Йога смерти

Сульфазин на персиковом масле в четыре точки кололи, но не мне — русскому религиозному фанатику: апостолу Павлу. Он так себя называл. Я считаю, что он и есть тот самый апостол Павел. Я же, наконец, узнал, что такое галоперидол. В этом положении под психотропами, галоперидолом мне приходилось заниматься йогой, серьезно заниматься. Занимаешься — и замечаешь, что начинаешь владеть техникой йоги. Не то, что Богом дано. Просто попадаешь в дурдом — и начинаешь йогой заниматься. Никто этого не видит, не понимает, чем ты там занимаешься. Занимаешься спокойно себе йогой. В какой-то момент у меня даже голос прорезался; я стал петь.

Я пел на дне рождения нашего заведующего отделением. Праздновал он с коллегами у себя в кабинете. Меня позвали, чтобы я спел. Я спел. Там была молодая симпатичная психиаторша. Я подмигнул ей. Она испугалась. Испугалась своих мыслей. Я пел для нее. Но стал желать ее смерти, когда она достала вишневый мобильный телефон и стала меня на него снимать. Я спел последнюю композицию с первой стороны пластинки «Айленде» группы «Кинг Кримсон», на русском языке, не в рифму. Это была моя перепевка английской песни.

«…Написала жене своего любовника: "Семя твоего мужа удобряет мою плоть…" С лицом, как у прокаженной, когда получила это письмо, жена побежала с каменным горлом, глазами слепыми от слез. "Я верна, я не хочу жить. Не хочу обслуживать любого мальчика или мужчину. Я прощаюсь со своим бренным телом. Все, что мое — это твое. Это — смерть…"»

Они не протрезвели, но замерли, не могли шевельнуться, словно их заколдовали, обездвижили. Я меньше всего хотел их поразить. Я пожелал смерти этой практикантке — но только возбудил ее. Решил перевести разговор в деловое русло. Сказал, что могу спеть для записи на что-то более существенное, чем мобильный телефон. Я свои права знаю. Права на запись я могу уступить вам. Не хочу, чтобы мое пение после моей смерти принадлежало моей матери. Не хочу, чтобы она этим торговала.

«…Как только она узнает, что я еще и пою — она начнет шантажировать меня. Силой заставит подписать контракт. Я этого боюсь: что начнут давить. Я лучше с вами договорюсь…»

И, не дождавшись ответа, запел: «Семь раз отмерь, один раз отрежь, — сказал Прокл, укладывая своего путника в постель…»

Недавно что-то нашло на меня: я схватил с полки «Записки пиквикского клуба» с намерением спеть всю книгу, все три тома от начала до конца. У Чарльза Диккенса был псевдоним: Бос. Диккенс подписывался: «Босс», как Ульянов подписывался «Ленин». Если внимательно почитать «Машину времени» Герберта Уэллса, бросится в глаза один любопытный факт. Там дается очень подробное перечисление материалов, из которых создается машина времени. Десятки наименований материалов перечислено, среди них слоновая кость и драгоценные камни. В духе сопромата (сопротивления материалов) идет это крайне любопытное перечисление, в одном абзаце. Там же называются химические лаборатории. Надо на досуге проверить эту информацию. К чему бы это? И почему герой Артура Конондойля Челленджер стал главенствующим персонажем? Не Шерлок Холмс, но Челленджер. Как в случае с Лениным: не Ленин, но Ульянов. У него, может, была тысяча таких псевдонимов. Но его запеленговали на этом: на Ленине. Как Иисуса Христа иудеи запеленговали на том, что у него зрачки выделялись в виде числа «13». По глазам было видно: «13». Они увидели, как он смотрит: расписывается глазами: «13». И запеленговали, овладели его росписью. Чуть раньше к нему привели проститутку, чтобы у него на глазах забросать ее камнями. Как говорит Закон. Он продолжал смотреть вниз и палочкой что-то чертить на земле. На них не смотрел. Только сказал: «Кто из вас не имеет вины, пусть первый бросит в нее камень». Первого не оказалось. Второго не оказалось, третьего не оказалось. Ни одного не оказалось. По одному, по очереди они бросали свои камни на землю, но не просто на землю, а в его роспись на земле — в те самые каракули, узоры, которые он палочкой чертил на земле.

Они хотели, чтобы он посмотрел на эту женщину. Но он разгадал их трюк. Они думали завладеть росписью его глаз. Война шла именно за его роспись. Он продолжал смотреть вниз на свою роспись на земле, палочкой на земле, они же думали получить роспись его глаз. Голодные не столько до ее крови, сколько до его глаз, они хотели посмотреть на эту женщину его глазами. Ценой ее искалеченного тела пролезть в его глаза, чтобы он посмотрел и расписался ее кровью…

Он предложил любому из них начать это делать. Оказалось, что никого нет. Побросав свои камни, они подписались под тем, что никого из них здесь нет, ни один из них здесь не стоит. Никого нет. Первого не оказалось, второго не оказалось, никого не оказалось, кто готов это сделать. Ни один не смог сделать то, что хотел. Камни упали на землю, где только что расписался он. Они не только не завладели росписью его глаз — но сами оставили свои росписи ему. Расписались в том, что их здесь нет ни одного, никого, нет. И не только здесь. Они расписались камнями на земле, что каждый из них является этой женщиной. Расписались под этим ужасом, оставили свои росписи.

Да. Тогда иудейским магам не удалось его запеленговать, не завладели они его росписью. Когда же он на них посмотрел однажды, то обнаружилось, что у него зрачки в виде числа «13». Он куда-то шел, его сопровождало большое количество людей, и до него дотронулась женщина, сзади, слегка коснулась. Он встрепенулся, словно по нему прошел электрический ток. Я это знаю, потому что на уроках физики через меня не один раз пропускали электрический ток. Иисус оглянулся, чтобы посмотреть, кто это был — и они получили-таки его роспись: увидели, как он посмотрел. Все стало ясно. Выяснилось, что его направляли. Скорее всего, с некого космического корабля его направили как куклу, чтобы на нем испытать боль, страх, абсурд. Вместо себя запустили куклу, образ, ставший на земле иконой Христа. Некто «они» занимались людьми и разговаривали с людьми из космоса при помощи этой куклы. Кукла несла его образ. По православию так. Он сам — не он, но его образ, икона.

Я много думал и писал о куклах. Если интересно, я найду тетрадь, где вел учет всем куклам, которых встречал и находил в жизни, а также смотрел на старых открытках и в каталогах. Писал в строгом соответствии: какая кукла, с какой планеты, с какой потусторонней силой пришла, была к нам запущена.

У меня была также уникальная коллекция татуировок, снятых вместе с кожей с покойных, самых разных советских людей, не только с зэков, но и с фронтовиков, полярников, матросов, просто тружеников. Когда жил в Ленинграде — в морге работал. Учился в институте — тоже подрабатывал в морге. В разное время покупал татуировки у санитаров самых разных моргов. Были у меня татуировки бойцов ОМОНа, ВДВ, из Афганистана и Чечни. Много очень интересных татуировок на коже. Но в один день к ним приделали ноги. Я лишился коллекции, которой любовался каждый день. Долго не мог прийти в себя. Пришел — и стал росписи коллекционировать. Но хранить — в голове. Храню я росписи исключительно в своей голове. Не знаю, куда меня это заведет-приведет.

Люди постоянно расписываются, любят они это дело. Какое-то время я снимал комнату у немолодой одинокой женщины, работавшей акушеркой в роддоме. Приходил к ней в роддом покушать, посмотреть, как выписываются и расписываются матери с детьми, что они получили своего ребенка. Выписываются — и расписываются. Одна женщина расписалась — и оставила своего ребенка. Но тоже расписалась. Я добился того, что меня запустили в архив роддома, где я смотрел на росписи всех родивших здесь женщин. Огромные стеллажи с толстыми журналами, полными женских росписей. Вот росписи матерей, у которых был выкидыш. Они тоже расписывались, и я любовался их росписями, руками. Почему-то именно росписи матерей, чьи дети родились мертвыми, вызвали у меня такое сильное возбуждение, что я стал их целовать, любить. За каждой росписью стоял мертвый ребенок, который даже родиться не успел. Кукла! Писька! Выкидыш! Писеныш!

Но всему в этой жизни рано или поздно приходит конец. Женщины из медперсонала застали меня за этим делом, догадались:

«Ах, вот ты чем занимаешься!» — и сразу несколько врачих, акушерок в белых халатах набросились на меня, стали тянуть за волосы и бить.

«Чудно матерям девство и странно девам деторождение» — такая вот интуиция. Это формула интуиции. «Не видящие суть в сути и не суть в не сути, они никогда не достигнут сути, ибо их удел ложное намерение. Но видящие суть в сути и не суть в не сути, они достигнут сути, ибо их удел истинное намерение». Это формула запредельной интуиции или «Алмазная сутра, разящая, как громовая стрела» Гаутамы Будды, записанная в «Дхаммападе», книге речений Будды. Или: «Когда у людей на земле день, у ангелов на небе ночь. Когда у людей на земле ночь, у ангелов на небе день». В результате, когда у людей на земле день, у ангелов на небе ночь. Когда у людей на Земле ночь, у ангелов на небе день… Не надо меня останавливать. Очень важно пройти все варианты. Мне же нужно свой разум просветить. Для себя лично. Прийти к ясности в собственных мыслях, в собственных интригах, в собственных подлостях. Я же прихожу интуитивно к таким-то выводам. Нахожу, как ростовщик своего беднягу, как кредитор нахожу своего должника. Я же не случайно владею росписями людей. Закорючки эти не случайно храню и пускаю в ход. Но выясняю это только, когда проясняю голову формулами интуиции. Без этого я в себя не прихожу, не нахожу, не вижу у себя всех этих росписей, закорючек, типа закорючки: Ульянов / Ленин /…

Когда у меня канализацию прорвало, я воспринял это как знак и сам ушел в дурдом. Как выяснилось, уйдя из дома, я в очередной раз спас себе жизнь. В первый раз я ушел в дурдом, чтобы в армию не идти. Второй раз, чтобы стать для них окончательно больным и тем самым избавиться, наконец, от своей росписи, закорючки. Чтобы подпись моя стала недействительной. Я добился, что меня признали инвалидом второй группы, хотя они клялись и божились, что я абсолютно нормальный, здоровый человек. Как будто я без них этого не знал. Но я добровольно лишил себя права голоса. Это было частью моего плана. Тем самым я смог избавиться от своей росписи, от этого лукавого змея. Ни один юрист в мире не признает легитимность моей закорючки. Когда же в наше отделение занесли стопки чистых выглаженных пижам, велели переодеться и строиться голосовать — велели и следили, чтобы голосовали за Медведева — я понял, что ситуация в мире изменилась, раз понадобились росписи даже таких людей, как мы. Проголосовал — но не расписался. Галочку поставил при фамилии Медведев — но не роспись. Никто из больных нашего отделения не расписывался. За каждого из нас расписался главный врач больницы. За это его выебли.

 

Замри, умри, воскресни

Торговля — та же физика. Даешь деньги, получаешь деньги, считаешь деньги, пересчитываешь деньги. Обмениваешь деньги на товары, товары на деньги.

Православная физика — это статическая физика. Физика статики. Православные хлысты заметно продвинулись в экстатической физике, физике экстазов. Смерть — необратимый дефект обоняния, тоже экстаз, но в статике, физике статики. Переход на другую физику. Но с дефектом. Смерть — именно такой дефект обоняния, когда в экстазе от силы запаха замираешь, и… Не умираешь, но переходишь в другую физику, в физику статики. По сути своей, эта физика занимается мгновенным человеком. Сточки зрения мгновенного человека так. По сути — так. По православию так.

 

Рисунок

«Так-так-так…», — говорит пулеметчик. Попробовал аэрографом Индию нарисовать. По-другому нельзя. По-другому: берешь эту макаронину, выкидываешь в форточку — и готово дело. Нарисовал. Выкинул — нарисовал. Именно так. Только что я вам нарисовал Индию. Аэрогрометрия — моя вторая специальность. Бумаги, приборы здесь не нужны. Не нужны приборы, если в гостях находишься, в гостях живешь.

Только что я вам нарисовал Индию, какой ее знаю. По-другому здесь нельзя. Порядок, который здесь установлен — это не просто порядок. Он нападает со всех сторон, чтобы меня поиметь — я сопротивляюсь, отбрыкиваюсь.

 

Работа

В новой квартире, куда меня перевезли армяне из Баку, мне не пишется; правильно, что не пишется. Очень большая квартира. Работать можно только в маленькой квартире, где тебе тесно, очень тесно, как в тюремной камере. Только неволя предполагает работу. Свободный человек не будет работать. Это не в природе человека: работать. Никто раньше не работал. Это идея французской революции: «Работа». Возможно такое представить: чтобы Печорин работал? У Чехова работают только отвратительные типы, и сам Чехов из их числа. Меня всегда пугало, что Ленин много работал, очень много работал. Потому и случилось то, что случилось. Революция, концлагеря, коллективизация, индустриализация. Это то самое и есть — работа. Ленин / Ульянов / поработал. Когда кто-то много работает — это не к добру.

 

Рубли

Моих соседей не слышно. Но этого не может быть. Тихих соседей не бывает. Потому в советское время возникло выражение: «оборонная мощь страны». Не бывает тихих соседей ни у человека, ни у всей страны. Ни у кого. Хотя бы потому, что все люди сволочи. Когда говорят «люди», подразумевают именно это.

Старая актерская школа учит, что при слове «люди» актеру, если он играет умного человека, надлежит морщиться. Не хочется иметь с людьми ничего общего. Никому не хочется. Никто не хочет иметь что-то общее с людьми, хотя не может без них.

Сил хватает только на то, чтобы поставить собственную закорючку. Я не говорю, хорошо это или плохо, но это так. По философии формализма так. Не дай мне Бог осуждать, судить. Но это так и есть.

Когда был гегельянцем в девятилетием возрасте, мне уже тогда было понятно, что такое соседи, что такое люди: их ветер носит. Они ничего о себе не знают. Им плевать, кто они: мы люди разумные, произошли от обезьяны, мы люди печные произошли от Бога. И довольны. Но не являются они людьми разумными. Сами не знают, что говорят. Спрашиваю свою мать: что ты называешь деньгами? Она отвечает: «Деньги — это то, что дают…» Дура! Возьмем, например, рубли. Созвездие Андромеды — три звезды, образуют тупой угол. Вот этот тупой угол называется «рубль». Именно — рубль. Это — удовлетворительный ответ. Не достаточный, но все же удовлетворительный, на вопрос: что есть рубли?

 

Дети

Два невыясненных вопроса остаются: откуда берутся дети и для чего нужны дети? Дети нужны, чтобы работали. Это свежие силы. У цыган, например, жизнь ребенка начинается с работы. Родился — работай. Попался — работай.

Классики экономической мысли много писали об использовании детского труда. Проходили: английская политэкономия называется. Как используют детей — я знаю. Некрасов, написавший «Кому на Руси жить хорошо», тоже много знал о том, как используют детей. Примерно как авторучки. Я не мистер Мак-Кинли, печально убежавший. Мне абсолютно наплевать, что с этим миром будет. У меня только два вопроса: откуда берутся дети, для чего нужны дети? И что такое дети?

 

Вера

Психушки не нравятся только тем, кто вести себя не умеет. Спокойно живи, ешь, спи. Не лезь поперек батьки в пекло. Живи себе потихоньку в так называемой психиатрической больнице. Почему — в так называемой психиатрической больнице? Потому что все в мире так называемое, тем более психиатрические больницы. Неужели вы думали, что я все принимаю на веру?

 

Соседи

Мой мексиканский продюсер ждет от меня сценарий фильма о любви еврейки к нацисту. Неужели есть кто-то, кто от меня чего-то ждет? Чего от меня можно ждать? Очередной дурости. Приходил тут ко мне в гости один продюсер из Лос-Анджелеса — я ему зеркальце показал. Он посмотрел на себя. Все!

Больше мне нечего было ему сказать. Чего от меня можно дождаться? Но я чувствую, что от меня многие чего-то ждут. Знаю: ждут. Что — на мне свет клином сошелся? Понятия не имею, что от меня можно ждать? Чего от меня можно дождаться? Эта двусмысленность меня убивает. Не так чтобы убивает. Мне это по хую. Я просто недоумеваю. Но точно, от меня чего-то ждут. И тот, кто от меня чего-то ждет — должен пенять на себя. Он ошибся с самого начала. Спросите: откуда я это знаю — что есть такие, кто от меня очень сильно чего-то ждет? Скажу.

Когда гостил в Костюженах, у Кости и Жени — не терял время зря. Постигал основы православной йоги, жил в переполненной наблюдательной палате, где на 50 кв. м. приходилось до 60-ти, 70-ти сумасшедших, так называемых сумасшедших. Я спал с ними вповалку, как львы в Африке спят. На койках не спали, потому что они занимали много места. Научился хорошо чувствовать других людей. Когда рядом с ними сутками, месяцами лежишь, начинаешь физически чувствовать и знать. Когда находишься в куче, живешь в телесной близости с кучей других людей, тем более, если эти люди сумасшедшие — волей неволей начинаешь что-то понимать. Когда так много времени проводишь в таком общественном месте, как палата № 6 — начинаешь постигать язык пространства и видеть суть будущего: кто, где, чего. Поэтому — ошибаться не могу. Есть такие люди: они занимаются бесстыдными вещами, совершают злодеяние — а показывают меня. Сделают другим людям гадость, любую гадость — а дают меня, все видят меня, как компьютерный вирус, как насмешку, в том же интернете, по ящику.

Сын моей матери, но не сын моего отца — это он старается. Он с моей матерью сделает мерзость — а люди, вместо них, видят меня. Недавно по ТВЦ, НТВ, РТР меня показали. В интернете меня до черта. Не могут забыть о моем существовании. Им нужно время от времени показывать меня. Что-то гадкое сделать — но показать меня.

Физиология всей человеческой массы такова, что это физиологическое единство растет и перерастает в нечто такое, что становится трехмерным телевидением. Люди в нем живут, в этом телевидении, интернете. Поэтому меня можно легко показать. Труда большого не составит. Помните старый анекдот? Приходит Иван-дурак к спящему трехглавому змею и предлагает выпить. Одна голова проснулась, остальные продолжают спать. Выпила одна голова с Иваном-дураком. Просыпаются остальные две головы и говорят пьяной голове: «Пить — так сама, блевать — так вместе». Желудок — один. То же самое — и со всеми людьми, с этой многоголовой гидрой.

 

«Тело съесть душа»

Какие у маленьких детей, братика и сестрички Кости и Жени могли быть галлюцинации? В истории их болезни от 1912 года, из архива больницы есть запись: что у детей галлюцинации, физиологические галлюцинации. Они плакали, кричали, что их едят.

Больницу люди назвали их именами. Костя + Женя = Костюжены. Поселок там вырос в советское время, совхоз. Сначала там жил только обслуживающий персонал больницы: медсестры, медбратья со своими семьями. Но Костя и Женя жили там еще до возникновения больницы. Эту больницу специально для них, только для них одних построил их отец, чтобы они там жили. Чтобы в этой крепости его детей никто не смог съесть. Какие галлюцинации!? Это было по соседству с владениями графа Дракулы, еще до первой мировой войны. Это его история.

Из психиатрической больницы не выписываются. Выписаться из психиатрической больницы невозможно. Потому что это мечта. Проказа — тоже мечта. Поэтому проказа не лечится. Самая заветная человеческая мечта — это попасть в картину, статику, в такую физику. Православные люди хотят попасть именно в такую православную физику, чтобы там застыть, замереть, воскреснуть. Поэтому — выписаться невозможно. Если человек говорит вам, что он выписался из психиатрической больницы — он сам не знает, что говорит. Ничего он не выписался. Если вы тоже лежали в психиатрической больнице — тоже не говорите, что вы выписались. Это — неправда. Не ставьте себя и других в двусмысленное положение.

 

Жмурик

Трупное тело человека: мясо с костями. Игрушка без батарейки. Трупное тело на столе в морге — никакой не человек. Трупное тело — это и есть хуй. У женщины трупного тела нет. Человек происходит не от животного, но от женщины. Хотя какая разница, откуда человек вышел, хоть из кучи дерьма. Какая разница, что послужило дверью, в какую дверь он вошел и вышел, оставив тут свой член. Перед самой смертью человек кончает — и выходит. Трахнет свою смерть — и покинет трупное тело, оставит свой член. Устройтесь поработать в морг — подмастерьем, гримером, заведующим труппой.

Никто не знает, откуда произошел человек. Говорят про летающие тарелки, но никто не знает, откуда берется человек, что есть человек и есть ли человек. Ни одна из наук не ответила на этот вопрос. Вопрос остается открытым. Зачем делать глубокомысленные выводы? Это простая работа в морге по обработке трупа. Но кому это интересно: жмурика обрабатывать? Жмурик — это труп в морге. Что в нем интересного? А что может быть интересного в женщине? Вот что может быть интересного в женщине — я не понимаю. Гадость одна.

Приходишь домой усталый, из морга. Она подает тебе горячую еду на стол. Ешь. Но противно все это. Плоть, кровь — гадость. А за окном страстная неделя идет.

 

Кесарево сечение

На самом деле, откуда берутся дети — никто ответить толком не может. Все по-разному это толкуют. Существует такая версия, что дети берутся из утильсырья. Я уже где-то писал про одного кишиневского еврея, проживавшего на помойке. Там, у самого края огромной помойной свалки, сарай стоял, в котором он жил. Этот сарай православные люди синагогой прозвали. Старик выходил из сарая, рисовал пальцем на воздухе поперечные и продольные линии, разбивал площадь помойки на квадраты. И говорил: в таком-то и таком-то квадрате ребенок лежит. Живой или мертвый — как бы загадку задавал. Шли в этот квадрат — и там, на самом деле, оказывался ребенок. Живой или мертвый.

Избиение младенцев в Вифлееме — это тоже ответ на вопрос: откуда берутся дети. Иисус родился — произошло избиение младенцев. Потому что любой из этих младенцев мог оказаться Иисусом Христом. Кесарево сечение: зарезали Вифлеемских младенцев — выжил Иисус Христос.

Однажды к Иисусу Христу подбежало множество детей. Кто были эти дети? Даже Иисусу было непонятно, откуда они взялись, откуда они берутся — дети. В поэмах Некрасова постоянно фигурируют дети, которые непонятно откуда возникают. Являются все время, бегают вокруг. Прибегут, побегают и убегут обратно в лес, якобы грибы собирать. У гостиницы «Россия» постоянно вывешивают плакаты с ликующими детьми. Андерсен писал об аисте: «…как часовой на одной ноге стоит, в клюве ребенка держит». Как дразнят птенцов аиста дети? «…Первого повесим, второго в пруд швырнем, третьего в костер бросим — и тебя не спросим». Вот что такое дети. Это очень жестокая сила: ребенок. Когда ребенок рождается, ему кокаином убирают звериную морду.

 

Звериная морда

Рождается ребенок в роддоме, появляется ребенок — ему в морду втирают кокаин; в том числе в ноздри. И убирают звериную морду. Поэтому кокаин наркотиком не считается, если с этой стороны посмотреть. Заведующий отделением, психиатр-нарколог, когда я к нему подошел просить выписку, сказал: «Кокаин попробуешь — тогда выпишу». Он так сказал, давая понять, что здесь якобы роддом. Не дурдом, но роддом. Потому что каждому младенцу, когда он только рождается, обязательно убирают звериную морду кокаином. С этого момента все радости в жизни, все стремления в жизни — все сводится к употреблению кокаина. Недостаточность кислот, щелочей, говорят. Нет. Недостаточность кокаина. Это очень важный ингредиент. Всего хватает, недостаток только в кокаине. Втирают в морду ребенка кокаин — и происходит перерождение, сразу после первого крика. Ребенок рождается не с лицом, не с человеческим лицом, а в звериной морде. Когда он кричит, ему в его звериную морду втирают кокаин, убирают звериную морду — это похоже на пластическую операцию. Руки от локтя до кисти как бы приделываются вручную. Окультуривается этот феномен: ребенок. Берется, как сорняк. Втирается кокаин, приставляются руки, от локтя до кончиков пальцев. Они как бы искусственные. И убирается звериная морда кокаином.

Все дети — вурдалаки, злая сила. Но что именно за сила — никто не знает. Сколько болезней переносит ребенок. Все детские болезни — это все транспорт. Любая детская болезнь — свинка, коклюш, скарлатина, золотуха — это все виды транспорта. Ребенок пересаживается с одного транспорта на другой. Рождение ребенка связано с транспортом. У каждого индийского бога, если помните — свой личный транспорт. Волшебная птица, например. Каждая болезнь, через которую проходит ребенок — это тот или иной вид транспорта; и сколько детских болезней — столько и родителей. Переболел ребенок болезнью — переехал к новым родителям. Переболел еще одной болезнью — снова переехал, снова поменял родителей. Это слишком простые вещи — поэтому их очень трудно понять. Мы привыкли понимать только сложные запутанные вещи, безнадежно запутанные, бессмысленные. Но простые вещи — нет. Это слишком сложно для нас. Я говорю, специально для вас, очень простые вещи, но это для вас слишком сложно, чтобы понять. Такой вот парадокс.

 

Детский дом-интернат имени Афанасия Никитина

Директриса детского дома под Тверью, откуда Афанасий Никитин решил отправиться в Индию, но дальше штата Кашмир не дошел — сказала прямо, как есть, что дети продаются, в основном, иностранцам. Усыновляются, удочеряются. Я сказал, что мне понятно, почему дети продаются, покупаются; только я не верю в усыновление, удочерение детей. Мне — человеку, которому уже за сорок — вы хотите втереть такую чушь: что дети усыновляются, удочеряются серьезными обеспеченными людьми, иностранцами. Вы думаете, в это можно поверить?! Но вы хотите, чтобы я в это поверил. На что вы надеетесь? В Кашмире я побывал на одном рынке в горах, где вместе с овечьими шкурами торговали детьми, белыми детьми из самых разных стран, в том числе из России. Таких рынков, где торгуют детьми, там что-то около тысячи, точного числа никто не знает. На что вы рассчитывали, когда говорили, что добрые люди берут этих никчемных бесхозных детей в свои семьи, кормят их, ухаживают за ними, гулять пускают? Вы меня принимаете либо за порядочного человека, либо за дурака? Вы же видите, что я еврей. Вы бы хоть смотрели на того, с кем говорите. Другое дело, если бы речь шла о детях из психиатрической больницы в Костюженах под Кишиневом: братик и сестричка — Костя и Женя.

Иностранцы у вас детей покупают. Вы — прекрасная сваха, вы можете не знать, что ваших детей иностранцы везут в штат Кашмир и там, на многочисленных рынках в горах продают, как скотину. Но я не могу поверить, что вы не знаете и не имеете свою долю в бизнесе.

«Вы меня тянете в какой-то свой мир, — сказала она, — в прекрасный сказочный мир. Кто эти дети: Костя и Женя? Чем они отличаются от моих бандитов? У нас тоже много психически больных детей. Но на них тоже находится покупатель. Каждый ребенок всегда дожидается своего покупателя. На ловца зверь бежит…»

Я рассказал этой хорошо ухоженной даме, кто такие Костя и Женя, какие галлюцинации их мучили, что они жили неподалеку от венгерских земель в Румынии, там в горах неподалеку стоял замок графа Дракулы.

Она сказала, что, к сожалению, плохо знает историю Румынии, попросила напомнить, кто такой был граф Дракула.

Легенды говорят, что он был вампиром и людоедом, — сказал я, — жил в неприступном замке на горе. Любимым блюдом графа Дракулы был хлеб: макать хлебный мякиш в кровь казненных только что врагов — и есть.

Она сказала, что я так красиво и стройно излагаю свои мысли. И попросила меня выступить перед всеми детьми, сию же минуту, тем более — Пасха на носу.

Взяв с нее слово, что она меня хорошо после этого накормит и купит билет в Петербург, я согласился. Рассказал детям и про Костю и Женю, и про графа Дракулу, и как отец построил своим детям психиатрическую больницу в виде замка, где братик и сестричка могли тихо сидеть рядом, держаться за руки, любоваться глазами друг друга.

Девочка лет шести подняла руку и задала вопрос: «Костя и Женя стали вампирами? Поэтому их не выпускали из больницы? Ведь граф Дракула был вампир и приходил к ним после смерти…»

Я сказал этой маленькой девочке, что за ней тоже скоро придут, и она отправится в штат Кашмир высоко в горы по пути, который ее земляк Афанасий Никитин проложил.

«…Поэтому запомни, девочка! Тебе это пригодится в том месте, куда ты попадешь. Костю и Женю ел не граф Дракула, их ел народ. Графа Дракулу тоже придумал народ, чтобы списать на него свои грязные делишки, те же детоубийства, аборты. Ты знаешь, какие аборты делают в Румынии, в деревнях? На шестом месяце в матку девушки священник засовывает длинный деревянный крест и вытаскивает его уже с мертвым ребенком на кресте. Так делали и так делают аборты в Румынии. И это, поверь мне, еще цветочки!

Я не говорю, что графа Дракулы не было, он был. Но таким, каким он был, его придумал народ. Потому что народ без Дракулы — ничто. Народ без него сам окажется Дракулой. Таков народ!

Я не сказал, что граф Дракула был вампиром, вставал из гроба и приходил в Костюжены, чтобы пить кровь двух маленьких детей. Он любил пить кровь своих врагов. Потому что сильно их любил. Граф Дракула был христианином и знал, что врагов надо любить, если хочешь победить. Граф Дракула был румыном, настоящим румыном…»

«Есть ли еще вопросы к нашему гостю?» — спросила директриса. Но меня уже понесло.

«Девочка, — продолжал я. — Ты любишь Иисуса Христа?»

«Да, люблю, больше жизни…»

«А графа Дракулу любишь?»

«Люблю…»

«Тоже больше жизни?»

«Она всех любит больше жизни, — сказала директриса. — Даже меня. Она у нас в рождественском и в пасхальном спектаклях играет Деву Марию. Как же она может не любить своего сына?!»

Я похвалил девочку и сказал, что взрослые, которые ее купят, будут ею очень довольны. И спросил: чего она больше всего хочет? Она ответила: братика. Я сказал, что именно этого желания от нее ждал.

«…Костя и Женя были братиком и сестричкой — и больше этого ничего не могло быть. И нет ничего. Если вы братик и сестричка. Если мужчина и женщина являются друг другу братом и сестрой — они уже друг в друге живут. Ему не нужно жениться, ей не нужно выходить замуж, им не нужна вся эта грязь. Если они могут чувствовать, что они брат и сестра, что они друг другу родные брат и сестра — они могут ничего не делать. Они могут делать такое, что никого в этом мире, кроме них, не станет. Им никто не будет нужен. Они никого не будут трогать. Поэтому народ всячески мешает детям вдуматься, вчувствоваться в своих братиков и сестричек. Это опасно для общества: брат и сестра, тем более, если их только двое и они двойняшки, как Костя и Женя. Ничего более запретного в мире, чем быть по крови братом и сестрой — нет. Не кровосмесительный брак между братом и сестрой — но когда брат и сестра просто сознают это: что они друг другу брат и сестра. Это очень смелый вызов для общества. Поэтому к ним в их психиатрическую больницу, которую для них и только для них одних построил отец, подселили целый народ. Чтобы съесть их, чтобы пить их кровь. Дети могли только мечтать, чтобы к ним в гости пришел граф Дракула. Они бы хотели поиграть с этой старенькой румынской куклой: графом Дракулой. Никаких графьев! Их сказочный сумасшедший дом заселили сумасшедшими рабочими и колхозниками — и передали в ведомство Минздрава. Вместо графа Дракулы к этим двум маленьким аристократам подселили целый народ с тысячами других детей. Замок братика и сестрички стал республиканской психиатрической больницей. Им мстили всю жизнь за то, что они брат и сестра. Но они ими остались…»

 

Временная прописка

У одного кишиневского еврея в паспорте, рядом с датой рождения стояла дата смерти. Я смотрел в этот паспорт и по нему, по этому паспорту, пытался разгадать загадку смерти. До смерти оставалось что-то около двадцати лет. Прошло двадцать лет. Я попытался разгадать загадку, сделал кое-какие успехи в этом направлении. И пришел к выводу, что смерть приравнивается к графе о временной прописке в паспорте. Детская болезнь — это перемена родителей. Заболеешь — поменяешь родителей. С каждой болезнью ребенка меняются его родители. Под той же фамилией, по тому же государственному шаблону, рядом с прежними родителями возникают новые. Но никто не должен этого заподозрить. Нельзя, чтобы у людей возникало недоверие к той реальности, в которой они живут и умирают. Поэтому они приходят на выборы, чтобы у них проверили паспорт, удостоверились, что они это они, и скрепили это дело росписью. На этом формализме все и держится. Только на этих росписях, на этих графах в паспорте, в анкетах бесконечных. Расписался, закорючку свою оставил — и все так останется. Расписался, что этот мир таков, он таким для тебя и будет, никуда ты не денешься.

Если лишний раз захотят удостовериться в нашей личности — мы только «за», потому что сами хотим удостовериться в своей личности. Но ни у кого не возникает желания поступать та к же по отношению к этому миру. Хотят удостовериться в своей персоне, чтобы все в ней удостоверились, но удостовериться в этом мире не хотят. Потому он устроен так, чтобы этого не хотелось, чтобы не хотелось думать. Но не на того напали — я буду думать, хотя бы пытаться.

Конечно, против думающего человека существует заговор; заговоры возникают непроизвольно, в том числе со стороны детей. Люди могут даже не знать, что состоят в общем сговоре против меня или другого человека, похожего на меня, кто осмелился удостовериться или не удостовериться в реальности такого мира, как этот. Поэтому, чтобы таких людей, как я, было как можно меньше, чтобы картина мира оставалась на замке, все здесь проходит через бесконечные росписи. Мир, каким его заставляют видеть, скреплен исключительно этими миллиардами росписей, заполненными графами в паспортах и анкетах. Без канцелярии он бы просто развалился — мы бы увидели другой мир, в котором была бы своя канцелярия, люди бы удостоверяли свои персоны, расписываясь не красной, психической кровью. Но они все равно ставили бы свои закорючки и росписи, но только в голове заполняли анкеты, бюллетени. Сегодня им раздали одни карты для игры, завтра другие раздадут. Я никогда не смогу играть и думать по таким картам, потому что это преступление по отношению к себе самому, как человеку разумному.

Учитель физики в школе, когда я не соглашался с каким-нибудь законом, начинал проверять его на мне. Все девочки в классе этого ждали: когда на мне начнут что-то проверять. Когда я выступил против законов электричества, он стал на глазах у всего класса пропускать через меня электрический ток. Но он меня не убедил. Не могут ветряные мельницы победить Дон Кихота.

Конечно, всем было весело. Смех в классе служил мне декорацией; о такой декорации можно только мечтать. Когда сила электрического тока вызывала судороги, я принимал у себя бога Диониса, не поставившего своей подписи ни под одним человеческим соглашением, потому что знал им цену.

Раньше я ходил на выборы, но сам не голосовал, смотрел, как голосуют другие, подписи ставят. Пришел на избирательный участок по месту жительства, показал паспорт — позволил в себе удостовериться. Удостоверились. Графа в паспорте такая-то, графа в паспорте такая-то. Но все привязано к графе о временной прописке, регистрации. Это и есть графа: смерть. Привязка к ней идет. Графа, где ставится роспись. Когда человек расписывается, он удостоверяет свою смерть. Потому что больше всего человек хочет, чтобы его оставили в покое, чтобы со стороны канцелярии к нему не было вопросов, претензий, чтоб не к чему было придраться.

Графа: смерть. Графа: роспись. Удостоверил свою смерть. Удостоверил свою роспись. И этой своей росписью голосуешь на выборах, отдаешь голос. У нас отсутствует такой понятийный аппарат, чтобы на эту тему говорить. Не можешь ничего сказать, словно тебя отключили от твоего речевого аппарата. Как покойник ничего не может сказать: за что с ним так поступают, моют, одевают, закапывают, хлеб на стакан с водкой кладут.

Когда буду снимать следующий фильм, грамотно смогу подойти к проблеме. Раньше я людей снимал, как полуфабрикаты. Люди и есть полуфабрикаты. Я не знал, как с этим поступить, с чем это кушать. Сейчас, я это грамотно смогу снять, чтобы был тонкий подход: что откуда взялось, откуда берется ребенок, что такое ребенок. В начале 21‑го века, по их исчислению, считается дурным тоном задаваться подобными вопросами.

 

Серебряный век: олигофрения и смежные формы

На днях показал Жене Головину свои любимые книги «Олигофрения и смежные формы», «Лица больных». Он внимательно пролистал обе книги. Посмотрел все картинки и сказал, что вся его жизнь прошла среди таких людей: «Раньше позвонишь в какую-нибудь коммуналку, в любую квартиру — дверь тебе откроет человек именно с таким лицом, как здесь. Лицо больного лимфогранулематозом, увеличенные зачелюстные узлы, лицо квадратное, больной не сознает тяжести болезни, мимика самодовольства. Или вот такое лицо было почти в каждой квартире, открывало дверь: лицо с явлением насильственного смеха на лице, возникающего помимо желания больного…» Я понял, в чем тут дело. Оказывается, в пору Жениной юности в 50‑е, 60‑е годы людей с такими лицами было много; их можно было видеть на каждом шагу, на улицах, в магазинах, в кино. Я подумал: ему больше повезло, чем мне. Он застал серебряный век: он среди таких людей жил. Я же могу на них только смотреть в медицинских книгах. И завидовать.

 

Анатомический атлас

Никто ничего дельного пока не сказал по поводу того, откуда мы беремся, откуда дети берутся. Я задал этот вопрос Жене Головину, он сказал, что не знает. Сказал, что ничего не понимает в детях. Я напомнил, что у него дочь есть: Ленка Головина. Она-то откуда-то взялась, когда маленькой была? Женя прижался, что никогда на эту тему не думал. Что тогда говорить о других, если даже у Головина не нашлось времени подумать, откуда взялась его дочь.

Я шел по длинному бесконечному подземному переходу домой и думал, что всех очень устраивают шаблоны. Откуда берутся дети? Ебутся — и от этого берутся дети? Пятилетняя дочка моего соседа, бойца московского ОМОНа — Сонечка Караулова нашла во мне легкую добычу. Заглядывает в мое окно, будит меня и говорит по секрету, что знает, откуда берутся дети. Я сказал: говори. Она и говорит: что дети берутся из глупостей. Я назвал ее папиной маленькой ебливой обезьянкой.

«Не могут дети браться от ебли. Ты хочешь сказать, что твои папа с мамой поеблись — и у тебя братик появился?!»

Она говорит: да.

«Ты так думаешь, потому что тебе это мама с папой рассказали. Они скрывают правду, вернее — не знают. Не хотят знать правды. Ну, не могут появляться дети оттого, что вокруг все ебутся. Надо же! Нашли оправдание своим низким наклонностям, своим интригам. Значит, ебутся — и от этого дети, люди появляются. От ебли?! Это не достойно гомосапиенса. Такая низость. Никогда такого не было. Еще совсем недавно такого не было…»

Это от Фрейда пошло: стали привязывать появление детей к сексу, к сексуальному акту. В классике, в классической русской литературе 19‑го века этого нет. В массовое сознание это вошло только в начале века, с Фрейдом пришло. Отсюда растут ноги у ненависти Сталина к генетике и генетикам. Раньше культивировались другие пути, откуда приходили дети. Давались другие формулы, более нравственные что ли. Генетика — безнравственная формула того, откуда берутся дети: от блуда. На мой взгляд, это оскорбление человека, оскорбление Бога, если он существует. Существует много других вариантов появления на свет людей. Я в генетику не верю, в эту чушь. Есть гораздо более сложные способы появления человека. Вересаев описывает другой способ в «Записках врача»: откуда приходит человек, откуда берутся дети. Никто над этим не задумывается. Среди кого я живу? Не являются они гомосапиенсами, не являются они людьми разумными. Откуда они такие взялись?

В последнее время все чаще стал выходить в город; хожу, смотрю на людей. Столько молодежи сейчас на улицах — раньше такого количества молодежи не было. Они великолепно себя чувствуют, все учатся в высших учебных заведениях, знают по два-три иностранных языка. Они ебутся с тринадцати лет. Но они не проявляют интереса к тому, откуда берутся дети. Их это не интересует: откуда они сами берутся. Им не интересно, как они устроены. Они знают, как устроен компьютер, как устроена их легковая машина. Но как их руки устроены, откуда они растут, кисти, пальцы, как все это дело крепится: мышцы, жилы, кости — им недосуг. Им совершенно все равно, что происходит, когда они сгибают пальцы, разгибают пальцы, сгибают руку, разгибают руку. В конце концов, это не их тело. Они сами себе не принадлежат. Им не стыдно, что эти вопросы их не интересуют. Вот ты, девушка, или ты, парень, какие мышцы у тебя работают, когда ты поднимаешь руку, ногу, встаешь, садишься. Тебя не интересуешь ты сам. Тебя интересуют предметы красоты, техники, комфорта, которые ты покупаешь. Но что происходит с твоей рукой, когда ты передаешь продавцу свою кредитную карту за покупку? Что происходит, когда ты ходишь, встаешь, садишься, ложишься — тебя не волнует? В лучшем случае тебя интересуют абстрактные идеи, политика, религия. Но как же ты — ты сам?! Ты же должен интересоваться, как твой скелет устроен, как ты ходишь, шевелишь руками, ногами. Ты ничего этого не знаешь и даже не интересуешься, а потом удивляешься: откуда смерть берется. Я так думаю. Сами себя они не интересуют. Их интересует, какой надеть сверху костюм, в каком часу в каком клубе провести вечер с любимым человеком. Как они в последнее время говорят: «любимый человек», «люблю заниматься сексом с любимым человеком». Постой. Остановись. С каким любимым человеком? Подумай, как ты сама устроена, устроен. В тебе нет знаний о себе, как о человеке. Приобрети анатомический атлас, для художников хотя бы. В книжном магазине на Тверской стоит, триста рублей стоит. Возьми, изучи, подумай. Хотя бы на этом уровне поинтересуйся. Но всем на это плевать. Гитлер им не нравится!

 

Вырождение

Существование государственных флагов говорит о тотальной власти привидений. Разумеется. Пусть тогда занимаются привидениями и не лезут в человечество. Они пришли в расположение человечества, заняли в нем самые льготные места, но людьми не являются. Не то, что это оскорбление. Объективно — так. Как к людям к ним относиться бессмысленно. Это привидения, а не люди. Их нет, но они не сознают, что их нет.

Во мне нет знаний о себе, как о человеке.

 

Педиатрическое оборудование

Стульчики детские такие — видели? Все это оборудование говорит о том, что я уже сказал: что детские болезни являются транспортом. Стульчики детские видели с ремешками? Вот и я про то. При каждом перемещении, перелете, как хотите это называйте — у ребенка меняются родители. Любая детская болезнь — скарлатина, золотуха, коклюш — это вид транспорта, на котором ребенок переезжает от одних родителей к другим, меняет родителей. Переболел — поменял отца и мать. Когда я рассказал это своей матери, она решила, что я сошел с ума. Сделала такой вид. «Почему детская болезнь? — спросила она. — Почему это транспорт, на котором ребенок путешествует по родителям?» Я в очередной раз убедился, что появление в нашей больнице, в нашем отделении Медведева и Путина по дороге на Красную площадь, на выборы — было правдой. Той правдой, что глаза колет. Я расписался, что так и есть. Проголосовал.

Тут важно понять, что такое транспорт. Транспорт понимается, как откуда-куда. Но транспорт — это не откуда-куда. Транспорт есть неотъемлемая присущность. Примерно как у индийских богов. Переболел свинкой — переехал к новым родителям, переболел коклюшем, проснулся — у тебя новые родители. Но при той же фамилии, на том же месте при всех внешних характеристиках. Социологически так. Государство для этого существует, люди голосовать ходят, чтобы фамилия оставалась прежней, роспись оставалась прежней, все оставалось по-старому, но родители менялись. Сколько детских болезней — столько и родителей. Свинка — одни родители; коклюш — вторые родители; краснуха — третьи родители, золотуха — четвертые родители. У каждой детской болезни свои родители. Как у каждой маленькой девочки — фамилия ее мужчины: отца. Другие детские болезни — другие родители. Так, пока детские болезни не кончатся.

Родился на земле — тут как тут родители. Умер — другие родители. Смерть — тоже детская болезнь. Это потом, как привидение на государственном флаге, она окажется в графе о временной прописке в паспорте.

Выглядят родители тоже по-разному. Разные детские болезни — разные сущности. Разные сущности — разные родители. Только мы этого не видим. Потому что все проходит по документам, по метрикам, по паспортам, по канцелярии, все скреплено росписями, в том числе детскими, детской психической кровью из пальчика. Почему-то именно в день выборов у меня взяли анализ крови. Они вдруг увидели, что мой анализ крови отсутствует в компьютере, вирус у них новый завелся.

Но даже по внешнему виду — это уже другие сущности, другие родители. Удостовериться в этом трудно, потому что все держится на росписях, на закорючках, крючочках, на власти канцелярии. Как это влияет — спросите вы? А как на вас влияет ваша роспись на векселе ростовщика, на бумагах банкира. Подписал — все. На контракте с дьяволом ваша роспись влияет на вас или нет? Как вы думаете? Разные родители расписываются. Свинка — одна роспись, коклюш — уже другая роспись, золотуха — третья роспись, краснуха — четвертая. Разные родители разные крючки ставят. А еще говорят: мы — разумные человечества. Привидения! Нельзя на них обращать внимание. Никакую силу они собой не представляют.

 

Дуры!

Когда эти бабы в белых халатах набросилось на меня, я целовал росписи матерей, родивших выкидышей. Фамилия женщины — роспись, фамилия — роспись, фамилия — роспись. Миллионы женских росписей, миллионы женских рук. Руки женщин, вышедших из роддома с младенцами, руки женщин, отказавшихся от младенцев, и руки женщин, родивших младенцев мертвыми. Я жил и нахлебничал у пожилой акушерки этого медицинского учреждения: каждый день приходил в роддом пообедать. После обеда предавался запретной страсти: сидел в архиве и смотрел на росписи. Фамилии матерей повторяются. Лапикова, Крутова, Удальцова, Орлова, Огурцова, Брусникина… Росписи под мертвыми младенцами, росписи под живыми младенцами и росписи под оставленными младенцами не отличались. И на это хотелось смотреть. Но — отличались. И это хотелось видеть. И целовать.

Когда целовал росписи — я подглядывал за ними. Невозможно пересказать, что я там подсмотрел, с чем я там столкнулся нос с носом.

Я целовал росписи — руки женщин, самые разные руки, но так, как их нельзя целовать. Я целовал женщинам руки, как их нельзя целовать. Нельзя. Но я посчитал, что по рукам, расписавшимся под мертвыми младенцами, проходила некая центральная ось, вызвавшая резонанс. Эти росписи, эти женские руки были сопряжены с глазами Иисуса, с росписью, которую он оставил, с проституткой, которую хотели искалечить на его глазах. Они охотились за росписью его глаз. Мечтали и пытались заполучить его роспись. Я ощутил, что эти женские росписи и его глаза связаны какой-то тайной нитью, повязывающей канву реальности. Я не помню, чтобы повязывали таким вот образом: такими нитями, такими тайно схожими явлениями, когда одно показывается как другое: это и многое другое, о чем я вам рассказал и не успел рассказать.

Они охотились за росписью его глаз, когда сзади к нему прикоснулась женщина; он оглянулся, чтобы посмотреть: кто? И посмотрел так, словно хотел сказать, что все заканчивается фотографией на надгробном камне. Или хотел задать вопрос: правда ли это? Росписи матерей под своими мертвыми младенцами. Расписываясь, они прикасались к нему. Но он не оглянулся, он им ответил их же глазами. И расписался под тем, что они увидели. И сделал это их руками. Чтобы не оставлять своей росписи. Никогда больше не оставлять своей росписи…

Я предложил своему мексиканскому продюсеру не писать сценарий про любовь еврейки к нацисту. Вместо этого — взять оригинал рукописи Шекспира «Укрощение строптивой», саму рукопись, и адаптировать руку Шекспира ко всем тем подписям, которыми пациенты в психиатрических больницах голосовали за Медведева на выборах президента в 2008 году. Полгода прошло. Ответа пока не получил. Но, как гласит одна афганская поговорка, отсутствие ответа — это тоже ответ.

 

Мгновенный человек

Иван Васильевич, директор последней школы, в которой я учился, угрожал меня изнасиловать. Он так и говорил, что я вот-вот выведу его из себя.

«Сделаю тебя, как последнюю шлюху. Я не шучу. Мне терять нечего», — сказал он как-то раз тихо и в точку.

Я его возбуждал своими, как он сам говорил, подрывными еврейскими мыслишками, да еще с армянской присыпкой. Армян он считал жидами, только живущими в Турции и на Кавказе.

На всех уроках я поднимал руку и задавал один и тот же вопрос: почему учителя от нас скрывают, что все мы умрем. Психиатру я тоже его задал, но эта тетка сказала, что вопросы здесь задает она.

Я пошел за Николаем Васильевичем в директорский туалет, пошел, как говорится, «на вы». Он почувствовал, что я иду за ним, и прибавил ход. В туалете, пока он писал, я стоял в кабине и слушал. Потом он долго мыл руки. Я продолжал стоять тихо и неподвижно, пока он не спросил:

«Ждешь?»

Я вышел из кабины.

«Признаться, жду, — и встал в угол возле умывальника. — Иван Васильевич, зачем вы вызвали мне психиатра? Я вроде глупых вопросов не задавал. Разве непонятно, что я прав: почему школа не занимается самым важным вопросом — нашей смертью?! Мы же все умрем…»

Он сказал, что в данной ситуации не вызвать психиатра было нельзя, поздно. «…Таковы правила игры. Так было нужно. Поверь мне…»

Я сказал ему, что смерти после смерти может не быть: «Вы так не думаете, Иван Васильевич?»

«Пойди в морг на армянском кладбище, — сказал он, — у меня там фронтовой друг врач. Скажешь, что от меня. Он тебя пустит, покажет…»

«И что я там увижу?»

«Ничего ты там не увидишь: внешние объекты, трупы лежат, ухмыляются. Но людей там нет. Я столько смертей перевидал на фронте, самого убивали два раза. На три четверти сам был труп. После смерти нет смерти, потому что после смерти нет ничего. И ничего тоже нет…»

Он затолкал меня назад в кабину, защелкнул дверь, затем расстегнул рубашку, ремень и показал мне свой страшный шрам, даже шрамом назвать это было нельзя, одно сплошное уродство от живота и ниже.

Я понял, почему ему нечего терять. Жены и детей у Ивана Васильевича не было.

«…Это меня так в сорок третьем под Ржевом, — сказал он. — Свои внутренности я на руках нес через линию фронта, чтобы немцам свой труп не оставлять…»

Я сказал: «Это же нужно показывать перед каждым учебным днем, каждому классу, чтобы на это смотрели. Это может изменить всех…»

Он сказал, что это не по правилам.

«Нельзя. Таковы правила игры. И пойми: я нормально отношусь к евреям. Я говорю такое про евреев, потому что так надо. Так лучше для тебя. А теперь помоги мне одеться…»

Последний раз я посетил Кишинев лет десять назад. Маленький неухоженный могильный камень, скоро его уберут, чтобы не занимал места. На камне каким-то хулиганьем, детьми недоебанными оставлены знаки жизни: нацистская свастика, шестиконечная еврейская звезда и «хуй».

Фотография на камне хорошо сохранилась; скорее всего, Иван Васильевич прислал ее с фронта своим родным. На ней Ивану Васильевичу двадцать лет: в военной форме, улыбается… Впереди долгая жизнь. И ниже подпись.

Иван Васильевич: мгновенный человек.

1920-1991

Москва, 2009