— Революция началась!

Владимир Ильич и его женевские товарищи жили только этим лозунгом.

— От всеобщей политической стачки — к вооруженному восстанию против самодержавия! — говорили на всех митингах женевские ораторы большевиков.

— Цель восстания — создание временного революционного правительства! — шли призывы со страниц большевистской газеты «Пролетарий».

— Это правительство должно явиться органом революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства! — заявлял Ленин.

Именно так решил III съезд РСДРП, на котором победили большевики. И все пропагандистские силы ленинцев были брошены на то, чтобы каждый передовой рабочий мог руководствоваться этими постановлениями в дни решающей схватки с царизмом.

Все лето приходили из России обнадеживающие известия. В июне восстали матросы на броненосце «Князь Потемкин-Таврический» и привели свой мятежный корабль в Одессу, охваченную всеобщей стачкой. Следом восстали рабочие Лодзи и трое суток ожесточенно сражались на баррикадах.

Семьдесят два дня бастовали текстильщики Иваново-Вознесенска, и руководил ими Совет уполномоченных — первый Совет рабочих депутатов России.

Массами выступали крестьяне, и уже шли донесения, что они захватывают землю у помещиков.

Столичная верхушка уже не могла опираться только на штыки. Она решила пойти на незначительные уступки либеральной буржуазии. И вскоре появился манифест царя о Государственной думе, сочиненный министром внутренних дел Булыгиным.

И с Дальнего Востока грянул гром: царь проиграл позорную войну. Японские империалисты отторгли у Николая II половину Сахалина и Квантунский полуостров с Порт-Артуром…

Оторванный надолго от всех дел партии, Виктор Ногин был оглушен лозунгами революции и теперь старался впитать все, чем жили его друзья.

Давно закончилась та мрачная полоса, которая безмерно угнетала Ленина.

— Посмотрели бы вы на него прошлым летом, — рассказывал Ногину Пантелеймон Лепешинский. — Все цитадели у меньшевиков. Ильича еще не устранили окончательно из ЦК, но отдали под надзор це-кисту Носкову. А тот переметнулся к меньшевикам. По части литераторов и ораторов мы были бедны, как испанский гидальго по части золотых монет. А у Мартова — и партийные центры и большая литературная братия во главе с «тамбовским дворянином» Плехановым. И полно всяких молодых людей, которые тысячами сбегались на крикливые сборища меньшевиков. А наш вождь замкнулся в своем женевском предместье, ушел в себя, не хочет выступать публично. Я уж сказал ему: «Ну как же так, Ильич, многие даже забудут, есть ли у вас голос!» — «Но тих был наш бивак открытый».

К осени дело изменилось. Вокруг Владимира Ильича образовалось крепкое ядро. И эта «женевская группа большевиков» так расставила силы, что с открытым забралом ринулась в бой против фирмы оппортунистов «Мартов и К0» и завоевала в России все крупные комитеты.

Анатолий Луначарский целиком оправдывал свою кличку «Воинов». Он воевал как ленинский маршал и на страницах печати и с трибуны. И никогда еще не было среди помощников Ильича такого блистательного оратора. Вацлав Боровский (он же Шварц и Орловский) писал статьи и фельетоны как одержимый — и с боевой страстью и с великолепным сарказмом. Михаил Александров (Ольминский, Галёрка гож) издевался над меньшевиками в острых памфлетах, выхватывая из их же арсенала убийственные характеристики и реплики. Мартын Мандельштам (Лядов), Фридрих Ленгник (Курц) и Петр Красиков (Павлович) исполняли роли партийных организаторов в Женеве и по всей Европе. Розалия Залкинд (Землячка) и Яков Драбкин (Сергей Гусев) были правой рукой Н. К. Крупской по связи с Россией.

Пантелеймон Лепешинский (Олин) состоял секретарем Совета партии, пока Ленин держался там. А теперь ведал хозяйственными делами партии. Вместе с женой — О. Б. Протопоповой — он держал столовую и гардероб, где голодающая и плохо одетая эмигрантская братия могла получать питание и кое-какую одежонку.

Столовая была и клубом: там занимались кружки и шли оживленные дискуссии в тесном кругу единомышленников. По вечерам иногда собирались и без всякой видимой цели — посидеть с приятелями, выпить чаю, сыграть в шахматы. А появлялся Сергей Гусев, его заставляли петь, и все подпевали ему кто как мог.

И вдруг Лепешинский блеснул серией карикатур, которые привели в бешенство Плеханова и всех прочих меньшевиков. Широкую известность в эмигрантских кругах получили карикатуры «Как мыши кота хоронили» и «Полицейский участок». Первая возникла потому, что Мартов разразился статьей «Вперед или назад?». Направлена она была против книги Владимира Ильича «Шаг вперед, два шага назад». И докатился в ней Мартов до того, что обозвал Ленина политическим мертвецом. А вторая — раскрывала нравы в редакции новой «Искры», где Плеханов заявил тоном урядника:

— Кто хочет у нас печататься, непременно должен раскрыть свой псевдоним или партийную кличку!..

Была в ленинской женевской группе и еще одна семейная пара — старые друзья Ногина Владимир Бонч-Бруевич и его жена Вера Величкина. Бончи организовали партийную библиотеку, хранили архив и управляли экспедицией литературных изданий.

Ленин оставался идейным оружием главного калибра, дирижером всего женевского ансамбля, учителем и вождем.

Когда приехал Ногин, товарищи накинулись на него с расспросами. И ему было о чем рассказать: вместе с Иннокентием Дубровинским, Иваном Бабушкиным и Николаем Бауманом признавался он в начале века одним из самых выдающихся практиков и организаторов партии. Никакой другой жизни, кроме жизни в партии и для партии, у него не было. И о нем нельзя было сказать, что он примкнул к рабочему движению. По велению сердца он встал в шеренгу передовых борцов своего класса и повел их за собой.

Говорить о своих подвигах он не любил и отвечал на вопросы скупо. И больше спрашивал сам: ведь так много было упущено за время отсидки в Николаеве и в Ломже! Да и нужно было перечитать то, что написали друзья в газетах «Вперед» и «Пролетарий», и познакомиться с решениями III съезда. И Владимир Ильич дал ему рукопись своей книги «Две тактики социал-демократии в демократической революции».

Он по праву мог бы воспользоваться кратковременным отдыхом и пожить хоть неделю в глухой деревушке: последние две тюрьмы подорвали его здоровье. Но он отказался. И уже с первых дней пребывания в Женеве слышали товарищи его спокойный голос и в кружках и на митингах. Он помогал партийным организаторам и Надежде Константиновне Крупской и держал корректуру статей в газете «Пролетарий», которая стала центральным органом большевиков после III съезда РСДРП в Лондоне.

Меньшевики начали охотиться за ним. Они хотели перетянуть его в свой лагерь, и Мартов писал в эти дни к Аксельроду: «Быть может, к вам заедет Ногин — большевик… Вы постарайтесь на него повлиять. Он хороший работник». Но Виктор Павлович — а в Женеве он значился Хлебниковым — не искал встреч с отцами русского оппортунизма.

Жизнь среди друзей была полна событий. Он жадно учился, потому что не хотел отставать от лучших интеллигентов партии. Да и в личном плане нашлись, наконец, интересы, которые наполнили эту жизнь сподвижника новым содержанием.

То в большевистском «вертепе» на набережной реки Арвы, где проживали «колонисты», то в столовой у Лепешинских, то в кружке, где вел занятия Виктор, стала попадаться ему на глаза молоденькая курсистка из Саратова Ольга Ермакова.

Она приехала в Женеву учиться, и Лепешинские оказывали ей покровительство. Но кто мог усидеть в швейцарской дыре, когда в России, говоря словами Маркса, «кипел костер чародейки-истории»? И Виктор услыхал, как она сказала подруге:

— Не могу тут, надо собираться домой!

И почему-то эти слова огорчили Хлебникова. Возможно, он успел разглядеть в этой курсистке человека интересного, ищущего, с доброй душой. Но признаться себе боялся, что дело не только в этом. И она не скрывала, что по душе ей этот добродушный богатырь в пенсне, недавно бежавший из ссылки.

Он иногда желал открыться ей, хотел сказать, что в суматошной его жизни был случай однажды, когда он мог полюбить женщину и она ответила бы ему взаимностью. Однако тюрьма и ссылка помешали даже их серьезному разговору о семье. И он все еще один, и сердце его свободно. Но постеснялся: мимолетным было это знакомство с девушкой из Саратова, а он ничего не делал в жизни с кондачка, без обстоятельных и долгих раздумий.

И однажды Оленька Ермакова не появилась. Она уехала домой, но записала адрес Бончей, по которому можно было отыскать Виктора Хлебникова…

В Женеву приходили вести одна лучше другой. Революция в России шла вперед, шире, глубже, к самой крайней точке.

19 сентября забастовали в Москве типографские рабочие, стачка скоро сделалась общегородской, политической. 24–25 сентября на улицах Москвы в кровавой схватке столкнулись рабочие с полицией. 6 октября смело выступили транспортники Московско-Казанской железной дороги. Они выставили требования: восьмичасовой рабочий день и немедленный созыв Учредительного собрания. Почти два миллиона наемных рабочих России подхватили этот призыв — металлисты, текстильщики, почтовики, приказчики, домашняя прислуга. На баррикадах дрались рабочие Харькова и Екатеринослава. Дрогнули войска. Царь укрылся в Петергофе и подумывал бежать на яхте за границу.

Петербургский генерал-губернатор палач Трепов кинул клич по войскам и полиции:

— Холостых залпов не давать и патронов не жалеть!

Но придворная камарилья уже не верила в одни патроны. Так появился на свет божий манифест Николая II от 17 октября о «даровании» политических свобод населению и о созыве Законодательной думы.

Меньшевики немедленно ринулись в столицу. Вскоре уехали с поручением Ленина Мартын Лядов, Розалия Землячка, Сергей Гусев. Стала собираться в дорогу и вся женевская группа большевиков. Но ее обескуражила чудовищная телеграмма из Москвы: черносотенцы убили Николая Баумана.

Ленин написал некролог о своем ученике и друге: «Вечная память борцу в рядах российского социал-демократического пролетариата! Вечная память революционеру, павшему в первые дни победоносной революции! Пусть послужат почести, оказанные восставшим народом его праху, залогом полной победы восстания и полного уничтожения проклятого царизма!»

А одновременно Ленин высказал мысль, что этот манифест 17 октября — ловушка и поведение правительства после манифеста — провокация. И чего стоят все эти обещанные свободы, пока власть и вооруженная сила остаются в руках правительства? И о какой «амнистии» может идти речь, когда выходящих из тюрьмы революционеров убивают на улице?..

Однако выбор был сделан: в конце октября Владимир Ильич уехал через Стокгольм в революционный Питер. Вслед за ним двинулась другая колонна большевиков вместе с Ногиным. Ликвидацию дел женевской группы поручили Елене Стасовой, недавно появившейся в Швейцарии.

Уже в Питере телеграф принес новое известие: двенадцать кораблей черноморской эскадры во главе с крейсером «Очаков» подняли знамя восстания в Севастополе. Весь мир облетело имя героя — лейтенанта Шмидта.

Не узнать было чопорную столицу России. Все сдвинулось с места, бурлило и пенилось. Митинговала буржуазия во всех крупных залах и формировала свои партии: появились «октябристы» и кадеты.

Толпы рабочих и студентов валили по Невскому. Магазины закрылись. Полиция не попадалась на глаза или робко жалась к воротам, к парадным. За Невской заставой, куда отправился Виктор, в рабочих кружках открыто спорили о большевиках и меньшевиках, а в трактире «Бережки» напропалую кричали анархисты и эсеры, и дело часто кончалось потасовкой.

Но филеры шныряли по-прежнему и отмечали каждый открыто сделанный большевиками шаг. Владимир Ильич поселился легально на Греческом проспекте, в доме № 15, но скоро заметил слежку и ушел в подполье. Встречаться с ним удавалось лишь на Невском, неподалеку от вокзала, когда он заходил в редакцию газеты «Новая жизнь».

На деньги Горького газету удалось купить у декадентов Минского, Бальмонта, Гиппиус и у представительницы литературной богемы Тэффи. С этой публикой и был оформлен договор: вся политическая линия находится у большевиков, а все литературные «мелочи» — у декадентов, которых Ленин окрестил «шпаной».

И разнес же Владимир Ильич своих литературных помощников, когда впервые побывал в редакции! У входа встретил его шикарный швейцар, который отражался во всех зеркалах вестибюля. В богатых комнатах — с коврами и мягкой мебелью — восседали старые и молодые большевики из конторы и редакции.

— Как вам не стыдно сидеть в такой роскоши! И какой же рабочий корреспондент придет к вам в этот барский будуар? — Владимир Ильич не скрывал гнева. И только присутствие Горького заставило его отложить на другой день расправу со всей этой роскошью и со «шпаной».

Мария Федоровна Андреева — жена Горького — вспоминала, как начиналась «расправа». На квартире у издателя Пятницкого сидели за столом с дорогими яствами и серебряным самоваром «поэт Минский — ответственный редактор «Новой жизни» — и члены редакции — Петр Петрович Румянцев, Александр Александрович Богданов и Василий Алексеевич Строев. Покашливая и покуривая, то садился за стол, то вставал и большими легкими шагами ходил по комнате Алексей Максимович… И как-то бочком, будто на минуту, присел Владимир Ильич. Чуть-чуть улыбаясь уголком рта, он поглядывал то на Алексея Максимовича, всем своим видом так не подходившего к тяжелой и безвкусной роскоши большой темноватой комнаты, то на Минского, которого решено было под каким-нибудь благовидным предлогом убрать из «Новой жизни». В сущности, для этой последней цели и собрались все у Пятницкого.

Минский вел двойную игру. С одной стороны, он выполнял довольно неудобную роль — редактор для отсидки, — за что и получал солидный гонорар; с другой стороны, он исподтишка начал вести подкоп под «Новую жизнь» и ее линию.

Было интересно наблюдать, как по-разному действовала окружающая обстановка на присутствующих. Минский чувствовал себя как рыба в воде, много ел, пил, и мне казалось, что в другой обстановке он был бы менее сговорчив. Румянцев и Богданов просто ничего не замечали и всю свою энергию направили на то, чтобы убедить Минского. Строев как будто себе и другим хотел доказать, что никакая обстановка его смутить не может. А Пятницкий был преисполнен гордым сознанием того, что он владелец и хозяин всего окружающего».

Минского уговорили. С декадентами ушел и пышный швейцар и весь внешний лоск. И рабочие перестали чураться вчерашних барских апартаментов, где создавалась газета большевиков.

Газета заявила о себе с блеском. К первому же номеру приложением была дана программа РСДРП. Восемнадцать тысяч экземпляров разошлись мгновенно. И уже к вечеру перекупщики требовали за номер три рубля.

Горький, Луначарский, Боровский, Ольминский, Богданов, Десницкий (Строев) с первых же дней определили боевое лицо газеты. А статьи Ленина стали откровением для тех, кто никогда не читал его книг и замечательных корреспонденций в «Искре».

Владимир Ильич печатал статьи в «Новой жизни» почти ежедневно: о задачах партии в революции, о Совете рабочих депутатов, об отношении к крестьянству, о партийной литературе, об анархистах, о религии. Он выступал на заседаниях ЦК и Петербургского комитета РСДРП, на массовых митингах и в исполкоме Совета.

Кипучая деятельность вождя заражала энергией всех его друзей, помощников, товарищей.

Но далеко не все шло так, как намечал Ленин. В Совете витийствовали меньшевики, выбить их оттуда не удалось. Этот орган политического сплочения масс шумно шел на холостом ходу. Он бы мог подготовить восстание и превратиться в зачаток новой революционной власти. А говорливые оппортунисты хотели превратить его в своеобразный «муниципалитет» при буржуазном правительстве.

В решительной схватке с царизмом приходилось рассчитывать лишь на мужество и героизм собственной партии. И на те отряды стойких рабочих, которые способны были идти с большевиками до конца — до победоносного восстания.

Виктор Ногин — член Петербургского комитета РСДРП — стал во главе его военной организации. Собрать все силы вооруженных рабочих в один кулак, добыть и сохранить оружие для восстания — такая задача легла на его плечи.

Он создавал рабочие дружины для отпора черносотенцам. Лабазники, торговцы, кабатчики, дворники, провокаторы — все эти главные кадры «черной сотни» уже толпились на мостовых с хоругвями, с портретами Николая II и распевали «Боже, царя храни». Они хватали и избивали рабочих, охотились за студентами и грозились расправой со всеми инакомыслящими. Но там, где дружинники уже получили револьверы, «черная сотня» не появлялась.

Виктор Ногин распечатывал склады с оружием, где удавалось склонить охрану на сторону большевиков, и отправлял оружие на Невскую и Нарвскую заставы и в боевые дружины выборжцев. Он выступал в поддержку солдатских требований — освободить арестованных товарищей или предоставить отпуска тем, кто рвался в деревню, на родину, где крестьяне жгли помещичьи усадьбы и захватывали у барина землю и инвентарь.

В эти дни Ногин сблизился с Леонидом Борисовичем Красиным, который стоял во главе боевой технической группы ЦК и был, по словам Владимира Ильича, «ответственным техником, финансистом и транспортером» партии.

С Леонидом Красиным удалось решить три важных вопроса. Во-первых, наладить выпуск специальной газеты для солдат и матросов в столице. Такая газета — она называлась «Казарма» — вскоре стала выходить и просуществовала нелегально до 1907 года. Во-вторых, о самодельных бомбах. Группа Красина (Николай Буренин, Любовь Пескова и другие) начала выпускать такие бомбы для отпора «черной сотне», для баррикадных и уличных боев, для разрушения мостов и железнодорожных сооружений. Ногин посетовал, что нет хороших оболочек для бомб: их делали из труб и всяких коробок из жести — от консервов до ландрина. Красину удалось передать заводу «Парвиайнен» большой заказ на отливку чугунных муфт. Эти муфты и послужили оболочкой для бомб после небольшой обработки на токарных станках. Наконец у Леонида Борисовича нашлись и деньги на закупку вооружения. Да еще какие деньги — от фабрикантов Морозовых! Для питерской военной организации были использованы суммы, полученные от Саввы Тимофеевича Морозова, для московской — от мебельного фабриканта, внука Викула Морозова — Николая Павловича Шмита.

— Деньги с трагической окраской, если можно так выразиться, — сказал Красин. — Савва Тимофеевич вручил мне их на французском курорте Виши, а через день застрелился. Довели его родичи — отстранили от управления фабриками в Орехово-Зуеве, обвинили в симпатиях к Горькому, к революции. Жаль этого русского крепыша!.. А Николай Павлович субсидирует нашу газету «Новая жизнь» и помогает МК. Боюсь, что и ему придется пережить серьезные неприятности: история никому не дозволяет сидеть между двух стульев!

Ногин задумался. С Морозовыми у него были свои счеты.

— Только не смейтесь, Леонид Борисович, — сказал он. — А в этой пачке кредиток малая толика и моих денег: я ведь гнул спину на династию Морозовых. А мой брат Павел — он только вернулся из ссылки — и сейчас служит, у сыновей Викула Морозова!

— Это же замечательно! Пусть хоть десяток бомб будет изготовлен на деньги, присвоенные Морозовыми у династии Ногиных!..

На окраинах столицы рабочие обучались стрельбе и уличным боям. Руководители дружин уже присматривали мешки, ящики и бочки, чтобы пустить их в дело на баррикадах. Виктор назначал караулы кавказцев для охраны «Новой жизни», Центрального и Петербургского комитетов РСДРП, для охраны Ленина.

День за днем ходил теперь Ногин по острию бритвы: любая оплошность грозила виселицей. Ленин предложил партийцам уйти в подполье: он сохранял кадры для грядущих боев. Перешел и Виктор на положение нелегала. Теперь он появлялся то под фамилией Рукина, то Самоварова, то Радоновского.

Энергия его не иссякала, но почва в Питере уходила из-под йог. 26 ноября был арестован председатель Совета рабочих депутатов Георгий Хрусталев (Носарь). Этот присяжный поверенный чудом держался полтора месяца на таком высоком посту — человек крикливый и невежественный. Дутая эта фигура никак не соответствовала той роли, которую довелось ему сыграть в столице. А легендарную популярность доставляла ему падкая на сенсацию буржуазная пресса. Широкому читателю преподносили его фигуру в искаженном свете. Он объявлялся человеком вне партий. Но это был секрет полишинеля: весь рабочий Питер прекрасно знал, что идейной дамой его сердца был Троцкий. (Кстати, Хрусталев-Носарь после ареста и приговора к пожизненной ссылке на поселение проявил «признаки раскаяния». В марте 1907 года он бежал, участвовал от меньшевиков на V съезде РСДРП. Затем занялся аферами: французский суд слушал его дело о краже часов и белья и приговорил условно к году тюрьмы. Во Франции он поливал грязью всю политическую эмиграцию, которая, по его словам, на 95 процентов состояла из евреев. В 1919 году он состоял во главе «Переяславской республики» и стал бандитом. Его расстреляли при ликвидации восстания григорьевцев на Украине.)

Председателем Совета избрали Льва Троцкого. Этот великий путаник, топивший в хлесткой фразе любое важное дало, решил показать когти и опубликовал «Финансовый манифест». Питерские рабочие и все граждане столицы призывались не платить налоги, не вносить иные казенные платежи и забирать золотом вклады из сберегательных касс.

Руководство Совета угодило в тюрьму, власти закрыли восемь газет, в том числе и «Новую жизнь».

Ногин вошел во второй состав Совета от столичной организации большевиков. Но Совет уже заканчивал свою роль в Питере. Он обслуживал теперь безработных, открывал для них столовые и пытался выступить посредником между трудом и капиталом. Но хозяева продолжали локаут. Они закрыли предприятия, когда Совет узаконил введенный рабочими восьмичасовой день, и не хотели слышать ни о каком посредничестве.

Центром революционной борьбы стала в те дни Москва. 7 декабря там началась всеобщая стачка, и большевики призвали рабочих к восстанию. Город покрылся баррикадами, нужно было посылать на помощь восставшим оружие. И Ногин две недели занимался транспортировкой опасного груза.

Но отгремели бои на Пресне. Ленин был занят подготовкой к объединительному съезду. На местах надо было добиваться победы во всех крупных комитетах России. И старого подпольщика Ногина — организатора и практика — партия отправила в Баку, где меньшевики свили крепкое гнездо.

Оформлял документы по поручению Центрального Комитета Иван Адамович Саммер (Любич).

— Знаю, Виктор Павлович, вы предпочитаете работать на новом месте с хорошим товарищем, — сказал Саммер. — Я разделяю вашу точку зрения и позаботился об этом. Думаю, вас устроит уже привычная комбинация: два Виктора.

— Радус?

— Он самый. Кажется, вы еще больше сдружились в здешней военной организации. И одобряете его кандидатуру?

— Да.

— Итак, вы — Макар, Радус — Егор Длинный. Такие имена мы и сообщаем в Баку. По приезде войдете в комитет. Ну, а где работать, на месте договоритесь с Алешей Джапаридзе.

Бесснежный кавказский февраль 1906 года.

Из вагона вышли два Виктора — Ногин и Радус-Зенькович. И в полукружье большой бухты открылся им город нефтяников на лазурном берегу Каспия.

В природе начиналась весна: с голубого высокого неба щедро разливало тепло яркое солнце; легкий бриз шевелил ветви деревьев: почки уже набухли, и первая зелень собиралась пробудиться от зимней спячки.

И не кончилась еще «весна политических свобод»: на каждом перекрестке экспансивные южане покупали газеты любых направлений и шумно обсуждали последние новости с севера.

На широких просторах России многим казалось, что все безвозвратно погибло в обеих столицах: Декабрьское вооруженное восстание в Москве подавлено, Петербургский Совет рабочих депутатов разогнан, каратели не жалеют патронов, в тюрьмах и ссылках гибнут люди, чья жизнь была отдана революции. И старый, мудрый Плеханов сердито поучал тех, кто дрался на баррикадах: «Не надо было браться за оружие!»

Но Макар и Егор Длинный не дрогнули. Да и обстановка в Баку вселяла уверенность, что дело революции будет жить: рабочее движение не шло на убыль, конференции и собрания проходили легально. Власти держали оружие наготове, но в ход его не пускали: бурлила масса, а не «зачинщики», против которых реакция всегда знала одно испытанное средство — тюрьма и нагайка, Сибирь или виселица.

Встретил двух Викторов Прокофий Апрасионович Джапаридзе, которого друзья ласково называли Алешей. Похожий на цыгана — с пылающим огнем в агатовых глазах и с бородой, черной как уголь, — был он радушен, приветлив и не скрывал радости: в помощь ему прибыли два друга, способные проявить неиссякаемую энергию, преданные Ленину, наделенные геройской непреклонностью и апостольским даром служения революции.

И Алеша был им вровень: с умом ясным и с крепким большевистским сознанием.

Он сказал, что работать придется в трудных условиях. Среди нефтяников очень популярна весьма активная семейка Шендриковых: Лев, Илья, Глеб и балаболка Клавдия, прозванная «всечистой». Эта четверка образовала «Союз бакинских рабочих», от которого за версту несет полицейским социализмом. Охранник Зубатов подвизался в Москве, поп Гапон — в Санкт-Петербурге. Им унаследовали Шаевич в Одессе, Шендриковы — в Баку.

— До прошлого года златоуст Лев Шендриков «спасал» рабочих… от большевиков с наивной философией Барона из пьесы Горького «На дне»: «Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» — говорил Алеша. — И «навевали» сны, уводили движение в ничто: выдвигали самые незначительные цеховые лозунги, требовали частичных уступок, восхваляли «примирительные камеры», где хозяева обманывали рабочих. А пока Лев и Клавдия шумели на митингах, Илья старался подкрепить свою политику делом. Затеял он получить субсидию от местных властей под свой «социализм». И, кажется, получил. Иначе на какие шиши построил бы он «образцовый» заводик, где должен царить мир между трудом и капиталом? Тем временем Глеб переметнулся от эсеров к меньшевикам, и те признали союз Шендриковых своей партийной организацией. И показали господа свое лицо: они сорвали лозунг о вооруженном восстании!

Закипела горячая кровь южанина — Алеша страстно обличал врагов:

— Ломать им хребет — вот что надо! У меня будут завтра документы: писал Илья Шендриков господину Джунковскому. Хитрый это человек, Джунковский, далеко пойдет! Он сейчас чиновник особых поручений при кавказском генерал-губернаторе, он и деньги давал: тридцать тысяч! Купил всю эту шайку! Провокаторы, продажные твари! Начинай, товарищ Макар, следствие! Под суд их, под суд! Пускай рабочие объявят им приговор.

Макар согласился, хотя впервые выпадала на его долю такая роль. До сих пор обвиняли его то в Питере, то в Ломже и дотошно допрашивали следователи в жандармских мундирах. Теперь следствие надо было вести ему.

Радусу поручили постановку нелегальной и легальной газет большевиков в Баку.

Оба Виктора вошли в Бакинский комитет РСДРП, где Алеше Джапаридзе и Ивану Санжуру (он же Тихон и Мышкин) особенно досаждали два меньшевика из литераторов — Сеид Девдариани (Сандро) и Андрей Вышинский. Вокруг большевистской части комитета вскоре объединились такие агитаторы, как Мешади Азизбеков, Ной Гванцеладзе (Апостол) и Лидия Бархатова, и такие рабочие парни, как Ваня Фиолетов. И влияние большевиков в комитете заметно окрепло.

Примыкали к большевикам и «старики», которые не вели активной партийной работы, но составляли, так сказать, литературный центр и доставляли средства. Среди них был знакомый Ногину по полтавской ссылке Н. Флеров, И. Гуковский, Н. Соловьев и один из давних друзей Ленина еще по петербургскому «Союзу борьбы», В. В. Старков. Старков служил директором завода «Электрическая сила» и устроил у себя Ногина на должность конторщика. Это была маленькая и очень удобная синекура. Макар появлялся в конторе лишь в дни получки, все остальное его время проходило на промыслах и в городе.

Как член комитета, он был партийным организатором в Балаханах. И опорным пунктом служила ему библиотека «Электрической силы», где Лидия Бархатова, Смирнов-Саратовец, Миша Балаханский и Иван Фиолетов создали крепкое ядро большевиков.

«Следователь» Макар в сопровождении толмача день за днем навещал Белый город и ходил по промыслам, разматывая клубок, который накрутили демагоги Шендриковы. Баку был городом кричащих контрастов: средневековая строгость минаретов и башен, роскошь дворцовых сооружений династии Ширваншахов; броская безвкусица белых особняков нуворишей — королей нефти, и покосившиеся лачуги мелких торговцев, замызганные чайханы, заезжие дворы, убогие меблированные комнаты и какие-то невообразимые коробки из самана и жести — жалкое пристанище разноязычного рабочего люда.

Коляски, кружева дам, яркие наряды офицеров из кавказских и казачьих частей. Рядом — шумные базары, где прямо на мостовой брили головы персам и тюркам, жарили шашлык и рыбу, распивали белое, розовое и красное вино из бурдюков и закусывали соленым сыром, формованным в небольших круглых корзинах. А за городской чертой — голые чумазые ребятишки на фоне черного леса нефтяных вышек и рабочие промыслов — в отрепьях и рубищах — на мокрой земле, словно насквозь пропитанной мазутом и нефтью.

По городским улицам и промыслам — в поисках свидетелей — Ногин передвигался свободно: Баку еще оставался крепостью революции. Поиски «следователя» увенчались успехом, и через месяц состоялся над Шендриковыми торжественный рабочий суд. Виктор Павлович Ногин весьма убедительно доказал, что эти господа действительно получили тридцать тысяч рублей будто бы на борьбу с безработицей. Но безработные не видали ни гроша. Деньги были вложены в тот завод, который превозносился до небес как новый тип трудовой артели, где мирно могут уживаться хозяева и рабочие и где нет места классовой борьбе.

В притихшем зале Виктор Ногин сформулировал обвинение: Шендриковы — внутренние и самые опасные враги пролетариата. На деньги охранки они насаждали в Баку полицейский социализм. Они предали классовые интересы рабочих, везде и всегда сеяли смуту и компрометировали стачечную борьбу. Они враги революционного действия, наймиты нефтепромышленников и царской власти.

Суд длился всю ночь. Страсти нарастали волнами — от оратора к оратору. Несколько раз разбирательство прекращалось, потому что приходилось разнимать драчунов, которые «голосовали» пощечиной или кулаком. Адвокат Шендриковых Сандро Девдариани в исступлении разломал на части свою трость — так он колотил ею по столу. Не однажды за ночь блеснул ораторским искусством Вышинский. Но ничего не помогло: за Ногиным стояли большевики и мусульманская рабочая партия «Гуммет» («Энергия»), недавно созданная Алешей Джапаридзе. Да и рядовые рабочие, шедшие за меньшевиками, не могли простить Шендриковым открытого предательства их классовых интересов.

Это был первый в истории РСДРП торжественный и публичный суд над демагогами и провокаторами.

Под утро Льва Шендрикова — главного идеолога бакинских зубатовцев — исключили из партии. Илья, Глеб и Клавдия отделались испугом, но и их политическая карьера в Баку бесславно закончилась.

Виктор Ногин создал кружки, вел занятия, но каждый день сталкивался с такими трудностями, о которых не было и слуху в Москве или в Питере. Открыто враждовали армяне и азербайджанцы, их рознь поддерживали дашнаки — армянские эсеры — и другие националисты. И сколько ни старался Макар объединить рабочих в кружке или на сходке, ничего не получалось. Собирать их удавалось только по племенному или религиозному признаку. И там, где мог существовать один кружок, их возникало два или три.

Настроение становилось особенно тревожным, когда национальная рознь, наветы или родовая месть приводили к убийству. В колодце нашли однажды труп армянина. Мастер-армянин стал гоняться с винтовкой по промыслу за тюрком, большевиком Мешади Азизбековым. Правда, Азизбекова успели' укрыть в надежном месте. Но вся его «вина» состояла в том, что сумел собрать на сходку и армян, и тюрок, и персов, и русских и горячо призывал их сообща выступать против Нобеля.

Забастовки не прекращались. Однако носили они локальный характер: то у Ротшильда, то у Нобеля, Мирзоева, Шибаева или Мухтарова. Алеша Джапаридзе, Макар и Егор Длинный решили, что для всеобщей стачки надо использовать «мазутную конституцию» 1904 года, почти начисто забытую хозяевами.

Бакинцы называли так первый в России коллективный договор между рабочими и нефтепромышленниками. Он был итогом победной стачки в декабре 1904 года.

Макар написал острую прокламацию «А где же декабрьский договор?» «Где же 8-часовой рабочий день, господа Ротшильды, Нобели и Мирзоевы? — спрашивал он. — Почему не увеличена заработная плата? Когда же кончится вакханалия со штрафами? Увидим ли мы обещанные школы и клубы? Где отпуска с сохранением содержания? Где квартирные деньги?»

К этому времени закончился IV объединительный съезд РСДРП. Ряд решений на этом съезде носил меньшевистский характер. Бакинские меньшевики воспрянули духом. Они поддерживали прокламацию Макара, поскольку «мазутная конституция» не выдвигала политических требований. Большевики же не могли согласиться с тем, чтобы новая стачка шла под знаком лишь экономической борьбы. Они стали собирать сходки, чтобы придать движению четкую политическую окраску.

На первой большой сходке — в глубокой сухой балке возле потухшей сопки — Макар во время речи услыхал, как просвистели пули над его головой. Полиция, еще вчера смотревшая на все собрания и дискуссии спустя рукава, сегодня обстреляла издали многолюдное собрание балаханских рабочих. Люди разбежались, убитых и раненых не было. Но Макар правильно воспринял эти выстрелы: «весна политических свобод» заканчивалась и в Баку.

Так и случилось: через день-два пришло известие о разгоне I Государственной думы в Санкт-Петербурге. Забастовщики снова собрались, на этот раз в большом зале электрической станции у Нобеля. Макар был председателем собрания. Он сказал:

— Большевики уже давно разъяснили, что всякие конституционные иллюзии в отношении царской Думы — пустая игра в бирюльки. Мы с вами главная сила истории, дорогие товарищи! А историю надо делать так, как учит Ленин: долой Думу, долой царизм! Нам ли ждать милостей от Николая Кровавого? Выше знамя революции, в которой гегемоном надлежит выступить пролетариату!

И только произнес Макар эти слова, как из глубины зала протиснулся вперед какой-то тип в замызганной спецовке и прицелился в него из маузера.

И лишь случайно не успел выстрелить: стоявший рядом рабочий сильным ударом сбил его с ног и отобрал пистолет.

Провокатора хотели тут же прикончить. Но Макар вступился за него: по всему было видно, что этот жалкий подонок исполнял чью-то злую волю,

Джапаридзе, опасаясь новой провокации, предложил большевикам покинуть зал. А Макару сказал:

— Хорошо жить, Виктор Павлович, не помня о смерти, забывая, что она может прийти. Но уж коль начинают грозить нам пулей, рисковать вами комитет не вправе: придется на время отсидеться в городе, благо у нас на очереди газета.

Радус собрал материалы для первого номера. И нелегальная типография, год назад поставленная Авелем Енукидзе, еще не была под угрозой. На квартире у Алеши Джапаридзе долго обсуждали, как назвать новый орган большевиков. Так родился «Бакинский рабочий».

В газете шла передовая Радуса «Дума и пролетариат». Выводы этой статьи были подкреплены боевыми заметками об октябрьской всеобщей стачке 1905 года и о героическом Декабрьском восстании в Москве. Интернациональная тема получила отражение в материале «Мусульманские рабочие пробуждаются». Широко была представлена хроника местной жизни. Газета взяла верный прицел на решающий штурм царизма, за гегемонию пролетариата в революции.

Но рабочие уже устали от стачечной борьбы. А меньшевики продолжали их запугивать: мол, всякая нелегальщина — пожива для карателей; всякая всеобщая стачка — политическая стачка. А за это тюрьма или каторга.

Радус стал редактировать легальную газету «Призыв», Мешади Азизбеков — ее тюркское издание «Коч-Девет». Шесть номеров «Призыва», — в котором писали Макар, Джапаридзе, Радус, Санжур и «старики» из литературного центра, сыграли значительную роль в пору создания первых профессиональных организаций. Номер седьмой не увидел света: его арестовали из-за заметки, обращенной к казакам, — не стрелять в своих братьев — рабочих.

Реакция пошла в наступление. В городе круглосуточно разъезжали патрули, на промыслах появились военные посты, полицейский надзор сделался жестче. Как и в Екатеринославе в 1903 году, на каждой сходке приходилось выделять дозорных, и они следили, не покажется ли на горизонте казачий объезд. Круг замыкался, надо было активно использовать последние легальные возможности.

Весной 1906 года вышел закон о союзах. Различные общества и профессиональные союзы получили право легального существования, если их устав регистрировался правительством.

Макар и Джапаридзе создали первый в Баку профсоюз на промыслах. Через него и шло теперь боевое сплочение рабочих. Разговоры на собраниях не ограничивались узкими цеховыми рамками, а касались и вопросов о социализме и о политическом положении России.

Только много времени уходило на споры с меньшевиками. Те возражали против единого профсоюза и ратовали за отдельные союзы по профессиям. А это привело бы к дроблению сил и обострению национальной розни. Вся масса мусульманских рабочих открыто выразила свои симпатии большевикам. И к осени 1906 года меньшевики понесли поражение: бакинские нефтяники шли под влиянием большевиков в едином профсоюзе нефтепромышленных рабочих.

Охранка приставила к Макару филера. Мерзкий этот шпик едва не наступал на пятки: даже в конторе «Электрической силы» он вел наружное наблюдение за своим подопечным. Горячие парни, сопровождавшие Макара по промыслам, особенно Ваня Фиолетов и Миша Балаханский, предлагали разделаться с ним по всем законам родовой мести. Но Макар согласился лишь на «темную», которую и устроили филеру, окунув его в яму с мазутом. Но появился новый филер, пришлось задуматься об отъезде.

Макара удерживала лишь давняя мысль о нелегальной типографии в Балаханах. Он понимал, что с одной легальной газетой работать здесь теперь не удастся. И когда в пристройке к бане на промыслах у Нобеля типография была налажена, подошла пора расставаться с городом нефтяников на берегу Каспия.

Два большевика провели вместе последний вечер — Макар и Алеша.

Расставание с другом всегда омрачало Макара. Он и не скрывал этого. Алеша был достойным человеком — горячим, пламенным сердцем бакинских большевиков. И они тесно сошлись за эти полгода. И хладнокровный на вид, рассудительный Макар был очень нужен Алеше, потому что умел направить вовремя неистощимую энергию своего друга.

Да и Алеша, пожалуй, лучше Андропова оценил отличные качества Макара: и то, что прекрасный он товарищ и человек большой душевной чистоты; и то, что он умел соединить с мужеством и непреклонностью революционного борца удивительную мягкость души, необыкновенную деликатность и терпимость в личных отношениях с товарищами. Да и что говорить: дружба с ним — открытая, без всякой фальши и лицемерия — была действительно в радость.

— Партия бережет вас, Виктор Павлович, и я более не могу рисковать вами здесь, — грустно сказал Алеша. — Поднимаю этот бокал за дружбу, геноцвале, и сожалею, что расстаемся! Слов нет, как сожалею! Но Ильич уже переслал указание — живым и невредимым отправить вас в Москву. Подходит пора готовить комитеты к Пятому съезду. И не обманывает меня предчувствие — от Москвы вы поедете на этот съезд.

— И я покидаю Баку без радости, Прокофий Апрасионович, и не скрываю этого: тут была последняя весна нашей свободы, я наговорился на митингах едва ли не на всю жизнь. Теперь каратели начнут наверстывать упущенное, берегите себя! Уходите в подполье, прячьте Ваню Фиолетова — он уже примелькался в Балаханах. Эх, и жизнь наша: только полюбишь людей, город — и уже надо сниматься с якоря… А относительно съезда — это была бы большая радость: я ведь ни на одном не был. Может, на съезде и свидимся?

— Не думаю. От нас будет Степан Шаумян. Он сейчас за границей, и ему проще. А после съезда он приедет сюда. Скажу откровенно, что одному мне — без вас и без Радуса — просто не по силам. Аг Степану передайте привет. Он мой верный кунак и вам станет другом. Кстати, расскажите ему о наших делах в профсоюзе. Да и с меньшевиками надо как-то решать. В одной партии нам не жить. Сами вы убедились, что полгода мы воевали на два фронта: с царизмом и с этими «товарищами». Наградил же всевышний такими соратниками! Особенно противны те — истые, которые меньшевизм считают кораном, себя — правоверными, а нас — гяурами. Не пора ли кончать?..

Поезд мчался на север.

Позади остался Ростов-на-Дону, где меньшевики устроили Макару обструкцию три года назад. Впереди был Днепр, и в стороне от столбовой дороги — город Екатеринослав, где с меньшевиками не было ладу. И остров «Старуха», где завязалась драка с эсерами, потому что они осмелились задеть Ленина и Мартова.

Макар усмехнулся: не полез бы он теперь в драку ради Мартова Юлия Осиповича, от которого расплодились все эти «правовернее», как метко выразился Алеша Джапаридзе.

Колеса вагона загрохотали на первом мосту через Днепр; за холмистым островом Хортица — на втором. Макар не мог оторваться от величавой красоты Днепра в этот ясный и ласковый вечер бабьего лета. Он глядел и думал, и промелькнула в его сознании картинка, навеянная любимой рекой.

Большевики шли по жизни в русле, как струился прозрачный и могучий Днепр, древний источник бытия и счастья. Отклонялись большевики влево, забирали вправо — так казалось с той голубой высоты, где парили птицы. Но всегда устремлялись к заветной цели, как стремился Днепр к Черному морю. Гремел гром, полыхали в небе молнии, на берегах неистовствовали ливни и шквальные ветры, бури ломали вековые дубы и осокори, ощущались громыхающие раскаты подземных катаклизмов. А Днепр работал на благо людей и каждый миг нес свои воды к морю. И вечное движение вперед лишь подчеркивало его неизбывную силу жизни.

Меньшевики же раскидались полой водой по берегам могучей реки. Всякая грязь, смытая с плодородной почвы, болталась на просторах этого водополья: щепки, навоз, солома, выворотни подмытых кустов и деревьев, муть, пена. И мелководье, спокон веков обжитое лягушками.

Глубина осталась только в старицах, где вода застойная, заросшая желтыми кувшинками, белыми лилиями и зеленой ряской. Там нашел себе пристанище Плеханов, где-то рядом с ним плещется Аксельрод. И Мартов, видимо, там же. Какая ирония судьбы: мертвая, бывшая река, мертвые, бывшие люди!

«Всякое сравнение далеко от точности, — подумал Макар. — А картинка-то верная, стоит лишь пораскинуть умом… И если не похоронить мертвых, смраду не оберешься!..»