Так иди же с весельем на радость! А мы отдадим на хранение слугам Нашу утварь, наряд маскарадный. Народ непутевый толпится у сцены. Здесь воришек не счесть. Так и шарят, чего б утащить им и чем поживиться. В оба глаза добро караульте! А мы обратимся к собравшимся с речью, Скажем зрителям все, что пришло на ум, и пройдемся дорогами мыслей. Надзиратели палкой должны б были бить комедийных поэтов, что смеют, Выходя, пред театром себя восхвалять в анапестах и хвастать бесстыдно. Но когда справедливо, о Зевсова дочь, превосходного славить поэта, Кто соперников всех в комедийной игре одолел, став любимцем народа, То тогда наш учитель высокой хвалы и славнейшей награды достоин. Из поэтов один он противников всех уничтожил, кропателей жалких, Кто над хламом тряпичным смеяться привык, кто со вшами отважно воюет, И Гераклов прогнал он с разинутым ртом, вечно жрущих и вечно голодных, [27] Он с бесчестием выкинул их, от беды он избавил рабов горемычных, Суетящихся, строящих плутни везде, а в конце избиваемых палкой, Чтобы раб-сотоварищ их мог поддразнить, над побоями зло насмехаясь: «Ах, бедняк, это кто ж изукрасил тебя? Или с тылу с великою ратью На тебя навалилась треххвостка? Иль ты к лесорубам попал в переделку?» Вот такую-то рухлядь и пакостный вздор, болтовню балаганную эту Уничтожил поэт, он искусство свое возвеличил до неба, как башню, Из возвышенных мыслей, из важных речей, из тончайших, не гаерских шуток. Не на мелких мещан, человечков пустых, ополчился поэт, не на женщин, Но с Геракловым мужеством в гневной душе он восстал на великих и сильных. Перебрал чрез ужасный кожевенный смрад, через злости вонючей угрозу И без трепета с первых шагов поднялся на чудовище с пастью клыкастой. На зверюгу. Страшней, чем у Кинны, глаза у него, словно плошки, пылали, А вокруг головы его лижущих сто языков, сто льстецов извивались. Его голос ревет, как в горах водопад, громыхающий, гибель несущий, Он вонюч, словно морж, и задаст, как верблюд, как немытая Ламия, грязен. Я взглянул на него, не дрожа, не страшась, я вступил с ним в смертельную битву. Из-за вас и союзных иных островов я боролся. Зато справедливо, Чтобы вы благодарными были сейчас, чтобы помнили старую дружбу. Я и в прежние годы, в счастливые дни, никогда по палестрам не шлялся, Угощая красивеньких мальчиков. Нет, я домой убежать торопился. Редко скучен бывал я, забавен всегда, угодить постоянно стараясь. Потому-то должны вы друзьями мне быть, Старики, и мужчины, и мальчики все, А вдвойне и особо плешивых прошу Посодействовать мне и в победе помочь. А когда победить мне удастся сейчас, На пирах, на попойках кричать будут все: «Дать плешивому это, плешивому то, И сластей и орехов! Не жаль ничего Для него, кто храбрее и доблестней всех, Для поэта с блистательной плешью!»

Муза, забудь про войну. К дружку своему подойди, Пропляши со мною! Воспой ныне Свадьбы богов, пиры героев, Игры блаженных прославь! Таков удел твой издавна. Если же Каркин подойдет, Будет молить поплясать с его сынами, Не поддавайся, не верь, Льстивых не слушай просьб! Все они – помни твердо – Пигалицы, плясуны-головастики, Карлики, козий помет, катышки, штукари – машинисты. Сам их родитель признался, что с муками Им порожденную драму Утащила кошка.

Пышноволосых Харит Заветные песенки пусть Песенник искусный Затянет в весенние дни, когда, щебеча, Ласточка лепит гнездо, И Морсим не водит хоров, И Меланфий молчит. [28] Слыхал я Мерзостный голос, визжащий. В хоре трагическом шел Он и почтенный братец, Оба с Горгоньим зубом. Лакомки, гарпии, жрущие камбалу, [29] Хахали гнусных старух, побирашки с козлиным зловоньем. В рожу плюнь им густою блевотиной, Муза-богиня! Со мною В пляс пустись веселый!