундированием, разгуливая по улицам героями. Но начальником гарнизона объявил себя и Ильин — из 22-й дивизии: он первым прорвался к центру города.

Дальше — больше, междоусобица захватила и бойцов: внутренний порядок не соблюдался, караульную службу несли только в своих частях. Город был во власти стихии. При этом Ильин вел себя тише, а Плясунков любил шум.

Как только появился в городе Дементьев, Фрунзе направился в штаб его 22-й дивизии. И со свойственной ему мягкостью сразу же завоевал уважение начсостава.

«В штабе 1-й бригады 25-й дивизии внимательно следили за действиями нового командарма, — записал в своих воспоминаниях Иван Кутяков. — Напряженно ждали его к себе. Велись уже жестокие споры, что «немец» должен в первую очередь приехать сюда. День клонился к вечеру, но Фрунзе все не появлялся. Так время прошло до глубокой ночи. Начсостав с чувством недовольства разошелся по квартирам.

Наутро Фрунзе отдал приказ о смотре войск Уральского гарнизона.

Командиры 25-й дивизии с недовольством строили свои части для похода на площадь; хотя и неохотно, но пошли на парад. Командиры полков были убеждены, что их поставят на правом фланге, но командующий парадом начдив-22 поставил их на левом фланге, за обозами своих войск.

Февральский день был ясный, но мороз крепко щипал руки и ноги. Красноармейцы начали выражать недовольство, что их заставляют мерзнуть на площади. В приказе было сказано, что Фрунзе будет принимать парад ровно в одиннадцать, но почему-то Михаил Васильевич задержался в партийном комитете минут на тридцать-сорок.

Глухой ропот стал выливаться в громкие возгласы, что, мол, старый режим вводят генералы в Красную Армию, опять по-старому приходится целыми часами ждать на морозе генерала. Врид комбрига Плясунков якобы для успокоения красноармейской массы подал команду: «По зимним квартирам — марш». И полк за полком разошлись…

По прибытии на квартиры все комиссары и часть более уравновешенных командиров начали истолковывать этот поступок как неповиновение Советской власти, как бунт. Настроение ухудшилось».

На параде осталась одна бригада 22-й дивизии. Гремел оркестр, отобранный у Плясункова (он взял его в бою у беляков), но безотрадной была картина на площади. И Новицкий не скрывал огорчения, что первый парад у Фрунзе похож на такое неприглядное сборище «племен, народов, состояний».

Люди так и не смогли навести строй по струнке и винтовки держали кто как: на ремне, на плече, у ноги. Почти не было поясов на шинелях, а папахи либо откинуты набекрень, либо нахлобучены на глаза. Обувка плохая. И в довершение ко всему кто-то даже курил самокрутку во втором ряду.

Но прошли бойцы лихо, и конники прогарцевали красиво. Видно было, что все они обстреляны и смелости им не занимать, но дисциплина и порядок им незнакомы. И в их присутствии Михаил Васильевич начал строгий разбор «парада». Пора кончать со всей этой анархией, с «вольницей». Бои предстоят суровые, противник сильный, и залог нашей победы в революционном порядке… Затем он наградил группу отличившихся бойцов и командиров часами за взятие Уральска. Но у всех остался тяжелый осадок после такого неудачного смотра.

Говорят, Плясунков потерял самообладание и направил командующему дерзкую записку: «Предлагаю прибыть на собрание командиров для объяснения по поводу ваших выговоров нам за парад».

Правда, Плясунков ушел с парада до того, как Фрунзе учинил разнос комдиву Дементьеву за расхлябанность в частях. И гнев свой он должен был обратить прежде всего на Дементьева: именно тот отобрал у него оркестр и указал место его бригаде за своим обозом. К тому же Фрунзе наградил Плясункова часами, на другой же день принял живое участие в его личной судьбе и всегда считал его наряду с Чапаевым и Кутяковым своим ближайшим боевым товарищем.

Но что было, то было. И через три недели сам Фрунзе вспомнил в приказе о досадном инциденте в Уральске: «Так, был случай, когда один из командиров бригады, получив от меня за несколько недозволительных проступков словесный выговор, апеллировал к своим подчиненным, и в результате командный состав этой бригады, во главе с бригадным военным комиссаром, потребовал меня для объяснений. Такое же требование было затем мне предъявлено и самим командиром бригады».

Иван Кутяков, отлично наслышанный об этом, описал события того памятного дня в спокойном тоне:

«Вскоре было получено приказание Фрунзе: собраться начсоставу 25-й дивизии в штабриге-1.

Начало темнеть. Весь комсостав был в сборе. Раздавались голоса: «Если придет с охраной, то нужно на всякий случай вызвать дежурные части». Все были в в этом уверены, так как по опыту прошлых приездов командующих знали, что их всегда сопровождает сильная охрана (так обычно приезжал Троцкий), и это недоверие глубоко оскорбляло бойцов. Они говорили: «Боятся нас, как бандитов».

Настроение бойцов и начсостава бригады Михаилу Васильевичу было известно. Несмотря на это и всю напряженность обстановки, Фрунзе пришел на собрание без сопровождающих. Командный состав этим поступком был ошеломлен: один, без всякой охраны, пришел в штаб бунтующей бригады.

Плясунков сознательно не скомандовал «встать» и «смирно», не подошел с рапортом. Таким образом, с появлением Фрунзе на собрании воцарилась могильная тишина, хотя до его появления велись громкие, возбужденные споры.

Михаил Васильевич молча прошел вперед, где сидело командование бригады. Спокойно и ласково со всеми поздоровался, как будто ничего не произошло. Командирская аудитория молча, но внимательно, не пропуская ни одного движения Фрунзе, за всем следила. С минуту продолжалась напряженная тишина. Затем Михаил Васильевич спокойным голосом, с неизменной улыбкой в глазах, обратился якобы к Плясункову, а сам встал лицом к собравшимся командирам и попросил слова. Собрание глухо ответило «просим».

Фрунзе начал речь о положении на фронтах республики. Ярко обрисовал тяжесть Северного и Южного фронтов, затем перешел к Восточному. Он раскрыл стратегическую обстановку на фронте, весьма лестно отозвался о героизме старых бойцов 25-й дивизии, закончил призывом к наступлению на Лбищенск.

Речь длилась около полутора часов. Никто не прерывал, слушали внимательно. Один из артиллеристов задал вопрос: «Расскажите о себе, кто вы?» Михаил Васильевич кратко, сжато рассказал, что он сын фельдшера, два раза был приговорен царем к смертной казни, много сидел в тюрьме, никогда не был генералом.

Раздались громкие аплодисменты, крики: «Да здравствует свой командир! Ура!» После этого командиры начали в своих выступлениях уверять товарища Фрунзе, что вся бригада по первому его приказу выступит но только на Лбищенск, но пойдет до самых берегов Каспийского моря. Потом почти каждый подходил к Михаилу Васильевичу и задавал ему какие-либо вопросы. Собрание превратилось в дружескую беседу и затянулось далеко за полночь. Командиры разошлись по домам с глубоким убеждением, что ими командует свой человек».

Эти записи Ивана Кутякова мало согласуются с воспоминаниями Сергея Сиротинского. Тот говорил, что Фрупзе держал речь в резком тоне; подчеркивал, что выступает он не как командующий, а как член партии; якобы угрожал расстрелом за бунтовщические настроения в бригаде и давал понять, что он никого не боится, почему и пришел без охраны.

Все это не в образе Фрунзе. Михаил Васильевич был удивительно скромным человеком. Он никогда не скрывал горячей любви к рабочим и крестьянам, одетым в шинели, всегда был деликатен в делах, где решало судьбу пламенное слово большевика, а не угроза лишить жизни человека, сбитого с толку вражеской агитацией, гнусной сплетней или просто не разобравшегося в сложной обстановке фронтовых будней.

И Кутяков, безусловно, прав: таким и оставался Фрунзе в роли командующего. Он не выхватывал пистолет из кобуры в состоянии аффекта и не приканчивал на месте непокорного человека, как это случалось у Василия Чапаева и его товарищей. И по делу Линдова не подписал смертного приговора ни одному бойцу. Более того, на Восточном фронте известен лишь один его приговор о расстреле. Он был вынесен бывшему офицеру Авалову, который предательски покинул пост комбрига-74 и выдал врагу секретный приказ о наступательных операциях против колчаковских генералов. Но и этот приговор не был приведен в исполнение, потому что предатель укрылся в логове белогвардейцев.

В Уральском гарнизоне дисциплина восстановилась скоро: новый командующий был образцом революционного порядка и строго взыскивал за партизанщину. И Плясунков — живое воплощение былой «вольницы» — взял себя в руки; он так полюбил командарма, что не раз выказывал ему безграничную преданность.

Крепко ругал он себя, что поддался сплетне — принял коммуниста-подпольщика, каторжанина и смертника за старого генерала из немцев. Он был молод — по двадцать четвертому году, но с осени 1915 года хлебнул горя в царских окопах на Западном фронте. И слыхал краем уха о выдающемся большевистском агитаторе Михайлове, который на диво предстал теперь перед ним в образе командарма-4.

— Вот промашку я сделал! — сокрушался он.

Замечательная троица из самарских партизан — Василий Чапаев, Иван Кутяков и Иван Плясунков — начала борьбу с беляками в разных местах, в своих отрядах. Но вскоре она свела их в одну группу, и вожаком стал Чапаев. Вместе они освобождали Николаевск и дважды ходили на Уральск, пока Чапаев не уехал в академию. Плясунков, как и Чапаев, потерял в бою любимого брата Матвея. И у него счеты с беляками были и классовые и сугубо личные. Он горел в бою, и геройство его передавалось бойцам: очертя голову они шли за своим любимым командиром.

Плясунков словно переродился после долгой вечерней беседы с командармом. Он пригласил Фрунзе к себе в штаб, чтоб ознакомить его с задуманной операцией и заодно отобедать в кругу командиров.

Михаил Васильевич не отказался: он любил людей смелых, даже дерзких в своем деле, и хотел поближе познакомиться с одним из друзей Чапаева. К тому же был и служебный интерес: 25-я дивизия, где служил Плясунков, только что была передана ему из 1-й армии.

Плясунков собрал командиров полков и разбирал с ними задачу, поставленную перед бригадой приказом Фрунзе в день неудачного парада 12 февраля 1919 года.

Выходило так: бригада остается в армейском резерве, удерживает Уральск и хутор Круглоозерный. А одним полком с конницей наступает на Барбастау и выдвигается вперед, чтобы прикрывать с тыла и с левого фланга 22-ю Николаевскую дивизию, идущую с боями на Лбищенск.

Плясунков и Ильин, захватив Уральск, ограничились этим и не бросились в погоню за казаками. Фрунзе давал в приказе новую ориентировку: не только брать города, но и не давать наиболее жизненному контрреволюционному ядру Уральского войска ускользать из-под ударов 4-й армии.

И Плясунков особенно подчеркивал товарищам эту мысль командующего: «Горячо зову всех своих боевых товарищей проникнуться важностью минуты… и ставлю вверенным мне геройским войскам задачу: окончательно разгромить противника, захватить его главные силы и их руководителей, мешающих трудовому населению области приступить к мирной производительной работе…»

В этот момент и влетел вестовой. И выдохнул у порога:

— Ко-ман-дарм!

Приосанились командиры полков, молодцевато отдал рапорт комбриг. И толково показал на карте, как бригада думает решить задачу. Фрунзе похвалил командиров.

— Главное же — наступать и наступать! Зима — наша противница, но и наша союзница. Казаки сейчас отсиживаются по куреням. Вот и брать их врасплох!

И Новицкому понравилось решение задачи. И он вдруг увидел в комбриге — высоком, статном, подтянутом — хорошего мастера ратного солдатского труда. «Молод, молод и горяч, — подумал он. — Но что поделаешь: таково время! Я в его годы был подпоручиком. Да и командарму две недели назад минуло тридцать четыре. Дети, ей-богу, дети!»

Поговорили у карты, и подошло время обеда. Из комнаты, что была обочь со штабом, вышла молодуха с оренбургским платком на крутых плечах, запросто поздоровалась с гостями и пригласила к столу:

— Прошу откушать чем бог послал!

За разговором о всякой всячине решили и неотложные дела. Фрунзе с Новицким и Сиротинским собирались в район хутора Щапово, где завязала бой Николаевская дивизия. Нужен был проводник.

— Он будет, — сказал Плясунков. — И охрана моя.

— Охраны не нужно, не по чужой земле поедем, — спокойно сказал Фрунзе.

Не хотелось за обеденным столом говорить хозяину неприятные вещи. Но Фрунзе не любил неправду.

— Кожаное обмундирование сегодня же соберите у своих бойцов и сдайте в цейхгауз. И чтоб впредь такого самоуправства не было!

— Слушаюсь, товарищ командующий!

В разговор хотела вступить жена Плясункова, но он ее оборвал:

— Анна! Остепенись!

— А в чем дело? — обратился к ней Фрунзе.

— Не хочу, чтоб мужа моего корили! Я при нем — как цыганка в таборе и у всех — как бельмо на глазу. Домой бы меня отправить: не женское это дело — колготиться одной среди мужиков!

— Да угомонись ты! Я ведь тебя за три года считанные недели видел: все фронт да фронт!

— Дело семейное, решайте его сами, — Фрунзе откланялся. — Моя жена скоро приедет в Самару, но на передовую я ее не возьму…

Надо думать, что молодые успели доспорить за три дня. Во всяком случае, перед отъездом из Уральска Михаил Васильевич получил от Плясункова доверительное письмо: «Дорогой товарищ Фрунзе! Так как красному командиру иметь при себе жену нецелесообразно, прошу взять ее с собой и отправить на родину…»

— Видите, Федор Федорович, и в этом щекотливом деле Плясунков разобрался правильно… Что ж, возьмем эту «нецелесообразную» жену и доставим ее по назначению — в Николаевск…

Но Плясунков правильно решил и еще одно дело. Он опасался за жизнь Фрунзе и дал распоряжение конному отряду: от хутора Круглоозерного до передовой цепи Орлово-Куриловского полка скрытно двигаться за командующим. И — в случае опасности — поддержать его огнем.

— Смотрите! — кричал в трубку комбриг. — Такой человек, он и в пекло полезет. Не доглядишь — голову сниму!..

Плясунков как в воду глядел.

Когда Фрунзе появился на командном пункте полка, там было не далеко от паники. Атака на хутор Щапово захлебнулась, боем овладели беляки, плотным огнем прижимая к земле красноармейские части.

Командарм поднялся по скрипучим ступеням под крышу ветряной мельницы и с горечью отметил, что красноармейцы уже неспособны наступать — они откатываются назад, в надежные укрытия.

— Ну что, мой генерал? — мрачно спросил он Новицкого, который уже нервно теребил эспаньолку.

— Так не воюют, Михаил Васильевич, когда хотят победы! Это экскурсионная прогулка со смертельным исходом, а не бой. Нет ни единой воли, ни согласованности, ни поддержки. Артиллерия молчит, когда каждый снаряд нужен до зарезу. Части никудышные, их надо перетрясти, влить в них новые силы. И конечно, укрепить командный состав. Пока это не сделаете, о наступлении нечего и думать… Да вот вам и живой пример! Глядите! Вы на мельнице, об этом все знают, и никто не задерживает казаков. А ведь они рвутся к нам. Ну и положение!..

— Сиротинский, примкните входную дверь и дайте нам по паре гранат! Будем держаться! — Фрунзе выхватил пистолет из кобуры и встал за стропилину.

Казаки скинулись с бугра в лощину, с гиком вылетели на бугор возле мельницы, лихо размахивая шашками. Редкие выстрелы щелкнули в морозном воздухе, два казака вылетели из седел. Но остальные держались строем, и уже слышно было, как храпят и тяжело дышат их кони.

Вдруг с фланга ударил по ним пулемет, и красные конники вылетели из-за мельницы, с ходу врезались в бой.

— Ах молодцы! — едва успел сказать Фрунзе.

Казаки, оставив убитых, спешно скрылись за бугром.

— Ручаюсь, что это не куриловцы, — сказал Новицкий, осторожно спускаясь по ступеням. — Не их это почерк, Михаил Васильевич.

Теперь пришла очередь удивляться командующему:

— Ничего не скажешь — дальновиден Плясунков. Выручил вовремя!..

В Уральске Фрунзе подписал три приказа. Один из них давал оценку боя в районе хутора Щапово: полки сорвали ночной штурм; они замешкались и даже ранним утром не воспользовались моментом внезапности, которому благоприятствовала начавшаяся метель. Полкам предписывалось все боевые приказы выполнить в точности, «ставя в первую очередь в этих приказах такие требования, кои являются безусловно выполнимыми».

Второй приказ касался всей Николаевской дивизии, которая из рук вон плохо показала себя в Щаповском бою: «Назначаю командира 1-й бригады 25-й стрелковой дивизии Плясункова начальником всей Уральской группы войск с подчинением ему Николаевской дивизии. Начдив Дементьев до прибытия заместителя в лице Сапожкова или Петрова остается во главе дивизии с подчинением Плясункову».

В такой форме был отстранен Дементьев от командования дивизией. Плясунков успел лишь навести порядок в войсках гарнизона. Вскоре прибыл Сапожков, и у него Плясунков стал командовать 1-й бригадой. А свою бригаду в 25-й дивизии сдал Ивану Кутякову, вернувшемуся из отпуска.

Третий приказ относился к Иваново-Вознесенскому особому отряду, который прибыл в Самару. Фрунзе предписал развернуть отряд в полк и ввести его в состав 2-й бригады Александрово-Гайской дивизии. Расквартировать его до особых распоряжений в Уральске, обучить боевой стрельбе всех неподготовленных и снабдить всем необходимым.

Этот приказ появился после встречи Фрунзе с головной группой ивановцев в Уральске.

Дмитрий Фурманов на всю жизнь запомнил эту встречу с любимым Арсением в прифронтовом городе.

«Мы, как только приехали в Уральск, заторопились увидеть Фрунзе, а он — на позиции. Мы его увидели только ввечеру. И, помним, рассказывал… Федор Федорович:

— Насилу его удержишь, Михаила Васильевича: все время выскакивает вперед… Мы уже спрятались за сарай, оттуда и наблюдали… а его все придерживали около себя… Да и бой-то вышел нам неудачный… чуть в кашу не попали…

Мы входили в комнату Фрунзе, он сидел, склонившись над столом, на столе раскинута карта, на карте всевозможные флажки, бумажки, пометки. Кругом в почтительных позах старые полковники — военные специалисты — обсуждали обстоятельства минувшего неудачного боя, раскидывали мысли на завтрашний день.

Фрунзе принял нас радостно, приветливо сжал руки, кивнул на диван, показал глазами, что надо обождать, когда кончится совещание. И потом, когда спецы ушли и мы остались одни, он подсел к нам на диван, обернулся из командующего старым милым товарищем, каким знали, помнили его по Иваново-Вознесенску, завел совсем иные разговоры — про родной город, про наши фабрики, расспрашивал, как живут рабочие, как мы ехали с отрядом, узнавал, какое настроение в степи, как мы сами тут устроились, в Уральске. Рассказывал про сегодняшний неудачный бой, про новую, замышляемую нами операцию, прикидывал, кого из нас куда послать. Мы просидели, проговорили до глубокой ночи. Шли к себе в номер, беседовали:

— А под глазами-то кружки… осунулся.

— Пожелтел…

Мы не видали его всего-навсего два месяца, а перемена была уж так заметна. Дорого досталась ему боевая работа».

Фрунзе воспрянул духом, когда подписывал приказ об ивановцах. В ткачах и политических работниках он видел и пролетарский костяк в своей армии и верных помощников в дивизиях, бригадах и полках. И не просчитался!..

Из Уральска он отправил телеграмму Свердлову: «Прибыл лично в расположение армии, ознакомился с составом и настроением, а равно с командным составом и политработниками. Требуются большие персональные изменения. Необходимо тщательное расследование всей деятельности не только мятежных частей, но и всего руководящего персонала армии…»

19 февраля Фрунзе уехал поездом в Самару через Саратов. И увез с собой «нецелесообразную» жену Плясункова, доставил ее в Николаевск. Со станции Деркуль снова дал предписание Дементьеву об укреплении правого фланга войск. Но приказ не был выполнен. И Фрунзе рассвирепел:

— Чтоб я больше никогда не слышал об этом человеке! — сурово сказал он Новицкому. — Разжаловать в рядовые! Его преступное поведение дает врагу лазейку для наступления!

И Фрунзе не ошибся: противник начал наступление и завлек в ловушку батальон Пензенского полка…

В Николаевске застала командующего первая годовщина Красной Армии. И сохранился его приказ по войскам 4-й армии, словно написанный одним дыханием. В нем — твердая вера большевика в победу Красной Армии, которая создана не для завоевательных целей, а для защиты прав народа и плодов его усилий в мирном труде. Трудовая Россия «своей Красной Армии вверила… судьбы всех трудящихся и в своих надеждах не обманулась. Среди невероятных лишений, терпя недостатки во всем, Красная Армия, сильная верой в святость своего дела, творит чудеса. Одно за другим уничтожаются гнезда контрреволюции; убиваются надежды врагов видеть у своих ног поверженных в прах детей труда. Час конечного торжества уже недалек».

В нем — и братский привет войскам армии и горячий призыв напрячь все силы в решающем наступлении. «Шлю свой привет и я вам, боевые товарищи. Еще одно — два усилия, и враг будет разбит окончательно. Смелее же вперед! Победа близка! Дело труда восторжествует. Утвердите его победу всей мощью ваших штыков. Дайте рабочему люду спокойно и мирно устраивать по своей воле, а не по указке врагов новую жизнь».

Но суровым прибыл Фрунзе в Самару после первой инспекционной поездки. Надо было срочно ликвидировать в армии расхлябанность, менять многих командиров и комиссаров, заново ставить политическую работу во всех звеньях. И подчинить все усилия одной цели — наступать активно, пока нет весенней распутицы, и наносить сокрушительные удары по живой силе врага…

— Я с нетерпением жду губернской партийной конференции, чтобы заполучить вас в армию! — сказал он Куйбышеву. — Тронина прошу завтра же отпустить из наробраза: я ему отдаю пост начальника политотдела Четвертой армии.

— Хорошо, хорошо, Михаил Васильевич! — успокоил его Куйбышев. — Тут вас ждет хорошая писулька от Чапаева. Просит отозвать его из академии.

— Беру, беру Чапаева!..

Чапаев не в ладах был с грамотой. И нацарапал заявление Гавриилу Линдову, когда еще не получил известий о его смерти, не согласованное с нормами грамматики и синтаксиса. Но смысл был ясен — он просился на фронт.

— Да, толсто рубит Василий Иванович! — горько сказал Фрунзе. — Два класса сельской школы. Плотником пошел на фронт. Герой в царской армии — кавалер четырех «георгиев» и даже подпрапорщик. Грамоты не знает, а как бить контру — знает отлично. Пошлите ему вызов! Поставим при нем грамотного комиссара, вот и выход!..

«…понятны были наши радость и интерес, когда однажды, в конце февраля 1919 года, дежурный по штабу доложил командарму о прибытии Чапаева, — вспоминал Новицкий. — Михаил Васильевич предполагал, что он сейчас увидит партизана с разухабистыми манерами. Однако в кабинет медленно и очень почтительно вошел человек лет тридцати, среднего роста, худощавый, гладко выбритый, с закругленными тонкими черными усами и с аккуратной прической. Одет Чапаев был не только опрятно, но и изысканно: великолепно сшитая шинель из добротного материала, серая мерлушковая папаха с золотым позументом поверху, щегольские оленьи сапоги-бурки, мехом наружу; на нем была кавказского образца шашка, богато отделанная серебром, и аккуратно пригнанный сбоку пистолет-маузер.

Фрунзе с радостной, приветливой улыбкой встал навстречу Чапаеву, усадил его и спросил о дальнейших намерениях. И сел Чапаев очень деликатно, и голос у него оказался тихий, а ответы весьма почтительные… Михаил Васильевич сразу же предложил ему должность начальника Александров-Гайской группы».

Приехал Куйбышев, повидался с Чапаевым, одобрил назначение его в Александров-Гай. Поговорили о комиссаре:

— Я подберу вам хорошего человека, из моих верных товарищей, из ивановцев. Не исключено, что они всем полком будут включены в вашу группу. Люди надежные, многих я знаю еще по 1905 году, — сказал Фрунзе.

Разговорились о Москве, о новых друзьях Чапаева.

— И никто из них не удержал вас в академии?

— Да как сказать… Демьян Бедный старался, да я его не послушал. Он еще прошлой осенью, под Самарой, дудел мне в уши: «Учись, учись! А то ведь непорядок: рубака лихой, а на каждой букве спотыкаешься, как загнанный конь!» Но есть дела поважнее…

Иваново-Вознесенский отряд несколько дней нес гарнизонную службу в Уральске. Затем Фрунзе испытал его в первых боях в районе соленых озер Эльтон и Баскунчак. Там ивановцы крепко пощипали банды белых и прибыли в Самару для формирования своего полка.

Фурманов не застал Чапаева — тот уехал в Уральск, чтобы отобрать для себя группу командиров. И новый комиссар один уехал в Александров-Гай.

А Чапаев уже разворачивался в полную силу. Горяча была его встреча со старыми друзьями — Потаповым, Кутяковым, Плясунковым и Бубенцом. Они уговорили его сказать речь командирам и бойцам на митинге.

— Скоро мы все стянемся под знамена одной дивизии: Фрунзе и Куйбышев обещали мне! Такие это люди, давно мы о них мечтали! Под их руководством — только вперед! Развернемся так, что белым казакам скоро гроб без крышки!.. В Уральске остается пока Плясунков. Не горюй, Ваня, вызволим тебя, дай только час! Потапова, Кутякова и Бубенца забираю с собой. Да еще: Исаева, Чехова, Долгушова, Бабенина, Васильева, Володихина, Аброскина, Шапошникова и Евтехова. Завтра спозаранку — в поход! И чтоб все было по форме!..

Фрунзе торопился: зима была его союзником, он боялся упустить время. Ясна была ему основная цель 4-й армии: не допустить противника к магистральным путям, ведущим к Средней Волге на огромном протяжении — от Саратова до Сызрани. И ближайшая задача не вызывала сомнений: неустанно расширять плацдарм к юго-востоку от Уральска, чтобы овладеть Актюбинским направлением, и очистить весь юго-запад, где еще держались опорные пункты белых в станице Сломихинской и в Лбищенске. С победой на юго-западе тыл и правый фланг армии освобождались от набегов казачества. И все усилия можно было направить на полное освобождение Уральской области…

К началу марта 1919 года армия еще не была приведена в боевую готовность. Но Фрунзе не мог мириться с налетами белых банд на южном участке фронта и уже выработал определенную тактику: не обороняться малыми силами, а наступать большими группами; бить врага фронтально и смелыми рейсами конных частей охватывать его с обоих флангов. И внимательно наблюдать за боевыми действиями соседних армий Восточного фронта.

В ночь на 1 марта 1919 года по прямому проводу вызвал Фрунзе командующий Восточным фронтом Сергей Сергеевич Каменев. Они не были знакомы близко, но Фрунзе видел в Москве этого бравого полковника старой армии — подтянутого, с пышными усами Александра Второго. Каменев не был в чести у Троцкого, и это настраивало Фрунзе по отношению к нему благожелательно.

— Доложите обстановку, — бежала лента в аппарате Бодо. — Как там у вас? — спрашивал Каменев.

— Не считаю армию совершенно оздоровленной, — отвечал Фрунзе. — Был почти во всех частях, лично убедился, что очень плох состав комиссаров, слаб и командный состав. Особенно плохо у нас с такими специальными родами войск, как артиллерия.

— Постараюсь помочь вам. Но и у меня плохо. Центр на все заявки отвечает отрицательно. Сколько у вас штыков?

— Шесть тысяч, не более. В отдельных полках людей очень мало — человек двести пятьдесят. Но мы делаем все, чтобы довести действующие части до состояния боеспособности. Я снял с тыла и отправил на фронт все, что было под рукой. Самарские коммунисты срочно мобилизуют и обучают новые подразделения. Оружия в новых частях армии нет. Нет и запасных частей…

— Понимаю. Пошлю все, что поступит ко мне. Какие у вас планы?

— Пользуясь затишьем на Восточном фронте, завтра начинаю наступление. Задача: освободить междуречье Волги и Урала, закрепить тыл, чтобы развязать руки для операций на севере. В ударной группе у меня Чапаев. Он начинает операции в районе Александрова-Гая.

— Где вы нашли Чапаева? И можете ли вы ручаться за него?

— Он приехал сам… Но по моему вызову… Ручаюсь за него головой!

— Ну добро! Об операциях доносите своевременно…

Михаил Васильевич отдал приказ о наступлении 2 марта. Чапаев блестяще применил тактику командарма: 10 марта он фронтальной атакой выбил белоказаков из Сломихинской; неделю спустя взял в клещи Лбищенск. При этом Плясунков нажимал со стороны Уральска, а Кутяков отчаянным рейдом в тыл беляков ударил с юга и с запада. Операция прошла столь удачно, что Фрунзе наградил Ивана Кутякова орденом Красного Знамени.

Междуречье стало советским. Главные силы уральского казачества были сломлены, их остатки разметались по снежной предвесенней степи. И никто не мог предполагать, что это казачество сумеет возродиться и снова начнет ожесточенную борьбу с Красной Армией, как только Колчак соберет в кулак свои силы и обрушится из-за Уральских гор на 5-ю армию.

От перебежчиков и пленных Фрунзе исподволь собирал данные о грозной силе за Уралом, а Новицкий скрупулезно составлял досье на адмирала Колчака и командиров его армий. Все у врага было в ажуре, «верховный правитель» России дожидался какого-то удобного момента, чтобы предпринять рывок к Волге, а затем устремиться к Москве. «Все яснее и яснее вырисовывались Михаилу Васильевичу те меры, которые должен был принять фронт для резкого перелома в обстановке, меры, которые со временем и легли в основу контрудара, осуществлявшегося М. В. Фрунзе, — записал Новицкий. — Он как будто чувствовал, что именно ему придется расхлебывать заварившуюся кашу, и потому, тщательно изучая оперативную обстановку, вел подготовительные мероприятия, чтобы не быть застигнутым врасплох».

Командарм работал лихорадочно: выступал перед частями, идущими на фронт из центральных районов России; проверял учебные стрельбы новобранцев на полигоне всевобуча; на рабочих митингах призывал напрячь силы, чтобы больше дать армии одежды, сапог, снаряжения. И торопил военного инженера Карбышева, который возводил укрепления на Волге от Самары до Сызрани. И рассылал в Москву и в штаб Восточного фронта требования о присылке резервов, чтобы укрепить действующие части и сформировать новые полки.

«Но кто-то невидимый мешал командарму Фрунзе, — вспоминал Сиротинский. — Боевые припасы в его армию поступали медленно и в смехотворно малых количествах. Новые формирования не утверждались. Никакого снаряжения и обмундирования для армии нельзя было добиться… Фрунзе чувствовал чью-то злую волю. Кто-то упорно не желал усиления его армии и мешал повышению ее боеспособности. Но Фрунзе не сдавался. Вместе с В. В. Куйбышевым он упорно перестраивал и укреплял свою армию».

Злым духом Фрунзе — объективно и субъективно — был Троцкий. Он долго не хотел понять, сколь грозен для Красной Армии вооруженный до зубов союзниками адмирал Колчак, и главную опасность видел на юге и на севере, где действовали Деникин и Юденич. Поэтому армию Фрунзе он считал заштатной, а опасения командарма-4 — полетом фантазии. Кроме того, он признавал авторитет военных специалистов и не желал видеть во Фрунзе пролетарского полководца нового типа. Да ведь и назначение этого «штафирки» произошло вопреки его желанию…

Не рассчитывая получить поддержку у Троцкого, Фрунзе написал письмо в ЦК РКП(б). Он высказал мысль, что Колчак — главная опасность. И получил в ответ письмо Владимира Ильича, которое ориентировало партию и страну: Колчака за Волгу не пускать, Волга должна быть советской!

При первом же выступлении Колчака в районе Камы Фрунзе вызвал Чапаева и Фурманова. Он решил держать в своем резерве 25-ю дивизию во главе с Чапаевым. Но тот ужасно рассорился со своим комиссаром. Их надо было помирить и четко определить их новую задачу.

Поругались Чапаев и Фурманов наотмашь, сплеча, не жалея своей дружбы. «Распалились до того, что похватались за наганы. Но вдруг поняли, что стреляться рано — одумались, смолкли», — записал Фурманов. Отношения изменились, и экспансивный Чапаев написал рапорт об отставке. И дал телеграмму Фрунзе, что выезжает к нему для доклада. Комиссар, в свою очередь, послал телеграмму: «Не разрешайте Чапаеву приезжать без меня!..» И вот друзья-враги в Самаре.

«Звоним из штаба на квартиру:

— Михаил Васильевич дома?

У телефона жена Фрунзе Софья Алексеевна.

— Дома. Лежит больной, но вас примет. Только, пожалуйста, недолго, не утомляйте его…

Приехали. Входим. Михаил Васильевич, бледный, замученный, лежал в полумраке, улыбнулся нам приветно, усадил около, стал расспрашивать.

Говорит о положенье на фронте, о величайших задачах, которые поставлены нашим восточным армиям, справляется о наших силах, о возможностях, рассказывает про Москву, про голод северных районов, про необходимость удесятерить наш нажим, столкнуть Колчака от Волги. Говорит, говорит, а про наше дело, про ссору нашу ни слова — будто ее и не было вовсе. Мы оба пытаемся сами заговорить, наталкиваем его на мысль, но ничего не выходит — он то и дело уводит беседу к другим вопросам, переводит разговор на свой, какой-то особенный, нам мало понятный путь. И когда рассказал, что хотел, выговорился до дна, кинул нам, улыбаясь:

— А вы еще тут скандалить собрались? Да разве время, ну-ка подумайте… Да вы же оба нужны на своих постах — ну, так ли?

И нам стало неловко за пустую ссору, которую в запальчивости подняли в такое горячее время. Когда прощались, мы чувствовали оба себя словно прибитые дети, а он еще шутил, напутствовал:

— Ладно, ладно… Сживетесь… вояки!

Мы с Чапаевым уходили опять друзьями — мудрая речь дорогого товарища утишила наш мятежный дух».

— Вы не встречались ли с Колчаком, Федор Федорович? — как-то спросил Фрунзе. — Что за человек? Я ведь к тому говорю, что война не просто стихия. Она может быть и очень целенаправленным процессом, если ее ведет талантливый полководец.

— Колчака я видел однажды, на приеме у императора. Высок, горбонос, чванлив. Галантный кавалер и, я бы сказал, с актерскими манерами. Но это не то, что вас интересует… Тогда говорили, что он делает блестящую карьеру: из командира минной флотилии на Балтике он быстро обернулся командующим Черноморским флотом. Никаких громких побед за ним не числилось, и его возвышение истолковывали как победу самых крайних течений при дворе. Он монархист чистой воды и активно действующий. После Февраля матросы изгнали его с флота. А в прошлом году, по возвращении из Америки, где на него сделали крупную ставку, он был военно-морским министром «Уфимской директории». Но об этом вы знаете. Конечно, для масштабов всей России — это не фигура. И он, и Деникин, и Юденич — марионетки, правда с большим самомнением. По шкале бывшего генерального штаба — они люди второго или третьего эшелона, и их выдвижение — прямое следствие социального катаклизма… Ведь и у нас на Восточном фронте выдвинулись люди, о которых я прежде не слыхал: Тухачевский, Гай, Шорин, Меженинов. Сергея Сергеевича Каменева хоть немного помню: мы были в соседних дивизиях. Слыхал и о Вацетисе, нашем главковерхе. Правда, он звался Вациетисом, это на языке латышей «немец». Видимо, по соображениям германофобским, он выкинул из фамилии одну букву и стал Вацетисом… Словом, заговорил я вас по-стариковски. Но одно несомненно: Колчак не фигура для России, и народ никогда его не примет. И в его блестящее командование я не верю. Однако у него крепкая армия, и его генералы наступают почти безостановочно…

— У меня вызрел план. Думаю, что вы его поддержите. И тогда мы немедленно снесемся с командованием фронта…

Время летело так стремительно, что дни и ночи перемешались начисто. И надвигались те самые сорок пять — пятьдесят дней небывалого в истории Красной Армии контрнаступления Фрунзе, которые решили судьбу «непобедимых» армий Колчака.

Марионеточный «верховный правитель» не стал дожидаться теплой весенней погоды, как думали в кабинете у Троцкого. Адмиралу нужна была Волга зимняя, скованная льдом, чтоб форсировать ее без понтонных переправ. Да и пользовался он информацией о плохом снаряжении Красной Армии, о голодном пайке разутых и раздетых красноармейцев и о том, что командуют на Восточном фронте против его генералов всякие прапорщики, капитаны и «штафирки», «шпаки» и «рябчики».

Но по своей монархической сущности не понимал адмирал: непобедим народ, который сплотился под лозунгами Советской власти, и не позволит он посадить себе на шею царского сатрапа.

И уж никак он не мог взять в толк, что Советская Россия ощетинилась против него в едином военном лагере и что Верховным главнокомандующим красной Москвы стал штаб большевиков — Центральный Комитет партии во главе с величайшим стратегом пролетарской революции и гражданской войны Владимиром Ильичем Лениным. Он руководил Советом рабочей и крестьянской обороны и внушал каждому партийцу, каждому человеку с ружьем: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться…»

Конечно, страшным ударом была безвременная смерть Якова Михайловича Свердлова 16 марта 1919 года. Ленин, партия и лично Фрунзе потеряли человека удивительного ума, решительного и стойкого, прекрасного организатора: он знал все подпольные кадры партии, ценил их и умел использовать с полной отдачей сил. И памятью по нему могла быть только победа. И Фрунзе уже начал готовить ее: у него была в запасе неделя-другая, так как армада из-за Урала бросилась не на его армию.

Колчак раскрыл карты и выступил 4 марта 1919 года. Он сосредоточил четыре мощные армии: 130 тысяч штыков и сабель, 1300 пулеметов и 210 орудий. Сибирской (северной) армией командовал генерал Гайда, Западной — Ханжин, Оренбургской — атаман Дутов, Уральской — Толстов. Левый фланг замыкала южная группа генерала Белова.

Сдерживали его натиск шесть армий Восточного фронта: 1-я (Г. Гай), 2-я (В. Шорин), 3-я (С. Меженинов), 4-я и Туркестанская (М. Фрунзе), 5-я (Ж. Блюмберг. Его вскоре заменили М. Тухачевским). Длина фронта составляла 1800 километров, боевой состав и вооружение — 101 тысяча штыков и сабель, 1817 пулеметов и 365 орудий.

Если бы Колчак одновременно двинул все свои армии, была бы возможность противостоять его натиску. Но он обрушил против 11 тысяч бойцов у Блюмберга армию Ханжина, где офицеров и солдат было почти вчетверо больше. И 5-я армия, пятясь и ожесточенно отбиваясь, оставила на протяжении месяца Уфу и продолжала откатываться к Симбирску и Самаре. Дрогнули части и 2-й армии: они отодвигались к Сарапулу. Пришлось и армии Гая увести свои войска с Южного Урала. Наступил момент, когда и армия Фрунзе соприкоснулась с авангардными отрядами противника возле Оренбурга и Уральска.

Фрунзе быстро разгадал стратегический план Колчака — соединиться с Деникиным на Средней Волге и вместе наступать на Москву. И уже ясно видел, что ему скоро быть в фокусе самых главных военных событий. Поэтому он не выехал в Москву, на VIII съезд партии, а остался в своем самарском штабе.

Еще в феврале 1919 года Совет Народных Комиссаров РСФСР, в предвестии наступления Колчака, обратился к правительствам Антанты с предложением мира на кабальных условиях. Советская власть признавала займы прежних правительств России; отдавала в залог российское сырье в уплату процентов по займам; предоставляла широкое право концессий и даже соглашалась на оккупацию некоторых районов военными силами Антанты.

В дни триумфального шествия армий Колчака к Волге в голодной Москве, где не было света и топлива, появился в ранге посла американец Буллит.

Страшные минуты провел в общении с ним Георгий Чичерин. Буллит предложил ему чудовищные условия мира: Советы прекращают вооруженную борьбу с фактическими правительствами белых, которые существуют в России.

— Мы готовы немедленно демобилизовать армию, — говорил Чичерин глухо, едва слыша свой голос. — Принимаем на себя часть государственного долга, разумеется, соответственно занимаемой нами территории. Наконец, господин Буллит, правительство отказывается от возврата захваченного чехословаками золотого запаса: он может быть зачислен в счет платежа по государственному долгу.

Буллит покуривал гаванскую сигару, а на большом его холеном и сытом лице блуждала самодовольная улыбка. Смешным казались ему усилия советских руководителей любой ценой удержаться у власти. Эти люди, умученные голодом и титанической борьбой, сидели перед ним в дешевеньких пальтишках, стоптанных башмаках, с коченеющими от холода руками и почему-то фанатически верили в строительство нового, свободного, светлого мира.

Он побывал на вокзалах. Красноармейцы отбывали на фронт в лаптях; возле эшелонов суетились командиры и комиссары в шинелишках не по росту, в нестираных бумажных гимнастерках. Он погулял по городу. Граждане, закутанные в тряпье, стояли в неизбывных очередях за осьмушкой хлеба; мертвые трамваи длинными шеренгами мерзли на путях; на фабриках и на заводах кое-где теплилась жизнь в одном цехе, а в других ржавели станки. И обессиленные рабочие иной раз выкидывали над воротами белый флаг — знак полного отчаяния.

— Такая страна стоит одной ногой в гробу! — резюмировал Буллит. — И всякие переговоры с ней бессмысленны!

И в этой мысли окончательно убедили его победные реляции Колчака. Из его ставки шли прекрасные вести:

«Ударами наших армий противник на всем фронте разбит, деморализован и отступает. Уральские казаки продолжают борьбу… Генерал Деникин начал теснить красных в Донецком каменноугольном бассейне. Генерал Юденич теснит большевиков на Псковском и Нарвском направлениях. Верховный правитель и верховный командующий повелел действующим армиям уничтожить красных, оперирующих к востоку от рек Вятки и Волги, отрезав их от мостов через эти реки… Сибирской армии преследовать красных… Западной армии, продолжая преследование, отбросить красных на юго-восток, в степи…»

— Дядя Сэм показал нам кукиш! — Фрунзе откинул донесение из Москвы о провале переговоров с Буллитом. — А может быть, это и к лучшему? Я не верю, что мы не найдем выхода. Беляки рвутся вперед, забывая о тыле и флангах. Нащупаем мы у них слабое место. Ведь недаром говорят люди: «Кому суждена погибель, у того отнимается разум!» А я в разум Колчака и его генералов верю слабо, Валериан Владимирович!..

Ночь была на исходе. И Фрунзе с Куйбышевым, обессилев от работы в последние дни, пробавлялись морковным чаем в кабинете у командарма. Штаб его располагался в бывшей земской управе, и на стеклянной двери красовалась травленая надпись: «Председатель Самарской губернской земской управы».

— Я переоденусь, — сказал он Куйбышеву и ушел за ширму.

Сшили ему недавно новый костюм. Старенький, диагоналевый, еще времен земгусара Михайлова, заметно поизносился, особенно на коленях, и Софья Алексеевна прилагала много стараний, чтобы залатать трещины. Но в новом костюме работать было нескладно: в узких карманах тесно было рукам, а он любил так ходить по кабинету, когда принимал донесения. Да и мотаться по частям и по случайным хатам на передовой в добротном костюме было не с руки. И даже пить морковный чай с боевым другом. И он почувствовал себя куда вольготнее, когда переоблачился в старый наряд и свободно распахнул ворот.

Редко выдавались такие минуты отдыха. И они предпочитали говорить не о войне — о литературе. Оба они очень любили поэзию и в юности сами сочиняли стихи — в тюрьме, в ссылке. Куйбышев читал Некрасова, а по-немецки — Генриха Гейне и просил Михаила Васильевича прочитать что-либо из Адама Мицкевича: ему нравился красивый строй шипящей и напевной польской речи. И Фрунзе читал, иногда запинаясь: в мыслях все еще была война. Условившись не говорить о ней хоть час, они снова возвращались к делам военным.

Самара уже переходила из рук в руки в прошлом году, и сейчас, когда до колчаковских авангардов было верст семьдесят, обывателя начал бить озноб: он всегда колотит, когда в голову лезет мысль об эвакуации.

— Надо распорядиться, Валериан Владимирович, о трамвае. Пустите его немедленно, это успокоит горожан. И о театре: игра актеров поднимет дух.

— О трамвае я распорядился, он пойдет завтра. А в театральных планах, кажется, одна «Русалка».

— Чем же плоха «Русалка»? Сиротинский, распорядитесь отпечатать афиши. И пусть тыловая публика хоть неделю ходит бесплатно!.. Но вторую неделю нет ответа на наш запрос об одежде для новых пополнений.

— Кое-что дадут самарцы. Но это капля в море!

— Проследите, пожалуйста, послали ли в Иваново-Вознесенск эшелон хлеба и вагон рыбы?

Куйбышев навел справки по телефону.

— Да, вагоны ушли нынче ночью. И с хорошей охраной.

— Мои товарищи умирают от голода.

Фрунзе глянул на часы, устало провел рукой по глазам:

— Уже шестой! Отдых наш закончился, пошли к карте.

Карта висела в широком простенке, вся истыканная за Волгой красными и синими флажками. Синие шли густо, образуя три стрелы: на Симбирск, Самару и Оренбург. Красные были рассыпаны в беспорядке.

— Колчак зарывается! Поглядите, как растянулись у него тылы и начинают обнажаться фланги. И атака, не поддержанная интендантами, вот-вот захлебнется от недостатка снаряжения и провианта. В истории войн — сплошь и рядом такие случаи. Найти бы самое слабое место на его флангах да нанести туда смертельный удар. Мне это ясно, и у меня готов план контрудара. Но чертовски плохо работает разведка!

— Уж очень большим треугольником разбросаны по степи наши силы: Самара — Оренбург — Уральск. Два направления удара исключены. Если же мы ослабим напор на Туркестан, не нащупают ли Дутов и Белов разрыв в частях Четвертой армии?

— Не исключено! И все же Туркестан пока отставим. Надо срочно поворачивать на север, в разрыв армий или корпусов Колчака. Риск большой: ведь и у белых может появиться такая мысль. Но хорошо рискует тот, кто выполняет маневр внезапно и не оголяет свои фланги. Я все это учел. За Оренбург и Уральск беспокойства пока нет. Там вооружены поголовно все рабочие, они подкреплены надежными гарнизонами и смогут выдерживать длительную осаду. Куда хуже, что медленно растут наши резервы. Да и частям на левом фланге передаются панические настроения Пятой армии.

— Что намечаете делать в ближайшие дни?

— Собрать в мощный кулак все резервы! Придется, видимо, брать в свои руки отступающую армию Блюмберга. Проведем парад войск в Самаре, поглядим на полки, поднимем их дух. И заставим разведку пробраться в логово Колчака!..

С 5 марта 1919 года Фрунзе командовал Южной группой малого состава. В нее входили 4-я армия и войска, пробившиеся через заслон белых из Средней Азии (из них вскоре была образована Туркестанская армия).

До наступления Колчака у командарма была одна заветная цель, простая и ясная: пробивать дорогу к хлопку для «Ситцевого края». Теперь эта цель отодвинулась. Надо было думать, как задержать Колчака, а затем нанести ему ответный удар.

Но у Фрунзе почти на две недели сковали руки кулацкие мятежи: они вспыхнули в тылу его армий. И еще до взятия Лбищенска пришлось перекинуть не один полк на их подавление. Части его действовали столь решительно, что он не сомневался в быстром и благоприятном исходе операции. И выбрал два дня для поездки к Блюмбергу в Белебей.

Тягостная была картина! Блюмберг, отступавший с тяжелыми потерями, кое-где пытался развернуть наступление. Но у него не было ни ясного оперативного плана, ни обнадеживающей перспективы.

— Надо уходить за Волгу! — говорил он с надрывом. — С такой армией нечего думать о победе на левом берегу!

Фрунзе нервно сжал кулаки, боясь не сдержаться, сорваться на грубость. Так и хотелось выпалить в лицо растерявшемуся командарму: «Умный винит себя, а дурак — товарищей!» Но сказал не менее резко:

— Выбросьте эти мысли из головы, иначе вас завтра же выбросят из армии!

В штабе он ознакомился с приказами Блюмберга: писаны они были казенным языком, без живинки и шли вразрез друг другу. В городе не было хорошего коменданта, чтоб навести элементарный порядок: улицы забиты до отказа людьми, лошадьми, повозками, артиллерией. Шум, гвалт, обрывки команд; ржание коней, какая-то стрельба: не армия, а цыганский табор после землетрясения!..

Фрунзе возвращался в Самару удрученный. И одновременно просветленный: он воочию убедился, как не надо воевать с Колчаком. И в одном из приказов перечислил обнаруженные у соседей упущения и ошибки. Войсковая разведка была очень слаба, из-за чего силы противника неоднократно оценивались на глазок; штаб оторван был от частей настолько, что командиры не знали его ближайших планов и не имели ясного представления о районе своих действий. Пехота билась активно и иногда отбивала у противника населенный пункт. Но ее успех развивался плохо: бойцы успокаивались на достигнутом, разбредались по соседним селам в поисках продовольствия, мало думали об охране и нередко попадали под губительную контратаку белых. Конница действовала смело, но оставалась без связи с пехотными полками и не всегда получала задание заглянуть поглубже в тыл врага с открытого фланга. И совсем уже неумно использовались бронепоезда. Эти передвижные крепости зачастую оказывались в глубоком тупике, вместо того чтобы действовать на свободном пути и смелым маневром сеять панику в частях беляков.

— Досадные промахи у соседей, если не сказать точнее: ошибки и преступное небрежение. Давайте хоть мы научимся на них воевать с соблюдением строгого порядка и дисциплины! — сказал он Куйбышеву и Новицкому.

Он уже мыслил масштабами фронта и обратился с братским письмом к правительству Советской Украины: «Армия, перед которой поставлена чрезвычайно сложная и спешная задача, к сожалению, слабо подготовлена к ее осуществлению. Самым больным местом является огромный недостаток в предметах вооружения, артиллерийского, интендантского и инженерного снабжения. Отсутствие такового в данное время у центральных органов Советской России не позволяет надеяться на помощь оттуда. Захват доблестными Украинскими советскими войсками значительной военной добычи, быть может, позволит оказать нужную нам помощь».

Центральный Комитет РКП(б) подослал в Самару большую группу коммунистов и комсомольцев. Для них были созданы краткосрочные курсы политических работников. И наука им преподавалась на конкретных примерах поведения в бою и на биваке.

В записях Дмитрия Фурманова сохранился этот «кодекс» поведения коммуниста в армии. Он изложен в письме комиссару 74-й бригады Петру Брауцаю.

«Товарищ! Я не буду тебя учить тому, что надо делать: работа сложна и разнообразна, всего не предусмотришь. Требую лишь следующего: 1) точной исполнительности; 2) напряженности в работе; 3) спокойствия; 4) предусмотрительности.

I. Используй всех подчиненных тебе работников так, чтобы у них не было и минуты свободной. Вмени в обязанность комиссарам мелких частей не спать по деревням, а проверять и помогать Советам, беседовать с крестьянами и пр. О сделанном требуй систематических отчетов.

II. Внуши и укажи им, как сохранить авторитет, ибо некоторые комиссары унижают свое звание несерьезностью и слабостью.

III. Обращение комиссара с бойцами должно быть образцовым: спокойным, деловым, внимательным. Внушай к себе уважение даже обращением. Не позволяй оскорблять красноармейцев, тем более плеткой или кулаком: притягивай негодяев к суду.

IV. Не позволяй грабить, разъясни, как позорно это для Красной Армии рабочих. Нахальных грабителей тяни к суду, а с мародерами расправляйся еще короче: расстреливай на месте.

V. Держись ближе к организациям (судам и комиссиям), помогай им советом и проверяй работу.

VI. Притягивай всемерно красноармейцев к библиотеке: хоть раз в неделю — пусть почитают. Читай, объясняй сам, когда можешь, не смущайся тем, что мало слушателей.

VII. Строго наблюдай за техническими работниками, будь недоверчив, но не показывай своего недоверия, не оскорбляй, тем более не схватывайся ругаться: комиссар не должен ронять себя до ругани.

VIII. Отдельные эпизода боевой жизни записывай. Раз в неделю присылай мне в двух экземплярах. Пусть будет кратко — зато свежо и интересно для газеты».

18 марта, после поездки в Белебей, Михаил Васильевич послал письмо в Реввоенсовет республики, а копию — В. И. Ленину.

Он говорил, что в средней и южной части Восточного фронта создалось очень серьезное военное и политическое положение. И обращал особое внимание на 5-ю армию. Она «почти утратила боеспособность. Полки ее откатываются назад при первом натиске противника и сразу очищают большие пространства. В штабе армии (5-й) высказывались опасения за возможность отхода к Самаре и Симбирску. Этим все сказано…

Положение дел в настоящее время я считаю очень серьезным. Но в то же время уверен, что если центр в достаточной мере серьезно оценит его и примет соответствующие меры, то всякая опасность нами будет избегнута…».

Одна из мер была принята немедленно: по рекомендации Владимира Ильича Блюмберга заменили Михаилом Тухачевским.

В тот же день — 18 марта — Фрунзе доложил командующему Восточным фронтом Каменеву, что Лбищенск взят, и просил прислать ордена Красного Знамени для награждения отличившихся командиров и бойцов. А в приказе о взятии Лбищенска лестно отозвался о героях-чапаевцах: «Россия труда может быть гордой своими товарищами».

На фоне удручающего отступления армий Восточного фронта эта победа Чапаева была впечатляющей. И Каменев высоко оценил ее: «Работа вашей армии превзошла все ожидания, это единственная светлая страница нынешних дней фронта».

План разгрома Колчака дозревал. И Фрунзе с Куйбышевым информировали ЦК РКП (б), что свою задачу они видят в нанесении удара по противнику, чтобы не допустить его к Волге. И об этом же сообщили Каменеву 25 марта. И уже никто не мог поколебать Фрунзе, что именно он должен бить по левому флангу центральной группы войск Колчака: она уже очень заманчиво нависла с севера над 1-й, 4-й и Туркестанской армиями.

— Ножом бы ее! Как арбуз рассечь! — потирал руки Фрунзе, захваченный своим смелым планом.

«Верховный правитель», опьяненный победами Гайды и Ханжина, двинулся из-за Урала к Уфе, чтобы быть ближе к доблестным войскам. И впервые прочитал в сводке фамилию Фрунзе: «Фрунзе проявляет большую активность, однако действия его сковываются его же высшим командованием и сами по себе неубедительны и сомнительны. Продвижение наших частей в сторону Бугульмы и Белебея по-прежнему развивается успешно…»

Видимо, до Колчака докатились сведения о том, что Фрунзе на свой страх и риск стал подтягивать ударную группу командарма Туркестанской Зиновьева в район Бузулука. В эту группу он включил 73-ю бригаду Ивана Кутякова из 25-й стрелковой дивизии, а самого Чапаева с Плясунковым передал в 5-ю армию Тухачевского для укрепления его правого фланга. Дивизия Чапаева, разрезанная линией разграничения между армиями, все же могла действовать как одно целое.

Почин был сделан. Но за контрудар пришлось еще побороться и Фрунзе, и Куйбышеву, и Новицкому.

Три варианта определяли теперь направление действий Восточного фронта. Главком Вацетис правильно видел угрозу на Самарско-Уфимском участке. Но ничего конкретного не определял, кроме нанесения флангового удара силами одной 1-й армии Гая. Командарм Гай не верил, что он может справиться с этой задачей, и всячески противился ее выполнению. План Каменева переносил действия в район Бугульмы, потому что исходил из презумпции, что главная опасность грозит на линии Симбирск — Казань. И его помощники предлагали перевести штаб фронта в Муром. Но под нажимом члена РВС Сергея Гусева он не отрицал и третьего плана, разработанного Фрунзе: нанести мощный контрудар очень сильной группой войск с юга на север, чтобы отсечь клин Ханжина от других сил Колчака. Четкость наступательного плана Фрунзе и революционный энтузиазм командарма импонировали Ленину. Но на какое-то время в дело вмешался Троцкий.

В день, когда был оставлен Белебей, 6 апреля, Троцкий назначил парад войск Самарского гарнизона. И картинно принимал его на площади: весь в черной блестящей коже от фуражки до сапог; черная свита — под стать наркому, торжественный марш, застывшие ряды красноармейцев. Троцкий знал себе цену и каждым взмахом черной перчатки показывал самарцам величие своей личности.

Фрунзе командовал парадом. И подскакал с рапортом на стройной гнедой Лидке, не горяча ее, в меру работая поводом и шенкелями.

Михаил Васильевич пригласил на парад Тухачевского, и они держались обочь, в сторонке от черной свиты наркома, пока проходили войска. Разговорились непринужденно, и Фрунзе с удовольствием отметил, что 5-й армии достался достойный командующий. Был он молод, держался с хорошей выправкой, отличали его завидное здоровье и то спокойствие и уверенность, которые так ценил в людях возмужавший Арсений. И судил он о делах своей армии четко, смело. И глядел на Фрунзе большими серыми глазами, не уводя их в сторону. И захлопал в ладоши, когда с площади ушла последняя колонна.

— Браво, Михаил Васильевич! Вы сумели создать прекрасные части! Да разве можно с ними отступать за Волгу!..

Вечером Троцкий созвал в губернском комитете партии широкое совещание. Он дал высказаться Фрунзе по поводу его плана контрудара, но своего мнения не определил и ночью отбыл в Симбирск в штаб Восточного фронта. Фрунзе, Куйбышева и Тухачевского не пригласили.

Но на другой день нарком по прямому проводу обратился лишь с одним вопросом: могут ли Фрунзе и Куйбышев взять на себя ответственность за отказ от гражданской и военной эвакуации Самары?

Они ответили утвердительно. Но их возмутило, что и после такого категорического ответа не последовало одобрения плана контрудара. И они тотчас же снеслись с Лениным и сообщили ему о странном поведении Троцкого, который не утверждает единственно возможный план победы.

Центральный Комитет партии в тот же день предложил наркому обороны не стеснять инициативы Фрунзе и передать в его распоряжение южную половину Восточного фронта. 10 апреля 1919 года Троцкий подписал в Симбирске приказ о назначении Фрунзе командующим Южной группы войск расширенного состава. Теперь у Михаила Васильевича было четыре армии: Туркестанская, 1-я, 4-я и 5-я. А в Реввоенсовете группы — Валериан Куйбышев и Федор Новицкий.

— Ну, Валериан Владимирович! Ну, Федор Федорович! Теперь у нас руки развязаны, план готов, дело — за пустяком: сломать хребет адмиралу!.. Я еду на станцию Кинель, вы остаетесь душой армии в Самаре… Но не будем обольщаться: пока все не сделано, значит ничего не сделано!..

Фрунзе не сомневался в Тухачевском: молодой командарм одобрил план контрудара и почти ежедневно присылал донесения о том, как он реорганизует свою армию и поднимает в ней боевой дух. Не вызывал сомнений и Зиновьев, которому была передана Туркестанская армия. Но неожиданно заартачился Гай, возглавлявший 1-ю армию.

11 апреля он заявил Фрунзе по телеграфу:

— Пятая армия отступает энергично, и никакие мои маневры делу помочь не смогут. Я нахожу нужным спасти армию отступлением. Базировать мне на Бузулук и Самару уже поздно. Каждую минуту ко мне обращаются начдивы с просьбой разрешить отступление… Я иного выхода не нахожу и снимаю с себя всякую ответственность.

— Я осуждаю панические настроения в ваших частях, они нетерпимы, и их надо срочно ликвидировать. А вам указываю: вы подчиненный мне командир и не имеете никакого права снимать с себя ответственность в такой решающий момент. И не ссылайтесь на весеннюю распутицу: она в одинаковой мере сказывается и на противнике…

Фрунзе терпеливо объяснил Гаю, что вот-вот начнется удар очень сильной группы; этот удар остановит нажим противника на 5-ю армию и решит его судьбу. И что Центральный Комитет партии мобилизует сейчас лучших работников на Восточный фронт.

— Еще раз повторяю, что положение отнюдь не таково, чтобы поддаваться панике, — диктовал Фрунзе. — Выполняйте неуклонно раз принятый план, и я надеюсь, что мы с вами увидим крушение надежд противника. Я кончил. Ожидаю от ваших войск исполнения долга и приказа…

На пороге переговорной показался Куйбышев. Фрунзе передал ему ленту.

— Что с ним, Валериан Владимирович? Что-то я не узнаю вашего друга. Он же командир отличный, и его Железная дивизия недавно была украшением армии.

— Он очень экспансивен, Михаил Васильевич. Кругом неудачи, да еще мутят воду в дивизиях и в полках его боевые дружки. И не было над ним крепкой руки в последнее время, а вас он еще не знает. Но я не сомневаюсь в его доблести, дайте только срок!

— Пусть сбудутся ваши предсказания! Но во главе ударной группы я все же поставил Зиновьева: с ним не надо объясняться, он понимает меня с полуслова…

Но фактически пришлось собрать для контрудара по Колчаку три группы: в центре, у Бузулука, — Зиновьев, справа — Гай, слева — Чапаев.

Разведка донесла, что наконец-то удалось достигнуть превосходства сил против белых на основном направлении и в решающий момент.

Но начинать было трудно: реки разбушевались в половодье; в вязком черноземе застревали по ступицы армейские повозки и орудийные лафеты. И бойцы не успевали обсушиться за ночь в хатах или у костров.

Конечно, и у врага не лучше! И если он воевал в традициях старых русских генералов, можно было предполагать, что его части какое-то время будут топтаться на месте.

Но не это было главным. Как говорится, даже папаха командующего не знала о его сомнениях: он еще не решил, куда обрушить свои войска для решающего удара. Был уже подписан секретный приказ № 021 от 10 апреля 1919 года, где подробно расписывалась дислокация войск. Но Фрунзе не торопился разослать его в армии и в дивизии.

И вдруг все сомнения решила одна ночь, 18 апреля. Чапаевские разведчики из 218-го полка перехватили в селе Карамзихе трех колчаковских вестовых, которые везли два оперативных приказа Колчака. Чапаев быстро сообразил, сколь важны для Фрунзе перехваченные документы, и немедленно вызвал его к прямому проводу.

— Дорогая добыча, товарищ командующий! Армия Ханжина растянулась по фронту на двести семьдесят верст от Волго-Бугульминской железной дороги до тракта Стерлитамак — Оренбург…

— Погодите, Василий Иванович, гляну на карту!

Быстро прошел по кабинету, в красно-синюю «клумбу» воткнул два больших белых флажка и продиктовал телеграфисту:

— Продолжайте!

— От Ратчины до Бугуруслана болтается лишь Шестой Уральский корпус по фронту в сто шестьдесят верст. Между его дивизиями и соседним Третьим Уральским корпусом неминуемо должен быть разрыв верст в пятьдесят. Вот бы ударить в эту дыру и с тыла растрепать оба корпуса!..

Многие запомнили Фрунзе в ту ночь. Он был подобен художнику, который в счастливом озарении увидел, как хороша композиция заветной его картины. И каждый мазок ложится уверенно, точно. Но напряжение сил достигло предела: командарм накидал кучу окурков, два-три раза пил соду. Сиротинский послал за доктором, вызвали Софью Алексеевну. И пожалуй, только одна она поняла, что не болен муж, а озарен картиной предстоящей битвы, которую в условиях нечеловеческих готовил он все последние месяцы. Она увидела в глазах его и страшное волнение мужественного бойца и чистую — по-детски — радость. Ведь это был волшебный миг: на плечи Фрунзе легла ответственность за судьбы новой России — разбить и уничтожить самого сильного врага Советской власти…

— Однако, Соня, ты иди! — Он подал ей пальто, обнял за плечи и проводил до двери. — Тут дело не женское. И прости, что я не могу уделить тебе и одной минуты!..

И тотчас же величие задачи обернулось будничным делом штаба. Все завертелось под знаком прорыва, удара, ближнего и дальнего боя.

— Распространить в армиях и дивизиях приказ № 021! Вызвать к аппарату командарма-пять. Всем быть в штабе неотлучно. Товарищу Новицкому — немедленно образовать полевой штаб малого состава, который будет двигаться со мною в глубину прорыва. Товарищу Карбышеву — навести мосты, чтобы обеспечить выдвижение броневых частей в Бузулукский район… Валериан Владимирович, глянем еще раз на наше обращение к войскам и срочно тиснем его в газеты…

В самарских и армейских газетах появилось это «Обращение к войскам Южной группы Восточного фронта». В нем был краткий обзор боевых успехов на всех фронтах России, указание на временные неудачи за Волгой и горячий призыв уничтожить Колчака.

«Чуя близость позорного конца, видя рост революции на Западе, где одна страна за другой поднимает знамя восстания, колчаковцы делают последние усилия. Собрав и выучив на японские и американские деньги армию, заставив ее слушаться приказов царских генералов путем расстрелов и казней, Колчак мечтает стать новым державным венценосцем.

Этому не бывать. Армия Восточного фронта, опираясь на мощную поддержку всей трудовой России, не допустит торжества паразитов. Слишком велики жертвы, принесенные рабочим классом и крестьянством. Слишком много крови пролито ими, чтобы теперь, накануне своей полной победы, позволить врагу снова сесть на плечи трудового народа.

Дело идет о его настоящем и будущем. Не место малодушию и робости в наших рядах перед лицом неудач. Эти неудачи временны и объясняются главным образом тем, что нам пришлось отвлечь часть сил наших на Южный фронт. Ныне наша задача близка к завершению, и глаза России вновь обратились к нам, на восток.

Помощь идет. Вперед же, товарищи, на последний решительный бой с наемником капитала — Колчаком!

Вперед за светлое и счастливое будущее трудового народа!

Командующий войсками Южной группы Восточного фронта — Михайлов-Фрунзе.

Член Реввоенсовета — Куйбышев».

Тухачевскому было передано:

— Приказываю готовиться к удару в разрыв между третьим и шестым корпусами противника… Он перебрасывает сюда части пятого корпуса со Стерлитамакского направления, но еще не заполнил разрыва. Надо ударить по седьмой дивизии белых. Одновременно Бузулукская группа двинется в разрыв между седьмой дивизией и шестым корпусом, с выходом в тыл, к Бугуруслану…

И еще один вопрос решен был в ту памятную ночь — о денежном довольствии армий, изготовившихся к удару. Фрунзе и Куйбышев адресовали Владимиру Ильичу Ленину депешу с просьбой об «экстренной отправке подкрепления Самарскому народному банку в размере двухсот миллионов рублей».

У Тухачевского, Чапаева и Зиновьева началось спешное передвижение войск в район контрудара. Беспокоил лишь строптивый Гай. Он жаловался на Фрунзе командующему фронтом и задумывал вывести штаб 1-й армии из Оренбурга. Необходимо было подкрепить его надежным комиссаром. Куйбышев срочно разыскал Петра Баранова, уцелевшего в день убийства Линдова, и его направили членом Реввоенсовета в армию Гая.

В сложном деле контрнаступления, да еще в такой момент, когда многие потеряли веру в победу от сплошных неудач последних недель, нет цены лихой решимости и отчаянной смелости.

Этими качествами и обладал чапаевец первой руки, командир 73-й бригады Иван Кутяков. Именно его разведчики захватили колчаковских вестовых в Карамзихе. И он, формально подчиненный Зиновьеву, отправил приказы Колчака своему «батьке» Чапаеву в Бузулук. Он же и начал прощупывать беляков с 16–17 апреля, да так удачно, что его локальная победа стала началом прорыва фронта белых.

На малом плацдарме Кутяков развернулся отлично и обнаружил все те качества, которые Фрунзе считал залогом победы: и толковую разведку, и крепкую связь между полками, и дерзкий фронтальный бой, и глубокие рейды по тылам врага, и политическую работу среди крестьян в освобожденных районах. 11-я дивизия белых, потеряв два полка, начала пятиться.

Вслед за Кутяковым бросил в бой две свои бригады Василий Чапаев. Но это было 28 апреля 1919 года, когда Фрунзе начал контрудар по Колчаку, обрушив на армию Ханжина 40 тысяч штыков и сабель.

И начались три славных этапа наступления Красной Армии на Восточном фронте: операция Бугурусланская (28 апреля — 13 мая), Белебейская (15–19 мая) и Уфимская (25 мая — 19 июня 1919 года).

На каждом этапе Фрунзе был в гуще боя, следуя суворовской тактике: быстрота, глазомер, натиск, победа. «Неприятель думает, что мы за сто, за двести верст, а ты налети на него как снег на голову: стесни, опрокинь, гони, не давай опомниться…»

С командармом сроднились бойцы и командиры, потому что видели, «с какой неистовой радостью он всего себя, целиком, до последнего, отдавал — и мысль, и чувство, и энергию в такие исключительные дни», — отмечал в дневнике Дмитрий Фурманов.

Появлялся Фрунзе в части неожиданно, как ясный день при долгом ненастье. Кого-то благодарил, отмечал в приказе, награждал орденом; кого-то разносил в пух и в прах — перья летели по всей дивизии. Но делал это с тактом, потому что был в кругу близких товарищей, единомышленников: и не перехваливал и не втаптывал в грязь. И бойцы словно перерождались. Когда же в трудный час боя кто-то замечал командарма в самом жарком месте и кричал восторженно: «Братцы, Фрунзе с нами!» — порыв наступающих не знал предела.

Но на каждом этапе контрудара подстерегали Фрунзе досадные огорчения, обида. То приходилось преодолевать упорное сопротивление Троцкого и его чиновников. То бороться с головотяпством работников штаба фронта и нерасторопностью подчиненных командиров. А однажды пришлось пережить и горечь измены.

В самый разгар Бугурусланской операции его предал командир 74-й бригады Аваров и едва не поставил под угрозу весь план контрудара.

Этот бывший полковник — дюжий, бравый, но с хитрыми бегающими глазами — появился в Самаре с рекомендательным письмом Троцкого. И при первой встрече с Фрунзе дал понять, что ему по силам было бы руководить 4-й армией, где должность командарма оставалась вакантной.

Михаил Васильевич — человек кристально-чистый, иногда излишне доверчивый к военным специалистам, которые шли под его руку, — на этот раз насупился и замкнулся. То ли хвалебное письмо Троцкого насторожило; то ли не в меру самонадеянным показался полковник; то ли не вызывали доверия его плутовские глаза и ничем не скрытое желание новичка получить как можно больше секретной информации о Южной группе войск.

Сам Фрунзе не мог объяснить причины явного недоверия. И по совету с Куйбышевым дал ему 74-ю бригаду в Чапаевской дивизии и оставил ее до времени в самарском резерве.

Когда же вошел в силу секретный приказ № 021 и 74-я выдвинулась на передовую, Авалов перебежал к белым с оперативными планами Фрунзе.

Омерзительной была эта минута, словно больному командарму вместо соды всыпали в стакан лошадиную дозу яда!

Он схватился за голову, мучаясь от приступа боли, и крикнул страдальчески:

— Расстрелять без суда, как только этот мерзавец окажется в наших руках!

Колчак знал теперь замыслы Фрунзе и торопился сделать прорыв на Сергиевск, в слабом месте Северной группы Шорина. Но события на фронте Южной группы развивались неотвратимо, и нельзя было думать о том, чтобы пересечь или изменить инерцию движения вперед. Выход был один: подстегивать наступление, выполнять за сутки то, на что отводилось три дня, и с ходу менять направление к северо-западу. А командарму не слезать с коня, забыть даже о кратком сне и подписывать приказы не в самарском штабе, а на командных пунктах дивизий, бригад и полков.

Фурманов был направлен в 74-ю бригаду для расследования. К счастью, предатель действовал в одиночку, и о его преступном замысле не знали даже ближайшие помощники. Бойцы горели желанием поймать гадину и повесить на первой осине. Часть оказалась боеспособной и в районе реки Ик с честью выполнила свою задачу.

Западная армия генерала Ханжина великолепно научилась отступать. Она кое-как вырвалась из мешка и сдала Чапаеву Бугуруслан (при взятии города отличился Иваново-Вознесенский полк). Очистила пространство до ста пятидесяти верст в глубину и стремилась удержаться на двух рубежах: на севере — у Бугульмы и на востоке — у Белебея.

Возле Бугульмы Колчак задумывал создать новую группу. Но натиск Чапаева, поддержанный соседней, 27-й дивизией, расстроил планы «верховного»: 13 мая он сдал город.

Возле Белебея скапливался корпус генерала Каппеля. И удар по нему был вторым этапом наступления Фрунзе.

11 мая 1919 года Михаил Васильевич писал в донесении командующему Восточным фронтом:

«Я сейчас вместе с членом Реввоенсовета Куйбышевым на пути из расположения 25-й дивизии в Туркестанскую армию. Сегодня на фронте 25-й дивизии закончился полным разгромом врага встречный бой с его частями, сосредоточившимися в районе к востоку от Бугульмы и обрушившимися на 25-ю дивизию. Нами разгромлена 4-я Уфимская дивизия; целиком уничтожена Ижевская бригада и разбита отдельная Оренбургская бригада. Взято свыше 2000 пленных, три орудия и много пулеметов. Преследование врага энергично продолжается.

Настроение войск выше похвалы: крестьянство, озлобленное поборами белогвардейцев, отбиравших без всякой платы хлеб, фураж и лошадей, оказывает Красной Армии всемерную помощь. Войска Южной группы уверены в близости полного и окончательного крушения колчаковщины».

Правда, окружить и полностью уничтожить врага пока не удалось. Но его «почерк» беспорядочного драпа на восток давал право заявить: «Инициатива у нас!»

В умах бойцов и командиров наступил перелом: значит, можно бить «верховного» в хвост и в гриву и успешно гнать его «непобедимую»; значит, можно уводить в плен тысячи беляков с офицерами и генералами. И можно вливать в свои ряды сдающиеся части, насильно мобилизованные Колчаком, и привлекать под красное знамя русских и башкирских крестьян, вырвавшихся из неволи.

Так и оценил Фрунзе значение первого этапа. И когда навалились на него корреспонденты и забросали вопросами, может ли еще Колчак угрожать Самаре, перевалить через Волгу, он отмахнулся от них:

— Ну какая там Самара! Какая Волга! До скорой встречи в Уфе!..

В самарских и московских газетах появилось его краткое интервью:

«До сих пор еще в центре России чувствуется сильная тревога и опасение за участь Поволжья. Я заявляю определенно, что Колчаку Волги не видать. Перелом в настроении частей и в ходе операции определился. Наши армии переходят в решительное наступление. Их задача — уничтожить живые силы зарвавшегося врага. Задача эта осуществляется вполне успешно. Разбиты и отброшены 11-я и 12-я дивизии противника. В районе к югу от Сарай-Гира нашей кавалерии сдался только что прибывший на фронт Украинский полк с орудиями и пулеметами, предварительно перебив большинство своего командного состава. Полк выразил твердое и горячее намерение сражаться против Колчака на стороне Красной Армии и просит переименовать его в полк имени Ленина».

— И где только Владимир Ильич выискивает таких фантазеров? — бросил газету Троцкий, прочитав это интервью Фрунзе.

Своенравный, резкий и на расправу крутой, как всесильный вотчинник, Троцкий усмотрел в действиях Сергея Сергеевича Каменева откровенную поблажку «фантазеру» Фрунзе.

Действительно, Каменев вдохновился планом Михаила Васильевича и пришел к убеждению, что Симбирск оставлять не следует, хотя на этом продолжали настаивать нарком Троцкий и главком Вацетис, видя, с каким успехом стремится к нему Северная армия генерала Гайды. Да и вообще эти московские «стратеги» были убеждены, что сначала надо разделаться с Деникиным, а затем уже браться за Колчака: он, мол, докатится до Волги и остановится.

И когда пришел еще один приказ об оставлении Симбирска, Каменев ответил категорическим отказом. «Такого нарушения дисциплины Троцкий не перенес, — записала дочь Сергея Сергеевича Наталья. — Он явился в Симбирск, окруженный свитой людей, одетых во все черное, сам кожано-черный. Буквально ворвавшись в кабинет отца, откуда тотчас же стал доноситься возбужденный разговор, перешедший в крик, Троцкий, не сдерживаясь, прямо угрожал отцу, затем, круто оборвав на высокой ноте, он так же стремительно выскочил из кабинета и почти бегом удалился со всей своей свитой… И, несмотря на то, что наступил несомненный перелом к лучшему — армия покатилась назад, и городу, в котором родился Ленин, перестала угрожать опасность, и, наконец, несмотря на хорошую старинную поговорку «победителей не судят», очень скоро пришло телеграфное распоряжение Троцкого снять отца с должности командующего Восточным фронтом.

Я не могу забыть тот день, когда отец вернулся домой много раньше обычного, удрученный и задумчивый.

— Не знаю за что, но с должности командующего меня сняли, — как-то тускло и недоуменно произнес он…»

Это было 9 мая, когда Фрунзе готовился начать Белебейскую операцию. Он понимал, что смена командования в такой исключительно важный момент чревата всякими неожиданностями. И не ошибся.

Пост Каменева занял генерал Самойло, переведенный с Северного фронта. Он сразу понял, что Симбирск уже сдавать врагу не придется. Но Троцкий убедил его, что тревогу вызывает обстановка на левом, северном крыле фронта. И генерал подписал директиву, по которой центр операций переносился от Белебея и Уфы к северу от Камы.

— К черту летит весь наш план! — Фрунзе водил указкой по карте, и рука у него дрожала. — Самойло забирает у нас армию Тухачевского и заставляет заниматься такой перегруппировкой, которая на руку Колчаку. Федор Федорович, немедленно заберите у Тухачевского Чапаевскую дивизию, она должна действовать в районе Белебея! А генералу я напишу несколько неласковых слов!

10 мая Фрунзе сообщил в Симбирск, что он не согласен с директивой командующего фронтом:

«Должен откровенно сознаться, что директивой и запиской я сбит с толку и поставлен в самое неопределенное положение… Я глубоко не согласен и с основной идеей нанесения удара на север от Бугульмы, ибо уверен, что он в лучшем случае даст лишь отход противника, а не его уничтожение. Удар должен быть нанесен глубже, с тем, чтобы отрезать противнику пути отхода на восток… Свое теперешнее положение считаю ложным и вредным для дела…»

— Надо бы съездить в Симбирск, — заметил Валериан Владимирович. — Одно дело — бумага, другое — поглядеть Самойло в глаза. И снять с его носа черные очки!

— Я так и думаю! Но нам надо побывать у Чапаева. Завтра и выедем!..

Они приехали в село Елатомку, где вместе с бойцами Сызранского полка собрались на митинг местные жители.

Красив был Чапаев на двуколке, горяч и страстен в пылу большой речи. Он говорил обо всем: и о мировой буржуазии, и о «верховном», которому скоро крышка, и о том, что неча лежать на печи здоровым мужикам, когда беляки так рьяно драпают от красных, подставляя зады под удар.

— Бить их и бить, хлопцы, вот и весь сказ! Истинно говорю вам — дождались светлого дня! Храбрым — дорогу, а трусов — к чертовой матери!

Народ был опьянен страстной речью Василия Ивановича. Ведь говорил равный с равным, на языке живом и образном. Но все знали, что не каждый подравняется с этим лихим, смелым и стремительным в бою николаевским плотником.

Фрунзе попросил не говорить о своем приезде, пока не закончится митинг. И объявился, когда на площади отгремели крики:

— Ура Чапаеву! Ура!..

Объяснять Чапаеву обстановку не пришлось: он уже расставлял силы, и с радостью принял весть, что вся его дивизия переходит от Тухачевского в Туркестанскую армию. Фрунзе ему сказал:

— Стремительно ударите севернее Белебея для глубокого охвата противника. Тридцать первая дивизия Зиновьева и двадцать четвертая Железная дивизия Гая будут атаковать одновременно с вами с востока и с юга.

— Ну просто с языка сняли, товарищ командующий! Так и я прикидывал! — Чапаев лихо расправил усы указательным пальцем правой руки. — Значится, как говорят в народе, покажем контре, где раки зимуют!.. А уж вы там, — указал он на север, в сторону Симбирска, — объясните им, что нам топтаться на месте совсем не с руки… Беляки сейчас отбиваются как заяц, когда налетит на него степной орел. На спину откинется, задними ногами так разделывает, что иной раз и орлу смерть. Только это редко бывает, Михаил Васильевич. И по недосмотру, коли орел зазевается. А чаще-то конец зайчишке!..

До Самары — поездом, оттуда — быстроходным военным катером. Домой — в маленький дачный деревянный домик — заглянул на минуту, чтоб повидаться с женой и надеть новый костюм.

Весна буйствовала: в деревеньках доцветала сирень, в лозняках — соловьиные трели; зеленя подбирались в трубку, в полях копошились старики, женщины и дети, совсем как пятнадцать лет назад, когда он впервой увидел Волгу в дни японской войны. Солнце уходило назад и появлялось спереди, когда огибали живописную жигулевскую луку. В Ставрополе — голодные дети, беженцы, и кругом зелено от гимнастерок: очередной полк выгружался из барж на левом берегу и разводил пары на походной кухне.

Кажется, впервые за все дни 1919 года выдались два-три часа для приятного кейфа — без вызова в аппаратную, без спешной диктовки приказов. И как ни красива была бегущая весенними струями полноводная Волга, Михаил Васильевич прилег отдохнуть, чтобы со свежей головой вести разговоры в Симбирске… И спал мертвецки, пока Сиротинский не положил ему руку на плечо:

— Подходим, Михаил Васильевич!..

Первой была встреча с Даннемарком питерских времен 1905 года, с Сергеем Ивановичем Гусевым.

Человек еще не старый — ему шел сорок шестой год — заметно сдал: и похудел, и ссутулился, и сединой были пересыпаны коротко остриженные волосы. И неизменными остались только пенсне да черный шнурок к нему от правого ушка.

— Бог мой! — он с удивлением разглядывал Фрунзе. И этот плотный шатен с бесхитростным лицом — простым и светлым, этот славный теперь командующий — тот самый мальчик, который был связным у Оли Генкиной и что-то порывался сделать в студенческой среде!

— Почему вы пошли на поводу у Троцкого и согласились пожертвовать Сергеем Сергеевичем? — спросил Фрунзе в упор.

— Каменев — полковник, Самойло — генерал. У меня были шаткие основания не соглашаться на его приезд, тем более что о нем есть решение ЦК. Но я вижу, что мы променяли ястреба на кукушку, и потому держу Каменева в резерве и сыграю им ва-банк, когда сочту необходимым.

— Это деловой разговор! А как быть с моей группой? Ведь отбирают целую армию, хотя разгром Колчака не за горами.

— Гусев пока не будет дразнить гусей в штабе фронта. Но не остановиться ли нам на компромиссе: левую половину армии Тухачевского отдать Шорину, правую — вам?

— Жаловаться на вас у меня язык не повернется! Однако так ли слаб Шорин, что не может своими силами разделаться с Гайдой?

— Давайте все обсудим спокойно. Надо испробовать Самойло с его новым планом. Он хочет забрать всю Пятую, дадим половину. Уверен, что вы обойдетесь. Чапаева вы успели взять сами, еще перейдет к вам вторая дивизия. Генерал носился с идеей вообще ликвидировать Южную группу, но мы его успокоили. Так что соглашайтесь с моим предложением и действуйте в белебейском направлении Понимаю, что легко вам не будет: вокруг Оренбурга восстание, к городу рвется Дутов. Кстати, мне передали из ЦК, что Ленин послал вам телеграмму по этому поводу.

— Что в ней сказано?

— Не знаю. Запросите свой штаб. Но что бы ни было, Самойло не помешает вашей операции на Белебей — Уфу…

В кабинете у Самойло спорили два дня. Генерал казался туповат. И — напуган: пока был у него Фрунзе, трижды телеграфировал Троцкий об Оренбурге и Уральске, о Чистополе и Сарапуле, ни разу не упомянув Южной группы. Но Гусев исподволь делал свое дело, и договорились, как решил он.

Новицкий 14 мая сообщил по телеграфу текст депеши Владимира Ильича: «Знаете ли вы о тяжелом положении Оренбурга? Сегодня мне передали от говоривших по прямому проводу железнодорожников отчаянную просьбу оренбуржцев прислать 2 полка пехоты и 2 кавалерии или хотя бы на первое время 1000 пехоты и несколько эскадронов. Сообщите немедленно, что предприняли и каковы ваши планы. Разумеется, не рассматривайте моей телеграммы, как нарушающей военные приказания».

Хорошо, Федор Федорович, я отвечу сам, как только прояснится положение. Выезжаю сегодня в десять часов вместе с двумя батальонами Казанского полка. Буду в Самаре утром пятнадцатого. На шестнадцатое число подготовьте состав Казанскому полку для отправки на Оренбург.

В Самару он вернулся с твердыми решениями: после Белебея сразу же брать Уфу, гнать Колчака за Урал; самому возглавить Уфимскую операцию в качестве командующего Туркестанской армией.

И Куйбышев и Новицкий не вдруг поняли, что в его сокровенных планах «верховный» был уже разбит на главном направлении наголову. И уже теперь настало время готовить либо всю Южную группу, либо одну армию для боев на линии Оренбург — Уральск — Ташкент.

Фрунзе наглухо закрылся в своем кабинете и в двадцать два часа тридцать минут положил на стол Новицкому новый приказ. В нем предусматривались две важные операции: разгром белебеевской группы Ханжина и подавление восстаний в окрестностях Оренбурга и Уральска.

— Отдыхайте, Федор Федорович, завтра на передовой мы порадуем сердца победным маршем войск нашей группы!..

Но Федор Федорович не смог уснуть в ту ночь. Все вспоминал, по каким незримым ступеням так уверенно шагал молодой командующий, для которого был он крестным отцом. И как появился полгода назад в его кабинете этот бородатый крепыш, и как они ездили в Москву «наниматься» на фронт и Михаил Васильевич не поднимался в мыслях выше «конного полчишка», и какой твердокаменный характер большевика обнаруживал всякий раз, когда ему шли наперекор, и как неуклонно продолжал свое дело в интересах революции.

— А все же, Федор, ты пророк! — говорил он себе. — Но… дорогой мой, плохой пророк! Не догадался, что Михаилу Васильевичу давно бы пора отдать весь Восточный фронт!

К вечеру 16 мая Фрунзе был завален донесениями. В районе Талды — Булак 31-я стрелковая дивизия размолотила крупный отряд полковника Мандрыки; от Чапаева шли вести одна лучше другой. Командир 75-й бригады Потапов разбил Стерлитамакский полк белых; Домашкинский и Пугачевский полки форсировали реку Ик и ликвидировали пехотный Уфимский полк; под Баймурзином Василий Иванович разнес Уфимский гусарский полк и разведывательные части 50-го Орского полка Капнеля.

День был светлый: враг дрогнул и побежал к Уфе.

И только одно сообщение опечалило Фрунзе: на реке Ик погибла молодая ткачиха из Иваново-Вознесенского полка Маруся Рябинина. Она была отличным политбойцом и первая ворвалась в окопы беляков…

Белебейская операция победно окончилась на исходе 18 мая: генерал Каппель не принял решительного боя и успел вывести часть своих войск из-под удара. Начался неожиданный для Самойло перелом на позициях Северной группы Шорина — генерал Гайда остановился и все чаще поглядывал назад, опасаясь, что ему вот-вот отрежут путь к отступлению.

Фрунзе немедленно информировал Самойло: «Для ликвидации корпуса Каппеля и вообще всех сил противника, отступающих на восток… представлялось бы необходимым безусловно теперь же решиться на овладение Уфой».

Однако Самойло, инспирированный Троцким, ночью 18 мая дал указания нанести главный удар на севере, чтобы обеспечить успех Шорина, а наступление на Уфу остановить, И одновременно требовал перебросить максимум сил для поддержки 1-й и 4-й армий в районе Оренбурга и Уральска.

Михаилу Васильевичу пришлось объясняться по прямому проводу с Гусевым. Тот дал понять, что завтра Реввоенсовет фронта примет решение наступать на Уфу. И одновременно сообщил, что посылает с нарочным письмо, из которого Фрунзе подробно узнает о его замыслах.

Действительно, 19 мая пришло распоряжение РВС фронта: «Продолжая преследование противника, овладеть районом Уфы». А вслед за ним и письмо Гусева. Сергей Иванович-сообщал, что он по своей воле направил Каменева в Москву и рекомендовал ему встретиться с Лениным, о чем он написал Владимиру Ильичу. Между строк Гусев давал понять, что Каменев скоро вернется в Симбирск, потому что Самойло показал себя путаником и чудовищно беспартийным человеком. А в конце письма была приписка: Троцкий не ограничился снятием Каменева, теперь он готовит отстранение от должности Фрунзе. Но РВС в лице С. Гусева, М. Лашевича и К. Юренева категорически протестует против расправы с командующим Южной группой.

Словом, настроение Фрунзе в момент самой важной — Уфимской операции было испорчено. Но он не подавал виду и продолжал из Бугуруслана готовить задуманный удар на Уфу, не ослабляя мер и по укреплению фронта возле Оренбурга и Уральска. И только однажды, в письме к Гусеву и его товарищам, сказал о своей обиде: «Вы знаете, какую атаку приходится выдерживать мне, и совершенно незаслуженно, со стороны Троцкого по части обеспечения Оренбург-Уральского района… Ряд телеграмм Троцкого только нервирует и лишает возможности спокойно и основательно подготовить и провести операцию».

Это письмо стало известно Ленину. 29 мая он вернул Сергея Сергеевича Каменева на Восточный фронт, а членам Реввоенсовета в Симбирске телеграфировал, что врага надо срочно гнать в Сибирь. «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы».

Случилось так, что Михаил Васильевич не успел ответить на первую телеграмму Ленина. И через десять Дней получил разнос от Владимира Ильича: «На мою телеграмму от 12 мая об Оренбурге до сих пор от Вас ответа нет.

Что значит Ваше молчание? Между тем из Оренбурга по-прежнему идут жалобы и просьбы о помощи. Прошу впредь более аккуратно отвечать на мои телеграммы. Жду ответа».

Михаил Васильевич хотел ответить подробным письмом: как интригует против него Троцкий, как бездарен Самойло, как беспомощен храбрый Гай и как гарнизон Оренбурга уже усилен 3-й бригадой 20-й стрелковой дивизии. Но Чапаев уже изготовился к удару, надо было быть в его частях. Фрунзе ограничился сообщением по телеграфу.

«На Вашу телеграмму от 22 мая сообщаю следующее: по существу Вашего требования в отношении Оренбурга все, что только позволили сделать средства, находившиеся в моем распоряжении, сделано. Должен доложить, что этих средств для исчерпывающей помощи Оренбургу и одновременно с этим разрешения задач на основном Уфимском направлении совершенно недостаточно. Но, во всяком случае, помощь для удержания самого Оренбурга вплоть до решения вопроса на основном направлении была подана достаточная, как это и подтверждают сообщения последних дней. Считаю, что поток оренбургских слезниц по бесчисленным адресам в значительной степени объясняется собственным неумением правильно использовать силы и средства, бывшие в распоряжении Оренбурга. За несвоевременность ответа извиняюсь. Объясняется это тем, что в момент получения Вашей телеграммы я был на фронте».

Да, он беспрерывно был на фронте! И в Бугуруслане подписал приказ по войскам Туркестанской армии ночью 23 мая 1919 года о третьем — и завершающем — этапе наступления. И весь он в этом приказе — без аффектации и пустых слов, подтянутый, уверенный в победе.

Начал он с деловой информации: «По приказанию командующего Восточным фронтом я с сегодняшнего дня вступаю в непосредственное командование войсками Туркестанской армии, оставаясь в то же время командующим всеми войсками Южной группы фронта».

Затем определил цель: «Высшее военное командование возложило на нас задачу окончательного разгрома белогвардейских банд, прикрывающих путь на Урал, и ликвидации этим всей колчаковщины».

И обратился с добрым словом к ветеранам и новичкам: «У меня нет и тени сомнения в том, что закаленные в битвах славные бойцы 24, 25, 31 и 3-й кавалерийской дивизий с указанной задачей справятся в кратчайший срок. Порукою в этом являются блистательные страницы их прежней боевой работы, завершившейся недавно разгромом ряда корпусов противника на полях Бузулука, Бугуруслана, Бугульмы и Белебея. Уверен, что и молодые войска 2-й дивизии, впервые получающие боевое крещение, пойдут по стопам своих славных соратников и учителей».

В духе старых листовок Арсения дана была политическая и государственная оценка ратного подвига, к которому он призывал товарищей по фронту:

«России труда пора кончать борьбу с упорным врагом. Пора одним грозным ударом убить все надежды прислужников мира капитала и угнетения на возможность возврата старых порядков. Начало, и начало хорошее, вами уже сделано. Колчаковский фронт затрещал по всем швам. Остается довести дело до конца. Бросая вас ныне вновь в наступление, я хочу напомнить о том, что вы им решаете окончательно спор труда с капиталом, черной кости с костью белой, мира равенства и справедливости с миром угнетения и эксплуатации. В этой великой, святой борьбе Рабоче-Крестьянская Россия вправе требовать от каждого из своих детей полного исполнения своего долга. И этот долг мы исполним!

Наш первый этап — Уфа; последний — Сибирь, освобожденная от Колчака. Смело вперед!»

Пять-шесть лихорадочных дней ушло на подтягивание частей наступления и прикрытия. Круглые сутки в бугурусланском штабе Фрунзе кипела страстная работа. Фурманов отмечал, как сгонялись в тыл красные полки, у которых «наглухо схлопнулись боевые крылья»; как вливали свежие роты, где еще теплился боевой дух, ставили новых, крепких командиров, «гнали из тыла в строй отряды большевиков, целительным бальзамом оздоровляли недужный организм армии»; как перекидывали к Чишме, к реке Белой «ядреные, испытанные части, в лоб Колчаку ставили стальную дивизию Чапаевских полков». Столь велико было передвижение артиллерийских резервов, столь быстро перегоняли патроны, винтовки, пулеметы, динамит, что Колчак поверил в полководческий гений Фрунзе. И объявил по своей армии: коль попадется в плен командующий красными Михайлов, ныне именуемый Фрунзе, целехоньким доставить его в ставку «верховного».

А у Михаила Васильевича тем временем план отшлифовался. Чапаевская дивизия переправится через реку Белую и сделает рывок к Уфе с севера; Тухачевский прикроет ее со своего правого фланга силами 26-й стрелковой дивизии; 2-я и 24-я дивизии переправятся южнее Уфы и отрежут путь отхода белым по железной дороге к Челябинску; Гай поддержит эти дивизии левым флангом своей 1-й армии; 31-я дивизия — возле Бугуруслана, но ее задача — быть резервом у Чапаева.

Василий Иванович 26 мая огласил приказ по дивизии: «Для задержки нашего движения противник ухватился за узел Бугурусланской и Бугульминской железной дороги в Чишме. Но мы будем бить противника не так, как он хочет, а так, как мы хотим. Дружным одновременным ударом с запада на Ново-Царевщину, Верхнее Хозятово, Нижнее Хозятово, Московку, Чишму, Илькашево, Марусино и Алкино столкнем белогвардейцев с железной дороги, для большего удобства топить последних в реке Белой и тем самым очистить себе путь к Уфе и дальше».

С утра 28 мая все части дивизии пошли в наступление. И сразу же выяснилось, что пути к Уфе нет: мосты разрушены, магистральные дороги испорчены, каждый населенный пункт надо брать в упорном бою. А Фрунзе требовал геройства: «…Несмотря ни на какие трудности, ни на какую усталость… напрячь все усилия, чтобы быстрее прижать противника к реке Белой и на его плечах перебраться на правый берег реки».

2 и 3 июня чапаевцы вышли к западному берегу Белой. Она еще не вошла в берега после весеннего полноводья, и широкий поток ее — метров триста — был серьезным препятствием: ни лодок, ни парома; белые все уничтожили, отступая на правый берег.

Фрунзе 4 июня прибыл в расположение чапаевских частей возле Красного Яра и находился в них пять дней, пока белые не сдали Уфу.

Именно в эти дни не только Чапаев с Фурмановым или Иван Кутяков со своими командирами полков, но и каждый красноармеец мог убедиться, какой замечательный человек направляет их волю. Смелость и беззаветность отличали командующего. «…Самым пленительным в нем была легкость и простота, с которыми он шел навстречу опасности, — вспоминал Воронский. — Они доходили у него до детской непосредственности. Он знал цену революционному долгу, но лично его это слово не определяло: так естественно и неразложимо прямо он действовал и совершал героическое».

Красив был ландшафт возле Красного Яра: живописны озера, нарядны зеленые леса на холмах и в огромной пойме; вдоль реки — густые купы кустарников.

Но не было времени любоваться буйством раннего лета. И, появившись у Чапаева, Михаил Васильевич немедленно созвал совещание командиров и комиссаров для уточнения задачи по формированию реки Белой. Снова предлагался блестящий фланговый удар! И Василий Иванович просто и четко доложил обстановку.

В тот вечер — 7 июня — на карту бросили всё. И всё взвесили: и свои силы и силы врага. Не забыли и о случайностях, которые могли помешать операции. Фрунзе, по образному выражению Фурманова, дал клятву взять Уфу. Колчак еще раньше дал клятву въехать в Москву. Две клятвы скрестились на уфимской горе.

Михаил Васильевич предложил послать авангардом через Белую Иваново-Вознесенский полк Горбачева и комиссара Капустянского: хотел он в такой ответственный час опереться на боевую и пролетарскую сплоченность своих ткачей. Чапаев согласился. Кстати, конная разведка ивановцев и кавалерийский эскадрон Дмитрия Здобнова из 217-го полка удачно перехватили четыре дня назад Два пароходика и буксир белых.

— Вот на них и перекинем побатальонно, — высоким тенорком сказал Чапаев. И закрыл совещание: — Ну, ребята, разговорам конец, час пришел решительному делу!..

Втроем вышли к реке послушать тишину короткой июньской ночи: Фрунзе, Чапаев, Фурманов.

Потом поговорили о разном, чтобы хоть на миг отвлечься от мысли, что пронзила всех. Посудачили о дружбе начальника и комиссара дивизии. Крепко притерлись они один к другому в жарких боях и завтра неразлучно глянут в глаза смертельной опасности. И не хотел Фрунзе омрачать им день великого боя. Он-то глядел далеко-далеко, на юг и на восток, где надо добивать Дутова и Белова, и еще дальше — в палящую зноем Среднюю Азию, на пороге которой друзья расстанутся: Фурманова он заберет в свой штаб, а Чапаеву даст взамен Митяя своего старого друга Павла Батурина…

Многими описана битва у реки Белой. Но ярче других и с какой-то неистовой страстью описал ее Фурманов.

«И ночью, в напряженной, сердитой тишине, когда белесым оловом отливали рокотные волны Белой, погрузили первую роту иваново-вознесенских ткачей. По берегу в нервном молчанье шныряли смутные тени бойцов, толпились грудными черными массами у зыбких, скользких плотов, у вздыхающих мерно и задушевно пароходов, таяли и пропадали в мглистую муть реки и снова грудились К берегу и снова медленно, жутко исчезали во тьму.

Отошла полночь — тихой походью, в легких шорохах шел рассвет. Полк уже был на том берегу.

Полк перебрался неслышим врагом — торопливо бойцы полегли цепями: с первой дрожью синего мутного рассвета они, нежданные, грохнут на вражьи окопы».

На берегу Фрунзе на своей гнедой Лидке, которая кажется черной. Рядом Чапаев — он сам отвечает за переправу. А за рекой правая его рука — Иван Кутяков, он уже неслышно пробирается по рядам ивановцев и поджидает, когда двинутся еще три полка: Пугачевский, Разинский и Домашкинский.

«Наши батареи, готовые в бой, стоят на берегу — они по чапаевской команде ухнут враз, вышвырнут врага из окопов и нашим заречным цепям расчистят путь. Время замедлило свой ход, каждый миг долог, как час. Расплетались последние кружева темных небес. Проступали спелые травы в изумрудной росе. По заре холодок. По заре Мишина. Редеющий сумрак ночи ползет с реки.

И вдруг — команда! Охнули тяжко гигантские жерла, взвизгнула страшным визгом предзорьная тишина: над рекой и звеня, и свистя, и стоная шарахались в бешеном лете смертоносные чудища, рвалась в глубокой небесной тьме гневная шрапнель, сверканьем и огненным веером искр рассыпалась в жидкую тьму.

Oх… Ох… х… Ох… х… — били орудия.

У… у… з… з… и… и… и… — взбешенным звериным табуном рыдали снаряды.

В ужасе кинулся неприятель прочь из окопов».

Поднялись, пошли ивановцы. Артиллерия перенесла огонь дальше. И пока она не замолкла и пока ее не двинули к переправе, был уже на правом берегу Пугачевский полк и перемещался кустистым берегом, по течению реки, чтобы охватить беляков с фланга».

«Иваново-вознесенцы стремительно, без останову гнали перед собою вражью цепь и ворвались с налету в побережный поселок Новые Турбаслы. И здесь встали — безоглядно зарваться вглубь было опасно. Чапаев быстро стягивал полки на том берегу. Уж переправили и четыре громады броневиков — запыхтели тяжко, зарычали, грузно поползли они вверх — гигантские стальные черепахи. Но в зыбких колеях, в рыхлом песке побережья сразу три кувырнулись — лежали бессильные, вздернув вверх чугунные лапы. Отброшенный вверх неприятель пришел в себя, осмотрелся зорко, оправился, повернул к реке сомкнутые батальоны — и, сверкая штыками, дрожа пулеметами, пошел в наступление. Было семь утра».

За четыре часа ивановцы растрясли запас патронов. А новых не было: пароходики перебрасывали то артиллерию, то другие батальоны.

«Иван Кутяков отдал приказ:

— Ни шагу назад! Помнить бойцам: надеяться не на что — сзади река, в резерве только… штык!

И когда неприятель упорно повел полки вперед, когда зарыдали Турбаслы от пулеметной дроби — не выдержали цепи, сдали, попятились назад.

— Берегите командующего! В пекло его не пускайте! — крикнул Чапаев артиллеристам, а сам вместе с Фурмановым переправился на правый берег и поскакал вдоль цепей.

— Ни шагу назад! Принять атаку в штыки! Нет переправ через реку! Ложись до команды! Жди патронов!

Фрунзе увидал в бинокль, как качнулись его части; переправился с Трониным, подскакали к передней цепи, спрыгнули с коней.

— Товарищи! Везут патроны… Вперед, товарищи, вперед! Ура!

«И близкие узнали и кликнули дальним:

— Фрунзе в цепи! Фрунзе в цепи!

Словно током, вдруг передернуло цепь. Сжаты до хруста в костях винтовки, вспыхнули восторгом бойцы, рванулись слепо, дико вперед, опрокинули, перевернули, погнали недоуменные, перепуганные колонны».

Рядом с Фрунзе — Тронин. И меткая пуля пробила ему грудь навылет. Фрунзе приказал отнести раненого товарища к переправе. Только теперь Кутяков узнал, что командующий в передней цепи, с винтовкой. Он послал гонцов, чтоб прикрыли его. И «наказал под дулом нагана:

— Следить все время. Быть около. Живого или мертвого, но вынести из боя, к переправе, на пароход!

Берегом уже гнали повозки патронов — их, ползком волоча в траве, разносили по цепям, как только полегли они за Турбаслами. И когда осмелели, окрепли наши роты — поскакал возвратно к пароходу Фрунзе. Вдруг грохнуло над головой, и он вместе с конем ударился оземь: коня — наповал, Фрунзе сотрясся в контузии. Живо ему на смену другого коня, с трудом посадили, долго не могли сговорить-совладать, чтобы справить к пароходу, — он, полубеспамятный, уверял, что надо остаться в строю…

Чапаев командовал на берегу: всю тонкую, сложную связь событий держал в руках. Скоро и он выбыл из строя — пуля пробила голову. Взял командование Иван Кутяков. Жарок шел до вечера бой. Ночью искрошили офицерские батальоны и лучший у врага каппелевский полк…

Из двух клятв, что скрестились на уфимских холмах, сбылась одна: ворота к Сибири были распахнуты настежь».

Да, роковой был день 8 июня 1919 года, накануне взятия Уфы. Тронина увезли в Бугуруслан — к счастью, пуля не задела сердца, и его удалось спасти. Пудовая бомба с самолета белых упала позади Фрунзе, перед крупом трепетной Лидки, когда она взвилась под всадником на дыбки и круто разворачивалась на задних ногах. Ее разорвало. Падая, она придавила боком хозяина, которого взрывной волной ударило в левый бок — в щеку и в руку. Из уха пошла кровь, рука онемела. Его вытащили из-под коня, подсадили на другую лошадь и кое-как уговорили переправиться, пока самолеты не сделали очередной заход. По Чапаеву дали очередь из пулемета с большой высоты. И пуля, пробив сукно фуражки, засела в черепе. Но неглубоко. Когда вынимали ее, Василий Иванович сидел на табуретке, стиснув зубы, не жаловался и не стонал. А как только перевязали, растолкал «медицину» и снова поскакал в бой. На диво щадили пули Ивана Кутякова, и он сделал все: выдвигал и выдвигал полки, кидал в тыл конницу и отбивал «психическую атаку» каппелевцев. И призывал сделать последний рывок на Уфу, которая так манила второй день чапаевцев, сверкая куполами на высоком бугре междуречья.

Фрунзе, придерживая у груди левую руку, прискакал раньше арьергардных отрядов. Его встретил перевязанный Чапаев в простреленной фуражке, сдвинутой к правому уху. И отрапортовал:

— С победой, товарищ командующий! — Глаза его горели, конь под ним гарцевал.

— Благодарю, Василий Иванович!.. Откровенно говоря, не ожидал тут встречи с вами. Я дал указание врачам предписать вам покой. А вы опять за свое? В нарушение?

— Вы уж не сердитесь, Михаил Васильевич! Ей-богу, покойно мне будет только среди своих, в Уфе… А вот вам бы… не стоило!

— Ладно, ладно! — улыбнулся Фрунзе. — Оба нарушили, вместе и ответ держать. Хотя победителей не судят; да и за этот бой под городом врачи нам сделают скидку…

Среди ликующих чапаевцев Фрунзе и Чапаев добрались до Большой Сибирской гостиницы. И самостийно начался парад: не по форме, без равнения в рядах; пешим строем, на двуколках, на орудийных лафетах, на конях, с шашками наголо.

Войска шли и шли, и командующий, поднимая здоровую руку, горячо благодарил их за верность Родине.

Федор Федорович Новицкий правильно отмечал, что контрудар по Колчаку представляется «настолько искусным, а результаты его явились настолько большими, что, не будь впоследствии победной операций на Туркестанском и, особенно, на Южном фронтах, все равно за М. В. Фрунзе была бы обеспечена слава великого пролетарского полководца».

Партия так и оценила действия Михаила Васильевича, и он был награжден орденом Красного Знамени за блестящую организацию и проведение победоносного контрудара, за личное мужество и храбрость в боях под Уфой. Орденом был награжден и Чапаев и группа его товарищей.

Фрунзе отчетливо видел, что развитие удара по Колчаку неизбежно, потому что «верховный» уже не мог противостоять красным силам ни в одной точке. Он уже уступил территорию до 300 верст в глубину в центре своей группировки и на северном участке, сдал в плен 12 тысяч солдат, 220 офицеров и генералов. 25 тысяч белых усеяли костями гигантское поле битвы. И, огрызаясь, продолжал пятиться к Уралу.

Правда, весьма оживились Деникин и Юденич, спасая Колчака от разгрома. Троцкий и его ставленники, действуя по способу Тришки, который так латал свой дырявый кафтан, что стал притчей во языцех, отобрали у Фрунзе 2-ю и 31-ю дивизии, перебросили их под Петроград, Царицын и Воронеж. И выдвинули план, который Фрунзе считал странным, нелепым, чудовищным: Колчака дальше не гнать, очистить лишь от него районы возле Оренбурга и Уральска и этим ограничить свои усилия на Восточном фронте.

— Валериан Владимирович, это же равносильно предательству! Сейчас мы перекинемся на Деникина, а Колчак окрепнет на Урале, использует мощь его заводов. Через полгода — все начинай сначала!

— Сергея Ивановича Гусева перевели в Москву. Он изложит Ленину нашу точку зрения!

Действительно, Гусев приложил силы, чтобы дезавуировать план наркома обороны и главкома. 13 июля 1919 года, на пленуме ЦК РКП(б), победила ленинская мысль: освободить Урал до зимы! Главком Вацетис был заменен С. С. Каменевым. Фрунзе стал командующим Восточным фронтом. Троцкий демонстративно отстранился от военных дел на востоке.

Теперь у Михаила Васильевича образовалось два обособленных направления: на Сибирь и на Среднюю Азию. И он очень торопился из Москвы в Симбирский штаб. Но его вызвал Владимир Ильич.

С глазу на глаз встретились они в кремлевском кабинете Ленина. Очень трудно было Ильичу — это Фрунзе понял с первой минуты: никогда еще революция не переживала такого страшного момента. Ленин взволнованно ходил из угла в угол, не присаживался и Михаил Васильевич. То они подходили к карте, и Фрунзе объяснял обстановку в предгорьях Урала, то останавливались у окна: на площадке сменялся караул; то снова подходили к карте: Россия казалась шагреневой кожей на ущербе, оборванной почти со всех сторон когтями хищников, и слишком близко от Москвы и Питера пролегала волнистая, зловещая линия фронта.

Ленин говорил и спрашивал, пытливо глядя Фрунзе в глаза. Командующий отвечал уверенно. Ленин подходил к столу и что-то записывал на листке из блокнота. Но Михаил Васильевич еще не знал, что из этой долгой беседы рождались некоторые положения знаменитого ленинского «Письма к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком».

Владимиру Ильичу нравилось, что Фрунзе не вешал головы и говорил непреклонно:

— Через месяц я доложу вам, что Урал очищен!

— Не так круто, батенька! Я хотел бы верить вам, но вы же понимаете карту лучше меня и видите, как замыкается опасный круг. Пал Царицын, Деникин захватил весь юг России, его войска на линии Балашов — Поворино — Новохоперск — Белгород — Александровск. На Украине — Петлюра, немцы, бандиты-атаманы и всякие «батьки». Шесть тысяч под ружьем в Северном корпусе Юденича. С ним и «папа Родзянко»: он накаливает банды Булак-Балаховича. Заговор в Питере, и перепуганный Григорий Евсеевич Зиновьев замыслил эвакуировать заводы. Хаос в Москве: ни грамма запасов продовольствия, почти поголовно стоят заводы… А вы — Колчака через месяц! Не увлекайтесь. Оптимизм — отличнейшая штука, но вам с Куйбышевым не все бы надо видеть в розовом свете!

— Владимир Ильич, никто не знает Колчака лучше меня. Честное слово! — непосредственно и простодушно сказал Фрунзе. И Ленин улыбнулся. — Да и не было еще оснований обвинять меня в прожектерстве!

— Не было. Вы правы. А как с Актюбинским направлением?

— Там хуже. Тухачевского я направлю Колчаку в лоб, Чапаевскую дивизию — на юг. Но одного Чапаева недостаточно. Однако я не прошу новых подкреплений, справлюсь сам. Только запретите выхватывать из моих армий боевые соединения. Хотя бы на один месяц. И дайте больше пулеметов и патронов к ним. Часть винтовок я получил, их мало. Но как-либо обойдусь.

— Ну, пора! — Ленин глянул на часы и привычным жестом опустил их в карман жилета. — Сейчас у меня Политбюро. — Он взял бумажку, на которой делал пометки. — Один лишь вопрос: каковы у вас планы после разгрома Колчака?

— Я скоро не буду нужен на Восточном фронте: дело довершит Тухачевский. И Филипп Голощекин со своей партизанской армией за Уралом. Необходим Туркестанский фронт — пробивать дорогу к хлопку и нефти. Вот и отдайте его мне, а там — поглядим.

— Мысль интересная! И Куйбышев останется с вами?

— Обязательно! И — Элиава, Баранов, Новицкий. Впрочем, обо всем я доложу вам подробно.

— До свидания, товарищ Арсений! Вижу, что не ошибся, когда рекомендовал вам подумать о военном пути…

Поезд шел медленно, и снова выдалась относительно спокойная, хоть и короткая летняя ночь — почитать, поразмыслить. У Елены Дмитриевны Стасовой, недавно переехавшей из Петрограда после смерти отца, удачно перехватил он кипу французских и английских газет. Далеко не все было утрачено из былого увлечения языками — он свободно обходился без словарей.

То, что касалось Советской России, было писано так, будто она уже закрыла глаза и готовилась испустить последний дух. Хвастливо болтали о великих победах белого оружия заправилы Антанты. Словоохотливые генералы делали «секрет полишинеля» из военных приготовлений Колчака, Деникина, Врангеля и Юденича. Каутский и Ко раздавали интервью, из которых разбойники пера мастерили всякие измышления.

В этой грязной куче мусора попадались и строки деловой информации. Так, он обнаружил заметку о первой почтовой корреспонденции, отправленной самолетом в августе прошлого года из столицы Франции в Сен-Назер: он был конечным пунктом авиалинии Париж — Ле-Ман — Сен-Назер. И Фрунзе пожалел, что в беседе с Ильичем упустил вопрос об авиации. После того как десять «летающих гробов» Колчака едва не сорвали переправу через Белую, он твердо решил сформировать на Восточном фронте два-три новых авиационных отряда.

Много было сообщений о гражданской войне. Уинстон Черчилль откровенно похвалялся в парламенте, что сколотил блок четырнадцати государств против большевистской России, и Колчаку недавно сообщил, что переслал Деникину для закупки вооружения почти 15 миллионов фунтов стерлингов. И что в армии Деникина работает обширная британская миссия — 2000 офицеров и сержантов.

С восторгом описывалась «московская директива» генерал-лейтенанта Антона Ивановича Деникина. Как он задумал нанести главный удар по Москве через Курск и Воронеж. И как Кавказская армия барона Врангеля двинется к белокаменной от Саратова и Балашова через Пензу, Нижний Новгород и Владимир, поддержанная на Нижней Волге уральским казачеством. И Донская армия генерала Сидорина проложит путь через Рязань, а добровольческая армия генерала Май-Маевсного — через Орел, Тулу. И еще заявит о себе группа войск генерала Добровольского — от устья Днепра до Александровска. А всю сухопутную армаду Антона Ивановича активно поддержит Черноморский флот.

Да, картина складывалась безрадостная!

Но на своем Восточном фронте он мог кое-что сделать, чтобы «московская директива» Деникина, хоть в одной части, осталась страшной только на бумаге. Срочно надо наводить порядок в оренбургских и уральских степях, чтобы Дутов, Белов и Толстов не сомкнулись с бароном Врангелем и не использовали волжскую магистраль для движения к Москве. План этой операции он и разрабатывал в деталях.

В черной туче, что двинулась на него с газетных страниц, мелькнул и луч света: партизаны здорово досаждали тылам Колчака. Их было тысяч сорок на просторах Си-Вири и Дальнего Востока. За головы их руководителей — Голощекина, Вострецова, Щетинкина, Кравченко, Мамонтова, Громова и Лазо — были обещаны крупные суммы. В этом перечне попалась Фрунзе и фамилия Постышева.

Как и предполагал Фрунзе, Оренбург держался стойко. В Уральске было хуже: Иван Плясунков не сдал город белым, но силы были на исходе: кончались патроны, гарнизон доедал ослабевших лошадей; тревожные, бессонные ночи всех бойцов вымотали так, что они бродили как тени. Но туда двигался Чапаев, и ключ от Уральска был в его надежных руках.

Тухачевскому сообщил Фрунзе, что Ленин одобрил его план разделения Восточного фронта, как только Колчак откатится за Уральский хребет.

— Я беру Туркестанский фронт, вам — гнать «верховного» безостановочно.

1 июля Колчак сдал Пермь, через две недели — Екатеринбург. Освобождение Уральска от блокады Фрунзе ожидал 15 июля. Чапаев, освободив свой родной город Николаевск, пробился на четыре дня раньше. И Михаил Васильевич 11 июля телеграфировал Ленину: «Сегодня в двенадцать часов дня снята блокада с Уральска. Наши части вошли в город».

— Привет тебе, Плясунков, от Михаила Васильевича! — сказал Чапаев отощавшему комбригу. — Он в тебя верил — и не ошибся!

Тухачевский развивал наступление с блеском: 25 июля он взял Челябинск, вслед за ним — Троицк. Теперь адмирал бежал по Великому Сибирскому пути, бросив на произвол судьбы Дутова, Белова и Толстова.

Генералы вскоре поняли, что они обречены. Но не сдавались и часто не принимали открытого боя, стараясь нападать подвижными группами кавалерии на зазевавшиеся гарнизоны красных. Фрунзе разгадал их тактику и дал директиву командарму-1: «Последнее время в армии наблюдаются случаи внезапных нападений противника. Причем части захватываются врасплох и несут бессмысленные потери. Приказываю срочно расследовать эти случаи и донести мне, почему это происходит и как поставлена служба сторожевого охранения. Обратите строгое внимание на постановку связи в частях и на отсутствие долгое время сведений о развитии боевых действий».

Но, к великому несчастью для Красной Армии, в такую засаду попал и легендарный Чапаев со своим штабом.

Он двинулся от Уральска в сторону Каспийского моря по тракту на Лбищенск. Положение у него было очень трудное: жара, бескрайняя степь без кустика и деревца, чтоб укрыться от зноя. Бойцов мучила жажда: отступающие казаки отравляли колодцы или забрасывали их трупами людей и лошадей. Фурманов сообщал Реввоенсовету 4-й армии: «Объезжая цепи в течение последних дней, вижу невероятно трудное положение красноармейцев. Нет белья, лежат в окопах нагие, сжигаемые солнцем, разъедаемые вшами. Молча идут в бой, умирают как герои, даже некого выделить для наград. Все одинаково честны и беззаветно храбры. Нет обуви, ноги в крови, но молчат. Нет табаку, курят сушеный навоз и траву. Молчат. Но даже молчанию героев может наступить конец. О благороднейших героях мы заботимся не по-геройски. Мы, несомненно, неправы перед ними. Сердце рвется, глядя на их молчаливое терпение. Не допустим же до разложения одну из самых крепких твердынь Революции. Разуйте и разденьте кого хотите. Пришлите материал, мы сошьем сами, только дайте теперь что-нибудь. Мобилизуйте обувь и белье у населения».

Кое-что выслали срочно. Но с боеприпасами все шла задержка. И когда Чапаев побывал в 3-й бригаде, он написал в штаб армии гневное письмо: «Такой участок для одной бригады охранять невозможно. Распыленная по одной роте, она не в силах охранять данный участок. Части могут быть легко разбиты противником, а поддержка ниоткуда не придет… Я нахожусь в совершенном неведении, что за задачи 25-й дивизии? Боевой задачи нет никакой. Отдыху тоже нет, и распылили всю дивизию мелкими частями, командному составу не в силах следить за порядками в частях и отдавать срочные распоряжения. Таким образом, дивизия доводится до разложения… Все войска… на протяжении 250 верст лежат в цепи под палящим солнцем и более двух месяцев не мыты в бане. Некоторых паразиты заели. Если не будет дано никакого распоряжения, я слагаю с себя обязанности начдива, мотивируя нераспорядительностью высшего командного состава, передачей некоторых частей в другие армии…»

Положение выправлялось медленно. И вскоре он написал, как он бедствует с боеприпасами: «Из-за отсутствия патронов я не в состоянии двигаться дальше. В передовых базах имеется 5 тысяч патронов, на складе в Уральске — 3 тысячи. До получения патронов я не отдам никакого оперативного приказа, за исключением, если обстановка заставит отступать, о чем я говорить могу смело. С патронами я никогда не отступал, а без них не стыдно отступать. Держаться на занимаемых позициях нельзя без патронов, можно погубить всю дивизию».

К сожалению, Фрунзе, занятый формированием Туркестанского фронта и нанесением решающего удара по Южной армии противника (было взято 45 тысяч пленных и открыта дорога в Среднюю Азию), узнал о бедственном положении Чапаева слишком поздно. Он послал к Василию Ивановичу комиссаром Павла Батурина взамен Фурманова. Пока же Дмитрий Андреевич добрался до Самары и дождался возвращения командующего из Оренбурга, Чапаев был мертв…

И эта весть о гибели славного боевого товарища омрачила радость победы на Туркестанском направлении. В приказе по войскам фронта от 4 октября 1919 года Фрунзе почтил память Чапаева: «Пусть не смущает вас ничтожный успех врага, сумевшего налетом кавалерии расстроить тыл славной 25-й дивизии и вынудить ее части несколько отойти к северу. Пусть не смущает вас известие о смерти доблестного вождя 25-й дивизии товарища Чапаева и ее военного комиссара товарища Батурина.

Они пали смертью храбрых, до последней капли крови и до последней возможности отстаивая дело родного народа. Я ожидаю от всех войск 4-й армии строгого и неуклонного выполнения их революционного долга. Ожидаю, что их мощный, сокрушительный удар разобьет все надежды врага и отомстит за гибель своих вождей. Теснее смыкайте ряды, товарищи, крепче сжимайте винтовки в руках и смело вперед на полуиздыхающего, но все еще дерзко сопротивляющегося врага.

В увековечение славной памяти героя 25-й дивизии товарища Чапаева Революционный Военный Совет Туркестанского фронта постановляет:

1. Присвоить 25-й дивизии наименование: «Дивизии имени Чапаева».

2. Переименовать родину начдива Чапаева гор. Балаково в гор. Чапаев.

Вечная слава погибшим борцам! Мщение и смерть врагам трудового народа!»