Глава 1

Грегаль, суровый ветер Средиземноморья, в этих краях называли коротким словом «грек». Стремительный и резкий, он всегда налетал неожиданно, заставая остров врасплох. И в этот раз своим дурным привычкам «грек» не изменил, обрушив на разомлевшее от зноя побережье внезапную шквальную бурю. Под яростным натиском воздушных потоков море вскипало, накатывало на берег, жадно слизывая брошенные у кромки воды вьетнамки и солнечные очки, подбираясь к лежакам и полотенцам. Отдыхающие хватали свои вещи и засовывали их как попало в объемные сумки. Спасатели стояли в бурлящей воде, помогая выбраться тем, кто никак не мог справиться с огромными волнами. Дождь безжалостно хлестал по лицам, словно наказывал людей за преступное легкомыслие…

За окном, протяжно всхлипнув, хлопнули ржавые ставни. Анна вздрогнула и выпрямилась в жестком кресле, в котором провела эту тревожную ночь. Вокруг было темно и неестественно тихо, под потолком гостиничного номера зыбко мерцал маячок пожарной сигнализации.

«Звонить!» — прошумело в голове. Срочно звонить в полицию, жандармерию или как она у них называется! Но на часах только шесть утра… Рано, ничего внятного они ей не скажут. Со слов спасателей, вертолет должны отправить на поиски лишь на рассвете. Значит, до десяти ситуация точно не прояснится. А ее рейс, кажется, в девять двадцать… Может, еще не поздно поменять билет? Но как она потом объяснит это мужу? Всемирный форум кардиологов, где Харис выступал с докладом, закончился еще в пятницу. На завтра у него запланирована серьезная операция, пациента готовили к ней несколько недель, поэтому обратный вылет в Афины откладывать просто нельзя…

Сердце билось о грудную клетку, как маленький черный дрозд, случайно залетевший в их дом прошлым летом. Он отчаянно метался, то и дело натыкаясь на кристальные окна панорамной гостиной, словно не понимая, почему воздух местами сгущается и никак не выпускает его на волю…

Анна распахнула чемодан и принялась сгребать в него все, что попадалось под руку. Может, связаться с утра со спасательной станцией, вдруг его нашли? Нет, сначала жандармерия. Фамилия… ведь она даже не знает его фамилию…

Деревня, где находился ее отель, просыпалась рано.

Первыми пробуждались блудливые корсиканские псы: один из них подавал голос с самой вершины горы, и в считаные секунды его ленивый лай подхватывал разноголосый хор всех мастей и пород. Сидя на высоком подоконнике, Анна пыталась закурить. Руки дрожали.

Она доедет до аэропорта и оттуда позвонит. Должна же у них быть хоть какая-то информация, не каждый день люди в море пропадают!

Такси ловко взбиралось в гору по узкому серпантину, где с трудом могли разойтись две машины. Придерживая руль одной рукой, не сбрасывая скорости на поворотах, водитель разговаривал по телефону на местном певучем диалекте. Навстречу попался очередной дорожный указатель с названием населенного пункта на двух языках: французская версия была грубо замазана черной краской.

— Вам понравилась Корсика? Есть желание вернуться? — шофер наконец-то решил завести с ней разговор.

— Чудесный остров, — вежливый ответ в надежде, что он отстанет.

— Любой корсиканец скажет, что лучше места на земле просто нет. Kal-lis-té! Вы только посмотрите, какая природа!

Анна послушно взглянула в окно на ленивое, ровно дышащее море — будто и не было накануне этого разрушительного шторма.

— В следующий раз советую остановиться вот в этом месте. — Он указал в сторону тихого прибрежного поселка. — Здесь прекрасный песчаный пляж, несколько хороших ресторанов, и вон там, видите, две церкви? Одна из них греческая.

Поймав в зеркале заднего вида ее заинтересованный взгляд, он добавил:

— Да, представьте себе, здесь и на восточном побережье живут несколько десятков греческих семей. Даже кухня у них со своим колоритом…

Таксист говорил что-то еще, и она, кажется, довольно связно отвечала, но глаза были прикованы к часам — стрелки ползли так медленно, словно проверяли ее нервы на прочность.

Наконец за изгибом дороги показалось здание аэропорта. В его сверкающих стеклянных плоскостях отражался дрожащий диск едва взошедшего солнца, скупая южная растительность, рваные ряды запаркованных в зоне вылета машин…

С трудом вынырнув из плотного людского потока, движущегося одновременно во всех направлениях, Анна оказалась возле нужной ей стойки регистрации. Она вытащила из сумки паспорт, изо всех сил подавляя в себе желание прыгнуть в такси и помчаться прямиком в жандармерию Кальви. Или в центральную городскую больницу? И как она не подумала о ней сразу?! Может, за ночь что-то изменилось, он был найден и находится сейчас там…

— Мадам, вы путешествуете одна? Вас устроит двенадцатый ряд, место у прохода? — сотрудница «Эр Франс» смотрела на нее выжидательно.

— Да, конечно… мне это, собственно, неважно… Скажите, а рейс, случайно, не задерживается?

— Нет-нет. — Девушка улыбнулась снисходительно, видимо, уловив слабую надежду в ее голосе. — Самолет вылетает по расписанию.

***

Десять цифр, долгие гудки, щелчок, соединение. — Жандармерия! — неприятно рявкнула трубка. Впрочем, именно так и должен, наверное, отвечать блюститель порядка, заступивший на службу в столь ранний час.

— Здравствуйте, — голос дрожал от волнения и даже при безупречно верном произношении выдавал в ней иностранку.

— Слушаю! — поторопил ее баритон.

— Я звоню по поводу того, что случилось вчера во время шторма на городском пляже Кальви…

— А именно?

— Вы, наверное, в курсе: во второй половине дня в море пропал виндсерфер. Его разыскивали четыре спасательные лодки до самого вечера.

— И что же?

— Сказали, в темноте поиск бессмыслен и с утра вылетит вертолет… Я хотела узнать: что-то прояснилось?

— А вы, простите, кем приходитесь потерпевшему? Прямая родственница?

— Я его хорошая знакомая, мы вместе пришли на пляж в тот день, начался внезапный шторм, и он исчез в открытом море…

— Фамилия?

— Я как-то не успела у него спросить…

— Мадам, прошу меня извинить, но по закону мы не имеем права разглашать подобную информацию лицам, не состоящим с потерпевшим в близком родстве, — отрезал жандарм. — Впрочем, даже если бы вы и были его родственницей, то я вряд ли мог вас чем-то порадовать — нам никаких сигналов не поступало.

— Но речь идет о человеческой жизни! Спасатели заверили меня…

— Вот и звоните на спасательную станцию, возможно, ваш друг уже давно найден и согревается кофейком в ближайшем бистро!

Гудки. Конец соединения.

Анна принялась искать нужный номер. С трудом обнаружив его на запутанном сайте муниципалитета, долго слушала тишину. Наконец, трубку сняли. «Да, здравствуйте, что? Нет, вчера была не моя смена, пока не в курсе, перезвоните позже…»

Как, как все это возможно?! Вороша жесткие волосы, она пыталась убедить себя, что еще есть шансы все прояснить…

— …Авиакомпании «Эр Франс» в Ниццу, срочно пройдите на посадку. Повторяю, госпожа Анна Илиáди, рейс 9462 авиакомпании «Эр…»…

Она чуть не опоздала на самолет.

Стюардесса в безукоризненно сидящей форме любезно проводила ее к месту у прохода в двенадцатом ряду.

***

— Агáпи му, ну почему бы тебе не поехать? — Харис снял очки и положил их поверх папки с документами. Он устало потер лицо своими большими ладонями, напоминая засидевшегося допоздна сутулого студента.

— Харис, я хочу побыть с тобой. Ну часто ли у нас бывает отпуск и время друг для друга? Ты работаешь даже в выходные — со всеми твоими плановыми и внеплановыми…

— Анна, сердце, мы провели чудесную неделю в Провансе. Ницца — это другое. Мировой форум, «всепланетные светила» в полном составе, сплошные профессиональные встречи и разговоры… Помнишь наш последний ужин с профессором Нойманном? Мне показалось, это отбило у тебя охоту участвовать в подобных мероприятиях.

Встреча с доктором Нойманном действительно врезалась ей в память. Они ужинали во французском ресторане в районе Афинской Ривьеры: приглушенные бра, тончайший фарфор, сатиновая скатерть и вышколенные официанты. Муж с профессором пришли раньше, а Анна, как назло, задержалась в студии. Войдя в зал, она сразу увидела Хариса: он был на голову выше других, его просто невозможно было не заметить. Между ним и профессором шел оживленный разговор. Анна подсела к столу и, извинившись за опоздание, начала изучать меню.

— Так вот я скажу вам: смысла в этой операции нет, — подытожил Нойманн.

— Мне трудно с этим согласиться, — мягко возразил Харис. — До тех пор, пока остается хоть один шанс спасти человеку жизнь, стоит пробовать все, что есть в арсенале.

— Да нет ничего в арсенале. Это врожденное заболевание, он обречен. Месяц, два… И чем раньше такой человек умрет, тем меньше душевных сил уйдет у его родственников на призрачные ожидания. И тем скорее его здоровые органы будут отданы людям, которые в них нуждаются.

— А если бы речь шла о близком вам человеке? — вмешалась Анна, вспомнив про отца. Ведь правильное и своевременное лечение могло бы спасти тому жизнь…

— Даже если бы шла, милая, — профессор закурил, выпуская из ноздрей плотный едкий дым. — Моя жена долго страдала от страшного недуга. Последние годы я едва ее узнавал. А она меня и вовсе не узнавала, горела в аду болезни. Я упорствовал: менял схемы лечения, подключал экспериментальные препараты, лишь продлевая тем самым ее агонию… В душе я, знаете, все надеялся, — Нойманн посмотрел куда-то вверх, — все ожидал…

Припечатав окурок ко дну пепельницы, он углубился в чтение карты вин.

— Семьи нескольких моих коллег отправляются на Корсику, — продолжал увещевать ее Харис. — Ты же никогда там не была? У тебя целых шесть дней. Посмотришь остров, а двадцать девятого, после моего мероприятия, полетим домой в Афины. Ну же, Анна, подумай: чистейшее море, Наполеон, Колумб… — он наморщил лоб, пытаясь припомнить еще какие-нибудь относящиеся к острову имена.

Анна вздохнула: спорить бесполезно. Ей действительно нечего было делать в Ницце. Этот город, такой солнечный и приветливый в межсезонье, летом превращался в суетливый муравейник. К тому же она прекрасно понимала: во время форума видеть мужа она почти не будет — Харис с головой уйдет в работу, практически не замечая ее присутствия…

Смирившись, она достала чемодан и принялась укладывать в него вещи.

***

Корсика встретила ее утренней дымкой и нарастающим гулом голосов. Распрощавшись с женами коллег Хариса, Анна поехала на северо-запад острова.

Городок Кальви раскинулся внутри широкой бухты, перечеркнутой линией многокилометрового песчаного пляжа. Оставив вещи в номере, она отправилась бродить по сонным от зноя, путаным улицам. Идея провести все шесть дней у воды ее не привлекала: с момента их с Харисом свадьбы они жили в его родных Афинах, и она могла наслаждаться пляжем пять месяцев в году.

В конце утомительного дня она спустилась к городскому причалу. Изящные белые яхты, прогулочные лодки и скромные катера покачивались на волнах, напоминая ей о провансальском Порт Гримо, где они с мужем провели целую неделю перед началом симпозиума.

Живя почти два года под одной крышей, они очень редко виделись. Харис Илиáдис был кардиохирургом уникальной специализации, в Греции ему не было равных. Он часто выступал на международных конференциях, а некоторые европейские клиники приглашали его оперировать своих самых безнадежных больных. Во второй половине дня он принимал пациентов в частном кабинете, а по утрам проводил плановые операции в крупнейшем госпитале Афин. Были еще и внеплановые, срочные. Анна так боялась этих тревожных ночных звонков. Случалось, после них он возвращался словно обескровленный, подолгу курил и молчал, договариваясь с собой.

После переезда обживаться в новой стране ей, по сути, приходилось самостоятельно. Выручало то, что она свободно говорила по-гречески. Ее мама носила звонкую фамилию Алексанриди и была родом из греческой диаспоры Ташкента. Дед, убеждённый активист партизанского движения «Демократическая армия Греции», оказался в числе тех двенадцати тысяч греков, которых эвакуировали в сорок девятом году в Советский Союз. Мама родилась лишь годом позднее. Они прожили очень счастливую жизнь в одном из греческих кварталов Ташкента. Мама всегда вспоминала свое детство с улыбкой: в нем были и южные цветущие сады, и купание в прохладных реках, и крепкое босоногое братство послевоенных детей. Для них были организованы уроки греческого языка, и благодаря этому маме удалось сохранить связь со второй родиной. Когда отца не было дома, она всегда обращалась к Анне по-гречески. «Από μακριά και αγαπημένοι παρά απο κοντά και μαλωμένοι» — эту поговорку она слышала от нее сотни раз.

Вот ей, похоже, она и последовала: любимый человек вроде бы был рядом, но ей его постоянно не хватало. Хариса же такая условная близость, похоже, устраивала — работа для него в любом случае стояла на первом месте…

— Вы готовы заказать?

Перед нею возник официант в белой рубашке и темных тугих джинсах. Анна призналась, что еще не открывала меню, хотя уже добрых десять минут сидела за столом, погрузившись в собственные мысли.

Должно быть, корсиканцу не понравилась эта напрасная трата времени, и он решил ей помочь.

— Попробуйте рагу из дикого кабана. Ну, или вот, — он уверенно ткнул в одно из названий, — тушеная телятина с оливками и полентой.

— А есть у вас что-нибудь…

— Полегче? Тортеллини с молодыми свекольными листьями подойдут?

Он смотрел на нее так свирепо, что Анна не стала спорить и заказала эти самые тортеллини.

Солнце уже садилось, и на какое-то мгновение все белые яхты, белые зонтики кафе и ресторанов, белый шпиль церковной колокольни окрасились в тот деликатный оттенок, который французы называют «цветом бедра взволнованной нимфы».

А потом в городе стало по-южному темно.

Вокруг загорелись огни, на набережную высыпало столько же людей, сколько в погожий день можно увидеть на городском пляже.

— Комплимент от заведения, — официант пододвинул к ней тарелку с аппетитными круглыми пончиками, щедро посыпанными сахарной пудрой.

— Точь-в-точь как греческие «лукумадес», только у нас их подают с медом…

— А вы гречанка? — Темная бровь удивленно взлетела вверх.

— Отчасти.

Он покосился на нее с сомнением и выписал счет. В этот момент послышались разрозненные аккорды, и вдруг грянул энергичный джаз.

— У вас тут прямо выездная сессия Парижского фестиваля, — улыбнулась Анна.

Официант раздраженно передернул плечами и высыпал сдачу в керамическое блюдце. Сравнение Кальви с Парижем его явно оскорбило.

— Это летний музыкальный праздник. Пройдитесь по набережной — такой джаз не играют в столице, — отрезал он, поворачиваясь к ней спиной.

Что поделаешь, корсиканцы бывают неприветливы…

За стойкой бара, протирая бокалы, стоял брюнет водевильной внешности. Акцент выдавал в нем итальянца.

— Остров населяют очень искренние и прямые люди. Они скупы на слова, но в случае больших разногласий, — он карикатурно прицелился в нее пальцем, — пара точных выстрелов все расставит по своим местам.

***

На круглой площади, раскинувшейся амфитеатром вблизи моря, играл джазовый оркестр. Две солистки в сопровождении саксофонов, ударных и гитар исполняли абстрактные импровизации. Певицы двигались по сцене, голоса их то сливались в единой тональности, то расходились, как однополярно заряженные тела. Одна из вокалисток — невероятно тонкая, с матовой кожей и коротко остриженными курчавыми волосами, подчеркивающими сердцевидную форму ее лица, подошла к самому краю сцены. Вибрации ее низкого голоса заставили толпу притихнуть.

«Это и есть Лу Моррá», — сказал кто-то по-русски. Анна обернулась. За ней стояли двое молодых мужчин. В них не было бы ничего особенного, если бы не парадоксальная разница в росте. Один был значительно выше ее, хотя даже рядом с Харисом она не казалась дюймовочкой. Другой же едва доставал ей до плеча. Вычурная дизайнерская рубашка, флибустьерская бородка, лысый череп и беспокойный, ищущий взгляд выдавали в нем южанина. Его русскоязычный друг, заметив, что она смотрит в их сторону, вежливо улыбнулся и тут же перевел взгляд на певицу.

У него было примечательное лицо. Когда встречаешь такие лица, то в первый момент кажется, что вы уже знакомы. Овальное, с чуть выдающимся подбородком, длинноватым носом, упрямой, слегка несимметричной линией рта и внимательными глазами. Русые волосы были тщательно зачесаны назад на итальянский манер, но отдельные пряди то и дело выскальзывали, падая на лоб и нарушая продуманность образа.

Анна отвернулась.

Концерт набирал обороты, вокалистки сменили наряды и перешли на классику.

Накопившаяся за день усталость давала о себе знать. Пора выбираться из толпы и двигаться в сторону отеля…

Она решила пройтись по набережной: мимо проезжали машины, откуда раздавалась громкая музыка, из окон баров были слышны смех и речь на всех языках. Яростно крутя педали, пронесся какой-то мальчишка, а следом протарахтел старенький мотоцикл с непропорционально большой фарой у основания руля, похожей на всевидящий глаз циклопа.

Анна засмеялась: на этой развалюхе ехали двое ее сегодняшних знакомых. «Южанин» сидел сзади, из широко распахнутого ворота рубашки виднелись завитки темных волос и массивный католический крест. Его рослый друг был полностью сосредоточен на дороге, опасаясь, видимо, что какой-нибудь подвыпивший турист решит перебежать ее в самый неподходящий момент. Возле нее, как нельзя более кстати, притормозило свободное такси.

***

Окно на ночь она оставила открытым, но, к ее удивлению, ненавистных комаров не оказалось, а вот спускающийся с гор каскадом собачий лай заставил ее вылезти из постели на рассвете. Анна устроилась на подоконнике и принялась изучать рекламные проспекты, которые хозяйка отеля выдала ей еще вчера вместе с ключом от номера. В восемь утра из центра Кальви отходил автобус в направлении Л’Иль-Русс, небольшого городка, окруженного красными порфировыми скалами.

Она бросила купальник и полотенце в сумку, прихватила широкополую соломенную шляпу и спустилась вниз. Хозяйка была уже за стойкой. Сдвинув старомодные очки на самый кончик носа, она сверяла какие-то счета.

— Доброе утро!

— Доброе. — Хозяйка смущенно улыбнулась. — Вы единственная из наших гостей, кто так рано встал, а завтрак мы подаем только с восьми…

— Ничего страшного. Я собралась в путешествие, куплю что-нибудь по пути.

— Куда направляетесь, если не секрет?

— Хочу прокатиться в сторону Л’Иль-Русс, это же совсем близко?

— О, так вам лучше поехать на u trinichellu, вы слышали про нашу «гондолу на колесах»? Это старинный поезд, он едет прямо вдоль берега моря. Гарантирую — не пожалеете.

Анна благодарно кивнула — идея ей понравилась.

— Погодите-ка, — хозяйка скрылась за старой деревянной дверью, ведущей на кухню отеля. — Вот возьмите с собой…

Она протянула сверток. Там лежали круглые золотистые лепешки, совсем еще теплые. Анна втянула ноздрями их кисловатый сырный дух и подумала, что пресловутая неприветливость корсиканцев — не более чем миф. Местные жители редко фальшивят, просто ты им либо нравишься, либо нет.

На железнодорожную станцию она приехала вовремя: первый поезд отправлялся уже через десять минут. Купив билет, Анна стояла у путей в ожидании «гондолы». Наконец, из-за поворота показалось два сцепленных между собой разномастных вагона: один напоминал послевоенный московский трамвай, беспощадно выгоревший на южном солнце, а второй — вагон пригородной электрички. Анна рассмеялась, настолько изящное венецианское слово «гондола» не имело ничего общего с этим забавным транспортным средством.

«Интересно увидеть, каков же гондольер», — подумала она.

Гондольером оказалась немолодая женщина, державшая в одной руке картонный стаканчик с кофе, а второй неистово дергавшая за какие-то скрипучие рычаги.

Поезд был полупустой: так рано в Л’Иль-Русс отправлялись немногие. Анна устроилась в конце вагона и принялась смотреть в окно. За ней расположилась компания студентов, говоривших на смеси итальянского с французским. Они обсуждали вчерашнюю вечеринку и прочие отпускные приключения, какие случаются в юности почти с каждым, оказавшимся в курортной зоне в веселой компании ровесников и алкоголя. Анне было неудобно подслушивать. Она отлично понимала, о чем идет речь, и от этого чувствовала себя неловко.

Языки всегда давались ей легко. В семье говорили по-русски и по-гречески, вокруг часто звучала узбекская, украинская, белорусская речь: во время войны в Ташкент было эвакуировано более полутора миллионов человек со всего Союза. Родители папы перебрались туда из Ленинграда в самом начале Великой Отечественной. Ее дед работал фотокорреспондентом в местной газете, пешком обходил ближайшие деревни, делал репортажи. По пути собирал полузасохшие фрукты, а осенью — подгнивший картофель. Этим и жили, папа тогда был совсем маленький, и его подкармливала узбекская семья, приютившая их в первые годы эвакуации. Из Ташкента они уехали в восьмидесятых, когда папе наконец предложили место в крупном московском научно-исследовательском институте.

***

Состав тронулся и, не спеша, стал набирать обороты.

Через несколько минут перед пассажирами развернулась ослепительная панорама — бескрайнее, щедрое на все оттенки синей палитры море и поросшие густым кустарником шишки гор. Остров выгодно отличался от лысоватых греческих Киклад, где хоть и радовался глаз бесконечному морскому пейзажу, но отсутствие зелени создавало ощущение некоторого однообразия. Анна не могла оторваться от окна, в котором широкие белые пляжи сменялись крошечными скалистыми бухтами. Каждая из них могла бы стать местом действия приключенческого романа! Иногда поезд шел прямо вдоль линии моря, и ей удавалось рассмотреть в деталях многослойный рельеф дна. На восьмой остановке она не выдержала: желание прыгнуть в эту прозрачность было просто непреодолимым.

Анна вышла, предварительно сверившись с расписанием. Следующая «гондола» должна была сделать здесь остановку всего через час.

Камерный пляж в обрамлении зонтичных сосен приютил этим утром лишь ее и большую корсиканскую семью. Корсиканцы разбили настоящий бивак: несколько широких полотенец, стульчики, два зонта и компактная палатка для тех, кому захочется вздремнуть, спрятавшись от полуденного солнца. Семья оказалась многодетной: младшему — годика три, он выкапывал ямку в белом песке, чтобы заманить в нее лохматую собачку, которая прыгала вокруг него, заливаясь радостным лаем. Старший размашистыми мощными гребками уплыл к скалам ловить каких-то морских обитателей. Мать с отцом нарезали фрукты и свежий пористый хлеб. Женщина протянула полумесяц дыни среднему сыну — мальчику с необыкновенно тонкими чертами лица, сидящему в инвалидной коляске. Вернулся старший, и не с пустыми руками. В пластиковом мешочке что-то бултыхалось, он сел возле брата, и они принялись оживленно обсуждать содержимое импровизированного сосуда. Звонкий смех, поцелуи, объятья. У островных жителей, привыкших существовать тесной коммуной, будь то корсиканцы или греки, любовь к близким возведена в абсолют. Семья в этих местах — главная человеческая ценность, единственная религия, во имя которой совершаются все поступки…

Накануне вечером таксист, везший Анну в отель после концерта, рассказывал о себе и своих близких. Он и его двоюродный брат, выросшие под общим кровом, сильно повздорили. Им к тому времени было уже за сорок, они жили в разных городах, что позволяло годами избегать общения. Однажды они столкнулись на семейном торжестве и так и просидели, не сказав друг другу ни слова.

— Я ему ту историю простить никогда не смогу. Это личное. — Таксист нервным движением поправил воротничок полосатой рубашки. — Но знаете что? Когда год назад какие-то подонки избили его и забрали кошелек, и он пролежал без памяти на обочине до самого утра, я все-таки встал, оделся и поехал в его город. Я их нашел. И сделал то, что нужно было сделать… А с ним мы до сих пор не разговариваем.

Старший сын достал складной столик, колоду карт и жестами пригласил ее присоединиться к семейной игре. Анна поблагодарила, пояснив: ее поезд в Л’Иль-Русс на подходе; да, она на Корсике впервые; спасибо, и вам чудесного дня! От сочного персика отказаться не удалось, она перекинула сумку через плечо и, помахав дружелюбной компании рукой, направилась в сторону железнодорожного полотна.

Увы, поезд не пришел. Как оказалось потом, «гондола» сломалась в пути, долго ждали станционных мастеров из Кальви, не обошлось и без тягача, отбуксировавшего состав вместе с измученными пассажирами до пункта назначения. Этот досадный технический форс-мажор оставил ей всего несколько часов на осмотр Л’Иль-Русс до наступления темноты.

В гостиницу она вернулась уже за полночь, всполошив кудлатую хозяйскую собаку, которая хрипло гавкнула, загремев тяжелой цепью, и снова улеглась досматривать свой собачий сон.

***

За стеклом оконной рамы гулял зябкий ветерок, и до завтрака оставалась еще куча времени. Надев кроссовки, Анна отправилась на пробежку вдоль склона горы. Навстречу брел пастух со стадом размеренных и послушных овец, мелодично позвякивавших медными колокольчиками. Тропинка нырнула в густые маки, где получалось бежать легко и ритмично.

Воздух был прозрачным, еще не загустевшим от зноя, и где-то совсем рядом прохладно шумело море: Анна приближалась к бухте, но все еще не видела ее из-за пышной скученной зелени. Деревья расступились на краю невысокого клифа, нависающего над крошечным пляжем. В нескольких метрах от берега на волнах покачивалась надувная моторка, в воде никого не было видно.

Из-за ближайшей скалы вдруг вынырнули две головы, затем постепенно появились и сами аквалангисты. Их силуэты казались несколько карикатурными: один был похож на хорошо заточенный черный карандаш, а другой смахивал на игрушечного пупса человеческих размеров.

Аквалангисты сняли свое снаряжение, и Анна узнала в них своих недавних соседей по джазовому концерту. Они что-то обсуждали, по-дружески хлопая друг друга по плечам. Крепыш порылся в рюкзаке, выудил оттуда бутылку воды и маленькие деревянные ракетки. Завязался жаркий поединок: мячик подскакивал, совершал невероятные кульбиты и, ударившись об ракетку соперника, бумерангом летел обратно. При всей кажущейся внешней неспортивности, южанин давал фору противнику, двигаясь с удивительной ловкостью и ни разу не промахнувшись. Его рослый напарник тоже мог отразить практически любой удар, но в его движениях ощущалось отсутствие игровой практики. «Ракетáки, какое знакомое развлечение, ох, я бы им сейчас показала высший пилотаж». Этим нехитрым видом спорта в Греции владел, наверное, каждый: летом вся прибрежная полоса Эллады представляла собой поле для игры в «ракеточки».

Судя по всему, игра была окончена в пользу южанина. Он что-то сказал приятелю, и они крепко обнялись. Анна наблюдала, как пара надрезает багеты, укладывая туда ломтики ветчины, и разливает кофе из небольшого термоса. Опираясь на локоть и утопив ноги в песке, ее соотечественник что-то рассказывал, отпивая из стаканчика дымящийся напиток. Волосы, едва высохшие после купания, лежали по-мальчишески небрежно, спадая длинными прядями на загорелое лицо.

«И что это я шпионю за незнакомыми людьми? Хозяйка наверняка уже угощает всех постояльцев блинами из каштановой муки, а я тут подглядываю…»

Разозлившись на себя, Анна развернулась и припустила в сторону дома уверенной трусцой.

Весь следующий день она опять проболталась в городе, так и не добравшись до пляжа. Под сводами Цитадели, где располагалась просторная художественная галерея, проходил вернисаж. Обойдя все залы, Анна еще раз вернулась к экспозиции неизвестного ей портретиста. Его картины она сначала приняла за крупноформатные фотографии, настолько точны были линии и правдоподобны изображенные на них лица. С одного из портретов на нее смотрела молодая женщина в белом платке, закрывающем высокий благородный лоб. Крупные выразительные черты, полуприкрытые глаза, четкая линия подбородка — образ обладал таким неоспоримым магнетизмом, что возле этого полотна задерживался практически каждый посетитель.

— Фламандский реализм, — стоявший рядом мужчина словно прочитал ее мысли.

— Спасибо. Вы, наверное, куратор галереи?

— Нет, это мои работы.

— Вы автор? Какая удивительная техника, я догадалась, что это масло и холст, лишь рассмотрев картину вблизи. Просто потрясающе!

— Приятно слышать. У меня ушли годы на то, чтобы найти свой стиль. Когда я учился в художественной школе в Провансе, то был убежденным пейзажистом. Интерес к познанию человеческого лица пришел ко мне только с возрастом. На этой картине — моя дочь. Я несколько лет не мог закончить ее портрет: рисовать близких людей очень сложно. Понимаете, мы относимся к ним слишком пристрастно… Тогда я нашел выход. Я снял ее в нескольких ракурсах и писал портрет с негатива, постепенно добавляя цветовую раскладку и прорабатывая детали…

— У вашей дочери очень необычное лицо.

— Ее мать из древнего корсиканского рода. О горном местечке Монтемаджьóре вы слышали? О них там слагают легенды.

Они проговорили больше часа. К ночи за художником заехала жена, и вдвоем они убедили Анну назавтра арендовать машину и прокатиться в горы.

***

Извилистая дорога уводила в глубь острова желтый «Фиат», который как нельзя лучше подходил для такой поездки: приемистый, юркий, он ловко маневрировал по неровной поверхности трассы и всего за тридцать минут домчал ее до Монтегроссо. В эту коммуну входило сразу несколько деревень, объединенных общим названием прилегающего горного массива, — «Большой горы». Все три поселения сидели, как птичьи гнезда, на хребте гранитной гряды в окружении приземистых сосен. На подъезде к коммуне «Фиат» вдруг нырнул в оливковую рощу, которую Анна как-то не ожидала здесь увидеть…

Монтемаджьоре расположилась выше всех остальных поселений, подобно уединенной резиденции таинственного ордена. Стены древних домов давно утратили свой первоначальный цвет и на фоне сурового массива выглядели настоящей средневековой декорацией.

К деревне вел неровный проселок, на обочине которого, словно загнанный конь, лежал старенький мотоцикл. Сняв шлем и присев на четвереньки, над ним колдовал мужчина.

Анна притормозила.

— С вами все в порядке? Может, подбросить вас до деревни?

Мотоциклист обернулся.

— Спасибо, честно говоря, не откажусь…

«Какой маленький остров, третий раз встречаемся». Анна перешла на русский:

— Садитесь! Он удивился.

— Вы русская? Наверное, по акценту моему догадались, что…

— Да нет, стояла рядом с вами на концерте в Кальви и уловила родную речь. У меня отличная память на лица. Вы с другом были, кажется…

— Да, Дарио уплыл на Сардинию сегодня утром, он вырвался в Кальви буквально на пару дней. Мы старые друзья, пока учились в университете, жили под одной крышей…

Поднимаясь по склону к деревне, разговорились. Ее спутник вырос во Франции, куда его семья уехала еще в двадцатые годы. Учился на журналиста, затем стажировался в Ленинграде и, надо признать, русским языком владел в совершенстве. А теперь работал в частном парижском издательстве, составлял путеводители.

— И о Корсике пишете?

— Нет, хотя хотелось бы…

В Монтемаджьоре Родион, так звали ее нового знакомого, первым делом отправился на поиски автосервиса. Мотоцикл, который он бросил в зарослях придорожного кустарника, нужно было срочно реанимировать. Была уже середина дня, город замер в ожидании прохлады. Улочки, оплетавшие площадь затейливым лабиринтом, опустели. В окнах полоскались на ветру тонкие занавески. Свернувшись клубками, в тени дремали ленивые коты…

С трудом отыскав продуктовую лавку, Анна набрала в пакет фруктов, купила свежий багет и бутылку лимонада. В просвете между домами обнаружилась каменная скамья — на ней было приятно сидеть, глядя на долину и ломая горячий хлеб.

Тишину нарушило стрекотание старого мотоциклетного мотора.

— Починили мой «Ям», спасибо мастеру!

— А я за это время почти все обошла. Осталось только прояснить местную историю с Дон Жуаном. Хотя наверняка это не более чем ловушка для туристов…

— Да нет, я тебе сейчас все расскажу. — Он выудил из пакета большое яблоко и аппетитно захрустел, поудобнее устраиваясь на скамейке. Его внезапное дружеское «ты» прозвучало вполне естественно.

Они мерили улицы шагами до самой темноты. Болтали о разном, как это бывает между двумя старыми знакомыми. Такая легкость в общении возможна, только когда говоришь на одном языке: обмениваешься понятными друг другу шутками и ссылаешься на единые приметы времени.

В отношениях с мужем Анна чувствовала себя иначе. Они выросли в разных странах и в разные эпохи, он был значительно старше и знал другую сторону жизни, которая лишь теперь приоткрывалась и ей. Харис вселял в нее ощущение спокойствия, защищенности, но при этом они оставались двумя суверенными, параллельно существующими человеческими единицами, которых мало что объединяло…

***

— Уйти в отпуск в июне — редкая удача. Большинство парижан жарится на солнце в августе, а мне в этот раз повезло: у издателя нашлось поручение, которое совпало с моими планами.

— Готовишь статью об острове?

— Да если бы, — поморщился Родион. — У босса в этих краях погиб друг. Он попросил навестить его семью и кое-что им вернуть из залежавшихся в редакции материалов…

— Он был тоже издатель?

— Журналист.

Откинув характерным жестом волосы со лба, уточнил:

— Имя Лео Бартоли тебе о чем-нибудь говорит?

Анна отрицательно покачала головой.

— Он известен как автор книг о Корсике, которые вызвали сильное недовольство у местных борцов за независимость. В последние годы он вел собственную авторскую колонку в «Обозревателе»…

— И что же с ним приключилось? Ему не простили критики в адрес корсиканского сепаратизма?

— Это была первая и самая удобная для властей версия его гибели. Но, как показало расследование, очень маловероятная. Год назад он приехал сюда для участия в конференции, организованной местным университетом. Вечером возвращался в Кальви, откуда отплывал паром на континент. До порта он так и не добрался, его тело через сутки было найдено в канаве с двумя пулевыми отверстиями. Однако его смерть связывают не с заговором сепаратистов, а с делом «судей-растлителей», которое потрясло страну незадолго до этих событий.

Анна задумалась. Какое-то смутное воспоминание шелохнулось в уголке ее памяти. Кажется, она слышала историю о тайном сообществе чиновников Лазурного Берега, против которых было выдвинуто серьезное обвинение. Процесс выдался громким, но так и не получил никакого развития…

— Дело это прогремело, но ничем не закончилось. И убийцу Лео Бартоли вряд ли когда-нибудь найдут.

— Неужели такие преступления могут оставаться безнаказанными?

— Увы, этот случай — не исключение. В мире каждый год гибнут, исчезают без вести сотни журналистов…

В Кальви возвращались по ночной дороге. Родион ехал впереди на своем трескучем мотоцикле, «Фиат» катился за ним, в точности повторяя линию поворотов, как горнолыжник на слаломной трассе. На въезде в город они распрощались, договорившись встретиться с утра на пляже.

Закутавшись в тонкое покрывало, Анна долго не могла уснуть, перебирая в памяти все эпизоды прошедшего дня…

***

Анна щурилась от утреннего солнца, стоя у самой кромки воды. День еще не разгорелся, все вокруг казалось сквозным и зыбким, как нежная врубелевская акварель. Родион уже отплыл от берега на сотню метров и теперь махал ей рукой, указывая на небольшую скалу у самого края бухты. С того момента, как они встретились возле пляжного бара, прошел уже час. Все это время, устроившись на высоком стуле из ротанга и потягивая апельсиновый сок, Родион рассказывал ей о себе…

Когда ему исполнилось десять лет, родители открыли накопительный вклад в солидном французском банке и по окончании университета вручили сыну довольно значительную сумму денег. Они полагали, что «мальчик» захочет обосноваться в столице и эти средства помогут ему хотя бы отчасти решить проблему с жильем. Но Родион распорядился ими иначе, отправившись в длинное и дорогостоящее путешествие. По возвращении он без особого труда устроился работать в небольшое парижское издательство.

— …Завидую тебе. Студенткой я редко уезжала дальше родного Ташкента, я и сейчас туда часто наведываюсь — повидаться с бабушкой и дедом.

Он вдруг посмурнел, задумался.

— Я своих плохо помню. Вернее, маминых родителей я видел только на фото. А папины жили крайне уединенно, сами по себе. Дед был значительно старше бабушки, и она ухаживала за ним все последние годы. Ему я и обязан своим именем. Он был профессором медицины, работал в известной петербургской клинике. Осенью двадцать второго, когда насильно высылали врачей, покинул Россию и обосновался во Франции. Уезжал тяжело, хотя был убежден, что ненадолго: страну полихорадит и отпустит… Не отпустило. В фибровом чемоданчике сумел увезти с собой пару белья, бритвенный набор и энциклопедию практической медицины — все остальное было конфисковано. В Париже устроился преподавателем на факультет естественных наук, где вскоре встретил мою бабушку.

Он сделал паузу, будто собирался с мыслями. — Спустя тридцать пять лет ее болезнь одним махом все разрушила. Дед, которому уже было за восемьдесят, отказывался смириться с тем, что она будет угасать в больнице, а ему придется обременять своим нафталиновым присутствием любимых детей, которым было не до него. И старики мои решились отыграть финальную сцену по-своему: оделись в праздничное, сели в дряхлый «Ситроен», стоявший без дела много лет в гараже, завели движок и… никуда не поехали. Дед знал, что в закрытом помещении старый, плохо отрегулированный двигатель в считаные минуты произведет достаточно угарного газа, чтобы помочь им уйти без мучений…

— А что же…

Родион грустно усмехнулся:

— Родители мои могли бы еще долго пребывать в неведении: у них не было привычки «беспокоить» стариков частыми звонками и визитами. Дед понимал, какой шок их ожидает, когда они наконец обнаружат тела, и сделал им прощальный «подарок»: вечером того же дня с отцом связался управляющий семейным капиталом и сообщил о внезапных изменениях в составе наследства. Этого оказалось достаточно, чтобы отец забеспокоился и набрал номер родителей: автоответчик знакомым голосом сообщил о произошедшем и обстоятельно пояснил причины этого поступка. Дед до последних минут оставался человеком благородным, считая, что даже самоубийство не должно выглядеть пошло и оскорбительно…

— Он не был верующим?

Родион пожал плечами, будто сомневался:

— Обряды до поры до времени соблюдал. Но навалившуюся на него немощь считал страшным унижением. Дед по натуре был человеком решительным, свободу воли ценил превыше всего. По-христиански смиряться и терпеть не умел… в общем, умер во грехе, но с достоинством. Как отнесся к этому Бог? Я не знаю…

Разговор прервался.

Но долгое молчание не угнетало, напротив, казалось, диалог продолжается, только каждый ведет его про себя. До сих пор доверительно молчать ей удавалось лишь с одним мужчиной на свете — собственным отцом. С ровесниками молчать не получалось, а с Харисом молчание выходило каким-то тягостным и одиноким.

Они оседлали угрюмую скалу, покрытую бурыми водорослями, откуда открывался волшебный вид на бухту. Солнце было в зените, но жара почти не ощущалась из-за нарастающего ветерка, от которого по коже, как в детстве, бежали смешные шершавые мурашки. Анна прыгнула в прохладную воду и поплыла к берегу, отмахивая метр за метром ритмичным кролем: хо-ро-шо!

На пляже наблюдалось оживление, яркие треугольники парусов скользили по всему периметру залива.

— Сейчас обсохну и тоже сгоняю на часок, вон там станция и прокат. Видишь, сколько любителей появилось — все спешат поймать ветер! — и Родион раскинулся морской звездой на песке под мягкими июньскими лучами.

Анна расстелила полотенце чуть в стороне, у склона горы, где рокот волн звучал приглушеннее.

Шквалистый ветер обрушился на остров, застав его врасплох. Под яростным натиском воздушных потоков море вскипало, накатывало на берег, жадно слизывая брошенные у кромки воды вьетнамки и солнечные очки, подбираясь к лежакам и полотенцам. Отдыхающие хватали свои вещи и засовывали их как попало в объемные сумки. Спасатели стояли в бурлящей воде, помогая выбраться тем, кто никак не мог справиться с огромными волнами. Дождь безжалостно хлестал по лицам, словно наказывал людей за преступное легкомыслие…

Анна, задремавшая в тени горбатой горы, очнулась и бросилась бежать к прокату.

— Итак, во сколько он уплыл? — Владелец открыл толстый регистрационный журнал. — Ах да, вижу, больше часа назад… Опытный виндсерфер?

— Я не знаю, не уверена…

— Ваш друг арендовал доску с довольно большим парусом, при таком сильном ветре с ним сложно будет справиться даже профи. К тому же ему давно пора было бы вернуться обратно, в море сейчас невозможно находиться, шторм нарастает. Будем решать, что делать.

Дальше все происходящее напоминало ей истертые временем кадры кинохроники. Пляж пуст. Небо мутно от клубов сизой пыли, смешанной с песком. Удары молнии крошат небо на части. Она стоит по пояс в воде, ей невыносимо жарко и хочется пить. К берегу возвращаются резвые катера спасателей, люди на них что-то коротко обсуждают, и катера вновь разлетаются стрелами в разных направлениях, уже выбираясь за пределы обследованной кусок за куском бухты. После очередного захода ее знаками просят подойти. Корсиканец в спасательном жилете достает какой-то бланк и, не глядя в глаза, начинает его заполнять, задавая стандартные вопросы: имя пропавшего, возраст, национальность. Почти все графы остаются пустыми: она не знает о нем ничего. Ни фамилии, ни даты рождения, ни точного места проживания в Кальви или в Париже…

Уже темнеет, поиски не приносят результатов.

Ее успокаивают, записывают номер телефона, обещают с первыми лучами солнца выслать спасательный вертолет…

Рано утром ей улетать.

 

Глава 2

На корме темно-синей моторной яхты «Рива», утопая в подушках кожаного кресла, сидел атлетично сложенный мужчина средних лет. Он неспешно курил, с интересом оглядывая прибрежную полосу, которую недавно атаковал суровый шторм. Вдруг в сотне метров от границы бухты он приметил какое-то подвижное пятно. Присмотревшись внимательнее, он понял, что это виндсерфер, отчаянно размахивающий руками и, по-видимому, взывающий о помощи. «Попал парень. Неужели в шторм один барахтался? Ну да ладно, теперь уже не потонет. Тащить его на борт ни к чему, только лишний раз светиться». Швырнув в море пустую пачку от «Партагас», он исчез под козырьком элегантного салона.

***

Это было уже второе судно, проплывавшее мимо и не замечавшее его сигналов. За три часа борьбы с сильнейшими волнами и ветром, который не давал удержать парус вертикально и опрокидывал его в мутную воду десятки раз, Родион совсем обессилел.

Сначала он пытался повернуть назад, но быстро понял, что направление ветра сменилось, и его выносит за пределы бухты. Кожа на ладонях была содрана, тело ныло, но он старался двигаться хотя бы параллельно берегу, а не от него. Все попытки оказались напрасными, он ослаб и до темноты в глазах захотел пить.

Под вечер, потеряв счет времени и лежа ничком на доске, Родион почувствовал, что шторм стихает. На горизонте наконец появился силуэт чьей-то яхты. Родион кричал и яростно жестикулировал, но стоявшая на борту дама лишь дружелюбно помахала ему в ответ, видимо, решив, что это было обычное приветствие моряка моряку — наивность, на которую способны только женщины.

Тем временем доска обогнула скалу. За ней показался пляж с небольшим баром, прилипшим, как ласточкино гнездо, к отвесному склону. Родион принялся перекидывать парус справа налево и обратно, чтобы выровнять нос доски и направить его в сторону суши. Он отдавал себе отчет в том, что на это уйдут последние крупицы сил, и если план не удастся, он погибнет от обезвоживания и переохлаждения в ближайшие часы. Доска приближалась к берегу, который оказался каменист и неприветлив. Волны с грохотом разбивались о валуны, давая понять, что плавно причалить не получится. В последнюю минуту, соскочив с доски, Родион развернул ее как щит, чтобы смягчить удар. Похоже, это ему не совсем удалось: столкновение тела со скользкой поверхностью камня стало последним, что он запомнил.

— Позови Арнó! Пусть спустится сюда, нужно вызвать «Скорую»!

Родион приоткрыл глаза.

Над ним клубилось небо коньячного цвета.

Нет, это не небо, а длинные волосы склонившейся над ним девушки, которая продолжала выкрикивать какие-то инструкции невидимому Арно. Лежать было неудобно, но через минуту он осознал, что не столько неудобно, сколько больно. Он с трудом мог вздохнуть, малейшее движение вызывало спазм в левом боку.

— Вы в состоянии говорить?

— Да, все в порядке. — Родион поморщился и попытался приподняться на локте.

— Как вы сюда попали? Я заметила вас еще издалека, но не могла поверить, что после такого шторма кто-то решится выйти в море.

— Я вышел в него до…

— Послушайте, мы вызвали «Скорую», но вам надо будет добраться до дороги. Я помогу.

Откуда-то сбоку, запыхавшись, подбежали двое молодых мужчин. Один из них, крепкий, черноволосый, как оказалось позже, и был Арно.

Общими усилиями они одолели подъем и зашли в бар в ожидании врачей. Покачиваясь, Родион сделал несколько шагов и застыл, провожая взглядом стакан с минеральной водой, стоявший на подносе официанта. По запотевшему стеклу дрожащей слезой сползала тяжелая капля…

— Месье, не загораживайте проход, вы мешаете мне работать! — раздраженно бросил гарсон, будто не замечая, что перед ним стоит измученный человек в разодранном гидрокостюме.

— Давайте я налью вам воды, только пейте совсем мелкими глотками, не спеша. — Девушка пододвинула стул. — Меня, кстати, зовут Эва. А это Арно и Эмиль. — Она кивнула в сторону двух мужчин.

Родион жадно прильнул к стакану, сдерживая желание осушить его залпом. Пока ждали «Скорую», он рассказал вкратце всю свою историю.

Медики прибыли через полчаса, и Эва вызвалась сопроводить его в госпиталь. Диагноз был неутешителен, но, учитывая обстоятельства, не так уж и трагичен: «Частичное нарушение целостности ребра, пара гематом и сильное обезвоживание. Лечение вне стационара: полный покой в течение двух недель, обезболивающие инъекции, прием электролитов». Получив щедрую порцию анальгетиков и полежав немного под капельницей, Родион незаметно для себя уснул.

Наутро его ждал плотный больничный завтрак, медицинская выписка и краткое послание от Эвы:

«Заеду к двенадцати».

***

Она действительно явилась к двенадцати.

Как и накануне, она была в шортах и простой белой майке, с наскоро расчесанными влажными волосами. В руках она держала термос с каким-то травяным отваром. Плеснув мутноватую жидкость в стакан, она уговорила Родиона ее выпить, а потом перешла к делу:

— В таком состоянии садиться в самолет — полное безумие! Тебе нужен уход. Оставайся у нас хотя бы на неделю. У родителей Арно небольшой дом в десяти километрах от Кальви. Год назад они построили рядом бунгало для гостей, там сейчас никто не живет!..

Родион колебался: что-то мешало ему принять это приглашение, но ребро болело, двигаться было тяжело. Кроме того, Эва говорила абсолютно искренне, и ему вдруг захотелось остаться. Сработал тот самый механизм неосознанного выбора, когда мозг все еще взвешивает доводы за и против, но в душе решение уже принято.

«Небольшой дом» оказался настоящим родовым гнездом, построенным лет тридцать назад и пребывавшим в прекрасном состоянии. Просторная вилла терракотового цвета с черепичной крышей и широкой верандой смотрела большими окнами в ухоженный сад. Вдоль забора имения бежала узкая, слегка заросшая тропинка, по которой в считаные минуты можно было спуститься к воде. Чуть на отшибе, среди деревьев стоял деревянный коттедж, напоминающий летнюю писательскую дачу. Две спальни, крохотная кухня и уютная терраса с выдвижным брезентовым навесом, складными креслами и гамаком. Там он и поселился.

Эва помогла ему распаковать вещи, которые они по пути забрали из гостиницы.

— Я тебя пока оставлю, располагайся. У нас с Арно дела в городе.

«У нас с Арно». Они, конечно, пара, и, судя по всему, уже не первый год вместе».

Стояла тишина, хозяйский дом выглядел необитаемым. Родион по натуре не был отшельником. Его всегда тянуло в гущу событий, но сейчас он был физически измотан и даже рад возможности побыть наедине с собой. К тому же действие медикаментов постепенно заканчивалось, и под вечер боль в ребре давала о себе знать с удвоенной силой.

В сумерках к дому подъехал «Ситроен». Хлопнула дверца, в гостиной большого дома зажегся свет. Еще минут через двадцать по гравиевой дорожке прошелестели колеса машины Эвы. Она зашла в бунгало, высыпала на стол ворох упаковок с лекарствами, ампулы и одноразовые шприцы. Глядя на то, как ловко она управлялась с «походной аптечкой», Родион подумал, что для нее это явно занятие привычное. В холодильнике нашелся пакет колотого льда, который послужил ему компрессом.

— Завтра утром позавтракаем все вместе на большой веранде? Франсис очень хочет с тобой познакомиться, он очень обрадовался, узнав, что ты русский.

— Я француз. С хитро сплетенными русскими корнями, — Родион хотел было усмехнуться, но это причинило ему такую боль, что он осекся и замолчал, пытаясь перевести дыхание.

— Франсис — папа Арно, это их семейный дом. Ну и мой теперь тоже, — улыбнулась она, опережая его вопросы.

«Некрасивая, — подумал Родион. — Но сколько жизни в лице, глаза прищуренные и эти морщинки возле губ… все настоящее».

Утром за ним никто не пришел.

Немного полежав, глядя в потолок, Родион встал и начал медленно одеваться. Кое-как умывшись, сунул в карман ампулу и шприц и двинулся в сторону дома.

Сад благоухал, где-то за кустистой изгородью отчетливо слышался шум моря. Эва сидела на бортике веранды и ела грушу. На ней была синяя мужская сорочка, волосы небрежно забраны в хвост. Рядом, на плетеном кресле, вальяжно развалился Арно с дымящейся чашкой в руках. Чернявый, экспрессивный, с подвижными птичьими глазами, он что-то рассказывал, активно жестикулируя.

Родион поднялся по ступенькам и поздоровался.

— А вот и наш Робинзон. — Арно продемонстрировал ровные белые зубы.

«Речным песком он, что ли, их чистит…» — с неожиданным раздражением подумал Родион.

— Приветствую, приветствую, — из кресла поднялся невысокий мужчина лет шестидесяти. У него было круглое гладкое лицо без малейшего намека на морщины. И абсолютно седые волосы. Жестом он пригласил Родиона присесть.

Разговор завязался легко и без лишних формальностей.

Франсис Ланзони был виноделом. Он вел семейный бизнес, который передавался из поколения в поколение уже на протяжении пятидесяти лет. Теперь подходил черед нового преемника, однако Арно выбрал другую дорогу. Отец говорил об этом с досадой, но ощущалось, что конфликт уже давний и во многом исчерпал себя. Арно работал режиссером в небольшом театре в Кальви. В летний сезон его труппа превращалась в странствующих трубадуров, дававших спектакли по всей Корсике. В последние годы Эва помогала ему с подбором актеров и организацией этих многодневных туров.

— Но я не теряю надежды, что лицедейство ему надоест и он займется, наконец, мужским делом, — не боясь обидеть сына, прокомментировал Франсис. — Арно всегда был необычным ребенком. Помнится, в детстве я не раз заставал его перед зеркалом, замотанного в плед, с тюрбаном из полотенца на голове — он изображал фараона…

— Бедуина.

— Вот-вот. Бедуина. Уже тогда нужно было насторожиться. Но твоя мать вечно тебя выгораживала… — Франсис покосился в сторону рамок с фотографиями, на одной из которых была изображена молодая женщина той счастливой породы, которой все прощают.

За беседой завтрак плавно перетек в обед. Родион, незаметно для себя, успел рассказать свою семейную историю в подробностях. В глазах компании он улавливал неподдельный интерес, и это подстегивало его доставать из чулана памяти самые любопытные эпизоды. Арно оказался благодарным слушателем: он очень бурно реагировал, смеялся, запрокидывая голову и хлопая время от времени ладонью по мускулистому бедру. Эва улыбалась и была немногословна. Она незаметно ушла в дом и вскоре вернулась с подносом, на котором лежали крупные помидоры, тонкие ломтики лóнцу, несколько видов сыра. Посередине возвышалась бутылка вина.

— А-а, вот и попробуете лучший vin de pays из Алерии. Часть моих виноградников осталась там, на востоке острова, — Франсис неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. — Отец в свое время выкупил их у местных греков, хотя потом и пожалел…

— Почему?

— Двадцать лет назад нам пришлось сильно за них побороться…

Выяснилось, в семьдесят пятом в Алерии произошел конфликт националистов и властей, которые неосмотрительно отдали львиную долю аграрных земель беженцам из Северной Африки. Коренное население восприняло этот шаг как откровенную колонизацию. Новоиспеченные виноделы не стали терять время даром и принялись увеличивать объемы производимого вина, щедро добавляя в него разнообразные эссенции. Все это привело к скандалу во французской прессе и полному бойкоту местных вин. Корсиканцы, устав от бессмысленных попыток отстоять свои права, взялись за оружие, захватив один из погребов переселенцев.

— После той истории у меня в Алерии осталось только два надела, но не это главное. Когда кучку крестьян, защищающих свой исторический промысел, берет штурмом тысяча вооруженных полицейских, четыре танка, пять военных вертолетов, и на протяжении суток идет пальба, значит, власть осознает — на этом острове ей есть чего опасаться!

***

Последующие дни текли вяло и монотонно.

По крайней мере, Родиону так казалось, потому что он был предоставлен сам себе. Эва где-то раздобыла медицинский корсет, который вместе с обезболивающими позволял ему часами просиживать на веранде бунгало в удобном кресле, листая книги из гостевой библиотеки, где часто вместо закладок попадались засохшие листья и обертки от конфет. Эва вместе с Арно занималась подготовкой нового спектакля, ну а Франсис уезжал на весь день на свою винодельню.

От безделья Родион принялся делать наброски для путеводителя по острову, который, впрочем, издательство ему готовить не поручало.

Впервые за все время он подумал об Анне. Она, конечно, должна быть напугана его исчезновением и до сих пор ничего о нем не знает… Но, скорее всего, ее уже нет на Корсике, она должна была уехать еще в воскресенье. Кстати, надо бы заглянуть в прокат, заплатить за испорченное оборудование…

Мысли быстро приняли другое направление и в это русло больше не возвращались.

В пятницу рано утром в дверь постучали. Заглянул Франсис.

— Вы, я вижу, идете на поправку: корсиканский воздух излечивает. — Он дружелюбно похлопал Родиона по плечу. — У меня к вам просьба: пригласил на ужин нового партнера по бизнесу, он ваш соотечественник. То есть он тоже русский, — спохватился Франсис. — Так вот, я подумал, было бы здорово, если бы вы к нам присоединились… Ну и заодно помогли бы мне с ним объясниться. Как видите, я не бескорыстен.

Родион был искренне рад выбраться из своего «скита» и ровно в семь вошел в гостиную хозяйского дома.

Обстановка виллы сначала казалась самой простой, но при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что каждая вещь имеет свою биографию.

Из массивного кресла рядом с камином, отгороженным чугунной решеткой, поднялся статный крепкий мужчина. Русский в нем угадывался с первого взгляда. Светлые тонкие волосы, славянские черты лица, спортивная фигура. На лбу — едва заметное родимое пятно какой-то географической формы. Гость поздоровался забавным фальцетом, который никак не вязался с его внешностью.

— Павел, — мужчина протянул руку. — Честно говоря, не предполагал, что встречу здесь соотечественника.

Он вежливо улыбнулся, сощурив бесцветные глаза.

— Но, видимо, так звезды сошлись.

— С моим русским партнером мы познакомились во время «Винэкспо», международной выставки в Бордо. Он занимается импортом вин из Греции, Франции, Италии, а теперь и с Корсики, — пояснил Франсис, наливая Родиону аперитив.

— Корсиканские вина в Сибири пока еще экзотика, — Павел взял бутылку с сервировочного столика и принялся изучать этикетку.

— Вы сибиряк?

— Да, кемеровчанин.

— Наверное, первый, добравшийся до «острова красоты», — попытался пошутить Родион.

Гость промолчал, делая вид, что продолжает рассматривать хозяйскую коллекцию вин. Родион чувствовал странное напряжение, повисшее в комнате, но по мере наполнения бокалов оно рассеялось.

В гостиную вошла Эва: в длинном светлом платье, с волосами, убранными под яркий шелковый платок — это делало ее похожей на креолку. Движения ее казались резковатыми, но в жестах было столько спонтанности, естественности, природной раскованности, что Родион против воли возвращался к ней взглядом и внутренне удивлялся: «Чем она так меня зацепила? Ведь ничего в ней особенного нет».

Вечер выдался не из простых.

Ему пришлось переводить все, что гости говорили друг другу за ужином. Правда, Павел был немногословен и лишь курил без остановки свои едкие «Партагас», а вот Франсис, раскрасневшись, шутил не переставая, сыпал историями и оказался невероятно занятным собеседником. Эва с Арно служили молчаливым фоном этому спектаклю.

Казалось, они присутствуют здесь вынужденно.

— Всю жизнь мечтал побывать в России, совершить путешествие на Транссибирском экспрессе. Какой маршрут! Девять тысяч километров, шесть часовых поясов — имперский размах! И вот мне уже за шестьдесят, а я так и не собрался. Может, сейчас будет повод? — Он выжидательно посмотрел на Павла совершенно трезвыми глазами.

— Да запросто организуем: от Москвы до Кемерово на поезде всего двое суток. Особенно вам понравится зимой, у нас не бывает лютых морозов, от силы минус двадцать. Устроим охоту на медведя на танке «Т-72», — подыграл ему тот, не меняясь в лице.

— Могучая, могучая у вас держава, — рокотал Франсис, продолжая налегать на вино. — Но недальновидный президент. России нужно сохранять свою обособленность! Да и долго держать в узде эти малые народы все равно не получится. Возьмем тех же чеченцев — они давно заслужили свою автономию. Игнорируя их требования, вы только провоцируете терроризм. Эта ситуация напоминает мне отношения Корсики и Франции: уже четверть века корсиканский «анфан террибль» пускает кровь своему французскому дядюшке, а тот все никак не решится отпустить его на свободу.

«Еще один экзальтированный буржуа, поклонник самодержавия и балалайки», — подумал с досадой Родион. Но уйти не было никакой возможности, поэтому он продолжал переводить этот нелепый диалог. Под конец он так устал, что принялся постоянно поглядывать на часы в надежде поскорее отбыть восвояси.

— Уже полночь, время инъекции, — невзначай напомнила Эва, словно прочитав его мысли.

— Простите, я что-то совсем вас заболтал. А не поехать ли нам завтра на охоту? На дикого корсиканского кабана? — неожиданно предложил Франсис, разливая по рюмкам самодельную миртовую настойку.

Компания оживилась, даже Павел, сидевший большую часть вечера с совершенно отсутствующим видом, включился в обсуждение. Родион, конечно, охотиться был не в состоянии, но ему были обещаны свежий воздух и яркие впечатления.

— Ну вы же Russe blanc, любовь к охоте должна быть у вас в крови! — подзадоривал его изрядно опьяневший к тому моменту Франсис.

Наутро, как только рассвело, двумя машинами выдвинулись в горы.

Оказалось, сезон охоты открывался только в середине августа, но у Франсиса были дружеские отношения с мэром близлежащей коммуны, поэтому «в исключительном порядке и с соблюдением всех мер безопасности» организовать подобное мероприятие не составило труда. Хотя Родион и опасался за свое ребро, недельная терапия и полный покой сделали свое дело, боль практически ушла. Он ехал в компании Павла и Эвы, которая вела машину. Русский гость созерцал горный пейзаж, погрузившись в собственные мысли. Эва рассказывала о новой постановке, с которой театр на днях должен был начать свои гастроли, а затем представить ее на международном театральном фестивале в Кальви.

— Арно страшно волнуется, это наш единственный шанс получить контракт на материке. Иначе мы навсегда останемся местным «крепостным театром». Так, кажется, у вас назывались домашние актеры, принадлежащие хозяину поместья на правах собственности?

У Эвы была своеобразная манера разговаривать: немногословная и сдержанная по природе, она всегда формулировала свои мысли емко и прямолинейно. Чем больше Родион ее узнавал, тем больше его привлекала эта женщина — своей дерзостью и полным отсутствием жеманства.

Он уже не первый раз ловил себя на мысли, что уезжать в Париж ему совершенно не хочется.

***

Поднявшись по серпантину, машина свернула в лес. Массивные сосны теснили проселочную дорогу, которая сужалась по мере удаления от трассы. На развилках сторожевыми башнями стояли указатели, щедро перфорированные охотничьими пулями. Стрельба по указателям в этих местах служила национальным спортом, особенно, если название на них было написано по-французски.

Наконец показался дом, надежно скрывавшийся за плотным частоколом хвойных деревьев. Это оказалась грубая каменная постройка с поросшей мхом крышей и маленькими окнами, напоминавшими бойницы. Плотно закрытые ставни придавали сторожке совершенно необитаемый вид. Где-то под козырьком Арно отыскал ключ, и вся компания ввалилась внутрь, таща за собой тяжелые рюкзаки с амуницией.

Дом оказался абсолютно обжитым и даже уютным. Добротная деревянная мебель, ковер ручной выделки, огромный камин и стандартная охотничья атрибутика в качестве декораций.

Родион поднял глаза и осмотрелся. Комнату тускло освещала самодельная люстра из оленьих рогов, к которым были умело прикреплены осветительные цилиндры.

Проследив за его взглядом, Арно усмехнулся, хищно обнажив в улыбке свои неестественно белые зубы:

— Это благородный корсиканский олень. Исчезающий вид, теперь охота на них запрещена, на острове их осталось всего пара сотен. А раньше-то правил никто не придерживался, жили по законам общины и зверье не пересчитывали…

— Ну что ж, располагайтесь, сейчас перекусим и на «засидку»: загонять дичь с собаками вне сезона не разрешается, — бросил Франсис, распаковывая свой спортивный рюкзак.

Арно открыл багажник джипа и извлек оттуда тщательно застегнутые кожаные чехлы, в которых хранились гладкоствольные охотничьи ружья. В отдельной сумке лежали три кожаных патронташа. Павел изумленно хмыкнул, взял один из стволов и покрутил его в руках.

— Забавная двудулка. Семейная реликвия?

— Я понимаю ваш сарказм, — отреагировал Франсис, который русским не владел, но о сути вопроса догадался. — На Корсике вы можете раздобыть любое оружие, и когда речь идет об охоте на двуногих животных, то многие предпочитают современную автоматику. Но преследуя кабана, важно успеть быстро перезарядиться — они очень живучи, и даже смертельно раненный секач может броситься в атаку. А со всей вашей современной помповой техникой где гарантия, что патрон вовремя дошлется в патронник?

— Любопытный взгляд на вещи, — хмыкнул Павел. По его тону было понятно, что Франсис его не убедил. — Кстати, охота у нас мясная или трофейная?

Родион собрался и этот вопрос перевести, но смекалистый Франсис его опередил:

— А это зависит от вашего мастерства и от нашего общего везения. Если тварь попадется крупная, то почему бы хороший трофей не взять…

Взвалив ружья и рюкзаки на плечи, мужчины двинулись сквозь чащу.

Родион из-за травмы от охоты отказался, но любопытство не позволило ему оставаться в стороне, поэтому он следовал за охотниками налегке, замыкая колонну.

Деревья расступились, открывая вид на пологий склон, поросший высоким папоротником. Полифония птичьих голосов действовала умиротворяюще, прозрачный утренний свет позволял разглядеть каждую деталь ландшафта. Они расположились на небольшом кустистом пятачке у кромки леса, откуда весь пейзаж просматривался как на ладони. «Засидка» подразумевала выжидание момента, когда кабаны выйдут на открытое место в поисках еды.

— На кабана ходить — все равно что в Сибири на медведя. Опасный мощный зверь, очень осторожный. Одним ударом клыка может вспороть живот, и далеко от него не убежишь — при всем своем весе передвигается он крайне быстро, — полушепотом рассказывал Родиону Франсис. — Целиться надо в сердце, в легкие или в голову, остальные попадания могут оказаться неэффективными.

Сидеть пришлось недолго, но в полной тишине, чтобы не спугнуть добычу: кабаны способны уловить не только запах охотника, но и малейший звук.

Ветер, по счастью, дул в нужную сторону. Через некоторое время по проторенной тропе на склон вышло семейство серых упитанных кабанов. Подойдя близко к месту «засидки», они принялись выкапывать из земли корешки и подбирать дубовые желуди. Выстрелы раздались почти одновременно. Поросята с визгом бросились врассыпную, но, похоже, в них никто и не целился, зато самец рухнул, пораженный сразу несколькими пулями. Коротконогая приземистая самка, которую держал на мушке Арно, отскочила в сторону и скрылась в зарослях папоротника.

Родион достал фотокамеру и направился в сторону поверженного секача. Стокилограммовый самец лежал, продырявленный в нескольких местах. От него исходил тяжелый дух разгоряченной животной плоти. Присев на корточки, чтобы сделать снимок, Родион затылком почувствовал приближающуюся опасность. Раненая самка выскочила из своего укрытия, преодолев расстояние в несколько метров за считаные секунды. Он застыл на месте, парализованный ужасом происходящего, глядя на приближающееся окровавленное рыло.

Прогремела серия выстрелов, завершенных вязким звуком входящих в тело пуль. Самка замерла на мгновение, будто задумалась, и слегла на примятую траву без единой конвульсии. Франсис и Арно бросились к месту происшествия, поздравляя потрясенного Родиона со вторым рождением.

— «Мозамбикская тройка», — одобрительно крякнул Франсис, изучая поверженного вепря. — Два выстрела в тело и контрольный в голову — хирургическая точность попадания в движущуюся цель! Как вы вообще оказались позади нее?

Павел не спеша приблизился к своей жертве.

— Я видел, что она ранена и далеко не уйдет, поэтому рванул по следу, — спокойно произнес он, обращаясь ко все еще бледному Родиону. — Но чуть не опоздал, у меня была всего пара секунд, чтобы ее «успокоить». В таких случаях важно положить пулю четко в основание черепа, чтобы задеть ствол головного мозга. Тогда происходит мгновенная остановка сердца — и цель обезврежена. Ну, отдохни мальца, родная, жаль, красивый трофей из тебя теперь не получится.

Он пнул напоследок мертвого зверя носком ботинка и пружинисто зашагал в сторону охотничьего домика.

Арно достал из кармана веревку, связал ею копыта животных, и вдвоем с Франсисом они поволокли добычу, приминая траву и оставляя на ней влажный бурый след.

Родион подобрал их ружья и, уже уходя, вдруг заприметил третье, аккуратно прислоненное к сосне в месте «засидки». Судя по всему, это была двустволка Павла.

Странно: преследуя самку, тот явно покинул место их диспозиции с оружием. Обратно в «засидку» он не возвращался, а значит, и ствол там оставить не мог…

Но охотничий адреналин все еще бурлил в крови и не давал Родиону застревать на таких незначительных деталях.

***

— Мясо самок значительно нежнее и не имеет резкого запаха, как у самцов. Достаточно замариновать его на часок, и оно будет таять во рту, — Франсис колдовал на просторной кухне дома, закатав рукава рубашки и надев кокетливый клетчатый фартук. — Женщину к приготовлению рагу из кабана допускать нельзя, оно требует мужской руки.

Эва, стоящая рядом и нарезающая овощи крупными кубиками, заливисто рассмеялась.

— Я с удовольствием уступлю вам место у плиты, равиоли у вас тоже выходят вкуснее моих, — подыграла она.

— Когда мать умерла, нас у отца осталось трое, поэтому каждому с малолетства пришлось научиться вести хозяйство. Я, к примеру, неплохо готовлю. Каштаны очистили? Высыпайте их сюда. Вот так, теперь стакан красного вина и специи. А бутылку захватите с собой, выпьем ее, пока мясо томится.

Родион последовал за ним на веранду, где Арно и Павел пытались вести разговор на ломаном английском.

— …У каждого десятого жителя острова есть зарегистрированное ружье. И еще пара незарегистрированных на черный день — спасибо де Голлю.

— А генерал имеет отношение к Корсике? — поинтересовался Павел.

Франсис, как опытный регбист, сразу перехватил инициативу в разговоре:

— Самое прямое. Это он в шестидесятые открыл шлюз, из которого на остров хлынули алжирские и марокканские репатрианты, он дал им карт-бланш на освоение аграрных земель и массу других привилегий, он принял решение о переносе ядерных испытаний из Сахары на Корсику, кстати, в район Кальви… Мы мирный народ и полтора века жили в согласии с французским государством, но есть грань, которую нельзя переступать. По большому счету, корсиканский сепаратизм — дитя его легкомысленной политики.

Гости хранили молчание, осмысливая услышанное.

— И во что сейчас превращается Корсика? — продолжил хозяин дома, чувствуя, что безраздельно завладел всеобщим вниманием. — В излюбленную зону отдыха миллионов французских граждан, которых не интересует ни наша история, ни культура. Не пройдет и двух десятилетий, как нация растворится в потоке приезжих!

— Мне кажется, вы слегка преувеличиваете, — мягко возразил Родион, — демография у вас…

— Демография? — уставился на него Франсис. — Вы, журналисты, любите жонглировать данными, не вникая в их суть. А вот вам задачка: прирост населения на Корсике в последние годы ничтожен, если вообще есть. И при этом число ее обитателей стремительно увеличивается. Каким образом, не знаете? Я вам отвечу: за счет тысяч эмигрантов и французских пенсионеров, которые перебираются на остров доживать свой век и скупают тут всю недвижимость. А наши дети вырастают и уезжают, бегут отсюда… Какое без них будущее?

— Кстати, о самом ближайшем будущем, — вмешалась Эва, которой явно хотелось переменить тему. — Завтра привезут новые декорации для спектакля, нам уже в девять утра надо быть в Кальви.

Речь пошла о закулисной жизни, которая большинству присутствующих была мало интересна.

Родион попытался перекинуться парой слов с Павлом: за эти дни им так и не удалось толком пообщаться. Но тот отвечал односложно, лишь упомянув, что договор на поставку вин с домом Ланзони, наконец, подписан и ему пора домой. На остров он прибыл на яхте, арендованной в Марселе, и на ней же планирует отправиться обратно.

Мысли Родиона переметнулись к его собственной ситуации, которая тоже ждала развязки. Ребро заживало, он был уже вполне мобилен и не мог больше злоупотреблять гостеприимством корсиканской семьи. Он представил Париж, свою маленькую квартирку под самой крышей, которая накалялась в летний зной, как доменная печь, звук вечно верещащих под окнами полицейских сирен, толпы туристов, осаждающих город…

Однако работа над новым материалом в издательстве должна была начаться только в сентябре, и у него был неоспоримый козырь в виде медицинской выписки с ключевым словом «перелом», который давал ему право провести еще пару-тройку недель на больничном. Перебирая в уме всевозможные аргументы, Родион все же нашел смелость признаться себе, что причина его внезапной трудовой апатии скрывается в другом, и причина эта вполне одушевленная. Диалог с собственными демонами в этот раз вести совершенно не хотелось, напротив, присутствовало настойчивое желание им уступить. Родион вообще редко бывал в конфликте со своим «я»: в детстве родители не пытались загонять его в рамки собственных ожиданий и давали ему право ошибаться столько раз, сколько было нужно. Поэтому романтических отношений он не боялся, легко в них вступал и так же легко их заканчивал, без ущерба для собственного эго.

— Ну а вы что же, тоже нас покинете? — Франсис открыл новую бутылку вина и разливал его по бокалам.

Родион не сразу сообразил, что вопрос обращен к нему.

— Да, я собирался на днях улетать, хотя…

— Вот и славно! — не дал договорить ему Франсис. — Оставайтесь, раз некуда спешить, бунгало все равно пустует.

— Поработаешь у нас бутафором? — внезапно оживилась Эва.

Смоляная бровь Арно плавно поползла вверх, и он с любопытством уставился на подругу.

— А чем плоха эта идея? — Она ничуть не смутилась. — Знаешь, кто такой бутафор?

— Ну… в общих чертах…

— Мы все лето колесим по Корсике, возя за собой фургон с костюмами и реквизитом. За их сохранностью следит костюмер, но во время спектакля кто-то обязательно должен находиться за кулисами: подавать актерам нужные предметы и следить за тем, чтобы на сцене было все, что планируется выпить, выкурить и из чего выстрелить. Иногда додумывать детали приходится прямо на месте, так что это большая ответственность…

— Надеюсь, «Гамлета» нет в программе этого сезона? Бутафорского Йорика с ходу не раздобудешь, — улыбнулся Родион, который был в душе рад такому повороту событий.

— Нет, какой там «Гамлет», мы в августе участвуем в международном фестивале, ставим «Коломбу».

— Давайте-давайте, укрепляйте в сознании иностранцев миф о диких и необразованных корсиканцах, о кровожадных кланах, об этом пережитке под названием «вендетта»! В вашем понимании это и есть наша национальная идея? — внезапно взвился Франсис, резко повернувшись к Арно и сверля его глазами. — Что этот ваш подагричный парижский новеллист знал о Корсике? Он за несколько недель накорябал свое сочинение, насобирав сплетен по забегаловкам.

Франсис резко поднялся, едва не опрокинув стул.

— И я вообще не уверен, стоит ли продолжать спонсировать вашу буффонаду!

Он раздраженно швырнул на стол скомканную салфетку и ушел в дом.

— Мы марионетки, домашние лицедеи, которых то казнят, то милуют, — вздохнула Эва. — От этого выступления многое зависит. Если мы войдем в число номинантов фестиваля, то сможем начать гастролировать вне острова. Золотой шанс, который упустить нельзя.

Арно молчал, ломая сигарету. Его выразительное лицо потускнело, он что-то напряженно обдумывал, глядя в одну точку. Эва принесла стопку книг из гостиной и положила их перед Родионом.

— Ты, наверное, за эти дни все перечитал. Вот, смотри, пресловутая «Коломба». Хотя бы поймешь, о чем пьеса. Первый спектакль уже в субботу, я тебе потом все подробно расскажу.

Он пробирался сквозь темный сад к своему бунгало, прислушиваясь к шуму моря, под который засыпал и просыпался все эти дни.

«Как причудливо складываются обстоятельства. Судьба сдает нам карты, но разыгрываем-то их мы…»

***

Следующие несколько дней Родион развлекал себя чтением, лишь однажды съездив в город, чтобы ознакомиться с вверяемым ему хозяйством и поучаствовать в репетиции.

Театральный реквизит хранился в хорошо оборудованном просторном фургоне, во избежание поломок у каждого предмета был свой отдельный бокс.

Вернувшись в бунгало, он внимательно просмотрел все мизансцены спектакля, сверяясь с пометками Арно. Фабула Родиону не нравилась. В момент своего появления «Коломба» произвела настоящий фурор среди читателей, но сейчас казалась произведением крайне ходульным, изобилующим трафаретными персонажами и призывами к кровной мести. «Да уж, двухгрошовая Коломба… Однако надо признать, что автор сумел уловить главное: семейно-клановые связи на острове и сейчас сильнее законов…»

Захлопнув наскучившую новеллу и плеснув в бокал белого вина, Родион принялся перебирать издания, которые накануне отдала ему Эва. Немного современной беллетристики, снова Мериме, Сартр и, наконец, писатель, чье имя ему было незнакомо. Книга называлась «Горькие лимоны» и представляла собой путевые заметки англичанина, решившего однажды поселиться на Кипре. Сюжет развивался на фоне освободительной борьбы на острове в пятидесятые годы. У автора был легкий слог, яркие характеры, и Родиона совсем не удивляло, что это произведение нашло свое место в библиотеке Франсиса. Корсиканцы вообще очень ревностно относились ко всему, что касалось Кипра и Мальты, которые приобрели свою независимость еще в шестидесятые. Эта тема часто обсуждалась в прокуренных деревенских барах.

Встав, чтобы положить в бокал еще немного льда, Родион положил развернутую книгу матерчатым корешком вверх. Из нее выпал небольшой белый прямоугольник с перфорированным краем, который, видимо, служил закладкой прежнему читателю. Родион взглянул на него и окаменел. Кадры предыдущих дней стремительно прокрутились назад, забуксовав, как зажеванная кинопленка, на одном-единственном эпизоде…

Лихорадочный ход его мысли нарушила Эва.

— Ну что, с реквизитом разобрался? Вообще-то, это несложная работа, когда мы даем спектакли в Кальви, с ней справляется наш костюмер. Но на гастролях, где буквально за считаные дни надо все подготовить на новом месте, лишние руки нам не помешают. Ты же не против?

Судя по махровому полотенцу, перекинутому через плечо, она уже успела искупаться. На сгибах загорелых рук белели мелкие кристаллы соли вперемешку с песком, одежда местами была чуть влажной от соприкосновения с намокшими волосами. Эва поймала его взгляд, но даже и не подумала смутиться, хотя, несомненно, догадывалась, что служит причиной его затянувшегося выздоровления. Вот это отсутствие женского кокетства и пустой тяги к флирту привлекало в ней больше всего. Она смотрела на него открыто и беззастенчиво, будто ждала какого-то продолжения. Родиону, на продолжение не решавшемуся, все же очень хотелось думать, что «бутафорская» история придумана ею специально, чтобы оправдать его присутствие на острове, хотя никаких оснований делать подобные выводы у него не было.

***

В четверг труппа в полном составе тронулась в путь. В планах стояли двенадцать спектаклей в самых крупных населенных пунктах Верхней Корсики: Л’Иль Русс, Бастия, Алерия, Корте, после чего театр должен был вернуться в Кальви для участия в фестивале. Гастрольный график оказался настолько плотным, что на осмотр достопримечательностей не оставалось ни минуты времени, хотя Родион надеялся использовать эту поездку и в личных целях. Приятным исключением стала Бастия, где театр задержался на несколько дней, и он сумел побродить по «итальянскому городу» с его разномастными постройками и вечно сохнущим между домами линялым бельем.

Родион был занят целыми днями, помогая с установкой декораций, подбором реквизита и выполняя кучу дополнительных поручений. Арно искрил идеями, к тому же в нем проявилась опасная импульсивность, поэтому улаживать форс-мажоры приходилось постоянно. Эву во время турне он видел нечасто: она погрязла в решении административных проблем и улаживании внутренних конфликтов. Актерская среда представляла собой бурлящий котел амбиций, редкий день обходился без интриг и откровенных каверз. Одной из зачинщиц всех свар была прима, исполнявшая роль Коломбы, она обожала устраивать скандалы. Со временем Родион понял, что это просто ее излюбленный актерский прием, оригинальный способ войти в роль необузданной корсиканки позапрошлого века. Закатив бурную истерику за кулисами и выгнав гримера из уборной, она являлась перед зрителем собранной, дерзкой и правдоподобно трагичной.

После спектакля актеры часто объединялись в импровизированный покерный клуб. Арно, одержимый игрой, как театральной, так и карточной, охотно к ним присоединялся. Однако сидеть за суконным столом с ним было нелегко: проигрыш он воспринимал как личное оскорбление, выиграв же, требовал немедленно выплатить долг и не давал никаких отсрочек. Он умел блефовать и при желании мог провести любого. Держа в холеных руках карты, он превращался в хищника, способного безошибочно вычислить потенциальную жертву. Остановить его мог только случай.

И именно судьбоносные случайности он ценил превыше всего, утверждая, что они происходят только с теми, кто имеет смелость рисковать.

***

К концу недели театр добрался, наконец, и до Алерии, где находилась часть виноградников семьи Ланзони. Городок этот прославился тем, что стал первым поселением древних греков на острове, а затем и крупнейшим в Средиземноморье портом. На этом достоинства Алерии, в общем-то, заканчивались, обойти ее можно было за несколько часов.

Труппа расположилась в обшарпанном отеле, в нижнем этаже которого приютился шумный бар. Арно и Эва предпочли переночевать на принадлежащей им винодельне, которая находилась неподалеку.

Вечерний спектакль театра в городской ратуше прошел на бис. Видимо, фамилия режиссера была в этих местах на слуху.

— Давай прокачу тебя вдоль побережья, посмотришь на старый город. Ты же любишь развалины, — Эва складывала сумки в машину, щурясь от яркого солнца.

— Ну не развалины как таковые, — отозвался Родион. — Просто в поездках я всегда собираю материал для своих статей, это уже привычка. А где Арно?

— Он с утра уехал в Корте, у него сегодня какой-то деловой обед. Мы там тоже будем через пару часов, вот только заскочим по пути на винодельню, я кое-что забыла.

Машина летела по пыльной прибрежной полосе.

Откуда-то набежали облака, отчего вода стала казаться темной и слоистой, как слюда. Внезапно выглянуло солнце, сверкнуло выстрелом в боковом стекле — и снова ушло за тучи.

— Слушай, а как вообще получилось, что ты занялся путеводителями? Ты же окончил Школу журналистской практики? Оттуда сплошные политические обозреватели и ведущие информационных телепрограмм выходят…

— Да совершенно случайно, профессия выбрала меня сама. Познакомился с издателем на пароме через Ла-Манш, разговорились. Он тогда искал замену ушедшей в декретный отпуск сотруднице. Ну, поработали месяц вместе и, что называется, сошлись характерами. Отличный дядька, мы легко находим общий язык… — Он прервался, пытаясь переключить раздражавшую его музыку. — А ты сама? Всегда увлекалась театром?

— Да нет, я вообще училась на врача. Но быть с Арно — значит жить его жизнью, по-другому не получается. Он человек эмоциональный, творческий, с ним нельзя быть наполовину. Вот после университета занялась сначала административной работой, а потом…

— И давно вы вместе?

— Одиннадцать лет.

Ответ ему не понравился. На втором совместном десятке эти двое не выглядели людьми, уставшими друг от друга, наоборот, они вполне гармонично сосуществовали в непростой артистической среде.

Помолчали.

— Ну а ты… пока одинок? — Ее тон был абсолютно нейтральным.

Родион неопределенно пожал плечами.

— Все понятно, значит, антракт.

«Антракт. И я бы рад его прервать… но разве посмею?»

***

Ровные ряды виноградной лозы расчерчивали долину на наделы, по которым были разбросаны одинокие фигуры крестьян. На холме возвышалась современная постройка из темного дерева и грубого камня, с кованой дверью и пестрой черепичной крышей.

Эва притормозила у ворот. Правда, ключей от них у нее не оказалось. Но входная калитка легко подалась, и они шагнули внутрь. Вокруг было пустынно, видимо, все виноградари трудились на склоне. Их встретил просторный внутренний двор, где росло чахлое оливковое дерево и были расставлены плетеные кресла. Весь верхний этаж постройки занимал сумрачный дегустационный зал, представляющий образцы лучших вин Дома Ланзони.

Спустившись по винтовой лестнице, они попали в подземную галерею со сводчатыми потолками. Там аккуратными рядами выстроились светлые бочки разных размеров. Эва подошла к одной из них.

— «Резерв Бонапарта». — Она бережно прикоснулась к гладкой вощеной поверхности. — Франсис производит это вино с начала семидесятых, недавно оно прошло международную классификацию, став одним из самых популярных корсиканских вин в мире. У «Резерва» большой срок выдержки, и когда оно созревает, ему нет равных.

Приблизившись к бочке, Эва вытащила пробку и склонилась над небольшим отверстием, вдыхая опьяняющую смесь густого винного аромата и дубовых фенолов. Взяв с полки стеклянный ливер, она наполнила бокал и протянула его Родиону:

— Наслаждайся. Пойду посмотрю, где я оставила эту чертову папку…

Родион вернулся во двор, залитый полуденным солнцем, и отодвинул одно из кресел в самый дальний угол. В жару вино расслабляло, придавая мыслям размеренный и плавный ход.

Близилась к концу третья неделя турне, фестиваль был уже не за горами, и вместе с этим истекал оговоренный срок его наемной театральной деятельности. Ему действительно пора было уезжать. Но уезжать по-прежнему не хотелось. Хотелось махнуть на все рукой и продолжать поглощать километры разбитых дорог вместе с Эвой. Вот так — бесцеремонно, вопреки всем приличиям и существующей расстановке сил, взять да и остаться!

Внезапно из глубины дома послышались приглушенные мужские голоса, и в широком просвете двери возникли две фигуры. Подтянутый т-образный силуэт, несомненно, принадлежал Арно, второй был невысок и крепко сложен. Собеседники, судя по всему, заканчивали что-то обсуждать. Стоя на пороге, гость достал пачку сигарет, на миг развернувшись, чтобы прикурить. У него было грубоватое, обветренное лицо, как у людей, проводящих много времени на солнце, и широкий, по-борцовски приплюснутый нос.

Мужчины пожали друг другу руки, и незнакомец вышел из здания, бросив на прощание едва различимое «Аντίο». Арно взглянул на часы и исчез за углом, так и не заметив присутствия Родиона.

«Деловой обед в Корте, видимо, отменился». — Он сделал попытку объяснить себе неожиданную встречу с Арно, который, по мнению Эвы, должен был находиться в пятидесяти километрах от Алерии.

Подождав еще немного, он от скуки решил прогуляться.

Чуть в стороне стоял сарай с потрескавшимися стенами, где, вероятно, происходила предварительная обработка собранного винограда. Дверь оказалась приоткрыта, и Родион услышал знакомые голоса.

— Послушай, это полное безумие. Ты не можешь участвовать в таких вещах! В конце концов, дела твоего отца остаются его делами, при чем здесь мы?

— При том, что отец — это семья, понимаешь? К тому же он оплачивает нашу театральную деятельность. Катаясь по Корсике, мы больше тратим, чем зарабатываем…

— А, вот с этого и надо было начинать! Тебе тридцать пять, а ты все пляшешь под папину дудку. Только на этот раз все серьезно. И не вздумай, слышишь, не вздумай втягивать в это постороннего человека!

— Этот твой «человек» уже причастен к затее. Забыла? Он лично знаком с дублером.

Родион понял, что его появление было бы сейчас совершенно некстати, похоже, семейный скандал разразился из-за какой-то театральной интриги.

Он решил подождать Эву возле машины.

Солнце стояло высоко, воздух над долиной загустел и плавно струился в сторону гор. Где-то поблизости уныло гремело бубенцами стадо овец, покорно бредущих под хриплые окрики пастуха. Присев на траву, Родион достал карту острова, прикидывая расстояние до следующего места остановки театра.

— Эй, турист, я тебя потеряла! Поднимайся, пора ехать.

Эва была явно не в настроении, и всю дорогу они молчали — каждый о своем.

***

Обстановка накалялась.

По дороге в город, который должен был стать последним пунктом в программе гастролей театра, исчез костюмер. Его видели в Алерии садящимся в автобус с актерами и персоналом, но по прибытии в Корте он словно растворился. Ходили слухи, что в этих краях у него есть вторая семья и искать его надо именно там. Конкретный адрес никому не был известен, поэтому, дождавшись вечера, Арно поручил Родиону разбираться с костюмами самостоятельно. Занятие это оказалось чрезвычайно неприятным: актеры требовали персонального внимания, мгновенного появления нужных деталей гардероба и аксессуаров, что для человека, плохо знакомого с инвентарем, сделать было непросто. Предотвратив очередную попытку скандала со стороны примы, обессилевший Родион забежал в гримерную в поисках ее парика.

В кресле перед трельяжем, задумчиво крутя в руках толстую кисть, сидела Эва. Прямая линия ее спины выражала сильное напряжение. Родион сделал два шага и остановился. Из зеркала на него смотрели чужие потухшие глаза.

— Тебе нужно уехать.

— Что?

— Послушай меня, тебе действительно пора. Турне завершилось.

— Я знаю, но как раз собирался тебя спросить, как вы будете обходиться во время фестиваля без костюмера. У меня еще есть время, я позвоню в издательство, там меня поймут, и знаешь, я пока не готов…

Эва встала и взглянула на него с тем безучастием, с каким судья выносит обвинительный вердикт. Родиону показалось, она скажет сейчас что-то непоправимое, после чего останется лишь смириться и уйти. Но лицо ее неожиданно смягчилось, она шагнула вперед, прижалась к нему всем телом и замерла.

Его сердце замедлило ход, боясь вспугнуть происходящее. Этот миг откровения был случайным, и от этого он казался ему еще значительнее.

Долгих пять минут они стояли неподвижно, удваивая тепло сблизившихся тел. Родион ощущал, как внутри его расправляет крылья влечение такой сокрушительной силы, что земля качалась и уходила у него из-под ног…

Поздно вечером, завершив все дела и вернувшись в тесный номер гостиницы, он набрал номер своего издателя.

— …Ты отдаешь себе отчет, что проект по Скандинавии попадет в другие руки? Ты его год ждал!

— Отдаю. Мне нужна эта отсрочка, Робер.

— Ты меня подводишь. Но, честно говоря, я знал, что человек с твоим складом характера рано или поздно выкинет какой-нибудь номер…

— Робер, ты мне как отец. Пойми, для меня это важно. Я вернусь к сентябрю, и мы все решим.

— Не уверен, что в сентябре твое место все еще будет свободно. Это жизнь, сынок, и она заставляет нас выбирать.

Что ж, об этом у него было время подумать. Его настоящее было надежным и многообещающим, будущее — расплывчатым и неопределенным. Но не все решения рациональны, поэтому…

В дверь номера постучали.

На пороге стоял Арно.

— Зашел поблагодарить тебя за то, что выручил с костюмами. Мы так и не нашли этого засранца, появится — шкуру с него спущу.

— Был рад…

— Послушай, организаторы фестиваля попросили помочь с переводом газетного анонса — это первое культурное мероприятие такого масштаба, так что мы надеемся на широкое освещение. Вот текст, сможешь сделать?

— Без проблем, завтра будет готов.

— Спасибо, дружище, ценю твою отзывчивость.

Родиону не понадобилось и пяти минут, чтобы набросать нехитрое объявление на русском:

«16 августа 1997 года стартует третий Международный театральный фестиваль «Лира». В этом году в событии будут участвовать творческие коллективы из четырнадцати стран, а площадкой для встреч с современным искусством станет Национальное театральное объединение Кальви. В программе: драматические постановки, лекции для практиков и педагогов, дискуссионный клуб. Торжественная церемония открытия фестиваля состоится 16 августа в 20.30 в здании музыкального театра «Сирнос» при участии почетного гостя, префекта департамента Верхняя Корсика г-на Лорана Руссо».

Арно с утра так и не появился, поэтому Родион подсунул сложенный листок с переводом под дверь его комнаты, где стояла могильная тишина.

Оставалось еще несколько часов свободного времени, демонтаж декораций и сбор оборудования начинался лишь во второй половине дня. Сначала он хотел было подняться в городскую крепость, но ему внезапно стало скучно: то ли островные красоты начали приедаться, то ли мысль работала в другом направлении.

У него не было готового плана. Он не мог остаться в доме Ланзони, не мог продолжать пользоваться благосклонностью Арно, обретаясь в его театре, не мог и не хотел вернуться в Париж. И главное — не мог без Эвы, которая за эти несколько недель ухитрилась заполнить его собой, странным образом обесценив все его устоявшиеся приоритеты и принципы…

Устав ломать голову, Родион решил освежиться в бассейне, который очень кстати оказался в распоряжении гостей отеля. К нему вела мощеная дорожка. Вынырнув из-за густой хвойной изгороди, Родион увидел две знакомые фигуры. Они сидели на бортике, опустив ноги в воду. Точеные руки оплетали загорелый мужской торс, узкое лицо, чуть повернутое в профиль, нежно улыбалось.

— Я уже было начал тебя ревновать. Ревновать, представляешь? Впервые за столько лет. — Голос Арно звучал натянуто, но при этом не выдавал явного волнения.

— К кому?! — Эва откинула голову, небрежно поправляя ржавые волосы. — Он же мальчишка, романтичный щенок. Славный, по-своему забавный, но такой предсказуемый…

***

Косой летний дождь преобразил город в считаные минуты, опустели веранды парижских брассери, улицы и скверы. Цвет величественных зданий сделался унылым и вселял тоску. Выходить из дома не было желания, несмотря на то что тянулась уже вторая неделя его добровольного затворничества. Дружелюбный Карим, владелец соседней продуктовой лавки, пару раз заносил ему продукты и свежие газеты.

«Самая большая ложь — это неверно понятая правда». Таким был пролог к новой книге, которой он развлекал себя все эти дни. Хорошо, что правда эта открылась ему вовремя, хотя пока было не совсем понятно, как с этим жить. Кроме того, Родион не мог дозвониться до своего издателя, чтобы извиниться и сообщить ему, что готов приступить к работе. Как и большинство парижан в это время года, тот уехал в отпуск.

Заварив кофе, он развернул свежий номер «Республики». Всю первую полосу занимала статья под кричащим заголовком:

«Корсика атакует: циничное убийство префекта Лорана Руссо».

«Позавчера, 16 августа 1997 года в 20 часов 50 минут произошло беспрецедентное убийство префекта департамента Верхняя Корсика, господина Лорана Руссо. Трагедия произошла в городе Кальви, в сотне метров от входа в театр «Сирнос», во время открытия Третьего Международного театрального фестиваля. Г-н Руссо должен был выступить с приветственной речью перед участниками события, прибывшими из разных уголков мира на встречу с современным искусством. Полиции удалось задержать подозреваемого и достоверно восстановить хронологию событий.

По показаниям первых свидетелей, в этот вечер префект вынужден был задержаться в собственном кабинете для телефонного разговора с министром внутренних дел. Затем на служебном автомобиле он заехал за женой. Добравшись до бульвара Паоли, где расположен театр, префект обнаружил, что проезд закрыт в связи с дорожными работами, о которых, как выяснилось впоследствии, администрации города ничего не было известно. Боясь опоздать, г-н Руссо высадил супругу недалеко от входа в здание, а сам развернулся и принялся искать место для парковки. Сделав несколько кругов, он наконец оставил свою машину в самом начале улицы Генерала Леклера и быстрым шагом направился в сторону театра. Именно в этот момент, когда префект в полном одиночестве следовал по пустынному переулку, за его спиной появился убийца. Но Лоран Руссо был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Преступник сделал три выстрела, два из которых лишь легко ранили префекта. Смерть Лорана Руссо наступила в результате точного попадания в голову, которое привело к мгновенной остановке сердца. Эксперты утверждают, что такое ранение не оставляло жертве ни малейшего шанса на выживание и могло быть нанесено только профессионалом.

По подозрению в совершении убийства задержан житель Корсики, г-н Апóстолис Истрия.

Наш специальный корреспондент сумел выяснить, что Апостолис Истрия родился в 1951 году в Алерии, где до сих пор проживает его семья. Отец — коренной корсиканец, мать — родом из Греции. Апостолис Истрия всю свою жизнь был яростным поборником национальной идеи, считая независимость Корсики своей высшей целью. Простой рыбак, он жил крайне уединенно, обучая детей родному языку. В последние годы Истрия был замечен активно действующим в рядах Националистической партии. Некоторое время назад он обвинялся в причастности к нападению на полицейский участок в городе Бастия, в результате которого один из полицейских был убит, а его служебный пистолет «беретта-1992F» похищен. И хотя орудие убийства префекта Лорана Руссо пока не найдено, баллистическая экспертиза установила, что выстрелы могли быть сделаны из пистолета этой же марки. К слову, во время допроса по факту участия в этом нападении подозреваемый позволил себе очень красноречивое высказывание: «На этом мы не остановимся».

Интересно отметить, что Апостолис Истрия полностью взял на себя ответственность за совершенное преступление, не дав никаких комментариев ни о его причинах, ни о соучастниках. По версии следствия, самым вероятным мотивом могла стать позиция префекта относительно грядущей административно-законодательной реформы. Как известно, на Корсике доминирует клановость, мэры и главы региональных советов десятилетиями не выпускают власть из рук, передавая ее по наследству. Эта ситуация явно не устраивала корсиканских националистов. Недавно у последних появился, наконец, шанс изменить положение вещей: правительство решило официально предоставить места в органах местной власти представителям националистического фронта.

Проект вызвал волну разногласий в кругах правящей элиты, которая раскололась на два противоборствующих лагеря. В частности, господин Руссо довольно резко высказывался по поводу такого решения, обвиняя национальный фронт в сотрудничестве с мафией. В своем последнем интервью Лоран Руссо подчеркнул: «Корсика должна жить по правилам Республики, а не плясать под дудку тех, кто взрывает бомбы и занимается отмыванием денег». Похоже, этим заявлением он и подписал себе смертный приговор.

«Разобраться в запутанном деле следствию еще только предстоит, — заявил начальник управления криминальной полиции. — Лишь подчеркну, что сейчас активно разыскиваются свидетели, которые могли бы пролить свет на это дерзкое политическое убийство».

Наспех сколоченная, изобилующая газетными штампами статья при других обстоятельствах вряд ли смогла бы удержать внимание Родиона, но она сопровождалась фотографиями с места происшествия и портретом подозреваемого. Из узкой газетной рамки на него смотрел человек, которого он видел всего один миг в своей жизни, но мог бы поспорить, что не ошибается. Апостолис Истрия был тем мужчиной, с которым тайно встречался Арно на своей винодельне в Алерии всего пару недель назад.

Осознание этого факта потрясло Родиона до глубины души и подтолкнуло к новым размышлениям. Все мелкие несостыковки и странности событий прошедшего месяца внезапно обрели скрытый смысл.

Он включил телевизор и, пробежавшись по разным каналам, наткнулся на интервью корреспондента Франс-2 с известным экспертом по вопросам национальной безопасности.

— Существующая версия преступления на первый взгляд кажется логичной. Но давайте зададим себе вопрос: если убийство совершено сепаратистами, то почему корсиканский националистический фронт еще не заявил о своей причастности? Или же Апостолис Истрия — бескомпромиссный фанатик-идеалист, действовавший в одиночку? Но тогда интересно было бы узнать, куда исчезло оружие с места преступления. Кто в тот вечер перекрыл бульвар Паоли, имитируя дорожные работы? Ведь совершить убийство на широкой, хорошо освещенной улице гораздо сложнее, чем в темном переулке. И самое главное: вы знаете много рыбаков, которые в состоянии произвести смертоносный выстрел в основание черепа объекта в глубоких сумерках?

— То есть вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что здесь еще слишком много неясного, чтобы делать окончательные выводы. Поражение движущейся цели двумя быстрыми, сбивающими с ног выстрелами в корпус плюс один точный в голову именуется «мозамбикской тройкой» и практикуется спецслужбами США, Германии и офицерами израильской армии, в общем, кем угодно, но только не дилетантами. Кроме того, результаты предварительной медицинской экспертизы дают основание думать, что выстрелы совершены человеком более высокого роста, чем обвиняемый, — об этом свидетельствует угол вхождения пуль в тело префекта.

— Что ж, похоже, «дело Апостола» может нас еще сильно удивить, приоткрыв завесу над истинными мотивами и организаторами этого преступления, — подытожил корреспондент, многозначительно глядя в камеру. — Может статься, что рыбак Истрия — не вдохновленный национальной идеей «ловец человеков», а жалкая пешка в чьей-то большой игре?

Родион щелкнул пультом, и экран потух, комната погрузилась в полную тишину.

Медленно, как в состоянии невесомости, он достал свой рюкзак, который не брал в руки с момента возвращения с острова, и вытряхнул его содержимое на пол. Среди чеков, ключей и всякой дорожной мелочовки лежало то, что он искал.

Какое-то неведомое шестое чувство подсказало ему: нужно сохранить этот, казалось бы, никому не нужный клочок бумаги.

***

Понедельник начался с хорошей новости: удалось дозвониться до Робера. Тот был в прекрасном расположении духа и пригласил его зайти.

Издательство располагалось в элегантном здании со створчатыми окнами, в которые заглядывали любопытные химеры церкви Сен-Сюльпис. Робер восседал в кирпично-красном кожаном кресле и курил ароматную сигару.

Притворив за собой дверь и сразу же испросив индульгенцию за недавнее опрометчиво принятое решение, Родион рассказал ему вкратце о своем корсиканском приключении, опуская лишь некоторые детали. Робер продолжал пыхать сигарой, выпуская фигурные кольца дыма и глядя в окно. На мгновение Родиону показалось, что тот его совсем не слушал.

— Ты вляпался в неприятное дело, сынок, — наконец произнес старик, барабаня пальцами по поверхности рабочего стола. — С одной стороны, у тебя нет конкретных фактов: ну примерещился тебе этот греческий рыбак на винодельне — видел-то ты его издалека… Мало ли, по какому делу он там оказался. И все остальные твои аргументы, которыми ты меня тут забросал, прямыми доказательствами не являются, их присовокупят к делу, не более того. Зато ты станешь официальным свидетелем, и кто знает, чем это чревато.

Помолчав минуту, он внезапно развернулся, уставившись на Родиона дулами проницательных глаз.

— Но есть и другая сторона медали. По обвинению в преступлении, которого он, скорее всего, не совершал, за решеткой окажется невинный человек. Могу тебе с уверенностью сказать: кому-то очень нужно, чтобы он там оказался.

И тут уж тебе решать, хочешь ты дать ему шанс выбраться из этой истории или предпочтешь остаться в стороне. Впрочем, мы оба знаем, что мучиться угрызениями совести всю жизнь ты не станешь…

Заняв единственный пустующий столик в тесном кафе на бульваре Сен-Жермен, Родион наблюдал за уличными музыкантами, которые пытались привлечь внимание почтенной публики своими фальшивыми увертюрами. Он был искренне благодарен Роберу за откровенный разговор, и еще за то, что знал — все сказанное останется между ними. Роберу было уже под семьдесят, он вырастил троих сыновей, и, видимо, этим объяснялась та отеческая терпимость, с которой он всегда относился к Родиону. Однако даже старику он не стал выкладывать все имеющиеся факты. У него в руках был кончик нити, который мог бы направить следствие в иное русло.

И кто знает, может быть, все странные совпадения сложились бы в связную историю.

Однако на кону стояла не только его собственная спокойная жизнь, но и безопасность женщины, которая была ему дорога. Ведь ее могли обвинить в соучастии…

«Дело Апостола», как его окрестили с подачи хваткого тележурналиста, еще долго занимало первые полосы газет и не сходило с телеэкрана. На протяжении года появлялись новые свидетели, но ни один из них не давал обоснованных показаний. Сам Истрия вины своей не отрицал, на каждом допросе высокопарно рассуждал о свободе Корсики, о национальной идее и о праве своего народа на самоопределение, не обронив и крупицы сведений о том, кто и как помог ему организовать это преступление. Его показания сводились к простой формуле: приговорил, выследил, выстрелил.

Журналисты принялись обвинять власти в некомпетентности, в попытке сокрыть истинное положение вещей и в сговоре с криминалитетом. Прессу лихорадило: «Как объяснить тот факт, что следствие, в чье распоряжение предоставлены лучшие ресурсы правоохранительной системы, до сих пор не пришло ни к каким внятным заключениям? Можно ли найти оправдание тому, что, несмотря на полсотни террористических актов, организованных на острове руками националистических группировок за истекшие два года, дознание упорно пытается идти по ложному следу? Скоро нас попытаются убедить, что Истрия совершил банальную вендетту, услышав тягучее voceru своей родной сестры!»

* * *

Старший следователь Люк Белло был подавлен, и у него были для этого все основания: крупный процесс, которым он занимался уже почти год, буксовал на ровном месте. Свидетели появлялись и исчезали, оставляя за собой десятки страниц пустых показаний, ни одно из которых не выглядело достоверным и не могло использоваться в качестве доказательства в суде.

Орудие убийства не найдено, точный мотив не определен. Все, чем располагало следствие, — это признание самого Истрия и факт его задержания на месте убийства. Однако, как известно, основной принцип презумпции невиновности гласит: «Обвиняемый невиновен, пока не доказано обратное».

Но кто и как это может доказать?

Потянув за тесемочки служебной папки, Белло принялся в который раз перебирать листки, исписанные крупным наклонным почерком. Должна же быть хоть одна зацепка…

Но ее не нашлось.

Раскрываемость преступлений на острове в последние годы была пугающе низкой, профессионализм криминалитета и коррумпированность властей возрастали синхронно. Все свидетели оказывались либо «хорошо подготовленными», либо как следует запуганными, вещдоки уничтожались, а секретная информация просачивалась за пределы официальных кабинетов с немыслимой скоростью. Этот случай не стал исключением, просто в силу обстоятельств оказался делом государственного масштаба.

Нагнувшись, следователь достал из портфеля свою старую армейскую фляжку и сделал пару глотков. Обжигающая жидкость вспыхнула в горле, мгновенно заставив кровь бежать задорнее. Начальство во время вчерашнего внутреннего совещания дало ясно понять: его профессиональная репутация и тщательно выстроенная карьера находятся под ударом — либо дело будет в ближайшее время раскрыто, либо…

В тишине сумерек раздался дребезжащий звонок телефонного аппарата. На том конце прозвучал хорошо поставленный голос личного секретаря министра внутренних дел Марселя Готье.

Да, конечно, он первым же рейсом прибудет в Париж. Да-да, и все документы… безусловно!

Повесив трубку, Белло едва смог перевести дыхание.

Встреча проходила в основной резиденции министра, небольшом трехэтажном особняке, расположенном за витой решеткой ухоженного парижского сада.

Следователь пристроился на краю бархатного стула в по-утреннему сумеречной приемной, расположив пухлый портфель у себя на коленях. Этой встречи он ждал, как приговора, осталось лишь ее пережить. Бронзовые купидоны, вальяжно раскинувшиеся по обе стороны от широкого камина, надменно улыбались, словно им доставляло удовольствие наблюдать за агонией посетителя. Портьеры бордового бархата, плотно закрывавшие окна от дневного света, тоже ничего хорошего не сулили.

Наконец массивная дверь распахнулась, приглашая его войти.

Холеный сорокапятилетний министр был одет неформально: светлая рубашка удачно подчеркивала свежий теннисный загар, а форма замшевых туфель, облегавших узкую стопу политика, не оставляла сомнений в том, что над ними потрудились лучшие парижские мастера.

Готье был любезен и, судя по всему, настроен доброжелательно. Его вкрадчивый голос обволакивал, усыпляя подозрительность оппонента. Белло стало понятно, как столь молодой человек ухитрился сделать головокружительную карьеру, обойдя многих заслуженных деятелей политической сцены. Образованный, умный, обходительный, он обладал холодным рассудком и полной уверенностью в собственном превосходстве. Министр умел ловко манипулировать людьми, интуитивно нащупывая ахиллесову пяту собеседника в считаные секунды. В дебатах и дискуссиях ему не было равных: никогда не поддаваясь эмоциям, он препарировал собеседника легко и непринужденно, вовремя предъявляя убийственно верный аргумент.

Казалось вполне закономерным, что единственной его слабостью были женщины. Последние с готовностью сменяли друг друга по мере продвижения «милого друга» по карьерной лестнице.

Дважды женатый функционер на этом останавливаться явно не собирался. Около года назад, сразу по окончании очередного бракоразводного процесса, пресса подняла шум по поводу отношений Готье с супругой известного парижского тележурналиста. Последний узнал об измене жены из газет, после чего оказался прикован к постели, не в силах оправиться от инсульта. Развод и заключение нового официального брака при таких обстоятельствах казались невозможными, поэтому роман Марселя Готье с красавицей Валери Брунетти продолжал носить неформальный характер.

Белло было хорошо известно и другое обстоятельство: Валери приходилась приемной дочерью мэру одной из корсиканских коммун. Поговаривали, что в последнее время влюбленный министр часто бывал на острове, приобрел там небольшое имение и был хорошо знаком с местной правящей верхушкой. Неудивительно, что эту сторону своей жизни политик старался не афишировать.

Сначала их беседа развивалась по стандартному сценарию. Но по мере углубления в подробности дела Готье, начавший было терять терпение, внезапно заинтересовался одной из второстепенных свидетельниц, некой Клер Дюпон, которая вместе со своей матерью проезжала по улице Генерала Леклера в вечер убийства. С ее слов, она видела в полумраке фигуры двоих мужчин, один из которых по описанию был похож на префекта, второй же… мог быть кем угодно.

— Я рекомендую вам повторно вызвать эту свидетельницу, провести опознание, проверить еще раз возможные неточности в протоколе допроса. Такая тактика может дать неожиданный результат. Раз рыбак Истрия молчит как рыба, — каламбур, по всей видимости, был призван слегка разрядить обстановку, — нужно попытаться разговорить кого-то еще.

— Да, но она не располагает ровным счетом никакими уликами… Даже если мадам Дюпон опознает подозреваемого и подтвердит, что именно его она видела на месте преступления в тот вечер, у нас нет доказательств, что он спустил курок.

— Доказать можно все что угодно, надо просто над этим работать. Я попрошу подключиться к этому вопросу главу DNAT, пусть прощупает ситуацию по своим каналам. У него давно уже назрели вопросы к корсиканскому национальному фронту.

— Да, но ведь…

Холеная рука Готье мягко опустилась ему на плечо.

Белло съежился и уткнулся в мелко исписанные листы отчета, пряча одутловатое от злоупотребления спиртным лицо.

— Я верю в ваш профессионализм. — Рука министра резко сжалась, причинив боль Белло. — А тех подстрекателей, что в него не верят и прочат вам позорный конец, я сумею поставить на место. Убежден, вы меня не разочаруете!

В кабинете воцарилась тишина, на фоне которой отчетливо слышалось тиканье старинных бронзовых часов.

— А с той свидетельницей надо еще немного поработать. Интуиция мне подсказывает: она сможет нас приятно удивить, — добавил Готье, отчетливо выделив голосом слово «сможет».

Белло стало понятно, что приговор по этому делу уже вынесен и обжалованию не подлежит.

* * *

Следователь вышел на улицу и изумился, каким немноголюдным и тихим может оказаться Париж утром выходного дня.

Он брел в сторону стоянки такси, глядя под ноги и с трудом волоча неподъемное бремя портфеля. Ему было хорошо известно, что Марсель Готье находился на пике внутрипартийной борьбы, и тяжелая криминогенная обстановка на Корсике сильно подрывала его авторитет. Перед грядущими выборами министру необходимо было доказать свою состоятельность, и в этом как нельзя лучше могло помочь раскрытие скандального преступления.

Сюда же примешивался и личный интерес: корсиканский клан Брунетти, как и другие кланы, не желал допускать к власти сепаратистов — это совершенно противоречило их интересам. Признание националиста Истрия виновным в преступлении против центральной власти позволило бы надолго отложить вопрос о переделе сфер влияния на острове.

Спустя неделю следователь сидел в своем опостылевшем душном кабинетике, протирая лысину смятым носовым платком, и вяло просматривал последние журнальные публикации о вверенном ему деле. Среди критических попадались и другие — аналитические, где репортеры давали волю своему воображению и предлагали вниманию публики самые невероятные сценарии.

Неожиданно дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял младший следователь Эрик Бо, чья фамилия удивительно не соответствовала его внешнему облику. Его лоснящаяся от пота торжествующая физиономия и вздернутые надбровные дуги давали понять: произошло что-то из ряда вон выходящее.

— Все! Все рассказала. Прессанул ее слегка, и раскололась!

Белло вопросительно вскинул на вошедшего воспаленные глаза.

Бо шлепнул на стол пачку бумаг тем решительным жестом, каким картежники предъявляют козырного туза. Это оказался протокол повторного допроса свидетельницы Клер Дюпон.

Перед глазами Белло тут же возникло ее лицо — немолодое испуганное лицо женщины, заплутавшей в лабиринтах не очень счастливой жизни. Но на этот раз свои мысли она излагала очень связно, гладко, будто заранее знала все вопросы, которые ей зададут. Она неожиданно припомнила, что человек, по описанию похожий на Апостолиса Истрия (впрочем, она видела его только со спины), держал в руках предмет, который наверняка являлся оружием.

Но на этом чудеса в жизни следственной группы не закончились.

Неожиданно в деле возник свидетель, чьи показания буквально сорвали дознание с мертвой точки. Им оказался управляющий Театральной ассоциации Корсики, господин Доминик Кастела, мужчина с мужественным профилем и слабыми нервами, который в этот трагический вечер встречал почетных гостей на ступеньках здания «Сирнос».

Концерт обещал быть долгим, и, сопроводив супругу префекта в ложу, он не смог себе отказать в удовольствии выкурить сигаретку и ненадолго вернулся ко входу в театр. В этот самый момент из темного пассажа напротив вынырнула фигура, за которой плотно следовал другой человек. Преследователь вскинул руку, и тут же раздался отчетливый выстрел, за ним второй!

Раненый префект, а это был именно он, рухнул лицом на асфальт.

Не теряя хладнокровия, преступник приблизился и спустил курок в последний раз. Пуля попала точно в голову, отделив душу господина Руссо от распластанного на асфальте тела…

Со слов свидетеля, убийца бежать не пытался, а лишь отступил в сторону, утонув в дверном проеме одного из близлежащих домов. В этой облупленной нише и был обнаружен Апостолис Истрия, когда через несколько минут на место прибыла корсиканская полиция.

Тот странный факт, что все это время Доминик Кастела утаивал такие важные для следствия сведения, он объяснил боязнью расправы со стороны экстремистов и необратимых последствий для себя и своей семьи.

Фортуна наконец-то повернулась к Белло лицом.

Иначе он просто не мог объяснить стремительный оборот, который внезапно приняло «мертвое» дело.

Ранним июльским утром корсиканская воскресная газета внезапно опубликовала открытое письмо, в котором одна из мелких и малоизвестных националистических группировок взяла на себя ответственность за организацию убийства префекта руками Истрия и за сокрытие орудия преступления.

«Как безупречно работает государственная машина, когда на кону стоят одновременно и политические, и личные интересы», — думал Белло, впиваясь зубами в бутерброд с домашней ветчиной и тут же сдувая крошки с папки с делом. Еще месяц назад он не представлял себе, как решить эту головоломку, понимая, что рыбак невиновен и оговаривает себя по каким-то лишь ему ведомым причинам. Внутренняя уверенность подкреплялась и тем, что баллистическая экспертиза к однозначным выводам так и не пришла, а медэксперты не смогли ответить на вопрос о точном местоположении убийцы относительно жертвы в момент совершения преступления, поскольку ранения на теле префекта не соответствовали дыркам от пуль в его одежде.

Следствие поспешило объяснить это тем, что Руссо в момент первых двух выстрелов находился в активном движении, а его объемный пиджак был распахнут, развеваясь на ветру. Что касается смертоносного выстрела в голову, то он был совершен, когда префект уже лежал ничком на земле, и по нему трудно было сделать какие-либо выводы о росте преступника.

Белло понимал: в сложившемся пазле не хватает еще многих фрагментов, да и те, что имелись, были подогнаны из рук вон плохо…

Но, как известно, политика не терпит неопределенности. До внутрипартийных выборов останутся лишь считаные дни, когда после очередного доклада главного следователя министр внутренних дел, игнорируя принцип презумпции невиновности, организует пресс-конференцию и сделает официальное заявление: «дело Апостола», наконец, раскрыто, вина подследственного доказана. Зал взорвется аплодисментами, высоко оценивая проделанную правоохранительными органами работу. В свою очередь, спустя пару недель суд посчитает предоставленные улики и свидетельства достаточными, чтобы именем Республики признать подозреваемого виновным. Процесс будет официально завершен, и Апостолис Истрия отправится отбывать пожизненное заключение в исправительную колонию города Арль.

 

Глава 3

Тяжелая дверь спальни тихо скрипнула.

Анна с трудом разлепила веки. Ночь прошла беспокойно, ее опять мучили кошмары. Харис же, как всегда, спал крепким сном универсального солдата: строго на спине, вытянув руки поверх одеяла и размеренно дыша.

Она приподнялась на локте и взглянула на его расслабленное лицо: оно могло принадлежать только человеку, никогда не совершавшему дурных поступков.

В узком просвете дверной щели что-то мелькнуло.

«Опять подслушивала… Господи, и что ей неймется».

Скоро уже год, как они жили вместе с матерью Хариса. Старушка не требовала повышенного внимания, передвигалась бесшумно, ела мало, но во все совала свой нос. Когда они только поженились, она восприняла «иностранку» настороженно, но тот факт, что Анна была православной, русской с греческими корнями, постепенно ослабил беспокойство свекрови.

Анна очень старалась вписаться в заданный жизнью сценарий: посещала по воскресеньям церковь, присутствовала на бесконечных крестинах и свадьбах, ходила с мужем на ужины к его друзьям, где они просиживали часами, перемывая кости греческим политикам, обсуждая последние глянцевые сплетни и демонстрируя друг другу атрибуты успеха и благосостояния.

Несмотря на все старания, Анна ощущала себя синицей в джунглях. Во-первых, она совершенно не умела притворяться, и все ее попытки поучаствовать в разговоре сводились к тому, что она улыбалась и поддакивала собеседнику, думая при этом о своем. Во-вторых, ей явно не хватало светского лоска. Гречанки обожали броские наряды, обувь на вызывающе высоком каблуке, не пренебрегали украшениями и ярким макияжем. Анна со своей мальчишеской короткой стрижкой, спортивно-городским стилем и неспособностью непринужденно носить дизайнерские сумки казалась себе угловатой студенткой, случайно затесавшейся в компанию роскошных поп-див.

Отдельной проблемой оказалась разница в восприятии такого естественного явления, как юмор. Анна выросла в семье, где никто ни на кого не повышал голоса, и если между родителями и происходило выяснение отношений, то это больше смахивало на обмен колкостями и остроумными шутками, чем на ссору. Ее отец обладал редкой способностью подмечать комичные стороны повседневной жизни и людских характеров. Его тонкие ироничные полунамеки зачастую были понятны только Анне — это был секретный язык общения, на который они переходили, как только оказывались в кругу посторонних людей. Греческий же юмор был бесхитростен, прямолинеен и не нес никакого скрытого смысла. При этом сами греки очень любили посмеяться, они громко шутили между собой в рейсовых автобусах, с экранов телевизора, в радиорекламе и даже в строгой обстановке административных инстанций.

Когда два года назад она приняла предложение Хариса и решилась переехать в Афины, казалось, что долго привыкать не придется. Греция представлялась ей солнечной, бесконечно дружелюбной страной, язык и культуру которой она знала с детства. На деле оказалось немного по-другому. Анна упивалась светом, сочившимся изо всех щелей триста дней в году, наслаждалась красками окружающей природы, но никак не могла обзавестись друзьями.

В общении как таковом недостатка не ощущалось: греки были открытыми, гостеприимными людьми, готовыми в любой момент помочь и словом, и делом. По выходным они с Харисом часто устраивали застолья в голубых тавернах у моря или посиделки небольшой компанией у себя в саду. Но ей не удавалось сблизиться с кем бы то ни было по-настоящему, все разговоры получались поверхностными, светскими, и она постепенно свыклась с ролью чудаковатой иностранки, полностью погруженной в себя. Харис поначалу был внимателен, старался проводить как можно больше времени рядом, но постепенно жизнь вошла в обычное русло, он пропадал в клинике дни и ночи напролет, и даже дома вел себя сдержанно и слегка отчужденно.

Анна не раз задавала себе вопрос: а не поспешила ли она с замужеством и переездом?

Но в памяти мгновенно всплывала Москва, их тесная квартирка в Проточном переулке, мамины заплаканные глаза…

Отец умер внезапно.

Ранним весенним утром, как обычно, выпив чаю и взяв из почтового ящика пару газет, он сел в троллейбус и отправился на работу. Ему досталось место у окна, что было несомненной удачей в вечно переполненном московском транспорте. Троллейбус мерно продвигался по Садовому кольцу, делая запланированные остановки, впуская и выпуская толпы горожан всех возрастов и национальностей.

И только один пассажир никуда не спешил.

Он сидел, прислонившись виском к широкому стеклу, и, казалось, наслаждался видом московских улиц.

Во время пересменки водитель хотел было растолкать уснувшего гражданина, но когда подошел к нему поближе, увидел его застывшие глаза и все понял.

О болезни они узнали не сразу. Отец долгое время скрывал от жены и дочери свой диагноз, а когда все открылось, предпринимать что-либо было уже поздно, оставалось лишь надеяться на эффективность прописанного лечения и здоровый образ жизни, которому он никогда не изменял.

Постсоветская медицинская система не могла предложить ему ничего, кроме облезлых больничных стен и скудного набора отечественных лекарств. Правда, одна из крупных западных фармацевтических компаний выпускала препарат, способный продлить отцу жизнь. Но он не входил в официальный государственный реестр, а значит, был доступен только за наличный расчет и стоил баснословных денег. Отец не допускал и мысли о том, чтобы потратить все сбережения на себя, поэтому предпочел скрыть правду от семьи.

Главным и единственно значимым его проектом всегда была Анна.

В шестилетнем возрасте, когда ее отвели в подготовительный класс ташкентской школы, она никак не могла усидеть на месте: все вертелась, вставала из-за парты, подпрыгивала, чем вызывала нарастающее недовольство учителей. Отец обожал свою непоседу, отказывался выслушивать какую-либо критику в ее адрес и нашел мудрое решение: Анну отдали в балетную школу. У девочки обнаружились исключительные данные и абсолютный слух, чем, наверное, и объяснялась та легкость, с которой она усваивала языки.

После переезда в Москву Анна была зачислена на общеобразовательный поток Московской государственной академии хореографии, старейшего театрального вуза пока еще не распавшейся страны.

Фрунзенская набережная, река, яблоневый бульвар, старые сталинские дома с окнами-фонариками — именно такой она запомнила Москву, где жила и училась целых десять лет. Отец мечтал увидеть ее на большой сцене, но его внезапная смерть положила конец всем московским планам.

Мама была сломлена, во всем винила «эту бездушную каменную махину», которая перетерла жерновами ее счастливую семейную жизнь. Долгие годы она стремилась вернуться в Ташкент, и вот теперь, когда дочь выросла, а муж безвозвратно ушел, путь назад оказался для нее открыт.

Анна же за несколько месяцев до смерти отца встретила Хариса. Зрелый, мудрый, надежный, он по-отечески опекал ее и поддерживал, распахивая перед ней дверь в новую реальность, которая давала ей шанс сменить обстановку и забыть о случившемся. Свой выбор она обдумывала недолго, он был сделан под давлением обстоятельств, и Анна даже не пыталась себя в этом обмануть.

* * *

Вернувшись в Афины после той непродолжительной поездки на Корсику, она долго не находила себе места.

К тревоге за Родиона, чья судьба была ей неизвестна, примешивалось чувство вины перед Харисом, который вообще не подозревал, чем вызвана ее внезапная послеотпускная депрессия.

В первые дни она еще пыталась что-то разузнать у спасателей на кальвийском пляже, но по телефону они отказались дать ей какую-либо информацию. В начале августа, вооружившись справочниками, она принялась обзванивать все издательские дома Парижа, выясняя, числится ли у них сотрудник с экзотическим именем Родион. Поначалу это не приносило ровным счетом никакого результата, но наконец ей улыбнулась удача.

Однажды утром трубку сняла сонная женщина, говорившая с легко уловимым африканским акцентом. Она лишь на время отпуска подменяла секретаря и абсолютно ничего не знала о сотрудниках издательства, поэтому предпочла перевести звонок в кабинет самого директора.

— У аппарата, — нехотя произнес Робер, глядя с тоской в широко распахнутое окно и думая, что бокальчик розового со льдом в такую жару совсем бы не помешал.

— Добрый день, извините, что беспокою, я разыскиваю журналиста по имени Родион. Возможно, он работает у вас…

— Нет.

Сердце Анны упало. Впрочем, за эти дни она уже привыкла получать именно такой ответ.

— Уже не работает.

— Уже? Значит, он…

— Господин Лаврофф, если вы о нем, уволился неделю назад. Попробуйте позвонить ему на домашний, хотя он наверняка еще болтается на Корсике: у него там возник…эммм… личный интерес.

Анна повесила трубку, не будучи уверена, что поблагодарила собеседника за любезно предоставленную информацию.

Уволился неделю назад.

Что ж, значит, выжил, здоров и решает дела сердечные. Почему-то эта столь желанная новость радости ей не принесла.

Наступила замечательно мягкая афинская осень. Дни стали чуть короче, зато солнце не жгло, а ласково пригревало, и было так приятно сидеть в саду, строя планы на будущее…

Они с Харисом затеяли масштабный переезд, искали дом, в котором бы было два отдельных крыла: одно для них, второе для свекрови. Совсем отселить старушку было невозможно, она едва ли могла справиться с хозяйством сама, да и Харис был слишком хорошим сыном, чтобы сослать мать с глаз долой в угоду молодой жене. Найти подходящий вариант оказалось несложно: большинство домов в Греции строились с прицелом на две, а то и на три семьи. Родители предпочитали держать выросших детей под крылом до самой старости, а потому большие и шумные греческие семьи были не мифом, а повсеместной реальностью.

Харис погряз в рабочей рутине, и Анна в одиночку занималась просмотром нового жилья. К концу третьей недели поисков она добралась до северной окраины города, которая теснилась у подножия горы Пендели. Это место понравилось ей сразу: в сосновом бору стояли аккуратные домики, каждый со своим садом или лужайкой. Ей приглянулся компактный коттедж, в котором с комфортом могла расселиться вся их небольшая семья — каждый в отдельности. Но главная ценность дома состояла в просторном нулевом этаже с отдельным входом со стороны сада. Там она мечтала оборудовать студию и давать частные уроки.

София — так звали мать Хариса — похоже, почуяла грядущие перемены, присмирела и редко выходила из своей комнаты. Первые месяцы их совместной жизни Анна очень старалась наладить контакт: сопровождала ее за покупками на субботний рынок, готовила греческие блюда, в общем, пыталась хоть чуть-чуть угодить. Удавалось ей это или нет, было трудно понять: бабка оказалась молчалива и непроницаема, как черная монашка. К тому же со временем Анна уловила в ней пугающее стремление следить и подглядывать. Она стала замечать, что вещи в ее шкафу аккуратно перебрали, были просмотрены и сложены в ином порядке ее книги, а в параллельную трубку телефона тяжело дышат, слушая малоинтересный постороннему человеку разговор. Затем свекровь стала позволять себе пройти и незаметно, ну почти незаметно, задержаться минут на десять возле двери их с Харисом спальни. Однажды утром, принимая прохладный душ, она спиной почувствовала пристальный взгляд, обернулась — в щели приоткрытой двери темнела сгорбленная фигура, которая и не подумала исчезнуть, когда ее присутствие было замечено. Не выдержав, Анна рассказала об этом Харису, но тот лишь пожал плечами: тебе померещилось.

Для Хариса брак с Анной был вторым по счету. До этого он долго и бездетно был женат на своей университетской подруге, с которой они достигли профессиональных высот, построили общий дом, да и развелись. Причину развода Харис никогда и ни с кем не обсуждал.

Наконец косметический ремонт дома был завершен.

Анне не верилось, что больше ей не придется сидеть и ждать часами, когда придут мастера. Назначать точное время визита оказалось занятием бесполезным: в Греции никто никуда не спешил и договоренностей не соблюдал. Мастер мог прийти на два часа позже оговоренного времени, не прийти вообще или, например, заявиться под вечер и заодно привести шурина, «потому что у них в этих краях есть и другие дела».

К весне закончились работы и в ее хореографической студии. Харис радовался, что у жены появилось занятие, и не ограничивал ее в расходах. Пол был застелен светлым паркетным ламинатом, дальняя стена полностью отделана зеркалами в полный рост, слева от входа установлен балетный станок. По утрам Анна проводила занятия для любителей, в основном студенток и молодых богатых бездельниц. А после обеда набралась группа детей школьного возраста. С ними Анна могла заниматься бесконечно, получая невероятную отдачу от маленьких строптивых учениц, смотревших на нее дерзкими глазами. Довольно быстро, как это бывает в деревнях, слух о «русской балерине» разошелся по округе, и у Анны появились новые клиенты.

Харис тоже испытывал явное облегчение: жена при деле, и ему не нужно беспокоиться о том, в каком настроении он застанет ее вечером.

Реализовывался и еще один важный для него проект. От Евросоюза были получены субсидии на строительство крупнейшего на Балканах кардиологического центра, который он должен был возглавить.

* * *

Анна шла по узкой тропинке редкого прибрежного леса, где она любила бывать в свободные часы.

Приближался вечер, в тени деревьев становилось зябко: в этом году весна была поздней. Мимо трусцой пробежала крупная рыжая собака без ошейника, их здесь было великое множество, диких и совершенно безобидных псов. Некоторых из них она уже узнавала «в лицо», а они, лишь вильнув хвостом в знак приветствия, уносились дальше по своим неотложным собачьим делам.

Одинокие лесные прогулки располагали к размышлениям, но думать о Родионе она себе запретила. К тому же голова была занята теперь совсем другим: живот становился все заметнее, а его обитатель наполнял жизнь новым смыслом.

Муж светился от счастья, окружал Анну непривычным вниманием, организовывал частые вылазки на Пелопоннес и даже взял недельный отпуск, чтобы вместе с ней заняться оформлением детской комнаты. Они ждали девочку, и это пробуждало в нем самые глубинные чувства, о существовании которых он раньше даже и не догадывался. Анна все хорошела, на ее тренированном узком теле растущий живот казался забавным накладным муляжем, беременность ей шла. Беспокойная София, узнав о положении невестки, смягчилась, все чаще благостно сидела в кресле на своем просторном балконе, надев роскошные солнечные очки и соломенную шляпу. Приходя с прогулки, она приносила невестке то деревянный лоточек со спелой клубникой, то свежий, осыпающийся кунжутом кулури, вкуснее которого Анна ничего в жизни не ела. Анна продолжала заниматься в студии, хотя понимала, что скоро нужно будет сделать паузу: двигаться становилось тяжело, а провести урок, не совершая рискованных па, было практически невозможно.

В то пасмурное утро клиника буквально дрожала от наплыва людей, будто половина Афин ожидала пополнения.

— Ничего удивительного, это сезонный бум. Созревают счастливые плоды удачно проведенных отпусков и праздников, — посмеивался в усы врач, который вел ее беременность.

— Вы вот, я вижу, тоже в Рождество времени даром не теряли? — подмигнул он, прокладывая путь к кабинету УЗИ сквозь разномастную толпу.

В небольшой затемненной комнате тревожно мерцал монитор, перед которым сидел человек в белом халате. Он даже не обернулся, когда Анна вошла, лишь кивнул головой в сторону кушетки. Она поднялась по приставным ступенькам и улеглась поудобнее. Живот вздымался перед ней, как Капитолий, по которому блуждала внимательная рука перинатолога.

После обследования ее попросили подождать в приемной, где в предвкушении хороших новостей толкались и балагурили греческие семьи. Анна наблюдала за двумя упитанными мальчишками, уплетавшими слоеную выпечку и исподтишка пинавшими друг друга новенькими кроссовками, в которые нарядила их мать, выводя «в люди». Та пыталась что-то прочитать в медицинской карте, близоруко щурясь и тяжело вздыхая…

Дверь приемной внезапно распахнулась, Анну пригласили войти. Она едва успела переступить порог, как в кабинет ворвался Харис — растрепанный, бледный, он примчался с другого конца города и был чем-то очень встревожен. Слова врача прозвучали сухо и обыденно, как сама неизбежность. Прошло несколько секунд, прежде чем она смогла осознать услышанное: врожденный порок сердца…

Осанистый Харис сразу как-то ссутулился, потух и, не глядя ей в глаза, произнес вполголоса:

— Мы должны с этим смириться, Анна. Дождемся родов. Фетальная хирургия находится пока еще на самой ранней стадии своего развития. Такие операции практикуют два-три специалиста во всем мире, они не поставлены на поток — это сродни научной фантастике. В Греции нет даже клинической базы, которая позволила бы…

— Он сказал, шанс на выживание — пятьдесят процентов. Пять-де-сят!

— Родная… эндоскопия в данном случае невозможна, мы говорим об открытой операции: полостной разрез и изъятие плода… Ты понимаешь, чем это может обернуться? Разрыв плаценты, инфицирование, гибель ребенка…

— Ты же врач, Харис, и знаешь лучше меня — половина таких детей… — Анна запнулась. — У нас есть еще пара недель, давай подумаем, рассмотрим варианты!

Муж изучал геометрию кафельного пола и красноречиво молчал.

* * *

По узкому проходу накопителя аэропорта бежал маленький человек с плотно набитой дорожной сумкой, его жидкие волосы прилипли к вспотевшему лбу, позорно оголяя прогрессирующую лысину. Он судорожно искал глазами свой выход на посадку и наконец, сверившись с билетом, облегченно вздохнул: самолет задерживался. Плюхнувшись на первое попавшееся сиденье, он случайно задел локтем молодую женщину, которая вздрогнула и отодвинулась подальше.

Анна провела уже час в ожидании вылета, наблюдая за обычной суетой афинского аэропорта в начале летнего сезона. Кондиционер практически не работал, и ей было невыносимо жарко в льняном пиджаке, который был призван скрывать выпуклый живот от пристального взгляда стюардесс. Недосып последних недель тоже давал о себе знать — решение далось ей непросто.

Поначалу она не допускала и мысли об обмане: пыталась переубедить мужа, плакала, ставила ему ультиматумы. Но потом поняла: страх его так глубок, что ей не сдвинуть эту глыбу с места. Он приводил ей убедительную медицинскую статистику, чтобы доказать, что риск потери ребенка слишком высок. Уверял, что при грамотном консервативном лечении они «сумеют дорастить» Оливию до того момента, когда будет возможна полноценная операция.

А если не сумеют?

Оливия…

Имя было выбрано уже давно. Сгорбленная София пребывала в полной уверенности, что по греческой традиции внучка будет названа в честь нее. Но перешагнуть через эту условность казалось теперь такой малостью по сравнению с решением, которое Анна осмелилась принять…

Перед глазами стояло лицо отца. В тот день, когда он садился в свой последний троллейбус, ему был пятьдесят один год. Если бы знать о болезни, принять своевременные меры, то он мог бы и сейчас быть рядом с ней…

Второй такой ошибки она не допустит.

Внутренне трепеща перед выпавшим ей испытанием, Анна поначалу не представляла, как подступиться к поискам врача. На верный путь ее навел толстый журнал, лежащий на рабочем столе у Хариса: «Программа 6-го Всемирного кардиологического конгресса, 1998 год». Она открыла его и принялась изучать список участников. На глаза попалась знакомая фамилия «П. Р. Нойманн, Институт медицины города Бонна, Германия». Тема доклада уважаемого профессора звучала лаконично: «Плод как пациент: современные возможности фетальной хирургии».

Ну конечно, как она сразу не подумала — Нойманн!

Правда, во время их последней встречи в афинском ресторане он произвел на нее совершенно отталкивающее впечатление. Да и согласится ли педантичный немецкий профессор тайно оперировать жену своего коллеги? Это было бы грубым нарушением профессиональной этики и могло стоить ему карьеры…

Боясь услышать твердое «нет», Анна сняла трубку и набрала номер Боннского института. Однако во время первого разговора профессор никак не проявил своего отношения к делу. Он просто попросил прислать результаты ультразвукового исследования и полную медицинскую выписку в переводе на немецкий.

И скоро перезвонил ей сам.

— У вас не осталось времени на размышления. Физиологическое окно, когда подобная операция может оказаться эффективной, закроется через две недели. Господин Илиадис, как я понимаю, противник такого решения?

— Да.

— И сам оперировать отказывается?

Анна промолчала.

— Что ж, определяйтесь поскорее, потому как 10 июня начнется чемпионат мира по футболу, и мне будет не до вас, — равнодушно произнес он и зашелестел какими-то бумагами. — Да, и не забудьте заручиться нотариально заверенным согласием вашего супруга на операцию, свое вы подпишете на месте.

И началась полоса супружеской лжи и уголовно наказуемых преступлений…

Анна дождалась отъезда Хариса на врачебный консилиум в Салоники и купила авиабилет. Недремлющей Софии она солгала, что ей нужно срочно слетать в Москву за документами, без которых оформить малышку после рождения будет сложно.

Оставался неразрешенным лишь вопрос с согласием мужа на операцию. Эта задача сначала казалась ей совершенно непосильной, ведь речь шла о подделке официального документа. Но в Греции, где все делалось по знакомству и нередко в обход законов, уладить это оказалось несложно. Через одну из клиенток был найден нотариус, который согласился заверить бумагу без лишних проволочек.

Подпись за мужа поставила Анна.

Дорога заняла почти сутки, и только к вечеру она вошла в прохладное лобби боннского Института медицины. Под эгидой этого учреждения работали двенадцать различных клиник.

Медсестра в отглаженном форменном платье и кокетливом чепце проводила Анну по узким, хорошо освещенным коридорам до кабинета профессора. Нойманн встретил ее так, будто она была его соседкой и они уже виделись с утра, забирая газеты из почтовых ящиков. Он смотрел на нее глазами ученого, неожиданно обнаружившего у себя под микроскопом презанятнейший микроб. Пролистав привезенные документы, профессор аккуратно сложил их в пронумерованную папочку, на которой значилась ее фамилия.

— Я весь слух, я весь внимание. — Он неприятно улыбнулся. — Так что именно вас ко мне привело?

Анна, робея и путаясь в словах, объяснила ему еще раз всю свою историю, недоумевая: неужели за прошедшие недели он мог забыть, ведь они все так подробно обсудили по телефону…

— Завтра вы пересдадите абсолютно все анализы, — перебил он, — вашим грекам я не доверяю. И сделаете повторную эхокардиографию. Ну, а во вторник приступим.

— Скажите, каковы шансы, что ребенок…

— Шансы высоки, иначе я бы за это не брался. Сегодня медицина считает вмешательства подобного рода неоправданно рискованными, но каждый мой научный опыт… простите, моя операция, доказывает, что у фетальной хирургии большое будущее. Для вас все пройдет совершенно безболезненно: вы погрузитесь в глубокий сон, и через небольшой разрез я частично выведу в рану вашего мальчика…

— Девочку.

— Девочку. Ну и подремонтирую, что у нее там сломалось, — профессор рассмеялся неожиданно молодо и задорно, оголив мелкие, как у грызуна, желтоватые зубы. — Главное, не волнуйтесь, все сделаем по принципу «максимально внутри, минимально снаружи». Через десять дней улетите домой в добром здравии, порадуете моего коллегу хорошими новостями.

— Я боюсь даже подумать, как он отреагирует…

— А что тут думать? Вы сохраните жизнь вашему общему ребенку, если у него самого кишка тонка. К этой операции у вас есть все показания.

— Я не сказала вам главного… Я подделала согласие мужа.

Его пенсне заинтересованно блеснуло.

— А я знаю. Но с точки зрения законодательства все формальности соблюдены, а я не Шерлок Холмс, чтобы проверять документы на предмет подделки. Все на доверии!

— Спасибо вам, профессор, вы так рискуете…

— В медицине, милая, риск обоснован и даже необходим, — Нойманн педантично поправил стопочку бумаг на столе, которые и так пребывали в идеальном порядке. — Ваша операция — мой маленький вклад в развитие науки. А это единственное, что меня интересует.

Под вечер дождливого дня медсестра заглянула в четвертую палату интенсивной терапии. Пациентка крепко спала.

«Фамилия греческая, а чертами не похожа. Худая-то какая, одни жилы, и как она только носит».

Вздохнув, сестра проверила, хорошо ли отлажена капельница, прикрыла шторы и беззвучно вышла из комнаты.

Анне снились сумбурные сны.

В них ничего невозможно было разобрать, только яркие краски и йодисто-соленый вкус моря…

Ей казалось, она вновь стоит по пояс в воде, всматриваясь в покосившийся горизонт и пытаясь различить чей-то зыбкий, удаляющийся от берега силуэт.

Она открыла глаза и попыталась сесть.

Острая боль тут же вернула ее в исходное положение, одновременно напомнив, где и по какому поводу она находится. Анна судорожно откинула одеяло и взглянула на свой безупречно круглый живот.

Его перечеркивал тонкий шрам под стерильной повязкой.

* * *

В доме напротив зажегся яркий свет. Сначала в комнате, затем в кухне. Долговязая фигура в мятой пижаме подошла к раковине, наполнила турку, и, поставив ее на плиту, со вкусом потянулась.

«Проснулся мой приятель сегодня что-то поздновато», — вздохнула Анна. Часы показывали пять утра, но она уже час как сидела в детской, убаюкивая Оливию. Это стало привычным ритуалом: раннее утро, для многих еще ночь, тишина спящего дома, она у окна укачивает на руках беспокойную малышку. И одинокий сосед напротив — трудоголик, для которого утренние часы, видимо, были наиболее продуктивными.

Больше ни души.

Оливия очень плохо спала. Анна, которая еще носила в себе страх за ее здоровье, боялась оставить дочь одну хотя бы на минуту. Она сидела рядом с ней днями и ночами, кормила строго по расписанию, гуляла с ней в любую погоду, постоянно взвешивала и переодевала. От сторонней помощи она отказалась, опасаясь, что любая няня будет недостаточно внимательна. На контрольном осмотре у детского кардиолога, где присутствовал и Харис, ее заверили: с ребенком все в порядке, девочка здорова, и ее сердце работает, как хорошо отрегулированный механизм.

— Медицина действительно шагнула вперед, — разводил руками врач. — Еще несколько лет назад у такого ребенка был лишь малый шанс выкарабкаться. А теперь вы только гляньте на эту куклу, — он причмокнул влажными губами, ущипнув Оливию за пухлую ногу, — конфета!

Харис поморщился, сухо поблагодарил коллегу и вышел.

Его реакция на все случившееся была предсказуемой.

Когда Анна, придя в себя после операции, набрала номер мужа, он ответил на звонок мгновенно, как будто не выпускал все это время аппарат из рук. Тихий настороженный голос, рубленые фразы — он явно догадывался, что произошло, хотя до последнего не хотел в это верить.

— Ты в Москве?

— Нет.

— Где ты находишься, Анна?

— Харис, я тебе все объясню.

— Это то, о чем я думаю?

Молчание.

— Тебе нужен хороший стационар, ты должна сейчас находиться под медицинским наблюдением!

— Хорошо…

— Хирург тебе обо всем сказал? О риске выкидыша, преждевременных родов? О том, что ты могла вообще не встать с операционного стола?

— Харис, да. Но это был наш шанс, понимаешь, единственный.

— Да, это был наш шанс. Шанс прожить жизнь вместе, в любви и доверии. Мое слово врача для тебя ничего не значит? Я говорил тебе, все будет нормально, ты же взяла на себя риск, который мог убить вас обеих. Бросилась к какому-то шарлатану, который еще неизвестно что смыслит в этих делах.

— Роберт Нойманн не шарлатан.

Харис замолчал.

— Нойманн, ну конечно, как я не подумал… Кто еще взялся бы за это дело в сложившихся обстоятельствах… Для него все люди — кролики, им руководит одно лишь тщеславие. Зато в собственных глазах он — светило… Я не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, что своим чудовищным обманом ты отказала мне в праве быть отцом, мужем, профессионалом, наконец!

Харис нажал на кнопку отбоя, отошел от окна и, ослабив узел галстука, рухнул в кресло.

Жена приняла необратимое решение, вскрыв острым скальпелем их совместную жизнь, их общее будущее. Вот он, ее способ разрешения жизненной дилеммы: сбросить его со счетов, лишить всех человеческих прав…

Дернув лицом, он вновь протянул руку к телефону.

— Рад слышать моего дорогого коллегу! Как нынче погода в Афинах, уж, наверное, получше, чем наша слякоть?

— Слякоть. Именно, аморальная циничная слякоть.

— А я думал, вы звоните меня поблагодарить… — Голос профессора был ровным и не выдавал никакого волнения. — Все прошло без малейших осложнений, пациентка чувствует себя хорошо.

— Я тебя затаскаю по судам. Ты не имел права. Моя жена — не подопытный материал для твоих сомнительных исследований.

— Господин Илиадис, я не совсем понимаю, о чем мы говорим, — Нойманн перешел на официальный тон. — Наша клиника практикует подобные операции уже несколько лет. Вмешательство было произведено в соответствии с установленным медицинским протоколом и по всем действующим правилам. К тому же ваша очаровательная супруга представила необходимые для данной процедуры документы в полном объеме… включая ваше собственное согласие.

— Оно было подделано, ты прекрасно знаешь, что я никогда бы не дал согласия на такую операцию!

— У меня не было оснований не доверять вашей жене, — Нойманн не переходил на «ты», намеренно удерживая дистанцию. — Спешу вас заверить: я вполне удовлетворен полученным результатом и обязательно включу этот случай в мой доклад на следующем конгрессе. Вы, любезнейший, сейчас излишне эмоциональны, но я вас извиню, — профессор сделал многозначительную паузу. — И потом, не станете же вы обвинять любимую супругу в нарушении закона. В Германии подделка подписи квалифицируется как мошенничество и карается внушительным сроком. Так что давайте закончим этот неприятный разговор. Я с нетерпением буду ждать новостей о нашей маленькой Афродите в самом ближайшем будущем! — подытожил он и разъединился.

* * *

Дни, недели, месяцы протекали меж пальцев, как талая вода…

Иногда Анне казалось, что судьба перепутала сценарий, определив ей роль, которую она не в состоянии как следует сыграть. Она жила по закону инерции, который сохранял установленный порядок вещей, но лишал их всякого смысла. Оливия тем временем росла, поглощая время и силы своей матери так же жадно, как и первые сочные фрукты, которые София приносила с рынка. Надо сказать, с рождением внучки свекровь неожиданно преобразилась. Вместо беспомощной старушки, которая была не в состоянии обслужить даже себя, в доме появилась новая энергичная хозяйка. Она взяла на себя все бытовые хлопоты, готовила и успевала переделать за день кучу дел, дав невестке возможность заниматься с ребенком. От слабоумной, вечно шпионящей бабки не осталось и следа, и Анна не переставала удивляться тому, с какой готовностью старческая немощь отступила перед дыханием новой жизни, которой София боялась так и не дождаться.

С Харисом они виделись только по выходным. После открывшегося обмана он не ушел, не хлопнул дверью, а лишь отдалился, оброс непроницаемым панцирем и с головой погрузился в работу. Строительство нового кардиоцентра завершалось к декабрю, и в сложившейся ситуации это для него было очень кстати. С Анной он практически не разговаривал, лишь соблюдал вежливость в присутствии посторонних, бросая ей, как кость, короткие формальные фразы. Она, чувствуя свою вину, неоднократно пыталась наладить отношения, но казалось, муж ее не слышал.

Однажды, устав от вынужденного одиночества, Анна позволила себе упрекнуть его в черствости, и разразился настоящий скандал, ставший их первым откровенным разговором за долгие месяцы. На крик приковыляла София. Увидев искаженное лицо сына, она сдержанно произнесла: «Мне больно на тебя смотреть, aγόρι μου, все холишь, пестуешь свое раненое эго и ничего вокруг себя не замечаешь. Жизнь пролетит, так и умрешь обиженный…»

Приближалась православная Пасха, яркая кульминация греческой весны — с дымным костром, истекающим соками молочным ягненком, густым вином за неспешным, щедро сдобренным взрывами смеха застольем. София с раннего утра колдовала на кухне, а Харис расставлял садовую мебель, приглядывая за мирно играющей на лужайке Оливией. Анна, обрадовавшись свободной минуте, отправилась за праздничным тортом.

Их дом находился на окраине престижного района, центр которого представлял собой клубок мощеных улочек с многочисленными магазинами, ресторанами и кафе.

В прохладном зале знаменитой кондитерской было не протолкнуться. Выбор ошеломлял: минималистичные торты с кофейной глазурью, глянцевые лимонные пироги, сдобные «питы» — все это великолепие заполняло сверкающие чистотой прилавки. Анна не смогла устоять перед облаком меренги «Павлова», украшенной мелкими лесными ягодами.

«Как шаблонно я мыслю, — улыбалась она про себя, аккуратно неся коробку с хрупким десертом, — надо же, Павлова…»

Перед входом в маленький винный погребок она замешкалась, пытаясь не уронить громоздкую коробку. На помощь подоспел хозяин заведения, пригласительно распахнув перед ней тяжелую дверь.

Небольшое пространство магазина от пола и до потолка было заставлено бутылками. Логику их расположения Анна постичь никак не могла, поэтому рассеянно бродила от одной полки к другой. Хозяин погреба следовал за ней по пятам, доброжелательно улыбаясь и всем своим видом выказывая готовность посодействовать. Наконец, где-то под потолком, она обнаружила искомое — «Δύο Ελιές», вино одного из северных греческих номов, которое крайне редко попадалось ей на глаза. Расплачиваясь, Анна с любопытством наблюдала за услужливым торговцем, который, казалось, просто не мог не суетиться, не потирать нетерпеливо руки, не заглядывать покупателю в глаза, не причмокивать губами, расхваливая достоинство своего товара.

Спектакль был прерван звоном дверного колокольчика, оповестившего о появлении нового посетителя. В магазин вошел мужчина лет сорока, среднего роста и довольно заурядной наружности. Волосы цвета светлого речного песка были аккуратно зачесаны назад, открывая покатый лоб. Тщательно проработанная десятидневная щетина смягчала рубленую линию его подбородка. В отличие от Анны покупатель сориентировался довольно быстро: прихватив две бутылки дорогого вина, он уверенно направился к кассе. Хозяин, заботливо заворачивавший ее покупку в несколько слоев бумаги, знаками попросил мужчину подождать.

Вакуум маленького пространства прорезала пронзительная трель. Посетитель достал из кармана телефон и ответил по-русски: «Понял тебя… перезвоню». Он разговаривал странным дребезжащим голосом, который ему совершенно не подходил.

Анна улыбнулась:

— Как приятно слышать родную речь.

— Да, так-то оно привычней, — мужчина криво усмехнулся. — С греческим у меня пока не очень.

Его светлые, широко посаженные глаза со зрачками-бойницами бережно, словно боясь вспугнуть, ощупывали миниатюрную собеседницу.

Анна взяла свои покупки и направилась к выходу. Мужчина поспешно бросил на стойку несколько купюр и нагнал ее в дверях.

— Может быть, вас подвезти?

Анна кивнула головой в сторону своей машины, дав понять, что в этом нет необходимости.

Незнакомец одобрительно хмыкнул, провожая ее заинтересованным взглядом, а затем исчез в салоне стального «Лендкрузера», который тут же зашумел отлаженным двигателем и резко тронулся с места.

* * *

Выцветшее от зноя небо, мертвая трава, неподвижный воздух, пропитанный пылью настолько, что его можно было разрезать на ломти, — таким выдалось это жуткое афинское лето. Всего через неделю их ждал прохладный Ионический остров, но до этого момента нужно было еще дожить, а пока приходилось плотнее зашторивать окна, погружая душу в сумерки…

Ночью ее поверхностный сон был прерван гулом низко пролетающего вертолета.

В доме отчетливо ощущался едкий запах гари. Старясь не ударяться об углы темного коридорного лабиринта, на ощупь добралась до лестницы и поднялась по ступеням наверх. С крыши, которую они часто использовали как террасу, были хорошо видны и покатые горы, и лента освещенной дороги. Нижний край ночного неба опаляло зарево приближающегося огня. Могучие сосны полыхали как спички, щедро разбрасывая по округе слоистый пепел!

Анна слетела вниз, поспешно сгребая в сумку все самое необходимое: детскую одежду, белье, документы. Оливия, к счастью, крепко спала, не подозревая о происходящем.

Теперь так: зайти за Софией, поднять ее с постели, попросить быстро собрать вещи и ждать их внизу…

Анна рванула смежную дверь, соединяющую две половины дома. Та вздрогнула, но не поддалась.

Неужели старуха закрыла ее на ночь? Анна принялась барабанить кулаками, кричать, но ей отвечало лишь эхо ее собственного голоса.

Пролет, еще один пролет, их с мужем спальня, выход на общую лоджию и… квадрат закрытого окна, за которым монотонно шумел кондиционер.

Анна оглянулась — огненный смерч уже оцепил район плотным кольцом. Массивное плетеное кресло, в котором София любила сиживать вечерами, оказалось непомерно тяжелым. Собравшись с силами, Анна приподняла его и рывком швырнула в оконный проем.

«Скорее, мама, пока еще можно спуститься к шоссе!»

Однако дверь гаража, где ночевал «Фольксваген» Анны, осталась неподвижной: все линии электропередачи были давно повреждены.

Успокаивая всхлипывающую Оливию, они добрели пешком до шоссе, по которому плотной вереницей тянулись вырвавшиеся из зоны огня автомобили. Старенький «Пежо» с пожилой парой жался к обочине. Они-то и подобрали двух женщин и ребенка, беспомощно стоявших у самого края дороги.

Оказавшись в безопасности, Анна спохватилась: ну конечно, она забыла свой телефон на журнальном столике в гостиной.

Попутчики всю дорогу вздыхали: эх, не зря говорят, большой пожар — не природный катаклизм, а дело рук человеческих… Это строительные компании расчищают себе новые площадки… Или же спичкой чиркнул один из пастухов. Для их поголовья свежие побеги послужат через год бесплатным кормом. ∏α-να-για μου, куда катится эта страна!

Через два часа плотно сколоченный обоз погорельцев достиг широкой окружной дороги, где плавно распался на несколько потоков, расходящихся в разных направлениях.

Анна попросила сердобольных стариков высадить их возле двухэтажной гостиницы в северной части города: там, по крайней мере, имелся бассейн. В тесном номере отыскался телефон, она набрала номер кардиоцентра и оставила сообщение для мужа.

Сидя в тишине и слушая ровное дыхание дочери — вдох-выдох-тишина, вдох-выдох-пауза — она вдруг отчетливо осознала: жизнь-то прогорела насквозь, вся ее нескладная семейная жизнь. Отчего-то снова вспомнился опустевший корсиканский пляж — и нахлынуло чувство отчаяния, охватившее ее перед лицом ревущей стихии…

На рассвете в номер настойчиво постучали, дверная ручка дернулась и задребезжала.

На пороге стоял взъерошенный мужчина в мятом костюме, чертами он отдаленно напоминал ее мужа. Гость молча прошел в номер, задержался на минуту возле детской кровати, затем перевел на Анну покрасневшие глаза. Анна ничего не пыталась сказать, муж, в свою очередь, ни о чем не пытался спрашивать…

Пожар обнулил их прежнюю жизнь, расчистив место для свежих побегов.

Остаток лета и начало теплой осени они провели на острове: переезжать пока было некуда, их дом превратился в пепелище. Харис изредка отлучался в столицу по делам, но всегда возвращался к семье первым же утренним рейсом. Оливия, не привыкшая видеть отца так часто, постоянно вертелась под ногами, тянула его за собой в песок, к воде, щедро делясь совками и ведерками. Он не сопротивлялся, покорно следовал за ней — да хоть на край земли!

Анна стала чаще улыбаться, впервые ослабив материнскую хватку и перестав постоянно тревожиться за дочь, будто только сейчас в ее жизни появился человек, с которым она могла разделить за нее ответственность. Однажды в дорожной сумке мужа она обнаружит свежую газету, которую тот, по всей видимости, читал в самолете. Ей попадется на глаза крупный заголовок — «Рука надежды», а под ним — цветная фотография. В кадре — крохотная рука младенца, выглядывающая из глубокого полостного разреза и сжимающая палец хирурга. Комментарием к снимку служили слова почетного члена Международного общества фетальной медицины, профессора П. Р. Нойманна, успешно проводившего похожие операции еще в начале девяностых:

«Данный случай наглядно продемонстрировал всему медицинскому сообществу, что современные возможности хирургии плода выходят далеко за рамки научной фантастики — это не вымысел, а объективная реальность. Не сомневаюсь, что в наступающем тысячелетии…»

Не дочитав, Анна свернет газету, положит ее на место и увидит в распахнутом окне, как загорелая Оливия водружает последнюю башню на возведенную отцом песочную крепость.

 

Глава 4

Кому хочется вылезать из кровати ранним воскресным утром?

Троян натянул скользкую простыню на лицо, пытаясь спрятаться от чрезмерно яркого солнечного света: накануне он забыл опустить жалюзи — было как-то не до них…

Часы показывали восемь тридцать — все, кранты, на тренировку опоздал. Он провел пальцем вдоль трогательно выпирающего позвоночника лежащей рядом девушки. Кожа была мягкой и чуть влажноватой. Имени ее он не запомнил, кажется, что-то библейское… ну да, Мария. У нее было неудачное прошлое, которое привело ее на сцену дорогого клуба-бузукии в районе старой гавани, где она и подвернулась ему накануне. С пьяных глаз он предложил ей две сотни, если согласится поехать к нему.

Троян потянулся за сигаретой, но пачка «Партагас» была неприятно пустой.

Откинув простыню, он нащупал ногами прохладный мраморный пол и прошлепал в ванную. Брезгливо отодвинул лежащую на полу одежду — вот коза, раскидала тут! — нырнул в душ: сначала горячий, потом холодный, потом снова горячий, потом ледяной.

Вроде отпустило.

В голове просветлело, мысли упорядочились, вернулся привычный самоконтроль. Он выскреб щеки до приятной армейской синевы, обжег кожу ядреным одеколоном, зачесал тонкие волосы назад. На загорелом лбу явственно проступил шрам от иссеченного родимого пятна. От этой приметы ему давно следовало избавиться, жаль, что только недавно собрался это сделать…

Завтракать он не стал, не привык, а вот крепкий кофе и стакан сока со льдом — это обязательно.

Над круглым обеденным столом настойчиво тикали часы, заставляя его поторапливаться… Елки, а где ж ключи от машины?! Троян нервно дернул плечом. Ищи их теперь по всему дому! К счастью, ключи обнаружились в спальне, на полу возле кровати, где он сбросил вчера свой пиджак, спеша почувствовать под собой верткое и горячее женское тело.

— Слышь, родная, тебе пора. — Он потряс подругу за голое плечо.

Она промычала в ответ что-то невразумительное и продолжила спать.

— Э-э, ты чего, так не пойдет. — Троян тряхнул ее понастойчивей.

Веки девушки дрогнули, на секунду приподнялись и тут же сомкнулись, пряча зрачки от яркого света. Через мгновение она все же подобралась и села. Оглянувшись по сторонам сквозь завесу спутанных волос, ойкнула, слетела с кровати и скрылась за матовой стеклянной дверью.

В такой огромной ванной комнате ей бывать еще не приходилось. Черный кафель с лентой меандрового орнамента, слева просторная душевая кабина, справа — ванна на хищных бронзовых ножках и высоченная этажерка с десятком одинаковых белых полотенец. В шкафчике над раковиной — ворох нераспакованных зубных щеток. Конечно, она была не единственной, кто оставался здесь ночевать. Хозяин роскошной виллы ей тоже понравился — подтянутое дельфинье тело, отсутствие блатных манер, немногословность и ярко выраженный материальный достаток. Он представился Георгием, но расспросить его о роде занятий и о том, какими судьбами он оказался в Афинах, ей пока не удалось. Надо будет наверстать.

Однако наверстать не получилось.

На выходе из душа ее ждали две хрустящие зеленоватые купюры, придавленные чашкой остывающего кофе, и рокочущее желтое такси. Георгий явно спешил: распахнув перед ней дверь машины, заплатил таксисту вперед и что-то шепнул ему на ухо. Тот ухмыльнулся, понимающе кивнул и повернул ключ зажигания.

Машина повезла ее по второстепенной объездной дороге, вдоль которой высились безликие недостроенные коттеджи, разделенные прямоугольниками пустырей. Сказать с уверенностью — в какой район города в эту ночь занесла ее судьба, девушка ни за что бы не смогла.

Никаких постоянных связей. На протяжении многих лет это было единственным правилом, которому Павел Троян не изменял. Подобная мера абсолютно оправданна, если ты вне закона и претендуешь на пожизненный срок.

Пускай теперь ситуация совсем другая: и имя новое, и страна, и род занятий, и отчасти даже внешность…

Однако осторожность — главное правило охотника, а потому одну и ту же женщину к себе в дом он никогда не приводил.

* * *

«Лендкрузер» плавно скользил по раскаленному асфальту приморского бульвара, над которым переливчатым пузырем сгущался горячий воздух. Дорога тянулась строго на юг мимо мыса Сунио с его мраморным храмом, в сторону одноименного национального парка. Частый сосновый лес занимал территорию в несколько гектаров и был открыт для публики круглый год. Лишь одну его часть окружал высокий железный забор, выкрашенный в нейтральный защитно-зеленый цвет. Попасть внутрь можно было через широкие автоматические ворота, которые открывались после обмена малопонятной матрицей слов с неприметным черным ящичком, установленным на уровне автомобильного окна.

За забором располагался учебно-тренировочный центр Федерации стрелкового спорта Греции, где проходили подготовку спортсмены, участвовавшие в Кубках мира и Олимпийских играх. Здесь же размещался закрытый коммерческий стрелковый клуб, членом которого Павел Троян — под своим новым греческим именем — состоял с конца 1996 года.

Вежливый администратор провел его в тщательно охраняемую оружейную комнату, предлагавшую на выбор практически любое снаряжение. Он знал, что этот клиент — особенный, бывает здесь четыре раза в неделю и нередко — со своим собственным стволом, что, впрочем, не возбранялось правилами. В немногословном выходце из Восточной Европы угадывался профессионал, однако администратора клуба это не удивляло. В конце девяностых в Грецию хлынул поток переселенцев — из стран бывшего СССР ехали так называемые «понтийские греки», среди которых попадалось много бывших спортсменов. Греческих корней и спортивных регалий Павел не имел, зато имел обширное криминальное прошлое и широкий круг контактов в российской преступной среде. Карьера его в рядах вооруженных сил не состоялась: Троян был уволен с военной службы за поступок, «дискредитирующий звание советского офицера». Перед очередной генеральской проверкой он переусердствовал с физподготовкой молодых бойцов — загонял до смерти одного упрямого новобранца. У того оказался скрытый порок сердца, усиленной тренировки он не выдержал…

В девяносто первом, когда экономика любого крупного российского города жестко контролировалась одной или несколькими преступными группировками, Павел Троян примкнул к крупнейшему криминальному сообществу родного Кемерова. В первые годы «сотрудничества» Троян занимался нехитрым бандитским ремеслом: рэкетом, вышибанием долгов, вымогательством, крышеванием мелкого бизнеса. Будучи потомственным военным с законченным высшим, он умел обращаться с оружием, владел основами военной тактики и стратегии, жестко следовал внутренней иерархии, а потому быстро завоевал авторитет среди своих.

К середине десятилетия война за передел сфер влияния между преступными кланами Кемерова, славянским и кавказским, достигла своего пика. Обмен заказными убийствами стал явлением будничным, при этом почти все они оставались нераскрытыми. Правоохранительные органы все чаще подчинялись криминалу, росло и мастерство самих наемников. Шквальная оружейная пальба среди бела дня и топорные убийства в грязных подъездах вскоре ушли в прошлое. Коммерсантов, лидеров преступных группировок и воров в законе стали уничтожать с помощью радиоуправляемых взрывных устройств и тщательно спланированных «индивидуальных зачисток».

Троян хорошо помнил тот роковой день, когда судьба свела его с «отцом» — известным кемеровским предпринимателем, владевшим доходным ликеро-водочным заводом, сетью винных магазинов и местным игорным клубом.

Геннадий Вениаминович Суриков по кличке Сурген в своих квадратных роговых очках и тесном твидовом костюмчике выглядел вполне интеллигентным человеком и больше смахивал на университетского профессора, чем на воротилу криминального бизнеса. Он и в самом деле имел ученую степень, которая, правда, в жизни ему не пригодилась. Именно Геннадий Суриков в эту кровавую эпоху взял под контроль всю угледобывающую отрасль Кузбасса. Успешно взаимодействуя со «славянским крылом» кемеровской группировки, Сурген сколотил свою собственную команду наемных убийц, дав ей кинематографичное название «Бригада ночных киллеров». По сути дела, это была хорошо подготовленная диверсионная группа, которая работала на всей территории Кемеровской области. В команду попадали только лучшие, предпочтение Сурген отдавал профессионалам с военным или спецназовским прошлым, но скомпрометировавшим себя перед законом. Эти люди знали, что такое дисциплина, безупречно владели оружием, не боялись крови и, самое главное, беспрекословно подчинялись старшему по «званию» — ему, Геннадию Вениаминовичу Сурикову.

Сейчас, девять лет спустя после их первой встречи, Троян вспоминал об этом периоде своей жизни с содроганием. Одно дело блатовать, сшибая мелочь, другое дело — по команде спускать курок. Ликвидации в «батальоне смерти» были поставлены на поток, причем ошибок Сурген не прощал. Любого промахнувшегося дважды ждала судьба его собственной жертвы.

На то у «отца» был свой отдельный исполнитель — Сотя.

Невзрачный Сотя работал настройщиком музыкальных инструментов в магазине «Мелодия», разговаривал тихо, с легким заиканием, ходил бесшумно, не выносил запаха алкоголя и дыма сигарет. Ребяток он «успокаивал» мягко, не больно и безо всякого разнообразия: точным ударом ножа в печень. Лишь одного, опасно болтливого сержанта Коновалова, он закопал в лесу живьем, предварительно отрезав ему язык.

Текучка кадров в «Бригаде» была существенная, иной раз за год сменялось до половины личного состава. Троян все еще держался на плаву, слыл матерым волком, который не подвержен эмоциям, не промахивается, не оставляет живых свидетелей и никогда не повторяется — это создавало вокруг него ореол неуязвимости.

Зарабатываемых заказными убийствами денег хватало на сытую, но при этом довольно-таки скромную жизнь. Подержанная иномарка или «девятка», не желавшая заводиться в двадцатиградусный сибирский мороз, однокомнатная хата в пятиэтажке, легион дешевых баб и небольшой слой «валютного жира» на кипрском счету. Как оказалось, жизнь наемника не имела ничего общего с той, которая описывалась в многочисленных художественных произведениях. В публичных местах — дорогих клубах и ресторанах — «легионерам» светиться не рекомендовалось, семей и постоянных подруг заводить было нельзя, длительные поездки на заграничный курорт тоже не поощрялись — вдруг подкатит срочный заказ.

Вместо голливудского пуленепробиваемого костюма и винтовки с оптическим прицелом Троян, как и вся остальная братва, носил спортивные штаны и потертую кожанку, «исполнял» при помощи автомата Калашникова, «ПМ» или «ТТ» — распространенного оружия, которое не могло превратиться в «особую улику».

Но самым главным минусом профессии в глазах Павла была ее терминальность. Из этой опасной игры никто не выходил живым, год-два у «станка», ну а дальше — СИЗО или кладбище.

Поначалу Троян своей работе радовался: очищал город от нежелательного криминального элемента и к тому же получал за это достойное вознаграждение. Лишившись армейской карьеры, Павел нашел применение своим талантам и навыкам и чувствовал себя человеком востребованным. Сурген к нему явно благоволил. Он ценил и интеллигентный стиль, и наследственное офицерское прошлое, и то, что Паша был образован, в зачатке владел немецким и английским: его отец, Дмитрий Алексеевич Троян, служил в составе группы российских войск в Германии, где Павлик окончил с отличием среднюю школу. Но со временем Троян осознал, что попал в настоящее криминальное рабство, его свобода определялась жестко заданным периметром действий, а главное, становилось очевидно: «уйти в отставку» он сможет, лишь отправившись на тот свет, что совершенно не входило в его планы. Он понимал: сломать траекторию движения в сторону могильной плиты можно, лишь нащупав в профессии какую-то особенную нишу — ту, где он оказался бы незаменим.

* * *

Лето 1996-го в столице Кузбасса выдалось дождливым и безнадежно холодным.

Вот уже три месяца, как от Сургена не поступало никаких распоряжений, поэтому Троян прожигал жизнь по дешевым кабакам и бильярдным клубам. Он догадывался о причинах этой затянувшейся паузы: Сурген выжидал, чем закончится конфликт между славянской и кавказской группировками — затяжная бойня, уже несколько лет топившая город в крови. Славяне были основными заказчиками его бригады, но платили мало. Кавказцы же старались заниматься отстрелом самостоятельно, однако работали грубо, грязно, оставляли множество следов, а потому рано или поздно должны были обратиться за помощью к профессионалам.

Промозглым августовским утром Троян беспомощно лежал на скомканных простынях своей холостяцкой постели, страдая от жестокого похмелья. В углу бликовал огнями музыкальный центр со встроенным радио, из которого сыпались новости високосного года: в Краснодаре убит депутат краевого законодательного собрания; чеченские боевики вновь штурмуют Грозный; в результате взрыва начиненного взрывчаткой автомобиля погибли двенадцать человек; поджог ночного бара в Москве унес девять жизней; приведен в исполнение смертный приговор в отношении серийного убийцы Сергея Головкина, чьими жертвами стали одиннадцать маленьких мальчиков. Причастность Головкина к еще тридцати аналогичным смертям следственным органам доказать не удалось…

Сквозь ад головной боли Троян подумал, что в отношении этого животного приговор стоило бы применить дважды. Его вялые размышления были прерваны комментарием ведущего новостной программы, который заставил Павла приподняться в постели и сосредоточиться: расстрел Головкина становился последним случаем применения смертной казни в России. Президент готовил страну к вступлению в Совет Европы и в ближайшие дни планировал принять соответствующий мораторий. И тут же в мозгу забрезжил маячок: отныне такие стрелки, как он, Павел Троян, рискуют своей свободой, но не жизнью. А, как известно, где большой срок, там и амнистия…

Утром на его цифровой пейджер пришло закодированное сообщение.

Эту комбинацию цифр Павел знал наизусть: его «приглашали на собеседование», значит, поступил новый заказ, и он должен будет встретиться с «отцом» в оговоренном месте для обсуждения подробностей.

Сурген ждал его на скамейке небольшого садового товарищества в десяти километрах от города. Одетый в дождевик и резиновые сапоги, он смахивал на пожилого интеллигентного дачника, вышедшего вдохнуть озона после затяжного дождя.

— Что-то плохо ты выглядишь, какой день «на стакане»? Потеряешь форму — отправишься тюремный двор мести. — Сурген полоснул Трояна неодобрительным взглядом.

— Да засиделся, не движется ж ничего.

— Скоро задвижется. — Сурген протянул ему пухлый конверт, из которого посыпались разноформатные фотографии. — Вникай в суть задачи, солдат, картинки посмотришь потом.

Информация, которую он сообщил, шокировала даже видавшего виды Трояна: главы славянской группировки «заказали» самого Вячеслава Линника, двадцатилетнего кандидата в воры в законе, которого, в нарушение всех правил общины, планировали в ближайшее время короновать кавказские авторитеты. Троян понимал — это ход ва-банк, вызов всему Кавказу, который станет переломным моментом в надоевшей этнической междоусобице.

Ситуация осложнялась тем, что Слава Линник отдыхал в Испании. Там и нужно было произвести ликвидацию. С этой задачей, по мнению Сургена, мог справиться только один его боец. Тот, у которого пока не было судимостей, который не только бывал, но и жил за границей, худо-бедно изъяснялся на двух языках, имел нейтральную внешность и за истекшие три года не провалил ни одного дела.

Со вкусом, обстоятельно Сурген выдавал четкие, продуманные инструкции. Троян слушал низкий голос хозяина и старался дышать ровнее. Вот он, золотой шанс, та самая особенная ниша. Если он сработает четко, то ему откроются совсем другие горизонты!

И в этом он не ошибался.

Новая экономическая реальность диктовала свои правила игры. Бизнес интернационализировался, и криминал вслед за выводимыми активами утекал на Запад. Сурген, всегда державший нос по ветру, понимал совершенно отчетливо: война в родных стенах рано или поздно закончится, заказы иссякнут, а вот там, за кордоном, еще масса новых возможностей! Кроме того, после ликвидации «законника» Троян становился слишком опасным свидетелем, ему нужно было исчезнуть.

Но один вариант — закопать стрелка, а другой…

По возвращении из Малаги Павла встретили радушно: его ждал щедрый гонорар, паспорт на имя гражданина Греции Адóниса Влахоса и билет до Афин. На Грецию выбор пал в силу старых, проверенных временем связей Сургена, которые позволили ему в сжатые сроки раздобыть «чистый» документ для своего бойца. Хотя с этой задачей Павел справился бы и сам: греческие паспорта в открытую продавались на рынках Одессы, Сочи и Батуми, открывая путь в Южную Европу для всех желающих. Внезапное исчезновение Паши-стрелка из города никого в бригаде не удивило — видно, отгулял свое пацанчик, и до него Сотя добрался…

* * *

Троян сидел в прокуренной таверне, тесно приросшей своим основанием к узкому рыбацкому пирсу. Заведение было семейным: сыновья обслуживали в зале, отец рассчитывал клиентов, а мать с сестрами стряпали нехитрые греческие блюда — подкопченный салат из баклажанов, маленькую сочную долму, свежайшую рыбу на углях.

Солнце пригревало, заставляя в очередной раз почувствовать иллюзорную сладость свободы, к которой он так уже успел привыкнуть…

С момента переезда в Афины ему было поручено выполнить еще несколько «экспортных» заказов в Испании, Сербии, Македонии и во Франции, вернее, на Корсике. На последнюю Сурген обратил свой хищный взгляд, активно устанавливая внешние контакты. Налаженный корсиканцами «французский транзит» и неограниченные возможности «отмывания денег» заставили Сургена всерьез заняться этим регионом. С начала 1997 года его проект, связанный с игорным бизнесом, уже осуществлялся полным ходом. Дело осложнялось лишь противодействием нескольких местных чиновников, и Сурген, желая держать вопрос под контролем, предложил партнерам устранить эти «незначительные человеческие препятствия».

Павлу тогда заказ показался крайне рискованным, но выбирать не приходилось. Об этом деле он старался по возможности не вспоминать…

Взрезая грязноватую пену и распугивая раскормленных чаек, к причалу подошла моторная лодка. Пожилой рыбак шагнул на шершавый камень пирса, затянул трос вокруг чугунного кольца и задымил самокруткой. Троян смотрел на его грубое, исчерченное морщинами лицо и видел перед глазами другое: скуластое, загорелое, с внимательными глазами над широким, слегка приплюснутым борцовским носом. Лицо сына греческих иммигрантов и вольного корсиканского рыбака, который отбывал пожизненное заключение за не совершенное им преступление. У Павла на родине отсидка за чужие грехи считалась занятием уважаемым и хорошо оплачиваемым, «оттянуть на себя» соглашались многие, но чтобы пожизненное…

Трояну трудно было даже представить, каков был мотив для такого саморазрушающего поступка. По его собственным понятиям, уж лучше лежать в могиле, чем всю жизнь провести за решеткой!

От этих мыслей он невольно поежился и посмотрел на часы: до конца дня нужно еще успеть заехать в офис и разрулить ситуацию с сорванной поставкой. Небольшой винный бизнес, который уже начал приносить прибыль, когда-то был приобретен им за копейки у одного разорившегося греческого предпринимателя в качестве прикрытия.

Идею подкинул Сурген: уважаемому бизнесмену Адонису Влахосу, занимающемуся экспортом греческих вин, было проще обосновывать свои доходы и частые передвижения по миру, не вызывая подозрений у местной полиции и налоговой службы. Неожиданно для себя Троян увлекся винным делом, стал постепенно его развивать и вскоре открыл несколько собственных магазинов в Афинах и Салониках. Наняв исполнительного директора, который действовал по его указке, он сумел выйти на пару крупных российских торговых компаний и благополучно осуществлял поставки на бывшую родину.

О будущем Троян научился не думать.

Тогда, в девяносто шестом, перебравшись в Грецию и вырвавшись из-под жесткого контроля Сургена, он еще острее ощутил, как короток поводок, на котором держал его хозяин. Только беспрекословное выполнение боевых команд служило залогом его временного иммунитета. Как человек опытный и здравомыслящий, Павел понимал, что рано или поздно роковая осечка произойдет, и на этом закончится его привольная жизнь в собственном домике на южной окраине Европы.

Исчезнуть, подставить двойника, инсценировать собственную смерть?

Все это вымыслы сценаристов дешевого кино, к реальности отношения не имеющие. Сурген найдет любого и накажет самым изобретательным способом, в этом можно было не сомневаться. О том, что жизнь Трояна не оборвалась возле вырытой собственными руками могилы, а неспешно проистекает в захолустной солнечной стране, пока знал только он, Сурген.

Но ему ничего не стоило обнародовать эту информацию, и тогда кавказцы в считаные дни доберутся до Трояна и предъявят счет за убийство своего так и не коронованного короля…

Павлу оставалось лишь смириться с существующим положением вещей, наслаждаясь отпущенной ему «свободой».

Утешало и то, что европейские проекты Сургена приносили немалый доход — работы для Павла хватало, да и сам «отец» стал относиться к нему уважительнее, доверяя рискованные «экспортные» заказы. Жизнь приобретала новые очертания, и Павел даже начал было получать от нее удовольствие…

Но, как известно, судьбу приручить нельзя.

В ночь на православное Рождество 2000 года Геннадий Вениаминович Суриков будет возвращаться со всенощной из храма, куда он ходил по большим праздникам. На входе в собственный подъезд его встретит радиоуправляемое взрывное устройство, которое нанесет гражданину Сурикову «ранения, несовместимые с жизнью». По сложившейся в Кемерове традиции, заказчика и исполнителя преступления найти не удастся.

Разросшуюся к тому времени бригаду Сургена в скором будущем ликвидируют: многие окажутся за решеткой, некоторые — на городском кладбище, один — на принудительном психиатрическом лечении, и двое, включая исчезнувшего без вести Павла Трояна, — в федеральном розыске.

Осторожный Троян тут же заляжет на дно: сменит адрес в Афинах, перерегистрирует свою компанию на чужое имя, грамотно подправит внешность и станет еще более избирателен в связях с окружающим его миром.

* * *

Из дверной щели пробивался тусклый луч света, стелившийся по грунтовому полу и растворявшийся у подножия кровати. Тщательно отглаженное постельное белье пахло сыростью кельи. Она была небольшая, двухместная, но эту ночь Троян провел в ней один. Часы показывали половину четвертого утра, значит, вот-вот раздастся глухой стон била — доски, подвешенной на цепях, по которой монах каждое утро стучал тяжелой деревянной колотушкой, созывая всех на богослужение.

Спал на Афоне Павел плохо, короткими провалами в забытье. Впрочем, и в других условиях забыться надолго ему тоже не удавалось.

Началось это лихо со странных расплывчатых снов, которые затягивали его в черную дыру бессознательного и, тщательно вылущив и перемолотив, выплевывали под утро измученным и постаревшим. Постепенно сны стали четче, оформленней, они напоминали какую-то театральную фантасмагорию, где люди и события перемешивались во временном пространстве и неслись хороводом страшных видений.

А пропуском в этот ад послужило невинное на первый взгляд происшествие.

На дворе стоял спокойный и благополучный 2007 год.

Троян, к тому времени совершенно обжившийся в Греции, чувствовал себя уверенно, назад давно не оглядывался — после смерти Сургена прошлое не напомнило о себе ни разу — и постепенно уверовал, что вытянул когда-то счастливый билет, сумев исчезнуть, раствориться.

Ему было уже за сорок, он продолжал жить один в комфортабельных апартаментах в районе Афинской Ривьеры, в бизнесе преуспевал, и будущее рисовалось ему вполне радужным, а главное, свободным.

Никаких русскоязычных контактов ни в Греции, ни вне ее Троян намеренно не поддерживал.

В то утро, пробежав десять километров по пустынной набережной Флисвос, он вернулся домой, принял душ и отправился по мелкому делу в Центральный банк. В прохладном кассовом зале царила тишина, нарушаемая лишь мерным постукиванием компьютерных клавиш. Троян подошел к стойке, взял бланк заявления и расположился за столиком, рассеянно охлопывая себя по карманам пиджака. Поняв, что ручку он забыл и ее придется одолжить у оператора, он обернулся и схлестнулся случайным взглядом с другим посетителем.

Дышать стало трудно, сердце ухнуло и тяжело зашумело где-то в районе желудка.

— Паша, братишка, ты?!

Рослый веснушчатый детина двинулся к нему, частя белесыми ресницами выпученных глаз.

Это был Толя Солдатов по кличке Тля, один из коммандос Сургена, который по сей день вместе с Павлом числился в российском федеральном розыске. Они «прослужили» вместе пару лет и неплохо знали друг друга.

Из банка им пришлось срочно выйти: разговор вели серьезный.

Тля после разгона бригады хоронился в Сургуте, потом перебрался в Краснодарский край, а уже оттуда в Грецию. Подвизался на мелких работах, на жизнь худо-бедно зарабатывал. Встрече он был дико рад, Паша для него словно восстал из могилы.

— Ну как ты, что? Наши тебя давно «землей присыпали», думали, Сурген тогда распорядился, — Тля дымил дешевой сигаретой, то и дело норовя приобнять земляка.

— Да кручусь понемногу, выживаю…

— А я, не поверишь, то вышибалой работал, то ночным сторожем портки протирал, а потом одного человечка дельного встретил, так он мне хорошую тему подкинул… Рискую, конечно, но бабло не переводится… хочешь, сведу вас? Перетрем, схемку какую замутим, а? Пашка, брателло, — Тля не удержался, хлопнул-таки кореша потной пятерней по плечу, — рад-то я как!

Троян слушал его неприязненно, понимая, что вся тщательно поддерживаемая конспирация рушится на глазах из-за нелепой случайности. Одиннадцать лет ровной обеспеченной жизни отделяли его от кемеровского прошлого, и рисковать всем этим он не собирался…

Следующую стрелку, к полному удовлетворению Тли, забили, не откладывая.

Встретились в пятницу вечером возле старого пирса, который отделял пятачок заброшенного пляжа от протяженной хвойной полосы.

Уже смеркалось, южное небо покрылось мелкой сыпью звезд, в воздухе мельтешила неугомонная ночная мошкара. Полотенца расстелили у самой воды, достали закуску и спиртное. Тля был на подъеме, раскатисто гоготал, травил армейские байки, чем страшно, до зубного скрипа, Трояна раздражал. Однако сам зимородок этого не замечал, грохотал в ночи, безостановочно куря, сплевывая сквозь крупные, с расщелинами зубы и шумно почесывая волосатую матросскую грудь.

— Э-эх, снять бы разок приличную кассу, я б свой бизнес открыл, туристический… Надоело шестерить, Паша, я ж не ловчила какой, а мастер спорта по греко-римской борьбе. Да и семья у меня теперь, вот первенца жду… Ну ничего, вдвоем мы такую джáзу замутим — весь ихний Парфенон содрогнется!

Троян одобрительно кивнул, мол, да, все будет, Толик, все еще будет… Бутылка быстро опустела, за ней вторая, наполнив грудь ложным ощущением свободы, которое тут же потребовалось закрепить совместным дружеским заплывом.

Тля, как огромный краб, обрушился всем телом в воду, подняв вокруг себя столбы соленых брызг, и неуклюже погреб в сторону неразличимого во тьме горизонта. Троян не отставал, двигаясь по-дельфиньи плавно и расчетливо. Однако состязание их закончилось неудачно: хмельной, потерявший всякую бдительность Тля взял да и утонул.

Это неприятное происшествие внесло сумбур в Пашину отлаженную систему внутренних координат.

С той памятной ночи, когда эгейская вода сомкнулась над коротко стриженной макушкой «брата», который с жизнью расставаться не хотел и отчаянно сопротивлялся, тараща бельма умоляющих глаз, — и начали приходить эти страшные сны. Они душили Павла в темноте, перекорчевывали все его нутро: значит, прошлое не перечеркнешь, оно в любой момент узнает тебя со спины, возьмет грязной лапой за шиворот и швырнет за железную решетку. Или воткнется острым пером в теплую трепещущую печень…

Где бы он ни оказался, может встретиться такой вот случайный Тля и порушить одним махом весь точно просчитанный алгоритм, который одиннадцать лет позволял ему скрывать свое местонахождение.

Но хуже всего было то, что смерть этой «моли» — насильственная, но все же быстрая и легкая, — стала отдаваться в Пашиной душе неожиданно болезненным эхом. К работе своей Троян относился рационально, стараясь ничего не выяснять о будущих жертвах. Как говаривали в батальоне, «чем меньше знаешь, тем легче убивается». Но в случае с Тлей отстраниться не получалось — тот был для него не «объектом», а живым человеком…

Страх вырастал и множился, как клетки злокачественной опухоли, постепенно поражая его крепкое и цельное существо. Пробуждение по утрам стало мучительным, дыхание восстанавливалось медленно, каждый вдох — спазм, каждый выдох — раскаянье.

Павел не был человеком верующим, замаливать грехи не собирался, однако, истерзавшись вконец, решил податься на Афон: успокоить душу, очиститься…

* * *

Паром на Святую гору отходил из маленького прибрежного городка Уранополис, до которого от аэропорта Салоник можно было добраться всего за пару часов. Павел к делу подошел обстоятельно: заранее обратился в официальное бюро паломников, которое за скромную мзду выдало ему «диамонитирион» — визу для посещения святой земли, позволявшую пробыть там не более четырех дней. Без этого разрешения попасть на борт корабля, доставляющего богомольцев в монашескую республику, было бы невозможно.

Стоя на палубе клокочущей моторами «Святой Анны», он наблюдал, как через откинутый пандус в чреве его трюма исчезают один за другим сотни мужчин, молодых и старых, многие из которых всходили на борт на коленях с преклоненной головой. Женщин земной удел Божьей Матери к себе не допускал.

Оно и правильно, внесут смуту в мысли и намеренья.

Поднявшись по ступеням на верхнюю палубу, Павел отыскал никем не занятое место в углу и осмотрелся: судя по речи, болгары, русские, сербы, греки… Слева сидели пожилые длиннобородые клирики, а справа примостился совсем юный парнишка, спешно докуривавший свою сигарету.

— Эх, беда, не успел даже искупаться, прямо с самолета сюда привезли. — Парень горестно вздохнул и бросил окурок в воду.

— Ну, так на месте окунешься, — усмехнулся Троян.

Мальчишка вскинул на него испуганные глаза:

— Да вы что, на Афоне купание не благословляется! И загорать там нельзя, и песни петь, и музыку недуховную слушать…

— А в какой из монастырей путь держишь?

— Ясное дело в какой, в Свято-Пантелеимонов, там служат на церковнославянском…

Сам Троян в «русский» монастырь ехать не захотел — ну его, того и гляди, опять кого-нибудь знакомого встретишь. У российской братвы дружить с церковью считалось делом полезным. Но если в девяностых в храм «заскакивали по-скорому — свечку запалить», то современная криминальная элита ехала за духовным детоксом уже на сам Афон.

Поэтому из осторожности в столице монашеской республики Павел пересел с парома в старый автобус и трясся в нем больше часа под звуки церковных песнопений к югу узкого полуострова, где в отвесную скалу над ущельем врос суровый монастырь Святого Павла.

Растительность на Афоне оказалась щедрая: с фруктовыми деревьями, ухоженными виноградниками и оливковыми рощами. Вдоль кромки моря высились кипарисы и широкостволые платаны, бросавшие волнистую тень на скупой каменистый берег…

Наконец за изгибом дороги показались угрюмые византийские стены, добела отшлифованные ветром. У подножия их, ворочая тяжелые валуны, бурлила горная река. Фоном для обители служило сквозное прозрачное небо и припорошенная снегом вершина Святой горы. Над ущельем с тоскливыми криками кружились сытые чайки, их протяжное клокотание вызвало у Павла чувство беспокойства, но он его усилием воли подавил, решительно подхватил свою спортивную сумку и первым спрыгнул с подножки автобуса на священную землю.

За коваными воротами, со скрипом распахнувшимися перед паломниками, царили покой и обнажающая душу тишина.

Прямоугольный двор вмещал большой соборный храм с одиннадцатью куполами, где в этот момент шло богослужение. За порогом католикона Павла со всех сторон окутала тьма, электричества там не было, горели лишь свечи у алтаря и лампады возле икон. Троян вдыхал холодный ладанный воздух и радовался: никого вокруг себя не видел, что поют, не понимал, но остро ощущал всю глубину и воссоединенность этого пения.

Стоял, затаившись, не молясь, но слушая…

Здесь, в этих исчерченных бликами мраморных стенах, под умиротворяющий плеск византийского распева ему вдруг показалось: Бог действительно есть, он где-то рядом… Только вот почему-то спасительная благодать от него, Павла, все время ускользает, будто он богооставлен от рождения. Спаситель прошел мимо него, да не заметил, и оттого вся жизнь его — безнадежное сползание во тьму…

После службы монахи повели паломников в просторную, расписанную фресками трапезную, на входе в которую висел многостраничный свод внутренних монастырских правил. За длинными, грубо сколоченными столами почти не было мест, но Павел не растерялся и втиснулся между двумя бровастыми старцами, быстро орудовавшими в своих лоханках гнутыми жестяными ложками. Диаконы с монахами сидели отдельно, вкушали не спеша и без интереса, будто удовольствия от пищи не получали и принимали ее лишь по необходимости.

Кормили на Афоне скудно, но питательно: яйца, рис, зелень, кисловатый хлеб, оливки и выращенные на скромных монастырских плантациях овощи в огромных глиняных чашах. Подходи, набирай, сколько хочешь. По залу бесшумно перемещался бледнолицый послушник и монотонно предлагал, как стюард на борту авиалайнера: «Кому чаю, кому кипяточку?» С собой еду выносить не разрешалось, разве только стакан того самого чаю, да и то с благословения игумена.

Трапезничали размеренно, молча, под звучащие из дальнего угла залы Жития святых.

«М-да, вина здесь, конечно, не нальют. Все по уставу, только в праздник», — вздохнул Троян.

И даже не вспомнил, что по прибытии, когда его имя заносили в книгу посетителей, архондаричный все-таки угостил его стопкой виноградного тсипуро и крупными, пряного посола маслинами.

Почти весь первый паломнический день прошел в молитвах да богослужениях: молились на Святой горе по пятнадцать часов в сутки. Поэтому только после вечерни, когда солнце почти село, но двери монастыря еще не захлопнулись, у Павла появилось время побродить по обители да постоять в одиночестве над ущельем, каменной воронкой уходящим в смиренное море.

* * *

В обители оказалось много русских монахов, и на следующее утро один из них, отец Нектарий, повел богомольцев в Новый скит, находившийся в получасе ходьбы от Святого Павла.

День выдался мягкий, облачный, движение вверх по горной тропе давалось без усилия. Слева море, справа — многогранники сизых камней, проглядывающих сквозь низко стелющийся кустарник. На подходе к скиту бросились в глаза ладно сколоченные ящички ульев, расположившиеся рядами вдоль пологого склона.

Возле них и остановились передохнуть, развернули грубую ткань монастырских салфеток, перекусили. К группе подошел пожилой монах, о чем-то переговорил с отцом Нектарием и опустился на траву рядом с Павлом, выуживая из полотняной сумки свой скромный обед. В беседу вступать Троян не торопился, да как-то само получилось, разговорились. Старец оказался монастырским пасечником, полвека прожил на Афоне в труде и молитвах.

— И о чем же молишься, батюшка, всю жизнь-то? — вяло поинтересовался Павел, жуя вчерашний монастырский хлеб.

— О бесстрастии, сынок, да о спасении души. — Голос монаха прошелестел, как крылья легкой птицы. — И ты, я вижу, попросил бы, да не умеешь…

— Не умею. В такой стране родился и в такое время, не до молитв было. У Маркса, отче, про Бога ничего не сказано…

Пасечник вздохнул, пожевал губами, будто пытаясь припомнить что-то важное.

— Ни страны не выбираем, ни народа своего, ни времени, но выбираем одно: быть людьми или нелюдями, — это мудрый человек сказал, патриарх Павел.

— Умно сказал. Тем более что тезка, — осклабился Троян.

— Что же, выходит, и ты Павел?

— Павел, — замялся тот, поняв, что сболтнул лишнего.

— Имя святого носишь, значит, дорогу свою найдешь.

— Да нашел уже. Только, похоже, не туда ведет дорога…

— Так никогда не поздно свернуть. Апостол Павел в начале пути своего и вовсе убийцей был. — Троян весь похолодел: вот же бес, откуда знает? — Но по воле Божьей он ослеп, а затем прозрел и обратился… Твой страх и противление, сынок, вполне естественны… Но раз ты здесь, значит, все же движешься по восходящей.

Старик замолчал, подобрал крошки хлеба с тряпицы, огладил редкую, с проседью бороду.

— Каждый из нас вправе за себя решать: добро творить или зло… ну, а промысел Божий всегда путь к спасению души укажет. О чем говорит учение апостолов, знаешь? У человека есть всего два пути: один — к Жизни, и один — к Смерти. Вот тебе и выбирать…

«Словоохотливы афонские батюшки, цитатами так и сыплют, подо все могут теоретическую базу подвести. — Троян резко поднялся на ноги, отряхивая со штанов сухую траву. — Путь к смерти я лучше его знаю, причем самый верный и короткий. А вот с жизнью у меня что-то не заладилось…»

— Я, отче, о своем пути почаще других размышляю. Если бы умел, так о нем бы и помолился.

— А не молись! — Пасечник взглянул на Павла прямо, без снисходительности. — Не молись, коль не веруешь. Просто волю свою к добру направь. Глядишь, и придет к тебе успокоение. Ты ведь за ним сюда приехал?

В келью Павел вернулся поздно.

Содрал с себя пыльную одежду, ополоснул лицо ледяной водой из умывальника и рухнул на жесткую кровать, замотавшись в колючие простыни. Лежал, зажмурившись, в надежде, что свежий воздух сделает свое дело и подарит ему, наконец, желанное забытье, а Святая гора — успокоение.

Под его крепко сжатыми веками плыл пронзительный небосвод Афона, переплавлявшийся в свинец иного неба — холодного, низко висящего над крышами панельных домов, над бетонными ограждениями металлургических заводов, над его темным и непростительным прошлым…

Этой ночью сквозь гиблое болото кошмара, где знакомые лица, словно зловещие маски, будут вновь раскрывать смердящие рты и выкрикивать свои страшные проклятья, он вдруг отчетливо услышит шаги в коридоре. Кто-то на мгновение задержится возле двери его кельи, а затем проследует дальше, в сторону часовни. Путаясь в скомканном одеяле, Троян выпрыгнет из кровати и прильнет к мутному оконцу. В тусклом свете привидится ему знакомая фигура с опущенными плечами и склоненной головой. Павел потеряет на миг способность дышать, двигаться, логически мыслить, и с тоской поймет — это он. Тля обернется к нему своим обескровленным лицом и ласковым голосом произнесет: «За души умерших помолятся другие. Обратись к скорбям живых, ибо только милостынею заслужишь себе прощение…»

Отпрянув от окна, Павел протяжно взвоет и бросится в исподнем в монастырский двор, который встретит его пустотой и звонким стрекотом ночных цикад…

 

Глава 5

Как праздновали дни ее рождения, она не помнила.

Помнила лишь один, единственно важный — шестой, потому что в этот день мама вручила ей новенькие балетные тапочки цвета топленого молока, которые восхитительно пахли клеем и новой кожей. В большом бумажном пакете обнаружились два гимнастических купальника — голубой и черный с тонкой шифоновой юбкой — белое балетное трико и мягкие гетры. Все это означало, что завтра, уже завтра она войдет в хорошо освещенный класс, где высокие зеркала, перехваченные тесьмой деревянных станков, будут отражать ее тщательно отрепетированные па, батманы и плие!

С того памятного дня уже на протяжении нескольких лет жизнь Оливии подчинялась строжайшей дисциплине. Ранний подъем, умывание, овсянка и сок, пять нескончаемо долгих общеобразовательных уроков в школе, которые она едва могла высидеть, считая время до начала занятий в репетиционном зале. А затем в числе сорока учениц, прошедших предварительный отбор (все как одна узкие, с тугими коленями, высоким подъемом и большой амплитудой шага), она вытянется струной в первой позиции, ожидая, когда в зал войдет педагог. И если это будет сердитая Ирини Христодулу или чудаковатая Катерина Лазари, то день пройдет в труде и тихой радости. А если в дверном проеме возникнет знакомая фигура с гордо развернутыми плечами, вздернутым подбородком и асимметричной стрижкой, выделяющей острые скулы, значит, Оливия будет весь день гореть от напряжения и единственного неодолимого желания — угодить.

А угодить было непросто.

На время урока мама переставала быть собой, превращаясь в непреклонного и взыскательного ментора, требовавшего от всех полнейшей самоотдачи. Самоограничение и умение ежедневно трудиться, невзирая на любые недомогания, были основными требованиями к каждому, переступавшему порог ее класса. Скидок она не делала, слабостей не прощала и к родной дочери относилась без всякого снисхождения, словно забывала на время обо всем, что их объединяло вне стен этой школы.

Занятие строилось по принципу восходящей волны: батман, тендю, жете, а потом темп плавно нарастал, затягивая учениц в водоворот более сложных хореографических экзерсисов.

— И-ии раз, два, три, плие, пятки не выворачиваем, спину держим прямо… Оливия, живот! Что это за живот? Тянем мысок, тянем, и-ии, свободное плие!

Живот предательски выпирал после вчерашней бабушкиной питы, которую та тайком подсунула ей после ужина. Есть на ночь категорически запрещалось. Раз в неделю их ставили на весы, и любые отклонения от балетной нормы приравнивались к административному нарушению. За лишний вес, как и за прогулы, из святая святых отчисляли, не задумываясь, ученики этого элитного заведения, поставлявшего кадры для Национальной оперы Греции, обязаны были соответствовать статусу лучшей балетной школы страны. Конкурс в Академию искусств имени Марьяниной был огромен, а вылететь оттуда не составляло труда. Из набранных в подготовительный класс сорока учениц в хореографическое училище этим летом имели шанс перейти в лучшем случае двадцать.

И Оливия просто обязана была оказаться в их числе.

— Кадетский корпус, а не балетная школа, — ворчала София, гремя кастрюлями на кухне. — Куда заведет вас это самоистязание?

— Может, в Нью-Йорк, а может, в Лондон, — лукаво улыбалась Анна, разминая новые пуанты не по-женски сильными пальцами.

План звучал амбициозно, но имел под собой все основания. Несколько выпускниц школы Софии Марьяниной — русской иммигрантки, еще в пятидесятые годы учившейся в Афинах у знаменитого балетмейстера Адама Блохина, — недавно стали призерами престижного Prix de Danse и обосновались во французской столице. Но до этого Оливии предстояло пройти еще очень длинный путь, вычеркнув из жизни все, что не связано с искусством.

Хватит ли характера?

Покажет время.

У нее прекрасные физические данные: выворотность, гибкость, прыжок и, главное, она живет мечтой о сцене! Привыкшая терпеть и трудиться с раннего детства, Оливия легко справлялась с большинством дисциплин, со всеми, кроме проклятой классики. Классику вела мама, и каждый раз, когда она входила в класс и начинала выстукивать ритм жесткими ладонями, щедро раздавая словесные тычки и подзатыльники, Оливия сжималась в комок, чувствуя, что ей ни за что не дотянуть до заданной планки. Мать бывала безжалостна, скупа на похвалы и как будто бы не замечала ее терзаний.

— Резко отрываем ногу от пола на сорок пять градусов, выше, выше, Оливия, спустя рукава работаешь!

Оливия, ощетинившись, смотрела то на свое искаженное лицо в панорамном зеркале, то на висящие в углу часы. Ей казалось, урок никогда не закончится, и она так и будет гореть на медленном огне собственного несовершенства.

* * *

— А вы как себе это видите, восторженная моя? До выпускных экзаменов осталось два месяца, и вы хотите еще успеть поставить программу для благотворительного мероприятия? У нас нет таких ресурсов!

Ректор Академии шмякнул ярким проспектом об стол, вложив в этот жест все свое возмущение. Сомкнув ладони за спиной, он принялся бродить из угла в угол, откровенно негодуя. Анна сказала:

— Господин Каравелис, я понимаю всю абсурдность ситуации… Но Академия — соучредитель благотворительного фонда, и мы не можем проигнорировать эту просьбу об участии!

— Да все мне ясно — имидж, обязательства, последствия… Ты мне лучше скажи, когда ты программу готовить собираешься? По ночам?

— У нас есть экзаменационная постановка второкурсников — сюита из «Миллионов Арлекина». Она практически готова, там последние штрихи остались…

— Опять все ставки на Элитиса делаешь? Ох, смотри, Анна, я его насквозь вижу, в этом идеальном теле живет вялый и инертный дух. Такие люди не терпят поражений, а их ему предстоит еще с лихвой черпнуть. Чуть что не так пойдет — проблем с этим парнем не оберешься!

— Я за него головой отвечаю, господин Каравелис, — Анна мягко улыбнулась, зная, что ректор к ней неравнодушен и сейчас самое время пустить в ход артиллерию собственного обаяния.

— Поступай, как знаешь, — бросил он, резанув взглядом исподлобья. — Твой курс, твой солист, твои аплодисменты. Только если ты нас на таком мероприятии опозоришь, пеняй на себя, Илиади, защищать тебя не стану, в наикратчайший срок «расстанемся друзьями».

Анна кивнула, вздернув уголки губ, словно восприняла эти слова как шутку, хотя и понимала, что шутки в них — лишь малая доля.

Благотворительный вечер в центральном концерт-холле «Мегарон», куда была приглашена вся культурно-политическая элита Греции, оказался событием и вправду незаурядным. Активная поддержка благотворительности служила рычагом предвыборной программы социалистического движения, которое пыталось отвоевать утерянную власть. К освещению этого действа привлекались все средства массовой информации, а значит, Академия просто не могла себе позволить выглядеть непрофессионально.

Холл многоэтажной стеклянной пирамиды «Мегарона» в этот вечер напоминал афинский стадион в день открытия Олимпийских игр. Плотная река официально одетых мужчин и полуобнаженных женщин сверкала сапфировыми стеклами часов и каратами ювелирных украшений, распадаясь на ручейки и подводные течения на входе в главный зал.

Вечер начался с двухчасового гала-концерта, который плавно перешел в благотворительную выставку-аукцион театрального костюма и эскизов Национальной оперы Греции.

Солист балетной труппы Академии, неподражаемый Тео Элитис, с его безупречным телом и лицом распутного сатира, не подвел. Он блистал, подпитываемый энергией нескольких тысяч глаз, демонстрировал свой талант во всех ракурсах, словно говоря: «Я — Солнце, я восхожу, смотрите же!» И зал смотрел, замерев, и следила ревнивым взглядом массовка, и жег глазами суровый Каравелис, и щурилась в страшном напряжении Анна…

Сюита завершилась округло, но аплодисментов не было. Несколько долгих секунд.

А затем…

Сначала медленно и рассеянно, затем — быстрее, громче, совместнее; и наконец грянул шквал трескучих рукоплесканий, и браво, и бис!

Анна торжествовала: сколько часов репетиций, сколько конфликтов, всплесков эмоций и приступов отчаяния стояло за этим выступлением, знала только она. И как же, черт возьми, хотелось бы однажды увидеть на этой сцене родную дочь…

Спустя час она стояла в одиночестве с бокалом шампанского напротив одного из экспонатов, выставленного на продажу. Рядом толпились незнакомые люди, велись деловые разговоры, раздавались взрывы смеха и возгласы приветствий. Откуда-то сбоку подошел Каравелис в сопровождении статного мужчины, чье лицо ей показалось смутно знакомым.

— А вот и наш хореограф, госпожа Анна Илиади. Имеет, знаете ли, массу талантов и колоссальную интуицию: разглядела-таки в избалованном мальчишке звезду, — Каравелис говорил удовлетворенно, поигрывая мохнатыми бровями и бросая благосклонные взгляды на Анну. — Я вам, милая, хочу представить нашего гостя, почетного мецената и филантропа, господина Адониса Влахоса. И что любопытно, господин Влахос тоже имеет русские корни! Думаю, вам будет о чем поболтать! Ну а я откланяюсь, с вашего позволения, у моей жены сегодня юбилей.

«Филантроп и меценат» смотрел на Анну немигающими рысьими глазами, будто пытался понять, какова она на вкус. Анна поспешила протянуть мужчине ладонь.

— Приятно познакомиться. Мы же раньше не встречались?

— Встречались. У меня абсолютная память на лица. Вот только не припомню, где и когда. Но это и неважно.

Высокий ломкий голос был ей знаком, но память все отказывалась делать подсказки, вынуждая искать другие способы продолжить или завершить разговор.

Словно уловив ее настрой, мужчина произнес:

— Не буду задерживать вас слишком долго, просто хотел сказать, что получил сегодня огромное удовольствие. Я не большой знаток балета, но люблю атмосферу праздника, тем более это прекрасная возможность помочь, так сказать, обездоленным…

— Мы участвуем в подобных концертах ежегодно. Фонд…

— Я хорошо знаю ваш фонд, моя компания — в числе его попечителей.

— Но я никогда не видела вас ни на одной общей встрече, ни на одном собрании…

— Пусть вас это не удивляет, мои интересы представляет доверенное лицо. Я люблю оставаться в тени.

«Что за черт такой, весь размытый, неопределенный, а глаза… угли, а не глаза. Я совершенно точно его знаю, но откуда?»

В этот момент пронзительный звонок оповестил о начале аукциона. Господин Влахос вежливо кивнул, обозначив завершение их короткой дружеской беседы, и поспешил в зал. Вздохнув не без облегчения, Анна стрельнула напоследок взглядом в его сторону, предчувствуя, что эта встреча будет не последней.

* * *

То, что ему сегодня стукнуло сорок пять, вызывало в нем искренне недоумение.

Чувствовал ли он возраст? Пожалуй что нет.

Ни одного дня в жизни Павла, солнечного или дождливого, не проходило без тренировок, хотя уже много лет между его физической формой и профессиональной деятельностью не было никакой связи. Детство в семье военного, годы службы в рядах Советской армии и целая эпоха в батальоне Сургена выработали в нем какой-то новый гормон, требовавший физических испытаний и высоких нагрузок в той же степени, в которой организм молодого мужчины требует сытной еды или сексуальной разрядки.

Единственной переменой, которую он с течением времени в себе ощущал, было растущее чувство одиночества. Свобода, всегда имевшая для него наивысшую ценность, лишала его права на настоящую привязанность, будь то дружба или любовь. С возрастом вдруг стали длиннее вечера и бессмысленнее ночи, путешествия приносили все меньше удовлетворения, а деньги покупали все, кроме близости…

После вынужденной ликвидации Тли он пережил сильнейший внутренний сдвиг, заставивший его посмотреть на мир другими глазами. Почему именно этот случай, один в ряду многих других, так его потряс, Троян долго не мог разобраться. Потому ли, что после десяти долгих лет намеренной самоизоляции он встретил человека, напомнившего ему, что ни один из эпизодов его преступной жизни не получится сокрыть, что прошлое и настоящее неразделимы? Или же потому, что человек этот оказался единственным живым звеном, связывающим его с реальным миром…

Единственным, кто был его, Павла, существованию хоть немного рад.

Но так или иначе пощадить его не получилось…

Конечно, поездка на Афон не обратила его к Богу, но приоткрыла окно, через которое в его душу начал струиться свет.

Афонский пасечник, похоже, свое дело знал: вербовать Павла в ряды верующих не стал, но вывел-таки его на правильный путь. Правда, сначала к добровольно возложенной на себя миссии Троян относился прагматично: круглая сумма отчислений в благотворительный фонд «Надежда Греции» казалась ему справедливой мерой искупления содеянных грехов до тех пор, пока судьба не привела его на одно из заседаний попечительского совета, которых он до этого так усердно избегал.

Председательствовала там невысокая женщина с покатыми плечами, укутанная в скользкий шелк персидской шали. Из-под тщательно подкрашенных бровей на Павла смотрели умные глаза. От них, казалось, не укрылась та неловкость, с которой он погрузился в казенное кресло. На повестке дня стояли привычные вопросы: об утверждении, о формировании, о назначении, о распределении… К обеду должны были свернуться, но тут глава совета внесла поправку к утвержденной программе.

— И последнее на сегодня: Центр временного содержания несовершеннолетних преступников в Авлоне просит содействия фонда в финансировании нескольких проектов. Для этого нам потребуется привлечь дополнительные источники.

— А о чем конкретно идет речь? Поддержка правонарушителей никогда не была нашей прерогативой, — отреагировал мужчина с вислыми усами.

— В тюрьме содержатся четыреста мальчиков-подростков в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, и большинство из них — дети из семей иммигрантов, греков почти нет. Многие не владеют языком, испытывают трудности с адаптацией и живут в чудовищных условиях.

— Ну так пусть Фонд защиты прав человека ими займется! Албанцы, африканцы всякие, поляки, русские — весь этот криминальный элемент не наша головная боль. — Вислоусый брезгливо скривился.

— Они по-своему тоже брошенные дети. Отрезанные от семьи и не имеющие в будущем никаких шансов влиться в общество. — Председатель явно нервничала, но не сдавалась. — Нас на этом этапе просят помочь элементарными вещами: профинансировать создание библиотеки, футбольного поля и установку вентиляторов в помещениях общего пользования…

Попечители равнодушно зевали, изнывая от желания покинуть зал, поэтому охотно согласились с предложением вернуться к этой теме в следующем месяце.

Через сутки Павел набрал номер телефона главы совета и попросил передать ему копию запроса из ювенального центра Авлона. И уже через несколько часов он держал документы в руках.

Так называемый Центр временного содержания, находившийся в пятидесяти километрах к северу от Афин, представлял собой настоящую воспитательную колонию для малолетних преступников. В ней пребывали только мальчики, попавшие туда в основном за мелкие преступления — кражи, вымогательство, торговлю наркотиками, угон автомобилей. При колонии были своя школа и даже колледж. Дети, преступившие букву закона, были материалом пластичным и легко трансформируемым. В прошлом году несколько учеников победили в национальной математической олимпиаде, еще четверо стали финалистами художественного конкурса. Декан факультета изобразительных искусств Афинского университета даже выделил грант для талантливых «воспитанников». По его же инициативе на территорию колонии было доставлено несколько ящиков с аэрозольными красками и маркерами. И всего за две недели серые бетонные стены, окружающие ее внутренний двор, превратились в яркое эпическое полотно: оседлав высокую курчавую волну, Тупак Шакур, Боб Марли и Эрнесто Че Гевара мчали к берегам утопически прекрасного города, в котором их, бывших заключенных, никто не ждал. Импровизированную «Гернику» венчали карикатурно-синее греческое небо и тугая спираль колючей проволоки.

Однако помощь частных спонсоров не восполняла нужд насущных. Уже который год колония в Авлоне, субсидировавшаяся государством, не получала необходимого обеспечения. Пролистывая документ страница за страницей, Троян ловил себя на мысли, что Греция в этом вопросе шагнула не дальше его родной страны. Немногочисленные волонтеры собирали для Центра с миру по нитке буквально все: от туалетной бумаги и средств личной гигиены до постельного белья. Колония, рассчитанная на триста мест, вмещала около четырехсот воспитанников, которые вынуждены были ютиться в тесных камерах с микроскопическими окнами и без вентиляции. У «малолетки» не было средств на закупку учебников, не говоря уже о полноценной библиотеке. Ситуация усугублялась тем, что больше половины заключенных были детьми иммигрантов, не получившими начального образования, не умеющими толком писать и читать даже на родном языке. Греческим среди них не владел почти никто. Отчаявшись добиться помощи со стороны всевозможных министерств и уполномоченных органов, директор Центра обратился в знаменитый фонд с просьбой помочь с финансированием хотя бы нескольких жизненно важных проектов.

До сих пор свою благотворительную деятельность Троян воспринимал как «налог на совесть», отрабатывал, в каком-то смысле, индульгенцию. К тому же за этим стоял интерес вполне практического характера: вся сумма пожертвований возмещалась государством в момент уплаты налогов. Наживаться на благотворительности, искусственно завышая цифру отчислений, среди местных «филантропов» было делом общепринятым, и Павел подобными манипуляциями тоже не брезговал. Однако тонкая стопка бумаг под грифом «Авлона» вызвала в нем неожиданный интерес, впервые породив искреннее желание посодействовать, а не откупиться. Сделать это было несложно: за двенадцать лет его маленький винный бизнес перерос в предприятие, приносившее солидный доход, который позволял занять высокое положение в греческом обществе. Бизнесмену Адонису Влахосу, обладавшему обширными связями, достаточно было надавить на несколько рычагов, чтобы в фонд поступили значительные средства, которых бы Центру хватило на несколько лет. Как показалось Павлу, в небесной канцелярии оценили этот жест, «воздавая каждому по делам его»: вскорости принадлежащий ему алкогольный концерн получил звание «Почетный благотворитель Греции».

* * *

Февраль в Афинах переносился всегда с большим трудом. Возможно, потому что безо всяких исключений был самым дождливым месяцем в году, напоминавшим о тех местах, откуда он родом. Раскисать себе Павел не позволял, брал билет и улетал куда подальше, чтобы не щемило. Но в этот раз дела не отпускали, вот и проживал конец зимы то с газетой, то с бутылкой, то на беговой дорожке. Дома оставаться он не любил, пустота нестерпимо угнетала. Однажды, отпахав два часа на тренировке, заскочил по старой памяти в тир, а потом, когда дробь дождя по крыше поутихла, спортивно потрусил по привычному маршруту — от гавани Палео Фалиро к гольф-клубу Глифады по ровной асфальтированной набережной, скупо оформленной низкорослыми пальмами.

Ливень застал его возле разбитой автобусной остановки, где уже толпились какие-то недовольные, промокшие насквозь люди. Втиснулся, стараясь не задевать соседей локтями, обтер ладонью капли с лица, поежился — и увидел ее.

Блестящие глаза, губы в строчку, длинный, в темных пятнах воды, плащ. Фигура мальчишечья, узкая, как у Твигги…

Женщину он помнил хорошо — Анна, деятель искусств.

Она была не в его вкусе. Но, несомненно, нравилась ему.

По ногам что-то полоснуло — проезжавшая мимо машина окатила всех стоящих под козырьком валом мутной воды. Зычно помянув чью-то мать, Павел всполошил понурых греков, которые любую непогоду переносили как Божье наказанье.

Женщина обернулась и посмотрела на него заинтересованно.

Потом они еще не раз встречались на слетах попечителей и прочих благотворительных мероприятиях, куда он внезапно зачастил, пили черный кофе со льдом, курили под навесом особняка, принадлежавшего благотворительному фонду, вспоминали родину, о которой Павел говорил неохотно, жаловались на нестерпимую греческую бюрократию, жару и прочие трудности. Расставались легко, как старые знакомые, а вновь встречаясь, не проявляли удивления или радости. Но место за ее обеденным столиком неожиданно оказывалось для него свободным, а ему всегда было по пути, чтобы ее куда-нибудь подвезти…

Мнимый нейтралитет продолжался бы, наверное, еще долго, если бы Павел не решился с этой историей завязать. Всю жизнь он избегал привязанностей, оберегал свой суверенитет и, хотя в интимных связях недостатка не имел, ни к кому душой не прикипал — биография обязывала. В присутствии Анны он чувствовал себя непозволительно уязвимым, размякшим каким-то, чрезмерно разговорчивым. Он искренне расстраивался, если увидеться им по каким-то причинам не удавалось, и все это его настораживало. Поэтому после недолгих размышлений все дела фонда он вновь передал доверенному лицу.

И поводов для случайных встреч у них не осталось.

Весну Павел провел в разъездах: сначала винный салон в Мадриде, затем крупнейший алкогольный аукцион в Гонконге, где, к слову сказать, был приобретен редчайший Шато Лафит, обещавший через несколько лет еще прибавить в цене. В Афины он вернулся воодушевленным; казалось, накатившая волна опасного увлечения отступила, не успев размыть крепкий фундамент его жизни. За долгие годы самоизоляции Павел научился удерживать внутреннее равновесие и не хотел подвергать его испытаниям, понимая в глубине души, что раскрыться полностью ни перед кем не сможет. Подобное положение вещей было печальным, но привычным: так живут калеки, компенсируя себе физические увечья доступными простыми удовольствиями.

В один из летних вечеров, сидя на веранде своей двухъярусной квартиры, он пролистывал каталог коллекционных вин. Раздался звонок в дверь. Заглянув в камеру наружного наблюдения, Павел заиндевел, будто увидел там дуло снайперской винтовки.

Помедлив, нехотя открыл.

Опасная тень проникла в дом, оглядевшись, опустилась на обитый тканью стул и задымила тонкой сигаретой. Тишина нарушалось лишь шипением папиросной бумаги. Тлеющий огонек все ближе подбирался к художественным пальцам, и вместе с ним догорала надежда Павла, что все еще устроится.

Не устроилось.

А с точностью до наоборот — ворвалось, приподняло, сжало, бросило, сотрясло и выстрелило в самое сердце. И лежало теперь рядом, обвив шею тонкой рукой, и прижималось беззастенчиво, и гладило по седеющим русым волосам, и шептало что-то на родном языке… и о спасении души не заботилось.

* * *

Это была личная катастрофа.

Причем удивительным образом она совпала с катастрофой национальной.

К концу лета 2010 года даже самым отчаянным оптимистам стало очевидно, что страна еще долго не оправится от произошедшего коллапса. Жизнерадостная, беспечная и избалованная Греция переживала банкротство. Тщательно скрываемый государственный долг размером в несколько сотен миллиардов евро и масштабный недостаток бюджета буквально обрушились на мирное население: разорившиеся в одночасье компании-гиганты, закрывшиеся малые и средние предприятия, лопнувшие банки и три миллиона людей, остававшихся без работы, — таковы были первые всходы давно посеянных семян.

Оливия бежала по узкой, припыленной улице вечерней Кифисии, ловко огибая фонарные столбы и карликовые апельсиновые деревья.

Неужели это происходит с ней на самом деле?

«Наследственность, Илиади, гены, понимаешь? Диетами себя морить можно сколько угодно, но рост ими не убавишь, — консультирующий врач Академии смотрел на нее с сочувствием. — Ты находишься на самой верхней отметке возрастной нормы, еще год, и тебя не допустят к занятиям дуэтом, ни один партнер тебя не поднимет. Я поговорю с твоей матерью, пусть подумает, ведь кроме классического балета существует, в конце концов, народный или современный танец…»

Это все папина кровь, его, черт побери, баскетбольные габариты…

До наступления пубертата казалось, что Оливия сложением пошла в Анну — тонкокостная, быстроногая и роста для балерины вполне еще допустимого. И вот — пожалуйста, за лето предательски выросла грудь, и бедра округлились, и в высоту прибавила три роковых сантиметра!

Отец сидел в гостиной, разбирая корреспонденцию и долговые обязательства. По-стариковски щуря глаза и беззвучно шевеля губами, он подсчитывал очередные потери. В рассеянном свете настольной лампы лицо его казалось сильно постаревшим, теперь ему можно было дать и за шестьдесят, хотя до юбилея оставалось еще два года. С момента вынужденного ухода из клиники он сильно сдал и едва находил в себе силы принимать пациентов хотя бы дважды в неделю.

Скандал с финансовыми махинациями вспыхнул сразу после Рождества. Очередная проверка вскрыла нарушения в бухгалтерской отчетности клиники и выявила несколько сотен фальшивых счетов за исследования и диагностику. Этой алхимией занимались рядовые сотрудники отделений, но вместе с ними карьерой поплатился и ее отец…

И теперь, когда страну лихорадило и трясло, их семья медленно проедала накопленное, пытаясь срочно продать домик на Корфу и старую квартиру бабушки в Афинах. Цены на недвижимость стремительно падали, зато росли налоги, поэтому позволить себе такую роскошь они уже не могли.

Отец переживал случившееся тяжело. Его отношения с мамой, всегда ровные, без всплесков эмоций и конфликтов, вдруг затрещали по швам, как обивка старого матраса. Мама стала задерживаться в Академии, иногда пропадать вечерами, а дома казалась какой-то отстраненной, будто все происходящее ее не волновало. В диалог они не вступали, впрочем, как всегда. Разговаривали только по необходимости, короткими очередями стандартных фраз, и в глаза друг другу не смотрели…

В этой обстановке Оливия чувствовала себя вдвойне виноватой.

До недавнего времени ее балетные успехи были единственным, что окрашивало совместную жизнь родителей в радужные цвета.

А сейчас…

Мама, конечно, уже все знает или догадывается. Оливия и раньше ловила на себе ее обеспокоенный взгляд, когда стояла в одну линию с другими девочками из класса, возвышаясь над ними на полголовы.

Θεέ μου, что же теперь будет…

* * *

Что же теперь будет?

А не все ли равно. Кто вообще мог подумать, что все сложится так неудобно, стыдно и интригующе…

Последние месяцы она работала на полставки: Академия, существовавшая на деньги частных инвесторов, активно сокращала штат, но Анне это было только на руку. Трижды в неделю, закончив к обеду, она брала такси и ехала в Глифаду, в ту прохладную квартиру с приспущенными римскими шторами, где ее ждали. У порога ее неизменно накрывало облако вины, но как только входная дверь распахивалась, все сомнения улетучивались.

Иногда они подолгу разговаривали, сидя за круглым кухонным столом за рюмкой чего-нибудь крепкого, перебирая все эти доверительные «а помнишь», «а я как-то раз», «ну ты понимаешь, о чем я говорю». А в иные дни, едва обменявшись коротким приветствием, они оказывались в спальне, где социальная и историческая общность уже не имела значения.

Павел много рассказывал о себе, о своем детстве в Сибири, о жизни и учебе в Германии, о том, как оказался потом в Афинах — полунемой, без друзей и семьи. Что привело его в Грецию, правда, не пояснял, да Анне и не требовалось знать все подробности. Какой-то там прадед-грек, какие-то корни… Как все бывшие военные, он излагал свои мысли сжато, без лишних подробностей, но Анне это не мешало. За пятнадцать лет формальных отношений, в которых не принято было выражать эмоции, говорить о переживаниях, признаваться в страхах, она впервые могла быть собой, как в далекие московские годы. Павел не пытался разбирать ее внутренний механизм на цилиндры достоинств и шестеренки недостатков, просто разрешал ей быть — безоценочно, безусловно. Больших перспектив в этой случайной и ничем не оправданной связи она не видела, просто сейчас, когда страна стремительно неслась под откос, ей и самой больше не за что было цепляться. Она давно ощущала себя «соломенной вдовой» — муж присутствовал в ее жизни, но это была лишь тень. Казалось, ее суррогатный брак, лишенный близости и приятия, теперь полностью себя исчерпал.

Спустя некоторое время Анна, не терпевшая лжи, решила рассказать обо всем Харису.

Вопреки ее ожиданиям, он не был удивлен или огорошен. Новость, по всей видимости, даже не задела его за живое.

— Рано или поздно это должно было случиться. — Он стоял спиной к окну, ссутулив крепкие плечи и глядя куда-то в сторону. — Но ты выбрала наихудший момент, к этому у тебя особые способности.

— Харис, я не стану оправдываться. Мы прожили вместе много лет, дочь подросла, давай лучше подумаем, что делать дальше. В понедельник был педагогический совет, у Оливии нет будущего в академическом балете. Фактура подвела…

— Какая, к черту, фактура, что ты такое несешь?! — Казалось, он сейчас ее ударит.

— Это не вопрос таланта или техники, — Анна на грубость не отреагировала, будто не расслышала, — речь идет о простой профпригодности. Оливия находится за рамками балетных параметров, а подобные вещи коррекции не подлежат, с природой не поспоришь.

Харис обреченно молчал, похоже, это известие потрясло его куда больше, чем признание жены о внебрачных отношениях.

— У нас есть два варианта, — продолжала она, — перевести ее на отделение историко-бытового танца, там рост не имеет значения, но в Греции будущее на этом поприще у нее крайне неопределенное…

— А у кого оно вообще теперь здесь есть, будущее, — Харис принялся раздраженно шагать из угла в угол.

— …А второй — продать этот проклятый дом и отправить дочь на обучение в другую страну.

Его зрачки расширились, как при остром болевом шоке. Подрагивая ослабшими мышцами небритых щек, он тихо произнес:

— Для тебя семья — пустое место. Ты все за всех уже решила, все продумала! Впрочем, чему я удивляюсь?!

— Харис, послушай же…

Слушать он не стал, исчез в дверном проеме, оставив за собой лишь запах крепкого табака и глубокой, годами накопленной неприязни.

Анна отыскала телефон бывшей однокурсницы по Московскому хореографическому училищу, Ирины Вольских. Та была ей рада, когда-то они были очень близки: Анна только перебралась в Москву из Ташкента, а Ира — из тогдашнего Свердловска. В их биографиях прослеживалось много общего, кроме одного: окончив вуз, Анна скоропалительно вышла замуж и покинула столицу, а вместе с ней — и большой балет, а Ира продолжила бороться за право оказаться на сцене. В девяносто шестом она наконец-то была приглашена в Марсельскую балетную труппу, после чего все пути ей были открыты. Она моталась с гастролями по разным странам, пока наконец не осела в «городе вечного праздника».

По старой памяти Ира охотно согласилась помочь подруге и поискать учебное заведение, которое принимало бы иностранных студентов на условиях полного пансиона. Благодаря ее связям, Анне удалось связаться с ректором столичного Института современного танца. Документы абитуриентки приняли, и в начале весны Оливия уже сдавала вступительные экзамены на подготовительный курс отделения актуальной хореографии.

* * *

Последний раз спиртовой горелкой он пользовался в армии. Их тогда отправили на тренировочную базу в Омский округ, и ему в числе группы из восьми человек приходилось участвовать в трехдневных учениях по ориентированию в лесополосе. Нынешние условия в отличие от тех, в сибирской тайге, были вполне комфортными, отсутствовало лишь электричество. Его отключали ежедневно на несколько часов, и это выводило Павла из себя.

Как всегда, зимой в квартире без отопления было сыро и холодно, и к тому же он не мог сварить себе кофе. «Забастовщики хреновы, — морщился он, доставая купленную накануне спиртовку. — Раздербанят страну, к псам собачьим, борцы за демократию…»

Кофейная пена поднялась над туркой, рискуя залить слабый огонь горелки. Павел поспешно плеснул себе густой жидкости в чашку и взялся за газету.

Ну, что у нас там?

А, вот оно: забастовка государственных медицинских работников, забастовка сотрудников почты, глобальная забастовка транспорта…

Это плохо, значит, Анну сегодня он не увидит.

Заехать за ней он не мог. С понедельника не работали бензозаправки, и его машина уже четвертый день простаивала в гараже. В последнее время они встречались все реже: Анна то пропадала на репетициях, то застревала дома, ухаживая за больной старухой-свекровью. Сколько раз за прошедшие пять лет он предлагал ей перебраться к нему? Отъезд дочери за границу, казалось бы, развязал ей руки, да и бывший муж благополучно отбыл на Корфу, где для него нашлось место в штате городской больницы. И тут возьмись из ниоткуда эта бабка со своей немощью! Сдать бы ее в пансион для престарелых…

К слову, в последнее время он тоже чувствовал себя паршиво. Навалилась какая-то странная апатия: ничего не хотелось, мир за окном не вызывал желания с ним соприкоснуться, и он мог часами сидеть без дела, механически перебирая бумаги и старые деловые письма. Все устоявшиеся привычки и интересы вдруг стали растворяться в вакууме полнейшего безразличия, даже на привычную утреннюю пробежку он смотрел как на досадную обязанность, которой не грех и пренебречь. Мысли в его голове шевелиться тоже отказывались, словно мозг вошел в устойчивый энергосберегающий режим. Поначалу Павел связывал свое состояние с общей ситуацией в стране, которая казалась безнадежной и не могла не угнетать: опустевшие улицы, где ветер гонял мусор, пыльные стекла витрин, перечеркнутые надписью «Сдается в аренду», запах протухших мусорных контейнеров и сгорбленные фигуры нищих на каждом углу… Но недавно начали происходить какие-то странные сбои сознания, заставившие его всерьез призадуматься об истинных причинах собственной хандры.

Утром заурядного дня, когда дела требовали его присутствия в офисе, он в очередной раз поймал себя на том, что выходить из дома нет сил.

Павел решил отменить все встречи и набрал номер своего секретаря, Элени Папаспиру, которая уже девять лет терпела его непростой характер и ни разу, надо отметить, не подвела. Услышав ее вежливый голос, Павел приготовился было выдать порцию распоряжений, но ничего не смог произнести. По той простой причине, что напрочь забыл, кому и зачем он звонит. Трубка в его руках раскалилась от напряжения, он весь взмок, но так и не смог припомнить, о чем он хотел попросить эту незнакомку, пока, наконец, она сама не потеряла терпение и не послала в эфир частые отрывистые гудки.

Павел швырнул трубку и крепко зажмурился, пытаясь навести порядок в разбегающихся, как черти от ладана, мыслях.

Через какое-то время ситуация повторилась, но с некоторыми вариациями. Ужиная в конце унылой, ничем не отмеченной недели в хорошем итальянском ресторане, он нетерпеливым щелчком пальцев подозвал к себе официанта.

— Будьте добры, любезнейший, бо. Бокал.

— Бокал чего, простите?

— Бокал красного, красного, — Павел был несколько раздосадован непонятливостью грека.

— Домашнего, домашнего? — отреагировал официант, против воли поддавшись на словесную провокацию.

— Да, домашнего, — наконец выровнялся Павел, не уловив при этом всей странности их разговора.

Официант покосился с опаской на чуднóго посетителя и удалился на кухню.

В том, что мозг начал изменять ему с какой-то болезнью, он сумел признаться себе лишь спустя месяц, в присутствии Анны.

Добравшись до него с трудом через весь город, она сидела на высоком барном табурете, потягивая минералку с лимоном и пересказывая последние новости. Павел с удовольствием прислушивался к ее голосу, удивляясь, как эта женщина сумела вклиниться в его стерильную жизнь. Смущало и то, что она ни разу не попыталась предъявить каких-либо требований относительно их совместного будущего. Казалось, текущее положение вещей ее полностью устраивает, и это не переставало держать его в напряжении.

— …Представь себе, они затеяли ретроспективный пересчет налогов. — Анна театрально воздела руки. — Сколько это будет еще продолжаться, я не знаю, по-моему, все ресурсы уже исчерпаны…

— Да-да, пересчет… Жизнь-то налаживается! — отозвался Павел с неожиданным энтузиазмом, который Анна приняла за иронию. — А передай… Передай-ка.

— Что передать? — Анна с готовностью привстала.

Павел молчал.

Он никак не мог вспомнить, как называются эти мелкие белые кристаллы, которые улучшают вкус еды. Вон там, на барной стойке, стоят два одинаковых пузырька — один с молотым перцем, а второй…

Покрывшись холодной испариной, он пытался не поддаться безудержной панике человека, теряющего власть над собственным рассудком.

* * *

Ну и язык, каков язык!

Весь выпуклый, нервный, будоражащий…

Хорошо, что половина врачей владеет русским, видимо, все — сбежавшие из Союза репатрианты, иначе бы им было не объясниться. Диагноз, поставленный в Афинах, был сокрушительным по степени своей абсурдности и требовал немедленного опровержения. И Израиль не подвел, правда, не опроверг, а подтвердил все до последнего слова, и срок обозначил — максимум пять лет. За эту пятилетку он должен был успеть проделать длинный путь от человека к обезьяне: дожить до полной речевой беспомощности, потерять память, обнулить интеллект и «компенсировать» все эти потери нарастающей суетливостью, сквернословием и половой расторможенностью. Диагностированный у него синдром имел красивое название «болезнь Пика» — редкое, к слову, заболевание, элитное, есть чем гордиться. В отличие от банального Альцгеймера должно было крупно повезти, чтобы его заполучить: в анамнезе требовалось и наличие случаев слабоумия среди родни, и частые травмы головы, и неоднократное воздействие токсичных веществ вроде наркоза. Все это в его биографии присутствовало в изобилии, но разве мог он предположить, что вместо тюремной решетки или куска свинца за диафрагмой его ожидает такой позорный конец: едва разменяв шестой десяток, умереть от слабоумия в каком-нибудь захудалом афинском доме скорби…

«Во-о-т как хитрó ты все переиначил… Не искупил я, значит, добрыми намереньями старых грехов…»

Покорно ожидая развернутого эпикриза, который, впрочем, был ему неинтересен, Павел полулежал в кресле приемного отделения центральной тель-авивской клиники.

Ситуация была ему предельно ясна.

Все эти ночные кошмары, нарушенный сон и осколочные галлюцинации оказались предвестниками наступающей болезни. Его апатия, ощущение внутренней пустоты и замирание всех обычных желаний — потребность в общении, сон, еда, секс, всё это называлось емким медицинским термином, обозначающим необратимый распад личности.

Перед Павлом на низком сервировочном столике дымилась чашка кофе, в отдалении цифровой экран телевизора прокручивал сюжеты европейских новостных программ. Но скорби мира оставляли его совершенно равнодушными. Вместо них перед глазами стояла тучная фигура родного деда в застиранных штанах с приглашающе расстегнутой ширинкой, обсасывающего впалым старческим ртом яркий леденец. «Петушков» он делал сам, заваривая ежедневно густой сахарный сироп в железной кастрюльке и разливая его потом по детским формочкам. В прямоугольнике окна искрился первый снег, и дед пророчествовал: «Творог выпал на Покров, значит, быть зиме холодной…»

Нет, его зима будет другой, это он решил для себя твердо, пока выслушивал «обвинительную» речь компетентного израильского доктора.

План сложился сам собой, не случайно же выпала ему удача увидеть накануне репортаж о политическом скандале во Франции и узнать того русскоязычного журналиста, с которым судьба свела его на Корсике целых двадцать лет назад…

Видимо, это был последний счет, который предъявляла ему жизнь, и он должен быть оплачен.

Добравшись до дома, Павел почувствовал невероятный прилив энергии. Эта особенность появилась у него недавно — от полной апатии и припадков вялости, длящихся неделями, он вдруг переходил в состояние кипучей деятельности, когда все спорилось и все получалось. Ему прописали лекарства, которые должны были еще какое-то время продержать его на плаву, и Павел принялся за дело. Строчки, правда, выходили неровными, шаткими, слова все время выпадали и путались. «Врач что-то говорил про характерную для поздней стадии болезни скандированную речь и спонтанное пение, интересно, как это будет выглядеть в моем исполнении?..» Усмешка искривила его рот, но на душе стало совсем сумрачно. Надо все успеть, все предусмотреть: сколько у него осталось времени на нормальную жизнедеятельность, не мог с точностью определить ни один медицинский аппарат. В списке дел стоял еще нотариус, банк и пара деловых встреч, после чего оставалось осуществить главное, о чем он старался пока не думать.

* * *

В последнее время Анна жила с предчувствием надвигающейся катастрофы.

Она тяжело переносила свалившееся на нее одиночество.

София, промучившись всю зиму со сломанным бедром, умерла от сопутствующей пневмонии, Харис после продажи их дома перебрался на Корфу, где старые родственные связи и репутация опытного хирурга помогли ему получить приличную работу, Оливия приезжала только на каникулы.

И Павел…

С ним творилось что-то непонятное. Сначала она заметила эту странную, нехарактерную для него индифферентность. На вопросы с некоторого времени он отвечал односложно, иногда невпопад, одной и той же фразой, потом вдруг и вовсе исчез из виду — куда-то уехал, ничего не объяснив…

Трижды в неделю Анна появлялась в Академии, затем давала частные уроки, но времени все равно оставалась уйма, и она не знала, как им распорядиться.

Майское утро, когда она устроилась с сигаретой и тарелкой черешни на тесном озелененном балконе своей съемной квартирки, ничем не отличалось от других. Под окнами гоняли мяч горластые мальчишки, две соседки, активно жестикулируя, жаловались друг другу на жизнь, на повороте в переулок буксовал мусоровоз, производя совсем не утренний шум и грохот.

А в электронной почте ее ждало письмо.

При виде имени отправителя предчувствие беды стало таким окончательным, что Анна несколько секунд медлила, прежде чем решилась его открыть. Послание было путаным, будто мысли автора отказывались подчиняться его воле.

А последние строки просто ошарашили.

«…Смерти, Анна, я не боюсь. Перестать тебя узнавать, вот что страшно. На днях доставят пакет с документами, ты их прочти, родная, и попробуй меня простить. Другого прощения я не дождался».

К вечеру того же дня курьер привез конверт, в котором находилась пачка исписанных от руки листов с нотариально заверенным автографом автора, электронный накопитель и завещание, согласно которому все средства, вырученные от продажи алкогольного концерна «Тригон», поступали в распоряжение госпожи Анны Илиади с правом передачи на нужды благотворительности.

И короткая сухая записка, адресованная ей самой, с просьбой переслать полученные материалы известному парижскому журналисту, который наверняка заинтересуется этим делом.

Имя журналиста потрясло Анну не меньше, чем чудовищная абсурдность происходящего.

Что это, шизофренический бред безнадежно больного? Или неостроумная шутка человека, пресыщенного жизнью? Или какая-то другая форма извращенного юмора?

В общем, что угодно, только не правда.

Как очутилась на пороге хорошо знакомой квартиры, она не помнила, но, войдя внутрь, со смертной тоской поняла, что опоздала. Все вещи аккуратно лежали на своих местах, на столе сиротела початая бутылка вина — кажется, тот самый коллекционный Шато Лафит, которым он так гордился, — холодильник был пуст, да и машины в гараже не оказалось.

Черный спортивный «Ауди» с заявленными в розыск номерами вскоре обнаружат припаркованным в афинской гавани Флисвос. Поиски его хозяина займут еще около суток, и к концу дня прибрежный патруль заприметит темное пятно дрейфующего в неизвестном направлении небольшого судна. На корме темно-синей моторной яхты «Рива», утопая в подушках кожаного кресла, будет сидеть атлетично сложенный мужчина на излете средних лет. Приблизившись, полицейские установят, что человек с документами на имя господина Адониса Влахоса мертв «в результате нанесенного себе огнестрельного ранения в область правого виска». Орудие самоубийства — именной пистолет Макарова, принадлежавший генерал-лейтенанту Советской армии Дмитрию Алексеевичу Трояну, — будет лежать неподалеку, покрытый плотным налетом морской соли.

 

Глава 1

Сколько он себя помнил, им всегда двигала страсть.

К путешествиям, к книгам, к профессии… и даже его уход из знаменитого «Мондьяль» сопровождался предельным накалом страстей. Немало времени прошло с того момента, как по протекции бывшего босса Родион получил место репортера в этом престижном печатном издании. Таким был прощальный подарок Робера перед выходом на пенсию, и его значимость Родион не мог не оценить. В то время «Мондьяль» уже занимал четыре этажа кирпичного здания довоенной постройки по улице Сен-Жак, в его редакции работало двести штатных сотрудников, а еженедельный тираж газеты достигал почти полумиллиона экземпляров.

В первые месяцы Родиона определили в подмастерья к редактору внутриполитической рубрики Оливье Бретону — человеку со сложным характером, скандальной репутацией и острым нюхом на сенсации. Бретону было под пятьдесят, он был усат, сутул, субтилен, но при этом дьявольски обаятелен. Коллеги наградили его ироничным прозвищем Астерикс: с одной стороны — за удивительное портретное сходство со знаменитым галлом, а с другой — за ту кипучую жизненную энергию и сверхъестественную продуктивность, которыми одарила его природа. В отличие от известного персонажа у порывистого холерика Бретона не было на голове волшебного шлема с крыльями, но он умел оказываться в нескольких местах одновременно, успевал отвечать на параллельные телефонные звонки, редактировать на ходу сырые тексты, оспаривать и гневно отвергать предлагаемые макеты публикаций, одаривать комплиментами секретарш, громогласно спорить и раздавать распоряжения.

У Бретона имелся отдельный кабинет, к двери которого был пришпилен листок со словами: «La bêtise consiste á vouloir conclure». Переступая порог этой каморки с мутноватым от уличной пыли окном, Родион каждый раз группировался, как борец перед решающей схваткой.

Обычно он заставал шефа за клавиатурой, по которой тот энергично долбил желтыми от табака пальцами с настойчивостью человека, начинавшего свой журналистский путь еще в эпоху печатных машинок. Изо рта его свисала потухшая сигарета, которую спустя какое-то время Бретон все же выкидывал, тут же доставая из-за уха новую. Курение в редакции было строго запрещено внутренними правилами, которые игнорировались обладателями собственных кабинетов и несгораемых шкафов.

Оливье Бретон обладал удивительной способностью выдавать любую нужную его собеседнику информацию, не отвлекаясь от текущей работы. Его знания были поистине энциклопедичны, но Родиона больше всего поражала его осведомленность о последних событиях, не успевших еще увидеть свет ни на полосах официальных газет, ни на набирающих обороты информационных веб-сайтах. Казалось, Бретон был вездесущ и всесилен. Помимо редакторской деятельности и ведения авторской колонки Астерикс время от времени организовывал журналистские расследования. Большинство из них касались околополитических тем и нередко были основаны на сливе информации из неких «конфиденциальных источников». Надо отдать ему должное, работал Бретон профессионально: полученные по своим тайным каналам данные он не спешил пустить в печать, а тщательно проверял и сопоставлял, чтобы затем либо отвергнуть за ненадежностью, либо выстроить на их основе крепкий материал. За годы его деятельности ни один разразившийся вокруг расследуемого дела скандал не закончился проигранным судебным иском. Рейтинги еженедельника стремительно росли, и поэтому главный редактор закрывал глаза на некоторые противозаконные вольности своей «медийной звезды».

* * *

«Белый русский», как Бретон окрестил про себя Родиона в день их знакомства, оказался редакции очень полезен. Он обладал въедливостью и скрупулезностью, любил возиться с данными, собирать их и анализировать, не упуская даже самых мелких деталей. Однако в отличие от старика Робера Эскарэ, составившего когда-то Родиону протекцию, отеческих чувств к своему подопечному Бретон не испытывал. Он с любопытством наблюдал за кропотливым трудом начинающего журналиста, желая понять, выдержит ли он бешеный ритм работы и хватит ли в нем настойчивости и изобретательности, чтобы добиться результата. В глубине души парень ему нравился: грамотный, хорошо организованный, любопытный, он к тому же умел общаться с людьми. При встрече с «источниками» Родион был способен быстро сориентироваться и понять, кто перед ним и какой тон должна принять беседа. Он таким образом формулировал вопросы, что его собеседник внезапно сбивался, терял самообладание и вместо шаблонных заготовок сообщал неожиданные факты. Это умение вытянуть из своего конфидента информацию, которую тот сообщать никому не собирался, выделяло Родиона среди других. После тщательной обработки полученного от него материала на страницах газеты появлялся очередной образцовый эксклюзив.

Однако, по мнению рационального Бретона, в характере молодого репортера присутствовал один изъян, заметная опытному глазу червоточина: Родион, производивший на первый взгляд впечатление человека уверенного и решительного, был подвержен приступам рефлексии, губительной для профессионала совестливости.

Хотя выводы делать было еще рано.

«Возможно, — говорил себе Бретон, — эта щепетильность со временем в нем ослабеет, сотрется…»

Сам Родион за отсутствием времени о подобных вещах не задумывался: спать ему приходилось мало, а вот бегать по архивам, опрашивать малознакомых и зачастую враждебно настроенных людей, расшифровывать аудио- и видеозаписи, кроить, сшивать и надставлять ткань репортажей — много. Бретон пытался выжать из его энтузиазма максимум, загружая работой даже в выходные, но в обмен щедро делился наработанными контактами и профессиональными секретами.

— Что отличает хорошего журналиста от простого ремесленника? Два качества: инициативность и беспристрастность, — внушал ему редактор в полумраке своего кабинета, где всегда царил чудовищный хаос. — Настоящий расследователь должен не просто раздобыть информацию, но и убедиться в ее достоверности, особенно если тема закрытая. А потом изложить проверенные факты, не позволяя себе при этом никакой оценочности…

— Да, но как же личная позиция?! — горячился Родион.

— Для личной позиции, молодой человек, существует формат авторской колонки. Расследование же основывается на фактах, детально проработанных и убедительных. Железных! И без лишних метафор и прочих изобразительных средств. Наша с вами задача — донести до общественности систематизированную и хорошо проверенную информацию. От нас требуется безэмоциональная фактура, а не приговор!

Бретон расхаживал по узкому проходу между рабочим столом и шкафом: другого свободного места в его захламленном кабинете просто не было.

— Возможно, — продолжал он, все больше распаляясь, — возможно, на вашей исторической родине все обстоит по-другому. Русская пресса ведь редко обходится без оценок…

«М-да, — поморщился Родион, выслушав эту тираду, — видимо, русский характер просвечивает во мне сильнее, чем я думаю. Ему постоянно хочется меня этим уколоть…»

— Конечно, трудно противостоять соблазну вынести вердикт, — напирал на него Бретон, — но существует такое понятие, как презумпция невиновности! Заметьте, в Декларации она стоит выше свободы мысли и мнений, и неспроста: только суд имеет право признать человека виновным. Поэтому профессионал никогда не станет делать окончательных выводов, а лишь обнародует факты, предоставив людям возможность самостоятельно их трактовать…

Кончики редакторских усов воинственно топорщились, глаза гневно сверкали. Чувствовалось, что тема глубоко его волнует.

Родион слушал внимательно, стараясь ничем не выдавать своего отношения к сказанному. Эта задумчивая сдержанность заводила Бретона еще больше.

— В центре расследования, Лаврофф, всегда лежит некий конфликт. И любая личная интерпретация, любой комментарий могут ослабить созданное вокруг него напряжение. Факты сами апеллируют к воображению публики, а эмоции их лишь обесценивают!

* * *

— Они там, на четвертом, что, совсем слетели с катушек? Какое отношение это имеет к моей рубрике? — Лицо Бретона достигло того оттенка красного, который свидетельствовал о переходе конструктивного обсуждения в редакционный скандал.

На упомянутом им четвертом этаже располагалась дирекция «Мондьяль» и «генеральный штаб» ее главного редактора. Оттуда по вертикали спускались все распоряжения, которые частично фильтровались третьим этажом — местом дислокации редакторов рубрик и ведущих колумнистов. Второй этаж, где обитала простая репортерская братия, дизайнеры и корректоры, получал команды к исполнению и в формировании редакционной политики не участвовал. Хуже их приходилось только отделу подписки, бухгалтерам, юристам и рекламщикам, которые сидели на первом, занимаясь монотонной и совершенно бесславной работой.

— Вот именно! — взвился Бретон, рискуя раздавить телефон побелевшими от напряжения пальцами. — Пусть катятся к собакам!.. Что вы не поняли? К собакам этот бред, к «раздавленным собакам»!

Швырнув в порыве ярости трубку, он с такой силой откинулся на спинку своего рабочего кресла, что оно сорвалось с места, откатилось от стола и глухо стукнулось о дверцу металлического шкафа. В эту же секунду под потолком что-то зашелестело, прокатилось по трубе, прикрепленной к стене, и шлепнулось прямо у него над ухом. Бретон нехотя привстал и протянул руку к пластиковому поддону, в котором лежал скрученный лист бумаги. Развернув его, он принялся мрачно изучать тесно подогнанные друг к другу печатные строки. Вопреки наступлению эры всеобщей компьютеризации в редакции «Мондьяль» до сих пор иногда пользовались внутренней системой доставки информации — хитрой матрицей пластиковых труб, оплетавших все четыре этажа здания. В восьмидесятые по ним было принято доставлять срочные и особо конфиденциальные документы.

В этот раз перед Бретоном лежал свежий редакционный план, обсуждение которого предстояло утром следующего дня. Прочитанное не вызвало в нем ни малейшего энтузиазма: «горячие» полосы газеты, включая центральный разворот, снова отводились международным и спортивным новостям. Хотя президентских выборов осталось ждать недолго, внутренняя политика плавно отходила на второй план. Престиж рубрики стремительно падал, а вместе с ним и профессиональный авторитет ее редактора, с чем амбициозная натура Бретона мириться отказывалась.

Ему нужно было крупное дело.

Новое серьезное расследование, которое встряхнуло бы инертный истеблишмент и принесло бы газете дополнительные продажи.

В начале девяностых «Мондьяль» славился своими разоблачениями и заслуженно считался флагманом французской прессы. Но постепенно расследования стали для издания слишком дорогим удовольствием. Они требовали времени и немалых денег для оплаты работы журналистов, их перемещений по миру и страховки связанных с этим рисков. А риски были действительно высоки: на фоне современных войн процветали всевозможные политические и финансовые махинации, и «Мондьяль» не мог не уделять этому внимания. Газете приходилось отправлять репортеров в горячие точки, что нередко оборачивалось самыми страшными последствиями. После недавней гибели одного из фотокоров в Косово и выплаты огромной компенсации его семье дирекция еженедельника приняла решение чаще использовать труд внештатных корреспондентов. Перед ними «Мондьяль» не имел ни финансовых, ни моральных обязательств. Хотя внештатники, не прошедшие специальной подготовки, в погоне за эксклюзивом порой совершали самые отчаянные поступки, за которые нередко расплачивались жизнью…

Бретон с ностальгией вспоминал те времена, когда в счет будущей сенсации редакция выдавала ему аванс в несколько десятков тысяч франков, на которые он мог трудиться в условиях полного комфорта и сравнительной безопасности. Сегодня же выбить бюджет, который бы позволил качественно и без спешки выполнить задачу, было практически невозможно. Дирекция все настойчивее подталкивала своих сотрудников к спокойной работе с телефоном и Интернетом, что сводило суть расследования к сбору поверхностной и малоинтересной информации.

А в начале 2001 года газетчиков ждало еще одно потрясение: из-за кризиса на рынке сырья цены на бумагу взлетели до самых невероятных отметок. Чтобы не сокращать персонал и хоть как-то свести концы с концами, непотопляемый «Мондьяль» был вынужден пожертвовать несколькими информационными блоками в пользу рекламы — и целые развороты некогда независимого либерального издания заполнили заказные интервью, рекламные статьи и анонсы.

С тревогой наблюдая за всем происходящим, Бретон понимал, что вдумчивому журналистскому расследованию в прессе скоро просто не останется места. А значит, и его самого спишут на свалку истории, как продукт с истекшим сроком годности.

Ситуацию нужно было исправлять, но ему никак не удавалось нащупать достаточно острой темы — такой, которая воодушевила бы редакционный совет и вынудила бы издателя раскошелиться.

* * *

Второй день рабочей недели в кирпичном доме на улице Сен-Жак всегда начинался одинаково: в восемь тридцать редколлегия в полном составе собиралась в цокольном этаже, в комнате с низкими потолками и резким электрическим освещением.

Во время собраний все стояли — главному редактору казалось, что так встречи проходят продуктивнее. Стол был решительно отодвинут к окну, шторы опущены, а на растянутом во всю стену экране дрожал слайд с повесткой дня, настолько неразборчивый, что из задних рядов прочитать его было невозможно.

В комнате пахло кислым человеческим потом, канцелярской пылью, плесенью и отсыревшей побелкой: полуподвал исторического здания был плохо приспособлен для коллективного творчества. Бретон разгладил усы и решительно протиснулся вперед, в «линию обороны», где имели право находиться лишь первые лица «Мондьяль».

Ив Карди, бессменный главред газеты, полусидел на краю низкого подоконника, скрестив на груди свои рельефные руки. Зловещий блеск его глаз свидетельствовал о твердом намерении устроить очередную показательную расправу.

Жертву он выбирал по наитию — среди тех, кто неудачно высказался, выразил несогласие или просто имел неосторожность опоздать. Единственная персона, которая не боялась начальственного гнева, стояла в противоположном конце полукруглой шеренги, как раз напротив самого Бретона. Среди прочих достоинств персона эта обладала похвальной исполнительностью и вызывающе эффектной внешностью. Настолько эффектной, что Бретон пропустил мимо ушей всю первую вступительную часть собрания, разглядывая безупречные ноги в изящных туфлях-лодочках и размышляя об особенностях редакционной политики, которая почему-то позволяла этим ногам присутствовать на закрытых собраниях, пользоваться служебным автомобилем, а также сопровождать главу во всех его поездках и деловых встречах, которые, по слухам, давно уже перестали быть деловыми. Впрочем, владельцы газеты на это особого внимания не обращали, по крайней мере, до тех пор, пока у акционеров не накопится критическая масса претензий к уважаемому главреду и его близкие отношения с молодой сотрудницей не станут дополнительным аргументом в пользу его отставки.

А ситуация тем временем действительно развивалась не самым благоприятным для Карди образом.

Об этом Бретон узнал через полчаса, когда редактор увлек его за собой в кабинет. Это роскошное рабочее пространство служило несомненным свидетельством тому, что Карди, как и любой руководитель крупного французского предприятия, относился к касте избранных. Высокий потолок, поддерживаемый массивными деревянными балками, узорчатый паркет, приглашающие к размышлениям кожаные кресла, резные антикварные часы со струнным боем…

Но главным предметом зависти всех сотрудников, когда-либо переступавших порог редакционного «чистилища», был полукруглый эркер, сквозь который в комнату струился переменчивый парижский свет. В этой нише расположился рабочий стол в окружении изящных стульев, один из которых был вежливо предложен Бретону, а второй занят самим главредом.

В отличие от большинства сотрудников газеты Бретон относился к Иву Карди без лишнего пиетета. Их связывали давние отношения и кое-какие грязноватые секреты, все эти годы удерживавшие махину «Мондьяль» на плаву. На Бретоне гневливый главред срываться никогда себе не позволял: тот был одним из немногих единомышленников, на чью поддержку он мог рассчитывать в разрастающемся и трудно управляемом медийном мире. В последнее время экономическая реальность все чаще вынуждала Карди принимать непопулярные решения, которые порождали всевозможные внутренние конфликты и текучку кадров. Финансово газета тоже чувствовала себя неважно. Читательский интерес к ней падал, а акционеры все чаще связывали это со слабой редакционной линией.

Карди ощущал, как сжимается вокруг него кольцо обстоятельств, и, с трудом подавляя учащающиеся приступы паники, лихорадочно искал выход из положения.

* * *

— Восемь миллионов франков, — произнес он, хлопнув пухлой рукой по полированной поверхности стола. — А в обмен — тридцать процентов акций «Мондьяль». Расплачиваться за эту щедрость нам придется долго…

Нервным жестом редактор дернул себя за воротник, словно ему было нечем дышать. Звонко стукнув о паркет, покатилась в сторону перламутровая пуговица. Обычно румяное лицо Карди выглядело сейчас бескровным и осунувшимся.

Его волнение Бретону было понятно: появление нового мажоритарного акционера означало потерю независимости и неизбежную перемену курса. Главреда не без оснований терзали дурные предчувствия.

— Конечно, вмешиваться в политику газеты он не имеет права, однако в неформальной обстановке господин акционер уже успел обсудить с издателем свое видение…

Бретон, смаковавший тем временем терпкий кофе с кардамоном, какой подавали только на четвертом, насторожился.

— И в чем же состоят ожидания уважаемого акционера?

— О, у него в запасе оказалась целая программа. Во-первых, — Карди принялся загибать короткие, поросшие рыжеватой шерстью пальцы, — мы должны приложить усилия, чтобы чертов «Курск» все-таки всплыл…

Именем затонувшей русской подводной лодки в «Мондьяль» с недавних пор называли отдел, занимавшийся созданием электронной версии газеты. Проект этот пробуксовывал на месте на протяжении двух лет, для его развития у еженедельника не хватало ни людей, ни знаний, ни финансов. Команда из трех журналистов, дизайнера и двух технарей ютилась в изолированном «бункере» и была полностью отрезана от редакционной жизни. Объяснялось это просто. Карди был твердо убежден, что бесплатный виртуальный еженедельник мог оказаться опасным соперником бумажной классике и снизить ее продажи, поэтому никаких дополнительных условий для развития сайта не создавал. Его посетители могли лишь ознакомиться с кратким содержанием основных рубрик газеты и некоторыми второстепенными статьями.

— Ну, а во-вторых?

— А во-вторых, мы обновляем редакционную формулу и возрождаем инвестигейторство. От тебя ждут в ближайшее время масштабный scoop.

Известие это Бретона слегка удивило.

Считая скорый конец своей расследовательской карьеры уже неизбежным, он морально готовился полностью посвятить себя скучной, но хорошо оплачиваемой работе рядового редактора. Однако не столько в словах, сколько в интонациях Карди он улавливал скрытый подвох, какую-то подозрительно приторную фальшь…

— Твои ресурсы в этом деле ничем не ограничены, — продолжал тем временем главред, стараясь звучать как можно убедительнее. — Деньги, люди, время — все в твоем распоряжении, был бы достойный сюжет. В витрине «Мондьяль» давно не было разоблачений, а ведь именно они «продают», — разглагольствовал он, позабыв, что на протяжении года сам отвергал все предложенные Бретоном темы.

— Нам нужен такой материал, который нарушит общественное спокойствие, всколыхнет сонного обывателя! Да и перед президентскими выборами пора бы расставить акценты, — тут он неожиданно понизил голос. — Скажу не для протокола: есть основания считать, что один из ведущих кандидатов скоро сойдет с дистанции…

В этот момент Бретон взглянул на него так подозрительно, что Карди стушевался и замолчал. Но затем все же нашел в себе силы добавить:

— Кстати, вскоре у нас будет проводиться реструктуризация. Отделы международной и внутренней политики мы объединим, подчинив их одному редактору. Решение по этому вопросу пока не принято, — последовавшая после этих слов пауза была на долю секунды длиннее необходимого, — но у тебя, конечно, есть все шансы…

Покачиваясь на стуле, Бретон хранил молчание.

Чем дольше он слушал редактора, продолжавшего делиться с ним своими умозаключениями, тем отчетливее понимал, что им пытаются манипулировать. Для газетной среды это было делом обычным, но от Карди подобного он не ожидал…

Окончательно утвердившись в мысли, что босса «взяли под контроль», Бретон задумался о собственной роли в этой истории.

Со слов Карди становилось ясно, что газете заказали компромат, призванный ослабить предвыборные позиции одного из кандидатов и способствовать продвижению другого. О ком могла идти речь, Бретон уже догадывался: человек, который только что стал новым акционером их еженедельника, в предвыборной гонке делал ставки на своего старого друга-парламентария. Значит, рассуждал Бретон, информационные силки будут расставляться на его основного соперника — министра Марселя Готье. Ну а «Мондьяль» послужит тем рингом, на котором ему будет публично нанесен нокаут…

* * *

Город вступал в новый день размеренно, без лакейской суеты и спешки: почтальоны лениво катили свои тележки, лавочники обстоятельно раскладывали по лоткам свежий товар, служащие толпились у стоек брассери, не торопясь расходиться по рабочим местам в столичных ведомствах и организациях. Париж оживал, наполнялся запахами гари, мочи, духов и кондитерской выпечки.

В это утро Родион, подняв повыше воротник своего кашемирового пальто, уверенным шагом направлялся к зданию факультета журналистики университета «Сьянс По». По обе стороны от входа стояли охранники со списками приглашенных на сегодняшнюю конференцию. Смело назвавшись именем политического редактора знаменитой газеты «Мондьяль», Родион пересек квадратный холл, поднялся по мраморным ступеням на третий этаж и оказался в главном амфитеатре, где уже практически не было свободных мест: на этот ежегодный журналистский форум съезжались ведущие представители СМИ, профессора крупнейших мировых университетов и будущие абитуриенты. Начинающих репортеров вроде него туда не приглашали, но Оливье Бретон, в последние дни пребывавший в наимрачнейшем расположении духа и часами не выходивший из своего кабинета, охотно уступил ему свое место.

В центре обсуждения оказались недавние террористические акты в Нью-Йорке, когда два захваченных экстремистами пассажирских авиалайнера обратили в руины здания Всемирного торгового центра. Освещение этой драмы было исчерпывающим: газеты и телепрограммы пестрели подробностями, эксперты давали интервью, аналитики строили прогнозы… «Мондьяль» тоже было чем похвастаться, и на этот раз речь шла не об обычном репортаже, а о живой трансляции с места событий, которую команде «Курска» удалось запустить на сайте издания. Правда, получив рекордное количество посетителей в первые же сутки, технически несовершенная платформа «Мондьяль» с позором обрушилась и теперь была временно недоступна для публики.

Перерыв между выступлениями был объявлен только к полудню, и Родион, ничего не евший со вчерашнего дня, поспешил к автомату, снабжавшему студентов кофе, газировкой и шоколадными батончиками. У аппарата выстроилась внушительная очередь, которую замыкала невысокая брюнетка безупречных пропорций. Родион окинул ее оценивающим взглядом и хотел было завязать непринужденный разговор, но тут ему на плечо опустилась чья-то ладонь.

Обернувшись, он увидел знакомое лицо — бледное, со следами угревой сыпи на впалых щеках и редкой клочковатой щетиной.

— Валь, старина, вот так сюрприз!

Пьер Валь был когда-то его однокурсником, но на третьем году неожиданно учебу бросил, примкнув к набирающей силу Лиге троцкистов и оказавшись в числе авторов ее радикальной газеты. Этот романтический период его жизни закончился арестом, после чего Валь от политической деятельности отошел и превратился в вольнонаемного журналиста, перебивавшегося временными заработками: постоянной работы с такой биографией ему было не найти.

— А я все смотрел на тебя из зала, но не был уверен… — робко произнес Валь, обнажая в улыбке неровные заячьи зубы.

— Да и я как-то не ожидал тебя здесь встретить, — искренне признался Родион.

— А, — махнул тот рукой, будто извиняясь за неуместность своего присутствия, — это бартер.

— Бартер?

— Да, — замялся Валь, — я недавно написал текст для Либэ… Платят они копейки, но зато выделили мне «утешительный» билет на конференцию. Я отказываться не стал, надо же обрастать полезными связями…

Судя по неопрятной одежде и беспокойным глазам, дела у Пьера шли неважно, и «полезные связи» ему бы совсем не помешали. Фрилансеры всегда зарабатывали мало и из кожи вон лезли, чтобы раздобыть «жареных» фактов и продать их какой-нибудь крупной газете. Родион подобных информационных сделок избегал, но Бретон заставил его свое отношение пересмотреть. «На самом деле, — говорил он, — любой источник хорош, любой. Главное, чтобы история была правдивой. Даже если ты убежден, что человек преследует собственные цели, сообщая тебе эту информацию. Их ведь все преследуют — кто политические, кто коммерческие… А кто-то просто сводит личные счеты. Манипуляций не надо бояться, Лаврофф, ими просто нужно научиться управлять». Однако в случае с Валем особого беспокойства Родион и не испытывал: он знал Пьера с незапамятных времен и в наличии каких-либо корыстных интересов не подозревал.

После короткого обмена новостями они договорились встретиться в выходные в баре «У Базиля», где часто околачивались в университетские времена, и не спеша обо всем поговорить.

* * *

Бретон сидел на стопке свежеотпечатанных газет и опухшими от бессонницы глазами просматривал документы.

По темному ковролину была разбросана бумага, что делало его похожим на искривленную шахматную доску. Сигарета редактора давно потухла, но он этого не замечал.

Карьерный путь Марселя Готье изобиловал любопытными эпизодами, каждый из которых мог бы лечь в основу расследования. Правда, биография его главного соперника была не менее увлекательной, в ней ясно прослеживалась пара внушительных финансовых авантюр… Однако выбирать тему сейчас не приходилось: после недавней беседы с Карди у Бретона не оставалось никакой свободы для маневра. Во время этого разговора в завуалированной, но предельно доходчивой форме ему дали понять: либо он работает над «заказом», либо лишается редакторского кресла в газете, которой отдал двенадцать лет жизни.

А вместе с этим — и профессиональной репутации.

Зная Карди, Бретон был уверен, что тот обставит его уход по всем правилам показательного скандала: поводов за свою долгую карьеру он дал для этого предостаточно.

Поэтому вторую неделю подряд, кляня себя за малодушие, редактор пролистывал свою телефонную книжку и изучал архивные записи, пытаясь найти хотя бы одну стоящую зацепку. Опыт подсказывал, что из пяти параллельно разрабатываемых линий в лучшем случае одна сможет привести его к нужной цели. Расследование требовало большой осторожности и немалых усилий, ведь всю добытую информацию необходимо было подтвердить документально, иначе редакции «Мондьяль» нечего будет предъявить в свою защиту в суде. А в том, что газету ожидают многочисленные судебные иски, Бретон не сомневался.

Внезапно его невеселые размышления были прерваны.

Дверь распахнулась, на пороге кабинета стоял Лаврофф, который с недавних пор завел привычку входить к нему без стука.

Бретон грозно посмотрел на нахала поверх очков, но по взволнованному лицу Родиона понял, что тот хочет сообщить что-то очень важное.

Пройдя прямо по лежащим на полу бумагам, Родион уселся на свободный стул и достал из рюкзака какой-то компакт-диск. Бретон сверлил его взглядом, не нарушая молчания.

— Я не знаю, верить этому или нет… — начал Родион. — Он вообще-то мой старый знакомый…

— Вы не только позабыли о хороших манерах, Лаврофф, но и разучились излагать мысли связно?

Родион побледнел и крепко сжал губы.

«Вот спесивая натура, — прищурившись, подумал Бретон, — ну да ничего, со временем пообтешется».

— На этом СD записаны личные беседы мадам Ля Грот с некоторыми высокопоставленными государственными лицами. Если все это правда, то в наших руках — сенсация…

Бретон зажмурился и энергично помотал головой: объяснение его окончательно запутало.

Сесиль Ля Грот была популярной французской актрисой эпохи Эдит Пиаф, женой давно почившего министра культуры и одной из богатейших женщин Франции. Но сейчас ей было глубоко за восемьдесят, и какие разговоры государственной важности могла вести старушка, редактору было совершенно непонятно.

— Знаешь что, оставь-ка это мне. — Бретон пренебрежительно кивнул на диск, который Родион продолжал держать в руках. — Вот закончу дела, и мы все обсудим…

Лаврофф его репликой был явно недоволен.

«Что поделать, каждый молодой репортер мечтает о собственном Уотергейте… А вдруг он все же раскопал что-то стоящее? А-а, ерунда… Потом, все потом, надо сейчас сосредоточиться на главном!»

В девять вечера, когда от слов и цифр в глазах заплясали тошнотворные черные мушки, он собрался было выключить компьютер и пойти домой. Но под руку подвернулся оставленный Родионом носитель.

Тяжело вздохнув, Бретон сунул его в дисковод и надел наушники.

Через несколько часов начальник охраны издательства заглянул в кабинет редактора, чтобы вежливо напомнить: по внутреннему уставу он обязан выпроводить всех из здания и включить сигнализацию — на часах уже полночь…

* * *

«Странная все-таки вещь — память. Как бережно она хранит самые пустяковые детали, пока они имеют для тебя значение. И как быстро стирает их за ненужностью, когда ситуация меняется… Так и с людьми. Был человек в твоем окружении, вы часто виделись, вели похожий образ жизни, смеялись над одними шутками, смотрели одни и те же фильмы, и ты знал наизусть его телефон и даже любимую марку сигарет. Но вот прошло несколько лет, человек этот по какой-то причине выпал из обоймы… и будто не было его. Осталось лишь смутное пятно, какие-то условные очертания личности…»

Такие мысли вертелись в голове Родиона, когда промозглым субботним вечером он направлялся на встречу со своим неожиданно объявившимся университетским приятелем.

Валь позвонил сам, по его тону чувствовалось, что возможности увидеться он искренне рад. Пройдя мимо ярко освещенных витрин книжного магазина и свернув на тесную улицу Гренель, Родион тут же заметил знакомую вывеску. Любезно уступив дорогу стайке студенток, выпорхнувших из заведения, он шагнул через порог и сразу оказался в центре вибрирующей, клубящейся людской массы.

«У Базиля» всегда было не протолкнуться — дымно, шумно, потно, молодо. Валь, стоявший в углу и болтавший с пожилым владельцем забегаловки, видимо, пришел уже давно. Родион помахал ему рукой и протиснулся к барной стойке, где им пришлось прождать не меньше часа, прежде чем освободился крохотный столик у окна.

Пьер заказал себе минералки (спиртного он не терпел) и традиционные яйца под майонезом. Его привычки со студенческих времен не изменились. Родион, долго и придирчиво изучавший меню, ограничился лишь бокалом красного.

— Ты, я смотрю, все эстетствуешь, — беззлобно усмехнулся Валь, с аппетитом уплетая свою отвратительную закуску и подтирая капли жидкого майонеза кусочком хлеба. — А помнишь, как когда-то покупали продукты в складчину и Дарио закатывал для нас ужины?

Родион улыбнулся.

Да, это были чудесные времена их студенчества, когда они с другом, Дарио, снимали на двоих квартирку-студию, почти без мебели, но с внушительной газовой плитой о четырех конфорках, возле которой жизнерадостный итальянец любил колдовать по выходным. Бурливая неаполитанская кровь Дарио требовала постоянного праздника, дружеских посиделок, отчаянных споров, подогреваемых крепким вином и сытной пищей. Поэтому, вопреки всем пространственным закономерностям, на тридцати квадратных метрах их жилплощади каждую субботу собиралась дюжина голодных студентов, жадно наблюдавших за трансформацией скромных продуктовых запасов в настоящее гастрономическое великолепие. Бедняга Валь, который средств на аренду собственного угла не имел и квартировал у дальних родственников где-то в пригороде, тоже был в их числе.

— Ну, рассказывай! Про жизнь, про работу в «Мондьяль», — наевшись скользких яиц, Валь порозовел и теперь с наслаждением курил какие-то жуткие папиросы, пододвинув поближе к себе стеклянную пепельницу.

Родион смущенно пожал плечами — да что тут рассказывать, просто повезло. Повезло когда-то встретить Робера, повезло, что тот относился к нему по-отечески и, уходя на покой, пристроил его под крыло деятельного Бретона, а тот, несмотря на дурную славу, оказался человеком терпеливым и внимательным. Что за два года работы в редакции он узнал о профессии больше, чем иные репортеры узнают за целую жизнь…

Валь слушал, не перебивая и не сводя блестящих от дыма глаз с его лица. Наряду с дружеской благожелательностью в этом взгляде прочитывалась зависть, впрочем, такая естественная в сложившихся обстоятельствах. Им обоим было около тридцати, но они двигались по совершенно противоположным жизненным траекториям. Родион, с его происхождением, импозантной внешностью и удачной карьерой находился на недосягаемой для Валя высоте.

«Этот русский родился с серебряной ложкой во рту, — думал Валь. — А я всю жизнь перебиваюсь с хлеба на воду, пытаясь выбраться из безденежья…»

За окном сочувственно подрагивал одинокий фонарь, протяжно завывал ветер, частил дождь, вздувая на лужах огромные пузыри…

Сунув руку в карман своей бесформенной куртки, Валь нащупал в нем то, что служило истинным поводом для сегодняшней встречи.

* * *

Нет, уж слишком абсурдно и подозрительно это все звучало!

Но вдруг окажется, что Пьер принес ему серьезный материал, и все факты подтвердятся?

Тогда у них в руках первосортнейший scoop!

Родион снова вспомнил возбужденные глаза Валя и лихорадочный румянец на его щеках, когда тот, убедившись, что в баре их никто не подслушивает, принялся рассказывать свою историю: его дядя на протяжении последних тридцати лет работал управляющим в знаменитой семье Арди-Ля Грот. Он был всей душой предан старику Шарлю Арди, которого помнил еще с детства, ведь отец когда-то служил у него личным водителем. В возрасте семидесяти двух лет Шарль Арди скончался, оставив своей обожаемой супруге миллиардное наследство. Мадам Арди-Ля Грот, в прошлом известная актриса, вела богемный образ жизни, любила общество и в старости привычкам своим не изменяла. В ее дом по-прежнему были вхожи и известные актеры, и крупные политические деятели, и всякая мелкая артистическая шушера — художники, дизайнеры, фотографы… Последние благосклонностью мадам не пренебрегали, получая от нее самые роскошные подарки. И чем старше становилась звезда, чем безнадежнее слабел ее ум и дряхлело тело, тем больше воронья кружилось вокруг нее в ожидании подачек.

Однажды дядя, удрученный всем происходящим, поделился с Пьером своей печалью: ему невыносимо было смотреть, как благородная дама превращается в жертву мошенников, как эти пошлые жиголо растаскивают по нитке нажитое его господином состояние…

Тем более что суммы ее даров исчислялись миллионами.

Вот тут-то у Пьера и возникла идея: если собрать свидетельства всего происходящего и передать эту информацию прессе, то можно привлечь к ответу тех, кто злоупотреблял уязвимым состоянием актрисы. И главное, самому неплохо на этом заработать! Правда, последний аргумент Валь приводить не стал, чтобы не огорчать и без того расстроенного родственника.

— Все это очень увлекательно, старик, но «Мондьяль» в чужом грязном белье копаться не станет… если только за этим не кроются значимые для общества факты. А я их здесь, уж прости, не вижу.

— Вот! — удовлетворенно выдохнул Валь, обдав Родиона ароматом майонеза. — Мы подошли к самому главному…

Кадык на его тощей шее ходил ходуном, глаза горели. Валь предвкушал, какой эффект произведет на Родиона его дальнейший рассказ.

Неизвестно откуда в руках его возник серебристый компакт-диск, который он аккуратно положил на стол.

— Я хочу, чтобы ты взял его домой и внимательно послушал.

Видя замешательство друга, он поторопился пояснить:

— Мой дядя в юности получил техническое образование, которое до последнего времени пользы не приносило. Но несправедливость, творящаяся в доме мадам, заставила его об этом вспомнить.

И установить подслушивающее устройство под сервировочным столиком, на котором он обычно подавал напитки для гостей…

Родион поморщился: его газета не занимается обнародованием записей прослушки и прочего компромата, это занятие для желтой прессы.

— Я думаю, перед президентскими выборами «Мондьяль» было бы интересно узнать о незаконном финансировании избирательной компании одного из ведущих кандидатов? Того, что за последние десять лет уже успел посидеть в трех министерских креслах? — поинтересовался Валь, поглядывая на собеседника выжидательно.

Родиону его намек был понятен.

Речь, видимо, шла о Марселе Готье, который умело пересаживался из одного министерского кресла в другое, а теперь намеревался занять и президентское. Значит, на этом диске — запись каких-то тайных бесед Готье со старой миллиардершей…

Хм, с одной стороны, вся эта история дурно пахла, а с другой — если такой материал сам идет в руки, им нельзя пренебрегать. К тому же Бретон, пребывавший в последнее время во взвинченно-деятельном состоянии, явно занимался поиском новой темы для расследования. Возможно, эти записи могли бы послужить для него хорошей отправной точкой…

Однако подозрительная легкость добычи вызывала в Родионе противоречивые чувства.

— Почему ты пришел с этим именно ко мне, Пьер? Хочу понять, что тобой движет…

— Все очень прозаично — усмехнулся Валь, облизывая пересохшие, обметанные лихорадкой губы. — Я отдаю вам эксклюзив, а вы, в качестве благодарности, улучшаете мое финансовое положение.

Родион покачал головой, будто ожидал именно такого ответа.

Бедный пропащий Валь, вся его жизнь была попыткой выбраться из нищеты, но он относился к той породе людей, для которых она была качеством врожденным, как тембр голоса или наследственный астигматизм. А ведь когда-то он был многообещающим студентом и имел все шансы на успех. Однако судимость, хоть и условная, навсегда закрыла перед ним двери в большую журналистику, и теперь Родион ничем, кроме денег, помочь ему не мог.

— Я прослушаю твою запись, и если она того стоит, передам ее в редакцию. Газета сейчас живет в режиме экономии, но мы найдем возможность тебя отблагодарить…

* * *

Телефонный аппарат, переключенный в беззвучный режим, настойчиво замигал оранжевой лампочкой в тот самый момент, когда Родион начал читать материал о смерти известного тележурналиста во время боевых действий в Кувейте. Это была уже третья потеря в рядах французских СМИ за последнее время. Помимо подробностей драмы — репортер был «задет» проходящим мимо американским танком в момент подготовки к эфиру — Родиона потряс еще один факт, приведенный в статье: за последнее десятилетие в мире погибло около восьми сотен журналистов. Но большинство из них пострадало не в ходе вооруженных конфликтов, а стало жертвой организованной преступности и коррумпированных чиновников в мирное время и в родной стране…

Осмысливая прочитанное, Родион нехотя снял трубку: телефон продолжал настойчиво подавать тревожные световые сигналы. Услышав резкий голос Бретона, он сразу понял, зачем редактор его вызывает.

С замиранием сердца Родион взлетел на третий этаж, гадая, какова будет реакция босса на предоставленные им накануне сведения. Сочтет ли он их серьезными или же обвинит его в непрофессионализме?

Информация на компакт-диске была впечатляющей: Марсель Готье, пользовавшийся глубокой симпатией и доверием богатой актрисы, вступил с ней в настоящий преступный заговор. В обмен на крупную сумму, которую мадам готова была потратить на его избирательную компанию, он обещал передать ей в собственность уникальное историческое здание в центре Парижа. А также закрыть глаза на ее старческую забывчивость в вопросах уплаты налогов с тех миллионов евро, которые покоились на ее незаявленных сейшельских счетах.

Все обсуждаемое было совершенно противозаконным и могло свести к нулю предвыборные шансы Готье. Министр уже не раз оказывался в центре политического скандала, но природное чутье и изворотливость всегда его выручали. Он был ретив, беспринципен и не стеснялся использовать людей в собственных целях. Родион хорошо помнил «дело Апостола», когда Готье, стремясь повысить свой авторитет на посту министра внутренних дел, публично объявил убийцей корсиканца, чья вина судом не была еще доказана. Тот факт, что он нарушает основной принцип уголовного делопроизводства, юриста Марселя Готье совершенно не смущал. Значит, по какой-то причине министр был уверен, что националист Истрия все же будет осужден…

С этими мыслями Родион открыл дверь кабинета Бретона, опять забыв в нее постучать.

Однако в этот раз его оплошность осталась незамеченной.

Редактор полулежал в своем кресле, закинув скрещенные ноги на письменный стол, и о чем-то сосредоточенно размышлял. При появлении Родиона он резко выпрямился и указал ему глазами на стул.

— Садитесь, Лаврофф, рад вас видеть. Очень любопытный материал вы мне вчера принесли… Объясните только, при каких обстоятельствах вы его получили?

Родион принялся рассказывать ему про Валя, про дядю-мажордома, про его техническую подготовку, и самое главное — про свои опасения по поводу легитимности публикации этой прослушки…

— Об этом рано тревожиться. Сначала мы отправим запись на экспертизу. Если фоноскопическое исследование подтвердит ее достоверность, дадим этому делу полный ход.

Родион смотрел на босса с изумлением.

Что происходит?

Чтобы придирчивый и желчный Бретон так легко шел ему навстречу? Не он ли учил его не делать поспешных выводов? Да он ставил под сомнение приводимые факты даже тогда, когда они были неоспоримы: «Вырабатывайте в себе профессиональный скептицизм, Лаврофф, развивайте критическое мышление — это поможет вам не оступиться. Ведь ошибка в нашем деле стоит очень дорого!» К тому же за последние месяцы Бретону не удавалось получить от газеты финансирование на проведение хотя бы одного расследования…

Откуда же такая уверенность, что в этот раз все сработает?

— Мы должны будем подтвердить услышанное, — продолжал тем временем редактор. — Получить данные о состоянии счетов госпожи Ля Грот, об уплаченных ею за последние годы налогах, о том, была ли на самом деле переведена большая сумма на счета партии Готье и под каким предлогом. Ну что, Лаврофф, у нас впереди много интересной работы! — Бретон старался говорить воодушевленно, но за его показным энтузиазмом проглядывало напряжение, которое Родион уловил с первой же секунды.

— Вчера вечером, когда я к вам заходил, чтобы отдать этот диск, пол вашего кабинета был усеян вырезками из статей, посвященных Готье. Вы ведь давно уже собираете на него материал, — сказал он, глядя на Бретона в упор, чем откровенно нарушал установившуюся между ними субординацию. — И в этот момент такой компромат вдруг сам плывет нам в руки. Неужели вам не кажется это подозрительным?

«Выучил я тебя на свою голову! — подумал Бретон, тяжело поднимаясь из-за стола и надвигаясь на него грозовой тучей. — Таких совпадений, мой прозорливый друг, действительно не бывает…»

Подойдя вплотную к Родиону, он навис над ним, упираясь мосластыми руками в подлокотники стула, и членораздельно произнес:

— Я много лет занимаю эту должность именно потому, что не трачу время на догадки. Если ко мне попала важная информация, я не оставляю ее без внимания, я ее проверяю. Единственный вопрос, который я себе задаю: правда ли это? Признаюсь вам по секрету: в душе я — эксгибиционист, мне нравится обнажать перед обществом то, что остальные от него скрывают! — Лицо его пошло пятнами, на висках проступили пульсирующие вены. — А вам, коллега, я хочу посоветовать поскорее избавиться от этой своей извечной интеллигентской мнительности. Она очень вам вредит! Вот, — он сунул Родиону в руки компакт-диск, — свяжитесь лучше с институтом экспертизы, пусть дадут заключение в кратчайшие сроки.

С этими словами редактор уселся на место и принялся за правку критического очерка на тему коррупции.

Аудиенция была окончена.

* * *

Следующие полгода жизни Родиона напоминали аттракцион «русские горки».

Небольшой разгон в виде сбора первичной информации, взлет — документы, подтверждающие существование незадекларированных счетов Ля Грот на Сейшелах, а затем внезапное падение: фоноскопическое исследование аудиозаписи принесло неоднозначные результаты. Эксперты подтвердили, что голоса принадлежат Сесиль Ля Грот и Марселю Готье. Но содержимое компакт-диска было смонтировано из многочисленных фрагментов с неоднородным звуковым фоном и с разной удаленностью участников разговора от записывающего устройства, и это обстоятельство порождало массу вопросов. Однако Бретон тут же нашел приемлемое объяснение: встречи могли происходить в разных комнатах особняка актрисы, значит, и сервировочный столик с напитками и прикрепленным к нему микрофоном тоже постоянно перемещался.

— В любом случае, аудиозапись — это всего лишь точка отсчета, некая условная гипотеза, — размышлял вслух редактор. — Чтобы ее обосновать, мы должны сосредоточиться на сборе фактов. Итак, набросаем план… — его карандаш забегал по листу бумаги.

Спустя годы Родион вспоминал это время как один из самых стремительных периодов своей жизни. За сто пятьдесят календарных дней было собрано увесистое досье. В редакции понимали: как только текст будет опубликован, «Мондьяль» окажется в эпицентре судебных разбирательств, а значит, каждая строчка этой статьи должна быть тщательно взвешена. Но суд принимал к рассмотрению лишь оригиналы документов, которые было очень трудно раздобыть и тем самым доказать, что на счета партии Готье действительно перечислялись незаконные средства для поддержки избирательной кампании.

К осени, когда до президентских выборов оставалось меньше полугода, напряжение внутри группы, проводившей расследование, достигло абсолютного предела. Полноценный сон превратился в недоступную роскошь, выходных практически не бывало, а дело продвигалось медленно, как старый дилижанс по проселочной дороге. Измученному бессонницей и дурными предчувствиями Бретону становилось все труднее контролировать свой взрывной характер, и это сказывалось на общей атмосфере. Один лишь Родион был настолько поглощен процессом, что сложностей практически не замечал. Он работал над первым серьезным в своей практике делом и жил в плену еще не разрушенных действительностью иллюзий…

С Валем за это время он виделся лишь дважды: Пьер получил от газеты щедрый гонорар и строил новые планы на жизнь. В начале ноября он позвонил Родиону, чтобы сообщить о своем скором отъезде.

— Не поверишь, старик, родителей не видел уже четыре года. То денег не было, то настроения… А сейчас вдруг понял, что лучший способ распорядиться заработанным — уехать к чертям из Парижа. Я ведь вырос в Гренобле, у меня там дом и родня… а какая в наших краях природа! Альпы! Летом займусь велоспортом, я когда-то в юношеской сборной был, готовился к участию в национальном чемпионате…

Родион слушал его с улыбкой, оптимизм Валя был заразителен. В голосе приятеля чувствовалась энергия обновления, и Родион вполне допускал, что у Пьера получится переломить ход событий, выбраться из болота, в котором он прозябал без всяких перспектив. В конце концов, в Гренобле есть несколько региональных газет, и Валь с его опытом мог бы им пригодиться.

— Кстати, ты как-то спрашивал дядю о регистрационной книге, — неожиданно вклинился в его размышления Валь.

Да, кажется, во время самого первого личного разговора с мажордомом Родион интересовался, не осталось ли у него каких-нибудь дневников или домовых книг с распорядком дня госпожи Ля Грот: назначенными встречами и именами ее посетителей…

— Так вот, — продолжил Валь, — он отдал мне все свои ежедневники за пять лет.

Родион почувствовал, как болезненно напряглось его тело. Опережая сознание, оно предупреждало его об угрозе. Но вместо того, чтобы прервать обсуждение и договориться с Валем о встрече, как этого требовала профессиональная техника безопасности, Родион не удержался и спросил:

— В них есть то, что меня интересует?

— О, да-а, — удовлетворенно протянул Пьер, зашелестев страницами. — Тут зарегистрировано несколько встреч мадам Ля Грот с министром Готье: две состоялись в 2000-м, три в 99-м и одна в 97-м. В прошлом году, когда дядюшка записывал на пленку их беседы, они проходили тет-а-тет. А в далеком 97-м Готье приходил не один. Где же это… а, вот: «Суббота, 14 июня — ужин с г-ми М. Готье, П. Брунетти и Ф. Ланзони», и сбоку: «Согласовать меню и карту вин».

«Июнь 97-го… Возможно, как раз тогда они обсуждали сценарий убийства корсиканского префекта?!»

Докрутить эту внезапную и совершенно безумную мысль Родион не успел. Валь поспешил с ним распрощаться, пообещав завезти дядины записи в редакцию не позднее пятницы.

* * *

В пятницу увидеться у них не получилось.

В начале недели после нескольких часов, проведенных Бретоном в «генеральном штабе» в обществе главреда и издателя, было принято решение: несмотря на недостаточную доказательную базу, опубликовать имеющийся материал под каким-нибудь нейтральным заголовком — например, в виде риторического вопроса. Таким образом из обвинительного утверждения он превращался в деликатную гипотезу, подталкивающую читателя к самостоятельной трактовке изложенных в нем событий.

Соображения у Бретона были простые: во-первых, давление со стороны Карди и акционеров нарастало, они настаивали на скорейшей публикации порочащей Готье информации, а обострять отношения с руководством газеты редактору не хотелось. Во-вторых, с появлением так называемых независимых расследовательских порталов, для которых скорость публикации новости была важнее ее достоверности, возрастали шансы утечки ценной информации. Если бы кто-нибудь опередил «Мондьяль» с обнародованием компромата, это стало бы концом его собственной редакторской карьеры. Кроме того, так и не сумев собрать в срок исчерпывающую фактуру, Бретон жил слабой надеждой, что статья привлечет новых свидетелей, способных дополнить повествование неожиданными подробностями…

Так во второй четверг ноября на всех газетных прилавках страны появился свежий номер «Мондьяль» с аккуратным заголовком: «Торгуют ли влиянием кандидаты в президенты?»

Держа в руках газету, Родион не мог поверить, что плодом его многомесячных трудов стала эта поверхностная статья, включавшая лишь выборочную расшифровку аудиозаписи и оставлявшая ощущение полной недосказанности. Такой текст был способен скомпрометировать министра, но серьезным журналистским расследованием не являлся.

Родион совершенно перестал понимать логику происходящего, а обсуждать ее с Бретоном казалось невозможным: обычно непримиримый редактор, никогда не срезавший углов, а наоборот, любивший их заострять, изменился до неузнаваемости: стал замкнут, вял и ко всему безразличен.

Родион был уверен — еще бы пару месяцев, и вместо этого мыльного пузыря они бы выпустили разрушительной силы материал…

Вспомнив, что Валь обещал с ним встретиться и передать ежедневники дяди, Родион принялся ему звонить.

Но Валь не отвечал.

Он как сквозь землю провалился, не выполнив своего обещания.

В конце следующего дня Родион отправился к нему сам. Дверь оказалась заперта, на звонки никто не отзывался. Неужели уехал? Вот так легкомысленно бросил важные бумаги в съемной квартире, зная, как они сейчас ему нужны?

Скатившись вниз по лестнице, Родион оказался на плохо освещенной улице. Валь жил в квартале унылых новостроек с россыпью лавок в нижних этажах. На углу стоял неопрятный чернявый подросток и продавал жареные каштаны в кульках, скрученных из вчерашних газет.

«Торгуют ли влиянием кандидаты в президенты?» — вопрошала надпись на одном из них.

Родион нахмурился.

Он никак не мог себе объяснить, почему Оливье Бретон, наставник, обративший его когда-то в «религию факта», веру свою предал. Прервав сбор доказательств и поспешив с публикацией досье, редактор обесценил серьезное расследование, превратив его в заурядный газетный блеф…

Не понимал Родион и поступка Валя: как Пьер мог исчезнуть в такой ответственный момент? В конце концов, именно он был инициатором всего этого предприятия!

Сейчас так важна была его поддержка, однако уже вторые сутки абонент оставался недоступен.

Было и другое.

В последнем телефонном разговоре Валь напомнил про не дававший ему покоя корсиканский эпизод. Еще тогда, летом девяносто седьмого, Родион догадывался, что гостеприимная семья Ланзони, приютившая его после шторма в своем доме, как-то связана с убийством префекта Руссо.

А теперь всплыли ежедневники, ставившие имя Франсиса Ланзони в один ряд с Марселем Готье и вновь отсылавшие его к тем событиям: встреча министра Готье с Франсисом Ланзони в доме миллиардерши состоялась всего за два месяца до смерти префекта…

Но, может, это был какой-нибудь другой Ф. Ланзони?

* * *

Валя обнаружила квартирная хозяйка.

Он задолжал ей за два месяца, и простояв в оговоренный день полчаса под дверью, она не выдержала и открыла ее своим ключом.

Внутри царил чудовищный беспорядок — вывороченные ящики шкафов, разбросанная одежда, рассыпанные по полу документы… Только кровать осталась нетронутой: серое холостяцкое покрывало, пара плоских подушек и застывшее в неестественной позе мужское тело.

Смерть наступила от острого сердечного приступа. Случайность, фатум, небольшое отклонение от статистической нормы. Наследственность, быть может?

Нет.

Валь был спортсменом, не переносил алкоголя и не имел в роду сердечных патологий. Но хуже всего было то, что смерть Пьера наступила ровно через сутки после телефонного разговора, в котором Родион неосторожно обсуждал с ним компрометирующие министра ежедневники.

Их, конечно, в квартире не обнаружили.

На работе Родион не появлялся больше месяца, пытаясь справиться с оглушительным чувством вины.

Он стал причиной гибели человека!

В том, что Валя устранили как связующее звено, располагавшее опасными сведениями, Родион не сомневался. Скорее всего, их разговоры прослушивались, а он позволил себе пренебречь главным правилом: никогда не обсуждать с «источником» подробностей дела по телефону.

И что теперь?

Остаться в редакции и как ни в чем не бывало стучать по клавишам уверенными пальцами, меняя мир к лучшему? Разоблачать политические интриги, дымить в курилке, разглядывая ноги секретарш, сочинять репортажи под указку Бретона, которому он больше не доверял, и каждую секунду знать: Валь умер.

А вместе с ним умерли и все иллюзии.

Решение пришло внезапно и сразу показалось правильным: в газету он больше не вернется.

Родион не мог простить себе преступной близорукости. Ведь он видел, что Бретон плетет сеть вокруг министра. Еще до появления аудиозаписи редактор изучал биографию Готье, поднимал архивы, искал информаторов. Пытался нащупать, за что бы зацепиться. И ему стоило бы тогда задуматься: почему Бретон это делает?

Ответ был до зубного скрежета прост.

Все началось с приходом акционера, поддерживавшего соперника Готье в борьбе за президентский пост. А что не сделаешь ради дружбы и общей идеи? Особенно, если тебе принадлежит одна из самых влиятельных газет.

Все проповеди Бретона о журналистской этике и власти сухого факта над частным мнением оказались лишь лицемерием. Занимаясь этим «расследованием», газета выполняла чей-то заказ. А «незначительного» Валя использовали как канал для передачи компромата, не заботясь о том, к каким роковым последствиям это может привести…

За публикацией статьи последуют судебные разбирательства, которые растянутся на долгие месяцы: «Мондьяль» будет опровергать обвинения в клевете и во вмешательстве в частную жизнь, Сесиль Ля Грот — спекулировать прогрессирующим слабоумием, подтолкнувшим ее к уклонению от уплаты налогов, а Марсель Готье — категорически отрицать эпизод торговли собственным влиянием. Спустя полгода газета выплатит солидный штраф, который Карди назовет «издержками при попытке отстоять свободу слова». Министр Готье снимет свою кандидатуру с выборов, но будет тут же освобожден из-под следствия: низкое качество записи разговоров с миллиардершей не позволит считать этот материал весомым доказательством, а факт получения им незаконных денег так и не подтвердится. Великая актриса окончания суда не дождется, скончавшись солнечным днем на веранде своего дома в компании разгоряченных молодых художников и прохладной «Вдовы Клико». А уголовное дело, возбужденное в связи с подозрительными обстоятельствами гибели журналиста Пьера Валя, будет прекращено «за отсутствием состава преступления».

 

Глава 2

Дождавшись, когда закончит звучать динамичный «джингл» программы, которую она вела по пятницам на радио «Франс-Глоб», журналистка Соня Коэн поправила наушники и, склонившись над микрофоном, произнесла нараспев:

— Здравствуйте-здравствуйте, на часах уже восемь тридцать утра и с вами, как всегда, программа «За скобками». Сегодня у нас в студии находится человек, чье присутствие заставляет меня волноваться, — она скосила густо подведенные глаза на своего собеседника, который лишь вежливо ей кивнул, продолжая изучать какой-то документ. — Его называют возмутителем общественного спокойствия, агентом совести и мастером разоблачений. Но сейчас у нас будет возможность узнать, кем же он ощущает себя на самом деле. Встречайте: почетный член Европейской ассоциации инвестигейторов, независимый журналист, писатель Родион Лаврофф.

Родион отодвинул лежащие перед ним бумаги и ровным голосом человека, привыкшего выступать на публике, поприветствовал радиослушателей.

— Господин Лаврофф, на днях выходит ваша новая документальная книга «Мондьяль». Пятая власть». Я правильно понимаю, что вы решили нанести разоблачительный удар по газете, в которой когда-то начинали свою карьеру?

Соня Коэн была хорошо известна в профессиональном кругу своей провокационной, откровенно вызывающей манерой построения интервью, которая приносила ее программе высокие рейтинги, поэтому прямолинейность ее вопроса Родиона не удивила.

— Покинув «Мондьяль» пятнадцать лет назад, я перестал считать себя разоблачителем. Сейчас мне ближе понятие «whistleblower». Я исследую острые темы, вникаю в их суть, собираю доказательства — и лишь потом решаю, стоит ли вообще «свистеть в свисток», привлекая к ним внимание. Бывали случаи, когда, разобравшись в ситуации и оценив все возможные последствия публикации, я от нее отказывался. Но в случае с «Мондьяль» у меня накопилось такое количество документов и свидетельств, демонстрирующих, как либеральное издание превращается в политическое оружие, как происходит пресловутое слияние прессы с властью, что мне не пришлось долго размышлять. Думаю, Соня, после прочтения книги у вас уже не возникло бы желания задавать мне подобные вопросы.

Журналистка мазнула по нему заинтересованным взглядом и, заправив за ухо курчавую прядь, решительно продолжила:

— Скажите, а почему — книги? Вы же не литератор, а журналист. Могли бы работать в каком-нибудь приличном издании, проводя расследования за его счет. Это ведь занятие не из дешевых?

— Мог бы, — согласился с ней Родион, — но дело в том, что я сторонник медленной, если можно так выразиться, журналистики. Не люблю спешить. Понимаете, работа с источниками в рамках дела занимает не меньше года. Ни одно издание не сможет предоставить мне столько времени: все гонятся за сенсацией, часто используют совершенно непроверенную информацию… Меня же интересуют доказанные факты. Кроме того, самостоятельная публикация книг позволяет сохранить непредвзятость — ведь за мой труд платят читатели, а не акционеры и рекламодатели, и платят они щедро. Моя первая документальная книга, вышедшая тринадцать лет назад, разошлась тиражом в двести тысяч экземпляров. Сейчас же я зарабатываю достаточно, чтобы профинансировать расследование любой сложности и в любой точке мира.

— Хм, ну что ж, вы нашли очень удачную бизнес-модель, — скептически скривилась ведущая, чувствуя, что собеседник от нее ускользает. Ей не удавалось зацепить его за живое, он вел себя спокойно и сдержанно.

— Говорят, вы индивидуалист и любите работать один. Это свойство вашего характера или же проявление профессионального снобизма? — поинтересовалась она, пытаясь вывести его из равновесия.

— Это необходимость. Моя деятельность сопряжена с очень высоким риском. Кроме того, я работаю по старинке, а это не всякого устроит: вместо того, чтобы сидеть перед экраном компьютера, нужно с утра до ночи ездить, рыться в архивах, встречаться с людьми. Интернету в вопросах сбора информации я не доверяю, там слишком много ложных данных. Да и мобильной связью не злоупотребляю. Когда все это появилось, проблема защиты источников, — голос его неожиданно дрогнул, — стала еще острее… Но напоследок хочется вас удивить: иногда я все же приглашаю в соавторство некоторых своих коллег — тех, с кем у меня установились доверительные отношения. В этом есть свои преимущества: работа в паре помогает воздержаться от поспешных решений и избавиться от некоторых… ммм… навязчивых идей.

— Кстати, об идеях и темах ваших книг: где вы их берете? — спросила Соня. — Вам сливают компромат и на его основе вы создаете свои шедевры?

— Так называемые инициаторы ко мне обращаются довольно часто. Но я разговариваю только с теми из них, кто может объяснить мне свой мотив и происхождение предоставляемых сведений. Удивительно, но на это готовы пойти немногие. Главную же роль при выборе темы всегда играет интуиция. Большинство моих расследований вырастало из повседневности, у которой неожиданно обнаруживались некие скрытые стороны…

— Поговорим тогда о скрытых сторонах: в интервью вы никогда не касаетесь личной жизни. У вас не остается на нее времени или… — тут она была вынуждена прерваться, потому что в комнате неожиданно запахло горелой проводкой.

В углу зажглась тревожная лампочка, и звукооператор поспешно запустил блок рекламы, чтобы успеть разобраться с этим форс-мажором.

Равнодушно наблюдая за суетой в студии, Родион прокручивал в голове приемлемые варианты ответов.

Ну, что «личная жизнь»…

Была у него когда-то жена — женщина с вечным упреком во взгляде, которая сначала ждала его дома с ужинами и разговорами, потом наказывала его показным отчуждением, затем рыдала в подушку и наконец ушла. Ее отсутствие он заметил не сразу. Как-то в банке закончился молотый кофе, и он позвал было жену ласковым именем, а когда ему ответила тишина, вдруг вспомнил, что уже давно живет один…

Но это все не для эфира.

Когда красный сигнал на мониторе сменился на зеленый, ведущая повторила свой вопрос.

— Итак, вернемся к нашему разговору: есть ли у расследователя время на личную жизнь?

— Вы очень проницательны, Соня, — улыбнулся он обезоруживающе, — времени действительно не хватает… Но не столько на личную жизнь, сколько на пустые разговоры о ней.

* * *

Лувр в экстренном режиме эвакуировал свои экспонаты. К середине июня вода в Сене поднялась до рекордной отметки в шесть с половиной метров, а значит, в любой момент все нижние этажи хранилища могли пострадать от наводнения. Примеру Лувра последовали другие музеи и галереи, чьи здания были расположены у реки.

На мостах толпились туристы, которые пытались зафиксировать каждый шаг своего триумфального продвижения по бедствующему городу.

Родион только что закончил обсуждение деталей вводного курса по истории журналистики, который ему предстояло читать в Новой Сорбонне с сентября, и пробирался пешком к дому: часть станций метро оказалась перекрыта из-за риска затопления, значит, несмотря на лужи, нужно было идти на своих двоих.

Такой весны в Париже он, пожалуй, и не помнил.

Дожди лили, не прекращаясь, с января, делая жизнь попросту невыносимой.

Бульвар Сен-Мишель, набережная Конти, набережная Вольтер, наконец, мост Каррузель — оттуда уже рукой подать до его берлоги…

Однако на пути образовалось препятствие. Зеваки окружили микроавтобус телевизионщиков с диском параболической антенны на крыше. С трудом протиснувшись сквозь толпу, Родион увидел, что снимается репортаж о спасении бродяги, расположившегося на ночлег у подножия статуи Изобилия и незаметно для себя оказавшегося в воде со всеми своими пожитками. Репортеры суетились вокруг клошара, пытаясь выудить у него хоть пару связных слов. Но тот лишь дрожал, клацая зубами и дико озираясь, пока, наконец, кто-то не догадался накинуть ему на плечи плед и налить стакан горячего кофе. И дело сразу пошло на лад. Молодой жеманный репортер тут же принял эффектную позу, надел маску сострадания и затрещал в микрофон заготовленный текст. Бродяга тем временем продолжал трястись от холода на заднем фоне, что никак не смущало съемочную группу.

Родион, наблюдавший подобные проявления фальшивой гуманности уже не раз, брезгливо поморщился и принялся выбираться из толпы. Сермяжное репортерство — самый распространенный вид современной журналистики — вызывало в нем отвращение, впрочем, как и любая другая форма профессиональной деятельности, исключавшая возможность по-настоящему влиять на события.

Толкнув тяжелую дверь парадного, он принялся отряхивать скользкий от дождевой воды зонт и не заметил, как за спиной выросла фигура консьержки.

— С неба падают веревки, не так ли, мсье Лаврофф?

— Да, мадам, погода в этом году безнадежна, — поспешил согласиться Родион, боясь, что она рассчитывает на продолжение беседы.

— Самое время заварить себе чайку с имбирем да почитать хорошую книгу… Вам, кстати, газеты принесли и еще вот это… — Она протянула ему листок почтового извещения.

— Благодарю вас, мадам, и доброго дня, — Родион вошел в лифт, который со скрипом унес его на верхний этаж.

— Такой интересный мужчина и вот тебе, пожалуйста, одинокий, — сокрушенно покачала головой консьержка и отправилась досматривать сериал о корсиканской мафии.

На почту ему зайти все никак не удавалось, дел навалилось невпроворот, да торопиться было некуда. В конце концов, он отдал извещение своей горничной, которая к концу рабочей недели добралась-таки до отделения заказных писем и посылок. Сортировщица вручила ей коробку с пометкой «Конфиденциально» и без указания имени отправителя, попросив расписаться. Посылка была достаточно легкой, и Саломея гадала, что может в ней находиться: материалы для хозяина обычно доставлял курьер или же он забирал их из издательства сам.

Войдя в квартиру, она вдруг вспомнила, что на ужин мсье Лаврофф желал съесть утиную ножку с картофелем и надо срочно греть духовку, поэтому задвинула коробку под стул в прихожей, где уже пылились стопки каких-то газет, и тут же про нее забыла.

* * *

«У нас слишком разные взгляды на жизнь!» — так и сказал, подлец. И телефон в карман поскорее спрятал. Будто она не знала, что у него в том телефоне. Она еще весной заметила, как он звонит кому-то тайком из ванной под шум включенной воды, а потом дела у него появились неотложные, а затем и деньги из дома стали пропадать…

Это какой дурой надо быть, чтобы не понять, откуда ветер дует!

Она их быстренько выследила.

Мелкая такая блондиночка, лобик прыщавенький, попа с кулачок — какая-нибудь польская студенточка. Ей, Саломее, не ровня. Она хоть и старше своего Ларри на целый год, но цену себе знает. Если дело только в юном возрасте и молочном цвете кожи, то эта интрижка долго не продлится, Саломея знала один верный способ. А вот если Ларри положил глаз не на задницу, а на европейское гражданство это бледной курицы, то ситуация усложнялась в разы…

Невеселые размышления прервал гудок проносящейся мимо машины, которая окатила ее водой и скрылась за поворотом. Отряхивая подол своей пестрой мавританской юбки, Саломея вошла в подъезд и постучала в комнату консьержки.

— Иду, иду, проходной двор, а не дом! — В дверную прорезь высунулось рябое лицо португалки. — А, это ты, Саломея, опять забыла ключ?

— Забыла, мадам Бранко…

— Ну, на, бери, пустая твоя голова.

И шмяк дверью перед носом!

Почему им так везет, испанкам-португалкам? Почти во всех домах, где Саломея убиралась, были консьержки из этого региона? А чернокожих, как она сама, ну ни одной…

Переваливаясь на коротких ногах, она добрела до лифта французских размеров и нажала на кнопку шестого этажа. Вот и просторный холл перед входом в квартиру, здесь можно разуться и зонтик просушить, хозяин в дом с зонтом не пускает. У него там сплошная старина: комодики трескучие, стульчики резные, и книги-книги-книги… пока с них пыль протрешь, сто потов сойдет.

Толкнув плечом просевшую дверь, Саломея шагнула в темноту прихожей. Щелкнув выключателем, обмерла. По левой стене сквозного коридора сползала с потолка темная полоса воды, уже достигшая дубового паркета.

— Затопили-таки, бесы многодетные, — всплеснула руками Саломея и бросилась за тряпкой. Сколько раз она мсье Лаврофф говорила — дом-то типовой, османовский, перекрытия гнилые, трубы столетней давности, и четверо детей в каморке для прислуги наверху — это точно совершенно! — либо пожар учинят, либо потоп. И вот, пожалуйста! Матерь Божья, и стена, и потолок лепной, и паркет, и ножки стула, и бумаги под ним — все ж испорчено, все!

Когда Родион вошел в квартиру, «все» уже было приведено в порядок. Посередине прихожей торжественно стояло цинковое ведро, в которое с потолка дробно капала вода. Рядом, на отодвинутом от стены стуле, многозначительно восседала Саломея, и сразу возникало ощущение, что стул этот — часть ее самой: если она встанет, то он так и повиснет сзади диковинным турнюром.

В руках горничная держала промокшие газеты и вполне еще целую, совершенно позабытую всеми коробку с надписью «Конфиденциально».

* * *

В субботу, когда город накрыл густой туман, Родион позволил себе как следует отоспаться, затем сделал пару вялых приседаний и принялся за просмотр накопившейся корреспонденции и непрочитанных газет.

Нашлась и минута для чудом спасшейся от потопа белой коробки.

Не без труда вскрыв ее ножницами, он нащупал объемный пакет с документами и флеш-картой. Бегло пролистав досье, Родион отметил, что титульный лист исписан аккуратным наклонным почерком, правда, с несколькими ошибками, а последующие страницы составлены небрежно, с помарками, исправлениями, странными повторами и инверсиями, будто отправитель мог с трудом оформить свои мысли или же писал в огромной спешке.

«Уважаемый Родион, позволю себе обратиться к вам по имени, раз уж мы в далеком прошлом были знакомы. Правда, знакомство это было случайным и очень коротким, но зато происходило ипр при памятных обстоятельствах. Лето 1997 года, Корсика. Вилла господина Ланзони. Я — нов ый партнер хозяина дома по винному бизнесу, вы — начинающий журналист, кажется, случайно оказавшийся в эт ой компании. Наша совместная охота… Вот, в общем-то, и явс вся история. С тех пор прошло без мало го двадцать лет, и наши дороги вряд ли бы нвовь вновь пересеклись, если бы ен мои личные обстоятельства. Дело в том, что я смерт ельно болен. Но имею достаточно мужества, чтобы ен дожидаться унизительного конца, а «освободиться досрочно». Если у вас хватит терпения дочитать мо ю исповедь, вы убедитесь, что перед смертью енм мне есть в чем каяться. На моем счету восемнадцать «мертвых душ». И одна живая. Я привык платить по счетам, и п отому хочу попросить вас о помощи. Уверен, что в ам будет интересно узнать подробности этого преступления. Пусть уже все сроки давно сти по нему истекли, но ведь человек по сей день отбыва ет пожизненное заключение за убийство, которого он ен со совершал — знаменитый «корсиканский объект» ликвидировал я.

Мне, признаюсь, всегда хотелось понять почему. Почему молодой е ще, крепкий мужчина добровольно согласился расстаться с т ем, что в моих глазах всегда было наивысшей ценностью? Я располагаю рядом фактов, но не вжу вижу полной картины. Надеюсь, ам удастся ов всем разобраться. На этом прощаюсь. С наилучшими пожеланиями, Павел Дмитриевич Троя н».

Родион отложил листок и задумался.

Прочитанное оказалось настолько неожиданным, что в него трудно было поверить…

Удивительным было не только содержание письма, но и неуместно будничный его тон, словно речь шла о вещах самых заурядных. На розыгрыш или фальшивку это было не похоже: все листы досье были пронумерованы, прошиты суровой нитью и нотариально заверены в качестве рабочей рукописи. Подпись автора также была официально засвидетельствована конторой г-жи Микру в городе Афины всего месяц назад.

Следующие за вступительным словом двадцать четыре страницы текста окончательно убедили Родиона в том, что у него в руках серьезный материал. К тому же на прилагавшемся к посланию запоминающем устройстве было записано видео, в котором автор повторил собственные показания перед домашней видеокамерой. Все принятые им меры предосторожности наводили на мысль, что акция хорошо продумана и профессионально подготовлена. Павел Троян был явно осведомлен, что одни только письменные показания могут быть расценены как фальшивка, поэтому перестраховался и продублировал их видеозаписью. Полученное Родионом досье имело необходимые реквизиты и, вне всякого сомнения, могло считаться полноценным документом. Правда, на экране Павел лишь отдаленно смахивал на того человека, которого Родион встретил в Кальви девятнадцать лет назад, но его хорошо узнаваемый вальсирующий фальцет сразу развеял все сомнения.

Корсиканскую историю Родион никогда не забывал.

Внутренне он был убежден в том, что Марсель Готье замешан в убийстве префекта. Но в свое время доказать бы этого не смог. К тому же тогда он еще не представлял себе масштабов преступного гения министра. После публикации компрометирующего материала Готье на время отступил в тень, однако вскоре его политическая карьера получила новый виток.

В скрупулезно составленном документе Павел Троян с хронологической точностью излагал свою биографию, включая ее криминальный период. Он приводил даты и географические названия, имена заказчиков и соучастников совершенных им преступлений. Список этот не мог не впечатлить: большинство устраненных им лиц в середине девяностых мелькало на первых полосах газет. Сухо и обстоятельно оперируя фактами, Троян подводил историю к главному эпизоду своей исповеди: тщательно подготовленному убийству корсиканского префекта Лорана Руссо.

* * *

Дарио слушал Родиона, сосредоточенно препарируя в тарелке кусочек говяжьей вырезки, которую он не обжаривал, а лишь прижигал на раскаленной сковородке с обеих сторон, обильно посыпая крупной солью и душистым молотым перцем.

По мере погружения в подробности дела глаза итальянца округлялись, а челюсти двигались все медленнее, будто вся его энергия уходила в осмысление услышанного.

Летом 97-го он тоже был на Корсике, но вынужден был уехать оттуда раньше — и вот же, не выпал ему шанс стать участником этой скандальной истории!

— Колоссально! Если тебе удастся докопаться до истины, то это будет настоящая журналистская бомба! — Дарио бросил вилку, вскочил и принялся нарезать круги по комнате.

— Ключевые слова тут «если удастся». Этому эпизоду почти двадцать лет, одному мне с этим не справиться, слишком комплексная задача.

— Ты можешь полностью рассчитывать на меня… если ты об этом.

— И об этом тоже. — Родион благодарно кивнул. — Мне понадобится информация из закрытых источников, которые без твоей помощи будут для меня недоступны.

Дарио скорчил кислую гримасу и уселся обратно за обеденный стол.

Став помощником пресс-секретаря национальной полиции, он тут же оказался вовлечен в такое количество тайн и интриг, какое раньше не мог даже вообразить в самых смелых своих фантазиях. Обладание этой информацией не приносило ему никакой радости, напротив, он стал хуже спать и подутратил аппетит. Что, правда, никак не отражалось ни на размере его живота, ни на щедро отмеренном ему природном жизнелюбии.

С тех пор как они с Родионом окончили университет, их пути слегка разошлись, но связь по-настоящему не прерывалась никогда. Дарио испытывал большое уважение к успехам друга, приправленное щепоткой здоровой ревности. Поэтому перспектива оказаться тайным участником этого расследования казалась ему хоть и рискованной, но крайне привлекательной.

Истолковав его задумчивость как знак согласия, Родион продолжил:

— Я уже получил ответ на свой запрос, отправленный в Афины: господин Адонис Влахос, он же Павел Дмитриевич Троян, покончил жизнь самоубийством пять недель назад.

— Кто же тогда переслал тебе рукопись?

— А вот это интересный вопрос. Но на данный момент второстепенный. Для меня важнее всего сейчас убедиться, что это достоверная информация, а не просто попытка сведения счетов. Но инициатор мертв, пообщаться с ним все равно невозможно, поэтому мне остается лишь проверить и сопоставить основные факты его биографии…

Покрутив в руках свой «Паркер» в пулеобразном алюминиевом корпусе, он добавил:

— По правде говоря, я охотно верю, что основным мотивом Трояна было восстановление справедливости, и все эти события не являются вымыслом. Наверное, потому что мне и самому эта история небезразлична.

Занимаясь разоблачительной журналистикой уже много лет, Родион был убежден, что успех предприятия во многом зависит от правильности первой гипотезы. Но даже если исходная версия оказывалась неверной, то обнаруженные в ходе ее разработки новые обстоятельства так или иначе помогали приблизиться к истине. Еще не начав детально анализировать «дело Апостола», он предполагал, что в истории могут быть замешаны некие высокопоставленные чины. Это, несомненно, усложняло ситуацию, но одновременно делало ее социально значимой.

А также придавало теме необходимый элемент таинственности.

Первый уровень сложности дела состоял в том, чтобы реабилитировать ошибочно осужденного человека, но это был всего лишь частный случай, к тому же с большим сроком давности.

Второй — в том, чтобы раскрыть чиновничий заговор, спровоцировав волну всеобщего негодования и последующую перестановку политических сил.

Ореховый письменный стол, доставшийся ему за бесценок на недавней выставке антиквариата, недовольно скрипнул и просел, когда на него опустили тяжелую коробку с документами и бросили несколько толстых подшивок газет. Для начала Родиону предстояло проанализировать имевшиеся данные и на их основании выстроить рабочую гипотезу. Из послания Трояна он узнал, что в конце девяностых одна из преступных организаций Кемеровской области, которую возглавлял некий Геннадий Суриков, состояла в деловых отношениях с широко известной криминальной структурой Корсики — «Братством Южного Ветра». Именно тогда возникла идея русско-корсиканского проекта в сфере игорного бизнеса, неожиданным и непреодолимым препятствием на пути которой стал префект Лоран Руссо. Речь шла о выкупе у государства исторической цитадели на севере острова, чтобы открыть там туристический комплекс и казино. Суриков, опасаясь срыва выгодной сделки, предложил корсиканцам свою помощь в ликвидации Руссо и передал этот заказ в руки своего бойца особого назначения Павла Трояна.

Однако стандартная схема заказного убийства усложнялась неким скрытым политическим подтекстом, диктовавшим свои правила: вместо анонимной ликвидации Троян вынужден был «исполнять» префекта в тандеме с незнакомым ему корсиканцем, который должен был впоследствии взять вину на себя. Из рукописи Трояна стало ясно, что весь предварительный инструктаж и ориентировку на месте преступления проводил член преступного сообщества Франсис Ланзони. Эта информация не стала для Родиона откровением: косвенное свидетельство связи Франсиса с Кемерово лежало среди его личных вещей почти двадцать лет, с момента возвращения с Корсики.

* * *

В конце недели солнце наконец повернулось к городу лицом, и парижане рассыпались по летним кафе и верандам.

Родион вышел из здания Французской национальной библиотеки и, миновав пару переполненных забегаловок, спустился на безлюдную набережную.

Вода в реке стояла еще высоко, но ее вольное течение помогало упорядочить мысли и начать рассуждать отвлеченно. За истекшие часы ему удалось просмотреть всю подборку печатных и цифровых материалов по делу.

На излете девяностых о «деле Апостола» писали много, и восстановить официальную версию преступления не составило труда: национал-идеалист Истрия, пользуясь поддержкой сепаратистов, совершил умышленное убийство префекта «в связи с его дискриминационной политикой в отношении корсиканского народа». Впрочем, все это Родиону было хорошо известно, гораздо больше его заинтересовала реплика, произнесенная обвиняемым во время последнего судебного заседания: «У меня нет денег, и я вынужден расплачиваться собственной свободой».

Не в этом ли кроется истинная причина его безрассудства?

Нищета может подтолкнуть человека к совершению самых отчаянных поступков, особенно если на кону стоит солидный куш…

Продолжить логическую цепочку помешала рулада телефонного звонка, раздавшаяся из кармана его замшевой куртки. В трубке послышался возбужденный голос Дарио, который спешил сообщить важную информацию: воспользовавшись связями, он получил доступ к реестру административных документов и выяснил любопытный факт. В начале девяносто седьмого префектом Руссо был заморожен проект строительства нового казино в городе Бастия. Инвестором его выступала малоизвестная организация под названием «К-Венчур», которая базировалась в российском Кемерово. Как Дарио и предполагал, в составе ее правления фигурировало имя господина Сурикова.

«Ну, вот и первый фрагмент мозаики». — Родион удовлетворенно откинулся на изрезанную простреленными сердцами спинку скамейки.

Итак, что мы имеем: префект Руссо, по всей видимости, встал на пути у корсиканского преступного клана, связанного с кемеровской ОПГ, и был уничтожен русским наемником. Однако последний действовал почему-то под прикрытием корсиканского национального фронта. Что, впрочем, неудивительно: деятельность последнего уже много лет финансируется криминалитетом.

Совершенно очевидно, что Апостолис Истрия — не одержимый идеей независимости миссионер, а заложник каких-то обстоятельств.

Но каких?

Вот что необходимо было выяснить в первую очередь.

Вытянув ноги в туфлях из искусственно состаренной кожи, Родион прикидывал в уме план действий.

Первое: каждое утверждение, изложенное в рукописи Павла Трояна, должно быть подтверждено свидетелями или документами. Без этого им доверять рискованно.

Второе: предположим, что за действиями Истрия стоит материальный интерес. Кто знает, о какой сумме шла речь и какие перспективы досрочного освобождения были обещаны корсиканскому «азазелю». Поэтому не стоит сбрасывать эту версию со счетов. Сначала нужно составить полный список родных и поинтересоваться, где и как живут члены семьи Истрия: проверить, какую недвижимость они покупали за последние двадцать лет и нет ли досрочно погашенных кредитов. Ему нужны были проверенные факты, которые превратили бы его гипотезу в аргументированный журналистский материал. А значит, предстояли месяцы кропотливой работы, но конечная цель того стоила.

Было и еще одно обстоятельство, которое придавало ситуации дополнительный вес: все это время он не мог простить себе проявленного много лет назад малодушия. Ведь, сообщив об имеющихся подозрениях, он мог тогда повлиять на ход следствия.

Но не захотел.

Теперь, когда сроки давности по делу истекли и Эва едва ли могла быть привлечена к ответственности за соучастие в тяжком преступлении, он обретал полную свободу действий. Он чувствовал себя способным если не исправить допущенную несправедливость, то хотя бы ее изобличить.

* * *

— Ровным счетом ничего?

— Ничего. Ютятся в ветхом домишке на окраине Алерии. Мать торгует в продуктовой лавке шесть дней в неделю, дочь выросла и вышла замуж, живут очень скромно. Кадастровая проверка тоже ничего не дала, недвижимости за границей не имеется.

Родион задумчиво потер пальцами мочку уха, и, помедлив, уточнил:

— А сын?

— А вот следы Гаспара Истрия затерялись…

Родион оживился:

— Затерялись?..

— Да, после того, как отец был осужден, он уехал из страны.

— Ого. Известно куда?

Дарио возмущенно всплеснул руками:

— Ты слишком много хочешь! Ни одна ищейка тебе не соберет за неделю такую информацию…

— Прости, дружище, ты же знаешь, у меня ноль терпения в этих вопросах…

— …Кроме меня, — завершил свою фразу итальянец и уставился на друга самодовольными маслинами глаз.

— Да брось!.. Неужели? И где же он?

— Точно не скажу, но могу предположить. Соседи утверждают, что Деметра Истрия, после того как ее муж оказался за решеткой, а единственный сын покинул отчий дом, вдруг зачастила на свою историческую родину.

Родион попытался припомнить, что ему известно о родословной семьи Истрия, но Дарио его опередил:

— Если я не ошибаюсь, у Апостолиса Истрия, как и у его жены, есть греческие корни. Их предки еще в годы гражданской войны перебрались в Марсель, а потом на Корсику.

— Что ж, нам нужно будет пообщаться с мадам Истрия, но к этому разговору стоит как следует подготовиться.

Проводив Дарио, который спешил домой, где его ожидало приготовленное женой грибное ризотто и охлажденная бутылочка белого, Родион достал из холодильника купленные по дороге роллы с лососем и принялся за свой холостяцкий ужин.

Медленно пережевывая пищу, как того требовала новейшая даосская практика, которой нынче все так увлекались, он пытался направить высвобождающуюся энергию ци на обдумывание своих следующих шагов. Энергия ци все не прибывала, зато прибывала усталость, и он решил для начала определить самое простое: откуда можно быстро почерпнуть информацию о греческой родне семьи Истрия?

Он включил компьютер и зашел на официальную страницу Государственной публичной службы Франции.

В разделе гражданских актов его ждал приятный сюрприз: справку о рождении или смерти любого гражданина страны, включающую имена его родителей, а самое главное, адрес их проживания в момент регистрации можно было получить бесплатно, оформив электронный запрос. Другими словами, завтра-послезавтра он узнает, откуда родом родители Деметры и Апостолиса Истрия и куда ведет гипотетический и, дай бог, не ошибочный след их исчезнувшего сына.

* * *

Дарио Марроне по природе своей был бонвиван. Наличие жены и двоих детей никоим образом не убивало в нем ту юношескую беспечность и любовь к удовольствиям, которая всегда делала его в глазах Родиона самым лучшим компаньоном. После женитьбы на рафинированной Джулии он приобрел еще большую вальяжность и даже некоторый светский лоск, его гардероб пополнился экстравагантными брусничными штанами и кожаными лоферами, а в бумажнике завелся годовой абонемент в столичную Оперá. Неудивительно, что Дарио оказался в числе тех избранных парижских сибаритов, которые ежегодно получали приглашение на «Ужин в Белом».

«Жду на бульваре Капуцинок в 20.00».

Одна строчка текстового сообщения, а сколько интриги, хмыкнул Родион, который был хоть и чужд светских развлечений, но чувствовал сейчас потребность выбраться на свежий воздух.

Распахнув дверцы шкафа, он окинул взглядом его содержимое и принялся неторопливо одеваться. В свободных белых брюках, мятой льняной рубашке и парусиновых туфлях он выглядел моложаво. Недельная небритость добавляла богемного шика, и, оценив собственное отражение в зеркале, Родион почувствовал себя не по годам легкомысленно.

На выходе из городской подземки возле церкви Мадлен его тут же подхватила бурная человеческая река и понесла к месту встречи. Дарио он увидел не сразу, хотя блестящая лысина и вызывающе дорогой наряд выделяли его из толпы. Он стоял рядом с баром «Олимпия», пристроив поверх плетеной продуктовой тележки бокалы с вином.

Родион взглянул на два прислоненных к стене раскладных стула и поинтересовался:

— Сегодня вечером ты холост?

— У Джулии мигрень, она не выносит массовых сборищ… и ей нужно пообщаться с мамой.

В общем, все сложилось удачно…

Родион одобрительно кивнул, пригубив холодного вина, и продолжил:

— Я получил утром официальную справку. Родители Деметры Истрия, в девичестве Ксенаки, были родом с полуострова Пелопоннес, а мать Апостолиса Истрия — из Янины.

— Если точный адрес их прописки тебе известен, я найду способ связаться с греческими органами регистрационного учета. Может, нам повезет и Гаспар Истрия проживает в тех краях…

— Я выслал тебе адрес по электронной почте.

— Отлично, в понедельник этим займусь. А я, знаешь, все думаю: арендовать бы яхту на неделю и рвануть по греческим островам. Помню, мы как-то устроили подобную экспедицию от Сардинии до Мальты — это такая свобода! Море, бухты, свежая рыба, местное молодое вино… ммм… buono! — Румяные губы итальянца вытянулись в трубочку, будто он собирался извлечь сочный звук из невидимого тромбона.

— Скажи лучше, где в этот раз будет ужин?

— На Вандомской площади.

Родион расхохотался:

— Напротив министерства юстиции, значит?

— Жизнь состоит из совпадений, — подмигнул Дарио, удовлетворенный произведенным впечатлением.

В этот момент, словно по беззвучному сигналу невидимого распорядителя, человеческая река качнулась и потекла со всеми корзинками для пикника, столами и стульчиками в сторону сорокаметровой наполеоновской колонны.

* * *

Портье фешенебельного отеля «Риц», господин Морю, был до глубины души возмущен всем происходящим.

В ближайший час ожидался приезд высокопоставленных гостей, и по инструкции он должен был обслужить их по высшему разряду. А уж какой тут может быть VIP-сервис, если вся площадь перед отелем превратилась в массовый пикник.

И зачем только власти допускают эти ежегодные стихийные вылазки!

Уже и на Елисейских Полях, и у Лувра, и на Марсовом поле сидели, теперь, пожалуйте, до самой роскошной площади Парижа добрались. Завтра хранитель Большой печати глянет в окно и ужаснется: очистки да объедки, Средневековье в окружении ювелирных магазинов!

Однако тревогу господина Морю, похоже, никто не разделял.

В считаные минуты мощеное пространство наполнилось людьми, которые аккуратно расставили столы и начали выуживать из корзин блюда, бутылки с вином и ведерки для шампанского, бокалы и сверкающие белизной салфетки. Каждый сервировал свой собственный ужин, но соседи охотно делились закусками, обменивались шутками и хорошим настроением.

Откинув крышку плетеной тележки, Дарио тоже принялся извлекать из нее приготовленную Джулией домашнюю еду: пирог с пармезаном, свежайшую буррату, тонко нарезанный окорок, салат с молодой картошкой и хрустящие брускеты…

От всего этого изобилия у Родиона закружилась голова, и он, пожалуй, впервые в жизни пожалел, что не женат.

Утолив первый голод, они вернулись к обсуждению совместной затеи. Итак, никаких доказательств улучшения финансового положения семьи Истрия после вынесения обвинительного приговора «Апостолу» они не нашли. Но Родион пока еще не отказывался полностью от первоначальной версии. Криминальная история знала не один случай, когда преступник не раскрывал имен соучастников и добровольно оказывался за решеткой либо из страха мести, либо из-за шантажа, либо по причине обещания щедрого вознаграждения за молчание, либо…

Существовали и другие варианты.

Поэтому начинать нужно было с самого очевидного.

Если они нападут на след Гаспара Истрия, тогда, возможно, удастся прояснить ситуацию. Гаспар был единственным членом семьи, внезапно «исчезнувшим с радаров», и этому должно найтись какое-то логическое объяснение.

Дарио тема разговора постепенно наскучила, и он слушал Родиона рассеянно, оглядывая окружающих, пока не наткнулся на что-то, по его мнению, примечательное. Это были две миловидные студентки, сидевшие рядом и весело щебетавшие о своем.

Родион недовольно обернулся.

Девушка, расположившаяся ближе к нему, соответствовала всем стандартам глянцевой красоты — от тщательно выкрашенных светлых волос до нарочито тесного, женственного платья. Родион не любил в женщинах никакого излишества, поэтому взгляда на ней не задержал. По другую же сторону столика расположилось существо совершенно иной породы. Нежный овал лица, благородный эллинский нос, темные, гладко зачесанные волосы. Красавицей ее назвать было нельзя — слишком своеобразна, но не заметить такую было бы невозможно.

Почувствовав, что привлекли к себе внимание, девушки вежливо улыбнулись, чем невероятно обнадежили темпераментного Дарио, который тут же вытащил изо льда еще не тронутую бутылку шампанского и хотел было осуществить стандартный джентльменский маневр…

Но не успел.

Пронзительно взвыли саксофоны, и над площадью аллюром понесся вертлявый фокстрот.

Глядя, как стремительно удаляется от него тонкая фигура в белом, как вызывающе движется в складках ткани юное тугое тело, Родион почувствовал необъяснимое беспокойство…

Людская масса тем временем ожила, зашевелилась, как бесформенный многоклеточный организм, и завертелась в танце.

Понимая, что праздник достиг своей кульминации, Родион взял бумажную салфетку и, подслеповато щурясь, что-то на ней записал. Скрутив из нее подобие птицы, он пристроил ее на соседний стол и растворился в ликующей толпе.

К полуночи весь Вальпургиев хоровод потух — так же стремительно, как и вспыхнул.

Господин Морю, который только что сменился со своего поста и направлялся домой, крутя педали тяжелого прокатного велосипеда, с удивлением отметил, какой чистой осталась площадь после этого шабаша…

* * *

Самолет приземлился в Аяччо ровно в полдень.

Родион вдохнул раскаленный воздух и с изумлением отметил, что ни разу за двадцать лет не допускал и мысли о том, чтобы вернуться на эту землю.

Нахлынули воспоминания, и он вновь почувствовал себя двадцатисемилетним, легковерным и бесстрашным, однако собственное отражение в стекле кабинки паспортного контроля мгновенно разрушило эту иллюзию.

Путь от Аяччо до Алерии должен был занять не более двух часов, если ехать через горы.

Родион расположился на заднем сиденье новенького седана, испытывая большую благодарность к его водителю за то, что тот согласился прибавить кондиционер и убавить музыку.

Корсиканский пейзаж за окном совсем не изменился, казалось только, что лес стал многоствольнее и гуще. Последний раз он видел эти скалы и стелющийся кедровник во время памятной поездки на охоту, когда Павел Троян спас ему жизнь, пристрелив секача. Все эти годы он был его должником, и вот теперь пришла пора расплатиться.

О том, кем на самом деле был этот немногословный сибиряк, Родион догадывался давно. Точнее, он подозревал — и не без оснований, — что импорт вина не был основным занятием русского бизнесмена. Впервые эта мысль промелькнула у него, когда он прочитал развернутую статью об убийстве префекта Руссо. Два фрагмента его наблюдений сошлись тогда в единую картинку, но возникшее предположение казалось настолько абсурдным, что Родион осмелился поделиться им лишь с Робером — единственным человеком, с которым он обсуждал корсиканскую историю.

Он прикрыл глаза и вспомнил тот июльский день, когда окровавленная самка неслась на него, надсадно дыша и разбрызгивая розовые пенистые слюни, и три спасительных хлопка…

«Мозамбикская тройка» — так, кажется, Франсис назвал тогда эту комбинацию: два быстрых, сбивающих с ног выстрела по движущейся цели, а за ними — смертельная пуля в голову.

И эту же технику стрельбы упоминал когда-то в телеинтервью французский эксперт, комментировавший смерть префекта. Он утверждал, что Лорана Руссо не мог устранить дилетант: слишком профессиональным выглядел почерк убийцы.

Простое совпадение? Возможно.

Но жил в архивах памяти Родиона и другой эпизод: покидая место охоты, он несет на плече ружья Арно и Франсиса и внезапно натыкается на еще одну двустволку, стоявшую в укрытии без дела все это время. Видимо, Павел, презрительно отнесшийся к старомодному охотничьему оружию, выданному ему Франсисом, стрелял по мишени из собственного ствола. Другого объяснения этому было не найти.

Троян прибыл на остров на яхте, арендованной в Марселе, и провезти оружие с собой не составило бы труда.

Теперь, когда у Родиона было его признание, картина убийства восстановилась практически полностью. Невыясненным оставался лишь мотив корсиканца, который добровольно взял вину Павла на себя, а также имена тех, кому выгодно было разыграть преступление по такому сценарию. Среди этих людей, несомненно, были и представители Националистического фронта, такие как Франсис Ланзони, и члены криминального «Братства Южного Ветра», но самое главное — в нем не могла не быть замешана верховная власть.

Во время поездки Родион рассчитывал поговорить с женой и дочерью Истрия, надеясь, что это поможет ему вывести расследование на новый уровень. К поездке он хорошо подготовился, детально продумав весь сценарий беседы. Опыт общения с другими свидетелями доказывал, что гораздо проще получить подтверждение самостоятельно выдвинутому предположению, чем убедить собеседника раскрыть свою тайну.

А тайной этой чаще всего оказывался некий факт, которым ранее попросту никто не интересовался.

* * *

Деметру Истрия дома он не застал. В продуктовой лавке, где она работала, ее тоже не оказалось. Смуглая корсиканская девчушка, заменявшая ее за прилавком, опытным взглядом оценив столичный наряд посетителя, сообщила, что мадам Истрия взяла за свой счет неделю отпуска и уехала. Куда — неизвестно. Зато ее дочь она видела не более часа назад, та возвращалась с детьми домой и зашла в магазин за молоком и мукой.

— Вон там аптека, видите? — Девчонка ткнула пальцем куда-то в сторону. — За ней налево, потом направо, потом по ступенькам вверх и прямо по коридору.

Родион кивнул, галантно раскланялся, чем вогнал девицу в краску, и поспешил в указанном направлении.

Нужная ему квартира располагалась на последнем этаже каменного здания, простоявшего на том месте уже с полвека. Входная дверь была свежевыкрашена в ядовитую бирюзу, и в этом сразу же чувствовалась крепкая хозяйская рука.

На пороге его встретила черноволосая женщина лет тридцати. Пригласив войти, она усадила Родиона в гостиной, поставила перед ним графин воды с мятой и лимоном, узкий стакан.

Родион начал издалека, боясь сразу вспугнуть хозяйку, но та совершенно не смущалась его присутствием. Более того, складывалось ощущение, что она привыкла к подобным визитам, на все вопросы давала сухой формальный ответ, не прояснявший ни одно обстоятельство дела. О Гаспаре сказать ей было нечего. Брат стыдился всего произошедшего и предпочел навсегда уехать с острова. Связи с ним она не поддерживала.

Быстро исчерпав запас заготовленных реплик, Родион замолчал и огляделся.

Комната была уютной, обставленной дешевой, но тщательно подобранной мебелью, со стайкой семейных фотографий, сидящих поверх грубого комода, и стопкой старых журналов на подоконнике.

— Скажите, а с вашей матерью я мог бы поговорить?

— Она уехала.

— В Грецию?

Женщина промолчала.

Потом, подняв на него вмиг постаревшие глаза, спросила:

— Неужели в сегодняшнем французском государстве нет более важных поводов для расследования? Зачем вам понадобилось копаться в этой древней истории? Только не говорите мне про восстановление справедливости, ее на свете нет.

Вот он, тот неудобный вопрос, который ему задавали десятки раз.

Обычно Родион предлагал некую заготовленную формулировку: она не была ложью, но и не выдавала истины. В этом же случае ему оказалось сложно ответить однозначно даже самому себе. Да, он был тщеславен, и профессиональные амбиции в этом деле стояли не на последнем месте. Но гораздо труднее признаться, что долгие годы его глодало чувство вины, стыда, неуважения к самому себе из-за совершенного когда-то трусливого поступка…

Не дождавшись ответа, женщина продолжила: — Послушайте. Я вижу по вашему лицу, что у вас самые искренние намерения. Но, поверьте, отец смирился со своей участью, и никакого содействия в этом вопросе от нас вы не добьетесь. Каждый несет свой крест, и всякому дается он по силам.

Разговор на этом был окончен.

Родиону стало ясно, что, как бы он ни старался, версия денежного мотива не найдет подтверждения. «Апостол» тянул свой крест не во имя наживы.

Поднявшись с дивана, он поблагодарил дочь осужденного и собрался было уходить.

Вдруг в дверную щель просунулась мордаха вихрастого мальчишки лет восьми. Он что-то произнес на корсиканском, и мать, всплеснув руками, бросилась на кухню. Воспользовавшись ее отсутствием, он заговорщицки подмигнул гостю и потянул его за полу пиджака к себе в комнату. Родион вяло улыбнулся — дети его мало интересовали — но отказать мальчонке не сумел.

Комнатка смахивала на узкий пенал. На стенах — яркие постеры, у окна — шкаф с моделями самолетов, гипсовыми фигурками супергероев и обширной коллекцией сувенирных «снежных» шаров. Родион взглянул на них — и вдруг обмер от острого предчувствия: в одной из стеклянных полусфер под слоем искусственного снега скрывалась миниатюрная крепость со вздернутым греческим флагом и надписью: «Бурдзи».

* * *

— «Традиционный» багет и, будьте так добры, не подгоревший, — франтоватый пожилой господин протянул булочнице горсть монет, мелко подрагивая подагрической рукой.

— Со слабо пропеченной коркой закончились, — отрезала та.

— Ну а простые багеты у вас есть?

— Тоже закончились. Возьмите цельнозерновую или вот с семенами и злаками. Есть еще хлеб с отрубями, деревенская булка…

— У меня гастрит, мне это вредно, — плаксиво возмутился покупатель.

— Сегодня не ваш день, месье! Мне просто больше нечего вам предложить. — Продавщице явно хотелось поскорее избавиться от навязчивого деда.

— Профсоюзов на вас нет! До чего дожили: в центре Парижа хлеба не купишь!

Родион, решивший перекусить на скорую руку, раздраженно захлопнул папку с документами, которые он пытался просмотреть, и выскочил из булочной, на ходу откусывая от сочного сандвича с тунцом.

Сосредоточиться сегодня ему не удавалось: всю ночь под окнами бесчинствовали футбольные болельщики, оккупировавшие город на время чемпионата Европы.

На улице, наконец, потеплело, он не без удовольствия шагал по усаженному тополями бульвару в сторону Люксембургского сада и размышлял.

Первая разведывательная вылазка на Корсику ему ничего не дала, кроме четкого осознания ошибочности первой версии: не было в семье никаких богатств и тайных накоплений. Но та горечь и отстраненность, с которой сестра говорила о брате, заставляла его все же думать, что Гаспар Истрия — важная часть этой истории, его нужно разыскать. Дарио, к слову, на днях получил ответ на запрос, высланный по месту бывшего проживания родителей Апостолиса и Деметры Истрия.

Гаспар не был зарегистрирован ни в одном из этих городов, что, конечно, ровным счетом ничего не значило — он мог жить где угодно, под каким угодно именем и, возможно, даже не в Греции.

Оставалась последняя слабая зацепка, на которую Родион особой надежды не возлагал. Однако он давно приучил себя к мысли, что самые несущественные обстоятельства могут внезапно сыграть решающую роль и их ни в коем случае нельзя игнорировать. Примером тому служил его коллега по журналистской ассоциации, который сумел разыскать одну из участниц расследуемого дела, располагая лишь ее экзотическим именем и тем фактом, что она в момент роковых событий должна была родить ребенка. Поработав с базой гражданских актов за нужный период, он отыскал эту женщину в считаные часы.

Слово «Бурдзи», подписанное на бросовом сувенире из коллекции мальчишки, засело в нем и не переставало о себе напоминать. Родион решил все-таки выяснить, не проживает ли Гаспар Истрия поблизости от Нафплио — греческого городка, главной достопримечательностью которого была венецианская крепость Бурдзи. Нужного им человека в тех краях не оказалось, зато в регистрационном реестре нома всплыл некий Гаспар Ксенакис, работавший последние восемнадцать лет учителем в местной общеобразовательной школе.

В чудеса Родион не верил: новозаветное имя Гаспар нечасто встречалось даже во Франции, а уж для Греции оно и вовсе было уникальным.

* * *

Закончив рисовать орнамент из стрелок и кругов, Дарио отложил ручку и скептически заметил:

— Ну, предположим, ты прав и Гаспар преспокойно живет в Греции, пока его отец отбывает пожизненное заключение в тюрьме строго режима. И где тут мотив?

— У меня нет пока ответа, Дарио. Однако мне кажется странным, что сын ни разу не побывал на свидании с отцом за эти годы и существует настолько уединенно, что его пришлось выслеживать. Так ведет себя человек, которому есть чего бояться.

— Получается, пока мы не выясним причины его бегства, мы ни на шаг не продвинемся…

— Вступать с ним в прямой контакт бессмысленно, у нас пока нет фактов, которые мы могли бы предъявить. Но, кажется, среди моих знакомых есть человек, который мог бы подкинуть нам нужную информацию.

И без того круглые глаза Дарио удивленно расширились, отчего он стал похож на лемура.

Родион тем временем развернул к себе его блокнот и произнес:

— Вот посмотри еще раз на схему источников, — он ткнул ручкой в созвездие ячеек, окружавших слово «Апостол». — Первое — это семья, с ней мы уже работаем, второе — соседи и близкий круг контактов, почти все опрошены и нужными нам сведениями не располагают… или не желают делиться, а вот этим, — он обвел одну из ячеек жирным чернильным кольцом, — нам предстоит заняться. Точнее, я хочу попросить об этом тебя.

— Близкими друзьями осужденного?

— Для начала друзьями его детей. Друзья дочери Истрия едва ли могут нам помочь, им в момент совершения преступления было лет по десять, а вот друзья Гаспара — вполне подходящий материал.

Дарио уставился в потолок, пытаясь прикинуть, сколько им тогда было лет.

Девятнадцать, двадцать?

Вполне сознательный возраст…

В понедельник через своего хорошего знакомого в министерстве образования он получил список учеников общеобразовательной школы города Алерия выпуска 1995–1996 годов. Найдя Гаспара Истрия, он быстро очертил круг из двенадцати мальчишек-одноклассников, среди которых у него наверняка были близкие друзья. С ними он планировал пообщаться во время отпуска: семья отправлялась через неделю на Сардинию, а оттуда до Корсики было рукой подать. Однако природная лень ему нашептывала, что круг опрашиваемых лучше бы сузить заранее. На это оставались считаные дни: учебный год уже заканчивался, и все педагоги уходили на заслуженный летний отдых.

Пододвинув к себе телефонный аппарат, Дарио набрал номер школьной дирекции.

— Школа, — ответили на том конце.

Дарио откашлялся, пытаясь прибавить голосу солидности, и представился специалистом по проведению социологических опросов. Министерство образования проводит исследование, ориентированное на педагогический состав французских школ, поэтому он хотел бы пообщаться с кем-то из учителей с двадцати-тридцатилетним стажем. Его собеседнице исследования были, мягко говоря, безразличны: ее с утра мучила острая мигрень, а за окном стояла такая невыносимая жара…

Дарио получил сразу две фамилии, после чего из трубки раздались красноречивые гудки. По первому номеру ему дозвониться так и не удалось, а вот по второму ответил трескучий мужской голос, принадлежащий преподавателю физики, господину Филиппи. Он прекрасно помнил выпуск 1995 года — это был очень дружный класс — и, конечно, Гаспара и других мальчиков. Энцо Колоннá, например. Они ведь с Гаспаром были неразлучны до той страшной трагедии с его отцом…

Поговорив со стариком еще пару минут, Дарио поблагодарил его и распрощался.

* * *

Парижский аэропорт стонал от наплыва туристов.

За чемпионатом Европы по футболу последовал финал велосипедной гонки Тур де Франс, и толпы нетрезвых футбольных болельщиков сменились эшелонами дисциплинированных любителей велоспорта.

На вылете также царила полная неразбериха: задержки рейсов наслаивались одна на другую, в проходах между рядами кресел накопителя пассажиры играли в карты, жевали истекающие майонезом сандвичи, обсуждали последние политические сплетни.

Родион, нацепив массивные наушники, прибавил звук и попытался отвлечься от происходящего вокруг него хаоса. Всего через четыре часа его ждал самый зеленый из всех греческих островов с полным набором отпускных удовольствий…

Наконец объявили посадку, и лавина отпускников хлынула в цилиндрическое нутро авиалайнера.

Родион занял свое место в первом салоне, втайне надеясь, что рядом с ним не окажется детей и словоохотливых стариков.

И ему повезло.

На соседнее сиденье опустился круглолицый православный священник, пахнущий чистотой и святостью. Самолет затрясся, словно нехотя пополз по взлетной полосе, а потом стал резко набирать обороты и как-то неожиданно оторвался от земли. Батюшка трижды перекрестился и уткнулся в пухлую книжицу, которую не выпускал из рук все это время. Родион отметил, что шрифт ее был кириллическим.

«Не иначе Жития святых апостолов читает», — подумал он, пытаясь поудобнее пристроить ноги в узком пространстве между креслами.

Попытки отвлечься от мыслей о расследуемом деле, как он ни старался, заканчивались полным фиаско. Накануне отъезда с ним связался Дарио, который успел-таки повстречаться с близким другом Гаспара Истрия.

— Солидный человек, владелец сети автозаправок, — гудел далекий Дарио, и голос его заглушался шумом волн и счастливыми детскими вскриками. — Но как о Гаспаре зашла речь, всю его дружелюбность как рукой сняло. Замкнулся, помрачнел. Сообщил, что ничего о нем не знает уже много лет…

— А ты попытался надавить на болевые точки? — поинтересовался Родион, накануне ознакомивший Дарио с основными тактиками дознания. Одна из них предполагала, что у каждого опрашиваемого есть свои «точки тщеславия» или «точки боли» — тот скрытый мотив, который заставил бы его вступить во взаимодействие с расследователем.

— Конечно! Прощупал его основательно.

— И те события он комментировать не стал?

— Нет. Он был совершенно непроницаем. На прощание произнес только чуднóе: «Долги… они платежом страшны, особенно сыновьи».

Эта фраза не шла у Родиона из головы со вчерашнего дня.

Отец и сын.

Кольцо вокруг последнего сужалось, и Родион уже не сомневался, что мотив самооговора Апостола кроется не в служении национальной идее или банальному золотому тельцу, а в каком-то личном роковом обстоятельстве. Но каком?

Сколько ни кружил он вокруг этой запутанной истории, нащупать истину никак не удавалось.

Он достал из сумки блокнот и отыскал составленную ими схему потенциальных источников информации, чтобы сделать отметки рядом с уже отработанными векторами и наметить следующие шаги. Поставив крестик возле имени Энцо Кастела, Родион вдруг почувствовал легкий укол беспокойства, которое быстро переросло в твердое ощущение, что эта фамилия ему уже где-то попадалась…

Развернув папку с отсканированными газетными статьями, где подробно описывалось убийство префекта и весь последующий уголовный процесс, он принялся их листать, пока не натолкнулся на искомое. Одного из главных свидетелей — появившегося, правда, как-то запоздало, всего за несколько недель до окончания предварительного следствия — звали Доминик Кастела. Именно он, управляющий Театральной ассоциации Корсики, в тот трагический вечер встречал почетных гостей на ступеньках театра. И именно он якобы видел в подробностях, как было совершено нападение на префекта в темном переулке, хотя лица подозреваемого в темноте разглядеть не мог.

Прибыв в алебастровую Керкиру, Родион сделал лишь один звонок и без труда установил, что Энцо и Доминик Кастела состояли в прямом родстве. И складывалась из этого довольно неприятная картина: получалось, что главным свидетелем в деле Апостола выступал человек, хорошо знакомый с семьей осужденного… Неудивительно, что Энцо не спешил делиться с Дарио своими знаниями: он и по сей день не чувствовал себя в полной безопасности. Хитроумная сеть, в которую когда-то попал Апостолис Истрия, плелась искусными руками и состояла из десятков крепких узлов, которые Родион, теперь уже во что бы то ни стало, намеревался разрубить.

* * *

Проснуться не от разрывающего воздух звука полицейских и инкассаторских сирен, не от переклички дорожных рабочих под окнами, не от скрежета мусоровоза, а от шелеста волн — не об этом ли он мечтал шесть долгих месяцев!

Арендованный им домик с двускатной крышей стоял на пригорке, откуда сквозь дымчатые кипарисы вела к воде едва приметная тропа.

Накануне в соседней деревне, до которой было рукой подать, гремел какой-то местный праздник, Агия Марина, кажется. Там было все: и хороводы в национальных костюмах, и томление десятка бараньих туш над костром, и много, много вина…

Его он, видимо, перебрал.

Помнил только, что обнимался с каким-то белозубым греком, учил его вульгарным французским словам и, кажется, порывался станцевать с ним сиртаки.

Обычной расплатой за пьянство для него всегда служило очень раннее пробуждение и долгая пытка мигренью. Вот и в этот раз он поднялся ни свет ни заря.

Помотавшись по дому, Родион сварил себе кофе в турке и со вкусом потянулся.

А не пойти ли окунуться?

Прихватив полотенце и облачившись в слегка выцветшие пляжные шорты, он спустился к узкой полоске песка, на которой явственно проступали отпечатки чьих-то лап. Собака в рыжем ошейнике расположилась поблизости, у кромки воды, и самозабвенно вылизывала себе брюхо. Чуть правее темнела чья-то небрежно брошенная одежда. Родион сложил свои вещи рядом и с разбегу нырнул.

Вода обожгла, но уже через мгновение, сделав пару мощных гребков, он почувствовал, как уходит из мышц напряжение и восхитительно пустеет голова. Отплыв подальше от берега, он перевернулся на спину и взглянул на покатый склон, на зелень кипарисов, которые сливались в единую ломаную линию в нежном свечении восходящего солнца…

По какому-то странному стечению обстоятельств в Греции за всю жизнь он оказывался лишь дважды. Впервые — еще студентом, с рюкзаком на плечах и в компании друзей — он осваивал Киклады, а потом и материк. Ночевали на пляже под открытым небом, устраивали безалаберные купания в темноте и жгли костры…

Сегодня ему исполнялось сорок шесть.

И он встречал рассвет в полном уединении на таком же безукоризненно белом, диком пляже, как и много лет назад. Собственное добровольное одиночество его не тяготило, слишком насыщенной была его жизнь, слишком опасной. Да и вряд ли нашлась бы такая женщина, что смогла бы понять его одержимость профессией, на которой он и был, по сути, женат без малого двадцать лет.

 

Глава 3

«…И как вы теперь понимаете, на острове я оказался не случайно. В июле 1997-го Франсис Ланзони производил для меня подробный инструктаж. Дело шло довольно медленно, поскольку общаться нам пришлось без переводчика, на английском, которым никто из нас толком не владел. Мне были предоставлены все необходимые вводные: фотографии, видеозапись недавнего выступления префекта, которая позволяла увидеть его в динамике, точный план местности и временные рамки ликвидации. Однако с моим дублером, чье имя я узнал лишь из газет, пообщаться так и не довелось. Мне лишь показали его из окна машины, когда он входил в собственный дом. Он был немногим старше меня, спортивен, но невысок.

Мне также дали возможность ознакомиться с обстановкой и предполагаемым местом устранения префекта, обозначенный маршрут я прошел несколько раз. Помню, что план ликвидации мне не нравился: я видел в нем слишком много поводов для срыва.

Во-первых, к чему вообще понадобился этот корсиканский блудень? Он мог повести себя непредсказуемо, и тогда результат затеи был бы обратным ожидаемому. Во-вторых, стрелять мне предстояло из полуавтоматической «беретты 1992F», хотя оптимальным видом оружия в данном случае она не являлась. Более того, я не имел права сбросить ствол на месте, а это, как вы понимаете, дополнительный риск. И в-третьих: фасад театра выходил на бульвар, его проезжую часть перекрыли под предлогом дорожных работ, хотя по тротуарам продолжали ходить люди. Делалось это для того, чтобы префект мог припарковать свою машину и войти в здание только со стороны улицы Генерала Леклера. Но если бы он прибыл на мероприятие не на собственном автомобиле, а на такси или на авто с личным водителем, то наверняка предпочел бы высадиться перед барьерным ограждением и пройтись до театра пешком, так и не оказавшись в нужном нам месте.

Но, видимо, привычки префекта были хорошо изучены, да и дело киллера — исполнять, а не оспаривать, поэтому спустя пять недель, а точнее, 16 августа около восьми часов вечера я оказался в подъезде дома номер семь по вышеупомянутой улице. Дом был старый, наполовину расселенный. Как и многие другие здания похожей постройки, он имел сквозной внутренний двор, выходивший в параллельный переулок. Апостолис Истрия ожидал меня снаружи, в нише соседнего подъезда. В тот момент, когда фигура префекта возникла в конце плохо освещенного пассажа, в моем кармане раздался короткий звонок — это был сигнал к действию. Ровно через тридцать секунд я вышел из укрытия и выстрелил в спину объекта. Тело его опрокинулось вперед и тяжело ударилось о землю. После «контрольного» мне оставалось лишь сбросить пиджак, на котором могли остаться брызги крови префекта, и уйти через сквозной двор.

Выскочив в переулок, я увидел женщину, торговавшую мороженым с переносного лотка. Покупателей возле нее не было, и завернутый в пакет ствол, как и планировалось, я незаметно «обменял» на порцию ванильного, после чего влился в толпу отдыхающих. Дама тут же снялась с места и исчезла.

Вот и вся история.

Истрия, видевший весь спектакль в подробностях, накинул мой пиджак и спокойно дождался приезда полиции.

Годом позднее всплыла и та самая «беретта», ее предъявила следствию какая-то сепаратистская группировка, взявшая на себя ответственность за организацию убийства, после чего мой дублер получил пожизненный срок без права на досрочное освобождение».

Родион свернул перечитанный в сотый раз фрагмент исповеди Трояна и в задумчивости уставился в окно вагона, за которым мелькали сельские пейзажи.

Все описываемые события казались ему абсурдными, но среди них проглядывало и рациональное зерно.

Та самая «беретта».

Она стала основным вещественным доказательством лишь потому, что уже была косвенно связана с именем подозреваемого. Это оружие было похищено за несколько месяцев до убийства префекта, и не у кого-нибудь, а у погибшего офицера. Националисты захватили полицейский участок в Бастии, взяли двоих заложников, один из которых при невыясненных обстоятельствах погиб. Тот факт, что Апостолис Истрия участвовал в этой акции, сразу сыграл против него. Баллистическая экспертиза с ходу установила, что выстрелы в префекта могли быть совершены как раз из «беретты 1992F», и когда пистолет был предъявлен сепаратистами в качестве доказательства, следователи ухватились за эту спасительную соломинку.

* * *

До Брюсселя, по счастью, было не более двух часов. Вагон плавно покачивался, постукивая колесами по стальным рельсам. Пассажиры занимались своими делами: кто-то читал, кто-то дремал, запрокинув голову на подголовник.

Родион же находился в заметном напряжении: то и дело доставал из портфеля документы, затем откладывал их в сторону, нервно поправлял свой пиджак и смахивал несуществующие крошки с зауженных по моде брюк. В голове он прокручивал сценарии неотвратимого разговора, к которому шел много лет.

Отыскав Эву по имени через социальную сеть для установления деловых контактов, он внимательно просмотрел всю ее профессиональную историю. Спустя год после их встречи Эва покинула Корсику и на короткое время обосновалась в Париже. Ее карьера развивалась поступательно — от ассистента до директора по кастингу. Последние восемь лет она жила в Бельгии, где возглавляла небольшое актерское агентство, отбирающее исполнителей второстепенных ролей для сериалов и театральных постановок. Арно, по данным Родиона, продолжал руководить театром на Корсике, но спустя некоторое время занятие это оставил, унаследовав винный бизнес отца. Франсис скончался в семьдесят четыре года от какого-то хронического заболевания.

С чего начнется их разговор?

С воспоминаний? С расспросов? С того, что он поначалу никак не мог оправиться от постигшего его разочарования, а затем намеренно культивировал свое одиночество?..

Ей, пожалуй, это будет неинтересно.

Да и ехал он не за этим. В его глазах Эва была ценным источником информации, человеком, косвенно причастным к убийству и хорошо о нем осведомленным. Он понимал, что, сунься он к ней с подобным разговором еще пару лет назад, беседа по душам вряд ли бы состоялась. Но теперь срок давности истек, Эва ничем не рисковала, и Родион искренне рассчитывал на ее участие. Он собирался предъявить ей неоспоримые факты, которые должны были ее разговорить. Даже если Эва не располагала никакими уликами, ее версия произошедшего или пара новых имен могли бы помочь расследованию.

Созерцая беспечное небо в мелких перьях облаков и однообразную ухоженность пейзажа франко-бельгийской границы, Родион пытался выработать тактику поведения. Обычно, основываясь на предварительных данных о характере человека, с которым ему предстояло встречаться, он либо играл роль хорошо осведомленного профессионала, и тогда вел себя слегка надменно и нахраписто, либо строил из себя простака, задающего бесхитростные вопросы, которые ослабляли бдительность собеседника и незаметно подводили его к самому главному.

Но с Эвой все эти уловки были ни к чему.

Она всегда была проницательна, перед ней он был бессилен. Значит, единственное его преимущество — в фактах, сухих и беспощадных, которые возьмут ее за живое и хорошенько встряхнут.

Лишь бы не дать слабину, не дрогнуть при виде ее лица, при звуке голоса, от которого когда-то учащался пульс и срывалось в пропасть сердце…

«Все это мальчишеский вздор», — сердито одернул себя Родион.

Он отмахал эти триста километров не для того, чтобы предаваться юношеским воспоминаниям!

Он хочет услышать, кто и как заставил человека признаться в не совершенном им преступлении, понять, отчего успешный парижский адвокат, ставший много лет назад министром внутренних дел Франции, а ныне уже возглавляющий правительство, решил проигнорировать ключевой принцип уголовного делопроизводства. Наплевав на презумпцию невиновности, Готье публично назвал подозреваемого преступником задолго до окончания слушания дела в суде.

Значит, он был уверен, что тот окажется за решеткой…

Родион хотел проверить свое предположение о его личной заинтересованности в этом убийстве и последовавшей за ним «судебной ошибке».

Примерно с этих вопросов он хотел бы начать свой разговор с той, что была ему когда-то совсем не безразлична.

* * *

На пороге дома его встретила женщина, не захотевшая спорить со временем. Посторонившись, она пропустила Родиона внутрь, жестом указав на дверь в гостиную.

Коттедж был современным, светлым, с высокими арками окон, за которыми был виден пышный фруктовый сад. Родион осмотрелся в поиске каких-нибудь признаков семейного статуса хозяйки, но ни одной фотографии не нашел.

Эва была одета в свободные брюки и лимонную шелковую блузу, которая подчеркивала нехарактерную для конца лета бледность ее лица. Кивком головы предложив ему присесть, она вышла из комнаты, однако уже через несколько минут вернулась с подносом, на котором стояли две фарфоровые чашки и кофейник.

Помешивая ложечкой кофейную гущу, Родион не знал, с чего начать. Все мысленно отрепетированные реплики куда-то улетучились, оставив лишь ощущение напрасности собственного визита.

— Ты славно здесь устроилась. Вокруг так все, э-ммм, экологично…

Эва молчала, но в глазах ее зажегся огонек интереса — ей явно было любопытно посмотреть, как он будет выкручиваться.

— А я, собственно, по делу…

— Я это поняла. Иначе с чего бы ты вдруг приехал ко мне спустя двадцать лет в другую страну.

— Эва, с момента нашей последней встречи я…

Она кивнула головой:

— Я следила за твоими успехами, читала книги, все до одной.

Эта новость Родиона обрадовала, и, порывшись в разбухшем от бумаг портфеле, он достал оттуда экземпляр новой книги и положил его перед ней. Эва снисходительно улыбнулась, не прикоснувшись к подарку.

— И что же все-таки привело тебя в Брюссель?

— «Дело Апостола». — Родион решил застать ее врасплох этим резким переходом от лирики к сути — и посмотреть на ее реакцию.

— А я надеялась, по этому поводу ты ко мне уже не явишься… Долгие годы боялась, ждала, что придется отвечать на вопросы, а потом решила, что какая-то там заварушка на острове — не твоего уровня проект.

Лицо Родиона нервно передернулось.

— У меня не было фактов.

— А теперь?

— Теперь они есть. И я приехал, чтобы получить им подтверждение… или опровержение.

— Тогда начни с того, что тебе известно. Только я хочу, чтобы ты знал: все, что будет произнесено в этой комнате, я не подтвержу публично.

— Анонимность тебе гарантирована, Эва. Твои данные — охраняемая законом тайна.

«Хотя, конечно, смотря каким законом… Бельгийским — несомненно, а вот французский до сих пор полную защиту не гарантирует…»

Прогнав эту неприятную мысль, Родион принялся сжато излагать имевшуюся у него информацию. Но раскручивать клубок он начал не с начала, а с конца, показав ей копию рукописи Трояна.

— О том, что Франсис связан с преступным миром и что-то замышляет, я заподозрил еще во время моего пребывания на Корсике. — Он достал из нагрудного кармана пожелтевший клочок бумаги с перфорированным краем. Это был посадочный талон господина Франсиса Ланзони на авиарейс маршрута Москва — Кемерово, датированный апрелем 1997 года, случайно найденный им в одной из книг, оказавшихся тогда в его бунгало. — Во время одной из наших бесед Франсис утверждал, что никогда не бывал в России и страстно мечтал пересечь ее на Транссибирском экспрессе, сделав остановку в родном городе своего русского партнера, Павла… Он заведомо лгал, и вы все ему подыгрывали.

Ее лицо не изменилось, но взгляд стал настороженным.

— Я не мог не заметить, что Павел профессионально владел оружием и имел военную выправку. Честно говоря, меньше всего этот мускулистый коммандо был похож на бизнесмена. Но окончательно укрепил меня в моих догадках факт пребывания Апостолиса Истрия на вашей винодельне, где у него состоялась конфиденциальная беседа с Арно всего за несколько дней до убийства. Я был ее невольным свидетелем…

Он попал в десятку.

Эва резко поднялась, прошлась по комнате, вновь опустилась на диван.

— Я предполагала, что ты можешь догадаться. И страшно, до дрожи в коленях боялась, что об этом догадаются они. Я сделала все, чтобы ты поскорее убрался с острова. Иначе твое тело было бы вскоре найдено во время отлива с раздутыми от воды легкими…

Силуэты фруктовых деревьев, еще минуту назад мягко подсвеченные утренним солнцем, вдруг потемнели и заострились. Дождь хлынул резко, без прелюдий, и сразу зашумел, забарабанил по садовой мебели, по цветочным горшкам, по оцинкованным водосточным трубам, по мощеной дорожке, напоминавшей ту, на которой он стоял много лет назад, глядя на два слившихся у бассейна знакомых силуэта — мужской и женский.

«Он же мальчишка, романтичный щенок. Славный, но такой предсказуемый…» — как же обожгли тогда эти слова, как кипятком ошпарили!

А ведь она спасала его шкуру.

Понимала, что добровольно с острова Родион не уедет, пыталась убедить — да не смогла. И, отчаявшись, разыграла сцену у бассейна, зная, что его самолюбие — лучший ее сообщник. Вот так, по-женски, одним точным ударом по мальчишескому эго избавилась от опасного для преступников свидетеля…

* * *

Пока Эва говорила, он не сводил глаз с ее лица.

Такое знакомое, оно уже не казалось ему единственным, он замечал каждое пятнышко, каждую морщинку, каждый росчерк времени. Она не столько постарела, сколько потускнела, утеряла то внутреннее свечение, которым была наполнена когда-то до краев…

Поймав на себе его взгляд, Эва запнулась и тут же с присущей ей прямотой заметила:

— Да… я плохо бегаю наперегонки. Особенно со временем.

Родион смутился и попытался изобразить недоумение, будто бы не понял, о чем идет речь, но она лишь махнула рукой и, как ни в чем не бывало, продолжила:

— …Так что у него просто не оставалось выбора. Отец желал видеть в нем мужчину, а не трубадура, и умело втянул его в эту историю. Он поставил тогда вопрос ребром: либо Арно помогает ему устранить префекта, который был в любом случае обречен, либо Франсис перестает финансировать его театральную деятельность.

— Полагаю, средства на содержание вашего театра зарабатывались отнюдь не возделыванием лозы?

Эва опустила глаза.

— В этом глупо теперь копаться. Франсис умер. Арно унаследовал его бизнес, но и только.

— А почему вы расстались? — Родион намеренно прибегнул к этой уловке, чтобы слегка сбить Эву с толку и перейти к главному.

Она задумалась.

— Втроем нам стало тесно.

— Втроем?

— С тем знанием, которое требовалось в себе похоронить…

Эва подтвердила, что все, о чем сообщил Родиону русский наемник в своем письме, является правдой.

Франсис Ланзони, как и некоторые другие члены националистического движения, был связан с криминалитетом. Он принимал активное участие в развитии «русского» проекта по открытию нового казино в Бастии, неожиданным препятствием на пути которого стал префект Руссо. Предложение лидера кемеровского братства о ликвидации префекта «профессионалом с солидным международным опытом» ему понравилось: на след такого гастролера французской полиции напасть было бы очень сложно.

— Ну, а рыбак, Апостол? К чему весь этот спектакль?

В уголках ее губ залегли скорбные тени, она вздохнула и сдавленно произнесла:

— Корсиканец Николя Гвидичи, французы Дидье Контан и Жан Элен, бельгиец Алэн Госсан… Все они — твои братья по профессии, когда-то взявшиеся за разоблачения политических дел и заплатившие за это жизнью. Застреленные неизвестными, бесследно исчезнувшие, «покончившие жизнь самоубийством»… Список этот продолжает пополняться, и я не хочу однажды увидеть в нем твое имя.

Сердце его дрогнуло и затосковало, но он тут же задраил все шлюзы, через которые могла просочиться предательская нежность.

— Я убежден, Эва, что одному очень высокопоставленному государственному мужу, чье имя тебе хорошо известно, понадобилось тогда возложить на националистов ответственность за убийство представителя власти…

— Даже если ты прав, у тебя уйдут месяцы, годы, чтобы это доказать. Ты для них — пыль дорожная, отряхнут тебя с сапог и промаршируют дальше, — вздохнула она.

Жалобно скрипнула распрямившаяся диванная пружина.

Эва поднялась и исчезла в темноте прихожей. Как же тяжело ему было вести этот разговор, смотреть на нее и понимать, что жизнь навсегда их развела по разные стороны рампы! Она теперь была в зрительном зале, а он, кажется, собирался дать главный в своей жизни спектакль.

Родион вышел в сад.

Пахло дождем, полынью, прелой землей — так пахло по утрам в Бретани, когда мальчишкой он тайком выбирался из родительского дома и сквозь туман мчался к океану.

Сорвав низко висящее яблоко, он сочно хрустнул и тут краем глаза заметил какое-то движение в окне второго этажа. В просвете между штор стоял немолодой мужчина и настороженно изучал гостя. Через мгновение занавески сомкнулись, тень незнакомца отступила в глубь комнаты.

За спиной Родиона послышались тихие шаги, он обернулся.

Перед ним была Эва, в ее руке подрагивал потемневший от времени конверт.

— Вот то, что ты ищешь. Полагаю, не стоит напоминать, чем я рискую. Проследить связь между мной и этой исчезнувшей много лет назад уликой будет несложно…

Внутри оказалась одна-единственная фотография.

И наконец прояснилось безрассудное поведение того, кто Апостолом вовсе не являлся.

* * *

Чем шире становился круг людей, знавших об этом расследовании, тем сильнее Родион беспокоился о конфиденциальности. Но Дарио он доверял как самому себе, к тому же без него многие вопросы решались бы дольше и сложнее. Однако за прошедший месяц им не удалось повидаться ни разу: в июле они разъехались в отпуска, но и вернувшись в Париж в августе, каждую пятницу Дарио отправлялся на Сардинию к семье.

К сентябрю тем для обсуждения накопилось немало, и в один из будних дней они договорились встретиться с утра на площади Дофина — крохотном треугольном сквере недалеко от здания, где работал Дарио.

Площадь в этот час была пустынна и тиха, и Родион, прибывший первым, занял свободную, не изгаженную птицами скамью. Прислушиваясь к легкомысленному пению птиц в уже увядающих кронах, Родион вновь подумал об Эве.

После визита в Брюссель он навел справки и выяснил, что тем призраком на втором этаже дома был ее муж, некогда известный бельгийский актер Реми Дювэ, крайне успешный в начале своей карьеры, однако болезненное пристрастие к алкоголю постепенно лишило его всяких перспектив и привело к полнейшему забвению.

Детей у них не было.

После этой поездки горечь и волнение, которые раньше охватывали его при воспоминании об Эве, исчезли, уступив место сочувствию.

Дарио, по средиземноморской традиции, немного опоздал. Его круглое лицо украшал островок аккуратной бородки, а из-под застегнутой верхней пуговицы кургузого пиджачка предательски торчал подросший за время отпуска живот.

Выслушав все новости, он почесал в затылке и, пододвинувшись к Родиону поближе, зашептал ему что-то на ухо.

Тот лишь покачал головой:

— Это было бы слишком рискованно. Скажи-ка мне лучше, учитель Гаспара… Господин Филиппи, кажется…

— Который навел нас на след Энцо Кастела?

— Он самый, — подтвердил Родион. — Думаю, с ним имело бы смысл переговорить еще один раз. И вот на какую тему…

Дарио по-приятельски хлопнул Родиона по плечу и устремился к зданию префектуры, то и дело поглядывая на свои дорогие часы.

Беседа с господином Филиппи много времени не заняла.

Звонку Дарио он был рад. В прошлый раз они славно поболтали, да и часто ли старику удается пообщаться с интеллигентным господином из столицы, который знает и о политическом, и о мировом экономическом кризисе, и о грядущей реформе в сфере образования…

Помянули и прошлое, учеников его талантливых… давно, правда, дело было. С кем еще близко общался Гаспар Истрия? Да, пожалуй что не припомнит он всех-то, но вот девушка у него была, да какая — красавица Кьяра Брунетти. Только после той трагической истории с префектом Гаспар с Корсики уехал, и связь их прервалась. Но разве можно его судить, когда такое клеймо, отец — преступник!

Да-а, вот оно в жизни-то как бывает…

* * *

Что можно сказать в защиту человека, который проспал?

Проспал самую первую лекцию нового учебного года, где двадцать девять студентов факультета журналистики жаждали увидеть своего прославленного педагога. Только то, что педагог этот засиделся вчера допоздна в архивах, и засиделся не зря.

С появлением имени Кьяры Брунетти все фрагменты наконец-то сложились в симметричный узор. Связки между имеющимися фактами Родион выстроил самостоятельно, но, как профессионал, он не мог полагаться на собственные домыслы, а значит, ему предстояло найти твердые доказательства.

Пожилой архивариус в круглых очках и венце кучерявых волос положил перед ним подшивку газет и листок бумаги с паролем для входа в компьютерную систему, где хранились все публикации французской прессы за последние пятнадцать лет. Более старые издания присутствовали в виде бумажных оригиналов — их следовало просматривать вручную, чем он и занимался вплоть до закрытия читального зала. Но этот нелегкий труд воздался сторицей: Родион выяснил то, что его интересовало, и, сняв пару копий, покинул библиотеку в приподнятом настроении.

Сдирая с себя на ходу набухший от дождя плащ, он ворвался в аудиторию, где было на удивление тихо. Студенты увлеченно тыкали пальцами в свои смартфоны, явно предпочитая виртуальное общение живому.

— Что ж, я вижу, вы успешно воплощаете один из основополагающих принципов инвестигейторства: провести неделю-другую в открытых источниках, прежде чем искать живых информаторов. Но сегодня, мои будущие коллеги, речь пойдет не об этом…

Среди «коллег» преобладали девушки, хотя и без мужского пола не обошлось. Новая Сорбонна была университетом с интернациональной репутацией, почти четверть ее студентов составляли граждане других государств. Грубое современное здание сильно контрастировало с обликом того старинного университетского кампуса, где ему ранее доводилось бывать. Но работать все же здесь было приятно — светлые аудитории, просторная библиотека, исследовательские лаборатории со всем необходимым цифровым оборудованием…

Он уже почти закончил ознакомительный экскурс, когда взгляд его выхватил лицо, которое он меньше всего ожидал здесь увидеть. Чуть высокомерная посадка головы, гладкий лоб, вздернутые брови…

В голове глухо стукнуло: она.

«Она» изучала его с интересом, слегка склонив голову набок и наматывая на палец темную прядь. То ли потому, что он был искусным рассказчиком, то ли оттого, что припомнила их короткую ночную встречу на «белой» Вандомской площади…

Кое-как продержавшись до конца лекции, Родион поспешил в деканат и, прибегнув к нехитрой лжи, получил стопку личных дел всех студентов этой группы, в которой без труда отыскал единственно нужное. Имя на обложке оказалось таким же породистым, как и ее внешность. Иностранка, окончила в прошлом году известный парижский лицей и была зачислена на факультет журналистики. В будущем планировала посвятить себя освещению культурных событий: театральных и кинопремьер, концертов и вернисажей…

Родион стыдился своих действий и понимал, что ни о какой интрижке и речи быть не может. Он — профессионал, педагог, его имя в заголовках пособий и методичек, по которым ей предстоит учиться.

Да и потом — восемнадцать!

Это страшная цифра.

При такой разнице в возрасте им просто нечего будет обсуждать. Не говоря уже об этической стороне вопроса. Флирт преподавателя со студенткой по уставу университета недопустим.

Все, решено, она для него всего лишь ученица в ряду остальных… и точка.

* * *

— …«Раскрытие информации секретного характера лицом, владеющим ею в силу своего положения или профессии, карается одним годом тюремного заключения и штрафом в размере пятнадцати тысяч евро» — так звучит статья Уголовного кодекса, относящаяся к адвокатской тайне. Поэтому трудно представить, что может заставить господина де Перетти, бывшего защитника Апостола, почетного члена Палаты адвокатов Парижа, а ныне беззаботного пенсионера, вступить с тобой в обсуждение подробностей знаменитого дела, — не сдавался Дарио, упиваясь своей осведомленностью, приправленной природным скептицизмом.

— Может. Грамотно разработанная гипотеза, подтвержденная фактами. Я не настолько наивен, чтобы ожидать от него помощи, и уж тем более — раскрытия профессиональной тайны, запрет на разглашение которой к тому же не ограничен во времени. Все, что мне от него нужно, — это подтверждение верности моей истории. Я внимательно прочитал все записи с процесса Истрия. Сезар де Перетти к моменту начала судебного разбирательства был адвокатом с двадцатилетним стажем. Однако его стратегия в «деле Апостола» сводилась лишь к попытке выиграть время и выбить для своего подопечного минимальный срок. Он даже не пытался оспаривать его виновность!

— И о чем это говорит?

— О том, что его доверитель хотел оказаться за решеткой, и де Перетти знал почему. О том, что соблюдение интересов подзащитного — абсолютный приоритет для адвоката. О том, что он хорошо понимал: в подобном исходе заинтересованы лица такого уровня, что он в любом случае не смог бы им противостоять.

— И сейчас ты рассчитываешь, что он нарушит обет и засвидетельствует твою правоту?

— Я предъявлю ему доказательства, о существовании которых он не знает, перескажу всю историю от начала и до конца. Покажу свидетельства Трояна и компромат, который передала мне Эва. И даже если он будет молчать, я по его реакции пойму, верны ли мои предположения. Де Перетти не глуп. Осознав, что я пойду в этом деле до конца, он может оказать мне скрытое содействие.

— Ну, как знаешь. На какой день назначена встреча?

— Завтра в восемь, в его бывшей адвокатской практике в районе Шатле. Теперь этот кабинет принадлежит его сыну.

— Буду ждать новостей, — смирился Дарио, нервно покусывая полнокровные свои губы.

В его поведении в последнее время наметилась едва уловимая странность, будто бы тем, что расследование продвигалось вперед, он был не столько обрадован, сколько огорчен…

Однако сейчас Родиону было не до этого, он поднялся и, прощально махнув рукой, помчался в сторону ажурной вывески со словом «Метрополитен».

Глядя, как удаляется его долговязая фигура, Дарио тягостно вздохнул и нехотя достал из кармана свой мобильный телефон.

* * *

Стареющий мужчина.

Такие слова на себя он никогда не примерял.

Опытный, состоявшийся, зрелый, наконец…

Но в последнее время эта мысль все чаще приходила ему на ум — ведь именно стареющих мужчин начинают вдруг волновать юные и неопытные женщины. От подобных мыслей Родиону делалось не по себе, и он изо всех сил старался этот проклятый морок прогнать, выкорчевать, уничтожить. Иногда получалось, и он неделями избегал ее взгляда, не замечал, как задумчиво и чуть рассеянно она слушает его рассказ, как одобрительно улыбается его спонтанным шуткам, как неторопливо, словно бы нехотя, покидает аудиторию по окончании лекции…

Но бывали и другие дни, когда, пересекая просторный университетский холл, он вздрагивал от услышанного звонкого смешка, единственного в полифонии других подобных, от дружеского прикосновения чьей-нибудь руки к ее плечу…

Она сильно выделялась среди студенток.

В ее повадках была заложена какая-то особенная грация, природная законченность жестов и музыкальная плавность движений.

При ее приближении он испытывал прилив позорной суетливости, осознания собственной неубедительности, он не умел с ней заговорить и с тревогой думал о том, что ему рано или поздно придется лично принимать у нее экзамен.

Она словно бы все это чувствовала и щадила его.

Руку на занятиях не поднимала, вопросов не задавала, в глаза не смотрела, лишь тихо и жадно слушала.

Желание наплевать на все условности и оказаться с ней вдвоем в тесном изолированном пространстве все чаще захлестывало его горячей волной, путало его сознание, мешало жить…

И тут же на смену здоровым мужским мыслям приходил страх: выглядеть старым и смешным: как это унизительно, жалко!

Почему всю жизнь его тянет к женщинам, которым он не нужен? Не в этом ли усмешка судьбы — известность, достаток и вместе с тем полнейшее одиночество…

То, что в молодости казалось внутренней свободой, в итоге оказалось банальным бегством от себя.

Поперечная морщина залегала у него на лбу, но тут же расправлялась, и мысли возвращались в привычное рабочее русло.

Расследование тем временем постепенно продвигалось вперед.

Скоро должна состояться встреча, которая могла многое предопределить. У него на руках был готовый материал, все его «активы» были крайне убедительны, и картина преступления сложилась практически полностью. Однако в ней не хватало главного: подтверждения причастности Готье к преступлению. У Родиона не было доказательств того, что политик знал о готовящемся убийстве и использовал это знание в личных целях. Объяснялось все просто: Готье, юрист по образованию и великий манипулятор по призванию, умело оградил себя от всех возможных рисков и максимально сузил круг посвященных в дело людей.

Защитник Апостола оказался одним из немногих, кто располагал полной информацией… хотя делиться ею права не имел.

* * *

Тот возраст, когда ей казалось, что она — центр вселенной, давно миновал. И ее детская зависимость от маминого одобрения и папиной любви закончилась, как только «непреодолимые обстоятельства» выбили ее, как электрон с орбиты атома, на удаленную от ядра периферию.

Хотя периферией это место не являлось.

Это была столица — вибрирующий многомиллионный город, надменный и противоречивый, как капризная примадонна, которая весь день купается во внимании, а ночью безбожно пьет, боясь не справиться с надвигающимся одиночеством. Но к ней этот город оказался снисходителен: поступив в университет, она быстро нашла новые увлечения, заполнив ими все свое свободное время, и теперь позволяла себе лишь иногда всплакнуть о преждевременно закончившемся детстве.

Как и полагается электрону, оказавшемуся в пустоте свободного полета, она обладала огромной нерастраченной энергией, которую пока направляла только на учебу. Знания давались ей легко: помогало отточенное годами умение сосредоточиться на заданном движении и отработать его до полной безупречности. Однако быть круглой отличницей она не стремилась, занималась не из тщеславия, а из интереса. Преподаватели ценили ее за старательность, с которой она относилась к заданиям, за спонтанность, с которой она умела отвечать на их вопросы, и главное, за то напряженное и искреннее внимание, с которым она умела их слушать…

Всех, кроме одного.

Его она не слушала — чувствовала.

С ходу настраивалась на его волну, впитывала исходящую от него энергию… но, как ни старалась, ни разу не сумела поймать его взгляд. Он всегда проскакивал глазами мимо, будто бы не замечал.

Он был привлекателен, в том лучшем для мужчины возрасте, когда на смену юношеской суетливости приходит спокойная уверенность в себе и зрелый вкус к жизни. Ей это нравилось, с ровесниками она чувствовала себя слишком взрослой — может, потому, что так рано пришла к ней излишняя самостоятельность.

По факультету о нем ходило много противоречивых слухов.

Профи, интеллектуал, знаменитость, он был популярен, на его лекциях всегда царил аншлаг. При этом поговаривали, что он убежденный холостяк, живет обособленно, женщин избегает…

В это она не верила.

Вернее, перестала верить после того, как увидела их на выходе из Елисейского театра. Подруга, с которой она пришла на премьеру, задержалась где-то в гардеробной, и она решила дождаться ее на улице. Брызгал дождь, щетинились облетевшими ветвями тополя, публика спешила укрыться от непогоды — кто в пропахшей сыростью подземке, кто в коконе собственного автомобиля.

Неподалеку к обочине жалось одинокое такси. Придерживая рукой распахнутую дверцу, возле него в напряженной позе застыл Лаврофф. Его легко было узнать даже со спины по вытянутой, чуть нескладной фигуре и характерному наклону головы. На заднем сиденье машины расположилась женщина — слегка изношенной, но броской красоты, которая, судя по мимике, говорила ему что-то резкое и язвительное. Женщина кривила рот, то и дело взмахивала театральной сумочкой, пока, наконец, не швырнула ее в сердцах рядом с собой и не зарыдала, прикрыв лицо ладонями. Лаврофф, наблюдавший за этой сценой с некоторой отстраненностью, медленно огладил рукой свои намокшие волосы, произнес что-то окончательное и аккуратно захлопнул дверцу. Такси, получив долгожданный сигнал к отправлению, тронулось с места и, посверкивая влажными эмалевыми боками, свернуло на набережную. Не дожидаясь, когда машина исчезнет из вида, он развернулся и побрел вверх по улице, обратившись взглядом куда-то внутрь…

Домой ее вез полупустой автобус.

Всматриваясь в заплаканное дождевое окно, она вновь вспоминала свое внезапно оборвавшееся детство.

Впрочем, сейчас ей уже не казалось, что мир ее рухнул сразу и вдруг.

У родителей всегда были странные отношения. Отец — большой, сильный, талантливый, постоянно пребывал каком-то отчужденном состоянии, позволяя себе проявлять эмоции только по отношению к ней. Казалось, он выплескивал тайком на дочь всю ту нерастраченную нежность, которая предназначалась и ее матери…

Родители производили впечатление людей, которые находятся вместе, потому что нет особых причин находиться врозь.

За обедом отец сосредоточенно смотрел в тарелку, а мама бросала короткие реплики в пустоту, будто надеялась, что они сами найдут к нему дорогу.

Нет, у нее все будет не так!

Она не станет подменять любовь привычкой, а проживет жизнь с тем, с кем сумеет по-настоящему сбыться, срастись, совпасть.

И пусть он пока для нее недосягаем…

Надо просто немного подождать.

* * *

Обстановка адвокатского кабинета поражала своей эклектичностью. Было в ней все: и старомодная герань на подоконнике, и солидный шкаф с Уголовно-процессуальным кодексом на полке, и свежий календарь «Пирелли» на стеклянном кофейном столике, но главное, здесь присутствовало ощущение уверенности в том, что справедливость все же восторжествует.

Бывший хозяин практики расположился в рабочем кресле, которое сильно просело то ли от времени, то ли от груза поведанных ему тайн.

На вид ему было не больше шестидесяти, хотя Родион точно знал, что адвокат Апостола, Сезар де Перетти, недавно разменял восьмой десяток. На его смуглом лице жили наблюдательные глаза, которые сначала долго сверлили собеседника, а потом вдруг скрылись под тяжелыми складками век.

К удивлению Родиона, де Перетти оказался доброжелателен и настроен на общение. Как и полагалось профессионалу, он был прекрасно осведомлен, кто перед ним сидит. Плеснув по бокалам душистой янтарной жидкости, адвокат сразу задал тон беседе:

— Итак, вы здесь, потому что у вас ко мне дело, не терпящее отлагательств. Позвольте поинтересоваться, какое? Замечу, что хоть я и не беру пятьсот евро за консультацию, как в былые времена, мое время по-прежнему стоит дорого.

— Я буду предельно краток. Я пришел к вам в связи с открывшимися мне обстоятельствами самого провального процесса в вашей карьере, который состоялся двадцать лет назад. Ваш подзащитный до сих пор отбывает пожизненное наказание, и теперь я намереваюсь доказать, что человек этот невиновен, а его дело было грубо сфабриковано в интересах… — Родион отчетливо произнес имя, которое влетело в комнату как шаровая молния, заставив адвоката задержать руку с бокалом на полпути ко рту.

Чуть погодя он опустил его на стол и твердо произнес:

— Я вижу, как в ваших глазах загорелись аппетитные образы — какие-нибудь там кровные узы или, того похуже, сочная вендетта. Так вы выбросьте их из головы, как и всю ту ересь, которой репортеры окружили когда-то этот процесс.

Он поправил галстук и, приняв для успокоения коньяка, добавил:

— Я выслушаю вас. При условии, что вы сможете предъявить мне неоспоримые доказательства. У меня в свое время их не оказалось.

Родион откашлялся и призвал в помощь все свое красноречие, понимая, что ему предоставляется единственный шанс прикоснуться к истине. Он достал толстую папку и протянул ее собеседнику.

Тот просматривать ее содержимое не спешил, недоверчиво разглядывая своего гостя.

И тогда Родион начал рассказ с того, что, казалось бы, к делу отношения не имело.

— Валери Брунетти рано потеряла своих родителей. Воспитывал ее дядя, обаятельный и сильный человек по имени Паскаль Брунетти. Сын начальника охранной службы генерала де Голля, а затем мэр крупнейшей коммуны на севере Корсики, Паскаль Брунетти был человеком известным и влиятельным. Он долго не имел потомства, а потом вдруг у него появилось сразу две дочери: приемная — Валери, дочь погибшего старшего брата, и родная — Кьяра. У девочек была небольшая разница в возрасте, они были очень близки. Валери окончила школу и поступила в парижский университет, а Кьяра осталась в родительском доме. Кьяра была красавицей и прилежной ученицей, гордостью своего отца. Для нее Паскаль Брунетти рисовал самое блестящее будущее — учебу на факультете изящных искусств, а затем и удачный брак. Но Кьяра, похоже, папиных планов не разделяла. Судьба свела ее с сыном нищего националиста, заговорщиком и бунтарем Гаспаром Истрия. Он был всего на пару лет старше ее, горел унаследованной от отца идеей независимости и, вступив в ряды национального фронта, стремительно приближался к точке невозврата. Паскаль Брунетти пытался повлиять на дочь, однако это ни к чему не привело: Кьяра была влюблена. Два года отец ждал, когда выпадет подходящий случай, чтобы рассечь этот узел. И этот день настал…

Остановившись, Родион покосился на адвоката, который, казалось, уснул, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза.

Но тот вдруг пошевелил кистью руки, что, вероятно, означало: «Продолжайте».

* * *

— О том, что готовится показательная акция по захвату полицейского участка в Бастии, Гаспар узнал не сразу. Отец скрывал от него эту информацию, явно не желая, чтобы его девятнадцатилетний сын был вовлечен в такое рискованное предприятие. Однако, как говорится, l'homme propose, et Dieu dispose. Гаспар оказался на месте событий, и они стали для него роковыми. Во время нападения в заложники взяли двух полицейских. Один из них оказал сопротивление и попытался бежать. Но не успел — его настигла чья-то пуля. Чья именно, уже никогда не станет известно. Однако снимок, который передал мне мой информатор, служит неоспоримым доказательством причастности Гаспара Истрия к этим событиям. Его вы держите в руках.

Веки адвоката медленно приподнялись.

Развернув папку, которая лежала на кофейном столике, он увидел выбеленную временем фотографию, с которой на него вызывающе смотрели трое чернявых молодых людей в сдвинутых на затылок черных балаклавах. В руках у всех троих было автоматическое оружие, направленное на изувеченное тело полицейского, распростертое у их ног. По своему накалу и выразительности сцена ничем не отличалась от кадров охоты на лесного кабана.

— Вы, несомненно, одаренный оратор и удачливый журналист. Но надеюсь, ваши изыскания этой фотографией не исчерпываются?

— Разумеется, нет. Однако этот снимок и похищенный у убитого офицера пистолет «беретта» стали теми вещественными доказательствами, которые предопределили судьбу Гаспара Истрия и его отца.

— Ну не томите же благодарного слушателя, продолжайте. — Глаза де Перетти занялись холодным огнем.

— Приемная дочь Паскаля Брунетти, Валери, преуспела не только в карьере, но и в личных отношениях, став спутницей министра внутренних дел Франции. Их отношения, продолжавшиеся к тому моменту несколько лет, а затем переросшие в крепкий брак, невероятно сблизили Готье с дядей его избранницы. Дела клана Брунетти постепенно стали личным приоритетом министра. О том, что готовится покушение на префекта Руссо, ему было хорошо известно. И более того, это было ему на руку. Во-первых, префект имел неосторожность вести компрометирующий дневник, в который он исправно заносил все свои наблюдения и выводы из разговоров с высокопоставленными политиками. Этот документ, хранившийся в рабочем сейфе префекта, после убийства так и не был найден. Во-вторых, позволив этому преступлению свершиться, Готье выстрелил сразу по двум мишеням. Он взвалил вину за него на националистов накануне проведения законодательной реформы, тем самым лишив их права войти в состав местных органов управления. И вся власть осталась в руках корсиканских кланов, таких как семья Брунетти. Ну и наконец, умело раскрыв срежиссированное им самим же преступление, Готье повысил свой профессиональный престиж, что позволило ему взойти на новую ступень и закрепиться на политическом подиуме…

Тишину кабинета взорвали хлопки.

Адвокат, вынырнув из своего кресла, громко аплодировал.

— Блестяще! Просто блестяще! То есть вы хотите сказать…

— Да, я хочу сказать, что Апостолис Истрия не был фанатиком и уж тем более миссионером, пожертвовавшим свободой во имя идеалов. Он был просто любящим отцом, взявшим на себя грех сына.

На лицо адвоката набежало темное облако, он подался вперед:

— Как вы заблуждаетесь… На себя можно взять лишь чужую вину, но не прегрешения. За них каждому придется ответить самому и, увы, без амнистий.

Смягчившись, он добавил:

— Но в остальном вы правы. Мой подзащитный был запуган и принужден к самооговору. Улики против его сына были достаточными для того, чтобы тот оказался за решеткой минимум лет на двадцать — за убийство полицейского и за соучастие в групповом вооруженном нападении. Этим умело воспользовались, чтобы скрыть истинные причины гибели префекта, которые вы мне только что перечислили. Кланы Ланзони и Брунетти были очень дружны и разделяли общие интересы, так что эта интрига — их совместное творчество. Все участники дела лжесвидетельствовали под их давлением: Доминик Кастела был хорошо знаком с Арно Ланзони благодаря Театральной ассоциации, а мадам Дюпон была банально подкуплена.

Поднявшись, адвокат подошел к окну.

— «Дело Апостола» действительно оказалось самым сложным и абсурдным случаем в моей практике: впервые подзащитный запретил мне его защищать.

— Зато сейчас пришло время расставить все по своим местам, — подытожил Родион. — В этой папке — письменное признание настоящего убийцы Лорана Руссо, а также другие доказательства невиновности Истрия. Это будет колоссальный процесс! Он повлечет за собой политический взрыв и изменит…

— Никакого взрыва не будет.

— Отчего же? Апостолис Истрия отсидел за решеткой двадцать лет, что с лихвой покрывает тот срок, который он получил бы как соучастник или организатор захвата полицейского участка. Да и срок давности по делу о причастности его сына к этим событиям давно уже истек.

— Скажите, а у вас есть дети? — поинтересовался де Перетти.

Родион отрицательно покачал головой.

— Так не откладывайте! Вы обретете совершенно новый взгляд на вещи. Гаспар уже давно живет в другой стране, женат, растит троих мальчишек, преподает в школе. В этом году получил звание заслуженного учителя Греции. Если эта история всплывет, о ней напишут все газеты, и его карьере придет конец: в педагогике люди с криминальным прошлым не задерживаются.

И главное, как эта новость отразится на судьбе его детей? Отец — корсиканский экстремист под подозрением в убийстве, дед — пожизненно осужденный по этой же статье… Хорошо зная моего подзащитного, могу сказать, что он со своей участью смирился и никогда не подтвердит ни слова из того, что вы опубликуете. А у вас появятся могущественные враги, которые, уж поверьте, найдут способы перекрыть вам кислород.

— Но сейчас речь идет не только о судьбе отдельно взятой семьи…

— Что ж, я вас предупредил, — де Перетти встал и подошел к двери кабинета. — Учтите только: адвокатская тайна обяжет меня утверждать, что сегодняшнего разговора между нами не было.

— Конечно. У меня к вам последний вопрос: вы ведь навещаете своего бывшего подзащитного?

— Что заставляет вас так думать?

Родион воспринял этот ответ как утвердительный.

— Я хочу попросить вас об одолжении: расскажите ему мою историю. В подробностях, ведь факты убедительны… Вдруг рассудок возьмет верх над эмоциями, и он передумает.

Адвокат опустил голову, по-стариковски пожевал губами, но так и не ответил.

— Что ж, был очень рад нашему знакомству. — Вздохнув, Родион протянул ему руку.

Тот рассеянно ее пожал.

— А вообще, — заметил де Перетти уже в дверях, — какой из рыбака апостол? Разве посмел бы ученик предпочесть сына своему Учителю? Безоглядная отцовская любовь — это привилегия… простых смертных.

Прочтя в глазах Родиона полное непонимание, он поспешил добавить:

— Ну да бог с ними со всеми. Желаю вам успехов, уважаемый, хоть в них и не верю. Прощайте.

* * *

Город накрыла ночь.

С реки дул колючий и злой ноябрьский ветер, который рвал полы его плаща, проникая под кожу.

Миновав пустую стоянку такси, Родион свернул за угол и спустился в метро.

Череда бетонных ступеней сменилась лабиринтом переходов, которые в этот час были пустынны и страшны. Устройство станции напоминало ту систему подземных галерей, которыми был опутан Париж в Средневековье, но Родион думал не об этом, а о том, что ему сегодня крупно повезло — Сезар де Перетти подтвердил правильность его гипотезы. Большего от адвоката он и не ожидал, ну а скептический настрой старика был вполне объясним.

Первая стадия расследования осталась позади, и теперь ему предстояло найти очевидцев, которые не побоялись бы открыто засвидетельствовать имеющиеся факты. Пока что все его информаторы предпочитали оставаться анонимными.

Перекинув в другую руку скрипучий портфель, Родион свернул к нужной ему платформе. Электронное табло утверждало, что до прибытия состава осталась всего одна минута. Напротив него висела рекламная афиша, анонсирующая рождественские гастроли балетной труппы Нью-Йорка с хореографической постановкой Баланчина. Иероглиф слившихся в танце тел на контрастно-синем панно выглядел необычно, и Родион полез было за телефоном, чтобы записать даты представления.

Тут во чреве туннеля знакомо зашумел поезд, и вместе с этим в затылке тупо стукнуло и вырубило свет.

Спалось ему неважно.

Лентяйка Саломея не сменила белье и не проветрила комнату, оттого простыни липли к телу, сбивались и причиняли беспокойство. Голова гудела, а сны были вязкими, как болотная топь. Сквозь нее он плыл долгие часы, пока наконец не ухватился за отголосок чьей-то фразы и не вынырнул на поверхность, с трудом разлепив веки.

Перед ним стоял ангел в облике женщины.

Ангел этот, разумеется, был тонок и белокрыл, он касался его лба прохладными пальцами и что-то ласково шептал. Затем ангельское лицо сменилось на другое, сочувственное и усталое, которое больно кольнуло его чем-то в вену и тут же растаяло.

Родион вновь провалился в сон, но в этот раз он был легок и прозрачен, как воздух корсиканских гор…

Во сне этом солнечно, где-то вдалеке шумит река, легковесно плывут по небу кучевые облака, отбрасывая тени на квадратный двор какой-то военной части или госпиталя. Двор пуст, но вот распахивается тяжелая металлическая дверь и из нее выходят друг за другом смурные одинаковые люди. Они щурятся, кряхтят, сплевывают сквозь прокуренные зубы, расползаются по разным углам — кто с цигаркой, кто с книжкой, кто просто погреть на солнце кости.

Последним выныривает из темноты крепкий пожилой мужчина с ежиком седых волос на крупной голове. Лицо его бледно, но спокойно и приветливо. Он приятельски кивает конвоиру, проходит в дальний угол и присаживается на вытертую сотнями казенных портов скамью.

У мужчины сегодня день свидания с близкими.

В месяц ему их положено два. За двадцать лет в этих стенах им удалось повидаться четыреста шестьдесят раз…

В этот раз, правда, придет не жена, не дочь и уж точно не сын.

Придет тот, кого он давно не видел.

Конвоир дает наконец условный сигнал, и заключенные шаткой колонной постепенно уходят со двора.

Мужчину и несколько других счастливцев сопровождают в общий зал свиданий. Его посетитель уже на месте, ждет его за облезлым столом, оглядывая скупую обстановку. Мужчина садится напротив него, беззвучно шевелит губами — приветствует. Они разговаривают. Лицо заключенного каменеет, на лбу проступает испарина. Он бросает короткую реплику, и диалог тут же сходит на нет. За ним захлопывается дверь и отвратительно лязгает тюремная решетка.

— Закройте же вы, наконец, окно! Ведь вынесет стекло, ей-богу! — призывает кого-то грубый мужской голос.

Родион тяжело приподнялся на локте, ожидая, когда мутные контуры окружающих предметов уплотнятся и помогут ему сориентироваться.

Палата была двухместной, сравнительно небольшой, со стенами, выкрашенными в белый цвет, и двумя больничными койками. Его соседом оказался грузный человек с забинтованной рукой, висящей на медицинской перевязи. На глазу у него красовалась лиловая гематома.

«Отделение травматологии», — догадался Родион.

Судя по виду из окна, которое на ветру клацало фрамугой, как дверь тюремной камеры, дело происходило в центральном госпитале «Некер».

Сам он был опутан какими-то проводами, из вены торчала трубка капельницы.

Как по сигналу, вошла молодая медсестра, захлопнула тревожащую пациентов форточку, приблизилась к Родиону и помогла ему лечь.

— Давно я здесь?

— Почти сутки. Не волнуйтесь, скоро придет с осмотром доктор.

— А что со мной случилось?

— Черепно-мозговая травма… Но вас должны еще обследовать.

Родион снова лег и начал было восстанавливать в поврежденной голове события последнего запомнившегося ему дня, но в этот момент под диафрагмой что-то дернулось, сжалось и вытолкнуло наружу горькую желчь — единственное содержимое его опустевшего желудка.

* * *

О том, что у него в этот вечер будут с собой документы, относящиеся к делу, с разной степенью вероятности могли догадываться двое: адвокат де Перетти и близкий друг Дарио.

Первый отговаривал Родиона продолжать расследование и был по-своему заинтересован в их исчезновении.

Второй…

Про второго думать было больно.

Если и был в окружении Родиона человек, которому он полностью доверял, то это был Дарио Марроне. Они были знакомы со студенческой скамьи. Сейчас Дарио служил помощником пресс-секретаря национальной полиции, эта работа накладывала большое количество обязательств, которые тот был вынужден в последнее время нарушать, помогая Родиону. Утечка информации была вполне возможна, учитывая, что Дарио делал телефонные звонки на Корсику и посещал потенциальных свидетелей. Однако Родион заметил и еще кое-что: в последние недели друг находил все меньше возможностей для встреч и откровенно нервничал, будто начал тяготиться своей причастностью к делу.

Но ни Дарио, ни адвокат Апостола не знали, что Родион имел твердую привычку не носить с собой оригиналов.

Все документы, которые он предъявил де Перетти и которые исчезли вместе с портфелем, являлись резервными копиями, а оригиналы и жесткий диск с основным архивом хранились в арендованной им банковской ячейке.

Дома у Родиона тоже имелся тайник, но сейчас там лежал лишь его рабочий блокнот и айпэд, который все равно невозможно было бы вскрыть без пароля, да и секретных данных, таких как имена информаторов, в нем не содержалось.

Родион потянулся к мобильному телефону.

Тот был разряжен.

К счастью, зарядка соседа подошла, и, воткнув ее (не без усилия) в розетку, Родион набрал нужный номер.

В глазах тут же потемнело, он обессиленно откинулся на пропитанную собственным потом подушку и принялся слушать длинные гудки. Наконец консьержка, проживавшая в цокольном этаже его дома, нехотя ответила. Отказать травмированному жильцу в небольшом одолжении она не смогла и сразу же поднялась в его квартиру. Новость, которую она сообщила, очень сильно Родиона расстроила.

На третий день утром в палату заглянула медсестра: «К месье Лаврофф посетитель».

В белом свете дневного проема стояла… Она.

Лицо ее осунулось, под глазами залегли темные тени, волосы были небрежно схвачены резинкой на затылке. Она прошла мимо кровати соседа, чей опухший циклопий глаз тут же вспыхнул любопытством и завистью. Присела на край казенного стула. Помолчала. Достала из сумки гранат, положила его на прикроватный столик и вдруг нагнулась к застывшему лицу Родиона, зашептав горячо и путано…

Телефон, лежавший в изголовье кровати, подпрыгнул и беззвучно задрожал, нарушив их идиллию. Человек, чей голос он не рассчитывал вновь услышать, произнес несколько коротких фраз и разъединился.

Впрочем, их смысл Родиону был уже известен, и этот звонок лишь подтвердил его подозрения. Сезар де Перетти побывал в городе Арль, получив сорокапятиминутное свидание со своим бывшим подзащитным. Ответ его был краток: «В ком-то побеждает Бог, в ком-то дьявол, во мне — человек. Единственная моя религия — любовь к моим детям. Единственная молитва — об их спасении. Единственное дело — им не навредить…»

Родион вздохнул, отложил телефон в сторону и медленно повернул забинтованную голову к окну, пропускавшему нежный радужный свет.

В этом интенсивном свечении она выглядела безнадежно молодой.

Он же чувствовал себя измотанным, старым и совершенно ей не подходящим — очевидный факт, с которым соглашаться не хотелось. Тут, словно в подтверждение этих мыслей, затылок пронзила такая острая боль, что Родион весь передернулся, побледнел и начал медленно проваливаться в обморок. Голова опустела, сердце резко сбавило ритм, но в последнем проблеске сознания успела мелькнуть спасительная мысль о том, что любовь — это чувство, перед которым теряют силу любые факты.

* * *

Телевизор в баре аэропорта работал плохо. Если не сказать отвратительно.

Пышнотелая официантка пыталась его вразумить, беспорядочно тыча пальцем в кнопки пульта, потрясая им перед экраном, как регулировщик жезлом, и бормоча какие-то ей одной ведомые заклинания. Телевизор не поддавался. Не брала его ни искусная ворожба, ни удары бубна, ни откровенные проклятия.

Родион, наблюдавший всю эту картину из-за своего столика и с трудом сдерживавший улыбку, предложил ей помощь, отключив аппарат от розетки всего на пару минут. Эта процедура произвела неожиданный эффект: при включении картинка слабо дрогнула и выровнялась, позволив ведущему «культурного канала для интеллектуальных зрителей» обрести прежнее лицо и продолжить обзор мировых новостей:

«…Из Национальной научной библиотеки Киева был похищен первый печатный экземпляр Миней Димитрия Ростовского. Книга представляет собой четвертый том жизнеописания святых, посвященный одному из семидесяти апостолов — Иродиону. Как известно, святой Родион был дальним родственником апостола Павла и епископом греческого города Патры, обратившим в веру многих греков-язычников. Книга была похищена неизвестным, представившимся сотрудником министерства культуры. В процессе сверки хранящихся в библиотеке редких книг он дважды покидал кабинет, якобы по рабочей необходимости, а в последний раз туда и вовсе не вернулся. Вместе с ним исчезло редкое издание, стоимость которого оценивается приблизительно в полмиллиона евро. Следствие пытается выйти на след неизвестного и полагает, что это заказное преступление. В последнее время в мире участились случаи исчезновения раритетов, что связывают с…»

Концовку любопытного репортажа Родион дослушать не успел, поскольку объявили посадку на его рейс.

Она ждала у выхода на посадку, с книгами и духáми для мамы, которые успела купить перед вылетом. А вот подарок отцу приготовила заранее — ведь юбилей…

Перед поездкой она страшно волновалась: с родителями не виделась с прошлого лета, и об изменениях в ее личной жизни они ничего не знали.

Как они воспримут эту новость?!

Все-таки почти тридцать лет разницы…

В отличие от нее, Родион на этот счет был совершенно спокоен. Ведь и у ее родителей тоже разница, кажется, лет двадцать. Конечно, на первый взгляд, все против них: огромный разрыв в возрасте и в жизненном опыте… Но не в этом ли состоит парадокс обоюдного притяжения?

Родители их поймут.

Его тревожило другое. С момента нападения прошло всего три месяца, один из которых он провел на больничной койке. Все это время она навещала его почти ежедневно, но никто, кроме соседа и медсестер, не знал о ее существовании.

По крайней мере, ему так казалось.

Но однажды…

Она влетела к нему в палату с улыбкой.

— Почему ты не отдал мне ее сам? — обняла, потерлась щекой о его щетину.

Родион полусидел в подушках и никак не мог понять, чем заслужил эту награду.

— Это жемчужина! Где ты ее взял? У букинистов? 1997 год издания… Такой нет даже в университетской библиотеке!

Она достала из сумки черно-белую книгу. «Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным».

При виде знакомого балетного иероглифа по телу Родиона прошла нервная судорога.

— Баланчин… Откуда… — голос его не слушался, — откуда это у тебя?

— Курьер доставил. Сегодня утром…

— На дом?

— Ну да… Позвонил в дверь: «Вам презент от месье Лаврофф».

— И все?

— А что еще?.. — Она начинала волноваться. — Он вообще-то был странный какой-то, буркнул напоследок: «Вы, главное, в подземных переходах будьте поосторожнее» и, не прощаясь, укатил в лифте…

А вот это был выстрел на поражение.

Красноречивое уведомление о том, что «делу Апостола» хода не дадут. Угрожая расправой той, чье существование он надеялся сохранить в секрете, Готье нанес ему ощутимый удар.

Значит, об их связи уже давно известно…

Впрочем, после последнего разговора с де Перетти судьба расследования была предопределена. Работу по делу придется приостановить, ломать чужие судьбы он не собирался. Не зря когда-то Оливье Бретон упрекал его в характерной славянской совестливости…

Что ж, наверное, он и вправду всю жизнь бессознательно подчинялся этой нравственной традиции.

Как бы то ни было, «дело Апостола» оказалось для него особенным. В пылу корсиканской рокировки он потерял близкого друга — в причастности Дарио к исчезновению портфеля и других важных материалов Родион практически не сомневался. Консьержка, по его просьбе поднявшаяся в квартиру спустя сутки после нападения, обнаружила, что дверь открыта, все вещи на своих местах, поврежден лишь старый стереоусилитель «Маранц», который давно стоял без действия и был переоборудован в тайник.

О его существовании знал только Дарио…

* * *

Порывистый ветер обрушился на остров, застав его врасплох.

Под яростным натиском воздушных потоков море вскипало, накатывало на берег, жадно слизывая брошенные у кромки воды вьетнамки и солнечные очки, подбираясь к лежакам и полотенцам. Отдыхающие хватали свои вещи и засовывали их как попало в объемные сумки. Бухта опустела, стихия стремительно отвоевывала последние кусочки суши.

Еще бросок — и уколы соленых брызг вырвали ее из тревожного сна!

Анна резко села, подобрав под себя ноги. В начале апреля, конечно, часто штормит…

Пора возвращаться в дом.

Харис, наверное, не находит себе места, с возрастом он стал мнительным, тревожным и каким-то беспомощным…

Однако стол им был накрыт безупречно.

Белое с голубым, мельхиор приборов, мерцание хрусталя. София бы добавила сюда красных салфеток… но не Харис. Хирургически сдержанно и аскетично — скальпель и спирт.

Анна достала поднос, и в считаные минуты его заполнили пиалы — жареный осьминог, салат из фасоли, подрумяненный халуми, сбрызнутая маслом пористая фета…

И молодое Δύο Ελιές, она настояла.

С Оливией не виделись семь долгих месяцев, с августа. В жизни дочери многое изменилось. Три года назад она приняла решение оставить хореографию. Анна к этому внутренне была готова, но Харис… Неважно. Журналистика — блестящий выбор. Анна мало об этом знала, однако жизнь ее свела когда-то с человеком, который, как ни странно, многое предопределил.

Снаружи раздастся шум, хлопнут дверцы такси. Харис пригладит седые пряди, бросит в зеркало тревожный взгляд — старец ли? Да нет, убеленный сединами мэтр.

Анна будет неизменна — в строгом платье и сложной геометрии блестящих волос.

Послышатся голоса: мелодичный — Оливии, и мужской, сдержанный, смутно знакомый.

Анна бросится ко входу, сощурится в сумерках прихожей: девочка моя, такая красивая, новая, чужая…

Вслед за Оливией в дом шагнет нескладная фигура. Сверкнет белизной дежурной улыбки, откинет волосы со лба и тряхнет головой: «Померещилось…»

Париж, 2018