Ну что ж, пойдем,         Ты и я…         И в переулке         За водной гладью воздуха         Расстанемся         Здесь по сторонам решетки,         Где кладбище осенних самолетов —         Обезображенной случайно кленовой жести.         Ты скрылся в последнюю арку,         И я губы обвел изнутри языком,         И язык мой недвижно лег,         К зубам припав головою.         Ты мелькнул, как дельфин со свирепым лицом,         С огоньком сигареты         Уходя ночною Москвою.         И язык мой, блеснув,         Ушел вглубь меня,         Пробираясь по крови         С фонариком речи.         Выходи на поверхность, дельфин,         Это тело твое проступило во тьме         Еще ранних сырых переулков,         И из влажной глуби         Твоей и моей         Шел голос морской.         Стрекотал в фонтане дельфин         С медным плещущим мундштуком во рту,         Застыв перед входом         У зашторенных иллюминаторов глаз.

        Кто слышал крик дельфина?         Я не слышал…         Кто дешифровывал в ночи их голоса         Из влажной донаучной тьмы         Родного переулка,         Кто с ними говорил на эсперанто междометий?         И погружаясь с головою         В поддельные осциллограммы         Их голос на руках вздымал?         Но разве мы там его ищем?         Плещется в нас ночной дельфинарий,         Не усидеть у окошек его.         Выйдем к внешнему морю,         Где мы плыли без глаз.         Где оголенные спали         У раскаленных вод         И нараспев считали         Длинный перечень лет.      Ах эти бани —      Вот наш забытый сад морской…      Как описать их?      В предбанной ночи сохнут полотенца,      Их махровые пальцы залетают в мир,      И мыло прижав к самой груди,      По переулкам шли мы, как в мастерские.      Мастеровые или лингвисты      С языками, спрессованными из бронзовых       мелких опилок,      Все мы стеклись во тьме в Оружейные бани.

     Застенчивая прелесть Оружейного      Я твои стены, видно, больше не увижу —      Строительная пыль развеяна      Над пыльным зеркалом, живущим в каждой луже.      Дельфины жили в Оружейной бане,      Но краны им, наверно, перекрыли,      Напрасно собирались на собранье,      Его, как видно, так и не открыли.          Осталась деревянная решетка          Того торжественного трапа,          Куда в священный пар звала побудка          От переулочного храпа.          Я с вами пиво пил, хоть времени в обрез,          Я прошептал сквозь пену общежитья,          Что мы окружены водой и кровью,          Но по кафельным плитам вода уже не бежит,          И сух дельфинарий.

         Лает в наушниках море          Над паутиной волны,          Кто там хрипит или молит…          Что там, детский призыв          Или родительский голос…          Кто же тебя заставит          Перевести их лениво          В доли речи ничьей          И музыкой проложить:          “Сынок, космическая глина,          На ощупь мы тебя лепили          Под тенью быстрого дельфина,       Над темью дна       И под качнувшейся лазурью       В безбрежность отпускали сына.”       Или:       “Словно пух, мы бросали тебя под солнце,       Где томимая светом вода,       Не затем, чтоб торпедой свинцовой       Уходил ты громить города.       И вот стоишь ты и не знаешь,       Где утопить свою главу…       Здесь, где отхлынули улицы       На перекрестке сухом.       Замер ты,       Заглядевшись на площадь,       Где гений твой на пьедестале       Повернулся вослед уходящему солнцу,       Опершись на каменную гитару…”       Теперь я и сам увидал его.       Но все разошлись в парикмахерские —       Растворились в пульверизаторах пыли ночной,       А ты дельфин один на пилке зубов играешь       У входа в разбитые бани.

           Кто обезвоженным ртом мычал            С подводным тремоло созвучий,            Кто с бубенцом транзистора            Похмельною мотая головою,            Брел на водопой —            Тот поймет тебя.            Тебя молодой дельфин,            Заблудившегося в переулках,            Я увидел – ты подслушивал тайно себя            Через провод, идущий к ушам,            Куда поджелудочный магнитофон напевал            Сквозь стальные кассеты свои.            Это он твой гитарный кумир            Шептался с тобой у самой воды,            Вызывая тебя из моря.            Ведь когда-то и он            Гитарный атлет            В беспорядочной мира пальбе            Все ясней проступал изваяньем из вод            И отбросив прозрачные створы,            Замер над миром.            Там в воде отражаясь,            Перемигивались городские огни,       И красные глазки дельфинов       Скрывались в морское метро.       Но в мерцающих искрах одежды сухой       Из расколотой бани ни звука,       И сух ваш летний ночной дельфинарий,       И пуст ваш ночной дельфинарий.

      Кто ты вставший и певший,       Чтоб нас судить?       Если ты гитарный бог       В безводную ночь       С ними заговоришь просто на их родном языке…       Но они при виде тебя       Закрывают уши,       Так что камфора капельками выступает.       И ты застывший ничего им не сможешь сказать       На языке океанских наречий,       Ты, снявший маску бога морского,       Ведь сух дельфинарий.

      Повернись же к себе       И в себя вглядись…       Кто ты там за очами своими сухими?       Вспомни, к городу ты подъезжал,       Что вечерний темнел на горе,       И, признайся, сильнее руками ты сжал       Поручень бархатный в коридоре вагона.       Там на холме ты стоял       В рост неземной,       Достойный, ты думал, для человека.       И как будто друзья твои разом заговорили        в поезда броневом стекле,       И радостью светились медальные блики их лиц,       И резные листья заката       Облепили твое лицо.       Так тебя воздвигали…       И когда закатное солнце втянуло, казалось,        всю кровь с плеч твоих,       Ты увидел,       Что лишь между статуй своих ты стоял.         Так тебя добивали         Верноподданные твои.         Дайте крови моей, ты шептал,         Дайте крови!         И рассыпал лишь горсть чешуи,         Прикоснувшись к своей улыбке.         Но далекие башни больших городов         О забытой ночи напоминали,         Где над рекой         Любимая твоя прошла.

        Она тогда тебя искала,         Поверь мне…         Прошла она под арками ночными,         Где ветер, словно легкая косынка          притягивал к себе ее земное платье.         И замерла под тенью серой мóста,         Переступив на лестнице гранитной,         Чтоб вытряхнуть из туфли летнюю былинку.         И видела за темною рекою         На гребнях крыш туманных часовых         С осыпавшейся тяжкою пыльцою         От каменных венков колосовых.         Над набережной ты покачнулась         И поплыла над окнами у замершей воды         И над всеми лицами в сиреневой пыльце.         Но лишь одного тебя она искала, —         Ты спал здесь между статуй         С румянцем мрачным на лице.         Ты рубиконы рук переходила         По стынущим часам с запястий,         Ты промежутки лиц переплывала.         И над сияньем умершим остановилась,         Застыв на облаке         Над образом лица.         А ты не видел ее, а ты покинул ее…         Ни дельфины и ни тритоны         Не трубили в пустую ночь.         Ты увидел, как за шахматной далью паркета         Между карликовых нежных лимонных деревьев         Ты ушел, поклонившись,         Шагом шахматного коня.         Оглянувшись, ты вынул ключ из груди.

        Впрочем, зачем тосковать…         Остановись,         Еще шаг…         Можно теперь прикурить.         С оголенным лицом         Пред ощерившимися дискозубами         Что кричать, что петь?         Это ты еще с высоты пьедестала         Стоял и завистливым оком         Взирал на людей и дельфинов.         И вы готовились слушать,         Уже не терзаясь предсмертно         Ночным расставаньем с водой.         Расселись дельфины по голым трибунам,         Говоря на языке зажигалок         И трением кожи о кожу.

        Зачем голодные смеющиеся рты         Рассеялись по всей долине,         Расселись по водам и весям,         Вы перевесясь, никните на проводах,         Дельфины,         Зачем вы слушаете меня?         Скажите!         Ну!         Прошу вас!         Но вы припали в страхе к телу друга         И слушаете, слушаете, слушаете:         Как за грудной решеткой бьется сердце.         Но почему не слышите, о чем пою я вам?

        Все мы станем сиамскими братьями, —         Вены скрестим друг с другом, —         Чтобы общая кровь в морских виноградниках         Нас обняла леонардовым кругом.         А ты сквозь очки скользнул под воду,         Ты лицо раскрыл и в испуге дельфина          вокруг ты видишь,         Там в другом – иная твоя свобода,         Но ты себя ненавидишь?         Это не ты… это не мы – перемол морзянки,         Хруст во рту от стеклянных знаков.         Но больше нельзя, нельзя, нельзя         Кричать в ночную сушь,         Оступаясь скользя         В свою неизвестную глушь.

        Что спеть еще вам напоследок,         Сходя в морскую глушь?         Давя ногой ракушки         Наушников и телефонов?         Но почему, скажи, дельфин,         В наушниках ты вечно,         И я тебя не понимаю?         Что шепчут тебе в стоптанные уши,         Когда лежишь на пыльной мостовой,         Беруши?         Куда идешь ты?         Зачерпывая финики с лотков,         Мелькая черным бантиком хвоста?         Следи, дельфин,         Как чертит море караван судов,         Разыскивая карие провалы         В кофейной жиже мира.         И кто-то на моторке         Пускается один         С эсхатолотом блуждать над морем.         Ужель ты ждешь,         Когда под вопль аплодисментов         И магния бесшумные круги         Корабль с подводной бульбой вместо носа         Ты за собою повлечешь         В наполненную минами авоську,         Чтобы подняв ее ликуя,         Взлететь уныло над толпой?         Иди, дельфин,         Ни слов, ни букв не ведай,         Плыви в раскатах раковин квартирных.         Пока вода не пришла         Для опустевших душей ночных.

        Если ночью вода войдет,         Опустевшие души прольются горячим дождем.         И вы застывшие по банным полкáм,         По кафельным пóлкам         Понахохлившись, в мыле по брóви         Отгребете руками радугу пены          К ступеням у входа.         Вы скользнете кафельным глянцем         В источимой тоске,         И отпущенный пар сойдет         Над открывшимся чистым морем.

        Так заканчивается история дельфинария         И всех его братьев в наушниках,         Которые отстрелялись и сняли пробки с ушей.         Лишь мальки мелькают у арок —         У входа крови нашей, освеженной и вечной.

         Как дневные прогулки,          Далеки острова.          И шаги твои осторожны,          Чтобы след не оставить в мире.          Там морская даль над домами,          Чаек гулкие поплавки,          И вечерняя не молкнет заря,          Словно Альтдорфера битва,          Стянувшись пучком к горизонту.          Здесь природа света чиста.          Световые координаты          На лице твоем прижились.          Но всегда над молчаньем твоим и моря          Красота твоего лица.          И радуги распущенный хвостик,          Угасший за лесом.          Лишь вода отступает,          Проходя по соленым колосьям,          Рядом с памятниками,          Где дети играют,          Ударяя мячом в свое отражение в постаменте.          Мелют все так же соль муки или денег          Мельницы над простором морским,          И радары, словно мельницы ветряные,          За избой на поляне.          Только ветер кружи́т          Сквозь ажурные крылья,          Только дети шлепают мячик          И прячут его в ячейку руки.

Вновь ночь облавная на студии, И люди с фонарями Собрались в груды для ночной охоты. Вновь по колено утопая, бредут болотом бутафорским. И снег искусственный бело-янтарной соли Летит нетающий в глазах. И рядом за границей декорации На хвойной просеке Дежурят напряженные пожарные. А по другую сторону дороги Миры иные угасают, И Фамарь, уснув, с фонарем сидит у ворот. Здесь ветер зимний Не выдул нас еще Из мест обжитых По эту сторону отснятой кинопленки. Не протрубили вентиляторы Из реактивной глуби над болотом. Блеснет огонь Сквозь прорези фанерной амбразуры. Так факельный родник влечет Из-за ночной реки. И я прошел вдоль всей стены зубчатой, Ощупывая декорацию, Что трепетала на ветру.

Там дальше плыли Безыскусные поля И я проник туда С шуршанием знобящегося шелка Через леса из арматуры И на мгновенье острие гвоздя Задев виском. И не заметил, Как подмалевок сумеречный Излился из виска. Сквозь раздвижные города в долине я прошел, Я пересек все ваши аргентины, Что вы построили В поселке Подмосковья После полýдня. Где на засовах магазинчиков замки́ И на ружейных магазинах смазка спит. Я раздвигал все баррикады Из пластиковых ящиков При свете мотоциклов Я предъявлял несуществующие документы. Я плыл над смутными холмами И видел тени От ночной охоты, Что гналась за мной по следу Внизу и впереди меня. Лишь шепот крови настоящей Из мира сквозь разрезанный висок Входил струей остриженного целлулоида, Промытого до вытемного блеска. Безостановочно шуршала пленка, Сворачиваясь в розы злополучные И заполняя целый мир.

Но можно ли хотя б сквозь эту щелку вернуться в жизнь, Протиснуться в ту дверь, Куда пускают лишь невинных? Куда свободно величаво Идут на четырех ногах, Не оглянувшись, Лишь лошади, да, может быть, собаки. Не стать мне тонким, как фанерная борзая Построены здесь пограничные отсеки. Пещеры бункеров Ощерясь улыбаются Под козырьком стекла непроницаемым С изюмом на губах. И все ж влечет меня туда Ко входу темному По просекам, Куда сгущаются лесные рельсы. Здесь эта дверца На перекрестке лесных дорог Где на распутье – все, И вещь от образа отделима? Но в прежний мир Сквозь ту подковку, Сквозь скобку самолетную, Через кордон отнюдь не из картона Мне, пошатнувшись, не пройти С железным отпечатком пальцев на горле. Чтоб тайный зуммер не звенел Во всех ушах ненасытимых, Во всех очах малахитных Да, во всех очах ненасытимых. Здесь где путь раздвоенья, По ту или по эту сторону двери?

Здесь где свободна память Звенит, звенит звонок… Не школьный сумрак ли, как наждаком покроет парты Там эта память свободна Когда очнутся лепестки Но скобка разбита, коньки расклепались и очки мои раздвоились

Я мог бы ждать В ночном лесу У сада, созданного на помосте Но жизнь скользит иная В пластмассовых надломленных ветвях. Река бежит, И яблоня с батистовыми цветами Дрожит в забвеньи над водой И темная вода Окружена прожекторами Вода, не ведавшая, что творит. Что отражается в ее сомкнýтой глубине? Кто черным облаком сады проглотит Плеснув слюну змеиную на землю? А вы… вы изгороди обставляли фонарями Вы в воду до рассвета подливали свет, Вы проявитель лили в нашу душу, И стало черным белое и белым — черное. Но вот иной далекий Весь выгнувшись на прутиках невидимой кровати… Сгорает он вдали, вдали Чтобы прорвáлась черная бумага, Мелькнули лица в перегаре света С медузами опавших эполет Рассыпавшихся юпитерóв.

И броневая линия стекла исчезла, И только шаткая лесная дверь Покачивается на свету. И дрогнут сцепки прочные границ, Качнутся люстры над плечами с портупеями, И побежит в обе стороны мир от наших линз. Замрут вокзалы На выгнутых нервюрах, И Гете с чемоданом, Что пробирается сквозь разлинованную Европу, Под озаренными разрывом, Дюралевыми парусами Замрет. Летит в лицо раскрытый на щупы и спирали звездный огонь И словно прутиком раздвоенным блуждает Слепая вена на виске. В мире распада я быть не могу Но есть зубчатая и хриплая звезда, Что повернулась вдруг во всех глазах, Словно колесико часовое закружившись в оплавленном песке. И с хрипом, в темноте мерцающей Разорванною лентой Заструилась мысль всеобщая. Я вскрикнул — Я возник. И к морю глаз открытых ваших вышел. И по полозьям найденным Скользнет ночная кинокамера, Прожектора разбитые идут по сторонам, Последний, как обугленная пальма, гремящей фермою пройдет, Бежит земля. И рельсы входят в море. Мелькнут над ним, Как тень от чайки, руки. Рябь от воды накроет Монтажный стол. Две полосы стальные, Струящиеся над пленкой, Прогон – щелчок – прогон. Довольно глаз, Откиньте море. Здесь на холодном кварце Зеркало для зренья И небо просветленное. Но где же люди, Куда их отнесло? Их море грубыми мазками Собрало в верхний ярус неба. Кто тянется с лицом горящим, Кто со свечой стоит, Кто путевым кивает фонарем. Я не был ослеплен Здесь в этой точке ночи — В эпицентре вашей мысли, И вы глядели сквозь мои руки, И я мыслил вами. А фонари ночные Мигнули и от поезда отстали Среди болотных огоньков знакомых.

Ночь масляная, И копоть под глазами прогорает, Открывая свежий мир. И двое за столом Прозрачные тасуют карты, Прозрачны лица их И кадры пленки, отвлеченные от мира. И лес сосновый виден прозрачный, словно школа, За партами рядами спят ученики, Все головы шмелиные склонили на руки тяжелые, В пыльце испачканные у реки. Чуть сероваты хвойные откосы Железнодорожной насыпи, Где под журчание воды в разрезах Собора профиль проступает. Легальны сны мои, И спать легко мне Здесь у ручья На влажной гальке. Неощутимый свет Под шум воды, струящейся под веками Сожнем и вынем Из наших глаз Влажную рожь кинопленки. Это тот лед, это тот мед, Что виден изо всех глаз На подъездных путях Спицею света. И ночь, хотя держится в стороне, Но также во тьме голуба, Остановятся глобусы Утомленных белков Сливовых глаз собаки, Что оглянулась в полете от сырых трав Веретено этого света, зазвенев, не упадет на землю.

           Не размораживайте страх.            Бесстрашнее остаться в страхе?            С узором мерзлым на устах.            Не размораживайте прах,            Чтоб мамонтом отледенев            На миг продлиться, на глазах            Возникнув и истлев.            Все постарели в одну ночь            Из сада зимнего изъяты            Счастливейших семидесятых.            Еще сверкнет Ерусалим            В небесной дали Иордана,            Губами из под льда молим,            Заговорившими нежданно.            Но в тех живых, что вырваны из льда            Не нарушаема свобода,            Как камень в бездне небосвода,            В других не кровь и не вода —            Лишь пыль, встающая у входа,            Убитых и воскресших без суда.

Я пришел сюда, Где строится вторая дача N1, Где вода в желобке После полудня, как в мензурке зудит И в меланхолическом зное Смешаны с металлическом вкусом Фейхоа и Мисхор Омега моря… Здесь, где стройбат С обеда уже прошел И у мраморных глыб, Меж реликтовых сосен На кулинарном тамтаме Играть перестал солдат. Все спокойно. Не слышно ни сердца, Ни звука во втулке стеклянной На холме. Но ровно каждые полчаса С тайным щелчком Открывается эта хрустальная табакерка Омега моря… И по нижней веранде, По патрульной тропе, С паутинной пружинкой в каркасе, С автоматом в руках, завороженно развернувшись Совершают они Музыкальный свой ритуал. Суп для всех стоит в площадях, Заслоненный колышимой кисеей Остывающий суп в жаркий день Будут будут еще Вдаль уходить твои руки, Будешь воздух жалеть. Омега моря… Вот он воздух мучительной хвои морской. Половину поверхности света Держат в море, дрожа, электроны Гравитацией мира, Отделяя половину другую, Заслоняемую от нас. Это туда, Словно черный изгнанный контур Сквозь меня вы прошли — В те же прозрачные своды, В закрытую музыку снова По ступеням грохоча сапогами Я за вами вступил в ваши тени С отмычкой от мира Разжимая в кармане железную скобку волн Шлюзы шли за ширмами старинного моря во мгле Провисали гирляндами виноградные лозы Мы глядели на них изнутри. Словно сквозь прорези сундука — В балюстрады недосозданных галерей Вы взглянули отсюда, Словно с оборотной стороны Земли. От висячих мостов далеких В чащу родимую наших лесов, Где бегут по лицу Тени шагов И туманная просека над водой. Здесь меж затаенных камней Вы бродили Не находя того К чьим ногам В летний день на плацу Припадали вы Неподвижным солдатиком тени. Вы искали хоть просвета в куполе смутном И дрожала на игле случайной Омега моря моя. Лишь усталость Словно юность продленная Застиранным маскхалатом В темноте волочилась за вами И к последнему бюсту его вы подошли И дыхание ваше воспарялось На его умоляющее лицо. В этот миг Под закрытыми веками гипса Тишина… Я сказал Это здесь Та последняя точка — Моря и неба прицел, Где минута поворота и вдоха для статуй дана. И никто уже меры света не видел И вбежавший по ступеням солдат Ударил прикладом в его лицо. И услышали мы встречный гул из камня и моря. Вы молчали, Разбивая прикладами бюст. И под гипсом тирана В трепещущей маске Мы увидели нашего друга — Как сплошную рану, лицо. Мы держали его, Словно нежданного брата, На руках в разломленной скорлупе. Отмотайте же бинт, И бегите, и тяните его до моря… Побежим по окраине мира… Размотается гипсовая чалма, Пусти их невинных, виновных Пройти успеть меж створками света. Вы качнетесь в трепещущий свет, В эту бьющую рану из гипса И в лицо исчезая его Вырываясь из бюста наружу Вы ворветесь на станцию ночи. Караульную будку минуя, Где под ветром колышется часового фигурка И в открытом море за ним – маяк. И у писаря из рук выбивая перо В замедленном вечном полете И не скальпель, а нож падет, замкнув эту ночь о рельсы. И в чернильную ночь Ты уйдешь, и двинется поезд, расчищая искры с путей. За собой оставляя в разомкнутом свете лишь обрывок газеты На одной стороне газеты Ты в афганской просторной каске На другой стороне — Ты убит. Перегоны-мосты Вам привидятся на закате, Силуэты дорог В резкой сырости бязевого белья, Силуэты мишеней с белыми оспинками от пуль Голоса… Через строй переездов Раствориться немыслимо в этой земле. Омега-моря-подкова На твоей, как браслетка, надета руке, Ты потянешься в ночь, Увязая прощальной рукой, Но не в нашей земле. Живы все, кто вернулись. Молох в серой мерлушке, В усах и улыбке-пенсне К вам приблизится на вокзале В той объемной оспенной фотографической серой икре… Ты въезжаешь в лицо его, закрыв глаза — в крупнозернье этого века. Ты въезжаешь в свой город На яблоках спелых В дневальной грозе, Что смывает с плеч знаки различий. Ты въезжаешь в Москву В подбровья мостов и садов В ветки редкие световых реклам И десны госпитал е й, Где в потерянном завтра-сегодня-вчера Иероглифы в серых халатах Подметают больничный двор. И одежда разъята твоя на ура, Ты вошел в половину световую лица, Ты вышел из ниши тени, И подковка сверкнула во лбу: омега моря. Счастья не хватит на всех.