Сонное покрывало предутреннего сна соскользнуло с полатей, на которых лежала Агафья, и рассыпалось невесомыми клочками зевоты и ленивого потягивания. Еще совсем темно и можно полежать немного, совсем чуток, стряхивая остатки ночных сновидений и впитывая прохладный утренний воздух, смешанный пополам с запахом дыма от вчерашнего костра, разожженного для подтопки в глинобитном очаге. Ну, все, пора вставать, плеснуть водицей из деревянной бадейки в лицо и... нет, без разлохмаченной палочки для чистки зубов можно обойтись. Лекарь, конечно, грамоте разумеет и знает столь много, что людишек с того света вытаскивает, но чистить зубы утром и вечером... это он, пожалуй, лишку присоветовал. Агафья подумала и все-таки взялась за палочку. Никто ее за язык не тянул, сама спросила, что он по утрам делает около речки.

А уж что такое больные зубы, она не понаслышке знает: полгода не прошло, как Радимир зуб ей заговорил. Заговорил, как же... Как дурочка малолетняя опростоволосилась. От боли не знала куда податься, а рвать зуб клещами у Любима было страшно. А тот возьми и отправь ее к Радимиру — сказал, что сей божий человек все что угодно при своей святости заговорить может. Нет бы посмотреть в это время на его хитрую рожу да догадаться, что святой с заговорами да волхованием дела не имеет. Как же, поперлась... Тот сразу закивал, над тоненькой веревочкой что-то пошушукал и ей отдал. На, говорит, привяжи к больному зубу. Привязала, спрашиваю: когда пройдет? Через день, отвечает... Да что ж ты, ирод окаянный, измываешься так? Нешто я протерплю весь день? И так уж мыслить мочи нет ни о чем, окромя этой боли... И на это нашел что ответить. Есть, толкует, способ сразу боль снять, но надо другой конец веревочки на дверную ручку накинуть. Если девица войдет, да за дверь возьмется, то заговор сразу на тебя перейдет и боль утихнет, а если муж честной, то чуть погодя, и чуток потерпеть придется. А если муж, да не честной, — тогда что, говорю? А где это ты таких видела, спрашивает? Ну, я пока в уме перебирала, кто чем запятнал себя, он веревочку к ручке привязал, да меня наружу и выставил. Хитрость его была в том, что двери наши в землянках внутрь открываются... ну, чтобы зимой в снегопад открыть можно было. Поднялась, уселась на верхнюю ступеньку, да как крикну ему вниз про Фаддея. Разве его можно честным мужем назвать? Он, кобель такой, при живой жене по вдовушкам как бегает? Ни одной бы не пропустил, ежели отказов не слышал. Когда успевает только? Одним духом я это выпалила, а Радимир из-за двери мне тоже как крикнет... Ась? Не расслышал, речет, тебя! Я подниматься со ступенек начала, а он в это время дверь как дернет... У меня аж звезды из одного глаза в другой прыгнули. Ну, мыслю, заговор так на меня перешел. И зуба больного, что сверху справа сидел — как не бывало. Но это я уже потом языком нащупала, а первым делом крикнула ему: что ж ты девицу, дурак старый, не позвал? Такой ты сякой, да растакой! Чтобы без боли совсем обойтись? Ты-то старик совсем — когда теперь боль уйдет? А он мне травку какую-то в берестяной кружечке протягивает: на, мол, полоскай. Со стариками, говорит, как с девицами, легко все. Принюхалась, ромашку уловила, еще что-то там было, да не разобрала... Ладно, думаю, старый хрен, не отравишь же ты меня, начала полоскать. Так и обнаружила свою потерю... Ох, и устроила я им с Любимом головомойку — кузнецу своему чуть грабли о спину не обломала. Но потом, знамо дело, пошла к Радимиру с отдарком да извинениями. Врасплох, баяла, он меня застал, вот и накричала на него. А он и признался, что всех так лечит, кто к нему приходит, да не часто это бывает. Но ты, сказывает, молчи, а то на следующего уговор не подействует... Уговор, как же, обманщики. Но что деяти, обещала...

Все это Агафья вспоминала, доя корову, разжигая дрова в очаге под навесом да грея воду в небольшом котелке, который Любим выковал еще в переяславской земле и который ценился больше всего в ее хозяйстве. Подумалось, что вот у лекаря уж чудо так чудо, а не котелок. Здоровенный да ровный какой, а если начистить его песочком, то и смотреться можно...

С того дня, как Вячеслав отослал ее на помощь Радимиру, прошла почти неделя. Пока она тут одна, но вечор этот... кара... тин сняли. То есть тряпку эту черную, что на жердине болталась, убрали и ход всем из веси и обратно дали, так что ныне бабоньки из леса должны подойти. Не токмо одной ей тут упираться, мужикам обеды готовить да обстирывать их. Выздоровевших уже третий день как по домам распустили, и более заболевших не было. Слава Всевышнему, токмо двух мужей схоронили от мора того, да на болоте пятеро старух представились. Вячеслав сказывал, что если бы мужи те сразу к нему пришли, то с ними все и обошлось бы. И у всех теперь наказ такой — ежели заболел чем, то сразу к нему, неча эту... заразу разносить. А сам лекарь к отякам в новую весь подался: тоже у них там что-то началось. Ну, да у них травница есть, с ней на пару полегче будет лечить. В первый год, как обосновались, бабоньки о ней вызнали, да только ходу к тому гурту не было по их малым бедам — неохотно к себе отяки пускали. А от больших неприятностей до последних дней Господь хранил... Да что тут говорить, выдумают, поди, что-нибудь вдвоем.

Ох, ладно, чуть посветлело вроде, надо скотину на пажить выгонять, соскучилась она по травке зеленой. Внутри тына вся зелень аж до землицы выщипана. Как осада началась, все больше старое сено пользовали, что с зимы осталось. А последнюю седмицу пробавлялись только теми крохами, что охотнички около веси скашивали да к воротам сносили. Запрет строгий был...

Агафья открыла ворота хлева и вывела кормилицу на улицу. Там уже подтягивалось к воротам стадо, подгоняемое, за неимением баб, степенными отцами семейств. Хм, степенными... Что-то некоторых из них последние дни шугали почем зря. Трофим Игнатьич из людинов семь мужей отобрал и начал их бою учить, будто отроков малолетних. И в хвост и в гриву их гонял, возились они и с железяками своими, и с мечами деревянными, на ночные дозоры воевода их ставить начал. И эти... игрища какие-то устраивать начнут, сказывают, с нынешнего дня. Кто кого одолеет — отяцкие мужи с новой веси али тутошние. Бить, однако, лишь деревянными мечами можно да стрелами тупыми, что на белку годятся. Но уж ежели попали — падай, а то потом Трофим Игнатьич кнутом отходит... Да только бесовские это игрища — мужи что дети, и деревянными мечами друг другу кости переломают... Вздохнув, Агафья посмотрела на открывающиеся ворота, поздоровалась с пастухом и, похлопав напоследок буренку, направилась к колодцу, благо, бадейку с собой захватила.

И тут-то ее сердце захолонуло... Из-за ворот, с края дороги отделилась большая кочка полусухой травы и тихонько поползла между нехотя расступающейся перед ней скотиной. А за ней вторая и третья... Пересекая черту ворот, один из торчащих пучков откинулся — и на Агафью сверкнули страшные глаза на темном лице... Господи, пронеси, леший, кажись... И утренний воздух сначала нарушился глухим стуком упавшей под ее ноги бадейки, а потом разорвался визгом испуганной, но не сломленной женщины:

— Ратуйте, люди добрые! Нечистая сила в весь забралась! Оружайтесь, чем бог послал, гони ее в шею!

И несчастное ведерко было поднято, откинуто назад и с размаху опущено прямо на эти бесовские глазищи.

— Твою мать! — Под грохот разлетевшихся деревянных плашек темное пятно мрака поднялось с дороги и уставилось на атакующую фурию: — Ну ты, Агафья... ну ты... ну ты прямо шторм и буря в одном флаконе! Робяты, берите весь, кончила нашу маскировку эта сердитая тетка! — Иван махнул рукой поднимающимся за ним отякам, указывая им на дружинный дом. Спустя мгновение очумело глядящий с вышки дозорный ойкнул от попавшей ему в грудину тупой стрелы, и игрища по взятию на копье сонной веси начались.

* * *

Пуск водяного колеса прошел как-то буднично и без затей. Перекрыли толстыми тесаными досками часть огромного оконца, оставленного в середине верхних бревен запруды для перелива, и вода пошла по желобу. Ее напор мгновенно заполнил верхний карман колеса, и оно слегка стронулось с места. За первой внутренней полостью последовала вторая, третья, и огромная махина, наконец, заползла, вращаясь осью в пазах дубовых бревен, щедро политых дегтем. Задумываясь над тем, как будет водяное колесо передавать усилие на подключаемые механизмы, Николай сначала планировал жестко насадить на вал деревянные шестерни. Однако затем решил, что механизмов будет много, и если включать их сразу все, то это приведет лишь к излишней амортизации деревянной конструкции, да и полезная мощность колеса будет тратиться впустую. Кроме того, он никак не мог придумать, как мобильно подключать ту же глиномешалку к вращающейся оси через деревянные зубья. В голове сразу вспыхивала картина расшатанных механизмов и разламывающегося дерева. От таких переживаний Николай ушел в лес и стал там долго и бесцельно бродить вдоль нахоженной в весь тропы, пытаясь собраться и выдать что-то простое, но надежное. Однако долгое время у него ничего не получалось, он даже был готов подсоединить только одно устройство, а все усовершенствования оставить на потом. И все-таки перед самым возвращением к рабочему месту здравая мысль его посетила. Решение лежало на самом виду, и Николай даже плюнул от огорчения из-за того, как нелепо подходил раньше к этой проблеме. Все гениальное просто, и для подсоединения достаточно на главный вращающийся вал надеть что-то вроде толстого барабана или бочонка. Тот должен быть соединен со своим тезкой от подключаемого механизма широким ремнем из кожи. Точнее, этот ремень должен быть натянут на вал подключаемого устройства и двух промежуточных колес, образуя в результате треугольник. В отключенном состоянии барабан основного вала будет находиться внутри этого треугольника, свободно там вращясь. А любой сдвиг системой рычагов этой геометрической фигуры в сторону вызовет касание бочонка к ремню, тот натянется и запустит вращение вала механизма. При этом почти все равно, как именно сдвигать этот треугольник, а в принципе он может даже находиться в стороне от главного вала. Обычная система, работающая как сцепление.

Покончив с этим вопросом и молча насладившись своим триумфом, Николай занялся остальной текучкой, благо, жизнь постоянно подбрасывала новые проблемы, да и следующие шаги по развитию всей системы не могли долго ждать. Например, надо было заготовить впрок тес для других водяных колес. Второе из них, но пока не самое важное, задумали поставить на другом берегу параллельно первому. То стояло, упираясь одним из концов оси на невысокий сруб на сваях посредине речки, и предназначалось для мелких работ, подобных замесу глины для кирпичей. Второе же было запланировано исключительно для пилорамы, и для той еще требовалось заложить фундамент из дубовых свай, а также заготовить бревна на саму двухэтажную конструкцию. Как раз в этом месте берег шел ступенькой, и, немного его подрыв, можно было получить заглубленный первый этаж в сажень высотой, куда бы сыпались опилки и где находились все основные механизмы, и находящийся на уровне берега выше по течению второй, где проводилась бы сама распиловка. Такая конструкция позволяла существенно облегчить работу по перевалке бревен. Доставка материала планировалась осуществляться по речке. Для этого, конечно, надо было очистить по всей длине сплава русло и поставить для плотины дополнительную защиту от ударов сплавляемых деревьев, но зато бревна можно было бы вытаскивать прямо на берег перед плотиной и самой лесопилкой. А поскольку второй этаж пилорамы собирались возводить на том же уровне, то древесный материал, чуть подсушив его, можно будет сразу передавать на распиловку.

Третье колесо Николай планировал поставить чуть ниже первого, продлив туда еще один желоб, и при необходимости объединять его мощность с первым. Данное объединение могло понадобиться для организации наддува при плавке чугуна, а также при переделе того в сталь. Но даже учитывая совокупность этих колес, Николай не пытался предугадывать, хватит ли у них мощности для такой работы. И тем более не делал попыток посчитать получаемую от них мощность — все-таки образование у него было не то, точнее, его вообще почти не было. Лишь книги да кое-какая практика — вот и весь его опыт. Понимал лишь, что оная мощь зависит от объема падающей воды, который в летнее время составлял около куба в секунду на каждое из трех колес, а также высоты этих самых колес, а она получалась примерно три с половиной метра. Был какой-то еще параметр, но его Николай вспомнить не мог, как ни напрягался. Да и что с этими коэффициентами делать, он тоже не знал. Оставалось лишь строить, проверять да на глазок уменьшать потери мощности, улучшая конструкцию. Вот и все.

В любом случае глину нужно было мешать не так часто, да и пилить бревна требовалось не каждую минуту, так что, если бы напора воды на какой-либо механизм не хватило, то перекрытием любого желоба можно было эту ситуацию изменить. Вот если бы и этого было недостаточно, то тут уж ничего нельзя было бы поделать в короткие сроки. А в длительные оставалось лишь строить еще одну плотину, чего бы очень не хотелось, поскольку конечный продукт имело смысл отправлять на лодках или плотиках вниз по течению, а с верховьев еще и лес сплавлять на распил по бревнышку. Это не плотами, конечно, но тут уж ничего не сделаешь — речушка больно мелкая. Зато не на своем горбу.

Так что нерешаемые проблемы оставили на потом, а с другими худо-бедно справлялись. Например, Любим все-таки отковал несколько полотен продольных пил, потратив на это почти все свои запасы привезенного железа. Он в буквальном смысле ночевал в своей кузне, уходя оттуда только что-то пожевать с охотниками, сторожащими лодьи в заводи. И их же привлекал ко всем работам, в которых ему была нужна помощь. Поэтому он успел-таки за седмицу отковать целых четыре полотна и развести их зубья, а в последние дни даже провел процедуру науглероживания. При этом два полотна заложил в кувшины с мелкотолченым сосновым углем и пером птицы, а в два остальных, кроме угля, подсыпал еще пережженные толченые рога. При этом сами глиняные емкости пришлось составлять по две, горлышко к горлышку, иначе полотна туда не убирались. Ну а потом каждую пилу ставил на немного разное время в печку, засекая при этом слой науглероженного железа. Для этого он через определенные промежутки времени ломал металлические обрезки такой же толщины, засунутые им в еще один кувшин. Кроме того, сами полотнища перед этим, кроме зубьев, он покрыл тонким слоем глины, чтобы предотвратить их от излишней хрупкости. Осталось провести процедуру закаливания — и все, основа пилорамы готова. Погнуться пилы, может, и погнутся, да есть надежда, что не сломаются и не посекут людей осколками. Останется только обвязка, которая, надо признать, будет тоже не самая простая. И над этим надо было еще подумать, прежде чем приступать к такому сложному механизму. Сразу массовое производство даже не стоило пытаться запускать, однако отлаживать потихоньку технологию работы было необходимо, а заодно и досок себе напилить можно. Правда, Николай все больше приходил к мысли, что нормальную лесопилку без отлитых чугунных шестерен и других деталей запустить невозможно, а это выводило на первый план запуск домницы.

Тем временем Вовка, проявив недюжинные организаторские таланты, выдал первую партию необожженной плинфы. Сначала он разместил в первый день у всех пацанов, кто мог худо-бедно держать в руках топор, заказы на неразборные формы. Для этого пришлось буквально вырвать у плотников остатки теса и пилу, пообещав в ином случае отобрать чудо-топор. Поверить не поверили, но поперечную ножовку, скрепя сердце, дали. Также Вовка организовал замесы, запустив девчонок топтать глину в импровизированную месильню. Перед этим пришлось аккуратно вынуть на краю холма около куба глины, пошедшей, правда, потом в дело. А предварительно, конечно, требовалось снять верхний слой почвы, а в самом конце сильно намочить поверхность, размазав получившуюся субстанцию по всей яме, и разжечь внутри костер. Это хоть немного должно было защитить от размытия месильни водой. Тем временем рядом, буквально в трех десятках метрах поодаль, другие подростки и бабы начали откапывать и таскать глину со склона холма, который как раз выдавался в этом месте языком. В результате начал получаться открытый с одной стороны широкий ров глубиной в два его роста, который Вовка сразу отвел под печь для обжига кирпича. По краям этого языка овраги засыпали отвалами снятого дерна и негодной почвы, выравнивая площадку. Хорошую же глину засыпали в обожженную яму и заливали водой в пропорции один к одному, а потом месили до тестообразного состояния. При возможности, конечно, выбирали попадающиеся камешки, корешки и всяческий мусор, но до появления глиномешалки, работающей от водяного колеса, Вовка не стал с этим делом заморачиваться. И так проблем хватало. Получив первые три формы, каждую на четыре плинфы, молодой мастер соорудил из остатков теса стол прямо на траве и послал рыжего за песком. Потом они с Вышатой стали лепить куличики, то бишь плинфу, срезая излишки глины обрезками тех же досок и осторожно вытряхивая получившиеся кирпичики сушиться на траву. А чтобы заготовки лучше отставали, обильно посыпали формы песком.

Кирпич решили делать по местным стандартам, где-то двадцать на сорок на пять сантиметров, хотя, конечно, измерить их было нечем. Для изготовления одинаковых форм Вовка просто обломал палочки, используемые потом в виде эталона. Полученную плинфу решили подсушить, раскидав по полянам, в течение двух-трех дней, иногда ее переворачивая, а потом сложить в штабеля и выдержать еще несколько суток. При этом накрыть сухим сеном, которое еще предстояло скосить, чтобы защитить от дождя и солнца. Увидев, что у рыжего все получается, Вовка оставил его командовать и перешел к другим делам.

Во-первых, надо было запастись дровами. Если сразу закладывать на обжиг пару тысяч штук кирпичей и топить несколько дней... — Тимкин батя говорил, что около пяти, — то дров надо э... в общем, Вовка подумал, что их надо в несколько раз больше по объему. На каждый куб кирпичей пусть будет семь-восемь кубов. А где их взять? Охотники после побития буртасов ушли к отякам, плотники занимаются плотиной. Украсть у них пару полешек? Это не выход, да и так косо после пилы смотрят. И тут-то Вовке на глаза попался снятый торф около болота, где собирались добывать руду. И который там бросали как попало. Подключив все свои резервы, в качестве которых выступал опять же дядя Коля, Вовка добился, чтобы вырезанный аккуратными кирпичиками верховой торф относили на край болота, где был открытый вересковый луг, и раскладывали сушиться на солнце. А вот хватит ли температуры горения торфа на обжиг кирпича? Это был вопрос, на который ему никто толком не дал ответа. Дядя Коля что-то бурчал про торфяной кокс, который вроде дает неплохую температуру, но не мог сказать толком, как его делать... Вроде в ямах, как уголь пережигают. А на самом деле? В итоге Вовка не захотел рисковать и, оторвав от двух с половиной десятков помогающих ему подростков восьмерых человек, отправил их дополнительно к торфу рубить сухостой, снося его к будущей печи. Если что, и мехи из кузницы можно притащить, подумал он. А потом... потом началась эпидемия, и ребят, у которых был жар, он силком спроваживал к отцу в лазарет, так что количество работников у него неуклонно уменьшалось, пока он не остался один-одинешенек. И пока все его подчиненные болели, ему пришлось одному переворачивать кирпичи, складывать их в штабеля, накрывать уже скошенным сеном от дождя и солнца. Кроме того, внутри рва, получившегося по ширине в четыре, а в длину около пяти метров, Вовка стал выкладывать поперечные внутренние перегородки из необожженных заготовок. Они стояли довольно близко друг от друга и были пронзены точно посредине полукруглой камерой топки. Толщина у них была примерно в полкирпича, а расстояние между ними было около тридцати сантиметров, так что поверху эти перегородки можно было перекрывать, ставя длинной стороной плинфу на ребро и оставляя между этими заготовками небольшие зазоры. Такие щели между кирпичами потом будут служить продухами, через которые горячий воздух поступит в камеру обжига, хотя впоследствии, конечно, можно было бы выложить для удобства что-то типа пода над перегородками. Однако созданная конструкция была проще, учитывая, что рабочих рук почти не было. В камере обжига, находящейся как бы на втором этаже сооружения, ряды плинфы, поставленные ребрами друг на друга поочередно в разных направлениях, в самом конце должны были перекрываться кирпичами, положенными плашмя. Это позволяло не выкладывать закрытого свода, а положенную плашкой плинфу поверху можно было просто засыпать слоем песка. Последнее служило лишь для пожаробезопасности, поскольку все равно приходилось сооружать деревянный настил от дождя чуть выше такой импровизированной крыши. Молодому кирпичному мастеру, конечно, по мере возможностей помогали, особенно когда Вовка стал выкладывать полукруглые своды перегородок над отверстием топки, однако все равно к тому времени, когда пришлось отчитываться перед дядей Колей, ноги он еле таскал.

Правда, получился не отчет, а производственное совещание, на котором они вместе наметили, куда пойдут кирпичи. Самые удачные однозначно на сооружение домницы, а из остальных будут класть русские печи для их недостроенного пятистенка и новой веси. При этом вымотавшийся не меньше Вовки кузнец, приняв доклад, успел все-таки озвучить мысль, что надо помечать плинфу на будущее. Отметки предназначались для того, чтобы знать, откуда для каждой партии брали глину и с какой стороны печи положили при обжиге. Потом так легче будет определить, почему одни кирпичи, к примеру, звучат лучше, а другие вообще крошатся. После обсуждения на усталого Вовку был надет импровизированный лавровый венок, и он был отправлен отсыпаться. А на следующий день его ждал первый обжиг и новые дела, которые должны были пройти немного легче, потому что помощников ощутимо прибавилось: большинство ребят уже выздоровело. Николай же остался обдумывать окончательную конструкцию домницы и место для ее строительства. Кроме того, еще не был найден известняк, который был необходим в домнице для связывания пустой породы в шлаки. Но это дело он уже поручил Антипу и Тимке, отправив их несколько дней назад на его поиски.

Отослал он и Фаддея с напарником обучать поселенцев новой веси технологиям строительства на примере того же недоделанного пятистенка, присоветовав только серьезно увеличить размеры домов. При этом бригадиру плотников вручили план веси, нарисованный Николаем вместе с воеводой и его новоиспеченным полусотником.

Те как раз и привели отяков к новому месту жительства. А еще туда же запланировали поселить часть мастеровых из веси вместе со старостой Никифором, перемолвившись с ним предварительно через тын, да тех, кто согласится работать на добыче руды и выплавке чугуна. При этом договорились поселить их вперемежку, чтобы отяки не замыкались в себе и понемногу начали общаться с переяславцами, изучая их язык. Что касается старосты, то это было скорее временное назначение. Никифор не слишком любил свою должность, даже немного тяготился ею, стараясь никогда не вылезать за грани мирских дел. Его и выбрали без особого на то его желания: просто человек попался под руку, пару раз в пылу спора охладив горячие головы да дав при этом мудрые советы. Но Никифор вполне устраивал самих переяславцев. Да и отякам, вероятно, понравился бы тоже. Кому хочется, чтобы на него с самого начала стали бы давить, устанавливая свои порядки? Сперва надо пряник дать, а потом и спрашивать по всей строгости.

Согласовав план веси и поразмыслив втроем о постройках, новоявленные архитекторы не пришли к твердому убеждению, будут ли пятистенки значительно теплее землянок, тем более если к строительству тех подойти со всей возможной серьезностью. Но зато они были заметно чище — тот же Вячеслав мимоходом обронил, что делать надо только так, а к мнению лекаря явно стоило прислушаться. Кроме того, от земляного пола все-таки ощутимо несло холодом. Стелить же туда тес — это просто зарывать в землю столь ценный ресурс. Решили, что когда зима придет, тогда люди сами все смогут сравнить, а пока строить надо по-новому, чтобы было с чем сравнивать.

* * *

Тимка довольно потирал руки. Вот и он на что-то сгодился. Хорошо, что отпросился сбегать на разведку перед ночевкой, день почти сэкономил. Закатное солнце ласково светило через ветки деревьев, и хотя настырная сорока постоянно держалась у него за спиной, ее стрекот почти не раздражал. Как же хорошо вокруг! Огромные сосны, темно-синее небо, зеленая хвоя... А вот ползают большие черные мураши, протоптавшие свои дорожки между толстыми пластами светло-коричневой коры. Тимка улыбнулся им и бабочке, которая махнула оранжевыми крылышками прямо у него под носом. Трава с серыми ошметками старой, высохшей хвои стелилась у него под ногами, а те сами бежали к месту стоянки. За плечами у него висел самострел и мешок, где лежали образцы известняка, которые он нашел на обрыве глубокой яруги, бывшей когда-то руслом какой-то лесной речушки. Может, конечно, эти камушки и не те совсем, но уж очень они подходят под описание отца. Тот же упомянутый им бело-желтоватый цвет с неблестящей поверхностью. Об этом месте почти на самом берегу Ветлуги вспомнил Пычей, когда беседовал с Тимкиным батей, обсуждая постройку новой веси. Осталось только найти, но это как раз и оказалось самым сложным, поскольку отяцкий староста не мог вспомнить точных примет — сказал лишь, что в двух часах хода вниз по течению за нижним гуртом. Может, нашли бы и другие месторождения в тех районах, где пытались обнаружить руду и глину, но неожиданный буртасский рейд прервал поиски в самом разгаре. А теперь... теперь известняк нужен был очень срочно, а почти весь народ был занят или болел. Вот и решили они сначала втроем проверить уже известное место. Судя по всему, расстояние, которое упомянул Пычей, тот измерял, не плывя на долбленке, а добираясь пешим ходом через непролазные заросли по берегу реки. Так что эта яруга оказалась гораздо ближе к гурту, чем им показалось по объяснениям. Но при этом они потеряли столько времени в поисках по дремучему лесу... Зато теперь, похоже, их мучениям настал конец. Сейчас Тимка выйдет на ту поляну, где остановились Антип и Радка, занявшиеся по приходе на новое место разделкой подстреленных уток и готовкой нехитрого обеда, а уж там... Тимка отвел в сторону ветки последнего куста, прикрывающего вид на лагерь поисковиков, и остолбенел, уставившись на погасшее кострище.

Вместо обычной суеты напарников его встретила оглушающая тишина. Везде валялись впопыхах разбросанные вещи, а у самого костра лицом вниз лежал Антип. Подавив в себе желание сразу броситься к охотнику, Тимка достал из-за спины самострел, взвел его, стараясь поменьше шуметь, наложил болт, накрыв его предохранителем, и только тогда осмотрелся вокруг и прислушался к вязкому молчанию, окутавшему сгущающиеся сумерки таежного леса. Никого... Так, теперь Антип. С трудом повернув охотника на спину, Тимка ощупал его с головы до ног. Вроде в порядке, никаких ран, кроме наливающейся огромной шишки на пол-ладони выше виска и сочащейся крови из ссадины оттуда же.

"Ох, опять тебя, дядя Антип, угораздило по голове словить..."

Наскоро ополоснув его ссадину водой из ближайшего ручейка, впадающего в Ветлугу, и перемотав голову раненому чистой тряпицей, Тимка начал обходить поляну по кругу, пытаясь отыскивать следы, как его учил охотник.

Так, это та прогалина, по которой он сам ушел и вернулся, а тут... нет, паутина висит нетронутой. Ага, а вот в этом месте свисают лохмотья, и паук совсем недавно начал опять перекрывать проход своей белесой тонкой нитью. Да, судя по всему, пришли с противоположного направления от того, куда бегал он. А может, ошивались где-то рядом? Хорошо, что не столкнулся. "Ох, надо еще осмотреться..." Однако других следов последующий поиск не дал. "А долбленка, на которой они приплыли, цела ли? Неужто пропустил? Да, точно..."

Пробежав полсотни метров до Ветлуги и не обнаружив там лодки в кустах, Тимка удрученно вернулся обратно. Немудрено не заметить следов на тропочке, которую они натоптали, когда таскали вещи в глубь леса.

"Куда же ушли чужаки, и где Радка?"

Еще раз осмотрев Антипа и не решаясь потревожить охотника, Тимка уложил его чуть удобнее, подложил под голову что-то мягкое и нарисовал на земле стрелку, показав направление, куда он пойдет. Дождь вроде не собирался, так что была вероятность, что знаки его не смоет.

"Уф-ф... теперь в путь, — сказал он себе и отправился к Ветлуге, где свернул вниз по течению, удаляясь от нижнего гурта. Однако не прошел он и трех-четырех сотен метров по берегу реки, как заметил в кустах неестественно смотрящийся там обработанный кусок дерева. Потянув с силой на себя, он вытащил на песок заляпанную кровью долбленку с длинной трещиной, тянувшейся по дну. И тут же сверкнула мысль: — Неужели сбежавшие буртасы? Это же они увели ночью лодку, да и стреляли по ним, может, и попали... Вот и кровь. Если так, дело плохо..."

Что уж они сделали с утлым суденышком, Тимка знать точно не мог, но догадаться можно было вполне. Пытаясь с раненым пристать в темноте к противоположному от возможной погони берегу, неловко налетели на корягу, и не слишком крепкая лодочка треснула...

"Так, значит, они тут несколько дней обитали. То ли раненый не давал им двигаться, то ли другие причины... Стоп, посмотрим следы на песке... да, есть чуть ниже. Кто-то выходил оттуда... двое! А через некоторое время зашли обратно. И похоже, что с вещами: следы чуть глубже..."

Тимка метнулся в лес и через некоторое время обозревал покинутую стоянку буртасов, теплые угли костра... Как им не быть теплыми: он отсутствовал в лагере всего часа два, не больше. Наверное, воины заметили их суденышко, проплывающее вверх по течению, и, увидев, что они пристали к берегу, решили забрать долбленку, а заодно и то, что под руку попадется... Вот Радка им и досталась — другой причины исчезновения девушки Тимка не находил.

"Гады... как догоню, так сразу порву на куски, — сказал он себе, прекрасно осознавая, что ничего такого он сделать с воинами не сможет. — И все же, все же... Скоро стемнеет, и они через час-полтора должны встать на стоянку, если не захотят еще раз рискнуть лодочкой. Радку нельзя бросать, а если этой ночью ее не вызволить, то больше можно не увидеть".

Проверив наличие болтов и потрогав для успокоения нож, Тимка двинулся дальше по берегу. Молодость не сомневается и не боится — она еще не знает, что такое смерть. Молодость идет вперед напролом, движимая своими мечтами и идеями... Разными мечтами и идеями. Некоторые не стоят ни гроша, некоторые несут разрушение и смерть, но некоторые содержат в себе такую чистоту и такое самопожертвование, что сверкают перед потомками звездами первой величины среди остальной серости бытия и дают им желание жить, подобно тому как капли живительной влаги спасают путника в пустыне. И не столь важно, куда эти капли упадут и что на них вырастет... Главное, чтобы они были время от времени, орошая род человеческий.

* * *

Радка до сих пор не могла придти в себя после оплеухи, которую ей закатили в первые же секунды нападения. Как же нелепо они попались... Когда зашуршали кусты, то она подумала, что это возвращается Тимка, и даже не повернула головы. Но спустя мгновение увидела, как вскакивает отец, тянется за луком... и падает, получив плашмя мечом по голове. И тут же сама летит на землю от толчка в спину, с нее слетает шапка, коса бьется как живая по земле. Подняться, убежать... быстрее! А-а-а! Сильный рывок за волосы — и боль по всему лицу от руки в кольчужной рукавице. Не успела, не успела, всё... А Тимка на свободе, спаси его Господь!

Сознание вернулось только в лодке, где она лежала со связанными впереди руками и затекшими от таких же пут ногами.

"Сколько уже плывем? Час? Два? Сутки? Не вспомнить. — Сверху послышались голоса, и долбленка ткнулась носом в прибрежный песок у обрывистого берега. Кто-то потащил ее из лодки, вскинул на плечо и понес в лес. Жесткое окольчуженное плечо било по ребрам и под них, вызывая судорожные спазмы боли и невольные вскрики сквозь прикушенные губы. Мгновение полета, рывок за косу — и земля встретила ее мягкой хвойной подстилкой и узловатыми корнями елок, попавшими прямо на бедро. — Ах, чтоб тебя! У-у-ух, как больно..." Ну вот, мучитель отошел, теперь можно и выдохнуть, переждать, когда боль затихнет, и попытаться расправить затекшие конечности...

Путы с ее ног сняли примерно через четверть часа, сразу после того как воткнули заостреный колышек в середину поляны. Привязав к нему короткой веревкой все еще связанные руки, бросили кусок утки, ею же и запеченной еще на стоянке, поставили туесок с водой. Утиная ножка покатилась по листве, набирая на себя пучок сухих хвойных иголок. Ешь, мол, прямо так. Ух, благодетели!.. Старший, ударивший ее по лицу воин даже кивнул на кусты, предлагая сходить по нужде, если желает. Подняла выше голову, мотнула посильнее: не хочу...

"Ох, это же буртасы сбежавшие: те самые лисьи хвосты на спине...Что сделают со мной? Что? Насиловать не будут — уж больно равнодушно смотрят, мала для них, видать. А совсем болезных этим у них вроде нет... В наложницы повезут? Да, скорее всего. Продадут у булгар на невольничьем рынке, и прощай, родимая сторонка". — Сердце аж захолонуло от тревожного чувства возможной потери, она еще раз огляделась. Трое воинов сидели около огня, спрятанного в яме около вырванной с корнем огромной ели. — С реки и не заметишь: слишком слабые отблески по верхушкам деревьев... О, Господи, Господи! О чем я, неужто помощи какой жду?!"

Двое из воинов легли спать рядом с костровой ямой, третий ушел куда-то в подлесок, а для нее следующие два-три часа прошли в нерадостных размышлениях и переживаниях. И не только о себе. "Отец получил мечом плашмя по голове, может, выспросить что хотели, а может, клинок так пошел, кто знает... Прирезали потом или жив еще? Если жив и очнулся, ищет ли? Ох... сколько вопросов, и нет... не будет на них ответов".

Голова и шея болели невыносимо, Радка прислонилась ею к свежему березовому колышку: слышала, что дерево боль с человека снимает. "Сними и ты с меня ее, частичка березовая..." Стало немного прохладно, ногами закопалась в хвою и сверху еще надвинула листвы, хотя и знала, что от земли потянет холодом и тот вытянет у нее все силы. Эх, теперь уж все одно... Жалко, что Тимку она уже не увидит больше, — по нраву он ей пришелся, легко с ним. Ну да ладно, судьбинушка у нее такая... Судьбинушка? Не уйдешь от нее, говорят... А какая она? "А если на меч броситься или в воду упасть связанной? Так, может, это и будет моей судьбой? — Глаза вспыхнули... — Будь что будет, не хочу жить вдали от лесов родных, рек прозрачных. Раз суждено будет, так тут в землю и уйду... Но осторожней надо, повернуться так, будто во сне. Буртас старший первый час на нее поглядывал иногда, да и сейчас спит сторожко. Ох, кол даже не шелохнется... Все равно — лягу вокруг него и буду совсем понемножку тащить".

Через час мышцы спины болели невыносимо, хотя казалось, что кол уже начал поддаваться. Да и кисти рук уже один раз сводило судорогой, и в голову закрадывалась предательская мысль: "Да зачем все это? Все равно поймают да накажут. Может, потом прыгнуть с лодки? Так будет легче умереть, просто надо отложить чуть-чуть усилия, сделать все потом, утром... — Но прожгла другая мысль: — А как же Тимка? Он так же поступил бы или сражался до конца, каждое мгновение? — И опять содранные в кровь ладони тащили ненавистный колышек из земли... Иногда казалось, что прошла вечность, но, судя по ночному светилу, минул всего лишь час или два... — Чу, что за вскрик в глубине леса? Или это волчара настиг свою добычу, и она так жалобно всхипнула в свой смертный час?"

Однако почти неслышно за спиной поднялся тот, давешний буртас, что подглядывал за ней, и скользнул мимо в ночную тьму. Опять потекли мгновения, одно за другим. Нужно не шевелиться, замереть, дышать так спокойно, будто спишь, — вдруг он вернулся и смотрит на нее из тьмы? Тишина...

Неожиданно поблизости, за спиной, треснул сучок, и вслед за этим звуком раздался гулкий щелчок тетивы. Этот звук она ни с чем не спутает! Это новый Тимкин самострел, который ему вручил полусотник за свое спасение. Ноги сами дернулись, и она через мгновение стояла на колене, держась обеими руками за злополучный кол. Тимка стоял спиной к ней, заряжая самострел, а в яме, вскинув к горлу руки, хрипел один из буртасов. Предательские слезы сами хлынули из глаз.

— Тимка, Тимка, ты пришел... — Радка бессильно опустилась на землю.

— Второго я завалил, не бойся. — Не поворачиваясь еще к ней, тот продолжал возиться с непослушным самострелом.

— Третий... был третий, — прошептала она.

— Что? — вскинулся Тимка.

И тут же в кустах затрещало, и через поляну размытой тенью ринулся буртас, вскидывая меч в направлении Тимки.

— Тимка, сзади-и-и-и! Не-э-э-эт!!!

Радка вскинулась и нечеловеческим усилием потянула кол из земли. Тот выскочил, и она пошатнулась, запрокидываться назад. Однако все-таки успела вывернуться от притянувшей ее земли и бросилась наперерез буртасу. Тимка уже поворачивался, но еще судорожно пытался взвести самострел, наступив ногой на рычаг, а рукой орудуя "козьей ножкой". Радка, видя, что уже не успевает, оттолкнулась обеими ногами и стремительным броском, выпростав вперед руку с колышком, прыгнула вдоль земли на бежавшего мимо нее буртаса... За мгновение до этого последовал щелчок взведенной тетивы, и Тимка выпрямился с наложенным на самострел коротким болтом, однако острие клинка уже летело ему прямо в живот.

Все произошло одновременно... Колышек ударил по вытянутой руке буртаса, щелкнула тетива спущенного самострела, и лезвие, страшное лезвие пронзило фигуру Тимки.

— Тимка!!! Тимка! Тимка... — Радка ползла прямо по скрючившемуся телу поверженного воина, цепляясь портками за оперенье торчащего из него болта, и судорожно повторяла мальчишеское имя, надеясь, что тот, уже упавший на колени, не рухнет на землю совсем.

— Тимочка... родненький, не умирай... не умирай, солнышко.

— Да что ты, Радка... все хорошо, ох... Меня лишь чуть-чуть задело.

— Сей миг тебя в лодку посажу, и до гурта враз доберемся... Не успеешь оглянуться... — Радка обняла своего спасителя, и рука, дотронувшаяся до его рубашки, сразу испачкалась в теплой жидкости. Голос ее дрогнул, а губы смогли выбросить из себя лишь какой-то невнятный писк: — Ти-и-имка...

— Нет там лодочки, отпустил я ее по течению, чтобы они не поплыли дальше, если что... — Голос его прервался, и тело вздрогнуло, но он все-таки продолжил: — Жив твой отец, Радка, ощутимо его приложило, но он жив, я его перевязал и там оставил. Ты, главное, доберись, расскажи про него...

— Тимочка, я тебя не оставлю, я тебя... — замолчала она, чувствуя, как бессильно обвисает его тело. — А-а-а-а-а-а! Тимка!!!