Капля дождя

Верблюд лежит на земле, поджав под себя ноги.

Я сажусь на его спину и громко говорю:

— Хырр, хырр!

Верблюд медленно встаёт на передние ноги, я наклоняюсь назад и чуть не падаю на спину.

Затем он рывком подбрасывает задние ноги, я откидываюсь вперёд и, чтобы не свалиться, хватаюсь за верёвку, которой укреплены у седла два бурдюка с водой.

Я дотрагиваюсь до головы верблюда тонкой палкой и снова говорю:

— Хырр, хырр!

Верблюд выходит на тропу и волнообразным шагом идёт по знакомой дороге на песчаный холм.

Сзади меня, на другом верблюде, едет мой проводник Мамед — мальчик лет пятнадцати, в толстом ватном халате и чёрной мохнатой шапке. Он сидит на высокой спине верблюда.

Мы везём на ферму пресную воду из Мургаба, а обратно привезём шерсть.

Я в белом кителе, и мне жарко. Весеннее солнце палит нещадно, пески тяжело дышат горячей грудью, дрожит знойный воздух; без синих очков трудно смотреть кругом.

Отцвели красные и жёлтые маки, созрел дикий ячмень, стал седеть и серебриться ковыль. На гребнях песчаных бугров уже нет молодых побегов. Но в лощинах ещё много зелени, и со спины верблюда, как с каланчи, видны перемежающиеся голые жёлтые барханы и зелёные впадины между ними, покрытые стеблями полыни и мятлика.

Тихо, как ночью. Не видно ни птицы, ни зверя. А в совхозе в эту пору дня протяжно и тоскливо кричит ишак, словно давится воздухом: «И-а-а!.. И-а-а!..»

Едем мы долго. Когда перевалило за полдень, я начинаю ощущать озноб. Это солнце забралось под китель и обожгло кожу. Пришлось надеть ватный пиджак.

— Туркменом скоро будешь! — засмеялся Мамед. — В шапке хорошо, а в картузе плохо. У вас не так жарко?

— Да, не так.

— А что пьёшь, когда тепло?

— Холодную воду с газом. Она шипит, в носу щекочет — хорошо! — сказал я и захотел пить.

— А мы горячий кок-чай пьём. Вспотеешь — сразу хорошо сделается!

Я предлагаю сделать привал. Мамед радуется моему предложению и укладывает своего верблюда, а я — своего.

Затем мы спутываем ноги верблюдам и пускаем их пастись, а сами занимаемся костром. Я собираюсь прилечь у костра на горячий песок, но Мамед говорит:

— Так нельзя. Кошму подложить надо, а то фаланга укусит. Весной она сильно кусается — заболеть можно.

— А кошма помогает? — спрашиваю я и гляжу под ноги.

— Хорошо помогает. Фалангу овцы едят, вот она и боится, когда шерстью пахнет.

Мы ложимся на кошму, закидываем руки за голову и смотрим в небо.

Мамеду не терпится поговорить.

— Хочешь, яйцо будем варить? — спрашивает он.

— А где возьмёшь?

— Да их тут много. Сейчас найду.

Мальчик вскакивает с кошмы и бежит по песчаным холмам: чёрная шапка его скрывается за грядой.

— Сюда иди! — кричит он.

Я подхожу.

— След видишь? Смотри — вот лапки на песке.

— Ну, вижу, — говорю я, начиная смутно различать очертания небольших следов какого-то зверька.

— Против следа пойдём, — махнул рукой Мамед вправо. — Она в такое время зря не ходит. Она яйцо снесла — гулять пошла.

Мы проходим шагов двести и на горячем гребне, в небольшой яме, находим яйцо. Оно чуть-чуть присыпано песком.

— Свежее яйцо, сегодня снесла. Смотри, — говорит Мамед, — прямо как куриное, только немного желтее.

Действительно, яйцо похоже на куриное, но кажется, что оно без скорлупы.

— А кто снёс-то?

— Черепаха снесла. Хочешь, я тебе сто штук наберу?

— Куда столько?

Мамед находит ещё три яйца, и мы варим их у костра. И вкусом они похожи на куриный желток. Затем пьём обжигающий кок-чай, и нам делается легче. А тут поднимается ветерок, и на горизонте показывается грозная чёрная туча.

— Вот бы дождя сейчас! — говорю я.

Мальчик внимательно смотрит на тучу, которая занимает почти половину неба:

— Не будет дождя. Теперь до самой зимы не жди.

И вдруг сверкает молния, и скоро мы слышим раскаты грома. Зелёные стебли полыни, серебристый ковыль и жёлтый ячмень пригибаются под ветром. С гребня барханов летит песок и хрустит на зубах; верблюды вытягивают длинные шеи, принюхиваются. Туча гремит и подползает всё ближе и ближе.

Ещё молния, ещё удар грома, и я вижу в высоком чёрном небе косые полосы дождя, но не слышу падающих капель.

— Не дойдёт он до нас, — вздохнув, говорит Мамед.

Но туча уже над нами, в воздухе пахнет влагой. Я ложусь на спину, накрываюсь пиджаком и гляжу в небо.

Из тучи льёт дождь, полосы его дрожат над нами, вот-вот они окатят нас с головы до ног. Но на земле сухо. И кажется, что дождь где-то испаряется над нашими головами и превращается в лёгкое бледное облачко. Я смотрю и не верю глазам.

Но из всего ливня, что бушует в небе над нашей стоянкой, лишь одна маленькая капля тихо падает мне на лицо. И, пока я протягиваю руку, чтобы дотронуться до неё, она высыхает.

Затем в небе разноцветным коромыслом повисает радуга. Ветерок прекращается. Мамед машет рукой и говорит:

— До самого ноября не увидим капли дождя. За лето ещё раза два-три покажется тучка, погремит и уйдёт. Пропадает где-то дождь, до земли не доходит…

Мы гасим костёр, снова кладём верблюдов на землю и усаживаемся. Качаемся вперёд и назад, как на качелях, и едем дальше, в пески, на ферму. Вокруг стоят притихшие травы.

Их, как и нас, обманула эта гроза в пустыне.

 

Весна в пустыне

— Как поживает мой друг Мями́? — спросил я Султан-Ага, когда мы уселись на ишаков и тронулись из аула в пески.

Я не встречал мальчика больше года и хотел узнать, как он живёт, чем занимается.

Нас окружала кромешная тьма южной ночи, и я не видел даже белой бороды старого чабана. Но мой вопрос, видимо, был приятен ему. Он оживился, крикнул на ишака: «Кхх! Кхх!», поравнялся со мной и сказал:

— Мями — большой человек теперь. В колхозе его ставят в пример другим.

— Чем же он отличился?

— Кхх! Кхх! — снова крикнул Султан-Ага, и ишаки, шедшие рядом, стали чаще перебирать ногами по песчаной тропе. — Мями скоро и без меня сможет ходить за стадом: хороший вырос помощник. Ты увидишь, как он будет завтра сдавать экзамен. Отличился он этой зимой…

И Султан-Ага рассказал мне, как его с Мями застала стужа в горах на границе.

Метель поднялась такая, что скрылись горы: куда ни глянь — одна белая пелена. Свистящий ветер сшибал с ног. Отара сбилась в кучу, овец стало заносить снегом. А тут надвинулась ночь — могли остудиться, пропасть ягнята. А их в отаре больше сотни. Что делать?

Мями растерялся сначала: и туда побежал, и сюда побежал, даже двух овец не приметил, что отбились от стада. А потом подумал, решился и сказал:

— Ты, Ага, оставайся в горах, не давай овцам заснуть, береги их от холода, а я буду носить ягнят в долину, там нет метели.

Султан-Ага одобрил план, и Мями всю ночь провёл на ногах, в тяжёлой работе.

Буря хлестала его в лицо, с тропы можно было сорваться в пропасть, а он ходил и ходил, согревал ягнят своим дыханием и укрывал их одеялами в песчаной яме — мерт-хане.

А Султан-Ага будил овец, не давал им замёрзнуть. Так они и победили непогоду, сохранили всё поголовье овец. Правление колхоза премировало Мями хорошим ружьём.

— Вот какой это человек Мями Оразов! — сказал Султан-Ага в заключение.

Я живо представил себе страшный ночной буран в горах и черноглазого мальчика, прижимающего к груди зябнущих ягнят, и мне захотелось поскорее увидеть маленького героя. Но до отары было далеко.

Ехали мы долго. Старый Ага утомился за день, проведённый в ауле, и захотел спать.

Он растянулся на ослике, почти касаясь земли ногами, положил голову на шею терпеливого животного и мгновенно заснул. Я последовал его примеру, но долго не мог пристроиться на своём ослике. А потом нашёл удобную позу и задремал.

* * *

Проснулся я на рассвете от аромата цветов.

Была весна, более жаркая, чем наше подмосковное лето. На песках, которые я видел со спины ослика, тихо качали головками красные маки. А вокруг маков, как на лугу, зеленел дикий ячмень.

Я никогда не был в пустыне в начале апреля, никогда не видал здесь такого изобилия цветов, глядел по сторонам и не мог насмотреться. Цветы, везде цветы!

Но я видел пустыню много раз и знал, что красива она весной очень недолго.

Пройдёт май, в туркменской пустыне станет жарче, чем на экваторе. В знойном, раскалённом песке можно будет сварить куриное яйцо, все цветы поникнут и умрут.

Под Москвой зацветёт черёмуха, на столах появятся букеты сирени, в пионерских лагерях девочки сплетут венки из полевых цветов.

А в пустыне будет скучно и страшно.

Птицы и звери уйдут отсюда к горам и арыкам, где есть вода. Только змеи, черепахи и ящерицы останутся жить здесь. Но на песках они не увидят зелёных побегов. И лишь сухие клубки перекати-поля будут прыгать от ветра по зыбучим пескам, разбрасывая свои семена.

Но сейчас в пустыне было не только красиво. Овцы на каждом шагу могли найти богатый корм.

Я снова подумал о Мями, его работе, об отаре и услыхал, как где-то вдали заблеяла овца.

— Проснись, Ага, приехали! — крикнул я старику.

Султан-Ага выпрямился, спрыгнул с ишака и зашагал рядом со мной, расправляя помятую бороду.

* * *

Мями стоял со мной на холмике в окружении маков, ячменя и полыни и, щурясь от солнца, глядел в небо.

Высоко над стадом плавно кружил коршун. Начался весенний окот овец — рождались ягнята, и хищная птица острым глазом выискивала себе добычу.

— Вот я тебя! — крикнул Мями и свистнул.

Коршун недовольно потряс головой и улетел.

Султан-Ага успел переодеться и привести в порядок свою белую бороду.

Выйдя из землянки в новом халате, он сказал торжественно:

— Настал твой день, Мями: прими и осмотри ягнёнка, сам реши: жить ему или умереть?

Мями отошёл к овцам, вокруг которых резвились ягнята. Я спросил старого чабана, что означают его слова.

— Дело это сложное, — сказал старик. — Видишь, Мями стоит и думает, боится ошибку сделать. А ошибаться нельзя: напрасно погибнет животное.

И старый Султан-Ага рассказал мне в то утро много интересного.

Родятся два ягнёнка. У одного из них шкурка нарядная, из неё может получиться каракуль. А у другого шкурка будет похуже, на каракуль она не годится, а пойдёт лишь на овчину для шубы или для тулупа.

Ягнёнку с красивой шкуркой придётся жить недолго. На седьмой или десятый день снимет чабан у него шкурку, и отправят её на завод. Там сделают из неё каракуль.

А ягнёнка с худшей шкуркой оставят в стаде. Он будет жить, расти, нагуливать мясо и сало. Вырастет из него большая овца. Её будут стричь, из шерсти делать разные тёплые вещи для ребят и взрослых. А из мяса овцы приготовят плов, котлеты или колбасы.

— Вот это и есть наша чабанская наука, — сказал Султан-Ага.

Я смотрю на Мями, склонившегося над баранчиком. Мальчику жарко от волнения. Он снял тюбетейку и сунул её в карман. Но по лицу видно, что он доволен — ведь ему доверено большое дело!

Быстро он перебирает в уме всё, чему учил его старый Ага зимой. Сорт шкурки оценивается по завитку каракуля, по упругости и по глянцу. Завиток бывает крупный, средний и мелкий. Самый дорогой сорт — это каракуль со средним завитком первого класса. На левом ухе ягнёнка надо сделать надрез ножницами, отметить размер завитка, на правом — сорт каракуля. Ух, как много мыслей одновременно!

Мальчику легко было смотреть, когда работал Султан-Ага, а самому всё делать очень трудно.

Наконец он решается:

— Султан-Ага, вот этот баранчик вошёл в сорт, будет хороший каракуль.

Султан-Ага подходит, наклоняется, пристально смотрит на лоснящуюся шерсть баранчика и утвердительно кивает головой.

— Ну, а что же дальше, мой мальчик? Овца-мать беспокоится, ты взял у неё сына.

Глаза Мями вспыхивают задорным огоньком:

— У нас в загоне сидит ярочка, она в сорт не вошла. Давай обманем эту овцу и подсадим к ней ту овечку вместо баранчика.

— Давай, — улыбается Султан-Ага.

Он стоит и смотрит, как бежит босыми ногами по зелёной траве и цветам шустрый мальчик в жёлтой безрукавке и чёрных в полоску штанах.

— Не растерялся, — тихо говорит старик. — Посмотрим, как он справится: овца может найти своего сына среди трёхсот ягнят.

Мями возвратился с серой ярочкой на руках, которая беспомощно болтала длинными тонкими ножками.

Мальчик опустил ярочку на землю, проворно связал овце-матери задние ноги и поставил у неё перед мордой серую овечку.

Овца обнюхала ярочку, шарахнулась в сторону, упала на землю и судорожно забилась, пытаясь освободиться от верёвки.

Раскрасневшийся Мями отошёл с серой овечкой и задумался. Потом он принёс чёрного баранчика, поставил его рядом с серой ярочкой и дал им обнюхаться. И, когда они познакомились, потёр их друг о друга мордочками и боками.

— Зачем это, Мями? — спросил я мальчика.

— А чтоб пахли одинаково. Тогда овца и не разберётся, где ярочка, где баранчик.

— Правильно, — заметил Султан-Ага. — Так и я обычно делаю.

Мями во второй раз поставил овечку перед мордой матери-овцы. Она с недоверием обнюхала серую ярочку, отвернулась, искоса поглядела на её серебристое руно, обнюхала ещё раз и принялась облизывать её шерсть.

Маленькая овечка, почуяв ласку, запрыгала возле новой матери и потянулась к соскам. Овца послушно приняла и приласкала новую дочку.

Тогда овце распутали ноги и пустили её в стадо на зелёную травку, а чёрного баранчика отнесли в загон.

Когда Мями вымыл руки и подошёл к нам, Султан-Ага протянул ему широкую ладонь, как взрослому, как товарищу, и сказал:

— Всё правильно, Мями. Из тебя выйдет хороший колхозный чабан.

— А может быть, и зоотехник, — добавил я, любуясь мальчиком.

— Конечно, — сказал старик, — дорога для хороших людей у нас широкая…

* * *

Перед вечером я уехал в аул.

Сотни жаворонков, словно стараясь заглушить друг друга, звенели в голубом небе. А на земле, насколько хватал глаз, стояли пунцовые маки.

 

Пёстрая игла

На закате солнца залезаю в шалаш, подбиваю под себя мягкую подстилку из сухих листьев, разрезаю арбуз и ем его с тёплым, вкусным чуреком.

Прямо передо мной — джунгли, расцвеченные всеми осенними красками. Не пролезть в них, не пробраться! Птицы и звери, которые любят укрытие и пугливо бегут от человека, ютятся в этих густых чащах лоха, петты и гребенщика.

За лесом — река Мургаб, еле видная в высоких зарослях камыша, а за рекой — молчаливая, угрюмая пустыня.

День окончился. Солнце глянуло на джунгли оранжевым глазом и скатилось за песчаный холм. Туман раскинул над рекой свою седую бороду.

На вершине тополя запел вечернюю песню дрозд, а в кустах отозвался ему хлопотливый фазан.

Я выбросил из шалаша арбузные корки, уселся поудобней и затих. Очень мне хотелось увидеть, как садятся на насест фазаны.

Ждать пришлось недолго. На полянку выбежали два золотистых петушка, распушив перья, подняв вверх хвосты-метёлки.

Петушки долго трясли опущенными к земле головами, стукнулись грудью друг о друга, задорно хлопнули крыльями.

Но подраться им не удалось: на поляну прилетели и тяжело опустились три коричневые курочки.

Усевшись под кустиком, курочки покрутили головками, послушали и стали разрывать лапками сухой песок, беспрерывно хлопая крыльями. Птицы купались в песке, и облачко пыли повисло над ними. А когда в лесу начало смеркаться, петухи и курочки собрались вместе и расположились под кустом.

Скоро там что-то случилось. Я лишь видел, как один петушок подпрыгнул над землёй, подбежал к моему шалашу, громко зацокал и полетел на дерево.

Там он долго прыгал с ветки на ветку, а затем уселся и успокоился. А три курочки и петушок остались на земле.

В это время из-за бугра вылезла яркая, полная луна, и я увидел редкое зрелище: сидящий на дереве петушок попал в самый круг луны. На золотом его фоне ясно был виден тёмный профиль фазана. Петух сидел на коротких лапках, согнув полукругом нарядный хвост и слегка наклонив голову.

Лунный свет вскоре залил всю полянку, на которой сидели птицы.

Петушок на дереве встряхнулся и тихо крикнул.

На земле раздался громкий треск крыльев, и скоро на дереве были уже все пять фазанов. Так в снежную зиму садятся у нас на голую берёзу чёрные тетерева. Птицы заснули крепко, и я начал собираться домой.

Но вдруг фазаны беспокойно закивали головками, и сейчас же в чаще послышался какой-то странный шум: словно кого-то тащили по шуршащей листве или кто-то собирал в кустах сухой хворост.

Птицы, однако, не испугались шума. Они не взлетели, лишь потоптались на месте. Значит, в гости к нам шёл не человек, а какой-то нестрашный нерасторопный зверь.

Немного спустя раздвинулись кусты напротив моего шалаша, и на полянке показался высокий взъерошенный ком.

Ком этот гремел, словно обвешанный погремушками, лихо щёлкал костяшками и хрюкал, как поросёнок.

«Что за диво? — подумал я. — Много приходилось видеть разных зверей, но с таким не встречался! Кабан? Нет. Кабан большой, длинный и почти чёрный, а этот круглый и, видимо, рыжий. Камышовый кот? Нет, не похож на кота. Кот никогда не хрюкает и ходит тихо, вкрадчиво, да и птицы улетели бы при его появлении. А этот зверь гремит доспехами, словно говорит притихшему лесу: «Слышишь? Я иду!»

Пока я так думал, зверь вышел на освещённую лужайку, добрался до арбузной корки, уселся на задние лапы, а передними поднёс кусочек ко рту и зачавкал.

Он спокойно съел одну корочку и нагнулся за другой. Это был толстый, мешковатый зверь. И, когда он повернулся ко мне боком, при свете луны я увидел, как заблестели на его спине длинные иглы. Торчавшая во все стороны грива поднималась и опускалась, когда он грыз корку.

Наконец-то я узнал, что это за зверь! В гербе какого-то короля был помещён такой иглошерстый толстяк с тупой, как у моржа, мордой и редко расставленными маленькими глазками. Под ним была надпись: «Вблизи и издалека я мечу свои стрелы».

Значит, верили люди, что этот зверь может бросать во врага свои острые иглы. И они — как дротик или стрела из слоновой кости — могли сразить неприятеля наповал.

В лесу только я был сейчас врагом этого мешковатого зверя. Пусть в меня полетят его стрелы!

Я осторожно снял куртку, прыгнул что было силы из шалаша и бросил куртку на зверя.

Страшный переполох поднялся в ночных джунглях! Птицы зацокали, ударили крыльями по ветвям и скрылись. Зверь сбросил куртку, сердито топнул задними ногами, ощетинился, как куст шиповника, лязгнул толстым хвостом, как цепью, перевернулся через голову — и ускакал!

Я поднял куртку и нашёл в ней длинную стрелу.

При свете спички можно было рассмотреть её белое основание, как в пёрышке у гуся, и буровато-чёрный кончик с поперечными тёмными кольцами.

Игла была длинная, раза в два длиннее нового карандаша, и в кармане не умещалась. Как богатый и редкий трофей, я понёс её в руках.

— Вот вам и вставочка для ручки, — сказал директор совхоза «Красное знамя» Пётр Пименович Антонов, у которого я остановился на ночлег. — Глядишь, когда-нибудь и напишете ею рассказ о первой встрече с дикобразом в Туркмении…

Я так и сделал.

 

Киби

На исходе зимы мы приехали в Чикишляр, маленькую деревушку на плоском песчаном берегу Каспийского моря, и остановились в деревянном домике на высоких сваях.

Мы встали до зари, когда у самого горизонта ещё виднелась шляпка Железного Гвоздя, как называют туркмены Полярную звезду, спихнули кулас в воду и двинулись в море.

Скоро со стороны берега порозовело небо, и на спокойной воде, как на огромном ледяном плато, заиграли краски раннего утра. Затем холодное январское солнце забросило луч в море, и мы увидели в туманной дали три сказочных острова.

Один был белый, как первый чистый снег, другой — мышиного цвета, а третий — розовый, как лепесток шиповника. Они держались на воде удивительно легко, почти невесомо, но их очертания менялись поминутно. Казалось, что островки колеблются, словно парусник при самом тихом ветре.

— Что за чудо, Трофим Савельевич? — тихо спросил я своего спутника.

— Да не бывает их, чудес-то, — ответил старый охотник, вглядываясь слезящимися глазами в свинцовую даль моря. — Птицы, конечно, а какие — хоть убей, не могу понять.

Мы развернули кулас и долго шли на юг вдоль плоского берега, а затем круто повернули в море, чтобы отрезать птицам дорогу на запад, обогнули загадочные острова и начали приближаться к ним.

Беспокойное движение началось прежде всего на белом острове. Немного спустя послышался глухой шум крыльев, как отдалённый прибой, и пернатый остров повис в воздухе.

— Лебеди, — прошептал старый охотник.

Сильные белые птицы быстро набирали высоту и скрылись в прозрачной синеве неба.

Потом на воде закачался серый остров и рассыпался на тысячу частей. Тревожный гогот разнёсся над морем, и волнистая лента птиц унеслась вдаль.

— Гуси! Гуси! — печально вздохнул старик. — Разве подойдёшь к ним на таком гладком месте?

Розовый остров продолжал спокойно держаться на воде. Только на ржаво-сером фоне далёкого берега было видно еле заметное его перемещение к длинной песчаной косе.

— Фламинго, Трофим Савельевич! — заволновался я, начиная различать очертания отдельных птиц.

Они плыли, как гигантский розовый венчик цветка, почти не меняя принятой формы, словно их не очень тревожило появление в море чёрного куласа и двух людей в нём. Изредка поворачивая головы в сторону лодки, они спокойно погружали в воду длинные шеи, отряхивались, хлопали крыльями и лопотали, как гуси.

Бриз тем временем стал свежее и без усилий гнал кулас к берегу и к птицам. Мы улеглись на дно лодки, закурили первый раз за всё утро и спокойно отдались воле ветра.

Минут двадцать ничего не было видно, кроме ослепительной синевы неба да высоких бортов куласа, возле которых булькала вода, как в огромной бутылке.

Мы осторожно приподняли головы, когда лодка чуть слышно коснулась дна.

Берег был невдалеке, но фламинго отошли вправо, ближе к деревушке. Они не плыли теперь, а чинно шагали к берегу, изредка окуная в воду короткие розовые хвосты.

— Дай мне ружьё, я незаметно сойду на берег, а ты поверни обратно и попытайся направить птиц в мою сторону.

— Хорошо, — сказал старик. — Другого выхода и не придумаешь.

С пятизарядным винчестером в руках я уткнулся подбородком в холодный, сырой песок, лицом к фламинго, левым боком к куласу, который уходил в недалёкий, но ответственный рейс.

Неуютно и скучно было лежать на голом берегу, без укрытия и надежды на выстрел. Но чутьё охотника подсказывало мне: выдержишь, не шелохнёшься — дело выйдет, потому что птицы смотрят сейчас на кулас, который чёрной точкой маячит в море.

Фламинго прошли немного вперёд, а затем резко повернули в мою сторону. Теперь хорошо были видны их карминно-красные ноги и розовые горбатые клювы, которые они изредка погружали в воду.

Мой спутник удачно завершил полукруг и причалил к берегу в ту минуту, когда все птицы вышли на песчаную косу.

В нерешительности, но без тревоги, они смотрели на медлительного, спокойного старика, который выволок кулас на берег, уселся на борт лодки и, будто не обращая внимания на розовую стаю, скрутил и закурил цигарку. Кулас приковал к себе внимание птиц. Они постояли тесной кучкой у воды, повернув толстые надломленные носы к Савельичу, потом развернулись в одну шеренгу и медленно двинулись ко мне.

Сотни птиц, разодетых в розовые мантии, приближались на выстрел, и всё шло бы прекрасно, но помешала ворона.

Не знаю, каким ветром занесло её на этот скучный, голый берег, но она пролетела над стариком и над птицами и подняла истошный крик, выписывая круги и петли надо мной.

Сколько раз мне мешала на охоте эта старая сплетница! Как и сорока, она начинала кружить над затаившимся охотником и тревожным криком подавала знак: «Чужой, чужой! Спасайся, пока не поздно!»

Охота была испорчена. Фламинго резко повернули головы, затем побежали по берегу к песчаным холмам и грузно стали подниматься на крыло.

Я вскочил на колено, вскинул ружьё к плечу. Первым выстрелом убил ворону, а четыре выстрела послал вдогонку улетавшей стае. Но картечь моя никого не задела.

Наклонившись над вороной, я не сразу услыхал крик Савельича, и вовсе не мог понять, зачем прыгнул старик за гряду песчаных холмов.

Я побежал к Савельичу. Он стоял, широко расставив ноги, и прижимал к груди большую розовую птицу. Она била его крыльями, царапала руки острыми когтями и порывалась клюнуть в рыжие усы.

— Ну, успокойся, успокойся, красавица. Мы тебя не оставим, в город поедешь с нами, — бормотал Трофим Савельевич.

Но птице не было дела до этих ласковых слов. Пришлось обвязать её шарфом, чтобы не поломать красивых перьев.

— Между прочим, весьма любопытный случай, — говорил старый охотник, шагая рядом со мной. — Сколько ни глядел, и кровинки нет на птице. Подбежал к ней, смотрю — лежит как мёртвая, а протянул руку, чтобы взять её, — вскочила на ноги и давай ходу! Еле догнал.

По пути мы ещё раз осмотрели птицу. Она в самом деле была целёхонька, только на спине был вырван небольшой клочок перьев и виднелся маленький синяк.

— Не иначе, как ты вогнал её в обморочное состояние, — сказал старик. — Счастливая оказалась картечина: она и птицу удержала и живой её нам доставила. Может быть, так и домой её повезём, а?

Через неделю розовая пленница покатила с нами в Ашхабад…

Со всего дома сбежались малыши, когда узнали, что птицу несут во двор. Они зачарованно смотрели, как фламинго вырвался из моих рук и неуклюже побежал к воротам, вытянув шею и хлопая крыльями.

Двор был мал, ворота закрыты, и пленнице негде было развернуться, чтобы подняться в воздух. Она опустила крылья и жалобно крикнула.

— Слышите? Она крикнула «киби», — сказал кто-то из малышей.

— Давайте и назовём её Киби, — предложил я.

Так началась новая жизнь птицы.

Ночевала она во дворе, и чаще всего можно было видеть её стоящей одиноко на одной ноге посреди лужи у водопроводного крана. Когда кто-либо приближался к ней, она поспешно отбегала в сторону, шипела, как гусь, и угрожала своим толстым горбатым клювом.

В лунные ночи, а иногда и днём, когда над городом пролетали птицы, она начинала волноваться, беспокойно бегала по дворику, высоко задрав голову и хлопая крыльями. Но, как ни странно, она ни разу не порывалась улететь.

Киби стала ночным сторожем в нашем доме. Стоило кому-нибудь пройти ночью по улице или постучаться в калитку, как тотчас же раздавался громкий, тревожный крик птицы.

Утром она иногда поднималась по ступенькам крыльца и стучала клювом в мою дверь: пора, мол, вставать! Но, как только открывалась дверь, Киби, смешно прыгая по ступенькам, убегала во двор. Потом несмело возвращалась, пристально смотрела жёлтыми немигающими глазами и, подпрыгнув раз-другой, била меня клювом в грудь или в локоть.

Я ставил перед ней свою фронтовую алюминиевую миску. Киби жадно набрасывалась на еду и дробно клевала зёрна, словно строчила на швейной машинке. Ела она всё, что бывало у нас за столом: хлеб, суп, разные каши, зелень, фрукты, но больше всего любила пшено и рис.

Когда я пытался погладить Киби, она поспешно отскакивала и недовольно трясла головой. К имени своему она так и не привыкла. Как бы нежно и ласково я ни звал её, возвращаясь с работы, она словно не замечала меня и только тогда бросалась навстречу, когда видела знакомую блестящую миску.

Несколько раз она уходила далеко от дома и никогда не возвращалась сама. На её поиски бросались мои маленькие разведчики, находили её в чужих садах и огородах, где она выискивала червей, жучков и лягушат и где ей было так же удобно, как в нашей луже у крана…

Приближался день моего отъезда в Москву. Меня беспокоила судьба Киби, с которой я успел сдружиться.

— Что будем делать с нашей красавицей? — спросил я однажды у Савельича. — Возьми её себе, старина!

Старый охотник с сожалением посмотрел на Киби и сказал:

— Зачем мне, старику, такая красота? Давай подарим её детям: отдадим в зоологический сад, пусть все любуются нашей Киби, а я иногда буду навещать её.

Так мы и сделали…

Примерно через неделю, когда Киби уже хорошо чувствовала себя в кругу гусей и журавлей, мы отправились в зоопарк, к ней в гости.

Четыре фламинго стояли в бассейне, спрятав головы под крылья, но и среди тысячи птиц мы узнали бы свою розовую пленницу по каким-то малозаметным признакам, которые подмечает зоркий глаз охотника.

— Киби! — сказал я негромко.

Одна из птиц вздрогнула, выпрямила длинную шею и с каким-то недоумением посмотрела на нас.

— Значит, запало ей что-то в память! — сказал обрадованный Трофим Савельевич. — Глупая, конечно, как и всякая птица, а вот откликнулась… Киби! Киби! Иди сюда!

Но Киби отвернулась от нас и стала чистить свои нарядные, яркие перья.

— Подожди, Трофим Савельевич, сейчас Киби узнает нас, — сказал я и поставил возле решётки знакомую ей миску с едой, которую взял у служителя зоопарка.

Словно удивившись чему-то, Киби подбежала к нам, клюнула меня в локоть и привычно стала выбирать зёрна.

— Вот и недаром говорят, что привычка — вторая натура, — заметил Трофим Савельевич и осторожно погладил Киби, которая доверчиво стояла рядом с нами.

 

Тельпек

Мягкий и ясный декабрьский вечер. Так тепло, будто вернулось бабье лето, когда с деревьев падают запоздалые осенние листья, а в воздухе летают серебряные паутинки.

Над Мургабом — голубое небо. От солнца золотится узкая равнина, скованная песками. Воздух прозрачен и чист, как вымытое стекло, и тишина кругом такая, что в ушах звенит колокольчик.

Под высоким берегом старого русла реки замечаю издали большую утиную стаю и подползаю к ней.

Боюсь засорить стволы песком и осторожно опираюсь на руку, в которой зажато ружьё.

В ладонь впиваются острые иглы янтака, но я не обращаю внимания на боль. Ещё немного вперёд — я поднимусь и пошлю два заряда в плотную кучу птиц, которая крякает и плещется под берегом.

И вдруг слышу позади лёгкий топот и злобное рычание.

Осторожно поворачиваю голову. Четыре белых пса топчутся на месте, повизгивают и готовятся к прыжку.

Вскакиваю под глухой шум утиных крыльев и вижу, что окружён собаками. Схватываю ружьё за стволы и начинаю крутиться, как карусель. Ложа ружья почти касается оскаленных морд с горящими злобой глазами.

Вспоминаю, чему в детстве учил меня дед: надо снять шапку, взять её в зубы и на четвереньках прыгнуть навстречу собаке. Так и делаю.

Пёс, которому я угрожаю, отскакивает, поджав хвост; другие глядят на меня и умолкают.

Прыгаю, как лягушка, то к одной собаке, то к другой. Собаки усаживаются поодаль и поднимают ожесточённый лай.

Я встаю и кричу. Глухое эхо отзывается в камышах у реки и тонет в песках. Собаки срываются с мест и, как огромные белые шары, катятся ко мне под ноги.

Стреляю в воздух. Собаки отскакивают, но подбегают снова. Стреляю в землю между собаками. Среди дыма и пыли прыгает чёрный пыж, клочьями разлетается сухая трава. Собаки роют землю, по которой прошла дробь. Особенно свирепствует куцый пёс с жёлтой мордой и обожжённым правым боком. Он всё старается напасть на меня сзади.

Кричу, закладываю в стволы заряды с самой мелкой дробью и собираюсь стрелять в собаку, но на песчаном холме возникает высокая фигура в чёрной шапке и красном халате.

— Лежать! — громовым голосом кричит человек.

Собаки, не переставая повизгивать, застывают на месте. Я стою на крохотной площадке, окружённый четырьмя белыми собаками, вздыхаю с облегчением и жду человека.

— Испугался? — спрашивает он, показывая ослепительно белые зубы на молодом обветренном лице.

— Боялся, что придётся ранить собаку.

— Стрелять хотел?

— Ну, а что бы ты сделал на моём месте?

— Ясное дело, стрелять надо. От таких собак уйти нельзя, это правда. А ты куда шёл?

— В отару, к Сары-Язу. Мне сказали, что он здесь близко.

— Так я и есть Сары-Яз. — И он протянул мне сильную загорелую руку. — Пойдём.

Я иду рядом с высоким туркменом и изредка поглядываю на орден, прикреплённый к его халату.

Поднимаемся на песчаный холм. Перед нами — чёрные, белые, коричневые овцы на жёлтых песках.

Недавно прошли первые зимние дожди, снова начала оживать пустыня после знойного лета, и овцы выискивают редкую зазеленевшую травку.

Сары-Яз легко идёт по песку в мягких верблюжьих чукоях. Я еле поспеваю за ним в тяжёлых солдатских сапогах.

— Ну, и ходок ты, Сары-Яз! С детства ходишь за стадом?

— С малых лет. Сколько вёрст прошёл здесь — и не сосчитаешь! Да и сейчас хожу в день тридцать километров. Хорошо, что собаки выручают, а то пришлось бы и того больше.

— Как «выручают»?

— Кормов у нас мало. Чтоб овца наелась, ей надо обойти за день до десяти гектаров. А у меня овец больше тысячи. Понимаешь?

Я ещё ничего не понимаю, но мы подходим к отаре, и разговор обрывается.

Нас встречает бородатый козёл с бубенчиком на шее. Такой вожак есть в каждом стаде. Двинется козёл в путь — и все овцы послушно пойдут за ним в поисках корма.

Мы садимся на кошму.

Мне хочется поскорей узнать, как выручают собаки чабана.

Но Сары-Яз не торопится. Он привык к молчаливому одиночеству в пустыне. Ему приятно, что новый знакомый посидит с ним подольше, поговорит побольше.

Он достаёт из кармана пузырёк с зелёным табаком — насом и закладывает щепотку за нижнюю губу. Сидит, жуёт табак, глядит, как садится солнце и как стадо овец, готовясь к ночлегу, сбивается тесной кучей вокруг вожака.

Тишина, покой. Лишь изредка слышно, как чихают овцы.

— Да, — говорит Сары-Яз, — выручают меня собаки. Они злы, но послушны и хорошо понимают хозяина. Круглый год они со мной. Бывает, вздохну я или затяну грустную песню, так уставятся на меня, о чём-то думают, только сказать ничего не могут… Гей-ей! — крикнул он собакам.

Собаки замахали хвостами и подползли к нашим ногам.

— Вот сейчас отара ляжет отдыхать, собаки уйдут, окружат стадо и будут до утра стеречь его вместо меня. А я посплю немного под тёплой буркой.

— А не опасно?

— Нет. Если подойдёт к стаду чужой человек, они заставят его, как тебя, остаться на месте. А если волк сунется, то живым ему не уйти. Каждая собака одолеет его, а если вчетвером возьмутся, то и головы волчьей не найдёшь.

Сары-Яз умолкает и снова достаёт пузырёк с насом. Я закуриваю и с уважением смотрю на псов.

Бородатый козёл, позвякивая бубенчиком, медленно приближается к нам.

— Тоже хороший помощник, — говорит Сары-Яз, показывая на козла. — Но, когда он ведёт стадо, бывает, что часть овец задерживается на старом пастбище. Покажешь на них собакам — они подгонят отставших к отаре. Порычат, подтолкнут овец грудью, а то и куснут раз-другой за курдюк, чтоб скорей бежали. Вот мне приходится бегать меньше. А если овца останется на старом выпасе — заболеет, например, — собака ляжет рядом с ней и будет дожидаться меня. Вот какие они у меня работники!

Сары-Яз громко щёлкает языком. Куцая собака с рыжей мордой встаёт, потягивается и кладёт голову к нему на колени.

— А вот эта — очень хорошая собака, — говорит чабан. — Седьмой год ходит за стадом. Не сменяю её и на пару верблюдов. Щенком похожа была на белую пушистую папаху, и прозвал я её Тельпек — по-вашему «шапка».

Собака, услыхав своё имя, лезет целоваться.

— Об этой собаке всю ночь рассказывать можно. Нынешним летом начался пожар в песках. Трава по-высохла и вспыхнула, как солома. Подуло ветром. Чувствую — запахло гарью. Смотрю — серый столб дыма поднялся к небу, пламя выше кибитки, и всё это летит в мою сторону.

Схватил я козла, крикнул и побежал от огня; отара — следом. «Вырвусь!» — думаю. Да не тут-то было: ветер усилился — и за мной! Гляжу назад — бросает меня то в жар, то в холод. Укрыться негде, кругом как на ладони, а надо, чтобы ни одна овца не пропала.

А огонь всё ближе и ближе: гудит, трещит, пламя вот-вот догонит отару, и куда ни кинусь — огонь и дым, солнца не видно.

Подстегнул я козла, направил его к реке, а сам с собаками бросился навстречу пожару. Овцы шарахаются из стороны в сторону, собаки трясут головами от дыма, языки наружу, гонят отару за козлом. Я хватаю то одну овцу, то другую, толкаю их, а сам чуть не плачу от горя.

Всё же вырвался к реке. Перегнал отару через Мургаб, переплыл реку как есть, в халате. Смотрю — нет Тельпека.

Кинулся опять в воду, выплыл, выбегаю на бугор и вон там, — Сары-Яз показал рукой в ту сторону, где пески ещё были черны от гари и пепла, — вижу: идёт мой Тельпек, тащит овцу за загривок. У овцы ноги опалены, а у собаки — правый бок. Глядит на меня красными глазами и виновато так хвостом машет. Это он говорит мне: «Не надо было ложиться рядом с овцой. Взвалить бы её сразу на плечи — и к тебе! А я стал стеречь её, вот и пострадал немного».

Три дня прохворал Тельпек, а теперь, как видишь, здоров. Такой собаке и цены нет!..

Стало темнеть. Я решил остаться на ночлег у Сары-Яза.

Собаки ушли стеречь стадо и не слыхали, как мы долго хвалили их за то, что они такие преданные нам друзья.

 

Козочка

Толстый Ата Бабаев, кряхтя, поджимает ноги, опускается на кошму и протягивает руку к чайнику.

— Иди к телефону, Ата. Звонят из района.

В дверях стоит и улыбается черноглазая девочка лет тринадцати с длинными тонкими косичками.

Бабаев не берёт чайник и с досадой машет рукой. Девочка скрывается за дверью.

— Вот дела, а? Всё бегом и бегом. Подожди минутку, я сейчас!

Он легко встаёт, поправляет тюбетейку на бритой голове и молодцевато шагает через порог. За стеной слышны его тяжёлые шаги.

В большом доме председателя колхоза Ата Бабаева много старых ковров. Они, как книги, рассказывают о тяжёлой и долгой борьбе туркмен за хлеб и воду. Караванные пути в зыбучих песках пустыни, стены крепостей с бойницами и башнями видны в старинных рисунках тёмно-красных, мрачных ковров.

На других коврах можно обнаружить нежный лепесток абрикоса, красный цветок граната, зелёный и серебристый лист и сиреневый цветок тамариска — гребенщика.

Против входа висит пендинский ковёр, украшенный распустившимся цветком, который называется «салорская роза».

Мой взгляд останавливается на маленьком коврике для чувала. От его красок веет теплом и радостью. В нём преобладают голубые тона, а в рисунке ясно видны глаза и лапки птицы.

— Это куш-ызы, — говорит Ата. Он стоит у порога и с любопытством наблюдает за мной. — Птичий след. Замечательный ковёр, а? Джерен делала.

— Какая Джерен?

— Козочка, что за мной сейчас прибегала. Ты побывай у неё, посмотри работу.

Ата усаживается и пьёт чай, щуря маленькие карие глазки. Нам никто не мешает, и я узнаю́ историю девочки, которую зовут Джерен, что значит «козочка».

После войны она осталась круглой сиротой, жила одна, но не была одинокой. Колхоз выдал ей пособие, устроил в бригаду.

Вместе с подружками Джерен весной полола огороды и кормила тутовыми листьями прожорливых шелкопрядов. Летом сушила помидоры, вялила дыни, срезала спелые гроздья винограда и всё боялась, что её укусят осы, которые назойливо липли к сладкому. Осенью собирала хлопок. Следить за домом помогала Козочке жена башлыка — председателя колхоза.

В свободное время девочка рукодельничала: вязала кисеты и пояса, ткала паласы, хурджины и ковры.

— И откуда у неё такое? — говорит Ата, разливая зелёный чай в цветастые пиалы. — Просто золотые руки! Видишь тюбетейку на мне? Её работа. Хочу отдать Джерен детскую группу. Пусть обучает девочек мастерству.

* * *

Вечером я иду к Джерен.

Навстречу мне в облаке пыли движется большое колхозное стадо. Впереди бегут верблюды, громко шлёпая по сухой земле мозолистыми ступнями. За верблюдами, мыча, плетутся коровы.

У скотного двора, под платаном, раскинувшим широкие листья, стоят на привязи длинноухие ишаки и дико кричат, задрав морду. Так они встречают и провожают солнце.

Возле домика Джерен вбиты в землю четыре колышка, а между ними — грубый ткацкий станок. На нём натянута основа и начат рисунок нового ковра.

На земле лежит железный гребень с зубьями в палец длиной, с деревянной ручкой, а рядом с ним — самодельные ножницы из железа, какими в отарах стригут скот. Я смотрю на эти устаревшие, дедовские орудия, думаю о Джерен и провожу рукой по густому, высокому ворсу ковра. Станок жалобно вздыхает под тяжестью моей руки.

— Ой!

За спиной стоит Джерен и, приложив палец ко рту, растерянно смотрит на меня блестящими маслинками.

— Что, Джерен? Трогать нельзя?

— Нельзя. Основа вытянется, ковёр перекосится.

Она садится за станок, берёт гребень и начинает быстро забивать уто́к. В плетении узора из пёстрых ниток ей помогает маленький ножичек — кесер.

Джерен научилась ткать ковры у бабушки — замечательной мастерицы, которую знали не в одном ауле.

От бабушки Джерен узнала, какие надо брать нитки, как отсчитывать удары гребнем, чтобы получить точный рисунок. У неё же научилась прясть и красить нитки. Из корок граната получается голубая краска, нежная, как летнее небо. Из скорлупы орехов — тёмно-красная, как спелая вишня. Из лепестков «сары-чоп» — жёлтая, как старый камыш.

— Любила я поиграть. А ещё любила сидеть рядом с бабушкой — боялась, что она без меня ковёр кончит. Вот и научилась.

— А что будет изображено на твоём ковре?

— Куш-ызы, как у башлыка, только побольше. Птичка наступила на песок, а кругом цветы, и весь ковёр, как в пустыне весной, — красный и зелёный. И голубой — небо-то голубое!..

* * *

Я прихожу по вечерам к домику Джерен и смотрю, как создаётся этот ковёр с птичьими лапками. Стучит гребень, бегает кесер в маленьких быстрых руках, жикают старые ножницы, подстригая ворс. И я уже вижу, что птичка ступает по песку среди весенних цветов и трав.

В ауле всё чаще и чаще я слышу имя Джерен. В словах колхозников слышна забота о сироте. Да и как не заботиться о такой трудолюбивой, весёлой и ласковой девочке! И ей приятно, что взрослые ценят её труд, и хорошие их чувства заменяют ей любовь родителей.

Но с таким вкусом и с такими руками Козочке обязательно надо учиться.

— Хочешь поехать в Ашхабад? — спрашиваю я Джерен. — Там есть ковровые мастерские. Они расположены в огромных светлых залах. Стоят там новые, удобные станки, на них можно сделать любой ковёр. Работают и учатся в мастерских девушки со всей республики. Живут они дружно и весело, занимаются с ними Айна Нуриева и другие прославленные мастерицы. И сделали они недавно самый большой ковёр в мире. В нём двести квадратных метров. В такой ковёр можно завернуть твой домик!

У Джерен выпадает гребень из рук. Она слушает мой рассказ, как сказку.

— Правда? — задыхаясь от волнения, спрашивает Козочка, не сводя с меня ласковых чёрных глаз.

— Конечно, правда! Этот ковёр сделан для занавеса в Большом театре в Москве. Хочешь поехать в Ашхабад?

— Хочу, хочу! — хлопает она в ладоши, радостная, возбуждённая. — А башлык пустит? — вдруг с тревогой спрашивает Козочка.

— Поговорим с ним. Должен пустить!

* * *

Я прихожу к Ата Бабаеву и рассказываю ему об этом. Толстый Ата подскакивает на кошме, словно его ужалила фаланга.

— Даже думать не смей! — кричит он, бегая по комнате, задевая головой лампочку. — И до чего вы все жадные! Чуть увидите хорошего мастера — и цап-царап! — показывает он короткими сильными руками, как мы хотим схватить Джерен. — А в ауле кто останется?

Я молчу. Ата успокаивается немного и садится на кошму.

— Был у меня старый бахши, певец прекрасный. Так пел, так пел! — Ата даже глаза закрыл. — Плакали мы, а иногда смеялись, падали на ковёр, катались со смеху. И что же? Приехал к нам в аул один композитор. Ходил, ходил к старику, закружил ему голову, увёз в город. Справедливо это, а?

— Так вы же его каждый день по радио слушаете!

— Да что — радио? Я с ним чай хочу пить, по душам говорить, а ты — радио!

— Ата, он же заслуженный бахши республики, и каждому известно, что он из вашего колхоза.

— А у меня он был народный! Понимаешь? Всегда с народом: и в праздник и на работе. Бригада хлопок собрала, отдыхает, а он песни поёт. Ты это можешь понять, а?

— Ну, а как же с Джерен?

— И думать не смей! Мы её вскормили, пусть у нас и живёт. Нам тоже ковры нужны.

— Как тебе не стыдно, Ата! А ещё председатель, да в передовом колхозе! Понимаешь ли ты, что это значит?

* * *

Всю ночь Ата ворочается, встаёт пить, выходит на улицу, тяжело вздыхает, что-то бормочет себе под нос. Утром он звонит секретарю райкома.

— Сговорились вы с секретарём, — ругает он меня. — «Ты, говорит, толстокожий стал, Бабаев». Так и сказал. «Гордиться, говорит, надо, а ты упрямишься…» Ваша взяла!..

Наступает новый день в жизни Джерен.

В ковровой тюбетейке, в красном домотканом платье с монистами, в узких длинных штанах с ковровой оторочкой и самодельных чарыках, суетится, прыгает она возле машины, прощаясь с колхозниками. Затем садится в кабину шофёра и бережно держит на коленях узел, в который завёрнут её новый ковёр с цветами и птичьими лапками.

Ата Бабаев легонько толкает меня в бок. Мы прыгаем в кузов и увозим из колхоза в столицу ещё одно сокровище.

 

Кораблик

Снега не было в ауле всю зиму.

С нетерпением ждали колхозники весну, а пришла она неожиданно. Утром зазеленела трава на лужайках, днём побежала вода по арыкам, к вечеру зацвёл урюк. На деревьях и в саду ещё не было листьев, далёкие горы были накрыты снежными шапками, а над журчащими арыками уже склонялись ветви урюка, густо-густо обсыпанные нежными розовыми лепестками.

Маленький Байрам прибежал после уроков к своему другу Чары и крикнул:

— Собирайся! Идём кораблик пускать!

Друзья мастерили этот кораблик часа три, и получился он замечательный. Не из бумаги или дерева, а из сухой тыквы — су-кяды.

Есть такая тыква в Туркмении. Когда вынуты из неё косточки, хранят в ней воду или молоко, как в кувшине. Снаружи она светлая, жёлтая, глянцевитая, как боб, и напоминает большой графин с широким горлышком.

Байрам и Чары распилили тыкву сверху вниз: вот и готов кораблик! А они ещё сделали в нём три отделения: на корме — для груза, посередине — для капитанской рубки, а на носу — для мачты с кумачовым флажком.

— Играть во что будем? — деловито спросил Чары, не сводя блестящих глаз с красивой игрушки.

— В стройку. Будем плотину делать. Ты — капитан, а я — инженер, — ответил Байрам.

«Капитан» бережно взял кораблик и, путаясь в длинных полах красного халата, побежал вверх по течению. Там он загрузил кораблик камешками, песком и глиной, пустил его по арыку и быстро пошёл вслед за ним.

«Инженер» Байрам принял груз и начал строить плотину. Арык размывал её, но Байрам не оставлял работы. А Чары уже снова спешил нагрузить кораблик и доставить груз.

Из аула сбежались мальчики и девочки. Сначала они пёстрой группой сидели на берегу и с восхищением глядели, как работают Чары с Байрамом. А потом Байрам и их пригласил перевозить по воде груз и строить.

Так ребята проиграли до позднего вечера в первый день весны. И потом ещё несколько раз принимались строить плотину и пускать кораблик, пока не высохла вода в арыке.

Короткая весна скоро перешла в лето.

Деревья в садах покрылись пыльной густой листвой. За аулом, в песках, отцвели, поникли от жары тюльпаны и маки. Пожелтели широкие, как лопухи, листья ревеня, ещё недавно похожие на куски дорогого бухарского шёлка.

Всё чаще стал дуть с юга горячий афганец. Наступили каникулы, пришла пора идти купаться в Аму-Дарье. Байрам и Чары отправились утром на реку, захватив с собой кораблик.

Аму встретила ребят неприветливо. Была она очень широкая и мутная. Вода в ней клубилась и пенилась, с берегов часто обваливались большие куски подмытого течением лёсса.

С трудом друзья нашли мелкое место. Они окунулись, разбрасывая жёлтые брызги, а потом стали пускать кораблик, как в арыке. Но строить здесь было нечего, и игра им наскучила.

— Вот бы пустить кораблик по реке! — размечтался Чары, сидя на берегу и копаясь в горячем песке. — Доплывёт он до нового города, а там его поймают. Давай, а? И записку в кораблик положим.

Байрам задумался.

— А карандаша-то и нет! — вдруг сказал он.

— Есть, гляди! — И Чары вынул из кармана халата огрызок карандаша короче спички. — А вот бумаги нет, — печально добавил он.

— А мы прямо на флажке напишем! — крикнул Байрам и побежал к воде за корабликом. — А что писать будем, Чары?

Друзья расположились на берегу и начали сочинять записку. Они долго спорили и слюнили карандаш, пока губы и язык не стали синими. Наконец, довольные тем, что написали, мальчики бережно спустили кораблик на воду и оттолкнули от берега.

Кораблик качнулся в воде, словно вздрогнул, и быстро помчался вниз по течению, мелькая то жёлтым боком, то кумачовым флажком, пока не превратился в маленькую точку и не скрылся из глаз…

Аму — река капризная. Течёт она в протоках среди островов и часто меняет русло. Нелегко было кораблику в просторах быстрой реки.

Однажды прибило его течением к левому берегу, неподалёку от большого аула. На рассвете увидали его рыбаки, прочитали записку ребят, улыбнулись их затее и осторожно оттолкнули кораблик от берега тяжёлым веслом.

Дня через два пристал он к правому берегу, где даже ни одного аула нет, — только пустыня, от которой веет жаром, как от печки.

Лишь на третий день заметил его старый чабан. Пас он отару недалеко от реки, пришёл воды напиться, видит — стоит в камышах красивый кораблик, уткнувшись в песок тупым жёлтым носом.

Не сразу разобрал старый чабан записку ребят. А когда прочитал, весело засмеялся и сказал самому себе:

— Видать, хорошие мальчики, хотят дружбу водить с пионерами нового города, помогать им надо, — и легонько толкнул кораблик от берега загорелой морщинистой рукой.

Обгоняли кораблик пароходы и баржи с грузами, кружили над ним чайки и степные орлы, каждый день обжигало его лучами жаркое солнце пустыни. А он плыл и плыл и на исходе десятого дня добрался до места. Увидали кораблик рабочие землечерпалки, вынули его из реки, прочитали записку, передали кораблик в пионерский отряд.

А через неделю Байрам и Чары получили письмо от пионеров нового в пустыне города — Тахиа-Таш. Большое было письмо, очень интересное, и кончалось оно такими словами:

«Молодцы вы, что придумали послать кораблик! Вы живёте в Туркмении, мы в Кара-Калпакии, и дружба с вами нам дорога́.

Передайте директору школы, что мы ждём вас с пионерами в гости. Мы покажем вам новый город в пустыне и свой пришкольный участок. А вы привезёте нам семена су-кяды и расскажете о своих делах».

У Байрама и Чары уже есть новые халаты и пушистые белые шапки. Скоро они наденут обновки и поедут с пионерами своей школы в гости к ребятам, которые живут в новом городе.

И будут они ехать по железной дороге, недавно проложенной в песках на левом берегу широкой и мутной Аму-Дарьи.