– Говорят, она была гейшей в Мито, но вот уже лет семь-восемь, как ее выкупил Курати-сан. Ни за что не подумаешь, что эта женщина была гейшей, так она скромна. Оно и понятно. Говорят, она дочь митоского дворянина и не успела стать гейшей, как Курати-сан взял ее в жены. Словом, женщина она весьма добропорядочная, с очень благородными манерами, прекрасная хозяйка и жена.

Все это среди прочих новостей сообщила хозяйка «Сокакукан» о жене Курати, когда однажды вечером зашла, как обычно, поболтать с Йоко. Йоко крепко запомнила каждое ее слово. Чем больше она узнавала о достоинствах жены Курати, тем сильнее его ревновала. Йоко казалось, будто перед ней неожиданно выросло непреодолимое препятствие. Почувствовав отвращение к Кибэ, которого она некогда даже любила, Йоко недолго думая рассталась с ним. Но порой, сжимая сердце, в ней поднималось странное чувство к нему, чувство, похожее на ностальгию. К несчастью, Йоко полагала, что нечто подобное испытывает Курати к своей жене. А привязанность к детям? Йоко не знала, с одинаковой ли силой испытывают это чувство мужчины и женщины. Но ее собственная привязанность казалась ей самой глубокой и не могла идти ни в какое сравнение с чьей-либо еще. Йоко не раз замечала, что одним своим видом дочь пробуждала в ней чувство к Кибэ почти такое же сильное, как любовь. Иногда ей казалось, что не Садако плод их любви с Кибэ, а наоборот, появление на свет Садако породило их взаимную любовь. Она вдруг начинала думать о том, насколько сильно любил ее отец. Осиротев, Йоко вспоминала отца с необычайной нежностью и грустью: он хоть и не проявлял особых признаков любви, но всегда следил за дочерьми добрым, ласковым взглядом. Значит, мужчина, как и женщина, способен привязаться к своему ребенку. Все эти мысли и воспоминания постоянно будоражили душу Йоко, не давали ей покоя. К тому же дети и жена Курати живут здесь, в Токио, и он каждый день видится с ними – в этом Йоко не сомневалась.

Насколько она сумела завладеть человеком, которого любит? Она не найдет покоя до тех пор, пока не убедится, что он принадлежит ей целиком! Такие пытки, такие жестокие допросы она учиняла себе каждый день, каждую ночь. Безоблачное настроение, в котором она пребывала на пароходе, исчезло, о нем можно было лишь вспоминать с печалью. Почему же она опять потеряла покой? Нет, нужно что-то предпринять, и как можно скорей, надо сделать все, что в ее силах, иначе будет поздно. Но с чего начать? Если ты не свалишь врага, он тебя свалит. Что колебаться, что раздумывать? Если Курати не забудет тех, кого он покинул, то ее любовь обратится в прах, в обломки черепицы. Пусть он знает, что прошлое сгорело в ее душе. Нет больше Кибэ, нет Садако. Да и Кимура нет. Всех брошу, всех забуду. Но и Курати должен забыть все, что было у него в прошлом. Он увидит, как она сильна, сколько в ней нерастраченной нежности и горячего чувства. Боясь нашествия репортеров, Йоко безвыходно сидела в гостинице и в ожидании Курати предавалась своим бессмысленным фантазиям. Обострившиеся боли в пояснице и ломота в плечах усиливали ее нервозность.

Когда Курати возвращался поздно, Йоко места себе не находила. Она шла в среднюю комнату, где он жил, и старалась вызвать в памяти его образ. Воспоминания о радостных днях, проведенных на пароходе, будто нарочно не приходили. Даже дом Курати Йоко не могла себе представить, одну-единственную картину рисовало ее больное воображение: окруженный дочерьми, Курати потягивает вино, а красавица жена ему прислуживает.

Брошенная в комнате будничная одежда Курати лишь распаляла воображение Йоко. Зарывшись в нее лицом, Йоко почти в полуобмороке без конца вдыхала исходивший от одежды запах его тела, дорогого вина и табака. При мысли о том, что Курати приятно проводит вечер в кругу семьи, у Йоко появлялось желание все рушить и уничтожать.

Но стоило Курати вернуться, пусть даже поздно ночью, Йоко становилась счастливой, как ребенок. Тревога и волнения исчезали, и она, словно пробудившись от кошмарного сна, переносилась в мир счастья. Йоко бросалась навстречу Курати и прижималась к его сильной груди. Звонким, счастливым голосом она подробно рассказывала ему обо всем, что нарушало однообразную жизнь гостиницы, будто все эти пустяки доставляли ей огромное удовольствие. Курати пьянел от одного ее голоса. Они не знали, где вершина их счастья, кроме них, в мире никого не существовало. Они удивительно одинаково думали и чувствовали. Его «я хочу» становилось ее «я сделаю». Так было во всем. Что бы Йоко ни делала: расставляла ли чашки на столе перед завтраком, складывала ли одежду – все нравилось Курати, все было ему по душе.

И тем не менее даже в самые блаженные минуты Йоко неотступно преследовала одна мысль: «Как поступит Курати со своей семьей?» Однако стоило ей взглянуть на Курати, и ее охватывал стыд за все сомнения и страхи. Она целиком растворялась в Курати, и ее план оторвать его от жены и детей, пожертвовав ради этого даже Садако, представлялся ей глупым и нереальным.

«Да, кажется, я нашла наконец то, что искала всю жизнь. Как удивительно и странно, что счастье почти в моих руках, но если кто-нибудь мне скажет, что я достигла его вершины, я умру в тот же миг. Познать высшее блаженство, а потом смотреть, как оно уходит… Да и может ли оно когда-нибудь уйти?» – размышляла Йоко, словно погруженная в сладостный сон.

Через неделю после приезда в Токио Йоко с помощью хозяйки сняла двухэтажный дом в районе Сиба. Дом находился через дорогу от гостиницы «Коёкан» за «Тай-коэн» – усадьбой садовода, который выращивал розы на продажу.

Некая горничная «Коёкан» стала содержанкой богатого купца, и он выстроил для нее этот дом. Хозяйка гостиницы «Сокакукан» – ее подруга – знала, что та собирается переселиться в другой дом, так как здесь, с ее многочисленным потомством, ей уже было тесно. Поэтому она взялась подыскать этой женщине подходящее жилище и предложила Йоко снять ее дом.

Курати посмотрел дом и решил, что как временное пристанище он вполне годится, хоть и скрыт от солнца криптомериевой рощей. Решили переезжать немедленно.

Но тут нужна была большая осторожность. Вещи перевозили постепенно. Носильщиков наняли в Сиба, горничным хозяйка объявила, будто вещи отправляют к Курати домой. Наконец почти все вещи были водворены па новое место, и однажды поздним вечером, выбрав время, когда дул холодный ветер и лил дождь, Йоко юркнула в крытую коляску. Самой Йоко эта предосторожность казалась излишней, но хозяйка настояла на своем. Она заявила, что взяла на себя заботу о Йоко и не успокоится до тех пор, пока не устроит ее в безопасном месте.

Перед самым отъездом, когда Йоко переодевалась в сшитое для нее новое платье, явилась хозяйка. Заколов брошкой воротник, Йоко закончила свой туалет. Хозяйка посмотрела на нее и, потирая руки, сказала:

– Если только вы благополучно переберетесь туда, с меня свалится огромная тяжесть. Но нелегко вам придется. Стоит мне вспомнить его жену, и я уже не знаю, как относиться к вам и как к ней. И вас я понимаю, да ведь и жену его – уж очень она хорошая – мне тоже жаль до слез. Я всегда готова сделать для вас все, что в моих силах, но, говоря откровенно, виновата я перед вами обеими. Поэтому я так решила, хоть это и не слишком любезно с моей стороны: с сегодняшнего дня не вмешиваться в ваши дела. Прошу вас, не думайте обо мне плохо. Я просто не знаю, что делать, даром что кажусь такой энергичной.

Хозяйка не успевала вытирать слезы рукавом кимоно. Йоко не испытывала ни обиды, ни досады, лишь какое-то теплое чувство, похожее на печаль.

– Ну зачем же мне думать о вас плохо? Если бы когда-нибудь кто-то отнесся ко мне, как вы, я поклонилась бы ему в ноги и сказала спасибо. Вы так много для меня сделали. Может быть, наступит время, когда я сумею по-настоящему отблагодарить вас… Большое вам спасибо. Передайте привет вашей сестре и поблагодарите ее за кимоно.

Бросив взгляд на врезанную в стену полку, куда она убрала два американских саквояжа, оставленные ею в знак благодарности хозяйке и ее сводной сестре, Йоко покинула гостиницу.

Из-за дождя и ветра на улице, обычно людной, не было ни души. Сквозь жидкие облака пробивался бледный свет молодого месяца, который то и дело закрывали быстро пробегавшие грозовые тучи. После теплой комнаты было особенно неприятно ощущать забиравшийся под платье сырой холод. Хозяйка, подставляя ветру и дождю пышную прическу, – она даже не пыталась спрятаться под зонтиком, который раскрыла над ней горничная, – говорила что-то, вероятно, очень важное, рикше, опускавшему непослушный, вырывающийся из рук верх коляски. Йоко заметила, как она сунула ему кошелек.

– До свиданья! Счастливого пути! – почти одновременно крикнули женщины. Преодолевая сопротивление ветра, с силой врывавшегося под полог коляски, рикша помчался в темноту.

Но ветер, завывая, бил в лицо, и рикша невольно замедлял бег. Йоко, несколько дней просидевшей в гостинице возле хибати, казалось, что холод пронизывал ее до костей.

Вначале Йоко не придала серьезного значения тому, что сказала хозяйка о жене Курати, но сейчас это не давало ей покоя. «Вполне возможно, что я обманута, что меня превратили в игрушку. Курати и не подумает уйти от семьи. Ему просто захотелось развлечься со мною в дальнем плавании».

Она зашла непростительно далеко в отношениях с Курати и сама в этом виновата – ведь именно она сделала первый шаг и потому чувствовала себя приниженной. Она самонадеянно считала, что счастье наконец пришло. Но радость ее оказалась преждевременной, а счастье – призрачным. Курати по-прежнему нежен с нею, он счастлив – Йоко не сомневается. Но у него красивая и верная жена, трое девочек, и кто знает, как долго продлится его увлечение.

Ветер, врывавшийся в коляску, холодил душу никому не нужной, всеми отвергнутой Йоко… Где же радость? Где наслаждение? Ее подстерегают доселе не изведанные муки. Плутовка-судьба снова сыграла с ней шутку. Но от судьбы не уйти. До самой смерти… Она готова умереть, но прежде ей хотелось бы испытать эти муки. Йоко не знала, страдает ли она, наслаждаясь, или наслаждается, страдая. Она сама была поражена силой своей любви, неодолимой, несмотря на все мучения. У нее было такое чувство, будто сердце ее положили под пресс.

Вдруг коляска остановилась, и Йоко очнулась.

Буря не утихала. Рикша наступил ногой на ручку коляски, чтобы она не качалась на ветру, и откинул верх. Впереди во мраке мелькнул слабый луч света. В шорохе дождевых струй Йоко слышались какие-то грозные звуки, похожие на рев бушующего моря. Они словно предупреждали о несчастье.

Йоко вышла из коляски. Ветер сбивал ее с ног, волосы и кимоно мгновенно намокли, но она, будто ничего не чувствуя, запрокинув голову, смотрела на небо. Упираясь кронами в черный клубок туч, шумела еще более черная, чем сами тучи, густая криптомериевая роща. Кустарник за бамбуковой оградой пригнуло ветром к земле, засохшие листья неистово плясали в воздухе. Йоко вдруг захотелось прямо здесь опуститься на землю и сидеть долго, долго.

– Эй, входи же скорей. Вымокнешь!

Это кричал Курати, стоя в дверях и защищая рукой огонек лампы. Голос его относило ветром в сторону. Появление Курати оказалось для Йоко полной неожиданностью.

Где-то в отдалении раздался грохот, будто сорвало ставень. Ветер с оглушающим ревом пронесся по роще. Опасаясь, как бы не унесло коляску, рикша не пошел провожать Йоко, лишь поднял повыше фонарь и что-то прокричал ей вслед. Йоко нехотя поплелась к дому.

Курати, в ожидании ее, успел напиться: лицо его было багровым. Зато в лице Йоко не было ни кровинки. Она устало опустилась на приступок в прихожей и сняла грязные гэта. Войдя в переднюю, отсутствующим взглядом посмотрела на Курати.

– Не замерзла? Ну, пойдем наверх, – сказал Курати, передав лампу стоявшей рядом горничной, и стал подниматься по крутой красивой лестнице. Йоко, так и не сняв вымокшего пальто, пошла за ним.

В комнатах на втором этаже горел яркий электрический свет. Надсадно скрипели ставни. В крышу дома словно заколачивали гвозди – так сильно стучал дождь. В душной гостиной на столе в беспорядке были расставлены тарелочки с закусками, стояла бутылка с вином. Но Йоко, едва удостоив все это взглядом, кинулась к Курати. Он обнял ее и, прижимая к груди, вместе с ней опустился на циновку, прильнув горячей щекой к щеке Йоко.

– Да ты совсем замерзла! – воскликнул он. – Настоящая ледышка!

Курати хотел заглянуть в глаза Йоко, но она уткнулась лицом в его широкую, теплую грудь. Два противоречивых чувства смешались в ее душе – нежность и ненависть, и Йоко разразилась слезами. Кусая губы, она безуспешно силилась сдержать прерывистые, почти истерические всхлипывания. «Если бы можно было умереть вот так, на его груди! Или заставить его испытать то же, что испытываю я».

Курати ждал ласки и любви от Йоко, как от нежной, заботливой жены, ждал проявлений радости и восторга, и теперь, недоумевая, следил за ее странным поведением.

– Что это с тобой, а? – спросил он тихим, напряженным голосом и хотел оторвать Йоко от своей груди, но она мотала головой, точно капризный ребенок, и еще крепче прижималась к нему. «Если бы только можно было разгрызть эту сильную, мужественную грудь и зарыться в нее с головой, – думала Йоко, – пусть из нее текла бы кровь, все равно!»

Постепенно настроение Йоко передалось и Курати. Он, тяжело дыша, все крепче сжимал ее в своих объятиях. Уже на грани обморока Йоко мысленно молила Курати задушить ее. Потом, не поднимая головы, громко прошептала, захлебываясь слезами:

– Я не стану просить вас остаться со мной… Если хотите бросить меня, пожалуйста, бросайте… Только… Только… Скажите прямо, сразу, сейчас, слышите… Я не хочу быть пешкой в вашей игре.

– О чем это ты? – мягко и внушительно, словно он разговаривал с ребенком, прошептал Курати над самым ее ухом.

– Только в этом… только в этом поклянитесь… Я не хочу, чтобы меня обманывали… не хочу…

– Кто обманывает… в чем?

– Не выношу, когда мне так говорят.

– Йоко! – Курати весь дрожал от страсти. Однако это уже не была та животная страсть, которая обычно поднималась в Курати, когда он держал Йоко в своих объятиях. Теперь к ней примешивалось нечто вроде ласки. Йоко радовалась, но и этого ей было недостаточно.

Ей мучительно, до боли хотелось заговорить с Курати о его жене. Чем больше думала она об этой красивой, добропорядочной женщине, тем яростнее проклинала ее за то, что она стоит между ней и Курати. Пусть даже Курати бросит ее, Йоко, но прежде она должна отвоевать его сердце у этой женщины. Желание Йоко становилось все неистовее, но она не смела даже заговорить об этом. Она понимала, что гордость ее будет попрана в тот момент, когда она это сделает. Йоко досадовала на себя. Почему Курати все время уходит от серьезного разговора? Быть может, он считает его излишним? Нет, нет, это невероятно. Курати, продолжая любить жену, любит и ее, Йоко. Мужчинам, должно быть, свойственна такая циничная раздвоенность. И только ли мужчинам? Ведь она сама, до встречи с Курати, могла одновременно любить троих, а то и четверых мужчин. За свое прошлое она платит дорогой ценой. Йоко одолевали мрачные, теряющиеся где-то в глубине сознания, перехлестывающие друг друга сомнения, сомнения человека, ставшего рабом любви, – казалось, сердце ее от этой изнурительной досады разорвется на части.

Чем сильнее ныло сердце Йоко, тем больше распалялся Курати. Наконец он с силой оторвал Йоко от своей груди и сурово посмотрел ей в глаза:

– Что ты ни с того ни с сего плачешь? Не веришь мне?

«Как я могу верить!» – хотела крикнуть Йоко, но сдержалась, боясь себя унизить, и лишь молча, с укором взглянула на него заплаканными, словно плывущими в слезах, глазами.

– Сегодня меня вызывали в управление фирмы. Хотели выведать у меня, что случилось на пароходе. А я им выложил все как есть. Даже когда в газете о нас написали, я не испугался. Все равно рано или поздно все открылось бы. Так пусть сейчас узнают. Скоро меня, наверное, уволят, но я, Йоко, не огорчаюсь. Может, я выгляжу смешным, а? Вымазал сам себя грязью и радуюсь?

Курати хотел снова заключить Йоко в объятия, но она увернулась и, соскользнув с его колен, прижалась щекой к циновке. Ей очень хотелось верить его словам. Но вдруг он все выдумал? Почему он ничего не говорит о жене и детях? И Йоко ничего не оставалось делать, как лить слезы, вызывавшие у Курати только недоумение.

За окном, в черной ночи, бушевала буря.

– Можешь не верить мне, сама убедишься, что я говорю правду… Терпеть не могу уговаривать.

Курати сделал усилие, чтобы сдержаться, подвинул к себе курительный прибор и взял сигару.

Йоко со страхом подумала, что начинает раздражать Курати. Этого ни в коем случае нельзя допускать. Даже страшно подумать – это может натолкнуть его на мысль о разрыве. Но она никак не могла совладать с собой и продолжала рыдать под завывание бури.