Ангелы (или дети) Фра Филиппо                С лицами беспризорников                Вглядываются печально в наши глаза                В миланском кремле

Дождливый ветхий Понте Веккьо дождя апрельские флагштоки смеясь вонзили в реку конники Вероккьо и где ступали мы – водоподтеки. в итальянском дворике мы продвигались год за годом ко входу этому по сути, мы очутились своим ходом под теми ж сводами уффициального искусства где каждый копиист – пиит Сюда сбежали мы от бормотанья русского флоренских негров Из под полы пучками зонтиков торгующих: «Продам задаром» Не удивляйся, что речь отрывочна бессвязная Письмо таскал я по Флоренции, но смыты буквы, Словно я бросил его к тебе в пластмассовой бутылке в воды Арно, Но понял глупость и извлек обратно, однако Остались лишь фрагменты, так что и сам уже не разберу. Отчетливо я помню ряд гравированный людей поверишь ли под сводами Уффици увидел я людей того же профиля куда Давид копированный заглядывает — еще один из под дождя двойник мы копии самих себя во времени И все же отличить себя я не смог, как не пытался Поторопись же рисовальщик ведь в этом веке не наказывают нас за подделку человека не помню многое, мне кажется что видел я костер в Палаццо Питти, где грелся я и сушил одежду то был художник с веселой точностью людей без очереди выхватывая из толпы через мгновенье предъявлял их карандашный образец Он был в ушанке со шнурками, связанными на затылке в шинелишке горбатой его лицо пожгли дожди с усами, с карими глазами — тождественник поэта Ер был дико счастлив он без повода И тут же из дверей Синьории из под воды под своды, взявшись за руки под свист вбежала свадебная пара Бряцая грязным подолом невеста он поднял всю тяжесть платья и бился с ней в бессильной радости Но видишь ли не передать Того, что видел ты и мне рассказывал — Не выйти из под дождя навеса в сад Боболи Не знаю все слилось все смешалось И письмо размокло я забыл слова Вставь в пропуски что хочешь по желанию ты знаешь что сказать Я помню светлые подтеки На обоях в комнатах Хоть Лоренцетти хоть Мартини шедевр братается с шедевром Мы взглядами погружены в другого но напрасно по сырой собрались штукатурке его писать нет красок в кистях рук чтоб увидать фрагмент надо собрать осколки сжать в руке остатки целого Отжав дожди как жатву Письмо ко мне вернулось По недостиженью адресата И я стою его, читая, здесь по адресу обратному — на станции Firenze S.M.N. Напротив моего стола Стоит какой-то странный человек И смотрит, улыбаясь, на меня Он мысль свою простую пьет, дожевывает грушу И ждет, когда со мной заговорит.

Улица Anton Chekhov незаметно свернув выводит на белую между стен улицу Монтале Sul muro graffitti На улицах я был один, Как Первомай этот — Праздник труда (festa lavoro) Транспорт стоит и метро на приколе Я был один прямоходящий на солнечных площадях мимо пролетали в скорлупках корпускул обтекаемых светом машинах, но даже сдавленный шепот не доходил из них Тополь высокий раскрывался ввысь в незаконченной глубине боковой перспективы да водяная пыль искрометно рассевалась по кругу за сетчатой оградой сколько сделать еще протяжных шагов к месту, откуда можно найти весь городской горизонт В тот же день – я не знал – в этот миг ты навсегда покидала Москву Глубже, чем боль, уходя, глубже сна, выше облаков этих, еще не лишенных чувств Панорама с холма Милана здесь не видна: древо сухое на фоне зеркального банка И наметают мороженое в кафельно-вафельный факел у ипподрома galoppo.

Там снаружи за решеткой зеленой музея Солнечно и приготовления к свадьбе в парке — церемонно-ретроспективная пара соломка светлая канотье узкие панталоны в полоску девочка или мальчик в матроске рядом в кустах фото-рекрут, вспышки внезапные, на плече – телекамеры светометатель Я один в галерее, лишь три служительницы веселых — смесительницы света в униформе свежей с ключиками вместо пальцев и одна в очках, где отражается небо от той картины Здесь безлюдно Но между Карра и Моранди где на картине город средиземный и безвоздушно-душный в стороне на невидном столике — служебно-оливковый телефон Из терема этого через косую решетку Ты слышишь вдруг в парке звонок мобильный И не прекращая разговаривать с подругами музейными и глаз не спуская с меня Ты очки поворачиваешь вовне туда, где праздник буффонный настает Где в начале века вы были? кто прильнул к этим окнам снаружи в матроске? и с музейными этими музами, когда я обхожу квадраты картин, отраженных в паркете но здесь в окруженьи и в круженьи вещей один неподвижен на постаменте молчальник-телефон — вещь посторонняя без внутренних очей Ты ночью не спишь окружена ненужными копиями с дневных картин словно в каюте наперстковой где сквозь отверстья игольные входит с палубы свет ты тянешься к нему перстами но не перчатка, а звезда морская на сушу выбралась из темноты перстнями извести лишь что-то начертала у глаз отведенных на мгновенье от воды Ты слышишь звук телефонный где-то в глубине во сне ты тянешься к брюшку закрытой сумки и молниями полость рассекаешь но замкнут далеко тот звуковой исток И оливковый скромный телефон и во сне твоем отрешен скрыв под фалдами виц-мундира свой секретный хвост или шнур, уходящий вглубь стен Не откликнется телефон, даже если вскрикнет картина Есть в тишине древесной темная сень И магия цветущих вишен, магния Редкие вспышки под солнцем, передвижение церемонии в парке Словно раскаты, уходящей под своды неба грозы Между людей и мгновений на незримом току, на свету, где пыли идет обмолот лишь телефон затесался — вечнозеленая вещь втерся служебно и жалобно Словно и я вкрался в эту ткань чужеземец и посторонний с хрупкой охапкой мгновений Я вышел в парк я шел по замшелым тропкам левой и правой ногой, мне античная статуя, сваленная навроде окурка, сообщила из ретро-ленивых своих новостей: не разбирается на огонь и солнце магнитная карточка, что в прорезь входит, как язычок огня, И впереди под деревьями зеленый склон Был сплошь затенен.

Если въезжаешь на поезде Оборотясь назад (хлеб свой последний торопливо глотая) Незаметно начнется лагуна И посрамленные лгуны смолкнут Видишь, уходит в ширь моря серп этот — призрачный город мгновенный (уверен, не более года продлится мгновенье) Город-виденье, белые башни-домны, в которых, наверно, пыль отвергнутая поет и не Duomo, а Mestre и не предместье Венеции, а истинный город-пилот. Сейчас в последний раз развеется дым перед неясными вокзальными стеклами, где поезд твой смолк там поезда красоты – транспорт спасенья, но Венеция сонм повторений, не способный уже улететь А здесь рассеяться скорбно согласный тот скульптурный, не тронутый вечностью экологически чистый дым что удержит его кроме красной краски-каймы на трубах Все дымы-побратимы исчезание их – начало воспоминаний, где дымы обратимы, акварельное грязное пятнышко байкальского горизонта разрастаясь цветет где по граду иному люди бродят рядясь в кафтаны из желтого меркаптана-тумана житель тот прежний влечется в наш день и нехитрым перышком истрeбимым мгновением в утицу каждой улицы — венецианской заводи под молчаливое днище моторной лодки сойдет. Лишь несколько лиц опечаленных оставили отпечатки в фотопластинке оплавленного плазменного стекла спутников, тех, кто сошел у озера без горизонта на пол-пути к Венеции, к испарившимся венериным циркам. Не оправдаемся, если забуду отсвет небесный этот, снятый с обоев с дагерротипов содранный глянец за глянцем… Посланец… он улыбнулся, крыльями посылая привет были заняты руки, он нес, как статуэтку, нечто с обломленными руками, с пробитым носом и ртом он скрылся мгновенно в проломе, что уходом своим в Москве оставила ты отсвет лица моего здесь еще загорал в боковом окне пред ликами пылинок событий из областей ничтожеств рябинок наперстков… Нашарить за спиной разбитую пепельницу мраморной отстоявшейся воды чтобы стряхнуть туда и отжать этот пепел влажный пронесшийся сквозь стекло

Через восемь лет, а не восемьдесят Встретил ты меня на вокзале Termini В полузимней куртке своей И не так уж много минуло, Это все ж обозримый срок. Православная Пасха, и прохладная римско-праздничная весна Из Милана, с севера милого Я приехал в эту южную сторону Здесь в квартире твоей оперенные ставни высоких окон неподвижные со световыми щелями со времен картины Иванова Словно тот же свет, да не тот же мир или только пригород мира – Рим или города профиль – невиданный Гоголь-Рим? Столько лет мы блуждали за прообразом мира и в разреженном римском метро… и Петро с Украины вдруг заходит в твой дом Это узнанный Рим, где расставлены все по своим векам, по своим местам в добровольном зверинце четвероногих арок, колонн и форумов Рим незрим, он закрыт от нас потому что глядимся сейчас мы друг в друга и неузнаваемы незнакомые лица В высоте На соборе Петра, на известняке cupola я могу лишь прочесть “Здесь были Никола и Василий из Городца”. Не увидим, как спускаются в скрипт под пенье псалма, но поем мы, не узнавая, со всеми. И неузнаваем, но светел мир в пасхальную ночь эфиопы под марлями рядом со стволами зелеными лилий и из прошлого лица над огнями свечей их когда-то с земли нашей смыло пламенем, значит в пламени их надо искать Если здесь каждый камень-хлеб, что преломлен и порист в веках Рим незримый – это люди вокруг, что сейчас ускользают — Мы не видим мгновение ока их… Но того, кто странником восемь лет все шел по вагонам… Мы узнаем по отблеску света земного в глазах Если он губами и порами брошенный хлеб проницал и лишь видел как все вокруг люди бедные живут напоследок.

В этой сумрачной трапезной — Реставрация скатерти На стене. Напротив нее – далеко через искусственный нерушимый воздух, где лишь движение глаз и нет даже ветерка от рубашек — «Распятие» Монтерфано. Неизвестен, по-видимому, художник он во времени извествлен и застыли губы, прошептавшие его имя А здесь столы наполняются хлебом это хлеб, что дремал в веках Открываются темные дали И проступают ноги апостолов под столом Словно зрение силою их возвращается городу глаз В отблесках японских лиц быстро заполнивших солнечную площадь просочившихся сюда сквозь вакуумный тамбур с очарованной оптикой Но не видят Эту женщину с лампой, что парит над квадратным своим сантиметром фрески скатерти вечери столько дней ее возделывая одна и никого не заметив, выключив лампу, уходит. В полутьме остается Самобранная скатерть Испещренная пометками, Рытвинками дневными И безвременна подпись наша Но кто из лиц безымянных В длинной каменной трапезной Сможет выйти в голод слепящих лиц? «No flash», – повторяет голос разгоняя руками ничего не давая запечатлеть. Что значит «флеш»? — не помню, «вспышка» или «плоть»?

Ты любил виноград, сливы и вишни Или я ошибаюсь Может быть абрикосы Этим талым и зимним днем Я не смог уже привезти тебе винограда зеленые ягоды

Может быть в северных странах Светофоры стрекочут И ночи светлы. Но у нас, где на перекрестках Скрещен красный свет в темноте Здесь в Хамовниках мягких Я не спас тебя той июльскою ночью Я не спас тебя Мы все спасли нас

Прототипы эпохи, ее негативы Проступают по веленью руки В просветленной черной мартовской пыли, В мановеньи мгновенья. Наклоненной рукой со стилом Ты царишь Лишь держась на его острие От себя по листу убегая накрененной юлой Навевая на себя, наборматывая Уходя навсегда Из распахнутого с открытою крышей двора Миром брезгует только рука, Сквозь которую светит журчащая ось, Окруженная Стеною бегущего беловика. Это взгляд твой оторваться не может от черты самописца С утомленным пером дорогим В гравированных нежных перстнях Хоть сжимаешь его твердой щепотью в перстах Все ж бледнеет внезапно возвращенный и вспыхнувший прах И забвенью мешают Пробегая смеясь в новогодних снегах В снежной пыли Музыкальные автомобили Перечеркнута нотным станом В откровенно заемный век Спит рука прикрытая плащ-накидкой Из вуалевой серой перчатки.

Berlin West. Пыльные стекла вокзала «Zoo». Поезд вползал в Восток Сквозь остатки стены Они были из иссохшей бесцветной неземной пастилы Перед тем как пойти на распил. По двум сторонам Германий Ты в больнице провел ночь Что лечить не знаем Меланхолии привычной инъекцией науськивал шприц Чтоб кусать эти ржавые трубы границ Но в Берлине ночью Поезд у светящегося остановился окна Посторонней женщины в платье никчемном там застыла спина Возрастанию радости Нельзя научить И куда, в город какой это все внести Когда человек неизвестный в окне Внушительней стены Или горящей ночи…

              Я не был в городе таком               Себя опровергая               Хоть на вершине факта               На свершенье               Я помню несколько зонтов               Зонтов и струн, и молодые трости               Том Фаулера или Фаулза in folio               А гребешка железного,               Через которые уходят гривы воды               Под землю               Нет, не помню.               Не было дождя в то лето

         Нет берега          Нет между углем и морем черты,          Сопок и неба слиянье не здесь          Граница Байкала и неба в месте другом.          А здесь людская стихия          И сразу на шаг от провала          Черемуха отцвела          Лес безродный          И на повороте в зеленую тьму          Повис отставной товарняк.          И библиотека городская на ремонте.

Мы пробыли в Китае, как в глубине страницы рисовой Зачем? Она давно в тебе — тот желтый свет над крышей, загнутой под солнцем Та изразцов сырая цитадель и перелетная библиотека образов Наносный тончайший слой еды иной Там книга углублена, как зеркало. Ты возвратился с прозрачной рукой В ней – глубина потерь, Не старятся в ней трещины ее ветвей, По рамке вьется печаль Или лоза изложенья Что пишет рука зеленого ученика, Погруженного в быстроту опьяненья.

         Ты волшебный фонарь          И когда ты глядишь          На простынку стены          То тебе лишь дано          Световое его волшебство.          Так когда-то давно          Ты сцарапнула взглядом          Эту мантию боли          С дорогого лица          С плеч долой – с исторических плеч.          И теперь ты ценна          Лишь дорожкой той пылевой          Что струится из глаз твоих          На обои в светлых цветах.          Можешь ты говорить          Комментируя шепот того человека,          Что когда-то сидел за этим столом.          Но на стенах обои          Где оба вы с ним          Увядают под взглядом твоим.          Но ты гораздо дороже          Того огнедышащего горшка,          Где, словно в домне ручной,           прошлого свет хранится.          Потому что ты ценнее себя          Это нам понять не дано          Потому что мы ходим во дне           за тобой          С подойниками для света          Что пролить ты должна для нас          На тот день (и на тень пистолета)          Но не разучить нам тот день          И не разлучить тебя саму с собой —           где-нибудь… в нас, наверно.

Безнадежности нет Если бездна — Помесь Негасимого ветра И мерцания, что меркнет последним. Есть сигнал по которому нас узнают Непрерывность — Верное слово И вот осколок мира — Ты всей глазурью не вместишь Всю даль очей твоих бесцветных Как будто воздух вытеснили из комнат под грязною голубизной Ты переход, ты очертанье входа Трансляция пламени вовне Из мира, как из комнаты, Куда? Шекспировскою торопливою риторикой Дробь коридорную Переключение программ Блужданье пальцев Бесшумных клавишей на теле Но поздно? Формулы витиеваты запоздали И немощь наших голосов — Лишь эхо Еще несозданных и непробудных снов Дух оттенен и наготове И материя замерла Для сбора всех нас в раствореньи мира.

Летний полдень, забвенье, Ленивка, Этот холм и реки незаметная повилика… Здесь отделим мы плоть от плоти, лицо от лица, лик от лика. Содрогаясь, к отлету готовятся зданья Но не так растворится столица, Улетая из глаз в расставаньи, Как во тьме, забывается негасимая сахара, соли крупица. Улетающим вам за Аркадию Там, где синяя времени бездна видна Будем сниться мы все, к невесомой идущие летней ограде Это время во сне мы раздвинем сильней, чем странная жизни страна.

         Летний солнечный банк.          Деньги снова копируются          Клеевой элемент вновь отлетает от стен          Моны Лизы лицо           с подзабытого провинциального           рядового папируса          Так легко в этот летний           уходит обмен.          Для закланья сои близнецом           вы ведете козу и овцу           тихо блеет она в трубный рожок.          Но не слышите вы           рядового папируса           Темной грамотой           облепившего роговой этот слой          Будет тот человек наказан           молодым блистательным близнецом,           что однажды заменит его           и уже не узнает свой дом.          Что тогда тому вспомнить,           всеми изгнанному           всем замененному           затененную ту протокопию ту           козы иль овцы          Будут тени по стенам ходить полузéмными           овнами          Только копию провинциальной           на стенке Джоконды          Да, полузабытую, полузатерянную ту           купюру           в дождь, нет           в летний провинциальный полдень          С оторванным уголком           и с усами           дорисованными обильно           на купюре той           над или на           галстучном том           над тем исповедальным лицом           или на долларе с незнакомой Джокондою           Или где          Оборванный полдень где           на купюре поверх той подписи          Пишешь ты к самому           но где           и когда           откликнутся и воскликнут?