10. Скандал с меценатом

Начало этой истории показалось Циолковскому светлым и радостным, конец же принес бездну огорчений.

Однако прежде чем писать о скандале с меценатом, хотелось бы рассказать читателю, как обживался Циолковский на калужской земле. А ведь он не покидал ее до конца жизни.

В девяностых годах девятнадцатого столетия, когда Константин Эдуардович стал гражданином Калуги, померкла ее былая слава. Обойдя город, железные дороги сыграли с ним злую шутку. Притих недавно шумный торговый центр. Уже не совершались здесь миллионные сделки на лес, лен, коноплю и бакалейно-лабазные товары. Поубавилось купцов первой гильдии. Пыхтящие локомотивы мчали стороной товарные составы. Вместе с ними проносилась мимо Калуги и сама жизнь.

Впрочем, бог с ними, с особняками, гостиными дворами и купцами! Гораздо интереснее рассказать о людях, чья дружба помогла Циолковскому в нелегкую для него пору.

Они многое сделали, эти друзья. Кто знает, как сложились бы без их поддержки отношения Циолковского с научными обществами Москвы и Петербурга, с Сеченовым, Столетовым, Жуковским...

Вот и сейчас в Калуге, на еще не обжитом месте, Циолковский ощущает тепло товарищеских рукопожатий. Сюда перебрался из Боровска Евгений Сергеевич Еремеев. Это он загодя снял квартиру, в которую въехали иззябшие после санного пути Циолковские. Здесь же, в Калуге, живут С. Е. Чертков, один из издателей «Аэростата металлического управляемого», и добрые знакомые по Боровску И. А. Казанский, В. Н. Ергельский. Каждый из них помогает Константину Эдуардовичу в меру своих сил и возможностей.

Не будь здесь этих людей, Циолковскому пришлось бы худо. Первые годы в Калуге очень трудны. Семья выросла, а жалованья не прибавилось. Но недаром говорят: друзья познаются в беде. Чтобы избежать затрепанных частым употреблением фраз о трудностях дореволюционной жизни Циолковского, я хочу обратиться к фактам. Они расскажут и о бедах ученого и о хороших людях, которые помогли эти беды преодолеть.

Воспоминания тех, кто был по-настоящему близок с Циолковским, немногочисленны и скупы. Но за простыми, будничными рассказами проступают события; порой глубоко драматичные.

На всю жизнь запомнилось старшей дочери Циолковского то, что произошло вскоре после переезда в Калугу. Отец Заболел. Заболел тяжело. Нужен врач. Нужен срочно. Но дома ни копейки, и горько плачет Варвара Евграфовна, бессильная облегчить страдания больного.

Он лежит почерневший, осунувшийся, корчась от адской, раздирающей боли. Плачут напуганные дети.

И вдруг становится совсем страшно. Больной вздрагивает, по телу пробегает судорога, он недвижим, глаза закрыты. Отчаянно закричала мать:

– Помер!

Затихли, прижавшись к ней, перепуганные дети. Лицо отца стало серо-желтым. Медленно, с огромным усилием раскрылись глаза. Скосив их в сторону матери, он тихо, но внятно сказал:

– Что ты кричишь, я не умер!

Раздался настойчивый стук, и, слегка скрипнув, дверь распахнулась. В комнату вошел Иван Александрович Казанский.

Выслушав сбивчивый рассказ Варвары Евграфовны, Иван Александрович помчался за доктором. Нельзя терять ни секунды! Доктор Ергельский, хорошо знавший Циолковского по Боровску, сумел поставить Константина Эдуардовича на ноги. Ергельский вылечил его от перитонита – болезни, которая даже в наши дни не всегда кончается благополучно.

Узенькой, едва протоптанной тропой ведут нас в те далекие годы воспоминания современников. Время сохранило любительскую фотографию: Циолковский снят в густо разросшемся саду вместе с грузноватым, опирающимся на палку человеком. Рядом с Константином Эдуардовичем его лучший друг – податной инспектор Василий Иванович Ассонов.

Впрочем, назвать Ассонова податным инспектором все равно, что сказать о Циолковском: всю жизнь он был учителем, а потом пенсионером.

Внутренний мир В. И. Ассонова очень далек от интересов калужских чиновников. Ученик известного идеолога народничества профессора Петра Лавровича Лаврова, Ассонов, подобно своему учителю, считал прогресс человечества результатом деятельности «критически мыслящих личностей».

Василий Иванович дружил с известными художниками Репиным и Семирадским, увлекался наукой. Одним словом, для Калуги Ассонов был, безусловно, человеком весьма необычным. Мудрено ли, что вскоре после переезда Циолковского они познакомились и подружились. Эта дружба длилась двадцать шесть лет, до самой смерти Василия Ивановича. Друзьями Циолковского стали и сыновья Ассонова – Александр и Владимир.

Ассонов и Циолковский быстро нашли общий язык. Василий Иванович имел неплохое математическое образование, увлекался популяризацией механики. В 1870 году Ассонов написал книгу «Галилей перед судом инквизиции», в 1877 году переведены на русский язык «Элементы статики» французского академика Луи Пуансо. В его переводах вышли биографии основоположника механики Исаака Ньютона и французского физика Батиста Био, того самого Био, что поднимался на воздушных шарах вместе с Гей-Люссаком для изучения атмосферы.

Разумеется, Ассонов сразу заметил книгу в зеленоватой обложке, выставленную в одном из окон городской библиотеки. На обложке ее было напечатано: «К. Циолковский, Аэростат металлический управляемый». Прочитав книгу, Василий Иванович поспешил познакомиться с ее автором.

Мы не знаем, как произошла первая встреча Циолковского с Ассоновым. Известно лишь, что они познакомились в училище, и Василий Иванович пригласил Константина Эдуардовича в гости. Циолковский не принадлежал к числу любителей праздных визитов. Но тут речь шла о деле: Василий Иванович хотел поговорить о помощи в издании второй части труда об аэростате.

«На следующий день, – вспоминает А. В. Ассонов, – кто-то дернул звонок (электрические тогда были редки), я открыл дверь и сказал отцу, что кто-то пришел. Как сейчас помню, вошел человек в осеннем пальто, выше среднего роста, волосы длинные, черные и черные глаза. Он был в длинном сюртуке с очень короткими рукавами. При разговоре он стеснялся и краснел. Отец пригласил его зайти в гостиную и около рояля долго говорил с ним об издании его работ. Я стоял в дверях и слушал. Вскоре Константин Эдуардович ушел, стесняясь, надевая на ходу пальто. Отец потом за обедом рассказывал, что этот учитель – замечательный математик и надо приложить все старания, чтобы издать его новые труды путем подписки среди знакомых. Так и была издана вторая часть „Аэростата“.

Ассонов действительно приложил все старания. От этой встречи и потянулась ниточка к меценату, скандал с которым принес столько огорчений Циолковскому. Меценат носил фамилию Гончаров. Он служил оценщиком в местном Дворянском банке и владел небольшим поместьем под Калугой. Образованный человек (в прошлом студент Юрьевского университета), знавший языки, племянник знаменитого русского писателя, Гончаров и сам был не чужд литературным занятиям. Естественно, что Ассонов постарался заинтересовать его судьбой своего нового знакомого.

Поначалу Гончаров лишь весело смеялся:

– Воздушный шар из железа? Да это, милейший Василий Иванович, чистейшая фантазия!

Однако его отношение к Циолковскому вскоре переменилось. Стараниями Ассонова удалось собрать деньги, и «Аэростат металлический управляемый», выпуск второй, вышел в свет. Затем появилась и другая работа – «Аэроплан или птицеподобная (авиационная) летательная машина».

Гончаров прочитал эти книги (повторим, он был образованным и неглупым человеком). Иронию сменило участие, желание помочь изобретателю. Это новое отношение Гончарова разделила и его жена Елизавета Александровна. От жены Ассонова Анны Васильевны ей довелось услышать много хорошего о Циолковском. Стремясь поддержать Константина Эдуардовича в неравной борьбе против VII отдела, Елизавета Александровна перевела на французский язык статью «Железный управляемый аэростат на 200 человек, длиною с большой морской пароход». В этой статье было сконцентрировано все, что успел сделать в области управляемого полета Циолковский.

Переводы разосланы за границу. Изобретатель с нетерпением ждет результатов. Неужто и Европа равнодушно отнесется к проекту? Неужели и там не найдется деловых людей, желающих воспользоваться обильной выгодой, которую сулят его расчеты?

Молчание. Полное молчание – ответ на эту затею. И единственный отклик, перепечатанный в 1897 году несколькими русскими газетами, прозвучал со страниц парижского журнала «Ревю сайнтифик». Французские журналисты упомянули о проекте Циолковского в связи с гибелью известного воздухоплавателя Андре, пытавшегося добраться на воздушном шаре до Северного полюса. Смысл заметки заключался в том, что если бы, мол, Андре знал об управляемом аэростате Циолковского, то вряд ли бы он отправился в свое рискованное путешествие.

Переводы материалов для зарубежной научной общественности – свидетельство полного доброжелательства семьи Гончаровых. Ничто еще не сулит скандала, но он уже близок.

Каждое утро на заре Калугу будил рожок пастуха. Зевая и крестясь, просыпались обыватели. Заспанные, неумытые хозяйки выгоняли своих буренушек на улицы. Пистолетными выстрелами щелкал пастуший кнут, и стадо, промаршировав через город, уходило на выгоны. Затем на улицы высыпали куры и свиньи, а спустя несколько часов (ну, прямо как. у Гоголя в «Невском проспекте») снова менялась Калуга – ее улицы заполняли ученики. Их шумные стайки разбегались в разные учебные заведения: мужскую и женскую гимназии, духовную семинарию, реальное училище, женское епархиальное училище, уездное...

Когда шумная и пестрая ватага учеников спешила к партам, чтобы точно по звонку начать трудовой день, шли привычной дорогой и учителя. Опираясь на палку, в плаще-крылатке с застежками в виде львиных голов шагал Циолковский. Показывая на него, старшеклассники шептали друг другу:

– Это тот, что написал про путешествие на Луну...

Кто-кто, а гимназисты весьма внимательные читатели популярного в ту пору журнала «Вокруг света». В этом журнале, заполненном увлекательными описаниями разного рода приключений и путешествий нашлось место и фантастическому рассказу «На Луне», написанному. Циолковским еще в 1887 году в. Боровске. Рассказ был опубликован в приложении к «Вокруг света» за 1893 год, и гимназисты, воздали ему должное! Пожалуй, это было самое необычное из всех кругосветных путешествий, о которых им доводилось слышать. Ведь облететь вокруг родной планеты на Луне – небывалом космическом корабле, пережить ощущения, неведомые жителям Земли, – огромное удовольствие!

Впрочем, то, что увлекало подростков, было достаточно безразлично взрослым. Гораздо больше, чем проект дирижабля или посещение иных планет, калужан интересовало, полетит ли с колокольни дьячок Александр Сергеевич Кедров. По забавному стечению обстоятельств он жил прямо напротив квартиры Циолковского, в ограде Георгиевской церкви. Еще задолго до приезда Константина Эдуардовича в Калугу Кедров начал мастерить свою механическую птицу.

Однажды (об этот пишет в своих воспоминаниях Л. К. Циолковская) дети сообщили отцу о дьячке занимавшем умы всей улицы. Константин Эдуардович рассмеялся.

– Вот мечтатель! Он думает, что стоит взять в руки крылья и помахать ими, как можно и в полет...

Циолковский рассказал притихшей детворе о гениальном итальянском художнике Леонардо да Винчи, строителе крыльчатой машины, о португальце Гусмао, чей таинственный аппарат описал в отчете Лиссабонской академии академик Франциско де Хорвало, и о русском холопе Никитке, который, если верить легенде, пролетел во времена Грозного над Александровской слободой на построенных им деревянных крыльях...

Все это были красивые сказки. Но в глазах калужских обывателей и наивный мечтатель дьячок Кедров и учитель Циолковский принадлежали к одной и той же породе неисправимых чудаков.

Когда заходила речь о воздухоплавании, Калуга жаждала зрелищ. Высоким теоретическим идеям здесь предпочитали конкретные факты. К слову говоря, через несколько лет после переезда Циолковского из Боровска калужанам представилась возможность поглядеть на живого, «всамделишного» воздухоплавателя. К ним на гастроли (в ту пору воздухоплаватели гастролировали из города в город, как актеры) приехал Древницкий. Смотреть полет собралась чуть ли не вся Калуга. Улицы и переулки, прилегавшие к циклодрому, откуда стартовал воздухоплаватель, заполнили толпы людей. Но, несмотря на давку, ни один не раскаивался, что пришел сюда. Зрелище оказалось острым и необычным.

Поднявшись в воздух на несколько десятков метров, шар лопнул и начал медленно спускаться. Только решительность спасла Древницкого, мгновенно покинувшего свой ненадежный летательный аппарат. Парашют раскрылся подле самой земли. Нужно ли говорить, что это происшествие еще больше укрепило отношение калужан к воздухоплаванию, как к делу весьма и весьма несолидному?

Впрочем, кое-кому из добропорядочных калужских граждан вскоре показалось, что они поняли секрет настойчивости и трудолюбия Циолковского.

Поводом для этого послужили два факта, каждый из которых не мог не произвести впечатления на калужского обывателя. Первый из них имел место в 1896 году: городская газета «Калужский вестник» опубликовала статейку некоего Н. Бестужева «Воздушный корабль». Автор сообщал сенсационную новость: «Правительство Северо-Американских Соединенных Штатов назначило даже премию в размере около 200 тысяч рублей для того изобретателя, который до истечения 1900 года представит летательную машину, вполне пригодную и безопасную для передвижения с пассажирами и могущую развивать скорость до 45 верст в час». Для калужского обывателя, привыкшего измерять рублями жизненные успехи, 200 тысяч рублей были суммой, способной оправдать любые чудачества.

А спустя год куда более сенсационное сообщение ошеломило калужан, заставив их с некоторым почтением взглянуть на занятия учителя Циолковского. В октябре 1897 года и до Калуги докатились известия о загадочных предметах, появившихся в воздухе над некоторыми американскими городами. Чтобы понять изумление, вызванное вестью из Америки, вспомним шумиху, поднятую недавно западной печатью в связи с так называемыми «летающими тарелочками».

Бум 1897 года отличался от шумихи 1947 года лишь тем, что, приноравливая свое мышление к уровню техники той поры, газеты писали не о межпланетных кораблях загадочной конструкции, а о дирижаблях (в ту пору еще не вышедших за рамки первых младенческих опытов). Сообщение, появившееся в американских газетах, нашло свое отражение и в русской печати. О загадочных воздушных кораблях писали «Биржевые ведомости», «Новое время», «Мировые отголоски». 1 октября 1897 года сообщил о них и «Калужский вестник». Чтобы не углубляться в характер этих сообщений, приведу заголовок одной из американских газет: «Чикаго и пригороды проявляют огромный интерес. Теперь это почти единственная тема всех разговоров».

Такие сообщения будоражили человеческое воображение в самых разных концах Земли. К чести Циолковского, хочется отметить: ни в одной из его работ нет даже и упоминания об этой волне сенсации.

...Звонок отпускает учеников. Шагают домой и учителя. С добродушным любопытством наблюдая за тем, как бегут по улицам ребятишки, Константин Эдуардович уже предвкушает то творческое наслаждение, которое получит, усевшись дома за свой рабочий стол. Мысли о космосе, об управляемом аэростате, об аэродинамических опытах теснятся и спорят друг с другом. Каждая словно кричит: первое место мне!..

Трудовой день в Калуге кончается рано. К четырем часам покидали присутственные места чиновники. Одна за другой запирались лавки. Приказчики опускали железные шторы на окнах магазинов, вешали на двери тяжелые замки.

К вечеру общество тянулось на отдых в городской сад. Старая фотография девяностых годов показывает нам вход в этот сад, напоминающий пограничную заставу. Два керосиновых фонаря на высоких столбах освещают ворота. Подле столбов полосатые будки. Рядом с одной из них мешковатая фигура блюстителя порядка: в сад пускают только «чистую публику»...

То, что не попало в объектив фотоаппарата, дорисовывают воспоминания А. В. Ассонова: «...бравый, в военной форме капельмейстер Вильямович встречал публику оглушительным маршем. Помню, как солдаты-музыканты, красные от натуги, изо всех сил дули в трубы. Средняя аллея из столетних лип вела на террасу, откуда открывался прекрасный вид на Оку и далекий горизонт...»

Циолковский тоже наведывался сюда. Он очень любил музыку. Константин Эдуардович отдыхал, устроившись подле раковины, где играл оркестр. Увы, такую роскошь он мог позволить себе не часто...

Дел было хоть отбавляй. Шла битва за аэростат. Писались первые журнальные статьи: «Возможен ли металлический аэростат», «Аэроплан или птицеподобная (авиационная) летательная машина», «Тяготение как источник мировой энергии».

Но первые публикации в московских журналах не исчерпывали научно-общественных связей Циолковского, завязавшихся в ту пору. Василий Иванович Ассонов, добрый гений Константина Эдуардовича, познакомил его с председателем нижегородского кружка любителей физики и астрономии Сергеем Васильевичем Щербаковым. Знакомство оказалось не совсем обычным: оно завязалось по почте и продолжало оставаться заочным даже после переезда в 1906 году семьи Щербаковых в Калугу.

Нижегородский кружок любителей физики и астрономии оказал Циолковскому немалую поддержку. Не случайно в 1913 году, поздравляя своих нижегородских друзей с двадцатипятилетием их организации, Константин Эдуардович писал: «Когда-то общество поддержало меня и мои слабые силы. Никогда этого не забуду... Пусть общество процветает еще многие годы и по-старому своим участием поддерживает достойных ослабевших тружеников».

Познакомившись с Щербаковым, Циолковский сразу же ощутил дружеское участие нижегородцев к своей судьбе. В апреле 1893 года Константин Эдуардович послал заявление с просьбой о приеме в члены кружка. В декабре на первом же собрании он был принят единогласно. Впрочем, собрание было актом формальным. Первая же работа, представленная Циолковским: «Тяготение как источник мировой энергии», – появилась сначала в одном из сборников кружка, а затем в журнале «Наука и жизнь» еще задолго до того, как это собрание состоялось.

Надо заметить, что редактор этого журнала врач И. М. Глубоковский охотно предоставил страницы своего еженедельника нижегородцам. «Н. М. Глубоковский оказался очень радушным хозяином нас приютившего журнала, – вспоминал в 1919 году С. В. Щербаков, – мы чувствовали себя на страницах „Науки и жизни“, как у себя дома».

Какое значение имело знакомство с этим журналом для Циолковского, мы уже знаем. Именно в нем увидела свет в 1894 году «Аэроплан или птицеподобная (авиационная) летательная машина».

Итак, Циолковский принят в кружок. Но тут повторяется то, что случилось за десять лет до этого, когда его избрали в Русское физико-химическое общество, – нет денег на уплату членских взносов. Отрывки из писем Константина Эдуардовича к С. В. Щербакову показывают бедственное положение Циолковского.

«Мое материальное положение ужасное, – читаем мы в одном из этих писем, – и поэтому членского взноса я сделать не могу. Прошу покорнейше, если можно, не исключать меня из числа ваших членов. Как только представится возможность, я не премину сделать взнос...»

Однако такая возможность упорно не представлялась, и в другом письме можно прочесть слова благодарности «за то, что продолжаю оставаться членом, несмотря на свою финансовую несостоятельность...».

В третьем письме Циолковский сообщает, что передал в «Науку и жизнь» часть своей работы об аэроплане, выговорив за это 500 оттисков. Может быть, от продажи этих оттисков мне удастся хоть немного поддержать мое матер(иальное) положение...»

Не оправдались и эти надежды; несмотря на большую скидку, предоставленную автором книгопродавцам, брошюры не расходились. Работа «Аэроплан или птицеподобная (авиационная) летательная машина» продавалась более десяти лет. В 1904 году журнал «Воздухоплаватель» назвал ее в числе «новейших сочинений по воздухоплаванию», указав адрес магазина, где можно приобрести за тридцать копеек эту брошюру.

Таким образом, даже авторский гонорар (оттисками издатели, по существу, расплачивались с автором) не приносил Циолковскому почти ни копейки. Большинство брошюр было раздарено знакомым и даже незнакомым лицам, интересовавшимся воздухоплаванием.

Но, несмотря на бедственные материальные дела, Циолковский трудился с большим подъемом. Он продолжает интересоваться воздухоплаванием. Просит С. В. Щербакова достать ему книгу Д. И. Менделеева «Сопротивление воздуха и воздухоплавание». Увлечение аэростатами выглядит безудержно пылким, но все же ему не заслонить космическую тему...

В 1894 году при свете высокой керосиновой лампы Циолковский читает семье Ассоновых отрывки из рукописи «Грезы о земле и небе». Несколько дней спустя он повторяет чтение в кабинете Гончарова. Новая работа Циолковского Гончарову понравилась.

– Я помогу вам издать эту вещь. Она вполне того заслуживает! – говорит он, провожая уже одевшегося Циолковского.

Но издание несколько задержалось. «Теперь рукопись („Грезы о земле и небе“. – М. А.) в Цензур[ном] комитете в (Москве), и вот уже два месяца не получается разрешения», – писал Циолковский Щербакову, добавив в конце письма: «...у меня есть очень оригин[альные] астроном[ические] идеи, но мне их неловко проповедовать серьезно (и, пожалуй, невозможно)».

В Цензурном комитете «Грезы о земле и небе» изучали долго, но публиковать разрешили. Вскоре Циолковский принес Гончарову небольшую книжечку, на обложке которой стояло крупно: «Издание А. Н. Гончарова».

Именно эта надпись и стала причиной изрядного скандала. Сюрприз, подготовленный Циолковским из самых лучших побуждений, никак не устраивал калужского мецената. Его имя, имя солидного человека, вдруг на обложке книжонки наполненной какими-то странными идеями! Мещанин пришел в неописуемую ярость.

Оскорбленный Циолковский тотчас же покинул дом Гончарова. Теперь-то он понял, что представлял собой провинциальный меценат! Что же касается Гончарова, то, разумеется, в те минуты он и предполагать не мог, что его протеже прославится на весь мир, а ему, Гончарову, достанется лишь геростратова слава...

Не успел Циолковский опомниться от обиды, нанесенной Гончаровым, как, пожалуйте, – новое оскорбление! На сей раз оно пришло в виде рецензии – маленькой журнальной рецензии, опубликованной «Научным обозрением» в мае 1895 года. Ее неизвестный автор (он не поставил под рецензией свою подпись) не поскупился на желчные реплики.

«Мы охотно назвали бы г. Циолковского талантливым популяризатором и, если угодно, русским Фламмарионом, – писал он, – если бы, к сожалению, этот автор знал чувство меры и не увлекался лаврами Жюля Верна. Разбираемая книга производит довольно странное впечатление. Трудно догадаться, где автор рассуждает серьезно, а где он фантазирует или даже шутит...

Если научные разъяснения К. Циолковского не всегда достаточно обоснованны, зато полет его фантазии положительно неудержим и порой даже превосходит бредни Жюля Верна, в которых, во всяком случае, больше научного основания...

Так, у автора есть какие-то небожители или жители астероидов, которые соглашаются составлять из себя круги и треугольники, управлять ракетой как экипажем, приближая ее произвольно к солнцу...»

Легко понять безвестного журналиста XIX века. Представить себе то, о чем писал Циолковский, человеку прошлого столетия совсем не просто. Ведь в «Грезах о земле и небе» можно, например, прочитать о животно-растениях, усваивающих пищу при помощи солнечного света. Еще чуднее выглядят живые существа, покрытые непроницаемой стекловидной кожей. У этих странных живых организмов все обменные процессы – газов, жидкостей, растворенных в этих жидкостях твердых тел – происходят замкнуто, без общения с внешней средой. Даже сегодня, в век практического освоения космоса, такая фантазия выглядит фантастической до невероятного...

Попытки заглянуть в будущее или же, хотя бы мысленно, прорваться в глубины космоса, недоступные даже самым совершенным приборам землян, требуют от ученых космического взлета воображения. Вспомните, к примеру, известный рассказ И. А. Ефремова «Сердце змеи». В космосе встретились два звездолета, два галактических корабля разных цивилизаций. И что же оказывается? Герои рассказа встречают себе подобных: пришельцы из чужого, далекого мира донельзя похожи на сынов Земли.

Нет, возражает писателю И. Ефремову академик А. Н. Колмогоров. «В век космонавтики, – пишет он, – не праздно предположить, что нам, быть может, придется столкнуться с другими живыми существами, весьма высокоорганизованными и в то же самое время на нас не похожими... Почему бы, например, высокоорганизованному существу не иметь вид тонкой пленки – плесени, распластанной на камнях?..»

Ошеломляюще смелое предположение! Но и его оказалось мало. Андрей Николаевич Колмогоров сумел заглянуть гораздо дальше. В той же статье «Автоматы и жизнь» мы читаем о возможности создания полноценных живых существ, построенных полностью на дискретных (цифровых) механизмах переработки информации и управления. Академик подчеркивает, что такого рода утверждение не противоречит принципам материалистической диалектики.

Прочитав статью академика Колмогорова, невольно задумываешься: только незнайки могут называть в наше время математику сухой наукой.

Образ мыслящего существа, устроенного совсем иначе, нежели люди Земли, будоражит фантазию ученых и писателей. Такого рода образы можно встретить у самых разных авторов. Известный английский астрофизик Хойл в научно-фантастическом романе «Черное облако» попытался нарисовать облик космического гиганта, не уступающего размерами всей нашей солнечной системе. Этот удивительный исполин обладает грандиозной мощью и исключительно высоким интеллектом.

Другой фантаст, писатель Станислав Лем, в романе «Солярис» высаживает своих героев на удивительной планете, где обитает единственное разумное существо, нечто вроде гигантского океана. Астронавты пытаются вступить с ним в общение. Роман «Солярис» недавно вышел в свет, а писатель уже замышляет новое произведение. В центре будущего романа – проникновение земных космонавтов в центр нашей Галактики. Смельчаки встречаются там с существами, совсем не похожими на людей Земли.

В современных фантастических произведениях много невероятного. Такова, например, встреча героев «Баллады о звездах» Г. Альтова и В. Журавлевой с призраками, обитающими в планетной системе Сириуса. Таково множество других ситуаций и идей; авторы которых в шестидесятых годах XX века подчас лишь догоняют фантазию Циолковского, вспыхнувшую ярко и таинственно в последние годы минувшего столетия.

 

11. Разговор с марситами и его продолжение

Огорчения, которые принесли Циолковскому разрыв с Гончаровым и статья в «Научном обозрении», разумеется, не в силах умалить его интерес к делам космическим. В 1896 году газета «Калужский вестник» опубликовала еще одну статью. Сегодня она почти забыта, но забыта, на мой взгляд, несправедливо, что я и попытаюсь сейчас доказать. Однако прежде чем углубиться в анализ малоизвестной работы, нам придется перенестись еще на несколько лет назад, в 1877 год, и вспомнить об открытиях. наделавших так много шума в мировой прессе.

В тот год произошло очередное великое противостояние Марса. Десятки телескопов нацелились в сторону нашего небесного соседа. Усердие астрономов не осталось без награды: американец Холл обнаружил подле багровой планеты два небольших спутника и назвал их Деймос и Фобос. Имена марсианским лунам Холл дал вполне подходящие. Ведь Деймос (Ужас) и Фобос (Страх) были, да, пожалуй, всегда будут, спутниками бога войны.

Но еще больше шума наделал итальянец Скиапарелли. Он разглядел на Марсе какие-то непонятные полосы, геометрически правильным рисунком покрывавшие поверхность далекой планеты. «Возможно, – писал Скиапарелли, – эта удивительная картина – результат работы разумных существ, обитающих на планете. Я, во всяком случае, остерегаюсь выступать с возражениями...»

Весть о «каналах» на Марсе – признаках никому не ведомой цивилизации, стремительно облетела земной шар. Даже люди, далекие от астрономии, не могли оставаться равнодушными к этой ошеломляющей научной гипотезе.

Газеты охотно предоставляли место сообщениям из астрономических обсерваторий. Ученые жадно вглядывались в далекий Марс. Ревнивая мысль о том, что человек отнюдь не единственное мыслящее существо во вселенной, не давала покоя. Покушение на эту исключительность человечества толкало ученых к дальнейшему изучению Марса. И противники и сторонники существования марсиан спешили доказать друг другу свою правоту. Не заметь Скиапарелли едва различимых черточек, вряд ли Марс удостоился бы столь пристального внимания. Такова великая сила гипотез, в том числе и гипотез ошибочных. Они подстегивают мысль, помогая науке быстрее одолеть очередной барьер незнания.

Естественно, предположив, что Марс обитаем, что на нем живут разумные существа (а без них как же могла появиться система «каналов»?), люди задумались о том, как установить с марсианами связь. И тут, извлеченная из архива науки, снова заявила о себе идея изобразить на поверхности Земли геометрические фигуры. Пусть такие фигуры возвестят всей вселенной, что и на Земле владычествует разум. Людям девятнадцатого столетия, взбудораженным открытием Скиапарелли, эта наивная идея представлялась в высшей степени привлекательной, благородной и полезной. К тому же автором ее был не кто иной, как, Карл Фридрих Гаусс, великий математик и астроном.

Без тени иронии предлагал Гаусс изобразить на просторах Сибири грандиозный чертеж, подтверждающий правоту теоремы Пифагора. Гаусс полагал, что достаточно сообщить вселенной о равенстве суммы квадратов катетов квадрату гипотенузы, чтобы разумные существа на соседних планетах без промедления откликнулись на этот сигнал.

Аналогичную мысль развивал и венский ученый Литтров. Он предлагал сделать площадкой для сигнализации Сахару и рекомендовал изображать гигантские чертежи-сигналы траншеями, наполненными водой. На эту воду нужно было налить керосин и поджечь его с таким расчетом, чтобы сигнал горел шесть часов.

Но даже огненный фейерверк Литтрова померк рядом с тем, что отстаивал французский изобретатель Шарль Кро. Его книга «Средства связи с планетами», опубликованная в 1869 году в Париже, после открытия Скиапарелли, стала читаться как увлекательнейший роман. Шутка ли! Пылкое воображение француза видело гигантские зеркала, фокусирующие солнечные лучи. Огненные «зайчики» этих зеркал, оплавляя своим жаром почву, должны были рисовать геометрически правильные фигуры, но не на Земле, нет, а на поверхности тех планет, с которыми предстояло установить связь. Естественно, что поток такого рода проектов, подчас далеких от науки, но неизменно щекотавших нервы читателям, давал обильную пищу газетчикам. И действительно, можно ли упрекать журналистов в том, что проблема межпланетной связи не сходила с газетных полос? Ведь их профессией было искать и делать сенсации, а тут сенсации буквально сами шли в руки.

Итак, геометрические фигуры. По поводу возможности их использования для межпланетных бесед было израсходовано много чернил. В результате случилось то, что в общем и следовало ожидать. Желаемое стало выдаваться за действительное. Коль скоро люди стремятся разглядеть Марс, то почему же не поверить, что марсианские астрономы не менее внимательно наблюдают за Землей? Отсюда и заметка «Междупланетные сообщения», появившаяся за подписью некоего N. 30 октября 1896 года на страницах газеты «Калужский вестник».

Основываясь на сообщениях французской прессы, N. поведал калужанам о том, что два француза, Кальман и Верман, якобы разглядели на фотоснимках Марса геометрически правильные чертежи. Наделив несуществующих марсиан популярной на Земле мыслью о межпланетной связи, автор сообщения в «Калужском вестнике» заканчивал его так: «Почему бы не предположить, что открытые ими (Кальманом и Верманом. – М. А.) на Марсе знаки есть не что иное, как ответ на прошлогоднюю попытку американских астрономов войти в сношения с жителями этой планеты посредством фигур из громадных костров, расположенных на большом пространстве? Во всяком случае, несомненно, что жители Марса оказывают желание сообщаться с нами; а какие это повлечет следствия, этого даже богатое воображение Жюля Верна и Фламмариона не может себе представить; это только будущее может нам показать».

Сообщение, перепечатанное из французской газеты, заинтересовало калужан. Естественно, что редакция постаралась удовлетворить этот интерес. Почти месяц спустя, 26 ноября 1896 года, «Калужский вестник» публикует «научный фельетон» Циолковского «Может ли когда-нибудь Земля заявить жителям других планет о существовании на ней разумных существ?».

Эта статья Циолковского общеизвестна – она упоминается почти во всех библиографических списках его трудов. Но тем не менее ее ни разу не перепечатывали. Она не вошла ни в собрание его научных сочинений, ни в сборник фантастических, хотя и те и другие издавались в последние годы Академией наук СССР. Чрезвычайная же редкость «Калужского вестника» (достаточно сказать, что комплекта этой газеты нет ни в одной из библиотек Москвы) сделала статью о космической связи практически неизвестной современному читателю. А жаль! В наши дни, дни горячих споров, посещали ли Землю пришельцы из других миров, небезынтересно вспомнить, как более полувека назад представлял себе межпланетную связь Циолковский.

К сообщениям французской печати о том, что на поверхности. Марса якобы замечены круг с двумя взаимно перпендикулярными диаметрами, эллипс и парабола, Константин Эдуардович отнесся с известной осторожностью. «Не беремся утверждать достоверности этих поразительных открытий...» – замечает он в своем научном фельетоне. Однако осторожность в оценке сомнительной информации не помешала ему сделать вывод: недалеко то время, когда люди сумеют известить небесных соседей о своем существовании.

Циолковский не сомневался, что во вселенной есть, кроме нас, и другие разумные существа. Идеей обитаемости других планет он проникся еще в юношеские годы, когда занимался самообразованием в Москве. Среди книг, особенно его увлекавших, как сообщает друг и биограф ученого Я. И. Перельман, была четырехтомная «Общедоступная астрономия» Франсуа Араго. Переведенная на русский язык сто лет назад – в 1861 году, она произвела на Циолковского большое впечатление. Именно ней прочел он: «Если спросят, могут ли на Солнце существовать обитатели, организованные подобно жителям Земли, то я немедля дам утвердительный ответ».

Сегодня наивно-запальчивое утверждение французского астронома может лишь вызвать улыбку. Жить на Солнце, где даже на поверхности температура достигает 6000°С, мягко говоря, жарковато. Но тем не менее мысли Араго привели спустя два десятка лет Циолковского к выводу, сделанному в очерке «Свободное пространство»: «Нет ничего невозможного в предположении, что эти пространства населены крайне странными для нас существами...»

Верой в обитаемость других миров проникнуты и некоторые страницы «Механики подобно изменяемого организма». Двадцатипятилетний Циолковский предположил, что если на других планетах и есть существа, похожие на людей, то их размеры обратно пропорциональны силам тяготения. Иными словами говоря, небесные тела исполинских размеров, по его мнению, могли быть заселены карликами, а планеты-малютки – великанами. Короче, принимаясь за статью для «Калужского вестника». Циолковский искренне верил и в существование «небесных соседей» и в возможность установления с ними связей.

Но как послать в космос сигналы? Какими они должны быть? Система геометрических фигур Константину Эдуардовичу не по вкусу. Оптическая сигнализация – единственная возможность, которую техника могла предоставить ученым. Хотел Циолковский или не хотел, другого выхода у него не было. И тем не менее Циолковский распорядился этой возможностью как никто из его предшественников. Он предложил разговаривать с космосом языком точек и тире – той азбукой сигналов, что разносила по телеграфным проводам известия радости и печали.

Надо заметить, что соображения Циолковского по поводу оптической сигнализации на расстояниях, исчисляемых миллионами километров, весьма трезвы. Они опирались на твердую почву здравого смысла и были весьма далеки от воздушных замков, воздвигнутых Гауссом и Литтровом. Ведь если земным астрономам видны Деймос и Фобос, то почему же астрономам Марса не разглядеть сигналов Земли? Диаметры спутников Марса наука того времени исчисляла в девять верст, а Циолковский – сейчас мы знаем это точно – получил по поводу этих спутников исчерпывающую информацию от С. В. Щербакова.

То, что предлагает Циолковский, выглядит одновременно абсолютной реальностью и чистейшей фантастикой. Его предложения реальны, ибо основаны на расчетах, вытекают из фактов. Но замысел их фантастичен: шутка ли, установить на весенней черной пахоте ряд щитов площадью в одну квадратную версту, окрашенных яркой белой краской! «Маневрируя с нашими щитами, кажущимися с Марса одной блестящей точкой, мы сумели бы прекрасно заявить о себе и о своей культуре».

Ничего себе задачка! Попробуйте точками и тире рассказать что-то тому, кто не знает родного вам языка. Безнадежно? Ан нет! Все зависит от умения. И когда Циолковский взялся за это дело, оказалось, что лаконичный язык точек и тире не так уж скуп. Более того, он может стать понятным тем неведомым обитателям Марса, которые явно не знают земных изречений.

Мысль созрела. И Циолковский публикует ее. Для начала понадобится ряд одинаковых сигналов. Их необходимо посылать через равные промежутки времени. Они прозвучат как позывные – свидетельство того, что Земля преднамеренно вызывает на разговор всю вселенную, а дальше... Впрочем, стоит ли пересказывать то, что написал Циолковский? Не проще ли предоставить слово ему самому:

«Другой маневр: щиты убеждают марситов в нашем уменье считать. Для этого щиты заставляют сверкнуть раз, потом 2, 3 и т. д., оставляя между каждой группой сверканий промежуток в секунд 10.

Подобным путем мы могли бы щегольнуть перед нашими соседями полными арифметическими познаниями: показать, например, наше умение умножать, делить, извлекать корни и и проч. Знание разных кривых могли бы изобразить рядом чисел. Так, парабола – рядом 1, 4, 9, 16, 25... Могли бы даже показать астрономические познания; например, соотношения объемов планет... Следует начать с вещей, известных марситам, каковы астрономические и физические данные.

Ряд чисел мог бы даже передать марситам любую фигуру: фигуру собаки, человека, машины и проч.

В самом деле, если они, подобно людям, знакомы хотя бы немного с аналитической геометрией, то им нетрудно будет догадаться понимать, эти числа...»

Таким выглядел «разговор с марситами» в представлении Константина Эдуардовича. Наивно по форме, но достаточно точно по существу заглядывал Циолковский в суть проблемы, и сегодня волнующей человечество. Да, связь с внеземными цивилизациями – одна из интереснейших и весьма таинственных проблем XX века.

«Возможна ли связь с разумными существами других планет?» – так озаглавил свою статью в журнале «Природа» известный советский астроном, профессор И. С. Шкловский. В этой статье (название ее на редкость схоже с заглавием статьи Циолковского) Шкловский подчеркивает удивительную быстроту, с которой наука не только подтвердила принципиальную возможность космической связи, но и сделала первые шаги по ее реализации.

Аналогичную точку зрения высказали в лондонском научном еженедельнике «Нейчур» Ф. Моррисон и Д. Коккони. «Лишь немногие, – пишут они, – будут отрицать глубокую практическую и философскую важность обнаружения межзвездной сигнализации. Мы полагаем поэтому, что поиски этой сигнализации заслуживают приложения всех усилий науки».

В том же 1896 году, когда чудаковатый учитель арифметики и геометрии размышлял в Калуге над системой сигнализации Марсу, изобретатель А. С. Попов провел в Петербурге блестящие опыты беспроволочной радиосвязи. Циолковский, разумеется, никак не предполагал, что спустя много лет пути великих задумок пересекутся, что межпланетная сигнализация воспользуется успехами радиотехники, что родится новая наука – радиоастрономия.

Глядя на радиотелескоп Пулковской обсерватории, я не мог не вспомнить о Циолковском. Изогнутая огромной дугой, составленная из отдельных щитов, лента Пулковского радиотелескопа растянулась едва ли не на полкилометра.

Но дело, разумеется, не только во внешнем сходстве щитов из Пулкова с непостроенными щитами Циолковского. Интереснее другое: методика подачи сигналов, способ «завязывания знакомств» во вселенной, принятый современной нам наукой, принципиально схожи с тем, за что ратовал Циолковский. Ученые наших дней разделяют его мысль, что основой интернационального межпланетного языка станет математика. Из ведения романистов межпланетная сигнализация перешла в ведение инженеров, математиков и физиков. Они уверенно обещают: скоро сигналы Земли умчатся на расстояния порядка десяти световых лет.

Радиоастрономия очень молода, но темпы ее развития разительны. Поначалу физики увеличивали размеры антенн, затем стали применять так называемые разнесенные антенны. А впереди еще более удивительная возможность – разнести радиоантенну на два небесных тела. Надо заметить, что такое увеличение антенн сулит исключительно высокую разрешающую способность радиотелескопам. Иными словами, дальнозоркость средств космической связи, вероятно, не будет иметь себе равных.

Но оставим радиоастрономию. Не меньшие успехи сулит другой прибор – квантовый генератор, способный создать световой луч богатырской силы. «В настоящее время, – сказал академик Арцимович, – становится очевидным, что новые атомные радиостанции могут привести к подлинной революции в технике связи. С их помощью, по-видимому, удастся создать тонкие, как иголка, и вместе с тем чрезвычайно мощные пучки электромагнитных волн и световых лучей, пользуясь которыми можно будет передавать сигналы далеко за пределы солнечной системы на многие миллиарды километров. Для любителей научной фантастики я хочу заметить, что игольчатые пучки атомных радиостанций представляют собой своеобразную реализацию идеи „гиперболоида инженера Гарина“.

О том, насколько важно решить проблему космической связи, свидетельствует любопытная деталь: для обычного радиотелефонного разговора между Землей и Марсом понадобилась бы мощность в миллион ватт. Использование для такой беседы квантового генератора снизит затраты мощности до одного ватта, то есть ровно в миллион раз.

Разумеется, Циолковский не мог угадать грандиозных успехов современной науки. Но идея световой сигнализации не была мимолетным случаем в его творческой биографии. В книге «Вне Земли», опубликованной спустя четверть века после статьи о сигналах на Марс, ученый предлагал зеркала, чтобы посылать на Землю сообщения с летящей ракеты. По его расчетам, площадь такого зеркала должна была составить квадрат со стороной 200 метров.

Оптический телеграф еще не начал работать в космосе, но космическая почта уже абсолютная реальность. Первой корреспонденцией был вымпел, доставленный на Луну советской ракетой. Второе «письмо» – сферический вымпел, символ нашей Земли с контурами материков, – умчалось в сторону Венеры. Внутри этой сферы из титанового сплава лежит памятная медаль. На одной стороне – Герб Советского Союза, на обороте – план солнечной системы с орбитами Меркурия, Венеры, Земли и Марса. Земля уже заговорила со вселенной иероглифами астрономии, очень родственными языку математики.

Квантовая радиофизика открывает еще одну возможность космической связи – межпланетное и межзвездное телевидение. Разумеется, оно может существенно облегчить беседу с ракетой, приблизившейся к нашей планете, или передачу изображений на какую-то иную планету. «Оно, – пишет профессор Н. Басов, – позволяет передавать чрезвычайно большой объем информации: один передатчик световых волн может вести одновременную передачу десятка тысяч телевизионных программ».

В первые мгновения «межзвездного знакомства» способ математических сигналов, предлагавшийся Константином Эдуардовичем, вероятно, окажется просто незаменимым. Но если математика выяснит, что в космосе есть и другие разумные существа, принявшие наши сигналы и сообщившие о себе ученым Земли, все станет иначе. Дело в том, что успехи в области электронно-вычислительных машин подготовили математике другую, еще более почетную роль – роль универсального переводчика.

«Есть основания надеяться. – писал академик Соболев, – что если в один прекрасный день радиостанциями будут приняты сигналы из глубин вселенной, посланные какими-нибудь разумными существами, то разгадке их помогут методы, схожие с теми, – которыми пользуются математики сегодня для расшифровки древних письменностей».

Ну не чудо ли, право! Прошлое работает не только для настоящего, но и для будущего. Изучение древности, обогащающее нашу культуру, раскрывает путь и для знакомства с еще неведомыми внеземными цивилизациями. Расшифровка письменности народа майя, чтение таинственных «ронго-ронго» с острова Пасхи и языка неведомой страны тангутов, найденной четверть века назад в Китае Козловым, – все это можно рассматривать и как тренировку, подготовку к переводческой работе, неизбежной во время грядущих космических встреч.

Известный польский писатель Станислав Лем написал остроумный рассказ «Пришельцы с Альдебарана». В сюжете этого рассказа почетное место занимал чудесный переводчик-автомат, переводивший со 196 тысяч языков. Столь образованный полиглот пока еще не создан, но наука математическая лингвистика – абсолютная реальность. Лингвисты-математики уже сегодня добились многого. Они поймут и марсиан и венерианцев. Даже язык живых существ, прилетевших из иной звездной системы, пожалуй, не поставит их в тупик.

Проблема универсального языка волнует ученых, разделяющих мысль Циолковского о том, что в основе этого языка должна лежать математика. Одна из наиболее интересных попыток, предпринятых в этом направлении, – «линкос», лингвистика космоса, как назвал свой труд о построении языка для космической связи голландский ученый Ганс Фройденталь.

«Объяснив правила математики, – читаем мы в журнале „Знание-сила“, – Фройденталь в следующей главе своей книги вводит понятие времени... и только лишь после того, когда объяснено понятие времени, Фройденталь переходит к главе „Поведение“... Формулой E=mv2 кончается первый том книги... Во втором, еще не завершенном томе Фройденталь намерен рассказать на „линкосе“ о материи, жизни и человеческом поведении – вернее, о его более тонких и человечных аспектах, чем в главе „Поведение“ первого тома...»

Работы, которые ведут лингвисты, готовясь завязать космические связи, привели к возникновению семиотики – науки о знаковых системах, включающих в себя не только все языки мира, но и специализированные языки и морские коды. Пользуясь теорией информации, семиотика сводит их в одну – единственную систему знаков, предназначенных для общения в человеческом обществе.

Но Земля не только ловит голоса вселенной, не только ищет язык для связи с разумными существами. Она подает и свой голос. Группа советских ученых под руководством академика В. А. Котельникова послала пучки направленных волн на Венеру и на Меркурий. Посылая сигналы, советские исследователи точно измерили время путешествия радиоволн, уточнив благодаря этому расстояние до этих планет, изучили их поверхность, а затем послали радиосигналами к Венере три слова: «СССР, МИР, ЛЕНИН...»

В том же 1896 году, когда Циолковский опубликовал свою статью о возможности космической связи, петербургский физик Александр Степанович Попов передал без проводов два первых слова: «Генрих Герц», воздав должное своему замечательному предшественнику. И кто знает, быть может, моргая вспышкой в миллион раз более яркой, нежели Солнце, алое пламя квантового генератора пронесет через черноту космоса другое имя – «Константин Циолковский».

 

12. Первый старт

Ничто не приходит само собой. Не были исключением из этого правила и размышления Циолковского о технике космического полета. Они возникли почти одновременно с идеей послать сигналы на Марс после того, как Константин Эдуардович прочитал брошюру петербургского изобретателя А. П. Федорова с длинным, но точным названием «Новый способ полета, исключающий атмосферу как опорную среду».

Ссылка Циолковского на эту брошюру общеизвестна. Общеизвестно и то, что Константин Эдуардович сравнивал ее с яблоком, толкнувшим Ньютона к открытию всемирного тяготения. Но, сознаюсь, лишь приступив к работе над подробным жизнеописанием Циолковского, я прочитал эту тоненькую книжицу. Ее страницы объясняют многое, и прежде всего заставляют задуматься о сходстве судеб двух людей, никогда не знавших друг друга. Несмотря на то, что Федоров жил в Санкт-Петербурге, столичному изобретателю было ничуть не легче, нежели провинциальному,

«Дело воздухоплавания, – писал Федоров, – серьезное дело, требующее для своего осуществления громадного труда, громадных материальных издержек и, во всяком случае, по выражению нашего знаменитого поэта, „не по плечу одному“. Поэтому-то целью настоящей брошюры и является желание ознакомить с сущностью моего изобретения всех интересующихся делом воздухоплавания и найти средство для этих последних в осуществлении моего проекта.

Лишь худое дело боится света, а для хорошего чем больше его, тем лучше. И потому я с благодарностью приму всякое указание на ошибки и темные стороны в моем проекте, могущие найтись в нем, как и во всяком деле, и на каждое замечание отвечу, по возможности, письменно или печатно. Также, сознавая невозможность одному справиться с осуществлением моего проекта, я буду глубоко признателен каждому, кто выразит желание поддержать мое дело своим авторитетом, влиянием, познанием, опытностью, материальными средствами или даже простым выражением сочувствия, так как и оно дает уверенность, что результат, достигнутый многолетним упорным трудом, не пропадет бесплодно и что я «не один в поле воин».

Предисловие Федорова не могло не взволновать Циолковского. Перед ним лежала работа такого же, как и он, горемыки, непонятого, непризнанного. Но за что же ратовал Федоров? Что представляли собой его замыслы? Циолковский начал читать брошюру, и рассуждения автора показались ему интересными.

Перво-наперво петербургский изобретатель разобрал проекты своих предшественников. Все они принимали атмосферу за опорную среду для полетов. Ни один не отважился сойти с проторенной дороги: способы, удобные при плавании по воде, казались большинству изобретателей ключом к раскрытию тайны полета.

Раскритиковав воздухоплавателей, Федоров перешел к анализу полета птиц, к объяснению того, как возникает на их крыльях подъемная сила, – и вдруг ошеломляющий вывод: «Очевидно, что принцип полета птицы и ракеты один и тот же с механической точки зрения, ибо разница лишь в том, что ракета получает сжатый газ от горящего пороха, а птица сжимает находящийся под ней воздух».

Сравнение птицы с ракетой заставляет Циолковского насторожиться: о, тут, кажется, надо ждать неожиданностей! И они не замедлили заявить о себе в следующей главе.

Федоров предложил построить принципиально новый летательный аппарат. Он привел в своей книге его схему: из специального газогенератора в цилиндрическую камеру поступают горячие газы. Газы спешат расшириться. Они давят при этом на стенки камеры. Но у камеры нет дна, и потому ничто не уравновешивает силу давления газов на «потолок». Этой неуравновешенной силе и предстояло поднять необычайный летательный аппарат, независимо от того, находится ли он в атмосфере или в пустоте.

Вот он, прибор, способный оторваться от Земли и умчаться в межзвездные дали! Мысль поразила Циолковского своей новизной, и он погрузился в ее разработку.

Как молодое вино, бродили в голове Циолковского идеи, навеянные Федоровым. В памяти всплыло все то, о чем думалось еще в 1883 году. Рождалась ревность.

Неужто занятия аэростатом заняли так много времени, что он снова рискует опоздать, как опоздал, разрабатывая кинетическую теорию газов? Неужели его опередят другие?

Чего греха таить, Циолковский был честолюбив (если только это можно считать грехом). Пружина честолюбия гнала его вперед. Вот почему книга Федорова произвела на Константина Эдуардовича большое впечатление. Не случайно он сравнил ее впоследствии с яблоком, толкнувшим Ньютона к открытию закона всемирного тяготения.

Поток идей нарастал, рвался на простор, а фантазия рисовала такие ошеломляющие картины, что даже дух захватывало: неужто это когда-нибудь случится наяву?

Но сомневаться не приходится. Выводы непоколебимы. Просматривая свои формулы и расчеты, Циолковский знает: рано или поздно человечество прорвется в межпланетные просторы! Едва осязаемая вначале, идея окрепла. Формулы приковали ее к бумаге. Да, пока к бумаге, чтобы приблизить тот час, когда оно воплотится в металл...

Выписывая эти формулы, увлекаясь логикой математического анализа, Циолковский еще не знает, что за полтора десятка лет до него о таком расчете мечтал другой человек. Так же, как и А. П. Федоров, он разглядел в ракете новый, еще не использованный человечеством принцип воздухоплавания.

Молодой человек был повешен. Рука, готовившая бомбу, брошенную в Александра II, так и не успела вывести формулы, честь открытия которых спустя полтора десятка лет выпала на долю Циолковского. Казненного революционера звали Николай Иванович Кибальчич. Но только два десятка лет спустя узнал Циолковский его имя, услышал, в каких страшных условиях думал о людях человек, обреченный на смерть.

Закончив математические записи, Константин Эдуардович по привычке поставил дату: 10 мая 1897 года. Разумеется, он ни на секунду не подозревал, сколько радости доставит впоследствии историкам находка пожелтевших и измятых листков. Ведь, написав дату вычислений, Циолковский, сам того не ведая, закрепил свое первенство в вопросах научного освоения космоса.

Математические выводы окончены. Но, как ни странно, Константин Эдуардович не испытал удовлетворения. Языка математики, обычно такого емкого и вполне исчерпывающего, на этот раз ему не хватало. Расчеты дали опору фантазии, и она разыгралась не на шутку. Циолковский-ученый звал себе на подмогу Циолковского-писателя.

«В этом же году, – вспоминал он впоследствии, – после многих вычислений я написал повесть „Вне Земли“, которая была помещена в журнале „Привода и люди“ и даже издана особой книгой.»

Читатель этой повести не найдет на ее страницах ярких человеческих образов. Искусство раскрывать характеры людей не было доступно Циолковскому. Но зато в ней щедро представлено другое, без чего немыслимо подлинно художественное произведение, – бездна мыслей, множество правдивых, ярких и очень точных описаний.

Основа всех событий повести – международное сотрудничество ученых. И тут Константин Эдуардович оказался провидцем. Время, до которого он не дожил, подтвердило: да, именно так, коллективно, удалось совершить крупнейшие открытия XX столетия! Многолетние поиски исследователей разных стран освободили энергию атома. Работы, начатые некогда Циолковским, впитав в себя множество разнообразных достижений современной техники, привели человечество к прорыву в космос.

Герои повести «Вне Земли» поселились в замке, расположенном между отрогами Гималаев. Их было шестеро: француз Лаплас, англичанин Ньютон, немец Гельмгольц, итальянец Галилей, американец Франклин и русский Ломоносов, впоследствии переименованный в Иванова. Неспроста наделил их Циолковский именами людей, прославивших свои народы в науке, сделал русского ученого душой нового дела, инициатором первого космического путешествия. Примечателен и разговор, с которого началась работа интернационального коллектива исследователей. Многое в интонациях и репликах ученых созвучно сегодняшнему дню.

«– Русский, вероятно, придумал гигантскую пушку, – перебил, в свою очередь, американец Франклин. – Но, во-первых, это не ново, а во-вторых, абсолютно невозможно.

– Ведь мы же это достаточно обсудили и давно отвергли, – добавил Ньютон.

– Пожалуй, я и придумал пушку, – согласился Иванов, – но пушку летающую, с тонкими стенками и пускающую вместо ядер газы... Слышали вы про такую пушку?

– Ничего не понимаю! – сказал француз.

– А дело просто: я говорю про подобие ракеты».

Итак, ракета! Циолковский уверенно произнес это слово. Сомнений не было – он нашел то, что искал. Ключ ко входу во вселенную подобран. И устами русского ученого Константин Эдуардович заговорил в полный голос о грандиозной ракете.

В Иванове легко узнать автора. Обратите внимание, как представляет Циолковский Иванова читателям: «...большой фантазер, хотя и с огромными познаниями, он больше всех был мыслителем и чаще других возбуждал те странные вопросы, один из которых уже обсуждался в истекший день нашим обществом». Другая деталь, заставляющая вспомнить годы юности Циолковского: в разгаре научной дискуссии у Иванова – голодный обморок. Увлекшись проектом, он несколько дней ничего не ел. Ну и, наконец, главное, что роднит автора и его героя, – это идеи Иванова, хорошо знакомые нам по трудам Циолковского.

Однако, описав в первых главах подготовку к путешествию в занебесье, Константин Эдуардович отложил повесть. Времени мало. Нужно торопиться с обработкой результатов опытов в аэродинамической трубе. Циолковский углубился в составление отчета для Академии наук. Героям «Вне Земли» пришлось полежать в папке, ожидая своего часа. Циолковский выпустил их в свет почти двадцать лет спустя, когда в 1918 году повесть начала печататься на страницах журнала «Природа и люди».

Правда, закончив аэродинамические исследования, Циолковский вернулся к проблемам космоса. На этот раз это случилось не в свободной от расчетов литературной форме. Константин Эдуардович изложил свои мысли в большой, серьезной работе «Исследование мировых пространств реактивными приборами». Новый труд увидел свет при обстоятельствах не совсем обычных.

 

13. О нашем пророке

Несколькими страницами ниже я расскажу историю публикации «Исследования мировых пространств реактивными приборами». Эта работа увидела свет в 1903 году при весьма загадочных обстоятельствах. Однако прежде чем перешагнуть через рубеж, отделяющий XIX век от XX, перед тем как добраться до 1903 года, необходимо вспомнить о толике внимания, какую подарило Циолковскому уходящее XIX столетие.

11 октября 1897 года под рубрикой «Местная хроника» «Калужский вестник» напечатал небольшую заметку «Нет пророка в отечестве своем». Вряд ли пришлось вспоминать об этой заметке, не напиши ее автор одну фразу: «Почему же русские ученые сочли нужным „замалчивать“ г. Циолковского?»

Короткая реплика провинциального журналиста, чуть-чуть обиженного за своего земляка, вновь привела к Циолковскому человека, однажды оказавшего ему неоценимую услугу.

Гость Константина Эдуардовича – Павел Михайлович Голубицкий. Снова, как десять лет назад в Боровске, беседуют эти два человека. Добрым словом они поминают недавно скончавшегося Столетова. Снова рассказывает Циолковский о своей борьбе, о планах и замыслах, о преградах, мешающих осуществить исследования, необходимые зарождающейся науке о полете.

Голубицкий весь внимание. Он знакомится с аэродинамической лабораторией Константина Эдуардовича, осматривает первые, очень грубые и несовершенные, приборы. Листает оттиски статей, опубликованных за те десять лет, что они не видели друг друга. Голубицкому ясно: Циолковский успел добиться многого. Константин Эдуардович сделал бы еще больше, будь у него мало-мальски сносные условия для работы.

Не прошло и недели, как в «Калужском вестнике» появилась огромная статья, озаглавленная явно наперекор заметке «Нет пророка в отечестве своем». Статья называлась «О нашем пророке».

Мне довелось прочитать эту статью в Ленинграде, в одном из залов Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. И даже теперь, более полувека спустя, ощущаешь волнение и страсть, с которыми она написана. Свои лучшие гражданские чувства выплеснул Голубицкий в жарком, пламенном призыве помочь Циолковскому.

«Я ушел от Циолковского с тяжелыми думами, – писал Голубицкий, – с одной стороны, я думал: теперь XIX век, век великих изобретений и открытий, переходная ступень, как пророчил Столетов, от века электричества к веку эфира, а с другой стороны, отсутствие всякой возможности для бедного труженика познакомить со своими работами тех лиц, которые могли бы интересоваться ими.

Пройдут годы, лишения создадут чахотку, от которой умрет Циолковский, и за смертью его пройдут, быть может, сотни лет, кто знает, покуда опять народится самоотверженный изобретатель, который своими работами приблизит тот момент, когда люди будут мчаться по воздушному океану, как теперь они несутся по земной поверхности...»

Примечателен и конец статьи:

«Я обращаюсь к вам, глубокоуважаемые профессора и титаны русской науки, окажите вашу могучую поддержку бедному труженику, так сказать, вашему чернорабочему, укажите ему на его промахи, помогите ему вашими советами... Обращаюсь к вам, люди, чуждые науке, и заявляю, что компетентные люди признали большое научное значение работ Циолковского, и потому помогите ему... Прошу гг. редакторов русских газет и журналов не отказать в интересах пособия русским изобретателям в перепечатании настоящей заметки».

Страстной защите деятельности ученого мог позавидовать иной профессиональный адвокат. Луч надежды вошел в дом Циолковских. И действительно, вскоре многое повернулось к лучшему: калужская интеллигенция перестала воспринимать Циолковского как странного оригинала. Передовые люди Калуги поняли, что имеют дело с серьезным ученым, отлично знающим, во имя чего он живет и работает.

В отношении калужан к Циолковскому произошел явный перелом. И причиной тому, пожалуй, не только статья Голубицкого. Вот уже несколько лет Константин Эдуардович учит арифметике и геометрии калужскую детвору. Он делает это отлично. И, как некогда в Вятке, ученики разносят добрую славу. В декабре 1896 года «за труды на пользу дела народного образования» попечитель округа объявил Циолковскому благодарность. Несколькими месяцами позднее Константина Эдуардовича приглашают временно преподавать математику в реальное училище. Педагог с дипломом учителя начальной школы в среднем учебном заведении – случай беспрецедентный. Впрочем, причину его исключительности понимаешь, читая документ, хранящийся в Калужском областном архиве: «Учитель арифметики и геометрии г. Циолковский полный специалист своих предметов и преподает их с особым умением: ясность, точность, определенность, строгая последовательность и наглядность – отличительные черты в изложении им уроков математики». Эта характеристика принадлежит перу инспектора уездного училища П. А. Рождественского.

Таким образом, не случайно, что в 1899 году Константина Эдуардовича пригласили преподавать физику в Калужское женское епархиальное училище.

Каждый день шагает Циолковский на занятия. Он идет, слегка наклонившись вперед, словно несет на плечах тяжелый груз. Сняв плащ-крылатку, небольшими шаркающими шагами входит в класс. На нем длинный черный сюртук старомодного покроя, свободно завязанный шейный платок, брюки, заправленные в сапоги.

Звонок возвещает начало урока. Ученицы притихли. Они любят своего учителя, ценят его искреннее, заботливое отношение. В кабинете физики, еще недавно полуразрушенном и заброшенном, все ожило. Науки, считавшаяся удивительно скучной, оказалась неожиданно интересной. Со свистом вырывается пар заставляя работать небольшую паровую машину. Колпак, из-под которого откачан воздух, невозможно оторвать от стола. Над учительским столом взлетает воздушный шарик, и желающие могут подержать его за ниточку. Да, на уроках физики есть на что посмотреть, над чем задуматься...

Константин Эдуардович верен своим привычкам. Как в Вятке и Боровске, свободное время он проводит на реке. Нет для него большего наслаждения, чем поплавать, погреться на солнышке, а затем снова в воду. Река дарит много радостных часов настоящего отдыха. Тут же, на пляже, Циолковский мастерит лодку, неизменно притягивающую взгляды любопытных. Нет, это не утлый, неустойчивый челнок вроде смастеренного в Боровске. На сей раз лодка исключительное устойчива. Ее два корпуска соединены помостом, между ними огромное гребное колесо (ну что твой пароход); качай рычаги – и плыви куда хочешь...

Среди экипажа необычного судна почти всегда можно увидеть невысокого человека с гладко зачесанными назад волосами и небольшой ершистой бороденкой. Это друг Циолковского – Павел Павлович Каннинг, по профессии – аптекарь по характеру мечтатель. Вскоре после переезда в Калугу Циолковский познакомился и подружился с ним. Каннинг увлекся идеями Константина Эдуардовича, стал одним из его рьяных помощников. Он даже заказал себе особые визитные карточки – «ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ КАННИНГ, АССИСТЕНТ К. Э. ЦИОЛКОВСКОГО». В архиве Академии наук СССР хранится этот маленький кусочек белого картона – трогательное свидетельство высокого доверия к своему старшему товарищу.

Каннинга неизменно наполняли идеи и планы. Он считал себя великим предпринимателем и коммерсантом. (Как мне кажется, он не был ни тем, ни другим.) Чего стоит, к примеру, договор, заключенный им в 1899 году с Циолковским:

«Условие мое (Циолковского Константина) с Павлом Каннингом относительно эксплуатации изобретенных мною лодок, соединенных проходящими внутри досок проволоками, и двойных с колесом. Все расходы на построение лодок должны покрываться доходами от них... Высшая цель наша – подвинуть вперед дело воздухоплавания посредством приобретения обширных средств... Должны вестись приходо-расходные книги, за подписью обоих участников. Каждый должен работать по построению, насколько позволяют силы, обстоятельства и знания...»

Впрочем, дальше договора, точно обусловившего взаимоотношения компаньонов, дело не пошло. А жаль... В лодках-двойняшках можно угадать одну из наиболее прогрессивных современных конструкций. На песке калужского пляжа сооружались грубые прообразы катамаранов – судов завтрашнего и послезавтрашнего дня.

В Музее Циолковского хранится эскиз этого самоходного судна, набросанный в 1958 году калужским старожилом Владимиром Алексеевичем Туркестановым, плававшим на нем вместе с Циолковским. Рисунок сделан по памяти при несколько необычных обстоятельствах.

Летом 1958 года в Калугу приехали московские кинематографисты, готовившиеся к съемкам художественного фильма «Человек с планеты Земля». Для съемок нужно было восстановить «самоходку», однако в Доме-музее К. Э. Циолковского никаких чертежей или фотоснимков не оказалось. Вот тут-то и помог В. А. Туркестанов. В 1900 году он жил на Георгиевской улице Калуги, по соседству с Циолковскими. Однажды по приглашению Александра Циолковского, сына Константина Эдуардовича, плавал на «самоходке». Сильное впечатление от этого плавания позволило Туркестанову (тогда двенадцатилетнему мальчику) восстановить примерный облик лодки.

 

14. Беда в одиночку не ходит

Двадцатое столетие Константин Эдуардович встречал приободренный некоторыми успехами. Несмотря на все трудности, выпадавшие на его долю, он всегда верил в лучшее. Но в первые же годы нового века пришлось пережить много тяжелого...

Получив поддержку Академии наук, Циолковский с головой ушел в аэродинамические изыскания. Опыты привели к интересным результатам: удалось вывести формулу, не устаревшую и по сей день. Эта формула показывала, что потребная мощность двигателя увеличивается с ростом аэродинамического коэффициента сопротивления и уменьшается при понижении коэффициента подъемной силы.

Другой не менее важный вклад в науку о полете – исследование завихренного (или, как говорят аэродинамики, турбулентного) обтекания. По ходу опытов Циолковский заметил, что сопротивление тела существенно меняется в зависимости от характера обтекания. Важное наблюдение! Важное потому, что у всех дозвуковых самолетов обтекание крыла, плавное струйное (ламинарное) в головной части, становится завихренным (турбулентным) по мере того, как струи приближаются к хвостовой части. Затронув проблему турбулентного трения, Константин Эдуардович вплотную подошел к решению одной из важнейших задач самолетостроения.

Полезность проделанной работы несомненна, но в трудах Академии наук отчет так и не появился. Невероятно, но факт – помешал этому академик Рыкачев. «Для решения вопроса о помещении труда г-на Циолковского в изданиях Академии наук, – писал он, – необходимо предварительно испросить от автора материал наблюдений в чистом виде, сгруппированный так, чтобы для каждого его вывода, данного в тексте, были приведены все наблюдения, из которых этот вывод сделан, с указанием по крайней мере дней, когда эти наблюдения произведены... не должны быть пропущены и наблюдения, которые не приняты во внимание, с указанием причин. В сыром виде должны бы быть отмечены номера, под которыми каждый опыт переписан в таблицу».

Слов нет, скрупулезность изложения – важнейшее требование к описанию научного эксперимента, но тем не менее за номерами и таблицами, как справедливо заметил редактор аэродинамических сочинений Циолковского профессор Н. Я. Фабрикант, Рыкачев проглядел смысл работы Циолковского, не оценил сделанных им выводов.

В первый момент заключение академика озадачило Циолковского. Что за странный пунктуализм! Но буквально через секунду пришла новая мысль: позвольте, ему, кажется, просто не доверяют? Неужто Рыкачев подозревает его в подтасовке фактов?

Конечно, Рыкачев был далек от таких предположений. Но возникшая мысль не покидала Циолковского. Константин Эдуардович обиделся и наотрез отказался от исправлений. Естественно, что Академия наук не стала издавать эту большую и обстоятельную работу. Свет увидело лишь краткое извлечение из нее, опубликованное журналом «Научное обозрение».

В 1913 году Циолковский вновь, причем с откровенным раздражением, вспоминает о своих взаимоотношениях с Академией наук. Он знакомится с выводами французского ученого Эйфеля. Вокруг работ француза много разговоров, и они больно ранят самолюбие Циолковского. Отсюда и сердитая penлика: «Теперь академия может порадоваться, что не обманулась во мне и не бросила денег на ветер. Благодаря опытам Эйфеля самые странные мои выводы подтвердились».

Итак, большая обида. Зачеркнуты годы напряженного труда. Но не прошло и нескольких месяцев, как обида ушла на задний план. У Циолковского глубокое горе. В декабре того же 1902 года в Москве умер Игнатий.

...Схоронив сына, Константин Эдуардович возвращался в Калугу. Ему было плохо, очень плохо... Какая-то пелена застилала глаза. Он шагал, ничего не слыша, постаревший, осунувшийся, с красными от слез глазами. Молодые люди в студенческих тужурках окликнули извозчика, отвезли его к Киевскому вокзалу, усадили в вагон, что-то говорили на прощанье. Он согласно покачивал головой, хотя не слыхал ни единого слова. Студенты вложили в карман железнодорожный билет так, чтобы контролер увидел высовывавшийся кончик, распрощались и ушли. Поезд повез Циолковского в Калугу.

Он сидел, ничего не видящий, не слышащий, и только губы сами собой нашептывали:

– Игнаша, сынок, ну зачем же так?..

Почему он это сделал? Почему молодой талантливый математик наложил на себя руки? Как мог студент-первокурсник уйти из жизни, которая только начала раскрываться перед ним?

Эти вопросы мучили Циолковского. Сын покончил жизнь самоубийством. Что может быть ужаснее?

Глядя на мелькавшие за окном лесные пейзажи и не различая их, он думал: «Как мог я не объяснить ему, что в жизни радостей гораздо больше, чем горя!..»

Наивная отцовская слепота! Да разве поверил бы ему Игнат? Трагедия отца, не сумевшего, несмотря на редкое трудолюбие, способности и настойчивость, добиться осуществления своих замыслов, была примером обратного. В ней видел Игнатий Циолковский и несправедливость жизни и то будущее, которое ожидало его самого, а от этого становилось страшно...

Бедность, проклятая бедность! Тяжкий крест всей жизни. Да как же могли дети не ощущать эту тяжесть? Ведь они далеко не всегда имели то, что было доступно их сверстникам.

Игнат отлично учился. В гимназии его называли Архимедом. Ни в физике, ни в математике, казалось, не существовало задач, с которыми он не мог бы справиться. Игнату нравилось их решать. Приятно было ощущать уважение своих одноклассников. Ни один из них не мог тягаться с ним в знании физики и математики. Став юношей, сын как-то сразу ушел в себя. Он привык молчать, думая о чем-то своем, а когда затаенные мысли вырывались наружу, становилось страшно: Константин Эдуардович вздрогнул, вспомнив слова, однажды оброненные Игнатом: «Я согласен с Белинским, который говорил, что действительность разбудила нас и открыла глаза. Но для чего? Лучше бы она их закрыла...»

Тогда казалось: молодо-зелено, вырастет – одумается.

Надо было спорить, доказывать обратное, а он этого не делал. Почему? Он не понимал своих детей. Вечно занятый, всегда углубленный в расчеты, в формулы, он не видел того, что происходило у него под носом, – и вот результат...

«Самое лучшее для человека – смерть!» – сказал Игнатий знакомым калужанам, заглянувшим в его московскую квартиру. В письменном столе уже лежал цианистый калий.

Много лет не мог забыть Циолковский страшной потери.. Он вспоминал о ней даже в суровом 1919 году, когда смерть бродила где-то совсем рядом. Поверив бумаге тяжкие воспоминания, Константин Эдуардович записал: «В 1902 году noследовал новый удар судьбы: трагическая смерть сына. Опять наступило страшно грустное, тяжелое время. С самого утра как только проснешься, уже чувствуешь пустоту и ужас. Только через десяток лет это чувство притупилось».

В той же автобиографической рукописи «Фатум» с волнением читал я о том, в чем, вероятно, было трудно признаться даже самому себе: «На последний план я ставил благо семьи и близких. Все для высокого. Я не пил, не курил, не тратил ни одной лишней копейки на себя: например, на одежду. Я был: всегда почти впроголодь, плохо одет. Умерял себя во всем до последней степени. Терпела со мной и семья... Я часто раздражался и, может быть, делал жизнь окружающих тяжелой, нервной...»

По возвращении из Москвы, с похорон долгими часами просиживали Константин Эдуардович и Варвара Евграфовна, утешая друг друга. Никто не слышал этих бесед. Никто не расскажет нам о них. И Циолковский и спутница его жизни уже давно в могиле.

Заметки, рассыпанные в черновиках воспоминаний старшей дочери ученого Любови Константиновны, относящиеся к этому периоду, сообщают, что однажды родители решили: хватит мыкаться по наемным квартирам, пора накопить деньги и завести себе собственный угол!

Но прежде чем Циолковский приобрел себе дом, произошло еще одно событие. Увы, и оно вместо радости принесло горькое разочарование. В майском номере журнала «Научное обозрение» за 1903 год публикуется «Исследование мировых пространств реактивными приборами».

 

15. Во владения господа бога...

Письмо, доставленное 11 июня 1903 года в редакцию газеты «Русские ведомости» и последовавшие за этим события удивили даже и бывалых журналистов. Такое действительно увидишь не часто.

«Речь идет, – читали сотрудники газеты, – об изобретенном мною способе электрической передачи на расстояние волны взрыва, причем, судя по примененному методу, передача эта возможна и на расстоянии тысячи километров, так что, сделав взрыв в Петербурге, можно будет передать его действие в Константинополь. Способ изумительно прост и дешев. Но при таком ведении войны на расстояниях, мною указанных, война фактически становится безумием и должна быть упразднена. Подробности я опубликую в мемуарах Академии наук».

Однако обещанной публикации не последовало. На следующий день автора письма нашли мертвым. Он лежал на полу кабинета, подле стола, заставленного химическими и физическими приборами.

Таинственная гибель изобретателя вызвала обширные толки в печати. Черносотенная газета «Новое время» называла его замыслы «не только неосуществимыми, но и безумными». Однако многие ученые, в том числе и Дмитрий Иванович Менделеев, не разделили эту точку зрения. Завязавшийся было спор оборвали жандармы. Нагрянув в лабораторию, они изъяли все документы. Бумаги покойного не удалось разыскать даже после революции.

Кто же был этот человек? Какое отношение к Циолковскому имел тот, чью трагическую кончину и таинственные идеи обсуждали многие русские газеты?

Лысеющий мужчина с едва приметными штрихами морщин на лбу смотрит в объектив фотоаппарата. Он одет в длинный сюртук, рука облокотилась на стопку книг. Фотограф знал, что снимает профессора, отсюда и книги – символ трудов клиента. Впрочем, из сочинений этого человека можно было бы сложить стопу, во много раз большую той, что лежала на столике фотоателье.

Он пишет биографию Добролюбова и предстает перед читателями образованным литературным критиком, знатоком вопросов социологии и экономики, выступает в работе «Посмертный труд Карла Маркса», в биографиях Ньютона и Паскаля демонстрирует недюжинное знание физики, эрудиция историка пронизывает книги о Гарибальди и Паскале, и перу писателя принадлежит роман «Осажденный Севастополь».

Обширный круг интересов, умение всегда отыскать свою собственную точку зрения – характерные черты деятельности этого замечательного ученого-энциклопедиста. Такой человек не мог не оценить оригинальности мышления Циолковского, не мог не оказать его исканиям всемерную поддержку. А поддержка эта была немалой...

В 1893 году, когда Циолковский сражался со своими научными противниками из VII отдела Русского технического общества, доктор философии Гейдельбергского университета М. М. Филиппов обратился с ходатайством в Главное управление по делам печати. Он просил разрешения издавать научный физико-математический журнал с отделами математики, физики, техники, библиографии и научных новостей. Небольшое, рассчитанное на узкий круг читателей издание.

Не усмотрев в нем какой-либо опасности, императорские чиновники разрешили открыть его под названием «Научное обозрение». Однако трения с цензурой начались у нового редактора еще до выхода первого номера. М. М. Филиппов сразу же начал менять облик «Научного обозрения», отступая от проспекта, одобренного Главньм управлением по делам печати.

Журнал печатал много интересного об успехах естествознания и путях его развития. Среди авторов «Научного обозрения» Д. И. Менделеев и Герман Гельмгольц, Н. М. Бекетов и Чарлз Дарвин, В. М. Бехтерев и Луи Пастер, К. Э. Циолковский и Роберт Кох – весь цвет русской и зарубежной науки. Но мало того – со страниц этого издания развернулась защита марксизма от попыток ревизии его Струве и Туган-Барановским. Начали появляться переводы статей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, для нового журнала пишут В. И. Ленин и Г. В. Плеханов.

Одним словом, «Научное обозрение» быстро вошло в число наиболее передовых изданий своего времени. Разумеется, это давалось не просто. Каждый шаг редакции встречал препятствия. Так, например, на попытку дать читателю в ряде выпусков «Происхождение человека» Чарлза Дарвина цензор Катенин ответил категорическим отказом. С его точки зрения знаменитая работа Дарвина представляла собой сочинение нежелательное, «как отличающееся материалистическим характером».

Недовольство цензуры разделял и департамент полиции, установивший за беспокойным редактором негласный надзор.

В 1901 году директор этого департамента С. Э. Зволянский писал, что Филиппов «пользуется всяким случаем для пропаганды своих противоправительственных идей», что «в редактируемом Филипповым журнале сотрудничают многие эмигранты, в том числе Плеханов и Вера Засулич. За направление этого журнала Филиппов в начале текущего года получил сочувственный адрес от рабочих, чем очень гордился».

Таков был Михаил Михайлович Филиппов, погибший 12 июня 1903 года при таинственных обстоятельствах.

Знакомство Циолковского с Филипповым началось вскоре после разгромной рецензии на книгу «Грезы о земле и небе», появившейся в «Научном обозрении». Вероятно, Константин Эдуардович не оставил нападки на его книгу без ответа. Свидетельством тому полное изменение отношений с «Научным обозрением».

Через год после выхода «Грез о земле и небе» там появляется первая статья Циолковского – «Продолжительность лучеиспускания солнца, давление внутри звезд (солнца) и сжатие их в связи с упругостью материи». Отношения с редакцией крепнут. Одна за другой печатаются статьи и заметки: «Успехи воздухоплавания в XIX веке», рецензия на книги доктора Данилевского «Управляемый летательный снаряд» и Д. Чумакова «Основы к решению задачи воздухоплавания», письмо в редакцию по поводу полета Сантоса Дюмона вокруг Эйфелевой башни, «Сопротивление воздуха и воздухоплавание». Одним словом, Циолковский – постоянный корреспондент «Научного обозрения».

О том, как относился редактор журнала к Константину Эдуардовичу, рассказывает сын М. М. Филиппова В. М. Филиппов. Оценка (он передал слова отца) лаконична, но выразительна:

– Интересный человек... Настоящий ученый, с гигантским кругозором... Боюсь только, затрет его косная среда...

С грустью прочитал Циолковский известие о трагической кончине Филиппова. Умер далекий, но добрый друг... Последний номер журнала, который успел выпустить Филиппов, открывался «Заветными мыслями» Д. И. Менделеева. В нем-то и увидела свет первая часть работы Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами».

Чтобы молодой читатель, родившийся и выросший в советское время, представил себе трудности Циолковского и Филиппова при опубликовании этого труда, приведу одно любопытное высказывание: «Никакое государство не может быть без высших духовных идеалов. Идеалы эти могут держать массы лишь тогда, если они просты, высоки, если они способны охватить души людей, – одним словом, если они божественны. Без религии же масса обращается в зверей, но зверей худшего типа, ибо звери эти обладают большими умами, нежели четвероногие». Так писал граф Витте, один из высших чиновников царской России. Всякая попытка хоть чуть-чуть подорвать авторитет религии немедленно пресекалась цензурой. Вспомните, сколь точно сформулировал цензор Катенин причины запрета «Происхождения видов» Дарвина: как произведение, «отличающееся материалистическим характером!..».

Можно ли предположить, что «Исследование мировых пространств реактивными приборами» представляло в глазах охранителей порядка меньшую крамолу?

«Я придумал для нее темное и скромное название, – писал впоследствии Циолковский, – „Исследование мировых пространств реактивными приборами“. Несмотря на это, редактор М. Филиппов мне жаловался, что статью с большим трудом и после долгой волокиты разрешили».

Долгое время приведенное выше свидетельство Циолковского было единственным источником, рассказывающим о трудностях, которые пришлось преодолеть, прежде чем работа Константина Эдуардовича увидела свет. Но вот недавно «Литературная газета» опубликовала сообщение В. М. Филиппова, сына редактора «Научного обозрения», «Первые статьи Циолковского», проливающую новый свет на борьбу М. М. Филиппова с цензурными трудностями.

Вот что пишет В. М. Филиппов:

«Никакие доводы отца об огромном научном значении работы Циолковского не помогли. Тогда М. М. Филиппов решил посоветоваться со своим другом и учителем Д. И. Менделеевым, принимавшим активное участие в жизни „Научного обозрения“.

Ознакомившись с работой Константина Эдуардовича и выслушав жалобы редактора на цензурный произвол, Менделеев сказал ему:

– Ну, конечно, цензор есть цензор. Он ведь получает жалованье не за разрешения, а за запрещения. Но я вам дам совет не как химик, а как дипломат. Сведите все ваши доводы в защиту Циолковского к пиротехнике. Докажите им, что, поскольку речь идет о ракетах, это очень важно для торжественных праздников в честь тезоименитства государя и «высочайших особ». Вот пусть тогда вам запретят печатать статью!

Отец воспользовался этим советом и, стараясь быть серьезным, изложил эти «соображения» самому ретивому цензору, А. Елагину. Разрешение это было получено 31 мая 1903 года».

Рассказ В. М. Филиппова – красноречивое свидетельство того, как трудна было воевать с религией – одной из опор царского трона.

Цензурные запреты чрезвычайно свирепы. Даже роман Жюля Верна «Путешествие к центру Земли» «изъят из школьных библиотек специальным циркуляром по Московскому учебному округу. А тут вдруг полет в межпланетные дали, исстари считавшиеся безраздельными владениями господа бога.

История того, как дерзнул Циолковский вторгнуться в запретные края, началась с той поры, когда юноша придумал машину для космических полетов. Редким, но ярким пунктиром протянулся вспыхнувший интерес через всю жизнь. Тут и астрономические чертежи, составленные в Рязани, и рукопись «Свободное пространство», написанная в Боровске, и «Грезы о земле и небе», и отдельные черновые заметки, не предназначавшиеся для печати.

Из дома Сперанской на Георгиевской улице, где были проведены опыты и исследования по аэродинамике, в 1902 году пришлось уехать. Хозяйка продала дом, а новый владелец решил привести в порядок свою покупку. Зазвенели плотничьи пилы, загрохотали топоры. От тишины и покоя, к которым всегда стремился Циолковский, не осталось и следа.

Лебедянцевская улица, куда перекочевал со своим семейством Константин Эдуардович, была настолько грязной, что даже извозчики, привыкшие в старой Калуге ко всякому, заезжали сюда с опаской. От епархиального училища, где преподавал Циолковский, расстояние изрядное, но зато, спускаясь к Оке, улица пролегала совсем рядом с загородным садом. До любимых мест отдыха рукой подать.

Домик Бреева, где поселился Циолковский, такой же маленький мещанский домик, как и тот, из которого пришлось уехать. Они донельзя похожи друг на друга. Разница лишь в том, что бреевский домик украшало крыльцо, какого не было у прежней хозяйки.

Здесь, на берегах Оки, всходила заря космической эры – Циолковский писал «Исследование мировых пространств реактивными приборами».

Мысли развертывались логично и убедительно. Именно ракета призвана разорвать оковы тяготения. Читая труд Циолковского, любой поймет, что эта честь никогда не могла принадлежать ни аэростатам, ни пушечным снарядам, о полетах в которых так много писали романисты.

Трудно не согласиться с Циолковским: с подъемом на высоту плотность воздуха падает. Давление газа все сильнее и сильнее расширяет оболочку. Объем шара возрастает, пока, наконец, разрывающие оболочку силы не превысят сопротивление материала. Попросту говоря, шар лопнет, не успев покинуть воздушную оболочку Земли. Отсюда неизбежный вывод: поднятие на аэростате приборов за атмосферу немыслимо.

Столь же уверенно расправился Циолковский и с космическим пушечным снарядом. Ему совершенно ясно, что снаряд, даже не успев вылететь из ствола, разгонится так стремительно, что размещенные в нем приборы разлетятся вдребезги. Как подсчитал Константин Эдуардович, это неизбежно даже в том случае, если ствол пушки достигнет астрономической длины – 300 метров, а высота полета составит всего лишь 300 километров. Результаты расчетов убийственны. Относительная или кажущаяся тяжесть, как назвал Циолковский то, что мы Сегодня именуем перегрузкой, возрастет в 1000 раз. «Какой же толчок должны испытать тела в короткой пушке. и при полете на высоту, большую 300 километров!» – замечает Константин Эдуардович.

Циолковский не ограничился вопросом перегрузок. Он отметил и другие неизбежные недостатки пушки, раз и навсегда зачеркнув утопические надежды авторов фантастических романов. Нет, о полете на другие планеты в артиллерийском снаряде и думать не приходится. Иное дело ракета! «...вычисления, относящиеся к ней, дают столь замечательные результаты, что умолчать о них было бы недопустимо».

Ракета Циолковского отличалась от своих предшественниц. Долгое время единственным топливом ракет был порох. Применить его к космическим полетам трудно: слишком большие запасы пороха потребуются межпланетному кораблю, слишком утяжелят они его. И ученый находит достойную замену – водород и кислород. Их можно взять на борт корабля в жидком виде. Испаряясь, они образуют взрывчатую смесь, весьма выгодную для сжигания.

Циолковский работал напряженно и страстно. Его исследование успешно продвигалось вперед. Формулы вели к самым оптимистическим выводам: ракетный корабль способен двигаться с любой скоростью, сколь большой она ни была бы, размеры не ограничивают стремительности корабля, обязательно лишь одно: масса ракетного топлива должна превышать массу конструкции. Если это превышение будет пяти-шестикратным, ракета оторвется от Земли и умчится в космос.

Умчаться в космос!.. Высказывая эту мысль, Константин Эдуардович настолько опередил свое время, что пришлось оговориться. «Эта моя работа, – пишет он, – далеко не рассматривает со всех сторон дела и совсем не решает его с практической стороны относительно осуществимости; но в далеком будущем уже виднеются сквозь туман перспективы, до такой степени обольстительные и важные, что о них едва ли теперь кто мечтает».

Да, смелость и прозорливость Циолковского поразительны! Он подчеркивает необходимость автоматизации, отмечает, что ручное управление ракетой может оказаться не только затруднительным, но практически неосуществимым. В третий раз обращается к идее автопилота, использованной в работах об аэростате и аэроплане.

Вдумайтесь в то, что предлагал Циолковский, и вы оцените его дальновидность. Он пишет о возможности сконцентрировать солнечные лучи и сделать солнце лоцманом космического корабля. Ведь стоит ракете хотя бы чуть-чуть уклониться от заданного курса, как «... маленькое и яркое изображение солнца меняет свое относительное положение в снаряде, что может возбуждать расширение газа, давление, электрический ток и движение массы, восстановляющей определенное направление... при котором светлое пятно падает в нейтральное, так сказать, нечувствительное место механизма».

Современный специалист по автоматике назвал бы это устройство следящей системой, а современный ракетчик добавил бы: «Да, при полетах ракет дальнего действия небесные светила помогают управляющим автоматам». Вспомните, к примеру, что писал в своей книге Юрий Гагарин: «Система ориентации корабля в данном полете (речь шла о полете корабля „Восток-1“. – М. А.) была солнечной...»

А ведь идея, столь блистательно оправдавшая себя на практике, выдвинута еще на рубеже XIX и XX веков.

Преимущества ракеты несомненны, и Циолковский формулирует их одно за другим. Ракета по сравнению с пушкой «легка как перышко». Возможность управлять силой взрыва позволяет регулировать перегрузки, а следовательно, отправить в полет и безопасно приземлить тонкую научную аппаратуру. Наконец, ракета экономична.

Благодаря своим аэродинамическим опытам Циолковский отлично понимает роль скорости в процессах, сопутствующих движению «летательного аппарата. Он разглядел важное преимущество ракеты: она движется медленно, „пока атмосфера, густа“, и потому „мало теряет от сопротивления воздуха“. Но Циолковский смотрит гораздо глубже. Он видит и то, что тогда еще почти никому не доступно: за счет медленного разгона ракета „мало нагревается“. Этот вывод блистательно прозорлив. Ведь полет на сверхзвуковых скоростях был в ту пору лишь чистейшей воды предположением. Одновременно с Константином Эдуардовичем первые выводы еще не родившейся науки – газовой динамики – делал будущий академик Сергей Алексеевич Чаплыгин.

Циолковский анализирует поведение ракеты вне атмосферы в среде, свободной от тяготения. Такая постановка вопроса упрощала задачу и помогала разобраться во многих нерешенных вопросах. Циолковский установил соотношение масс топлива и конструкции, раскрыл влияние этого соотношения на скорость ракеты, исследовал вопрос о топливе. Разобравшись в том, как движется ракета при условиях упрощенных, ученый перешел к анализу ее полета вблизи Земли, где нельзя пренебречь силами тяготения и сопротивления воздуха.

Проанализировав вертикальный и наклонный подъемы ракеты, отвесное возвращение на Землю, роль поля тяготения, Циолковский набрасывает план дальнейших исследований. Он отлично понимает, что его работа лишь начало грандиозного дела, что в нее не вошли такие проблемы, как подробный анализ роли сопротивления атмосферы, длительное пребывание в среде, лишенной кислорода, аэродинамический нагрев, изучение траекторий движения в космическом пространстве. Все то, что конспективно намечалось в конце статьи, должно было быть представлено читателям в одном из следующих номеров «Научного обозрения». Но случилось непоправимое погиб Михаил Михайлович Филиппов. Печальная участь многих документов, изъятых нагрянувшими жандармами, постигла и вторую часть труда Циолковского. Ее вывезли вместе с другими бумагами. Вместе с ними она исчезла бесследно.

Известие ошеломило ученого. Судя по отрывку из его письма к Б. Н. Воробьеву, Константин Эдуардович немедленно выехал в Москву, чтобы вернуть рукопись. Увы, безуспешно! «Оттиски (особые), – писал Циолковский Воробьеву как видно, были конфискованы, так как я не мог их получить даже за деньги из типографии, и говорить со мной о них не стали, хотя они, несомненно, были, по словам той же типографии».

Вернувшись домой, Константин Эдуардович бережно переплел экземпляр своей работы, указав на нем: «Прошу хранить, как зеницу ока, ибо единственный экземпляр, вырванный мною из журнала. К. Ц.». Так и дошел до наших дней этот экземпляр с пометками, со следами еще одного наводнения, которое пережила семья Циолковского в 1908 году.

Результат первой публикации теории ракетных двигателей, совсем не тот, какого ждал Циолковский. Широкого отклика в научных кругах, на который он так рассчитывал, не последовало. Ни соотечественники, ни зарубежные ученые не заметили исследования которым гордится сегодня наша наука. Вероятно, оно просто обогнало свое время.

Циолковский оскорблен. Свидетельством тому гневное письмо, черновик которого недавно сыскался в его бумагах. Это письмо опубликовали в «Вестнике Академии наук СССР» Л. С. Куванова и Н. С. Романова.

Поводом для письма послужила заметка в одном из номеров «Иллюстрированных биржевых ведомостей» за 1905 год. Заметка сообщала, что якобы в Америке сделано страшное военное изобретение – боевая ракета. Корреспондент не поскупился на ее описание. «Вчера в течение ряда опытов, – писал он, словно видел это собственными глазами – тысячи вновь изобретенных мин летали по воздуху, разбрасывая на большое расстояние снаряды, начиненные пулями».

Типичная газетная утка! Но Циолковский поверил. Теория, разработанная им, говорила – это возможно, а в таком случае чем черт не шутит! Быть может, и в самом деле американцы построили боевую ракету?

Сообщение из Нью-Йорка взволновало ученого. Рассердило его и то, что «Иллюстрированные биржевые ведомости» поспешили оглушить читателя зловещей новостью.

«Эта телеграмма навела меня на горестные размышления, – писал Циолковский редактору газеты. – Прошу позволения поделиться ими с читателями ввиду их поучительности.

Ровно два года тому назад – в мае 1903 года – в № 5 «Научного обозрения» появилась моя математическая работа (в два печатных листа) – «Исследование мировых пространств реактивными приборами». В ней, в сущности, изложена теория гигантской ракеты, поднимающей людей и даже доносящей их, при известных условиях, до Луны и других небесных тел.

И вот всесветные акулы (как называет Эдисон похитителей чужих мыслей) уже успели отчасти подтвердить мои идеи и, увы, уже применить их к разрушительным целям. Я не работал никогда над тем, чтобы усовершенствовать способы ведения войны. Это противно моему христианскому духу. Работая над реактивными приборами, я имел мирные и высокие цели: завоевать вселенную для блага человечества, завоевать пространство и энергию, испускаемую солнцем. Но что же вы, мудрецы, любители истины и блага, не поддержали меня? Почему не разобраны, не проверены мои работы, почему не обратили, наконец, на них даже внимания? Орудия разрушения вас занимают, а орудия блага – нет.

Когда это кончится, пренебрежение мыслью, пренебрежение великим? Если я не прав в этом великом, докажите мне, а если я прав, то почему не слушаете меня?..

...Общество от этого теряет бездну... Акулы распоряжаются и преподносят, что и как хотят: вместо исследования неба – боевые снаряды, вместо истины – убийство...»

Неожиданный конец многолетней работы по экспериментальной аэродинамике, смерть сына, трагическая гибель М. М. Филиппова, полное невнимание научной общественности к разработанной им теории ракет... Не слишком ли это много для одного человека?

 

16. ...И снова пришла беда

Циолковские продолжают поиски дома. Бережно откладывается каждый сэкономленный рубль. Наконец нашли старенький, захудалый домишко на самом краю города. Он стоял неподалеку от Оки, на Коровинской улице. Добираться до училища было далеко, и все же предложение показалось Циолковским заманчивым. Дело в том, что в придачу к дому давали сарай и амбар, а они-то и представляли строительный материал не только для капитального ремонта покупки, но и надстройки – того отдельного рабочего кабинета, о котором Константин Эдуардович мечтал всю жизнь.

В 1905 году дом приобретен. Семья переехала, начала обживаться – и вдруг повторилась беда, уже случившаяся в Боровске. В 1908 году вышли из берегов бурные вешние воды.

Из окна Циолковскому открывалась беспредельная водяная гладь. Река разлилась, словно море. По ночам в ней отражались звезды, днем путешествовали на лодках местные жители. Константин Эдуардович регулярно промерял глубину – река как будто успокоилась. Однако затишье оказалось обманчивым. Снег продолжал таять, и вода вторглась в дом. Пришлось срочно переселять детей к соседям, перетаскивать на чердак книги, рукописи, приборы...

Наводнение окончилось, но когда вода отступила, новый дом Циолковских являл собой жалкую картину. На полу лежал плотный слой ила, мебель расклеилась, рассыпалась печка, у книг, которые Константин Эдуардович не успел донести до чердака, отвалились переплеты.

Наводнение наделало немало бед. Но, как говорится, «нет худа без добра». Ремонт, с которым хотели было повременить, стал необходимостью. Пришлось звать плотников. Зазвенели топоры, разваливая сарай и амбар. Вскоре второй этаж был надстроен. Сбылась давнишняя мечта Циолковского о рабочем кабинете. Остекленная терраса, как бы продолжавшая светелку, открывала превосходный вид на реку. И хотя стороннему человеку надстройка показалась бы не только далекой от комфорта, но и лишенной элементарных удобств, Константин Эдуардович счастлив.

Зимой в светелке было не жарко. Отапливалась она чугунной печкой, и заниматься приходилось, поеживаясь от холода. К концу рабочего дня, когда Константин Эдуардович затапливал печурку, холод уступал место адской жаре. Не многим лучше выглядели апартаменты и летом. Солнце накаляло крышу террасы. Духота проходила только к вечеру, и Циолковский зажигал две керосиновые лампы, подвешенные на железном пруте. Пользуясь недолгими часами прохлады, он продолжал работу, начатую поутру.

Наводнение не исчерпало бед 1908 года. Пропала рукопись «Отчета об опытах по сопротивлению воздуха Российской академии наук». Через профессора Сперанского Циолковский послал ее Николаю Егоровичу Жуковскому. Он писал там, что Рыкачев преувеличил допущенные им небрежности, сожалел, что вследствие этого работа не была опубликована полностью.

Легко представить себе, сколько надежды возлагал Циолковский на ответ Жуковского. Кто-кто, а Николай Егорович, в 1902 году сам построивший аэродинамическую трубу в Московском университете, должен по достоинству оценить проделанную работу. Циолковский хорошо помнил о помощи Жуковского двадцать лет назад, при публикации первых аэродинамических исследований. Константин Эдуардович надеялся, что серьезный, обстоятельный труд нескольких лет при поддержке Николая Егоровича будет опубликован.

Но случилась беда: рукопись потерялась. Она отыскалась лишь тридцать лет спустя, когда уже не было в живых ни Циолковского, ни Жуковского.

Потеря рукописи – большое огорчение. С той поры Циолковский твердо решает копировать все, что выходит из-под его пера. Переписка на машинке не по карману, и появилась привычка писать карандашом под копирку на небольшой фанерной дощечке, положенной на колени.

Хмуры и печальны будни тех далеких лет. И вдруг радость! Циолковский распечатывает плотную пачку бандероли и шуршит газетой. Вот оно, долгожданное известие, – корреспонденция о полете человека! Ее прислал Александр Васильевич Ассонов. Возбужденный сообщением, Циолковский спешит ответить: «Письмо Ваше и статью о Райте получил. Она меня тронула до слез. Номер этот я сохраню...»

Ни на один день не прекращает Циолковский работу. Впрочем, иногда научные исследования перемежаются с отдыхом. Этот отдых неизменно активен – иной ему просто не по вкусу. С 1893 года Циолковский ездил на велосипеде. И вот этот добрый друг отставлен в сторону. Через мастерские Вереитинова приобретен потрепанный, видавший виды мотоцикл. Чтобы восстановить его, пришлось изрядно повозиться. Константин Эдуардович собственноручно смастерил батарею сухих элементов, подтянул, укрепил разболтавшуюся машину и отважно ринулся в путь. Мотоцикл фыркнул, взревел, как необъезженный мустанг, выпустил клуб сизого дыма и помчался.

Старенькая машина, давно отслужившая свой век, рассыпалась на ходу, выбросив седока в придорожный кювет. Прихрамывая, он погрузил остатки «железного коня» на, попутную подводу и возвратился домой. Велосипед был немедленно peабилитирован и полностью восстановлен в своих гражданских правах.

Не могу не упомянуть еще об одной забавной детали. Полиция давно приглядывалась к домику Циолковского. У старшей дочери ученого, Любови Константиновны, была недобрая репутация «забастовщицы». Звуки, подслушанные соседями, показались им шумом подпольной типографии. Они донеслив полицию. Но вместо станка, печатающего крамольные листовки, ревнители закона обнаружили всего-навсего полуразбитый мотоцикл.

В 1910 году Циолковский послал Жуковскому фотографию. На любительском снимке множество моделей, исследованных в «воздуходувке». На обороте надпись: «Жалкие остатки моделей, уничтоженных наводнением 1908 года». Легко представить себе, каков же был размах аэродинамических опытов Циолковского, если огромную груду моделей он называет жалкими остатками.

Но, переписываясь с Жуковским, Циолковский не может забыть о потерянной рукописи. Вероятно, именно тогда в их взаимоотношениях возникла первая, едва заметная трещина. Спустя десяток лет она выросла в серьезную размолвку. Читателю этой книги, возможно, хотелось бы видеть взаимоотношения ученых ничем не омраченными. Да, такими они и были до тех пор, пока Жуковский, угадав главный путь летного дела, не изменил отношения к цельнометаллическому аэростату. Что же касается Циолковского, то по складу своего темпераментного характера он не мог сохранить сердечных чувств к человеку, видевшему в его любимом детище научное заблуждение.

Но серьезные разногласия придут потом, а пока Жуковский полон искреннего желания поддержать собрата по оружию. Николай Егорович хлопочет о выдаче Циолковскому пособия на постройку моделей и оплате русского патента на цельнометаллический аэростат, заботится о приглашении Константина Эдуардовича на Второй воздухоплавательный съезд.

На Второй воздухоплавательный съезд Циолковский не поехал. Почему? Сейчас трудно сказать. Быть может, не последнюю роль сыграло и то, что в сентябре 1911 года жандармы арестовали старшую дочь – Любовь Константиновну. Перевернув в квартире все вверх дном, обнаружили листовки. Программу РСДРП, протоколы съезда партии, работы Маркса, Энгельса, Ленина... Вместе с изъятыми документами в охранку попали и многие личные письма Циолковского, лишив нас возможности точно судить о некоторых событиях его жизни, происходивших в эту пору.

 

17. Восемь лет спустя

Более восьми лет минуло с того дня, когда теория ракеты впервые появилась на страницах «Научного обозрения». Восемь трудных лет прожил ученый, прежде чем дождался своего часа. Петербург словно забыл о его существовании. Только одна небольшая статья, «Реактивный прибор как средство полета в пустоте и атмосфере», – краткое резюме труда, опубликованного М. М. Филипповым, – появилась в 1910 году в журнале «Воздухоплаватель». Но прошел еще год, прежде чем почтальон принес на Коровинскую улицу письмо, взбудоражившее Циолковского. Редактор петербургского журнала «Вестник воздухоплавания» Б. Н. Воробьев спрашивал: на какую тему хотел бы Константин Эдуардович написать статью для его журнала?

Циолковский не раздумывал ни секунды. «Вестник воздухоплавания» – издание чрезвычайно распространенное, широкая общественная трибуна. Неужто он откажется от возможности пропагандировать с этой трибуны свои идеи завоевания космоса?

«Я разработал некоторые стороны вопроса о поднятии в пространство с помощью реактивного прибора, подобного ракете, – писал Циолковский редактору журнала, – математические выводы, основанные на научных данных и много раз проверенные, указывают на возможность с помощью таких приборов подниматься в небесное пространство, и может быть – основывать поселения за пределами земной атмосферы...»

Константин Эдуардович предложил «Вестнику воздухоплавания» вторую часть своей работы. Могло ли такое предложение не заинтересовать редакцию? Разумеется, нет. Ведь публикация труда Циолковского из номера в номер, обрываясь всякий раз на самом интересном месте, с традиционной припиской: «Продолжение следует», привлекала к журналу читателей и сулила издателям моральный и коммерческий успех.

Передавая на суд читателей большой труд Циолковского, журнал предпослал ему весьма осторожную оговорку:

«Ниже мы приводим интересную работу одного из крупных, теоретиков воздухоплавания в России, К. Э. Циолковского, посвященную вопросу о реактивных приборах и о полете в безатмосферной среде.

Автор сам ниже указывает на грандиозность развиваемой им идеи, не только далекой от осуществления, но еще не воплотившейся даже в более или менее конкретные формы.

Математические выкладки, на которых основывает автор свои дальнейшие выводы, дают ясную картину теоретической осуществимости идеи. Но трудности, которые неизбежны и огромны при той непривычной и неизвестной обстановке, в которую стремится проникнуть автор в своем исследовании, позволяют нам лишь мысленно следовать за рассуждениями автора».

Растянутость публикации (работа печаталась с девятнадцатого номера за 1911 год до девятого номера 1912 года) затрудняла чтение и восприятие идей Циолковского. Но разумеется, это не могло помешать замечательным замыслам найти свой путь к читателям.

Коротко напомнив о выводах 1903 года, Циолковский открывает совершенно неведомую область знания. Силе тяготения объявлена война, и потому Константин Эдуардович спешит представить читателям незримого, но грозного противника.

Неужто эта сила и впрямь непобедима? Тяготение рисуется Циолковскому стеной, изолирующей нашу планету. Крепка стена – огромный полый шар-невидимка, обрекший человечество на вечный плен. Но ведь даже самые крепкие стены рушатся, когда ум, знания и энергия объединяются для их штурма.

«Одолейте эту стену, прошибите эту неуловимую равноплотную оболочку, – призывает Циолковский, – и тяготение побеждено на всем его бесконечном протяжении».

Формулы и расчеты Циолковского – грандиозный стенобитный таран, который он дарит людям. Под его ударами рухнет непобедимая преграда. Константин Эдуардович вычисляет работу по преодолению сил тяготения планеты, определяет скорость, с которой придется лететь космическим путешественникам, вычисляет время полета. Впервые в научной литературе исключительно смело рисуется грандиозная картина грядущего межпланетного путешествия. И это не литературная зарисовка: Циолковский развертывает научно обоснованный, строго логичный план овладения космическим пространством.

Перенесемся мысленно в 1911 год. По улицам цокают копыта извозчичьих лошадей, С фырканьем катятся первые автомобили, неуклюжие и громоздкие. Одетые в кожаные штаны и кожаные черные куртки шоферы пугают прохожих громкими непривычными сигналами. Конка еще не уступила своих позиций трамваю. Позвякивание ее колокольчиков сливается с малиновым перезвоном церковных колоколов. Долгими деревенскими вечерами жужжат прялки, а глаза прях разъедает дым вонючих каганцов да лучин... Как далеко все бытие Российской империи от сказочно-величественных контуров космического корабля, которые набрасывал Циолковский!..

Нужно ли удивляться, что напечатанная в распространенном журнале (а «Вестнику воздухоплавания» на недостаток популярности жаловаться не приходилось) статья Циолковского наделала немало шума.

Вспомните жаркие споры последних лет: был ли Тунгусский метеорит космическим кораблем? Посещали ли Землю звездные пришельцы, выросшие под светом чужого далекого солнца? И вы поймете, как взволновала статья Циолковского интеллигентного читателя. Да как же не волноваться? Все впечатляло в этой статье. Ведь речь шла о металлических футлярах с водой, способных уберечь будущих путешественников от смертельно опасных перегрузок в первые минуты старта. Об огромных оранжереях, очищающих воздух в помещениях ракеты, позволяющих взращивать плоды – пищу будущих космонавтов. О борьбе с невесомостью. Об использовании для создания силы тяги электронов, продуктов распада радиоактивных веществ.

И читатель (наш отец или дед), ошеломленный обилием проблем, которые обрушивал на него учитель из Калуги, с жадностью вчитывался в смелые, зовущие вперед строки Циолковского: «Было время, и очень недавнее, когда идея о возможности узнать состав небесных тел считалась даже у знаменитых ученых и мыслителей безрассудной! Теперь это время прошло. Мысль о возможности более близкого, непосредственного изучения вселенной, я думаю, в настоящее время покажется еще более дикой. Стать ногой на почву астероидов, поднять камень с Луны, устроить движущиеся станции в эфирном пространстве, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать Марс на расстоянии нескольких десятков верст, спуститься на его спутники или даже на самую его поверхность, – что, по-видимому, может быть сумасброднее. Однако только с момента применения реактивных приборов начнется новая, великая эра в астрономии – эпоха более пристального изучения неба».

Не нужно быть большим психологом, чтобы представить себе состояние читателя, оторвавшегося от последнего выпуска журнала со статьей Циолковского. Он оглядывается вокруг. Все как будто осталось на своих местах. Ничего не изменилось, а в голове звенят пламенные слова: «Смело же идите вперед, великие и малые труженики земного рода...»

И вероятно, не раз и не два говорил такой читатель своим друзьям: «Вы видели в „Вестнике воздухоплавания“ статью Циолковского? Нет? Обязательно прочтите!»

Впрочем, чтобы не оставлять места домыслам (а мне не хочется допускать их в этой документальной повести), я хочу привести подтверждения того шумного успеха, который имела статья Циолковского.

«Резонанс получился большой, – вспоминал спустя много лет редактор „Вестника воздухоплавания“ Б. Н. Воробьев. – Откликнулись и научно-технические и популярные журналы, и общая пресса, и изобретатели. Многочисленные авторы выдвигали проекты конструкций реактивных самолетов, популяризировали идею Циолковского о возможности завоевать пространства, выходящие за пределы воздушного слоя Земли, и фантазировали о полном преобразовании в связи с этим структуры человеческого общества».

Но почему же мысли, получившие блестящий отзвук в человеческих умах, каких-то восемь лет назад прошли незаметно? Отчасти причиной тому большая популярность журнала «Вестник воздухоплавания», но главное в другом: в 1903 году авиация – удел небольших групп энтузиастов. К 1911 году она успела вырасти в большое и весьма романтичное дело. Именно успехам стремительно развивающейся авиации и обязана своим резонансом научно обоснованная идея межпланетных сообщений, вторично опубликованная Циолковским в 1911 – 1912 годах. Короче: самолет проложил путь космической ракете.

Нужно ли удивляться? Пожалуй, нет. В XX веке восемь лет для развития науки – срок немалый. Вспомним, к примеру, другое восьмилетие: в 1938 году немецкие ученые Отто Ган и Фредерик Штрассман расщепили атом урана. И кто бы тогда поверил, что в 1945 году атомные бомбы уничтожат два крупнейших города Японии? Да, многое в науке можно переосмыслить за восемь лет.

Статья «Исследование мировых пространств реактивными приборами» принесла Константину Эдуардовичу большое богатство – дружбу людей, оценивших его идеи и сделавших все возможное для их популяризации. Известные популяризаторы Владимир Владимирович Рюмин и Яков Исидорович Перельман, профессор Николай Алексеевич Рынин, занявшись распространением космических идей, стали вскоре настоящими друзьями ученого. Эта дружба не раз поддерживала Циолковского в трудные времена. Первым откликнулся Рюмин. Статья Циолковского ошеломила его.

«Прочел раз, прочел вторично с карандашом в руке, проверяя математические выкладки автора, – писал он. – Да! Это мысль! Циолковский не только один из многих завоевателей воздушной стихии. Это гений, открывающий грядущим поколениям путь к звездам. О нем надо кричать! Его идеи надо сделать достоянием возможно более широких читательских масс. Авось среди них найдутся люди, которые не только проникнутся величием мысли Циолковского, но и сумеют помочь ему приблизить ее осуществление. Надо им только доказать, что он прав, что полеты в безвоздушном планетном пространстве действительно возможны, что это не простая научная фантазия, а самая реальная возможность!»

Не откладывая, как говорится, в долгий ящик, Рюмин пишет статью для журнала «Природа и люди», еще более распространенного, нежели «Вестник воздухоплавания». Статья эта как небо от земли отличается от осторожного предисловия «Вестника воздухоплавания».

Свое подлинно гражданское выступление в защиту соотечественника (оно невольно заставляет вспомнить статью П. М. Голубицкого «О нашем пророке») Рюмин начинает с того, что все знают о Цеппелине, но мало кому известен Циолковский; все читали Жюля Верна «От Земли до Луны», а теперь все могут прочесть о том, как фантазия обратилась в науку.

«Сухое заглавие, столбцы формул, масса числовых данных,но какая сказочная мысль иллюстрировала этими формулами и цифрами! Человек, только вчера оторвавшийся от Земли, делающий первые попытки завоевания воздушных путей сообщения, уже поднял глаза к мерцающим звездам, и гордая, смелая мысль поразила его: „Туда, все выше и выше в мировое пространство“.

Рюмин раскрывает читателям журнала принцип действия ракеты. Подробно и обстоятельно объясняет, почему именно ракета станет единственным средством проникновения в космос, отмечает важность работ по освобождению энергии атома для космических кораблей грядущего.

Статья Рюмина проникнута истовой верой в осуществимость , идей Циолковского. Однако он отлично знает, сколь тяжела судьба открывателей – в царской России. Отсюда и заключительные слова: «Я лично твердо верю, что все же когда-нибудь настанет время, когда люди – быть может, забыв имя творца этой идеи, – понесутся в громадных реактивных снарядах и человек станет гражданином всего беспредельного мирового пространства».

Редакция охотно предоставила Рюмину свои страницы для этой статьи. Ведь одним из сотрудников журнала «Природа и люди» был Я. И. Перельман, также увлекавшийся идеей завоевания космоса.

Так встретила русская интеллигенция вторую часть труда Циолковского.

 

18. Циолковский обвиняет!

Триумф? Победа? Нет, не все гладко и на этот раз. Свидетельством тому статья Циолковского «Знаменательные моменты моей жизни», написанная незадолго до смерти, в 1935 году. Ученый отмечает в ней, что первая часть его труда, опубликованная в 1903 году, прошла незамеченной. Подчеркивает он и другое: «Когда же я издал продолжение этой работы в распространенном и специальном журнале (имеется в виду „Вестник воздухоплавания“. – М. А.), то сейчас же во Франции нашелся видный и сильный человек, который заявил, что он создал теорию ракеты раньше...»

Итак, Циолковский обвинял. Но справедливо ли его обвинение?

Может быть, не стоило заниматься подобным расследованием – первенство Циолковского в научном освоении космоса бесспорно. Никто не посягает и на приоритет реализации его идей – советские ученые первыми вступили в космическую эру. И все же оставить упрек без внимания было бы неуважением к памяти великого ученого.

Попытаемся проанализировать факты. Попробуем установить личность обидчика, составить «материалы обвинения», разберемся, есть ли для такого обвинения достаточные основания.

Вторую часть «Исследования мировых пространств реактивными приборами» «Вестник воздухоплавания» кончил публиковать в девятом номере за 1912 год, то есть в мае. Где-то в сентябре увидела свет статья В. В. Рюмина в журнале «Природа и люди», о которой шла речь выше, а в ноябре того же 1912 года в Париже состоялось заседание Французского физического общества. Большая группа видных физиков и математиков собралась на доклад с несколько необычным названием – «Соображения о результатах безграничного уменьшения веса моторов».

Безграничное уменьшение веса моторов? Слыхал ли кто-нибудь о невесомых двигателях? А реальны ли соображения, которые намерен высказать докладчик?

На множество подобных вопросов предстояло ответить молодому элегантному инженеру. Первые же слова донельзя смутили достопочтенную аудиторию.

Многие авторы, – сказал инженер, – избирали темой своих романов путешествия со звезды на звезду. Ученые же обычно считают эту идею невозможной и не думают о реальных физических данных, способных послужить к ее разрешению.

Выявить эти физические данные путем строгих расчетов – вот цель настоящей работы.

– Со звезды на звезду? Обосновать расчетами безудержную фантазию? – шепот удивления прокатился по залу.

Но человек на трибуне выждал, а когда улеглось волнение, начал уверенно выводить уравнения. На глазах изумленных коллег докладчик математически обосновывал научную гипотезу... перелета с Земли на Луну. Скептические улыбки уступили место откровенному восхищению.

Нет, не зря Общество гражданских инженеров Франции отметило несколько лет назад большой наградой его легкие авиационные двигатели! О, Робер Эсно Пельтри очень знающий инженер! Поздравления сыпались со всех сторон! И только один-единственный вопрос не приходил никому в голову: «А свои ли мысли излагал этот молодой и, несомненно, способный ученый?»

Как я уже указывал выше, доклад Эсно Пельтри состоялся в ноябре 1912 года, спустя пять месяцев после того, как «Вестник воздухоплавания» завершил публикацию статьи Циолковского. Однако сопоставить даты и убедиться в том, что статья была опубликована значительно раньше доклада, еще недостаточно для упрека в плагиате. Прав ли был Циолковский, бросая четверть века спустя такое обвинение? Знал ли французский исследователь о статье, взбудоражившей авиационный Петербург, ведь в ту пору русский язык еще не был общепризнанным языком науки?

Еще задолго до того, как я начал анализировать взаимоотношения Циолковского и Эсно Пельтри, два человека – В. Н. Воробьев в статье «Встречи с Циолковским», опубликованной в 1951 году журналом «Знание – сила», и А. А. Штернфельд в книге «Введение в космонавтику» – засвидетельствовали: в 1912 году Эсно Пельтри приезжал в Петербург.

Эти свидетельства существенно меняли дело – ведь большинство русских интеллигентов того времени свободно владели французским языком. Трудно (а пожалуй, и невозможно) предположить, что авиационные инженеры и летчики, с которыми встречался в русской столице Эсно Пельтри, обошли в беседах с заезжим парижанином такую острую и необычную тему, как та, которую развивал Циолковский. Снова перечитал я текст доклада Эсно Пельтри (он опубликован в книге профессора Н. А. Рынина «Теория космического полета»). Сопоставление его с работой Циолковского, опубликованной «Вестником воздухоплавания», было не в пользу Эсно Пельтри. Логика рассуждений обоих ученых весьма сходна. Разница заключалась лишь в том, что Эсно Пельтри рассматривал тему значительно уже и делал весьма осторожные, если можно так выразиться, более заземленные, выводы. Он ограничил космическое путешествие полетом на Луну, утверждал, что межпланетные полеты начнутся лишь после того, как удастся овладеть атомной энергией.

Было ли что-нибудь новое в этом выводе? Нет! О возможности использования атомной энергии в космонавтике Циолковский уже писал на страницах «Вестника воздухоплавания». Мало того, заявить, что межпланетные полеты невозможны без освоения атомной энергии, означало окончательно перевести космонавтику в разряд чисто теоретических умозаключений.

В ноябре 1913 года, спустя год после выступления Пельтри во Французском физическом обществе, прозвучал голос русской научной общественности. Тон задал Перельман. Его доклад «Межпланетные путешествия; в какой мере можно надеяться на их осуществление в будущем?» был заслушан 20 ноября 1913 года в заседании Общества любителей мироведения. Перельман говорил живо и интересно. Разобрав с позиции науки идеи писателей-фантастов, не раз отправлявших своих героев на Луну и другие небесные тела, докладчик подробно и обстоятельно изложил мысли Циолковского. Он представил их слушателям как совершенно реальные и многообещающие.

Доклад наделал много шума. Отчеты о нем появились в разных газетах. И вскоре Константин Эдуардович уже читал одну из статей Перельмана, присланную ее автором. В этой вырезке из газеты «Современное слово» черным по белому было написано: «Любопытно, что известный авиатор и конструктор инженер Эсно Пельтри недавно выступил с докладом о возможности достичь Луны в аппарате, основанном именно на этом принципе. Очевидно, идея реактивного прибора для межпланетных путешествий в наши дни, как говорят, „носится в воздухе“.

Нет, не случайно Перельман взял в кавычки последние слова! Надо полагать, он отдавал себе ясный отчет в том, каким ветром занесло в Париж идею русского изобретателя. Ведь, подобно Воробьеву и Штернфельду, Перельман не мог не знать о том, что Эсно Пельтри посещал в 1912 году Петербург.

«Глубокоуважаемый Яков Исидорович! – писал Перельману Циолковский. – Письмо Ваше и статью в „Совр. слове“ получил и с удовольствием прочел. Вы подняли (с В. В. Рюминым) дорогой мне вопрос, и я не знаю, как Вас благодарить. В результате я опять занялся ракетой и кое-что сделал новое...»

А пока Циолковский набрасывал это новое, ему представилась возможность подробнее ознакомиться с докладом Эсно Пельтри. В руки Константину Эдуардовичу попал четвертый номер журнала «Природа и люди» за 1914 год, вызвавший весьма противоречивые чувства. Легко представить себе эти чувства. Невольно удивишься, когда человек, с которым ты лично знаком и даже иногда переписываешься, вдруг словно забывает о твоем существовании. А именно так поступил К. Е. Вейгелин. В своей статье «Как можно долететь до Луны» он подробно пересказал содержание доклада Эсно Пельтри, начисто забыв о Циолковском. Однако чувство горькой обиды исчезло, когда Константин Эдуардович обнаружил развернутое послесловие редакции. Оно выглядело подлинным гражданским протестом. Редакция подчеркивала приоритет Циолковского, ссылаясь на его ранние работы, на статьи в «Научном обозрении», в «Вестнике воздухоплавания», напоминала, что истинное положение вещей было изложено на страницах журнала «Природа и люди» в 1912 году В. В. Рюминым (о его статье уже упоминалось).

Циолковский понял, что молчать больше нельзя. Надо отвечать, но где? Отсюда жаркий призыв к читателям, обращенный с обложки брошюры «Простейший проект чисто металлического аэростата из волнистого железа».

«Интересующиеся реактивным прибором для заатмосферных путешествий и желающие принять какое-либо участие в моих трудах, продолжить мое дело, сделать ему оценку и вообще двигать его вперед так или иначе; должны изучить мои труды, которые теперь трудно найти; даже у меня только один экземпляр. Поэтому мне хотелось бы издать в полном виде и с дополнениями „Исследование мировых пространств реактивными приборами“.

Пусть желающие приобрести эту работу сообщают свои адреса. Если их наберется достаточно, то я сделаю издание с расчетом, чтобы каждый экземпляр (6-7 печатных листов, или более 100 страниц) не обошелся дороже рубля.

Предупреждаю, что это издание весьма серьезно и будет содержать массу формул, вычислений и таблиц.

Для сближения с людьми, сочувствующими моим трудам, сообщаю им мой адрес: Калуга, Коровинская, 61, К. Э. Циолковскому».

Откликов не последовало. Не последовало даже после того, как обращение перепечатала одна из московских газет. И тогда, не обладая средствами для издания работы в целом, Константин Эдуардович выпускает небольшой брошюрой дополнения к ней. Эта брошюра – ответ Эсно Пельтри. Циолковский хочет «...популяризовать свои мысли, сделать некоторые к ним пояснения и опровергнуть взгляд на „ракету“ как на что-то чрезмерно далекое от нас».

Сформулировав пять теорем ракеты (читатель может подробно ознакомиться с ними во втором томе Собрания сочинений ученого), Циолковский отмечает и ошибки, допущенные Эсно Пельтри, деликатно называя их опечатками. Не обходит он и вопроса об использований атомной энергии. Снова подчеркивает свое несогласие с французским ученым: атомная энергия еще далека от практического применения, а «мне бы хотелось стоять, по возможности, на практической почве».

Однако, протестуя против отдаления начала космической эры, Циолковский не похож на какого-то безудержного оптимиста. Построить космическую ракету очень трудно. Кто-кто, а он отлично это знал. «Но все-таки эти трудности не так велики, чтобы ограничиться мечтами о радии и о несуществующих пока явлениях и телах».

И снова жаркое стремление Циолковского встречает сочувствие в прессе. Одна из московских газет пишет: «Строгими вычислениями автор доказывает, что радий с успехом может быть заменен гремучим газом и даже бензином. Можно найти и материалы, выдерживающие страшную температуру гремучего газа и неплавящиеся. Некоторые из этих материалов узде теперь известны, как вольфрам и углерод. Изыскания наиболее подходящих веществ для взрывания тугоплавких материалов, наконец, способы охлаждения взрывной трубы должны стать задачей очередных опытов».

Прочел ли Эсно Пельтри возражения Циолковского? Попали ли ему в руки газеты, обсуждавшие разные точки зрения? Ответить на этот вопрос, пожалуй, невозможно. Впрочем, искать ответа нет большой нужды, зная о том, что произошло спустя полтора десятка лет.

1927 год. Эсно Пельтри снова возвращается к теме космоса. Он делает доклад во Французском астрономическом обществе. И снова ни звука о Циолковском. Теперь это выглядит уже совсем странно. В ту пору о Циолковском много пишут за границей, особенно в Германии. Его имя упоминается рядом с именами ракетчиков, известных всему миру, а Эсно Пельтри, судя по его собственному предисловию, отлично знаком с работами немецких авторов. Правда, в этом предисловий есть оговорка, извинение перед теми, кто не упомянут в докладе «по незнанию». Но по незнанию ли забыт Циолковский? Брошюра «Ракета в космическое пространство», изданная в Калуге в 1924 году и разосланная в сотни научно-исследовательских учреждений разных стран, равно как и документы, сохранившиеся в архивах, – свидетельство того, что Эсно Пельтри кривил душой, не включив Константина Эдуардовича в число известных ему авторов.

Весной 1928 года Я. И. Перельман сообщает Циолковскому о том, что прочитал во французском журнале «L’Astronomie» новую работу Эсно Пельтри. Не обнаружив в ней ссылок на труды Циолковского (а к 1928 году число этих трудов увеличилось), Перельман сообщил об этом в Калугу. Одновременно он послал в редакцию французского журнала (причем не от своего имени, а от имени Общества любителей мироведения) статью «Патриарх астронавтики». Рассказав в этой статье о ранних работах Циолковского, Перельман возражал против их замалчивания во Франции.

Эсно Пельтри поспешил извиниться перед Циолковским? Или редакция «L’Astronomie» исправила его упущение? Отнюдь нет! Как сообщал в своем письме Константину Эдуардовичу из Парижа А. А. Штернфельд, спустя два года Пельтри опубликовал новую работу по астронавтике – и снова ни звука о Циолковском.

Таковы факты. Обойти их молчанием было бы просто неуважением к памяти ученого.

 

19. Напрасные хлопоты

Посягательства Эсно Пельтри омрачили радость Константина Эдуардовича от теплого приема, который оказала ему русская научная общественность. Много лучшего оставляло желать и все остальное. Отгремели схватки с VII отделом Русского технического общества по поводу цельнометаллического дирижабля, а дело не продвигалось ни на шаг.

Другой бы сдался, но не таков Циолковский. Он еще раз пытается распространить идею дирижабля за границей. История этой отчаянной попытки отражена в любопытных документах.

Долгие годы этих документов никто не видел. В обширном архиве Константина Эдуардовича их не оказалось. Пачку плотных листов бумаги с текстом на разных языках, с гербовыми печатями доброго десятка государств разыскал Петр Кириллович Сорокеев, заведующий архивом Политехнического музея. Разыскал буквально среди бумажной макулатуры.

Бумаги, найденные Сорокеевым, попали в Политехнический музей в 1929 году с документами Ассоциации натуралистов-самоучек – организации недипломированных ученых, членом которой состоял Циолковский. Заколоченные в ящики, бумаги пролежали двадцать лет, пока в музее не был создан научный архив. В 1949 году начался разбор документов и их систематизация.

Бумаги отыскались там, где это можно было меньше всего предполагать, – среди платежных документов бухгалтерии АССНАТа. Именно тут нашел П. К. Сорокеев неизвестную рукопись Циолковского «Отзыв о сочинении С. И. Квятковского». По-видимому экземпляр этой рукописи попал в число бухгалтерских документов как свидетельство работы, которую ассоциация оплатила Циолковскому. Как это часто бывает в архивных поисках, одна находка потянула за собой другую. Сорокеев начал искать с пристрастием и не просчитался. В дальнейшем будет объяснено, что находка Сорокеева была не такой уж случайной, как это может показаться на первый взгляд. Пусть не удивляется читатель, она, как думается, была тесно связана с Политехническим музеем... Сейчас же хочется отметить ценность документов, найденных Петром Кирилловичем. Ведь ему удалось разыскать около десятка патентов, выданных в 1910-1911 годах Константину Эдуардовичу на цельнометаллический аэростат.

«Привилегия сия выдана коллежскому асессору Константину Циолковскому, проживающему в г. Калуге...»

«Соединенные Штаты Америки. Для всех, кого это касается. Настоящим подтверждается, что Константин Циолковский из Калуги (Россия) представил в Патентное бюро заявление с просьбой о вручении патента на привилегию на новое полезное изобретение в области оболочки дирижаблей, аэростатов... после соответствующей экспертизы вышеупомянутому претенденту присуждается право на привилегию по патенту, охраняемое законом. 21 ноября 1911 года.

Принимая во внимание, что Константин Циолковский, уроженец г. Калуги (Россия), профессор физики и математики, заявил, что он изобрел усовершенствование газовой оболочки, предназначенной для воздушных кораблей...»

Россия, Соединенные Штаты Америки, Англия, Франция, Германия, Норвегия, Бельгия, Италия, Австрия официально подтверждали первенство Циолковского на эту идею, предоставив ему полное право извлекать из нее соответствующие выгоды.

Об оформлении патентами своего замысла Циолковский мечтал много лет, еще с той поры, когда E.H. Гончарова перевела на иностранные языки его работы о железном аэростате длиной с большой морской пароход. Ученому хотелось официально закрепить свое авторство, чтобы затем добиться осуществления проекта. Константину Эдуардовичу выгоды его изобретения казались неисчислимыми. Но – странное дело! – и американские бизнесмены и «деловые люди» Западной Европы молчали. Они отнеслись к вновь объявленным патентам столь же равнодушно, как и русские предприниматели.

Циолковский тяжело переживал это безразличие. Рухнула еще одна надежда, лелеемая много лет. На обложке брошюры «Защита аэроната» он спешит сообщить о полученных им заграничных патентах:

«Предлагаю лицам и обществам построить для опыта металлическую оболочку небольших размеров.

Готов оказать всякое содействие. У меня уже есть модели в два метра длины. Но этого мало.

В случае очевидной удачи готов уступить недорого один или несколько патентов.

Если бы у меня были средства, я бы сам испытал свое изобретение в значительном размере. Если бы кто нашел мне покупателя на патенты, я бы отделил ему 25% с вырученной суммы, а сам на эти деньги принялся бы за постройку».

И снова ни звука...

«Приходите посмотреть на мои модели в любую среду в 6 часов вечера», – взывает Циолковский со страниц другой брошюры.

Интересующихся нет...

Минуло еще несколько лет. В одном из апрельских номеров «Калужского курьера» за 1914 год мы читаем: «Первое публичное выступление нашего известного изобретателя К. Э. Циолковского, пожелавшего познакомить своих сограждан с результатом многолетних работ по устройству металлического управляемого аэростата, собрало 27 марта в помещении училища г. Шахмагонова очень малочисленную аудиторию: не считая нескольких лиц, причастных к Обществу изучения природы, которое устроило лекцию, да десятков двух-трех взрослых воспитанников училища, остальной публики раз-два – и обчелся...»

Провал! Полный провал!.. Но Циолковский все же крепится и не теряет бодрости. В марте того же года он получил пригласительное письмо. Его зовут в Петербург на Третий воздухоплавательный съезд и даже сулят пятьдесят рублей на дорогу. Конечно, он обязательно поедет. Поедет и повезет свои модели, чтобы услышать мнение крупнейших специалистов по воздухоплаванию.

Вместе с Циолковским едет и его «ассистент» П. П. Каннинг. Участники съезда выслушивают доклад Циолковского (в связи с нездоровьем Константина Эдуардовича его прочел Каннинг). Доклад сопровождается демонстрацией. Самодельный насос нагнетает в оболочку воздух, показывая, как меняется по мере наполнения ее форма.

Нет, и на съезде идея цельнометаллического аэростата не встречает того отношения, на которое рассчитывал Циолковский! Большинство его слушателей не верит больше в аэростаты. Аппараты тяжелее воздуха успели завоевать всеобщее признание.

Съезд окончился. Циолковский и Каннинг сдают в багаж длинные ящики с моделями. Константин Эдуардович торопится домой. Он возвращается в Калугу утомленный и раздраженный. Тоненькая, едва заметная трещинка во взаимоотношениях с Жуковским все ширится. Ведь Николай Егорович оказался на этот раз в стане его научных противников. Многолетним добрым отношениям Жуковского и Циолковского пришел конец.

Циолковский угрюм и мрачен. К черту все изобретения! Хватит мучиться самому и мучить семью! Он уже не мальчик. Пора подумать о спокойной, обеспеченной старости. О, он знает, что надо сделать. И Константин Эдуардович пишет письмо в Рязанское дворянское депутатское собрание.

Это письмо, отправленное 21 декабря 1914 года, выглядит поначалу непонятным. Циолковский просит выяснить, внесен ли он в дворянскую книгу Рязанской губернии. Странно!.. Невольно начинаешь ломать себе голову: почему Циолковскому, всю жизнь прожившему в большом повседневном труде, вдруг понадобилось официальное свидетельство «благородного» происхождения? Откуда возник неожиданный интерес к генеалогическому древу?

Вероятно, ответ удалось бы найти не скоро, не появись в сентябре 1960 года на страницах «Известий» небольшая заметка Н. Щипанова «Письма Циолковского». В ней сообщалось, что среди дел Переселенческого управления обнаружены прошения Константина Эдуардовича о выделении ему участка земли в Черноморской губернии.

Мысль о взаимосвязи писем Циолковского в Рязань и Петербург напрашивалась сама собой. Чтобы проверить ее, пришлось запросить в Центральном государственном архиве СССР фотокопии найденных документов. Ответ из архива не заставил себя долго ждать. Догадка оказалась верной. Ссылаясь на закон «о водворении на казенных землях дворян-землепашцев», Циолковский хлопотал о земельном участке. Он спешил напомнить высокому начальству о своем многолетнем труде, о двух выслуженных им орденах, о глухоте, осложнявшей его жизнь. «Имея свой дом и сад, – читаем мы в этом документе, – занимаюсь немного садоводством. Но земли мало: прокормиться ею нельзя...»

В своей автобиографии Циолковский писал: «Я всю жизнь стремился к крестьянскому земледелию, чтобы буквально есть свой хлеб...» С такой думой ученый прожил всю жизнь. И естественно, что в трудные дни (а их в его жизни было более чем достаточно) груз этой мысли становился особенно тяжким. Так было и в годы, предшествовавшие первой мировой войне.

Она довлела в ту пору над всем, настойчиво жгла мозг: «Окупил ли я своими трудами тот хлеб, который ем?»

Аэростат отвергнут современниками. Такая же участь постигла и другую идею, увлекавшую Константина Эдуардовича с 1905 года. До самой смерти он упорно разрабатывал и развивал ее как в опубликованных сочинениях, так и в тех, что еще не увидели света.

В 1914 году Циолковскому удалось напечатать небольшую брошюру – «Второе начало термодинамики». Брошюра была тоненькой, внешне ничем не примечательной, но появилась она по явному недосмотру цензуры: за ее обложкой скрывался дерзкий вызов. Циолковский опровергал мнение о возможности конца мира, существовавшее при полном благословении церкви и поддержке государства.

Попытка Циолковского по-своему осмыслить второе начало термодинамики поднимает его в наших глазах на огромную высоту. Мы уже успели оценить редкую самостоятельность научного мышления Циолковского, интуитивно, но точно предугадывавшего многие пути развития техники. Нам известно его умение отстаивать свои идеи. Однако, читая «Второе начало термодинамики» видишь совсем другого Циолковского, знакомишься с философом, узнаешь материалиста, с открытым забралом ринувшегося в бой против идеалистов, судивших да рядивших о начале и конце мира.

Однако прежде чем рассказать о брошюре «Второе начало термодинамики», необходимо вспомнить еще об одном человеке, анализировавшем ту же проблему в конце XIX века. Этот человек, никогда не слышавший о Циолковском, не успел закончить и опубликовать свою работу. Но тем не менее его мысли во многом перекликаются с мыслями Константина Эдуардовича.

Тридцать лет пролежала в архиве немецкой социал-демократической партии рукопись Фридриха Энгельса «Диалектика природы». Она была опубликована лишь в 1925 году в Москве, по фотокопиям, привезенным из Германии. Сегодня эта многогранная философская работа известна миллионам людей. Один из ее разделов – проблема тепловой смерти вселенной.

Там, где вступают в смертельную схватку материализм и идеализм, о компромиссах не может быть и речи. Вот почему Энгельс и Циолковский оказались в одном лагере, хотя каждый из них пришел туда своим путем. Для Энгельса эта научная проблема – важный тезис естествознания, ждавший глубокой философской оценки. Для Циолковского же признание возможности тепловой смерти вселенной означало крах всего, ради чего он жил и работал.

Это отнюдь не преувеличение и не пышная фраза. Судите сами: Константин Эдуардович рассматривал дирижабль как преддверие ракеты. Ракета же представлялась ему средством завоевания вселенной. Но нужно ли затрачивать исполинские усилия, освобождаться от пут тяготения и устремляться к иным планетам, к иным звездам, если все равно рано или поздно придет конец всему живому, пробьет час тепловой смерти?

И, защищая то, ради чего он жил и работал, Циолковский выходит на войну. Вместе с оптимистами он против пессимистов. С материалистами против идеалистов, против поповщины.

Теорию тепловой смерти выдвинул Рудольф Клаузиус, благообразный немец с большими проницательными глазами и белой бородкой, профессор Цюрихского, Вюрцбургского и Боннского университетов. Это он высказал в 1850 году истину, не вызвавшую поначалу ни малейших возражений. В самом деле, можно ли и нужно спорить с физической аксиомой: теплота не способна сама по себе переходить от более холодного тела к более теплому.

Надо заметить, что свои умозаключения Клаузиус подкреплял математическими выводами. Он ввел в физику понятие энтропии – меры необратимости процессов. Чем больше энтропия, тем меньше возможность для процесса стать обратимым, говорил Клаузиус. И действительно, трудно было возражать против введенного им понятия. Недаром оно и по сей день используется в физике, кибернетике, технике.

Однако то, что выглядело бесспорным и философски безобидным в масштабах физической лаборатории, выросло вскоре в реакционнейшую теорию. Это случилось после того, как Клаузиус, а вместе с ним и знаменитый английский физик У. Томсон (лорд Кельвин) попытались распространить второе начало термодинамики на всю вселенную.

У Клазиуса и Томсона оказалось немало союзников. Взгляды их получили известность в разных странах. Много лет спустя эти пессимистические воззрения наиболее ярко и выразительно сформулировал английский астроном и философ Дж. Джине. Конец мира он обрисовал так:

«Энергия еще сохранится, но она потеряет всякую способность к изменению; она так же мало будет способна привести в движение вселенную, как вода в стоячей луже заставить вращаться колесо мельницы. Вселенная будет мертва, хотя, быть может, еще и наделена теплом».

И вот против таких, как Клаузиус и Томсон, выступил Энгельс, утверждая, что «излученная в мировое пространство теплота должна иметь возможность каким-то путем, – установление которого будет когда-то в будущем задачей естествознания, – превратиться в другую форму движения, в которой она сможет снова сосредоточиться и начать функционировать».

Раскроем «Второе начало термодинамики» Циолковского. И мы встретим в нем мысль, созвучную той, за которую ратовал Энгельс.

«Так, согласно усердным последователям Клаузиуса и Томсона, – писал Константин Эдуардович, теплота тел стремится к уравнению, к одной определенной средней температуре; и словами, энтропия вселенной непрерывно растет. Настанет время, когда Солнце потухнет, мир замрет, живое уничтожится.

Но этого не будет, если постулат Клаузиуса не признавать началом или законом. Мир существует давно, даже трудно представить, чтобы он когда-нибудь не существовал. А если он уже существует бесконечное время, то давно бы должно наступить уравнение температур, угасание солнца и всеобщая смерть. А раз этого нет, то и закона нет, а есть только явление, часто повторяющееся». В 1905 году, изложив свои соображения по проблеме, где и естественные науки тесно смыкались с философией, Циолковский отправляет рукопись в Петербург. «Второе начало термодинамики» попадает на отзыв к профессору О. Д. Хвольсону. К сожалению, этот отзыв не сохранился. Однако мы знаем, что он был не из лестных. Об этом свидетельствует лаконичная заметка Циолковского на обложке брошюры «Защита аэроната»: «Отношение самое отрицательное».

Но Циолковский не расстается с полюбившейся ему проблемой. Красной нитью проходит она через все его творчество, через многочисленные труды, как опубликованные, так и не увидевшие света.

Надо полагать, что Циолковский отдавал себе достаточно ясный отчет в том, насколько не созвучны времени развиваемые им идеи. «Сначала мысль, а потом действие. Без мысли не может начаться и дело. Хорошо, если эта статья пробудит мысль молодых умов и заставит их произвести указанные опыты». Так пишет Циолковский и, не будучи в силах сдержать многолетней обиды, добавляет: «Я, между прочим, сам не произвожу эти опыты отчасти и потому, что мне все равно не поверят, как не поверили моим опытам по сопротивлению воздуха...» Спустя пять лет, в 1919 году, в брошюре «Кинетическая теория света» ученый снова пишет о том, что если бы «теория» тепловой смерти вселенной была верной, то уже давно бы наши глаза видели мрачную картину угасшего мира.

На протяжении многих лет отстаивал Циолковский идею «вечной юности вселенной». Недостаток места не позволяет во всей широте проследить за развитием его мыслей по этому вопросу, и потому я вынужден адресовать читателей к двум обстоятельным книгам: «Мировоззрение К. Э. Циолковского и его научно-техническое творчество» В. А. Брюханова (Соцэкгиз, 1959 г.) и «О малоизвестной гипотезе Циолковского» И. И. Гвая (Калуга, 1959 г.). Обе книги не только знакомят с мыслями Циолковского по вопросу о тепловой смерти, но и содержат сведения об успехах современной науки в разработке этой проблемы.

«Второе начало термодинамики» – свидетельство высокого уровня философского мышления Циолковского. Однако глубина философского мышления мирно уживалась с величайшей политической наивностью. Небольшая брошюра «Горе и гений», изданная Константином Эдуардовичем в 1916 году, – тому убедительнейшее свидетельство.

История этой брошюры – последней дореволюционной работы Циолковского – заслуживает внимания. Циолковский пытается подбодрить самого себя, внушить себе веру в собственные силы, без которых дальнейшая борьба невозможна. Измотанный неприятностями, не понятый современниками, пишет Циолковский, эту брошюру, совсем не похожую на то, что он издавал раньше.

– Почему мы терпим нужду, когда богатства и силы природы неисчерпаемы?

– Почему на старости лет остаемся без крова и умираем от лишений?

– Почему подстерегают людей бедность, горести и несчастья?

– Как устранить лишения?

Залп вопросов, заданных Циолковским, звучит как речь прокурора. Нам понятна его страстность: хочется ответить на вопросы, которые уже не раз задавал самому себе. Но как наивны эти ответы!..

Циолковский далек от понимания социальной обстановки окружающего мира. Он мечтает о переустройстве человеческого общества. Для этого, по его мнению, нужно лишь одно – расчистить путь гениям. «Если бы были отысканы гении, то самые ужасные несчастья и горести, которые даже кажутся нам сейчас неизбежными, были бы устранены! Гении совершали и совершают чудеса. Кому же это не известно!»

Константин Эдуардович верен себе. Больше всего на свете он надеется на человеческое знание. «Гигиена дает здоровье и продолжает жизнь. Хирургия оживляет умирающего, исцеляет калеку, дает зрение, слух и проч. ...Техника делает человека сильнее тигра, быстрее лани. Она дает ему крылья и дворцы, заставляет природу работать, как раба...»

Брошюра «Горе и гений» – своеобразный рецепт выращивания людей, способных сдвинуть человечество с мертвой точки. Читая ее даже не веришь, что она вышла из-под пера человека, столь глубоко осмыслившего проблему тепловой смерти. Да как же не удивляться, читая описание большого, светлого, очищенного от пыли и бактерий здания? В нем есть все, что нужно человеку, – от мастерских для работы до библиотек и школ. По замыслу Циолковского, обитатели этого рафинированного мирка должны были изучать друг друга, разыскивать лучших – одним словом, путешествовать к высшей мудрости.

Не много времени понадобилось, чтобы увидеть наивность и несостоятельность этих рассуждений. Человек шагнул в новый мир не через дома, очищенные от бактерий, а через гром революции, через гражданскую войну. В величайших лишениях отвоевал себе советский народ право на лучшую жизнь.