Уже в темноте предутренней занималась очередь возникая частями голосов. Сон длился, пульсируя под веками, все вслепую ощупывали впереди стоящих, словно фрукты, обернутые в знамя. Казалось, сон дозированный спускался к нам с рассветных гор, со стен московских магазинов от сытых фресок тех, в щедрости всеюжного загара. Тогда в пятидесятых школьниками мы в очереди стоя, пересмеивались, но сердце, горящее, как вырез у арбуза, готовы были незаметно передать в ответном жесте на гору. В той очереди томной внушало все нам, что надо запахи преодолеть из долины тесной подняться, чрез орды дынь, чтобы от яблоков, гранатов оставалась лишь прохлада, как благодарность. Нас звали воспарить, пройти сквозь кожу пористую фрески, порхнуть под арку, где модерна нашего авто мелькнуло ненадолго, оставив полости, рельефы… подняться ввысь сквозь нарисованное время, где ткань одежды пропускает свет, как шкурка от плодов, выше груд из фруктов на плафонах, выше магазина «Фрукты» в доме том, где на фасаде – кариатиды — стоят с заломленными за спину локтями. Превыше превентивной тьмы, что вы приготовляли миру, — над верховной фреской — и сразу темнота ночная. В тех квартирах до дрожи незнакомых, где ты не был никогда, в пространствах, уготованных для будущего, где людская жизнь шевелится неозаренным золотом «Рая» Тинторетто в палаццо дожей нас приготовили терзаясь для расцвета к изгнанью в рай чтоб разрастаясь в спальнях коммунальных достигнуть тесноты извилин внутри священного ореха. Но мы не укоренились там мы полетели меж зеркалами — небом под потолками и дном дождливой ночи, где ты мой друг предшкольный там в палаццо незримого подъезда за кирпичами в высоте ты, Саша Кирпа, был Изчезли мы из стен, сохранив лишь плоть под одеждой цвета невыразимого осенней пропускной бумаги — прозрачность, дынность, тыквенность… мы превращались на глазах в плоды иные, опознавая друг друга где-нибудь, случайно: у транспаранта трепета ярмарочного грузовика в месте подобном… кто помнит: «Форос», по-гречески – «дань»? Мы избежали и судьбы вещей, витрины были переполнены дешевыми разноусатыми часами тогда вещам, считалось, достойно стать часами /иль фотоаппаратом ФЭДом, например/ показывая одинаковое время. Теперь в том доме только темнота жизнь выбита из окон бездомные и те его покинули оскорблены и выскоблены липы перед ним Перегорела в черноту та сладостная мякоть, но мы, превратившись частично в подобье овощей и фруктов /похожие на муляжи/ все ж отличим себе подобных от съедобных. И в очереди сонной и ночной /уже чуть пыльной/ я обниму тебя немного впереди смотрящего Сдернется простынная завеса с нашей скульптурной группы овощей культурных мы – перемирие. Флаконы духа высохли, но море простое – рядом.

Когда замрет дневной Левиафан И государство отдыхает Так хорошо через окошко В океаническом мерцаньи Сразиться со всею скукой мировой Фигурки падают в подставленный стакан И нищета любви в сознаньи угасает. И время – чистое, как снег… И не найти на нитке числовой Ни ответвленья, ни задоринки… Прорезая нам затылок, Проходит ночь в фиолетовой спецовке цеховой. И зимний день чадит при сумерках. Так утл и мягок в отраженьи пражелти. И так легко забыться, сжавшись где-нибудь в конторе Меж планетарием и зоопарком. И нету больше чисел, нету рук, чтоб всех пересчитать. Одаривая полыми руками Сыграть в колечко И пройти по людям. И где-то у законченного миллиарда В подставленные слабые ладошки Уронить кольцо. Что не звеня, их вдруг наполнит смыслом, Заворожит число и явится поверх улыбки слова.

       Дом Платона.        Темно.        Мы проникли сюда        С ключами чужими        Мы в квартире чужой вдвоем        Не включая света.        Незнакомая мебель… нарисованная        Едва выступает из стен        Кто хозяева?        Дом наверное в спешке они покидали        Не захватив ничего        Но не видно книг ни одной        Лишь единственный том раскрыт на столе —        Две страницы с блестящею пылью        Легкий кремния скрип        На страницах забыт        Прозрачный заварочный чайник          Мы садимся за стол          По обе стороны этих волн-страниц,          «Том Платона», – ты говоришь          Да, тебе виднее          Это тот вожделенный          Непрочтенный песчаник зеленый          Перевернуты строки,          Которые я пытаюсь прочесть:          Имя, похожее на «Тет-а-тет».          Сигарета зажженная в твоей руке          Прочерти́т оголенный воздух          Над окном без завес.          Впрочем, здесь не так уж темно          По стенам умилительные улыбки          Угасающего людского жилья          И древесные стены хранят дневное тепло          Эта книга изгнала хозяев?        Лишь дыханию их еще приоткрыта щель        Толщиною в тень        Это они озабоченно в кухонных стеклах         скользили        Здесь они, доведя до сияющей силы свой сон?        Чтобы мог Платон возвратиться в мир?        Улыбаясь, ты глядишь мне в глаза        Этот книга – город, что открыт за окном        Где на оголенном стекле        Сполохи факела над Капотней        Это он нас читает        Между неведомых строк?.        Будем мы говорить,        Чтоб закрыть эти паузы слов        Разговоры припомнив все те же        Здесь за окнами строили по замыслу твоему        Тебя не прочтя        Перевели на реликты стихий        И поэтому твой жестокий порядок        Обернулся царственным раем        Но мы не знали ничто        Мы слабели уничтоженные в размерах         твоим исполинским солнцем        У входа в воздушные камеры города,        Где огромный резиновый вентилятор, лениво         вращаясь        Вялыми лепестками        Не пропускал нас в паз.        Оттесняя нас в черно-белые хроники мира теней,        Где навстречу нам        Меж вокзалами призрачными        Пролетают они с женовидным лицом        Не узнавая нас        Мы могли только видеть        И сны создавать        Чтобы здесь сильней воссияла явь.        Мы вошли и создали город иной        Город-хаос        Эротикон?        Чтобы возник у горизонта        Остров воздушный?        Платоновской плоти плато        Ты не глядишь на меня…        Марля дымного света вокруг волос,        Титус,        Уходящая тень, забытая, может быть, прости        История наша сошла в комментарии        Вся она, как дряхлая паутина – тронуть нельзя        Налетели переписчики,        Словно летний дождь под солнцем        За спиною в комнатах        Влажные исчезающие шаги        Это он проходит в купальном халате,        Отшлюзовавшись в отсек.       Звук обнажен       Ангел плеч       Темна оболочка земная       Тени цветные       На обороте потустороннего солнца,       Откуда мы сами привиделись нам       Здания хрупки и окна в отсеках темны       Вечер, но нету заката       Здесь на склоне пологом к морю ржавой земли       Таврический Пушкин       Собранье прозрачных женских теней       Белокурые контуры окаменелых виол        их колки́… корабли…       И мы в это море древнее вступили        поплыли над полдневной светлотой        И над пещерами морскими,        Где тенями бабочки мужские нежнее женского        пар я щие в воде            Трепет света в темноте            Вечнозеленый отрок-пророк это ты?            Мы держим в руках двукрылое нечто            Постигаемость света есть время твое —             угасание здания мира?            Если кто-нибудь скажет о повтореньи,            Верить ему не надо,            Потому что слова эти – правда.            По окраине этого мира            Гонит по линии несгибаемого залива            Утопический обруч            Платоновский мальчик            Пусть даже окислы вымысла            Слиты в единый чан            Поэзия или амврозия            Пивные дрожжи            Пена            Одно вино            Почему в детской комнате мира            Мы чьи-то родители тоже?        Но чьи? – это выведать, значит,         все простить ему        И можно ль назвать        Еще никогда нерожденного?        Мы хотим стены комнаты этой сдержать,        Они начинают сжиматься,        Вытесняя нас образами световыми        Слишком много прожитое        Не дает нам время любви        В этой комнате слепящих лиц        Куда уходить нам        Хоть нечего делать здесь        Озираясь брезгливо        Нас из темной ниши выводят, как из депо        Мы уходим, за нами        Комната эта сомкнется        И уже не повторится здесь? Но есть в Мытищах Черно-кирпичная на повороте стена там лежат в нерушимом стекле наши частные имена Мы выходим в вечер, светлее, чем был На столе оставляя Темную буханку хлеба А здесь на земле, омытой дождем Реклама “Эскадо” И уходящая в небо Безумная эстакада. Все-таки между других страниц там была трещинка, похожая на траву

Вначале кажется, что почти не о чем говорить… Но так странен очерк мира, что рассказан плебейски во всем, И еще не замечен Отзвенит с перерывом, отходя трамвай И с зеркальной гибкостью обводя дома… И везде во взоре – горы. Это чудо дизайна Серебристого света По сути бессмысленно — Тавтология мира Который раз. Но, однако, Пока мы гнались за смыслом, Мысль опередила нас. Окрупненно-невидимый, Словно не отделившись От голýбо-стальной скорлупы Повторится стеклами своими в любом окне Он нигде, И во сне Рука с сонеткой памяти очнется Со звоном трамвайным в спальне тридцатых годов. Эволюцию видов вещей Напитал городской суховей И покуда мы развивали людей, В притязаньях тягаясь с Дарвином, Вещи сами росли в темноте. Вы тогда разнесли по Европе разъятое тело страны И вечерними всполохами Разглашали в эти долины Тайну прошлой страны Чтобы здесь заворожены холодом От альпийской земли стали снова вы в мире детьми. Если память истории – клинопись, Что наполнена инеем, Пусть очнется при первом же звуке слагающий буквы, И облачными инкрустациями По скользящей стене с затененными стеклами Память вместит о вас Бунинский абрис У иноземной кадки с развесистой пальмой Ниццеанской И сонетка с шнурком в руке слабеющей Все же вызволит, зазвенит. И без трамвая молчат остовы мачт и мостов И гудение стекол Стоическое, ветровое Замкнут рельсами Земной механизм. Появленье нас здесь непредсказано, Бессмысленны и легки, словно ветер, вести. Слишком поздно, мучительно рано Мы появились здесь. И невменяемо любованье своим прошлым в зеркальной стене: Потерявший в детстве монетку, блеснувшую где-то в траве, Оглянувшись ты увидел вдруг облака за оградой Словно облик далеких стран, ледниковых гор На траву положили в вечернюю колодезную прохладу. Но сейчас в площадях на цветочных каре Вспоминать напрасно и напрасно искать тех людей лучезарных Нет их крови разнесшейся в отражении этих гор. Города эти западные, Где горят полируемые немыслимыми умами Словно уже не улыбки вещей, но один неразбочивый кайф, И боится боится войти человек в свое непрерывное непрерывное отраженье В озеро сна с рукотворной кувшинкой Здесь побеждает – слабейший, побеждает – точнейший, Побеждает ничтожная нежная вещь. И мерцание отражений друг в друге Доведенное до дробной дрожи молекул. Там хранится в несгорающем дне мысль, посвященная нам. Эмиграция снов, Эманация слов моих к вещам этим, оттолкнувшим свет К людям В охладелом ларце Грацианополя Между гор… Хватит вам спать под Альпами! И увиденный призрак образа Разобьет мгновенным плечом трамвай И качнется цепенеющий дух бытия былого. Пробудимся и мы, И пространство дальнего дня Двинется вниз всею счастливой толщей По солнечным городским полянам: Благовещенский, Ермолаевский, Вспольный…

Танки сами вошли в Будапешт. И взирая застенчиво на голубей, Отпускали слезу Расчетливо, по боезапасу. Мы не думаем, что можно иначе, Ведь не может же Лысоватый простой человек Управлять траекторией атомов стали. Танки неуправляемы, Тонким клином уходят на юг, Улетают на запад, Будет жить в них мужская слеза, Что запаяна в глубине их солдатского глаза. Но ничем их, Ничем их нельзя Нам порадовать. Бег на месте – и все ж по холмам, Но безумье металла не в том, А в другом – в том, что мы их Сердечным не кормим овсом, И небесным святым молоком Мы не можем их в детстве порадовать. Словно смутное стадо сирен Иль свиней ностальгический слет Сбились в кучу и тычутся рыльцами, Нет обрыва для них, нет судьбы Они метят не в наши грехи И железные рушат стихи. Мы их кормим с ладони железным овсом, Но не любим их в нашем детстве простом И в божественном нашем живом, но для них — пролетающем мире пустом, И ничем их не можем порадовать.

     Гранитные рамы,      И в них – предельная даль.      Полдень. От тяжести камня в медленном дленьи      Ты без видимых крыльев летишь.      Ангел вступил носком на стезю      На ускользающем золоченом шаре.      Не было больше зеркала колебанья      И жидкой замазки небес.      Расторгнуты рамы пустые,      И за ними – море.      И тицианской Венеры      Колышется зеленый сорт тишины      И Кунсткамеры – фарфорово-точный мундир.      Растаявший признак льда      Да японский флаг      За кормою консульского дворца      На Мойке.      Искорки январского гранита      Залетают киноварью снегирей      В сокрытые наши ладони.      И летняя ночь ушла.

     Прóклятый город, зачеркнутый пулями,      Здесь только люди живы.      Греют ладоней линии      Иней зеленых стен.      Но Зимний не взят…      И хоть зима еще      Все же в крови возродится      Черная наша весна.      Словно венозный вентиль      Есть и в ветвях измерзших.      И подвезут не напрасно      Жизни бензин в цистернах.      Хоть половина кубика      Крови из той цитадельной      Необоримой трезвости      Нам принадлежит.      Камешком кремневым кремлика      Под инженерным вымыслом,      Замком бессрочным замысла,      Выстоявшим на крови.

         Соловьи пролетали          Комками свинцового цвета —          Ими во тьме окропляли поля.          Кашевары стояли стальные,          Устремив радиальные взгляды          На пылающий север.          Голос бездомный перебегал по холмам,          Люди, лишенные имени,          Бродили меж нас по равнине.          Незнакомого света штрихи          Были нанесены усталой рукой          На дверях каждого дома.          И сквозь пыльные эти царапины          На черноте амальгамы зеркал,          Видели вы в оставленном доме       Только вздыбленные плинтуса       И в проеме дверном – тень       Укрывшихся от потрясенья мира.       В этом доме       Вода еще дрожит на ноже,       Но уже отражается в ней незнакомое небо.       Отсветы фресок       Вовне отступившей сферы       С множеством лиц и глаз.       Там прозрачно светились       Приблизившись к нам – глаза       Пленного академика.       Ужас холодный бушевал на стене за ним,       Пламень коричнево-красный горел сам собой,       Словно фреска Ороско,       Где рука, где нога?       И не видно в невинном просторе,       В воздухе, скатанном в пылевые клубки,       Вход, исчезнувший в зеркальном проеме,       За которым сходятся к горизонту       Половицы покинутого дома вдали.

Они вошли, не стучась, Счетчиками, словно спичками, потрескивая в темноте, Они обыскали меня И деньги мои просветили дозиметром. Разрéзали бритвой обои, Осмотрели жену и дочь. Они перетряхнули в квартире все живое и мертвое. Они искали источник заразы. Он освещал всю окрестность, Оповещая мир обо мне, Жегся холодным светляком и не давался в руки. Они смотрели на меня так, Словно я проглотил золотые запасы страны И стал драгоценным. Потом меня отвели в бронемобиль, Сами шли рядом, Я видел их сквозь оптические щели, лупоглазые дыры, Но никто не приблизился Даже на сто шагов. Потом меня замкнули где-то В свинцово-воздушном пространстве И допросили, крича в мегафон через пустошь. Мне сказали, что я – источник опасности, Невидимой глазу и сердцу. Ликвидировать меня бесполезно — Это только усилит мою вредоносность. Но я должен с учеными вместе (Это их огневые очки Роговыми жокеями Иногда проплывали По краю пустыни) Осознать, где сплетенье Темных лучей во мне. Они просили, чтоб я вытребовал у сил неземных прощенье — Я должен стать гением, чтобы преодолеть себя. Они сказали, что меня опознали — Я самый средний из всех, Я занял саму сердцевину мира. Но я – мир, я – свет… Мне говорят, что я – скверна, с которой воюют все государства, Сеятель грубого света, прошедшего тайно сквозь сито, И поэтому приговорен… А я думаю миру в досаду: Я лишь источник самой чистой голубиной голубизны.

Тихий смех в полутемной ванной. Женский голос без слез. И еще один… Вы прибежали с дождя Раскрасневшиеся, Сняв целлофановые страх-пакеты, Уходили под воду, Что сыпалась с потолка. Вы стояли, смеясь, в прирученном дожде, Но ветер иной раскачивал воду меж вами, Ударяя в стены струнами певчей воды.      И навстречу течению музыки этой      Нераздельный голос ваш      Слитный      От сверкающих тел, говора-створок, смеха сестер      Залетал в промоины черные неба.      Нет больше слез,      Чтоб омыть      Прикасания к мертвым      Нынешним.      Но вещь, зараженную человеком,      С которой сражался ты в неузнанном зеркале,       словно с тенью своею,      Можно простою водою омыть.      Падали в дольний низ капли,      Смуглые плечи      Смутные пыльные дали      Сквозь светлое око воды      Все в вас голубело.      Но голос возносится      Возносится голос —      Ариетта сестер      Сирых. Так в пределы звезд поднялась зона звучащих уст без уст Высветив весть о нас И осколки узнанных голосов В зеркале мира, созданном вновь, сверкали. В нем оголилась глубокая кость И сверкнула не кровь, а радуга Как повязка воды. И в ответ Прозвенит над землей в проводах изоляторов хор Из межзвездного дома И раскроется в черном зеркале млечная дверь возвращенья. И слезы невидимого лица Сольются в прозрачный и сумрачный фарфор светящейся плоти И скулки и бедра, как контуры ваз невесомых, На террасах затеплятся в высоте. Словно с вещи снят наконец неземной скафандр Там, где перила незримой пыльцы водили нас за руку В тот оголенный полет… И небес этих фрески отпрянули ввысь. И слепые еще для света в воде за руки все вместе взялись Влажные вестники – навстречу летящего купола Неотделенные еще от внешнего смутного облика И отраженные в небе от влажного этого асфальта покатого Кости открытого лба и несмытого мира завязь и связь.