1 Беда злодею, [101] Что мечтает схоронить злодеяние, Пусть все молчат — но кричит сам воздух И кричит земля, где оно схоронено. А нередко бог попускает грешнику, Чтобы, незаподозренный, Но и неосмотрительный, Грех раскрыл себя сам. 2 Беда была Полинессу Полагать, что он скроет преступленье, Удалив Далинду, которая Знала и могла бы рассказать: Громоздя злодейство на другое, Он ускорил беду, что мог бы оттянуть, Мог бы оттянуть и даже обойти, — Но он шпорил себя и мчался к гибели, 3 И лишился жизни, и сана, и друзей, И того, что всего дороже — чести. Но уже я сказал, как все Умоляли открыться неведомого рыцаря; И вот снял он шлем И явил знакомое милое лицо, Ибо это был Ариодант, Столь оплаканный уже по всей Шотландии.

4 Это был Ариодант, О котором рыдали, как о мертвом, И Гиневра, и брат, и король, и двор, и люд — Так он был хорош и светел доблестью. Тут-то и открылось, Сколько правды и неправды поведал странник. Подлинно он видел своими глазами, Как низвергся рыцарь в море со скалы, — 5 Но в отчаянии так ведь бывает: Кто издали жаждет смерти, Тому рядом она противна, И груба, и крута, и тяжела; Вот и Ариодант, случившись в море, Расхотел умирать, А как был он ловок, силен и быстр, То пустился вплавь и выплыл к берегу. 6 Разбранив сумасбродством Ту охоту свою покончить с жизнью, Весь измокший, он тронулся в путь И набрел на хижину пустынника. Здесь втайне решил он выждать, Какие послышатся слухи — Обрадуется Гиневра его гибели Или будет печальна и верна. 7 И сперва он слышит: Гиневра Чуть жива от великой горести (Лишь о том по сей стране и твердили — Так шумела о том молва). Это было совсем не то, О чем думал он, терзаясь отчаяньем. А потом он слышит: Лурканий Обличает Гиневру пред отцом. 8 Горит гневом Ариодант на брата, Как горел любовью к королевне, — Понимает, эта месть — за него, Но не в меру она страшна и нещадна. А потом он слышит: никто из храбрых Не решается в защиту Гиневры, Потому что Лурканий силен и смел, И идти на него надобно подумавши; 9 А кто знал его, тот знал, что в нем — Острый ум, здравый смысл и осторожность; Значит, верно, в словах его — правда, Коли он за них идет на жизнь и смерть. Оттого-то бойцы и сомневались, Вдруг защита обернется им бедой? И поразмышляв, Ариодант Сам решил предстать на вызов брата. 10 «Горе мне! — сказал он — нет сил Видеть, как она за меня страждет! Мне и смерть не в смерть, Если прежде меня умрет Пгаевра. Она — моя дама, она — моя богиня, Она моим очам — как небесный свет; Виновна она или не виновна, Долг мой — спасти ее или пасть в бою. 11 Я знаю, она виновна. Пусть! Я умру. Но и это мне не в тягость, А лишь то, что вслед моей смерти И она, прекрасная, должна умереть. Только мне и утешенье в кончине, Что хваленый ее Полинесс У нее на глазах И не шевельнется ей на помощь, 12 А я, столько вынесши обид, Пред ней паду за ее спасенье. Заодно я накажу и брата, Запалившего такой пожар: Ему станет больно, Как узнает он, что жестоким своим подвигом Он хотел отомстить за родного, А сгубил его собственною рукой». 13 Додумав такую думу, Добывает он новый доспех и коня, Черное покрывало и черный щит В узоре горчичного цвета И счастливо приискивает оруженосца, Никому не знакомого в тех местах; А потом я уже рассказал, Как, неузнанный, он вышел на брата,

14 И что приключилось потом, И как в нем признали Ариоданта. И не меньше был рад ему король, Чем освобождению дочери; Рассудил он, что нет на свете Любовника искреннее и вернее, Чтобы после таких обид Встал за обидчицу на родного брата; 15 И по собственной душевной приязни И по просьбам всего двора, А пуще того — Ринальда, Выдает он дочь за Ариоданта, Герцогство же Альбанское, Выморочное за Полинессом, Чтобы больше ему не пустеть, Отдает он за королевною в приданое.

16 А Ринальд упросил за Далинду, Чтобы ей простить, в чем виновата; И она, уставши от мира, Обратила душу к господу богу, По обету приняла пострижение И черницей скрылась в Датскую землю. Но пора нам воротиться к Руджьеру, Мчащемуся в небе на крылатом коне.

17 Духом Руджьер тверд, Ликом не побледнел, Но уж верно, сердце Трепетало в нем, как лист на ветру, Далеко позади Осталась Европа, Далеко позади — Геркулесов рубеж, заветный кораблям. 18 Гиппогриф, пернатый исполин, Мчит его стремглав Быстрей орла, Держателя огненных стрел; Ни одна из птиц Не проворнее его в выси, И ни молния, ни гром Не мгновенней меж небом и землей. 19 По прямой черте, не свернув, [102] Неоглядный покрыв простор, Начинает, наконец, летун, Утомленный ветром, Снижаться широкими кругами Над островом, Подобным тому, куда дева Аретуза Тщетно сквозь пучину спасалась от любви.

20 Во всем своем перелете Ничего Руджьер не видел краше и милей; Облети он весь свет, Он нигде бы не нашел приюта сладостней, Чем остров, куда, кружа, Опускался его летун: Пахотные долы, покатые холмы, Светлые воды, прибрежные рощи, нежные луга. 21 Привольные дубравы, где дышат Лавры, пальмы, ласковые мирты, Кедры, померанцы, чьи цветы и плоды Все прекрасны и все по-разному, Лиственными ветвями сплетали сень От полуденного летнего зноя, А в ветвях с бестревожным пением Перепархивали соловьи. 22 Меж белых лилий и алых роз, Вечно свежих под лелеющим зефиром, Безмятежные виднелись зайцы и кролики, Горделивые высились олени И щипали или жевали травку, Не боясь ни стрел, ни сетей, И с луга на луг Быстрые и проворные скакали лани. 23 Как спустился гиппогриф до земли, И способно стало сойти с крылатого, Соскакивает Руджьер с седла И оказывается на цветистой траве, Но узду не выпускает из рук, Чтобы вновь скакун не пустился в лет, И на берегу его привязывает К зеленому мирту меж сосны и лавра. 24 Здесь, где бил источник Под сенью кедров и плодовых пальм, Он слагает щит, он снимает шлем, Вынимает руки из железных рукавиц, И глядит то в море, то в горы, Подставляя лицо живительному ветру, Добрым шелестом В высях колеблющему и бук и ель. 25 Он остужает в светлой свежей струе Высохшие губы, он окунает Руки, чтобы выстыл их жар, Натружденный железными доспехами. Не дивитесь, что ему тяжело: Не было ему передышек, — Без оглядки, не снимая брони, Он пронесся три тысячи миль.

26 А тем временем привязанный конь Над густою травой, под густою сенью Рвется прочь, перепуганный Из тенистой рощи неведомо чем: Сотрясает привязью мирт, Осыпает зелень к его корням, И колеблется ствол, и падают листья, Но порвать поводья ему не в мочь. 27 Как древесный сук, [103] Рассевшийся и дуплистый, В очаге, где огненный жар Выест в его порах влажный воздух, Лопается с треском, Выпуская на волю кипящие пары, — Так скрипит и ворчит и корежится Страдный мирт, а потом разевается корой, 28 И из щели раздаются стонуще и жалобно Внятные слова: «Если есть в тебе почтение и вежество, Зримые в твоем облике, — Отвяжи крылатого от моего ствола! Довольно мне и моей беды, Без новых, без лишних мук, Налетающих на меня из-за моря!» 29 Как заслышал Руджьер этот стон — Дрогнул лицом и вскочил с земли; Как он понял, что этот стон — из дерева, — Оцепенев, застыл, Щеки его горят стыдом, Торопливо он отвязывает скакуна, «Прости меня, — говорит, — кто бы ты ни был — Дух людской или нимфа лесная: 30 Не знал я, что под шершавою корою Человечья живет душа, Оттого и обидел твой дышащий мирт, Оттого и встревожил чудные листья. Но ответь: кто ты? В кривом и колючем теле Как ты жив и разумом и словом? Да хранит тебя небо от градов и бурь! 31 Если же нынче или после Я смогу обиду сгладить услугой, — То клянусь тебе той прекраснейшей, В чьем владычестве все лучшее во мне: Словом и делом Заслужу я твою благодарность!» Так закончил Руджьер, — и в ответ Дрогнул мирт от корня до вершины,

32 А потом кора его увлажнилась, Как потеет комель, только что из лесу, Долго тщетно споря с огнем, А затем поддавшись его мощи, — И повел он повесть: «За твою любезность расскажу тебе сразу, Кем я был и от кого я стал миртом На пленительном этом берегу. 33 Звали меня Астольф, [104] Слыл я во Франции грозным паладином, Был родней и Роланду и Ринальду, Слава которых не знает рубежей, А по родителе моем Оттоне Ожидало меня владычество над Англией. Был я строен, пригож, и пылала обо мне Не одна красавица; а кончилось худо. 34 Держа путь домой с крайних островов [105] На восходе в Индийском океане, Где с Ринальдом и другими храбрыми Я томился в темных подземельях, Пока не распахнула нам волю Необорная мощь паладина Бравы, — Шли мы вдоль песчаной пустыни, Легшей грудью под бури аквилона, 35 И тогда-то судьбина, суровая и злая, [106] Завела нас на нашем пути К утреннему берегу, где над морем Взнесся замок могучей Альцины. А владетельница, выйдя из ворот, Стояла одна на взморье И без невода и уды Завлекала к суше всякую рыбу: 36 Быстрые сплывались к ней дельфины, Толстые тунцы с открытыми ртами, Кашалоты, тюлени, Потревоженные из ленивого их сна, Краснобородки, лососи, сальпы, Толпами, быстрей, чем могли, Плоскоглавы, пилоносы, киты Выгибали из волн чудовищные спины.

37 Видели такого мы кита, Больше которого не ведано в целом море: На одиннадцать с лишним шагов Простирался над хлябью тучный его хребет. Стоял он в воде, не движась, И глядели мы на него, и думали, Что не рыба это, а островок — Таков он был от конца до конца. 38 Так стояла Альцина, закликая рыб [107] Только словом, только заклятьем. Была она сестрою самой Моргане — То ли младшею, то ли старшею, то ли ровнею. Посмотрела она, и по лицу стало видно, Что понравился я ей с первого взгляда. И задумала она хитро меня отбить От товарищей, — и так оно и вышло. 39 Подошла она любезно и милостиво И с приветливым лицом говорит: «Добрый рыцарь, если вы соизволите Нынче дать себе отдых у меня, То увидите вы Все породы рыб моего улова, И чешуйчатых, и кожистых, и колючих, — А их столько, сколько в небе звезд. 40 Если же почтете вы угодным Здесь отъехать на другую отмель, То туда всплывает сирена, Сладкой песней утишающая море». И указывает на того кита, Что виделся нам за островок; А я на беду мою всегда был горяч, И вот — всхожу на чудовищную спину. 41 И Ринальд и Дудон [108] Подают мне знаки: не езди! Все напрасно. С улыбкою Альцина, Покидая их, всходит вслед за мной, И послушливый кит Мчится вплавь сквозь соленую волну. Пожалел я о своем неразумии, Но до берега уже было далеко. 42 Ринальд вслед мне бросается вплавь И едва не тонет, Потому что с юга налетает буря Черной тенью на небо и на море. Что с ним было потом, не знаю. «Смелей!» — говорит мне Альцина И весь тот день и всю ту ночь В бурном море не спускает меня с чудища,

43 Так приплыли мы на этот чудный остров, Где почти везде царит Альцина, Потому что она его отбила У сестры, которую отец По себе одну оставил наследницею, Потому что та была законной дочерью, А другие две (так знающие говорят) Родились от кровосмешения. 44 И как те были неправедные и злые, Черных мерзких полные пороков, Так эта обреталась в чистоте И лелеяла сердце в добродетели. Две сестры на нее сплотились сговором, Чтоб изгнать ее из острова, И воздвигли за ратью рать, И отбили сто с лишним замков; 45 Не осталось бы Логистилле ни клочка земли [109] (Логистилла — так ее звали), Если б не были ей оградою Слева — море, справа — голые горы, Как меж Англией и Шотландией, Где лежат рубежом река и хребет. Но и тут Альцина и Моргана Все рвались отнять и эту малость:

46 Так ярилась чета порочной злобы На святейшую чистоту. Но вернусь к рассказу, Как стал я деревом. У Альцины я купался в усладах, Все в ней обо мне пылало, И не меньше пылал я сам О ее красе и любезности. 47 Нежное тело ее было мне восторгом — Все в нем были прелести. Каковы смертным даны порознь, Кому больше, кому меньше, и никому много. Я забыл о Франции и обо всем, Я смотрел лишь в ее лицо, Каждый помысел мой и умысел Был лишь к ней и кончался в ней. 48 И Альцина меня любила вровень: Больше никто ей был не нужен, — Она бросила всех прежних любовников, А их было до меня предовольно, Я при ней был ночью и днем, Как поставленный надо всеми, Мне она верила, у меня просила совета, А ни с кем другим не молвила и слова. 49 Но увы! зачем я трогаю раны, Для которых нет у меня целенья? Зачем поминаю счастье, Злейшую терпя за него казнь? Пока льстился я блаженством,, пока чаял, Что любовь Альцины будет вечною, — Вырвала она у меня свое сердце, Бросившись в новую страсть. 50 Поздно понял я, как она переменчива, Как мгновенна ее любовь и нелюбовь. Я не пробыл при дворе ее и двух месяцев, А меня отменил уже другой. В милости мне было отказано, Я с гнушением выгнан вон. А потом я узнал, что не иначе Было с тысячью таких до меня. 51 А чтобы не разнесли они по свету Славу о ее распутстве, Обращает она на здешних тучных почвах Кого сосной, а кого оливой, Кого пальмой, кого кедром, а кого Вот таким, каков я на этом взморье, Кого светлым ручьем, кого диким зверем — Как придет на ум надменной фее. 52 Добрый рыцарь, с небывалых небес Ты предстал в роковую эту землю, Чтоб и из-за тебя Кто-то сделался волной или камнем. Будет тебе царство Альцины, Будет тебе радость превыше радости, Но знай: и тебе невдолге стать Скалой, зверем, ручьем или деревом. 53 Я не скрыл от тебя ничего Не в надежде быть тебе помощью, А чтоб встретил ты судьбу предостереженным И знал, каков здесь обычай. Но, быть может, как отличен ты обликом, Так отличен и умом и наукой, — И тогда, быть может, ты сладишь, С чем не сладили тысячи других». 54 Слыхано было Руджьеру Об Астольфе, двоюродном его дамы, И досадно было, что скрыта Его рыцарская стать в бесплодном дереве. Ради той, кого он так любил Лишь бы ведать, как, — Он бы рад оказать ему услугу — Но какую, кроме слов утешенья?

55 Он утешил его, как умел, [110] И спросил его, нет ли здесь дороги В царство Логистиллы, — Ровной или горной, но минуя Альцину? Есть и такая, — ответил ему мирт, — Крутая она и каменистая: Как пойти вперед и направо, Там и всход от равнины к горным гребням. 56 Но не след надеяться, что легко Ляжет его путь по той дороге, — Будет там поперечное племя, Ражее, горячее, разнузданное: Для Альцины они — как вал и ров Тем, кто хочет прочь из ее плена. Руджьер мирту на всем сказал спасибо И отходит прочь умнее, чем был. 57 Он отвязывает скакуна И ведет его в поводу, А всходить на него не хочет, Чтобы тот не понес, куда не надо. Одна у него мысль — пройти Невредимо в царство Логистиллы, И он тверд на все, Чтоб не даться под руку Альцине. 58 Он и рад бы в седло И пришпорить вновь коня по воздуху, Но колеблется попасть в худшую беду, Ибо тот недолжно слушается повода. «Не беда, возьму дорогу силою!» — Так сказал он, но сказал слишком рано. Не прошел он по берегу и двух миль, Как завиделся чудный город Альцины. 59 Издали вставала в глаза Длинная стена вкруг немалого простора. Высотой она казалась до неба, И вся снизу доверху золотая. Иные меня оспорят И скажут: это алхимия; Может, им и видней, а может, нет, Но по мне, коли блестит, значит, золото. 60 Невдали от драгоценных этих стен, [111] Каким нет подобных в целом свете, Свернул рыцарь со столбовой дороги, Прямо лившейся с равнины в их ворота, И взял вправо По скрытой тропе меж гор, Как вдруг вырвалось ему поперек тропы Буйное неравное полчище.

61 В мире не видано удивительней гурьбы, [112] Лиц уродливей, туш чудовищней! Одни — по шею совсем как люди, А головами — то кошки, то мартышки; Иной бьет оземь копытом козьим, Иные — как кентавры, легки и ловки; Там бесстыдные юнцы, тут бессмысленные старцы, То голые, то в шкурах неведомых зверей. 62 Кто гарцует на разнузданном коне, Кто плетется на осле или буйволе, Кто вскочил к кентавру на круп, Кто на страуса, орла, журавля; У кого в губах рог, у кого чаша, Кто самец, кто самка, кто двуполый, Кто с крюком, кто с арканом, Кто с кистенем, кто с тупою пилой. 63 Во главе был вождь — [113] Тучный брюхом, жирный лицом. Верхом на черепахе, Медленно переставлявшей лапы, Сам хмельной, с набыченным лбом; А ближние его поддерживали под бока, Утирали ему бороду и темя, Повевали на него покрывалами. 64 Некто с песьей пастью, мордой, шеей [114] Над людским туловом и статью, Взлаял на Руджьера, чтобы тот Повернул и вошел в манящий город. Отвечает рыцарь: «Никогда, Пока хватит сил держать вот это!» И острием меча Поиграл у того перед глазами. 65 Псоглавец замахнулся копьем, Но Руджьер на него — в упор, Клинок вонзается ему в брюхо И выходит из спины на целую пядь. Щит на руке, меч направо, меч налево, А враги всею грудой со всех сторон: Тот рвется убить, этот рвется изловить, А Руджьер один на всех в жестокой сече. 66 Одного раскроит до зубов, Другого рассечет по грудь, Под мечом его не крепок ни шлем, Ни щит, ни кольчуга, ни броня, А враги на него — вплотную, И чтоб злобный сброд Отстранить хоть на взмах меча, Надобен сторукий Бриарей. 67 Догадайся Руджьер раскрыть Щит, оружие старого волшебника, Тот, что был на луке седла, Тот, перед которым слеп взор, — Пала бы безглазая нечисть И была бы перед ним без сил; Но должно быть, погнушался он, привыкнув Доблестью побеждать, а не хитростью.

68 Но так или нет, а скорее он умрет, Чем дастся мерзавцам в плен, — Как вдруг из ворот того города, Что сиял золотою стеною, Выезжают две юные девицы. По виду и платью не простого рода, Не в пастушьем вскормленные убожестве, А в усладах королевских чертогов, 69 Обе верхом на единорогах Белее чистейшего горностая, Обе красавицы, Обе разубраны так ярко и затейливо, Что глядящему на таких Надобны глаза, как у бога, Чтоб решить, которая краше: В них сама во плоти Красота и Прелесть

70 Обе подъезжают к поляне, Где теснит Руджьера гнусное толпище, И вмиг вся нечисть сторонится, А они помавают ему рукою, А Руджьер розовеет лицом, Благодарствует прекрасных за услугу, И в угоду им соглашается Поворотить свой путь к тем золотым вратам 71 Над дивным входом Изгибалась пышная сень, На каждом сиявшая выступе Самоцветными диковинами Востока, Четырьмя углами покоясь На столпах чистейшего алмаза, — Мнимость это или не мнимость, Но очам нет вида краше и радостней. 72 На пороге и вокруг столпов Бегали, резвясь, игривые девушки — Верно, были бы они еще милей, Будь в них больше женственной пристойности: Все в зеленом, Все в венках из свежей листвы, Нежно глядя, с приветливой речью, Они вводят Руджьера в этот рай.

73 Истинно мнилось, это рай, Где сама рождена Любовь: Здесь только игры, здесь только пляски, И каждый час здесь праздничный час. Ни надолго, ни на недолго Здесь седая забота не живет в душе, Здесь нет места бедности и скудости, Здесь царит Изобилие с полным рогом. 74 Здесь, где ясно и весело, Словно вечно смеется милый апрель, Юные цветут кавалеры и дамы. Иные у фонтана ласкательно и сладко Поют; иные в тени холмов и рощ Пляшут, играют и красиво резвятся; А иные в стороне верному наперснику Изливают любовную свою тоску. 75 По вершинам сосен и лавров, Стройных буков и мохнатых елей Весело порхали малютки-амуры: Те — ликуя о потешных победах, Те — готовя стрелы для новых сердец, Эти — расставляя тенета, Кто в ручье студил каленые острия, Кто оттачивал на катком камне. 76 Здесь Руджьеру дали жеребца, Каурого, лихого и крепкого, В отменной сбруе, С золотом и каменьями на очелке; А крылатого гиппогрифа, Неизменного мавританскому колдуну, Доверяют отроку под уздцы Не спеша вести вслед паладину. 77 И тогда-то две красавицы-заступницы Славного рыцаря от нечистой черни, От нечистой черни, преградившей ему путь По правой тропе от дороги, Говорят: «Любезный паладин, Ваши подвиги, о которых нам ведомо, Обнадежили и нас просить О доблестном вашем благодеянии.

78 Поперек равнины [115] Скоро ляжет перед нами топь, А мост на ней стережет, Грабя, муча и мороча путников, Лютая Эрифила, Видом великанша, Зубья длинные, укус ядовитый, Когти острые, и рвут, как медвежьи. 79 И она не только Сеет страх на вольной дороге, Но и в наши налетает сады То по ту, то по другую добычу. Знай и то, что в убийственном племени, На тебя насевшем у ворот, Иные — сыны ей, и все — приспешники, Такие же неистовцы, хищники и зловерцы». 80 Руджьер в ответ: «Не в одну, а в сотню Битв готов я, спасая вас. Ежели чем я хорош — Все это в вашей воле! Ибо вздел я кольчугу и панцирь Не искать земель и добыч, Но творить добро для всех страждущих, А тем паче — для таких прекрасных дам». 81 Красавицы рассыпаются в благодарностях, Пристойных такому рыцарю, И в таких беседах Вот увидели они реку и мост, А над ним, в изумрудах и сапфирах По золоту оружия, — великаншу. Но отложим до следующей песни, Как отважился на нее Руджьер.