Как выбрал ты священные листки,          Обернутые в нотные прожилки?          Есть правильные звуки в мире сем,          Ты вынул их из мира,          И место поросло, как не бывало          Остались пустыри и бред каменоломен,          Небесных пуговиц сухая синева          На ватниках в кирпичных терриконах,          Лишь дратва уст, кустов, пересечений          Далеких еле всхолмленных небес,          Все заросло, все заросло до слез.          Как отгрузить нам хладобойный век,          С горы спускаясь в ледяном вагоне,          С откоса заблудившейся травы          Во мрак земли и тишину объятий.          О позабытом плещет тишина,          Не уходи, эпоха неолита,          С ружьем, направленным в простор реки,          С исчезновеньем поворота жизни          За блещущим колесиком воды,          Где вспухшее крыло стеклянной птицы          Подъято вверх циничной силой мысли.          Метеоритов век не наступил,          Еще подобные деревьям или людям          От сладостной земли не устремились камни,          Еще равнины нам принадлежат,          И волчий след наполнен талым слепком.          В открытое окно пустынный двор земли          Доносит голоса под полнолуньем,          Но этот мерный хаос впрячь не удалось          Ни в звездные цирюльные пустоты,          Ни в города глубокого гранита.          Не уноси же в музыку наш звук,          И так безмолвно море перед нами,          Без звука разве больше опустеет?          Не надо музыки, не надо звезд          Пред нашим древним морем без названий.

Из подмышечной мякоти, плоти зефирной, Целым парком из шин шелестящих, Уходящих в зеркальную ночь галерей магазинов, Где отрезы натурного тела Отогнули во тьму манекены. И с шуршащей и влажной решеткой асфальта Минеральную воду дождя прорежая, В этом городе поминутного детства не спал. Ничего нет, что с благодарностью нам бы не дали: В фарфоровой дымке заката Высотные здания с папиросной бумагой Клали между страниц в гербарий. И пустоты прохладных подъездов Нам открыли в ночных колоннадах, Выемки вы счастливые выемки детства. Ах, зачем это знать нам, Ведь порхающий самолет — С настоящей не ангельской тенью, Если мы можем железо от железа отъять, То это и есть благодать вековая. Чудесами волшебными тихо нам застили свет, И вода загоралась, и вращались в ночи телескопы, И лиловые стебли огня Задавали загадку безмерней, Чем сфинкс бы придумал На всю предстоящую жизнь. Что ж наша жизнь? Только повод умыться на страшном рассвете И уменьшиться в дали глазницы? Неужели родились мы, чтоб железную трогать загадку, Да и рождались ли мы? Разве уличные крики сирен Уши заставят заплавить нам воском, Чтоб не рваться в проклятую ширь Проходя по земле с шипами от перекати-поля, Оставляя питоновый след. Не раздаривать глупо во тьму бытие, И уткнувшись в сверток одежды — Завиток от колонны морской На самом дне улицы мира, Море схлынуло в стоки дождя, Спи спасенная атлантида детства, без сна.

      Откуда знаю я, что живы мы.       Как отличить мне месиво живое       От Геркуланума пустот?       И я ходил по берегам реки,       Вступал в людские разговоры       И любовался первозданной формой,       Готовой стать иль домом иль дворцом.       Под трактором холодные борóзды       На грязи свежей раннего литья       Запечатлеть, выпарывая ветошь       Из темной телогрейки под кустом.       Едва сдувать оранжевую пыль с ресниц,       Окрашенных египетскою охрой,       И цвета синего дворового заката       Ткань рубчатую собрать со всех.       Не сверху у ворот в Микенах       Заглядывать сквозь толщу ила,       Но снизу сквозь решетку тротуара       Сухого пресного под львиными вратами       Решеток бывших английского клуба       Читать о распорядке ночи: да, закрыто        по субботам.       Писать об этом можно без конца:       Ведь свиток я пишу и сам читаю:       Как в подворотнях довоенный шепот       И хвойный трубный голос роз военных       И сон послевоенных мавзолеев,       Когда чтобы через болото перебраться,       На ичиги прикручивают генеральские погоны.       Не торопиться в описи вещей,       (Себя не позабыть среди других…)       Рукопожатий крепких, как цемент,       И поцелуев – пятен на граните,       Сверканий тех огней иллюминальных       И ненависти безымянных дней.       Всем зорким старческим дыханием дышать,       Чтобы не пыль, – пыльца золотозмейки       По правую бы руку отходила       И становилась тяжестью земной.

        Пройдет ли в домне ночи         Белых искр пустынный плес?         Я вспоминаю, грудью загораясь,         (Как разогрет кирпич на солнце, как щербат).         Я вспоминаю превращенье рек,         Что на столе руками мы смешали,         Я помню тот земной испуг,         Когда из леса вдруг выходит поезд,          словно зверь.         Но жизнь – безмолвная,         Не знаю, как понять.         Лишь прибавляет холоду и льду,         Лишь прибавляет ходу мне по снегу,         Но не хочу я объясненья жизни.         Еще остался мыльный галечник над морем,         Еще остались времени сплетенья —         Зацепы звезд за кровли родовые,         Прохрусты рук по танковым следам.         Еще остались дальние поселки,         Что видел я своим безмолвным взором         Из водопада поезда стекла,         Наплывы мудрые морщин равнинных         И возле глаз пустая борозда —         Все отдаляет окончанье жизни.

      Ночная опустевшая Москва…       И вот когда я возвращаюсь       По горькой улице, водой политой,       То я уже не знаю как назвать       Гранитные провалы, постаменты,       Что траурным стеклом остеклены.       Прохлада липовой аллеи,       Безмолвны каменные львы сторожевые,       И ловит смолкнувшую птицу,       Подпрыгивая в сквере, мальчик темный.       Так почему ж тоска стоит в пустыне…       Но вижу я, как мреют и горят       Набухшие водою автоматы,       И газированные пятна пахнут морем       И муторным отцветшим запахом свободы.       Лишь слабый свет прозрачный и подземный       Исходит в этот город мертвый,       И видно, как внизу проходит поезд,       Последний голубой вагон метро.

         С каждым днем сильнее полдень жизни,          В грозовой столь гулкой тишине          Чуткой бельевой веревкой виснет          И стоит в раздавленной волне.          Будущее – темное забвенье…          Как лоснился ветер темных плеч…          Брошенный купальник в черствой пене          Под равниною деревьев может лечь.          Переправа смутного мгновенья          Сильною раскатится волной,          Будущее, полное сомненья,          Не прожив, забыли мы с тобой.

С экзамена я вышел… В бледности бассейна Увидеть море, плещущее до отказа Живучею подкормкой тел. Когда с трамплина оторвавшись в глиняном движеньи, Расправив волосы стальные, Ты входишь в воду, выгнувшись в просторе, В обкусанном стволе из тополевых пузырьков. Все это было так давно… Бензойный день, заляпанный случайным сургучом, В окрашенной сгущавшейся медыни, В чернилках грозовых, сиреневолиловых, В преддверьи лета, меди пятачка на поезд И мраморных покоев «Павелецкой». Я знал, что сумерки еще наступят, Еще умоются в чернильных поздних ливнях Грозы подземные кусты, И только я с изъятьем дня увидел Бензиновый бессонный слепок жизни.

           И сад у площади Борьбы изображая            В смешавшейся кошелке света            И детские песочные чулки —            Дымящийся кулич подводный.            Изображая жизнь, ее пути,            Буквальные пути в дожде и снеге,            Плуги железнодорожных стрелок            И синий потайной фонарь.

         Умнее мы уже не будем          И лучше мы уже не станем.          Фонарный свет лица ночного          Отцвел и в сад сошел за поездом вослед.          Я помню тот китайский парк,          Бордюры из камней, людская лень,          Из кособлоков облака над хижинами века,          Цемент плакучий и бензин бессильный.          Под вишнями и яблонями зимними в саду          Лишь проволока растет стальная.

      Перед нами земля открывалась,       Где живое еще не враждебно живому.       Темным утром открылась Сибирь,       Ржáвень светлая лиственниц       В долину парящую шла.       И с обрыва гранитной горы       Нам нельзя было сдвинуть незнакомое тело       В огромную чуждую жизнь.       Что мы видели с этой горы       Под небом, полным замерзшего жара,       Забывая материю предвоенную нашей одежды.       Как мы счастливы были в земле этой.       И нет нам прощенья.       Почему же глаза закрыв,       Мы не видим, как тени земные сошлись       В разделенных равнинах.       Ждет возлюбленную немецкий офицер       У Бранденбургских ворот,       Погрузив лицо свое мертвое в берлинские розы.       Почему же так страшно сердцу здесь,       Ведь оно не в перекрестках дорог       Предвоенной Европы,       Где загнанные в холодной росе       Молоком поят локомобили.       В лихорадочном блеске ногтей       Снимаются копии полей ночных,       Аэродромы спящих стрекоз       И стоянки цветов полевых.       Смутным запахом мокнет табачным       И знакомую пыль предзакатно кружи́т       За фабричной стеною «Дуката»,       Кожаный воздух сминая смолистый       С курткой у кирпичной и черной стены.       Открывается дверь, и за вышедшим человеком       Он уходит туда, поближе к закату,       Тот оглянется и повернется опять:       Перелески зеленые солнц       И пожарные лестницы неба       Проходят в последний путь над головой,       Под небом далеким скрываясь.       Кто же нам скажет, какою платить нам ценой,       Ведь мы отыскали долину,       Что идет к океану в бесконечной своей прямизне.       Но пробившись через гранит,       Мы и здесь человека открыли —       Человека наших годов.       Мы стояли пред завещанным тайным стеклом,       Апельсиновым деревом там стекал человек,       Закрывал от света глаза       И у камня просил он прощенья.       Завиднéлось далекое царство без сна,       В халцедоновых светлых долинах       Стояла ночная вода.       Открывались дремучие ставни осеннего камня,       И танталовой грудью пространства       Звенела рабочая мгла.       Опустись на колени в кремнистом ручье.       Пресной ряби пустырь       И верéсковый ветр понаслышке.       Все гудит молотков полевой перезвон.       Только гром мы услышим       Уходящих во глубь поездов,       Но и только… и хрипы ночной пересмены.       Не разбудят во тьме голоса.       Только рокот и шепот и смерть       И гром пробуждающих поездов.

      Треугольный пакет молока.       Если угол обрежешь,       То белая хлынет тоска.       Как письмо непрочитанное       Пропадает в ночи.       Тихо. Молчи.       На росе разведенный,       Рассвет, помутившись, растет       За углом, где работа постылая ждет.       Я его позабыла,       Значит в памяти он никогда не умрет.       На окне на ночном цветных пирамид молока       Громоздятся мучные бока.       Молока струйку зыбкую чувствуя нить —       Эту память уже не прервать, не продлить.

Невозможно быть добрым или жестоким, Можно быть только встреченным иль одиноким. Потому и не верю, что о тебе говорят мне соседи, Когда утро встречаем с тобою в знобящей беседе. Вижу, как тяжело наклоняется профиль твой тонкий К освещенной рассветом скользящей холодной клеенке. Вижу: спишь ты и снится: качает вас строй поколонный В той фантастичной далекой стране покоренной. Видишь: держишь лоток ты с водой золотою, И рассвет протекает сквозь пальцы рекою. Но уж двери дробят, и голос доносится дикий: Открывай, отвечай, за тобою из леса пришли твои земляники.

         Другой был век. Забылось все.          Сквозь призрачные сумерки          С невестой рядом провели меня,          Закрыв со всех сторон.          Сверчок томил в углу          Лесной древесной церквы.          Другое время…          Кровь хоть не текла,          Вонзилась скрепка в палец          В прихожей канцелярии          Для бывших каторжан.          Невеста накренясь          Широким гребнем света          (Страшишься ты, но помнишь)          Перед лицом слепящим наклонилась.          Но отвернувшись к тихому зеленому окну,          Ты видел: вытащили пруд на берег          Крестьяне редким бреднем.          Каштанов выпечка не та…          И сердцевину растоптав костра          Босыми мокрыми ногами,          Лишь слушать черном круге ветер,          И мальчик обходя по кругу,          Обметает угли,          И теплота раскрытой мякоти дороги,          И южной ночи темнота.

      Учительница музыки жива,       Но не войдет уже в свою квартиру.       Там хоровое пение портьер       И хлеб посередине комнаты вечерней.       И низкий коридор, и кухонный сквозняк,       И пыльное в привычных скрепах небо.       Там улица покорная прошла.       И вечный дождь Вахтанговского театра.       Там в серых складках сотканных колонн       Пустынность летняя скопилась.       На мшистых шинах быстрая машина       Уходит длинными шагами.       И вечер наступает наконец       Оркестр театральный сушит ноты.       И в даль к Смоленской торною тропой,       Дверь приоткрыв уходят музыканты.       Учительница музыки жива       И множится складная книга детства.       Но дверь закрыта, ключ заледенел,       И в сонный бархат двинулась машина.       Испытанные кресел локотки,       И тающий бинокль на коленях.

О дай мне жалости к дракону, Пока он спит, И диктор шепчет равнодушным словом Его дневную речь. Покуда он не пробудился, В глазах кровавые глубины не открылись. Пока Георгий не пришел, Свое копье не погрузил В бессильный глаз. Пока от боли дракон не стал столь человечным. Дай мне успеть, покуда жив Георгий. И диктор не способен в страхе Летучей мыши сквозь себя полет сдержать И в воздух словом отпускает.

         У стен ночных Иерихона          Молчаливо стояли мы,          Только слышался шорох травы,          Да изредка в воронку трубы          Пробегал обессиленный раб с донесеньем.          Туда заглянули мы, прелью садов          Родимых тянуло из бездны,          Но гладкие твердые своды          Сходились, тая в глубине          Орех непроглядный хрусталика гнева.          И тихий оркестр разводил          Неуемную песню вразброд,          Но знали мы: солнце не встанет,          Как жертвенный город падет          От звуков протяжных, словно холмы.          И с другом у темного входа          Не знали мы, что же нам делать.          Спадала вода с медного края в овраг,          И можно было в забвеньи заснуть          Меж глиной и теплой трубой,          Волосы под утренний ветер подставив          И уши заткнув пучками сухой травы.

Летнею днéвною тучей скользя… Долго над белым ночным стадионом… Парки закрыты дождем. Храм ожидает, языческой тенью застыв Медленных тяжких колонн на закате. И побледнев, Ты Минотавра увидишь, Что рыжую женщину коленями попирает. Рядом ладонь оскорбительно нежная ляжет Тихим листом аканфа на гипсовой вязкой простынке. Ты не поверишь, что может ее человек Вырвать из бешеной клубящейся тучи вверху. Ты не поверишь, Кожицу персика собирая во влажный комок, Чтобы найти на ее глубине Морскую гранитную косточку груза.

      Жадную влажную рукопись ночи встряхнуть,       И я в этих свившихся росистых листах был       Меж капель, застывших в летнем полете       К Карпатам под дальние ели в голубящих глазах.       И в ночи отомкнул эту ночь почти —       Замочки от молнии       Скважинки черные       На пальце во тьме благодатной крутя.       Почти подступился я к жизни,       И лица знакомых       Отпуская объемным дневным поцелуем —       Чуть длящую глину его.       Но в жизни сильнее, чем губы, мне толпы        людей шелестили.       И если б от свившегося края губ до укропа        пахучего       Достать хоть губами,       Не знал бы и горя я,       Знал бы, что жизнь       Не мягкая вода, что проходит в ушах        шумом полночным,       Но только, что я покорно и нежно твердею       И воздуху тихую твердость верну.

Что же стоишь ты, от слабости нежной колени согнув, Маргарита? Сквозь окно Фауста видишь затылок, Что склонясь над огнем Багровые держит на свет чертежи. Подорожник зыбучий Сминает платье твое. Что же стоишь ты на долгом крыльце, Маргарита? Серый в комнате схлынул огонь — Мефистофель из маски исчез. Что же застыла и в заводях с кем говоришь ты, земля? Не так ли презрительно морщит тебя влажная маска воды. Если не слышу я, что ты говоришь Потому лишь, что разным временем сухие повязаны вены, И медленно ты, земля, слова произносишь И звук сырой сырой источаешь Здесь на крыльце под мальвою огненной света.

      Старится тихо вода…       Ключами звенят проходя…       Солнечными звеньями по дну проводя…       Тихо застывшую тень удильщика роняя       И тень поплавка       На морщинистой дрогнувшей возвратной воде.       Рыбы жестя́ная тень мимо во глубь ушла.       Мойры шепчутся в тихих хорах…       Порт занесенный полуденной сыпью и светом       В лишних бликах по стенам.       Медленно тень… ах, лепетно жизнь… тень       Отходит вперед.       Сребристую сетку кефали       На звездчатой чешуе руки       Струйкой воды обводит рот наклонившийся        жадный твой над фонтаном.

     В трамвае, затерявшемся в толпе,      Сквозь окна мокрые, в снегу весеннем      Мы видели, как улицей они прошли…      Несли его торжественного,      Слепленного не из стеклобетона,      Не из флажков, по-детски клеем пахнущих,      И не живого пронесли по улице.      Не знаю я, в какой далекой высоте      Его несли на длинных бронзовых шестах.      Весь выпуклый, в мундирных пятнах,      С крошащейся соломой из матраса на плечах,      Он двигался в весенней вышине,      И солнце поминутно открывая,      Нам глаза слепил.      Не для больниц несли его врачи      На поднятых руках тяжелых, как носилки,      Не для учения несли учителя      И не как пугало сжигать над пустырем.      Он двигался, танцуя в вышине,      Его обняв, теснились на ходулях      Напудренные плакальщики в стальных фуражках.      Его несли торжественно под гул      Небесного автобуса, везущего к работам      Известных нам детей.      Был полон небосвод сенной трухи.      И вот прошли они, куда?      Я знаю, больше не вернутся      Ни те, кто плакал и ни те, кто молча шел,      А тот на бронзовом шесте подавно.      Куда они ушли, с какого места      Шагнут с заснеженного обрыва?      А что осталось нам?      Смотреть сквозь засоренное сенной трухой       окно трамвая,      Как здесь на мостовой сметает черная машина      Обрезки лаковых ногтей ушедших тех.      Да в небе аэробус ворочается на повороте,      Как списанный вельможа на диване.      Невнятны нам дела твои, о, господи.

             Видел я в сумерках: стройка идет,              Люди парят на стропилах.              Горько смыкается брезжущий лед              Этих рисунков застылых.              Я бы попробовал с пачкой углей              Врезать их след в котловане,              Чтоб эти крылья растягивал клей              Перед ночным расставаньем.              И ради будущих этих гравюр              В небе ползти с дельтапланом,              Крóя пучки пятипалых нервюр              Трепетным барабаном.              Сбросить над озером башмаки,              Стягивать ноги к затылку,              В воздухе низком, где вьются шнурки,              Каждую чуя прожилку.              Все по рабочим укрылись местам,              К ночи крепя перепонки,              Что-то знакомое чудится там —              В шалях растянутой пленки.              Хрустнув под дальний строительный гул              Резким крылом аппарата —              Это художник свистяще смазнул              Реющие «Диспаратос».

        Белые твердые пальцы,         Сизые сливы из тьмы,         Что же таится еще         В медном венчающем хмеле?         Разве мы сможем объять         Густую осеннюю тяжесть.         Сколько хрустальных плодов перемелет         Низкий душистый табак забытый.         Разве все мысли мы можем вместить,         Разве не скучно, не сладко осенним днем,         Греясь под редкою синью,         Тихо во рву шептать.         Ветер под вéчер настанет,         Волосы женщин распустит седые.         Что же над глиною теплой         В забвеньи ты спишь в траве,         Памяти темный плод?

         Что я помню еще          В погоне за метром —          Жизни метром и крови размером.          Помню я, вечером предгрозовым          Поезд вышел к украйнскому мелу,          Где в синеющей бли́зи          Тот берег реки          Синим белым молчал.          Лишь щелóчные травы обрыва          Желтой пеной кипели внизу.          Помнишь, жизнь,          Мне почудилась сладость твоя.          Сколько чéрпать из ласточкиных гнезд          Их песчаных,          Из песчаной горы полной щедрою грудью.          Если б так не палила земля,          И в молчании не облизывать губы.

Не в силах я вспомнить Ни поле, ни моря нескошенный холм, Ни возраста, ни вьющихся бальным простиранным шагом Волос, оборвавшихся на ветру. Возраст мой не помечен еще. В яростной тишине, Обнаружив себя на площади гневного города, Что же дрожащую руку свою берешь ты другой рукой, И, древесину с кожи смахнув, золотистую вафельницу тебе подают, За бежевым сумраком крадучись В рыхлом движении крошащихся мороженных струй. Запечатлеть. Дайте почувствовать на невстронутый вес Вес ваших парных локтей в изумительной пирамиде, Что строили вы в московском оранжевом небе. Ваши друзья не чета… тому… тем… Раз… если первый ты, знаю тебя, Мы встречались… да, знаю тебя, Я сын твой, я брат твой, я тысячи Раз говорю, что не только мелькнувшие майки И звездочки шпор на верху, на колонке спортивной твоей пирамиды Тебя не вернут. (Запомни.) Любовью метить вас. В пыльную синь. Но не хватит и синьки, хваленые щетки, не хватит щетинок с синими волосками от краски. Репы не хватит, чтоб соком своим лепнинам и бюстам горячим карнизов придать земляной очарованный вид. Не хватит углов у столов с лимонною выжимкой, чтобы вас захватить, словно театром, и боком лиловым синить от удара при виде заката во рту театральном. Здесь театры стояли и форумы жили и жилки «Аквариума» чешуйками рыбок листвы заговаривал жилки чтоб вас останавливать милостынь ваших чтоб деньги обратно цвели и вились по рукам вашим. Но траты… не театры, прошедшее время прошло, но оборванный спуск и больно пружине во тьме оловянного детского пистолета щиток не горит на закате и кнопкой трепещет приколотой к месту обрыва и плот проплывает над театром пустым. Пометная карта разграфленная по людям и по назначенным дням выдыхаясь не метит и так не гнетет нашатырный приложенный день ко рту стенописца. Не запомнил откуда берется начало обдумать и это но временный диск отсверкал и я никого не запомнил. Нет, ничего не запомнил, но гни́лую воду под серыми железно-закатными теми вратами запомнил и выкатил обод, так тихо прошедший по краю рифленого камня и музыкального сладко-каменного дворца, что замерли все и сжавшись в сладкой обученной сфере добра твоего прошли по вискам с стальными пластинами закатными бликами в них но без номера лет и пропали… И я запомнил вас.