1 Божий промысел [351] На греховную нашу неуемность Размеряя суд по нечестию, Возвышает над нами царствовать Зверонравных неистовцев, Дав им дух и силу к злодеяниям. Так наслались Марий и Сулла, Два Нерона и лютый Гай, 2 Худший Флавий и худший Антонин, [352] Так взнесен из самой черной черни До престольного сана Максимин, Так и древле явлены Креонт в Фивах, Мезенций в Тусках, Жирной кровью напитавшие пажити, Так и предана была Италия, Лангобардам, готам и гуннам. 3 Что сказать об Аттиле? что о диком [353] Эццелине? что о ста других, — Как не то, что за бескрайние кривды Мы им брошены на муки и казнь? И не только встарь, А и ныне тому явны примеры, Когда мы, паршивое стадо, Стали паствою свирепых волков, 4 А им все мало голода, мало [354] Места в брюхе для такой поживы, И они из загорных пущ Кличут к нам волков еще прожорливей. Тразименские безгробные трупы, Канны, Треббия — ныне все ничто Перед тучными грудами на взбрежьях Адды, Меллы, Ронко и Тарро. 5 Такова нам нынче воля Всевышнего — Принять казнь от худших и недостойнейших За сугубо и трегубо несчетные Наши черные и позорные нечестия. А настанет время — и мы, Верно, грянем на их пределы, Если сами станем светлей, А они прейдут в грехах Божью меру.

6 Верно, так и в те времена Помутилась мирскою необузданностью Божья светлость, что брошена земля На поток, раззор и срам турку и мавру; Но напастнее всех невзгод На нас пало Родомонтово неистовство, И уже поведал я: Карл, Внявши вести, пошел ему навстречу. 7 Идет, видит: порублен люд, [355] Пожжены дворцы, храмы в прахе, По путям развал и запустение, Ввек не ведано столь кровавых бед. «Куда мчитесь, куда, малодушные? Иль не в толк вам собственный урон? Уронив так подло ваш город, На чужбине ли сыскать вам убежище? 8 Один бранник, Крепко замкнутый в ваших стенах, И его-то невредимым вы отпустите, Порубившего всех до одного?» Так воскликнул Гневный Карл, не стерпев столького срама, И спешит к большому дворцу, Где язычник губит его верных. 9 Чающего помощи Много здесь посбилось народа, Потому что стены были крепкие, И припасы — для долгих оборон. А пред ними — Родомонт во всю площадь, Весь нещадность, весь гордыня и гнев, И одною рукою мечет пламень, А другою вращает булат. 10 В высокие ворота королевской палаты Он бьет, и повсюду — гул. С вышних крыш на него валят зубцы и башни, И уже не мнят себя в живых. Никому не жаль древних кровель, Дерево ли, камень ли — все одно: Золоченые балки, столбы и плиты, Отрада праотцев, утеха отцов. 11 Алджирский царь у ворот [356] Блещет сталью шлема и тулова, Как змей из черного заполза, Совлекшись ветхого вретища, Облекшись свежей красою, Вновь юн, вновь мощен, Пышут очи, вьются три жала, И ползет, и вся тварь с дороги прочь. 12 Камни, зубья, балки, своды, плиты Градом рущатся с выси на врага, Но неймется кровавой длани Бить, рубить и дробить воротный вход; И уже в нем брешь, И уже он видит и виден Взорам лиц, стеснившихся в дворе, И на каждом — смертная бледность. 13 Слышатся с вышних крыш [357] Клики и вопли жен, Они в муке бьют себя в грудь, Они мечутся, белые и в тоске, Припадают к дверям и к ложам, К ложам, ждущим чужих гостей; Такова была та беда, Когда грянул к ним Карл с баронами. 14 Говорит король своим сильным, Столько раз выручавшим его в беде: «Это вы ли со мной били Аголанта у Аспрамонта, Это вы ли его порубили, И Альмонта, и Трояна, и сто их тысяч, А теперь без сил, и вам страшен Сей единый из их полка и племени? 15 Отчего не видно Прежней крепости в нынешних десницах? Пусть почует ваш пыл тот пес, Тот пес, пожиратель правых! Веледушному смерть — ничто, Вскоре ль, вдолге ль, а лишь бы с честью; А где вы со мною, Там я верю всегда быть победителем.» 16 Кончив слово, шпорит коня [358] И, копье вперевес, на сарацина, А за ним в опор, Как один, Оливьер, Оджьер и Наим, И Авин, и Аволий, И Отон, и Берлингьер, неразлучники, Все на Родомонта, все разят его В грудь, в лоб, в бок.

17 Но полно, государь мой, полно Петь про злобу и считать мертвецов: Не хочу более ни слова О враге, что так лих, а пуще лют! Не пора ль вернуться, где оставлен У Дамасских ворот Грифон, А при нем — лукавая Оригилла, а при ней — Мнимый брат ее и сущий любовник? 18 Обильнейший, многолюднейший И по целому Леванту прекраснейший, Славен город Дамаск, до которого От Святой Земли — неделя пути. Он лежит на плодной равнине, Весной в цвете, а летом в жатве, Под холмом, который приемлет Первый луч рассветной зари. 19 Две реки, кристальными струями Разливаясь по несчетным каналам, Орошают бескрайние сады, Вечно свежие листвием и цветом. Говорят, там течет по мельным мельницам Не вода, а померанцевый сок, И по всем заулкам и выулкам, Что ни дом, то из дверей аромат. 20 Главная дамасская улица Вся в коврах веселого цвета, На земле и на всех стенах — Ветви, листья и душистые травы, Что ни дверь и что ни окно — Отовсюду шитье и узорочье, Но пышней того ткани и каменья Знатных платий прекрасных дам. 21 В какой ни заглянешь двор, Там празднично утешные пляски, По улицам разъезжает люд На конях с чепраками и попонами, А в большом дворце ярче всех Повелитель и князья и бароны, Все в золоте, в алмазах и в перлах Из индийских и эритрейских вод. 22 Вот едет Грифон с приспешными, Вот дивятся они по сторонам, А навстречу им здешний рыцарь, И зовет заезжих в свой дом И с таким принимает свычным вежеством, Что ни малой ни в чем у них нужды: Кони в стойла, гости в мыльню, А из мыльни в приветный пир. 23 И поведывает приимец, [359] Что дамасский государь Норандин Созывает все рыцарское звание Из своей и чужой земли На великий турнир, которому Быть на площади завтра поутру; И чей дух не уступит виду, Тот теперь им здесь и блесни. 24 Не затем сюда приехал Грифон, Но на этот зов он не отказчик, Потому что всегда он рад Оказать свою рыцарскую доблесть. Об одном лишь он дознается: По какому случаю праздник? Каждогодный ли он или впервые Царь пытает, каковы его витязи?

25 Отвечает ему хозяин: «Таков праздник будет каждый четвертый Месяц, но пока это первый И доселе подобных не бывало. Это йамять о том, что наш король Спасся в этот день от жестокой Смерти, которая грозила Повсечасно четыре страшных месяца. 26 Но чтоб молвить об этом по порядку, То наш царь, а зовут его Норандин, Много лет пылал рыцарственным сердцем О прекраснейшей и прелестнейшей из дам, О принцессе острова Кипра, И добился, и отпраздновал свадьбу, И пустился с нею и свитою Через море в свою добрую Сирию. 27 Но когда мы шли под вздутым парусом [360] По неверным карпафийским зыбям, Вдруг такая грянула буря, Что смутила даже старого кормчего. Грозный вал три дня и три ночи Нас носил по морским околицам, И вот вынес, изможденных, к берегу Меж светлых ручьев и зеленых дубрав.

28 Радостно в древесной сени Воздвигаются шатры, веют пологи, Возжигаются огни, на огнях Жарят снедь, на коврах готовят трапезу, А король наш пускается в окрестные Долы и укромные рощи В лов оленей и серн и ланей, А двое слуг несут за ним лук. 29 Как мы ждем, привольно раскинувшись, [361] Государева возвращения с лова, Вдруг глядим, а на нас несется берегом Чудо-юдо, страшно сказать. Боже вас храни, добрый рыцарь, Увидать такое юдо воочию — Лучше знать о нем понаслышке, Чем представить его перед собой. 30 Ни в какой охват оно вширь, Ни в какую оно ровень — ввысь, Под бровями торчат два рога Цвета диких мяс, вместо глаз. Бежит оно к нам по берегу — Словно рушится большая гора. Два клыка из пасти, как у вепря. Долог нос, пена гнилью кроет грудь. 31 Оно мчится и водит хоботом, Как ищейка, напав на след. Как завидели мы его, так и обмерли И бежать, куда шпорит страх. Мало радости, что он слеп — Одним нюхом Зорче он, чем иной чутьем и зрением, И без крыльев от него не упастись. 32 Кто куда, но ничто не в прок, Потому что враг быстрее ветра. Было сорок, а вряд ли десять Вплавь доспели до корабля. Чудо-юдо хвать одних подмышку, А других за пазуху и на грудь, А третьих сует в суму, По-пастушьи висячую у пояса, — 33 И несет он нас в свою царь-пещеру, Над приливом долбленную в скале, Всю из мрамора, и такого белого, Как бумажный неисписанный лист; А в пещере была хозяйка, Удрученная и печальная лицом, А при ней — дамы и девицы, Разных лет, кто пригожи, а кто нет. 34 Возле самого этого вертепа Был на горном темени другой, Столь же емкий, Где стояло у чудовища стадо. Было стадо такое, что не счесть, И он пас его зимою и летом, В срок впуская, в срок выпуская, Не из нужды, а пуще для потехи. 35 А кормился он лучше человечьим Мясом: не успел он войти, Как троих из наших товарищей Он живьем сунул в пасть и проглотил. Потом к стойлу, отваливает камень, Стадо — вон, а нас — под затвор, И уходит, поигрывая в волынку, Со скотиною в сытные места. 36 А меж тем государь воротился К берегу и видит беду: Ни души, ни звука, Пусто в кущах, в шатрах и под листвой. Он не знает, на кого и думать, Он в тревоге скачет к самому морю И глядит: его моряки Уж в отчале и втягивают якорь. 37 Чуть завидев государя на взморье, Они тотчас шлют за ним челн; Но едва Норандин услышал, Каково он обездолен от чудища, — Он без дальних слов прочь от берега И в погоню, неведомо куда: Жизнь не в жизнь ему без милой Люцины — Он вернет ее или он умрет. 38 Где в береговом песке Свежие метятся следы, Туда мчит он в любовном гневе И вот всходит к самой той скале, Где в несвычном страхе Мы томимся ожиданием чудища, В каждом звуке слыша, Что голодный вернулся нас пожрать.

39 Не оставила короля удача: Вместо чудища в гроте лишь жена. «Прочь, несчастный! — кричит она, — спасайся, Пока юдище не пришло тебя съесть!» — «Съесть ли, нет ли, — король в ответ, — Быть ли, сгинуть ли, одна мне беда: Я пришел сюда не ошибкою, А смерть принять за возлюбленную мою». 40 И он спрашивает: кого Похватало юдище на взморье? И первее всех — о милой Люцине: Она мертвая или она в плену? Отвечает добрая дама: «Не печалься, она жива, И останется жива, потому что Это юдо женщин не ест. 41 А уликою тому — я сама И все дамы, которые со мною: Ни к которой юдо не худо, Пока мы ни шагу за порог. Но кто вздумает убежать — Той непримиримая кара: Ввергнет в цепи, зароет заживо, Или выставит нагую под зной. 42 Как он нынче приволок этих пленных, То не рознил мужчин и дам, А в ближний вертеп Побросал их, как были, без разбора. Он чутьем различает пол от пола, — Стало, женщинам нечего бояться, Но мужчины — другое дело: в день Две-три пары пожрутся жадной глоткою. 43 Вызволить ту, что здесь, Никакого не дам тебе совета; Радуйся, что она жива, И что будет жива, к добру ли, к худу ли. Но спасайся сам, ради Спасителя, Чтоб тебя не учуял людоед! Как он входит и носом водит, То и мышь не утаится в щели». 44 Отвечает царь: нипочем Не уйдет он, не видевши Люцины, Лучше ему сгинуть при ней, Чем томиться живым и одиноким! Видит дама, никакие слова Не отвадят его от твердой воли, И хочет ему помочь От всего ума и доброхотства.

45 Были у них в дому Туши коз, козлов, овец и баранов В снедь хозяйке и свитным дамам, А их шкуры свисали с потолка. И сказала хозяйка королю У большого козла из потрохов Набрать сала и натереть все тело, Чтоб в козлином запахе спрятать свой. 46 А как пошла от него душная вонь, Тяжкий дых злопашного козлища, Подает она косматую шкуру И велит в нее залезть с головой, Встать на все четыре, И в такой-то его личине Повела она его к той скале, За которой сокрыта его любезная. 47 Покоряется Норандин И при устье заглыбленной пещеры Ждет, томясь, вечерней зари, Чтобы вдаться в загон со всей скотиною. И вот слышит: заволынила волынка, Зазывая в горный приют С росных трав Гонимое стадо лютым стадником. 48 Верно, дрогнуло сердце в храбреце, Как заслышалось приближение юда, И обличье, бросающее в ужас, Нависло над приступом вертепа. Но любовь сильней, чем страх, Ибо зримо, сколь она непритворна. Вот подходит юдо, глыбу в сторону, Стадо входит, с ним Норандин. 49 Вдвинув паству и заваливши устье, Юдо — к нам, Всех обнюхал, а двух хватает И вгрызается в их сырую плоть. Ах, как вспомню его рвущие клычья, До сих пор меня кидает в дрожь и пот! Вот ушел людоед; король из козьей Шкуры прочь и бросается к жене. 50 А она Вместо радости и утехи — в стон и боль, Ибо видит: здесь ему и погибнуть, А ее от гибели не спасти. «В столькой моей беде, — Говорит она, — одна была радость, Что когда умкнуло меня чудище, То со мною не было тебя, 51 И хоть горько мне и хоть тяжко Быть вготове покинуть свет, Но одно было благо — Горевать, как и всем, лишь о себе. А теперь, едва ты вошел — Горше мне моей твоя погибель», — И так далее, больше удручаясь Норандиновой долею, чем своей. 52 «Я пришел, — в ответ ей король, — Чтоб спасти тебя и с тобою всех, А коли нет, так лучше погибнуть, Чем жить во тьме без тебя, мой свет. Как сюда я вошел, так и отсюда Выйду, а со мною и вы, Ежели, как я, душой не дрогнете Облечь тело в животный смрад».

53 Он поведывает уловку Юдовой жены против юдина, чутья, И зовет одеться в козьи шкуры, Чтоб злодей не ущупал нас на выходе. Никто не стал поперек; И вот, сколько нас мужчин и сколько женщин, Столько мы взрезали козлов, Выбирая подряхлей и позловоннее, 54 Умастились от темени до пят Густым салом козьих утроб И оделись всклоченными шкурами. А уже из золотого подворья Вышел день, и по первому лучу Всходит пастух к пещере, Дунул в гудкие дудки И выкликает стадо на пастбище. 55 Пятернею загородивши выход, Чтоб со стадом не выскользнули пленники, Пропускал он в щель Всех, чьи спины в шерсти или в щетине. Чужеходным следом В космах шкур тянемся и мы, И никому помехи от чудища, Пока в страхе не подошла Люцина.

56 Тем ли она пахучим салом Погнушалась умаститься так, как мы, Поступью ль была плавней и медленней, Чем скотина, какой хотела быть, Юдова ли длань на крестце Вынудила из нее крик испуга, Кудри ль не в меру пали длинно, — Я не знаю, но она была узнана. 57 Все мы, каждый сам о себе, Не закидывали взора на ближнего; Только я на крик Обернулся и вижу: сорвав шкуру, Юдо гнало царицу снова в заперть; Мы же — прочь, и за диким пастухом Бродим в стаде, пластаясь в козьих кожах, По зеленым луговинам меж всхолмьями. 58 А когда, во весь рост разлегшись в тень, Захрапело хоботное чудище, — Кто пустился к морю, кто в горы, И один не пустился Норандин. В неизбывной своей любови Хочет он с тем же стадом в тот же грот И принять там смерть, Коль не выдастся верная подруга. 59 Ибо впрямь, увидевши, как за входом Лишь она осталась в плену, В буре горя едва он сам не бросился В ненасытную чудищеву пасть И уже стоял под самым хоботом, На размол жестоким жерновам, — Но сдержала его надежда Все же вызволить милую из узилища. 60 Пришел вечер, пригнало чудище Скот к пещере, смотрит, а нас нет, И кричит, голодное, Что Люцина одна всему виной, И велит ее выставить в оковах По край жизни на крутую скалу. Видит царь, как она за него страждет, И крушится, и только что не мертв. 61 Поутру и повечеру, С стадом в поле и с стадом в стойло, Смотрит ввысь горестный влюбленный, Как подруга мучится и плачет, А она ему жалостным лицом Дает знак скрыться, скрыться ради Бога: Здесь опасно, А помочь он бессилен. 62 Людоедова жена тоже просит Короля бежать, и тоже тщетно: Нет ему пути от Люцины, И его постоянству нет конца. В том служенье Любви и Верности Велико было его испытание, Пока случаем к той круче не привеялись Агриканов Мандрикард и царь Градасс.

63 Славная их отвага [362] Умыслом, а пуще удачею Вызволила светлую Люцину; И — на взморье, а там ее отец, И они ему вручают спасенную, А был ранний час, И король Норандин Еще медлил в стойле между жвачными. 64 Белый день отомкнул ему затвор, Он увидел, что нет его красавицы, И услышал, как было дело (Все сказала людоедова жена), И преблагодарно молит Господа, Чтоб она, исторгшись из бедствий, Обрелась в достижном краю Его слову, клинку или золоту. 65 А потом с плосконосым стадом [363] Вновь спешит на пастбищный луг И, ликуя, ждет, пока юдище Не уснет в тени на траве; И — бежать, весь день и всю ночь, Чтоб завериться от юдова плена, И в Атталии всходит на корабль, И уж вот три месяца, как он в Сирии. 66 А свою прекрасную королеву [364] Он послал разыскивать в Кипр и Родос, В Африку, в Египет и в Турцию, Но сыскал ее лишь третьего дня: Ибо третьего дня из Никозии Пришла грамотка, что она жива, И с отцом, и на Кипре, хоть и долгие Были ветры паруснику их в лоб. 67 И на радостях о счастливой вести Огласил король неслыханный праздник, И чтоб каждый четвертый месяц Быть такому снова и снова Для утешной памяти о том, Как, бродивши четыре полных месяца В козьих космах меж Юдиных стад, В этот день он нашел свое спасение. 68 Что сказал я, то видел я воочию [365] Или слышал от самого короля, Все иды и все календы Прострадавшего от горя до радости; А кто станет насказывать иное, Тому молвите: лучше бы молчал». Вот таков от хозяина Грифону Был рассказ, отчего такое празднество.

69 За долгою об этом беседою Препровели рыцари немалую ночь И пришли к тому, что король Великую изъявил любовь и верность. А восстав от трапезы, Разошлись почивать по сладким ложницам. А поутру, светлому и яркому, Пробудились они шумом веселья. 70 Били бубны, дули трубы, Шли и вели город на площадь, Гул и отгул несся над улицами От копыт, колес и голосов. И тогда Грифон надел свои светлые Латы, каких ни у кого, Закаленные непробойным закалом Белой феи ворожащею рукой; 71 И злонравный антиохиец — Тоже в сталь, тоже в путь, А радушный хозяин им вручил Копья, мощные, как узлистые палицы, И собрал небеззнатных спутников, И с роднёю выехал сам, А за ними — отборные в служении Конные и пешие щитоносцы. 72 Выехали на площадь, стали в стороне, Не спешив выставлять себя на зрелище, И глядят, как Марсовы витязи Чередой едут на праздничную брань, И как каждый несет цвета, Или роспись щита, или знак на шлеме, Какова к нему его дама, И приветна ее любовь или нет.

73 А латы и шлемы в Сирии О ту пору были таковы, как у нас, — Полагаю, от соседственной смежности С теми франками, чья долгая власть Осеняла ту Святую Землю, Где Всесильный явился во плоти, И которую нынешняя суетность Выдала в хулу себе поганым псам. 74 Там, где взять бы копье на удар И нести вперед святую веру, — Там и то немногое, что в вере, Робкою утробою брошено в раззор. Вы, испанские мужи, вы, французские, Вы, швейцарские, обратите взор, Вы, германские, к иному захвату, — А у нас и так Христова земля. 75 Вы, христианнейшими,. [366] Вы, католическими величающие себя, Зачем льете кровь Христовых верных, Зачем хотите честное добро? Отчего не отбит Ерусалим, Преданный от вас христопредателям? Отчего под нечистым турком Лучший выдел мира, Царьград? 76 Ты, Испания, не тебе ль обид [367] Больше было не в нас, а в ближней Африке? Но ты бросила початую славу, Чтоб трудить свою мощь над убожеством. А ты, хмельная Италия, Всех зловонных скопище пороков, Ты спишь, и тебе не в тягость Быть рабою былых твоих рабов? 77 Если ты, швейцарец, от голода Сшед в Ломбардию из горных нор, Ищешь здесь, кто даст тебе хлеба Или смертью вызволит из невзгод, — То взгляни, вот казна Большого Турка, Изгони его в Азию, изгони Хоть из Греции, и вот тебе сытость, А коли смерть, то достойная смерть. 78 Что тебе говорю, то повторю [368] И германскому твоему соседу: Там — богатства римского Константина, Ибо лучшее он взял, и лишь худшее — дал; Там Пактол и золотой Герм, Там Мигдония, Лидия, и там Препрославленный край обетованный: Вы шагнете, и перед вами — он. 79 Ты, великий Лев, над которым [369] Святой гнет небесных ключей, Если длань твоя — на кудрях Италии, — Не оставь ее, спящую, спать! Ты — над паствою, у тебя от Господа — Жезл, а имя — от царя зверей: Грянь же в рыке, простри же руки, Оборони свое стадо от волков! 80 Но начав об одном среди другого, Куда забрел я, сбившись с пути? Дай Бог, чтоб впору Отыскать дорогу назад. Я сказал, что в оные дни доспехи Были в Сирии те же, что у нас, И прекрасна была дамасская Площадь в блеске шлемов и лат. 81 Алые и желтые цветы Сыплют дамы с балконов на ристателей, А они под звук золотых Труб вздымают коней то вбок, то ввысь: Ловкий и неловкий Ищет отличиться, шпорит, хлещет, И одним — слава и хвала, А другим — только посмехи и покрики. 82 Наградою победителю — доспех, А его нашел на дальней дороге Возвратный из Армении купец И поднес королю Норандину. А от себя приложил король Плащ знатнейшей ткани, Шитый золотом, перлом и каменьем, Которому нет цены. 83 Знай король, каков тот доспех, — Дорожил бы им пуще всех сокровищ И нипочем бы не отдал на турнир, Хоть и был отменно щедр и вежествен. А какой доспешник Так пренебрег им, что бросил на тропе В добычу любому мимохожему, — О том нынче не с руки мне рассказывать, 84 Скажу после, а пока моя речь — [370] Как Грифон предстал на турнир. Видит: вволю поколото, порублено, Не одно копье переломлено, А дружнее всех держатся восемь молодцов, Все верные королю, все милые королю, Из семей дворянских и княжеских, Свычные и сручные к оружию. 85 Здесь в ограде они держали поле И встречали любого, кто на них, То копьем, то клинком, а то палицею, А король любовался и смотрел. Для потехи они сшибались, Дробя броню, Друг с другом, как враг с врагом, Но по царскому знаку — мигом вроссыпь.

86 А несмысль-антиохиец, По прозванию Пуганый Мартан, Словно обок с Грифоном Впав в Грифонову силу, Вызывается на Марсову брань, Но вначале — со стороны Ждет, чтоб докипела лихая сеча, Заварясь меж двух поединщиков. 87 Селевкийский князь, Из восьми единый избранных, Бившись в эту пору с Омбруном, Так уметил ему посередь лица, Что убил. И все о павшем плакали, Потому что слыл он добрым рыцарем И любезнейшим в этой стороне. 88 От такого зрелища Приступил к Мартану великий страх: Вновь почуясь в собственном нраве, Ищет он уйти от схожей участи. Но при нем — блюдущий Грифон, И он нудит невмерного нахвальщика Двинуться на двинувшегося витязя, Как нудят пса по волчьим пятам, 89 И пес летит в десяти шагах, И вдруг встал, и в лай, Взвидев грозно скрежещущую пасть И глаза, извергающие пламень. Так-то пред лицом всего двора И всего удалого рыцарства Дрогнул робкий Мартан И рванул узду и морду вправо. 90 Бремя стыдной вины [371] Он свалил бы на коня: Но мечом он дал такую обмолвку, Что ее и Демосфен бы не выправил. Ему страшен каждый удар, Словно латы на нем — бумажные, И уже он бросил строй и бежит, А народ вокруг поля хохочет.

91 Все в крик, все в стук, А Мартан, Как травленый волк, Со всех ног поспевает в прежний угол. Стоит Грифон, Как запятнанный срамом товарища, И чем здесь стоять, Он охотней стоял бы в пещи огненной. 92 Пышет сердце, пышет лицо, Словно весь позор на нем едином, И томит его, что народ И его клеймит такою же мерою. Нынче его доблесть Должна полыхнуть, как факел, Ибо сбейся он хоть на палец — Злому взгляду привидится на сажень. 93 Но Грифон не привык сбиваться сталью: Древко к бедру, Шпоры в конский бок, Подскакал, копье — на удар, И разит сидонского герцога Тот — с седла. Все кругом привстали с мест: Всего ждали, но этого не ждали. 94 Поворачивает Грифон И копье свое, целое и крепкое, Ломит в три разлома о щит Барона Лаодикейского. Трижды чуть не рухнув и четырежды, Тот откинулся на конский крестец, Но спрямился, меч наголо, И пустил коня в упор Грифону. 95 Видя его в седле, И что схватке еще не конец, Говорит Грифон: «Копья не стало — Станет трех ударов меча!» И как с громного неба, Рушится удар тому на шелом, И другой, и третий, И уже ошеломленный на земле. 96 Были там два апамейских брата, [372] Свычные в турнирных победах, Тирс и Коримб, — и обоих Ниспроверг Оливьеров сын. Один выметен из седла, На другого удачлив меч, — И уже для судящих несомнительно, Что герой турнира — новый гость. 97 Но въезжает на поле Салинтерн, Государев палатный и конюший, Управитель над всем королевством И отменный рукоборец в бою. Не стерпев уступить награду На такой потехе пришлецу, Он схватил копье И с пугающим криком — на Грифона. 98 А Грифон — с ответным копьем, Из десятка выбрав самое лучшее, И без промаха метит в щит, И прошло копье сквозь сталь и грудь, И, жестокое, меж ребром и ребром, И на пядь прорезалось за спиною. Опечален король, а люди рады: Не любили Салинтерна — был он скуп. 99 Расскакался Грифон и ссаживает Двух дамасских, Эрмофила и Кармонда; Первый ставлен водить полки, А второй началовать над флотом. Первый выбит, и седло его пусто; Второй рухнул, придавленный конем, Не выстоявшим Пред могучим Грифоновым ударом.

100 Остается сильнейший всех семи — Селевкийский герцог, Мощный дланью, Чудо-панцирем и славным конем. Два бойца в два копья Ударяют друг друга прямо в шлемы; Но Грифонов удар сильней, И язычник вышиблен из стремени. 101 Древки в сторону, бранный пыл Тешится нагими клинками, И врубает басурману Грифон Такой взмах, что впору по наковальне. На глазах разлетелись сталь и кость Лучшего меж тысяч щитов, И не будь на враге достойные латы, — Быть в разрубе его бедру. 102 В тот же миг селевкийский паладин Так разит Грифона в створ забрала, Что взломал бы и достал бы, не будь На том шлеме заговорные чары. Таково закален доспех, Что разбить его — тщетная забота; А Грифон разит и разит, И броня на сопернике — в пробоинах. 103 Кто глядит, тот видит: Грифон — сильней, селевкиец — слабей; И сложил бы он басурманскую голову, Не вели сам король борцам разъехаться. Вот по слову державного Норандина Выезжает стража разнять борьбу, Одного правят вправо, другого влево, И все плещут мудрости короля. 104 А те восьмеро удалых, которые, Вызвав всех, полегли перед одним, По неладной такой борьбе Друг за другом тянутся с побоища; А иные, на них вышедшие, Остаются стоять без супротивников, Потому что со всеми восьмерыми Перебил им битву один Грифон. 105 Недолгое было воеванье — Отпразднован праздник за единый час. И тогда король Норандин, Чтоб не кончиться потехе до вечера, Сшед с помоста в чистое поле, Делит надвое латный сонм Знатных к знатным, доблестных к доблестным, И заводит новую игру.

106 А Грифон воротился на постой, Опаляясь гневом, Ибо пуще своей победы Был ему Мартанов позор. Отстранить нависшие укоры Размыкает Мартан лживые губы, А обманщица, блудная и лукавая, Заступает его, сколь было сил. 107 Поверив ли, не поверив ли, Но не спорит витязь с их уловками, А решает тотчас и тайно Сняться с места, чтоб не было бы худа, Потому что явись Мартан В людном месте, и быть большому шуму. Так по улице узкой и кривой Вышли они за ворота на дорогу. 108 Но конь ли устал, Грифон ли устал, Сон ли навис ему на очи, А не минули они и двух миль, Как свернул он в первую таверну, Снял шлем, снял латы, Приказал разнуздать коней, Заперся в опочивальной каморке И в постель, в чем мать родила

109 Не успел он склонить голову — [373] Слиплись веки, и свалил его сон: Ни один сурок, ни полчок Так не спит, как спалось Грифону. А меж тем Оригилла и Мартан Вышли в сад, что при той таверне, И такую затеяли кознь, Что вовек не всходила в ум человеческий. 110 Порешил Мартан умыкнуть Платье, латы и коня Грифонова, И предстать королю, как тот, Кто явил на турнире стрлько подвигов. Сдумано — сделано: и взял он Латы, щит, пернатый шлем и плащ, И коня белей молока, И отменное Грифоново платье. 111 С щитоносцами своими и красавицею Он въезжает в еще людную площадь В самый час, когда у бойцов Отсверкали мечи, отставились копья, И когда повелел король Сыскать рыцаря под белыми перьями, В белом плаще и на белом скакуне — Победителя, чье имя неведомо, —

112 Под чужим покровом, [374] Как осел в львиной шкуре, Вышел званный на жданный зов В Грифоново место. Добрый царь встает ему навстречу, Обымает, лобзает, сажает рядом И не знает конца хвалам и почестям, Чтобы подвиг гремел во всякий слух. 113 Золотым возглашают звоном Победителя торжественного дня; Громкий крик несет над народом Недостойное имя; Король едет с ним конь о конь От турнирной площади ко дворцу И такою осыпает его милостью, Словно он — Геркулес или Марс. 114 Ложница знатная и пышная Ждет виновника в царственном дому; Оригилле — смежная честь: К ней приставлены и дамы и рыцари. Но пора нам оборотиться к Грифону, Что без страха об измене друзей Заснул, спал И проснулся о заполуденном часе.

115 Встал он, видит, что время позднее, И бежит оттуда, где спал, Туда, где оставил вероломную С мнимым братом и свитным людом. Глядь — ни их, ни наряда, ни доспехов; И вот всходит в его ум подозрение; И еще оно крепче Оттого, что кругом — Мартаново добро 116 А гостиник ему и говорит, Что тот спутник, надев белые латы, И с дамою, и со свитою Уж давно как воротились в Дамаск. Тут-то начинает Грифон Видеть след, затмеваемый Амором, И с великою понимает досадою, Что с подругой был любовник, а не брат. 117 В горе о своем неразумии, Что, услышавши от странника правду, Предпочел он верить речам Той, кем многажды был уже обманут, Он не знает, как ему отомстить, Ищет казни беглому недругу И решает на свою голову Взять у низкого доспех и коня. 118 Чем надеть тот позорный панцирь, Вскинуть тот посрамленный щит, Принять шлем с осмеянным знаком, Он охотней бы шел наг и безоружен; Но слабей разумение, чем желание Настичь блудную и ее дружка. Подошел он к городу в пору, Когда с час осталось белого света; 119 Встал он у ворот, а налево Блещет замок над самыми воротами, Не твердыня, не оплот против приступа, А привольный многохоромный дворец. В том дворце под пышным наметом Король, князья и вельможи Меж прекраснейших дам всей Сирии В роскоши и радости пировали пир. 120 На высоком возносилась утесе Пирная палата из-за градной стены, Вдаль и вширь Озирая долы и дороги. И явясь Грифон у ворот В том доспехе позора и подлости, Волею прихотливого случая Был увиден королем и двором.

121 В чьих он знаках, тем он и кажется, — И хохочут над ним дамы и рыцари, И с улыбкою король Норандин Вопрошает злосердного Мартана, Сидящего одесную И с подругой себе подстать: «Кто он, этот трус, Небрегущий всерыцарскою доблестью? 122 Как он мог после столького позора Здесь явить свой клейменый лоб? В диво мне, — молвит государь, — Что в отменном вашем военравии Вы такого избрали спутника, Что презренней не видывал Левант! Не иначе, как чтобы рядом Ярче стал ваш собственный блеск! 123 Но клянусь вековечными богами: Если бы не вы — Я бы отдал его на поругание Меж иных, таких же, как он, И запомнил бы он по гроб, Каково я гнушаюсь мерзкой подлостью. Коли он ушел неврежден — Это потому, что был он с вами». 124 А Мартан, сосуд всех пороков, Отвечает ему: «Государь, Сам я его не ведаю, Встретил я его на Антиохийской дороге, Показался он мне по виду Достойным делить мой путь, А его дел я не видел и не слышал До худого, что нынче поутру; 125 И оно мне таково обидно, Что ему я, малодушному, в казнь Был готов на такую шутку, Что вовек он не взялся бы за булат; Но сдержало меня почтение Не к нему, а к вам и вашему царству; О себе же скажу одно: Ни на час не хочу его в товарищи, 126 Ибо срам его — и на мне, И душе моей будет вечным бременем, Если он, осквернитель рыцарства, Невредим уйдет из этих мест. Чем отпускать его с миром, Вам бы вздернуть его на стенном зубце, — Славно это будет и по-царски, В погляденье и урок всем негодникам». 127 Оригилла без сговору Спешит в помощь Мартановым словам; А король в ответ: «Не таков его грех, чтоб прямо в петлю; Но хочу я за его вину, Чтоб еще раз стался он нам потехою!» И зовет барона, И дает барону повеление.

128 Собирает барон оружных, Сходит к входу, Расставляет своих по тишине И достерегает Грифона. Как он въехал меж двух мостов, — Все врасплох на него и хвать без бою, А потом — в темницу до зари С посмеянием и поношением. 129 Но как только над древним лоном Солнце вскинуло золотые кудри, С горных склонов сгоняя тени, А вершины озаряя светом, Как злодей Мартан В страхе, что Грифон добьется правды, И вина обрушится на виновного, Отдал честь королю — и восвояси, 130 Обелясь достойными причинами, Что не будет он зрителем на зрелище; А король за чужую победу Сверх награды дарит его дарами И большую пишет ему грамоту, Где велится ему всякая честь. Пусть себе едет — Обещаю вам: скоро он поплатится.

131 А Грифона выволокли на площадь В самый многолюдный позор, Сорвали с него шлем и панцирь, Оставили в куртке до пупа, Притащили к мясным рядам, Взвалили на высокую телегу, А ее тянули еле-еле Две коровы, чуть живые с голода. 132 Свитою срамной колесницы Шли старухи и поганые шлюхи, То одна, то другая держит вожжи, И все с хулою на язвящих губах; А мальчишки, не щадя сил, Поверх брани, поносной и обидной, Впрямь забили бы его каменьями, Не сдержи их те, кто поумней. 133 Доспех обманного вида, Причина злополучного плена, Привязанный к заднику телеги, Поделом тащился в грязи. Встали перед судным помостом И выкрикнули в очи и в уши Сказ о чужом бесчестье Голосом трубного крикуна. 134 И дальше, всем напоказ, Перед храмами, перед домами, перед кузнями, И не было худших хул, Чем злобились над его головою. Наконец, вываливает народ За город из ворот, Чтоб выгнать его и выпроводить, А кто он — всем невдомек.

135 Но едва ему выпростали из желез Ноги, и высвободили руки, Как он хвать тот щит И тот меч, скрежетавший за телегою, А на него — никого. Вздорный люд без мечей и без копий... Но что вышло — о том новая песня, А этой, государь мой, конец.