В жизни бывают не только радости

С моря дул ветер. Холодный, пронизывающий, он нагнал свинцово-серые тучи и пригоршнями кидал в лица прохожим хлопья липкого, мокрого снега. Тускло горели газовые фонари. Туман гасил их и без того неяркий свет.

Этим угрюмым, неприветливым вечером по одной из улиц Петербурга шел высокий юноша в студенческой фуражке и потертом, видавшем виды пальто. Ссутулившиеся плечи, низко опущенная голова, связка книг в одной руке и небольшой чемоданчик в другой невольно привлекали внимание редких прохожих. Весь облик молодого человека наводил на мысль о том, что ему отказали от квартиры и он вынужден брести по улице в погоду, про которую говорят, что «добрый хозяин и собаки не выгонит».

Не замечая сочувственных взглядов, юноша шагал все дальше и дальше. Тень от его фигуры, которую рисовал свет газовых фонарей, то растягивалась, то исчезала, то падала под ноги, то убегала за спину.

Из серой мглы выступило здание вокзала. Юноша прошел в подъезд. Устойчивый специфически вокзальный воздух ударил в нос. Толпа народа осаждала кассу. Билеты остались только в третий класс и брались с боя. Волей обстоятельств студент оживился: нужно было протискаться к кассе. Через полчаса он уже шагал по перрону, сжимая в руке желанный билет.

Томительно текли последние минуты. Но вот прозвенел станционный колокол, переливчато засвистел кондуктор, сипловатым гудком откликнулся маленький большетрубый паровоз. Звякнул металл межвагонных сцепок. Качнулись мешки и чемоданы на багажных полках. Поезд тронулся по направлению к Москве. Народ в вагоне собрался веселый. Теснота не только не мешала — напротив, она сближала. Пассажиры быстро перезнакомились, много и аппетитно ели, бегали на станциях за кипятком.

Однако теплая, непринужденная атмосфера словно стороной обходила студента. Задумчиво-грустное выражение не покидало его лица. Хмуро сдвинулись брови. Бледная кожа плотно обтягивала выступавшие скулы. Он односложно отвечал на вопросы спутников, не поддерживал их оживленной беседы.

Случилось самое плохое, что бывает в студенческой жизни. Николай Жуковский провалился на экзамене по геодезии. Пришлось покинуть Институт инженеров путей сообщения.

Юноша возвращался в Москву, увозя ворох разбитых надежд. Он не сумел стать инженером. В прах рассыпалась мечта всей его короткой двадцатидвухлетней жизни.

Древние книги бытия изображали Землю покоящейся на трех слонах или на трех китах. В годы юности Жуковского такими китами, на которых умещалась вся техника, были три инженерные специальности; механика, технолога, путейца. Техника той поры не обладала размахом, присущим ей сегодня, но зато, не зная узкой специализации, типичной для нашего времени, она требовала от инженера энциклопедически широких знаний. Профессия путейца не представляла собой исключения из этого правила. Путейцы должны были уметь строить мосты и дома, воздвигать здания вокзалов и прорезать землю трубами тоннелей. С того, кто вступал в этот мир, спрашивалось многое…

Воображение юноши рисовало контуры сложнейших машин и сооружений. Жажда знаний влекла в Петербург, в институт, который тридцать шесть лет назад окончил его отец. Но как бесславно оборвались радужные планы!..

Мерно стучат колеса. Их ритм убаюкивает пассажиров. Но не засыпает Жуковский. Лихорадочно работает его мозг. Расставшись с институтом, надо думать о будущем, искать новые пути в жизни, а это так нелегко…

Двадцать два года — возраст надежд и желаний. Поражение в таком возрасте особенно болезненно. Для Жуковского же оно мучительно вдвойне. Мечта о профессии инженера зародилась еще в детстве и не оставляла ни на минуту. Сыну хотелось сделать то, что не удалось совершить отцу, который тридцати лет от роду был вынужден променять хлопотливую и беспокойную жизнь путейца на тихую службу управляющего чужим поместьем.

Правда, сын не осуждал отца. На строительстве дороги между Москвой и Нижним Новгородом Егор Иванович попал в трудную обстановку. Здесь властвовали взятки и алчность, процветали подлог и мошенничество. Не по сердцу прямому и откровенному человеку был круг людей, с которыми его связывала профессия. Егор Иванович не мог равнодушно смотреть на бессовестный обман малограмотных рабочих. Безукоризненная честность исключала возможность сближения с сослуживцами, частые переезды с места на место мешали устроить семейную жизнь.

По делам службы Егору Ивановичу частенько приходилось наезжать в Москву. Во время одного из таких приездов он попал в Большой театр. Шла опера «Сомнамбула». Егор Иванович с удовольствием слушал музыку, но гораздо больше, чем спектаклем, молодой человек заинтересовался девушкой, сидевшей в одной из лож с седой представительной дамой.

Человек никогда не может угадать, где найдет он свое счастье. Купив билет в Большой театр, Егор Иванович вряд ли предполагал, что этот вечер изменит его дальнейшую жизнь. Однако случилось именно так. Молодой инженер вскоре познакомился с Аннетой Стечкиной и полюбил ее той настоящей любовью, которой хватает на долгие годы семейной жизни.

Жаркое чувство Жуковского встретило полную взаимность. Но на пути влюбленных возникло неожиданное препятствие. Против брака резко возражали братья Анны Николаевны. Еще бы! Их сестра вдруг собирается замуж за какого-то мелкопоместного дворянина, не обладающего ни богатством, ни знатностью, а род Стечкиных ведет свою историю со времен Ивана Грозного.

Будь у Анны Николаевны другой характер, быть может, братьям и удалось бы расстроить брак. Но жизнь уже успела научить девушку многому. Рано потеряв родителей, она умела не только болтать по-французски, вышивать на пяльцах, рисовать и играть на пианино. Анна Николаевна обладала большим запасом энергии, здраво, по-хозяйски относилась к жизни. Оценив чувство Егора Ивановича, его скромность, честность, добропорядочность, она твердо решила, что лучшего спутника в жизни ей и не надо. Анна Николаевна сумела настоять на своем: добившись от братьев раздела имущества, она вышла замуж за инженера Жуковского.

Отпраздновав свадьбу, молодые не задержались в Москве. Вместе с Варенькой, сестрой Анны Николаевны, они отправились туда, где работал Егор Иванович, — во Владимир. Егор Иванович решил покинуть казенную службу и вскоре был уволен в отставку по домашним обстоятельствам в чине штабс-капитана с правом ношения мундира.

Владимирщина приглянулась супругам Жуковским. Расположенная в междуречье Оки и Клязьмы, она испещрена холмами, обильно поросшими лесом, изрезана сверкающей гладью рек. Тот, кто бывал в этих местах, никогда не забудет их красоты, волшебной поэзии русской природы. И сегодня, как сто с лишним лет назад супругам Жуковским, путешественнику, въезжающему во Владимир из Москвы, открывается вид на Золотые ворота и чудесные соборы — памятники национального зодчества.

Древней Русью веет от старинных стен и величественных башен. Это с них летели жужжащие стрелы, падали камни, лилась горячая смола, это здесь звенел меч русского воина. Таким и предстал Владимир перед молодоженами — сошедшим со страниц былин и древних легенд.

В те годы, когда инженер Жуковский искал место, чтобы вить свое семейное гнездо, Владимир был губернским городом. Но не балы в Дворянском собрании, не торжественные приемы у губернатора, на которые слеталась вся местная знать, манили к себе молодоженов. Их покорила прелесть природы этих исконно русских мест. На них и осело семейство Жуковских.

Капитала на казенной службе Егор Иванович не нажил. Денег у него не было. Именьице Орехово, где обосновались супруги, пришлось поэтому покупать на приданое Анны Николаевны.

Здесь, в тридцати верстах от Владимира, как записано в метрической книге Владимирской округи, погоста Санниц, «у штабс-капитана Егора Иванова Жуковского и законной жены его Анны Николаевой сын Николай показан рожденным 1847 года января 5, а крещенным 6-го числа».

Это был третий ребенок в семье. О нем, о человеке, которым гордится наука всего мира, и пойдет речь в этой книге.

Достаток семьи был не очень велик. Помещика из Егора Ивановича не получилось. Решив перестроить ветхий дом прежних владельцев Орехова, Егор Иванович был вынужден продать соболий салоп и скромные драгоценности из приданого жены. Что говорить! Семья была не из богатых.

Но разве в богатстве смысл жизни? Жили Жуковские дружно, не зная ни ссор, ни споров. Энергия, деловитость, решительность Анны Николаевны оказались именно теми качествами, которых, увы, не всегда хватало чрезмерно мягкому Егору Ивановичу. Детей она воспитывала строго, но заботливо.

Николенька был еще на попечении няни Арины Михайловны, когда старшие брат и сестра перешли в руки гувернантки. Однако среди хозяйственных хлопот мать находила время, чтобы и самой заниматься с детьми музыкой и французским.

Лес вплотную подступал к маленькому домику усадьбы Жуковских. В лесу росло много грибов и ягод, в овражках текли ручьи и ручейки. Места были богаты рыбой, птицей, зверем. Мальчикам казалось, что лесам, окружавшим имение, нет конца…

Иметь ружья было заветной мечтой всех сыновей Егора Ивановича. Но до ружей детвора еще не доросла, и вместе со своими деревенскими сверстниками братья всецело отдавались тем бесхитростным радостям и развлечениям, которые так щедро предоставляла сама природа.

Место встречи с деревенскими друзьями — край сада, где широко раскинулись кроны вишневых деревьев. В гурьбе мальчишек, сбегавшихся под густые навесы вишняка, частенько оказывался и взрослый — дядька Кирилл Антипыч со своим старым шомпольным ружьем, многократно чиненным и перечиненным.

Охотничьим рассказам Антипыча мальчики внимали с затаенным дыханием. Старик был их кумиром, и именно в эти годы родилась у Николая та неистребимая страсть к охоте, к блужданиям по лесу, которая не оставляла его потом на протяжении всей жизни.

Другим взрослым приятелем маленьких Жуковских стал дворовый человек Захар. Он хорошо помнил «француза», рассказывал интересные истории о войне с Наполеоном. Любил Захар и читать вслух жития святых, водрузив на нос сломанные очки в железной оправе, подвязанные для прочности веревочками.

И частенько, зайдя в избушку Захара, мальчики заставали там своих деревенских сверстников, нараспев выводивших «Аз… Буки… Веди… Глаголь… Добро… Еси… Живете…» Старый Захар, свесив голову с печки, открывал ребятишкам секреты грамоты.

Походы за ягодами и грибами, рыбная ловля, пускание воздушных змеев, купание в любую погоду с азартными состязаниями в скорости плавания и нырянии закаляли мальчиков, воспитывали в них пытливость и наблюдательность — качества, каких зачастую лишены юные жители городов.

Братья постигали законы леса, учились разбираться в следах, в голосах птиц и зверей, в секретах рыбной ловли. И надо заметить, что любовь к природе, так просто, обыденно ставшая частью характера Жуковского, помогла ему много лет спустя. Не раз, блуждая в лесу и по лугам, он находил в своих наблюдениях натуралиста ключи к решению многих сложнейших вопросов механики.

Знакомство с природой рождало десятки разнообразных вопросов. Мать далеко не всегда могла дать ответы, удовлетворяющие маленьких мужчин, а отец был дома редким гостем. Расставшись с почетной профессией инженера-путейца, он стал управляющим чужим имением. Служба у графа Зубова беспощадно забирала время, почти ничего не оставляя на долю жены и детей.

«Милый папаша, когда же Вы приедете? Мне без Вас скучно. Вы, как гость, с нами не живете, так грустно без Вас. Сколько раз на день мы выбегаем Вас встречать — выбегаем, и все напрасно, а Вас нет как нет. Приезжайте поскорее, папашенька, приезжайте».

Так писал отцу маленький Коля Жуковский, и это короткое письмецо красноречиво свидетельствует о большой любви, нежности, желании приобрести в отце старшего друга.

Но что поделаешь! Жизнь не всегда складывается так, как нам хочется. И хотя на большом дубе у дороги каждую ночь заботливо вывешивался яркий фонарь, чтобы Егор Иванович, направляясь домой, не сбился с пути, совсем не каждую ночь служил этот фонарь маяком к родному дому для управляющего поместьем графа Зубова…

Дети подрастали и нуждались в толковом наставнике. Няню Лрину Михайловну и гувернантку-француженку должен был сменить настоящий учитель, уже пора готовить Николая и его старшего брата Ивана к поступлению в гимназию. В 1854 году учитель прибыл в Орехово. Он привез с собой много книг, приборы и аппараты для показа опытов по физике и химии. Предстояло заняться арифметикой и латынью — науками, отнюдь не вызывавшими у будущего ученого больших симпатий.

Живой, остроумный, общительный, с большим полетом фантазии, Альберт Христианович Репман быстро завоевал дружбу семейства Жуковских. В глазах мальчуганов жизнерадостный студент-медик за считанные дни стал непререкаемым авторитетом. Еще бы! Чего только не знал этот юноша! Он свободно владел немецким, французским, латынью, отлично разбирался в физике и химии, охотно помогал любому больному, который просил его о помощи.

Наука для Репмана была святыней, неразлучной спутницей жизни. Эту влюбленность, веру в силу человеческого знания юноша всячески старался передать своим ученикам. И, с удовольствием наблюдая за тем, какое впечатление производили на Николая и Ивана опыты по физике, Альберт Христианович повторял слова Леонардо да Винчи:

— Мудрость есть дочь опыта!

Пройдет много лет. Альберт Христианович станет известным врачом, он смело будет вводить в медицину электричество, которое знает великолепно, а его семилетний ученик вырастет в одного из величайших знатоков механики. Они встретятся на ниве науки. Репман доживет до зенита славы своего ученика, но обо всем этом впереди, на следующих страницах…

С приездом учителя многое изменилось и в лесных походах. Репман рассказывал бездну интересного, нового о жизни животных и растений, учил составлять гербарии, помогал совсем иначе смотреть на многие, уже примелькавшиеся глазу явления. В таких походах живые наблюдения над природой сплетались со знаниями, почерпнутыми из книг.

На занятиях учитель твердокаменно строг, но, когда уроки выучены, с ним можно запустить змея, погулять в лесу, покататься на санках, сыграть в любую из игр, которые доставляли в детстве множество удовольствий каждому из нас.

Так, незаметно для самого себя, Николай Жуковский подготовился к тому, чтобы взойти на первую ступеньку жизненной лестницы.

 

Врата учености

Юность нетерпелива. Она торопится в будущее, порой не думая о настоящем и забывая прошлое с какой-то уму непостижимой быстротой. Был ли маленький Жуковский исключением из этого правила? Понимал ли он, что осенним днем, наполненным суетой сборов, заканчивается самая розовая, самая безмятежная пора его жизни? Разумеется, нет. Он жил в эти минуты будущим, думой о Москве, такой незнакомой и величественной. Как пойдет жизнь вдали от родного дома? Об этом братья могли строить только догадки.

Первопрестольная столица одновременно манила и пугала. Манила своей стариной, многовековой славой, интересной жизнью. Но когда мальчики слушали рассказы своего учителя о гимназической жизни, им становилось как-то не по себе. В самом деле, учеников будут будить рано — в шесть часов надо соскочить с постели, быстро умыться, одеться, почистить обувь, мундир и натереть до золотого сияния медные пуговицы. Затем, словно вымуштрованные солдаты, пройдут они строем перед бдительным оком надзирателя. Этот фельдфебель от педагогики, не зная пощады, оставит неисправных без хлеба и чая.

После молитвы разойдутся по классам, повторят уроки, а в половине девятого набросятся на корзину хлеба, которую принесут прямо в класс. Хорошо, что его есть можно вдоволь. С девяти — уроки. В два часа — обед. Затем приготовление того, что задали учителя, а в восемь, получив по кружке молока с хлебом, снова в спальни. И так каждый день…

Удар кнута провел границу между прошлым и будущим. Коляска покатилась по дороге. Запрыгали узелки и корзинки с домашней снедью. Усадьба словно уплыла назад. И последнее, что увидел Николенька, была сгорбленная старческая фигура няни. Вытянув руку вслед своим воспитанникам, она мелкими, дробными движениями крестила воздух…

Покачиваясь, коляска часто вздрагивала на ухабах. Дорога была плоха, и не раз путешественникам встречались брички и телеги, подле которых пощипывали траву выпряженные кони, а возчики, чертыхаясь, чинили сломанные оси или рассыпавшиеся колеса. И хотя расстояние от Владимира до Москвы не превышало двух сотен верст, путешествие потребовало нескольких дней.

На станциях пили чай из похожих, как близнецы, самоваров. Вели донельзя однообразные разговоры со станционными смотрителями. Затем на облучок взбирался новый ямщик, и коляска катилась дальше, то взбираясь на пригорки, то скатываясь в низины, где под сенью огромных ветел лепились ветхие, словно наклонившиеся под своими соломенными крышами, домики придорожных деревень.

Анна Николаевна сожалела, что еще не достроена Нижегородская железная дорога и приходится так долго ехать на перекладных. Мальчики были иного мнения. Перед ними, впервые выехавшими из деревенской глуши, широко распахнулось окно в окружающий мир.

Невесело выглядел этот мир. Тоненькие полоски крестьянских наделов пестрели по обеим сторонам дороги. Навстречу путешественникам под конвоем жандармов шагали этапники — Жуковские ехали по дороге слез и страданий, знаменитой Владимирке. Из белокаменной Москвы она уводила в далекую Сибирь…

Каторжане вызывали у мальчиков сострадание. Землистые лица, на ногах коты — тяжелая арестантская обувь. Медленно брели эти люди под тягучий перезвон кандалов.

Но вот позади поля и луга. Из желтеющих под ударами осени рощ и перелесков выглядывают маковки церквей. Все плотнее сближаются приземистые домишки.

— К Москве подъезжаем! — ткнул вперед кнутовищем ямщик, подбадривая приуставших лошадей.

Давно мечтали братья Жуковские о сладостной встрече с древним городом. Они затихли, осматриваясь по сторонам. Мимо коляски проплыла Рогожская застава, Андронов монастырь, один из древнейших сторожей Москвы. За стенами хозяйственно сбитых домиков жили купцы-старообрядцы. Как говорили в ту пору, от воли Рогожи зависели цены на хлеб не только в России, но и в Англии.

По камням мостовой громыхали тяжело груженные телеги ломовых извозчиков. За высокими глухими заборами басовито лаяли злые цепные псы. Подле лабазов с пудовыми замками суетились расторопные приказчики, побрякивая связками ключей.

Проехали Солянку, миновали замшелую стену Китай-города и через Лубянку покатили вниз, к Охотному ряду. Детские глаза замечали все. Вот на Неглинном бульваре фонтан с водой. Подоткнув подол, женщина наполняет ведра. Босоногий сапожный подмастерье в кожаном фартуке терпеливо ожидает своей очереди. Меланхолически покуривая трубку, за ними наблюдает здоровенный детина с бляхой на груди — дворник, первая опора полиции.

Над двухэтажными домиками Охотного ряда, украшенными пестрыми аляповатыми вывесками, проглядывали зубцы Кремлевской стены. В лучах солнца переливались золотом купола старинных соборов.

Шумная, толкучая, с кривыми улицами, Москва выглядела какой-то уютной, подкупающе простой и приветливой. Она словно говорила путешественникам: вот я какая — хотите любите, хотите нет.

— Это университет! — показала Анна Николаевна.

Мальчики как по команде повернули головы направо. Да, конечно, они тотчас же узнали университет, о котором так много и интересно рассказывал Альберт Христианович Репман.

А за университетом многоликий город повернулся к ним еще одной стороной. Здесь, где некогда стоял Опричный двор грозного царя Ивана, поодаль от суеты и шума торговой Москвы, гнездились бары. Купеческим лавкам сюда доступа не было. Чистенькие, словно умытые домики, как братья, походили друг на друга ярко-зелеными крышами, разноцветной штукатуркой стен и колоннадой у парадных входов. Медные доски над калитками извещали об именах владельцев, а сонный будочник с громадной музейной алебардой, отдававший честь проходившим офицерам, охранял своим ветхозаветным оружием покой московского дворянства.

По левую руку от домиков тянулась Кремлевская стена, а справа, словно взбежав на высокий холм, из-за деревьев обширного сада виднелось красивейшее здание. На фоне небольших особняков оно выглядело особенно стройным, особенно величественным. В этом здании, построенном знаменитым русским зодчим В. И. Баженовым, известном в Москве под именем дома Пашкова , размещалась 4-я мужская гимназия, куда некоторое время спустя и определила Анна Николаевна своих сыновей.

События дня прыгали в голове Николая, устало приклонившейся к подушке. А в ушах звенели стихи, не раз читанные ему любимой старшей сестрой:

И вот случилось чудо. Стихи ожили. За считанные часы они воплотились для мальчика в дерево и камень, в улицы и мосты. Перед Коленькой во всей красе возникла древняя русская столица, ставшая на всю его долгую жизнь такой же бесконечно близкой, как и родная Владимирщина.

Первые месяцы жизни в Москве были наполнены напряженным трудом. Альберт Христианович Репман не давал Ивану и Николаю ни минуты покоя. Предстояло подготовиться к экзаменам, причем так, чтобы не срезали самые придирчивые учителя. Наконец все волнения позади. В феврале 1858 года братья стали гимназистами: Иван — второго, Николай — первого класса 4-й мужской гимназии. Несколько дней спустя они уже щеголяли в шинелях с красными петлицами на отложных воротниках, в фуражках с красными околышами и таким же кантом на тулье. Цветом этого канта и различалась форма учеников разных гимназий, но для уличных мальчишек все гимназисты были на один манер. «Красная говядина», «квартальные», — такими возгласами провожали они братьев Жуковских, шагавших подле матери по московским улицам.

Нелегко заниматься в первом классе. С ужасом перебирал Николай названия предметов. И чего только тут не было! Закон божий, русский язык с церковнославянским и словесностью, латинский язык, немецкий, математика, география, естественная история, чистописание, рисование… Не слишком ли много для мальчугана, только что выпорхнувшего из семейного гнезда?

При гимназии был пансион. Но любящему сердцу матери не так-то просто расстаться с сыновьями. Подыскав скромную квартиру в районе Арбата, первую зиму она прожила вместе с ними. В этот год, обживаясь под материнским крылышком, братья познакомились с Москвой.

По воскресеньям всей семьей отправлялись в Кремль. Анна Николаевна рассказывала, а дети жадно слушали. Здесь каждый камень говорил о доблести и славе народа. Широкое жерло Царь-пушки и монументальный шлем Царь-колокола вызывали у гимназистов чувство благоговейного почтения.

Именно в эти годы и возникла у Жуковского та горячая любовь к древней русской столице, которая связала его с ней крепчайшими узами. Он полюбил Москву, «как сын, как русский, пламенно и нежно».

Спустя три года после того, как Жуковский начал свою учебу в Москве, 4-я гимназия переменила адрес. Дом Пашкова отдали Румянцевскому музею, а гимназистов переселили к Покровским воротам. Дюжие ломовики укладывали на подводы парты, классные доски, глобусы, кровати и тумбочки из спален пансионеров. Нагруженные этим скарбом подводы потянулись к новому зданию, купленному у юнкера лейб-гвардии конного полка князя Ивана Юрьевича Трубецкого.

Не без сожалений покидал Жуковский уютный уголок дворянской Москвы с тихими улицами, где гуляли со своими питомцами гувернантки и гувернеры, где не в диковинку были громадные просторные кареты с фамильными гербами. Запряженные четверкой лошадей, с форейтором впереди, с парой лакеев на запятках, они плавно раскачивались на высоких рессорах.

На Покровке все иначе. Здесь жили люди другого склада, разных чинов и сословий, более деловые, более современные: врачи, учителя, аптекари, шляпники, портные. Покровка была людной и шумной улицей. Здесь много магазинов, кондитерских, гостиниц.

Здание гимназии, выстроенное в стиле рококо еще в восемнадцатом столетии, скорые на клички ученики, без малейшего уважения к его возрасту, окрестили «комодом». Мальчики быстро обжились на новом месте, и все потекло своим чередом.

Из окон гимназии как на ладони была видна вся шумная жизнь Покровки. Расхваливая свой товар, зычно кричал разносчик калачей. С грохотом подпрыгивали на булыжнике мостовой линейки — неуклюжие экипажи, где пассажиры усаживались спинами друг к другу на продольные скамейки, прикрывая ноги кожаным фартуком, защищавшим от дождя и грязи. И, что греха таить, не раз Жуковский со своими одноклассниками предпочитали наукам наблюдение за деятельной жизнью московской улицы.

Нельзя сказать, что, вступив «во врата учености», Жуковский обрел свою родную стихию, стал заниматься столь блистательно, как это можно предположить. Отнюдь нет! У будущего математика не ладилось дело с арифметикой, не успевал он и по немецкому языку. Живой и экспансивный, никогда не отлынивавший дома от занятий с матерью, с гувернанткой, затем с Альбертом Христиановичем Репманом, мальчик не мог зубрить нелепо и бессмысленно, как этого требовали учитель математики Мохтин и учитель немецкого языка Кайзер.

Сколько страхов вызывали минуты, когда «немец» водил длинным, желтым от табака пальцем по страницам журнала, намечая кандидата для опроса! Рядом с учителем, грузным, массивным, Николай чувствовал себя маленьким и беззащитным. От волнения он начинал заикаться, и единица в журнале, выведенная с педантичной четкостью, порой завершала эту малоприятную беседу.

В отличие от большинства преподавателей немецкого языка Кайзер прилично говорил по-русски. Он убежденно считал, что своим хорошим знанием русского языка прежде всего обязан зубрежке, долгой и исправной. Того же самого почтенный наставник требовал и от учеников. К тому же Кайзера подогревало и мелкое тщеславие: гимназисты занимались по написанному им учебнику. Учителю доставляло удовольствие слушать целые страницы сочиненного им текста, зазубренные наизусть.

Впоследствии, когда страх перед Кайзером ушел в область безвозвратных воспоминаний, Николай Егорович в кругу родных и близких не раз с улыбкой рассказывал о том почтительном трепете, который одолевал его при виде грозного учителя. Жуковский не забывал в этих рассказах упомянуть и о тех нелепостях, которые порой попадались в учебнике Кайзера: «Лев съел собаку, перчатки, стол, кузину моей бабушки».

Суров режим в 4-й мужской гимназии. Впрочем, пожалуй, ничуть не суровее, чем в остальных учебных заведениях Москвы. Повсюду учителя и инспекторы не скупились на наказания: розги, оставление без обеда. Сыну природы, каким по праву мог считать себя Жуковский, обжиться в такой хмурой, неприятной обстановке было очень нелегко…

Но время взяло свое. Фамилию Жуковского вскоре стерли с черной доски. Из сомнительного общества двоечников она перешла на красную доску, а затем и на самую почетную — золотую.

Чтобы постигнуть секрет этих перемен, перенесемся на миг в класс, где в чинном порядке сидят за столами гимназисты. На первых партах пансионеры, затем полупансионеры и уж за ними приходящие, составляющие население «камчатки». Прозвенел звонок. Закончилась перемена. И вдруг вместо привычной фигуры Мохтина, грузной и, пожалуй, даже величественной, в класс вошел незнакомый молодой человек с классным журналом под мышкой. Подойдя к столу, он остановился и, широко улыбнувшись, сказал:

— Давайте знакомиться. Я ваш новый учитель Александр Федорович Малинин. А вас, — учитель ловким движением распахнул журнал, чтобы начать перекличку, — попрошу представляться по очереди.

К сожалению, Николай Егорович не оставил автобиографических записок. Но если бы они были написаны, то там, несомненно, нашлись бы сердечные слова в адрес Александра Федоровича, замечательного педагога, автора известных учебников по математике. Напиши Николай Егорович свои воспоминания, он, вероятно, помянул бы Малинина так же тепло, как и его соученик по гимназии Н. А. Шапошников, чье имя известно нам по обложке сборника алгебраических задач. Шапошников характеризовал любимого учителя как человека, который «не только не запугивал своих учеников, но, наоборот, развивал в них смелое, даже критическое отношение к делу, вызывал деятельное участие каждого в ходе занятий всего класса… Уроки в его классе представляли ряд оживленных бесед, пересыпанных остроумными анекдотами, меткими критическими замечаниями, оригинальными сопоставлениями… Его живой характер и редкое остроумие превращали уроки матаматики в чрезвычайно разнообразные оживленные состязания учеников между собой и с учителем. Ученикам он выставлял на вид: всякое остроумное решение какой-либо новой задачи есть уже акт самостоятельной мысли, однородной по существу, хотя и отличающейся по размеру от акта научного творчества».

Да разве можно плохо учиться у такого педагога? И когда Малинин повел занятия с третьеклассниками, выяснилось, что Жуковский только и ждал настоящего учителя, чтобы во всей полноте раскрыть свои недюжинные способности.

Появилась вера в себя, стремление к знанию. Малинин завоевал сердце мальчугана так же, как это сделал несколько лет назад Репман. Николаю было бы просто стыдно перед самим собой, если бы он не попал в число первых на уроках любимого учителя.

В своей книге о Жуковском, наполненной страстным желанием подробно рассказать о всех деталях его жизни, племянница профессора Е. А. Домбровская подчеркивает самолюбие, упорство будущего ученого. Жуковский не мог похвастать избытком аккуратности. Его школьные тетради вдоль и поперек исписаны математическими вычислениями, но добросовестность и большое прилежание характерны для гимназических лет его жизни.

Нелегко было дать детям образование. Егор Иванович и Анна Николаевна героически боролись с нуждой, надвигавшейся настойчиво и неумолимо. Семья росла, а вместе с ней росли и расходы. С трудом сводили родители концы с концами, выкраивая скудные средства для того, чтобы учить детей.

До окончания гимназии оставалось немного времени. Жуковский торопится. Его интересы отлились в достаточно четкие формы, чем далеко не всегда могут похвастать ученики средних школ. Под влиянием Малинина он все сильнее увлекается математикой. Гимназическая программа уже не удовлетворяет его. Она тесна, хочется раздвинуть ее рамки, и Жуковский становится одним из активнейших членов кружка математики. Стоит ли долго говорить о том, что Малинин оказал своим питомцам всемерную поддержку?

Но абстрактный мир чисел и математических знаков привлекал к себе гимназиста Жуковского отнюдь не как самоцель. Он видел в математике лишь средство, лишь оружие, представляя себя командиром, по приказу которого отряды уравнений и формул должны ринуться на штурм проблем, рожденных практикой. Иными словами, гимназист Жуковский видел для себя лишь один путь в жизни — путь инженера.

Ну, а уж коль возникло такое желание, коль превратилось оно в твердое, незыблемое решение, то сомнений быть не может — надо поступать в петербургский Институт инженеров путей сообщения — тот самый институт, из которого в чине прапорщика был выпущен его отец.

Институт, студентом которого стремился стать Жуковский, представлял собой учебное заведение особого рода, несколько отличное от других. Он был моложе основных университетов России: его открыли только в 1810 году по образцу Парижской политехнической школы — учебного заведения, которое без преувеличения можно назвать подлинным детищем Великой французской революции.

Революция перетряхнула привычные представления о науке. Сражавшаяся Франция остро нуждалась в дорогах, мостах, фортификационных сооружениях, артиллерии. И вот, отвечая на эту потребность, группа ученых во главе с великим математиком Гаспаром Монжем предложила создать учебное заведение нового типа. Вместо ремесленного ученичества, натаскивания, процветавшего в технических школах старой Франции, где инженеры-практики рассказывали небольшим группкам студентов, ка*к проектировать и строить те или иные сооружения, предлагалась система тщательной теоретической подготовки.

На первых курсах Политехнической школы читались лекции по математике, механике, физике, химии. Только после этого студенты переходили к изучению специальных технических дисциплин. В результате радикальной перестройки системы образования Парижская политехническая школа стала, как писал великий математик Якоби, учебным заведением, выпустившим тех молодых ученых и инженеров, которые «в течение нескольких десятков лет построили стройное здание технической механики»:

Опыт Парижской политехнической школы заимствовали многие страны мира. Ее программу использовали австрийцы при организации Политехнического института в Вене, швейцарцы, создавая Политехнический институт в Цюрихе, американцы при учреждении Военной академии в Уэст-Пойнте.

Задавшись целью создать в России высшее учебное заведение для подготовки инженеров, и русское правительство не стало пренебрегать хорошо зарекомендовавшей себя системой. В Россию прибыли крупные ученые: Габриэль Ламе, Бенуа Поль Эмиль Клапейрон, Августин де Бетанкур, Базен. Некоторые из них окончили Парижскую политехническую школу. Совершенно ясно, что они старались насадить на петербургской земле традиции своей аlmа mаter. Отсюда и сходство между двумя высшими учебными заведениями, отделенными друг от друга многими тысячами километров.

Отбор студентов в Институте корпуса инженеров путей сообщения, как поначалу называлось новое учебное заведение, был чрезвычайно строг, причем особо высокие требования предъявлялись к знанию математики. Как отмечал академик Л. С. Лейбензон, один из учеников, а впоследствии и биографов Жуковского, «это было первое высшее техническое учебное заведение в России, в котором в основу преподавания была положена высшая математика».

Новая постановка преподавания быстро дала реальные плоды. Высшая математика, механика, физика и химия безраздельно властвовали в институте. Студентам не только давали знания — одновременно их учили мыслить. Вероятно, именно этому прежде всего обязана своим рождением замечательная школа русской механики, славная блестящими, известными всему миру именами Д. Журавского, Ф. Ясинского, Н. Белелюбского, С. Тимошенко и многими, многими другими.

Диплом института широко распахивал двери в жизнь, открывая дорогу для блистательной карьеры. Но не это привлекало гимназиста Жуковского.

Его манила возможность глубокого проникновения в науку, изучения ее в наиболее интересных, серьезных формах и, наконец, использования на практике.

Познания гимназиста Жуковского в области математики значительно превосходили программу, утвержденную министерством просвещения. Что же могло лучше упрочить и расширить эти познания, нежели Институт инженеров путей сообщения?

Горячее желание Николая не раз обсуждалось на семейном совете. Никто не возражал против осуществления его мечты. Напротив, она получила полное одобрение. Желание сына, серьезное, продуманное, только радовало родительские сердца. Однако все случилось совсем не так, как замышлялось. Обстоятельства безжалостно перевели стрелку жизни Николая Жуковского на иной путь…

Окончена гимназия. Выдан аттестат — свидетельство несомненных способностей юноши, незаурядного усердия и прилежания. На этом плотном листе бумаги подведены итоги всего того, что пережито за годы учения. А серебряная медаль с изображением богини мудрости и многозначительной надписью «Преуспевающему» — вещественное подтверждение достигнутых успехов.

Сейчас бы и сделать шаг, о котором так много думано и передумано. Сложить бы вещи, сесть на поезд и укатить в Петербург. Но не тут-то было!

Деньги! Все упиралось в них. Институт путей сообщения находился в Петербурге, братья учились в Москве, а позволить детям разъехаться в разные города Егору Ивановичу и Анне Николаевне было не по плечу. Открытой оставалась лишь одна дверь — физико-математический факультет Московского университета. О, как не хотелось юноше делать этот шаг!

«Милая мамаша! — писал Николай матери. — Ужасно опечалило меня последнее письмо Ваше, в котором Вы пишете, что не будете в силах меня отдать в Петербург, в Инженерный корпус, потому что идти в университет, да еще на математический факультет, я не вижу никакой дороги…

Университет ужасно меня пугает… Оканчивая университет, нет другой цели, как сделаться великим человеком, а это так трудно: кандидатов на имя великого так много…»

И все же, несмотря на свой откровенный страх перед университетом, Жуковскому пришлось стать его студентом. Осенью 1864 года он не без дрожи свернул с Моховой улицы во двор величественного здания, воздвигнутого зодчим Казаковым.

Тугой воротник с красным кантом больше не душит шею. Николай — студент. Студент!.. Один из многих в разноголосой толпе, бурлящей радостью встреч, шумом впечатлений первого дня учебного года.

Но, как это ни странно, среди шума, наполнившего вестибюль университета, Жуковский ощущает себя чуть-чуть одиноким. Старшекурсники заняты своими делами, своими разговорами. С товарищами по курсу он еще не знаком. Николай всматривается в лестницу, круто поднимающуюся вверх. Юноше кажется, что ее ступени ведут в будущее, к тем вершинам науки, которые пока не открыты, еще не исследованы. Сумеет он добраться до них? Хватит ли сил, чтобы преодолеть тернистый, тяжкий путь в грядущее? Кто знает! Кандидатов на имя великого так много…

С откровенным интересом оглядывается вокруг себя Жуковский. Не раз, не два ходил он на протяжении ряда лет мимо университета. Но сегодня старое здание представляется ему совсем иным. Оно должно стать родным домом.

И пока звонок, оборвав волнения новичка, приглашает в аудитории студенческую толпу, пока, подчинившись власти расписания, Жуковский слушает свои первые лекции, мы попытаемся с вами, читатель, хоть чуть-чуть заглянуть в прошлое того учебного заведения, которое приняло вчерашнего гимназиста в свое лоно.

Прошение Н. Е. Жуковского о поступлении в Московский университет.

С вершины времени, из пятидесятых годов XX века, прошлое университета видно как на ладони. Оно представляется безбрежным морем, над которым долгие годы яростно сражались два ветра: один из них — добрый ветер надежды; другой — злобствующий и черный ураган реакции. В жесточайших схватках ветры бились над морем; и как ни юн был ветер надежды, он все же увлекал вперед корабль науки.

В XIX век Россия вступала одолеваемая противоречиями. Развитие экономики и подъем общественно-политической мысли требовали свежих веяний в науке и культуре. В 1804 году меняется устав университета. Допускается выборность ректора, учреждаются факультеты «нравственных и политических», физических и математических, медицинских, словесных наук, возникает первое научное общество — Общество испытателей природы.

Всего этого хватило ненадолго. Отгремели пушки на Сенатской площади, под охраной жандармов увезли в Сибирь декабристов, и шпики из Третьего отделения неслышно, крадучись, повели слежку за профессорами. Преподавание должно было вестись в духе «православия, самодержавия и народности» — того требовал министр просвещения Уваров. Его устами говорил «самодержец всея Руси», достопечально известный под именем Николая Палкина.

Новый устав, высочайше утвержденный в 1835 году, лишил университет даже той скромной видимости самостоятельности, которая была дана ему в 1804 году. Злой ветер реакции забушевал в полную силу. Он изгнал, как «пагубное», изучение философии и принес в университетские стены богословие, церковную историю, церковное право. Закон божий насаждается на всех без исключения факультетах. Нравится или не нравится, но постигай! Только под бдительным оком церкви и жандармов могли входить в науку русские студенты. Трудно студентам, тяжело и профессорам, но черный ураган смерчем кружится над русской наукой; и кажется, нет силы, которая могла бы его остановить.

Жуковский был еще гимназистом, когда после поражения в Крымской войне Россия увидела всю гнилость самодержавия. Черный ураган как-то сразу сник, бессильный, захлебнувшийся в собственной ярости. И на растрепанном бурей корабле науки вновь наполнились добрым ветром надежды широкие паруса.

В 1861 году пало крепостное право. Вскоре подвергся реформе и университет. 10 июня 1863 года был утвержден новый устав, возвращавший право выборности ректора, деканов, профессоров, увеличивавший число кафедр, упрочавший роль естественно-математических наук.

Свежий ветер крепчал, выдувая из университета затхлый дух закона божьего.

Лучшие профессора, выстоявшие под напором черного урагана, приветливо встретили новых слушателей, в числе которых был и Николай Жуковский.

Эти профессора любили университет. Они отдавали ему все лучшее, чем горели их сердца, чем был наполнен разум. Они щедро делились своими знаниями с юношами, заполнившими аудитории. Профессора вели молодежь в верхние этажи великого здания науки, из которого становится таким ясным весь окружающий мир, мечтая сделать зеленых юнцов подлинными людьми науки, не дать им превратиться в охотников за чинами и орденами.

Как и его товарищи по студенческой скамье, Жуковский не мог не впитать в себя то лучшее, что несли передовые ученые. Именно им обязан Николай Егорович тем, что, далекий от политики, ой стал за годы учения материалистом. И пусть этот материализм был стихийным, неосознанным до конца, но именно он направил будущего ученого по нужному пути.

Самые разные предметы составляли программу первого курса. Здесь были астрономия и богословие (увы, еще не до конца выкорчеванное из университетских программ), математика н русская словесность, физика и французский язык. Жуковский с наслаждением отдавался милым его сердцу наукам. В отличие от честолюбцев, алчущих места первого ученика и равнодушно зазубривающих конспекты по всем без исключения предметам, Жуковский быстро проявил симпатии и антипатии к разным наукам.

Богословие вызывало у него чувство брезгливости. Не волновал французский язык — больших лингвистических талантов у Николая Егоровича не было, и языки давались ему с трудом. Не будила воображения и русская словесность, хотя юноша с детских лет пристрастился к чтению, даже пописывал на досуге стихи. В центре внимания студента оказались физика, математика, астрономия. Жуковский изучал эти науки с подлинной страстью, не пропуская ни одной лекции.

Худощавый смуглый первокурсник далеко опережает своих товарищей. Так же как и в гимназии, ему тесны рамки программы.

Юноше всего лишь восемнадцать лет, но он хорошо знает, что такое труд, понимает и ценит его великую силу, способную творить чудеса. Перед Николаем Жуковским распахиваются двери в новый, удивительный мир…

Профессору астрономии Хандрикову не раз доводилось задумываться над вопросами, которые задавал студент Жуковский. Вопросов было много, и они позволяли безошибочно заключить, что студент учится усердно, много знает, а хочет знать еще больше. Не раз после лекции, когда расходилась по домам шумная студенческая ватага, в опустевшей аудитории можно было увидеть две фигуры. Это Хандриков, быстро набрасывая на листке бумаги схемы и формулы, удовлетворял любознательность своего ученика.

Но однажды вопрос задал не студент, а профессор;

— Что делает сегодня юноша? Свободен ли он вечером? Особых дел нет? Вот и отлично…

Жуковский запомнил этот вечер на всю жизнь. Хандриков привел его (об этом мы знаем из воспоминаний племянницы Николая Егоровича Е. А. Домбровской) в дом отставного профессора Николая Дмитриевича Брашмана. Труды этого человека с почтением изучали математики и механики всей России, да, пожалуй, не только России.

Профессор Брашман — всемирно известный ученый. Николай Жуковский — еще не оперившийся юнец, но добрая улыбка профессора, мягкий взгляд из-под мохнатых, насупленных бровей словно подбадривают молодого человека: «Входи смелей, юноша! Здесь рады тебя встретить, ты не пожалеешь, что переступил через порог этой квартиры». Теплое, дружеское пожатие уже не молодой, но еще сильной руки завершает достаточно красноречивый разговор без слов.

Оробевшему Николаю у Брашмана все в новинку. Еще бы! Вчерашний гимназист стал членом кружка видных ученых.

В тот год, когда Жуковский поступил в университет, профессор Брашман вышел в отставку. Позади было тридцать лет неутомимого служения науке. Три десятилетия Брашман шагал в неведомое, щедро делясь своими открытиями со студентами. Он жил для молодой России, которой нес не только знания — нет, он отдавал ей все свои мысли и чувства! И вот настал час отставки. Лист бумаги дрожал в старческих пальцах, когда Брашман читал адрес от своих учеников, прощавшихся с любимым учителем: «Вы составили себе, Николай Дмитриевич, многочисленную семью, разбросанную по всей земле русской…»

Отставному профессору полагалось доживать свой век на пенсию. Но Брашман не принадлежал к числу искателей тихих пристаней. Человек, чья жизнь прошла в тесном общении с профессорами, товарищами по работе, со студентами, не мог оставить свою «многочисленную семью», превратиться в затворника, отошедшего от науки. Вот почему, выйдя в отставку, Николай Дмитриевич организовал кружок любителей математики, продолжая таким образом поддерживать теснейшую связь со своими друзьями по науке.

Жуковский влюбился в старого профессора с жаркой юношеской страстью, которая частенько возникает у молодых людей «уважаемым ими старшим. Брашман принадлежал к числу профессоров, стремившихся связать прочнейшими узами успехи теории и практики. Старый ученый мечтал о том, чтобы наука и техника развивались рука об руку, неустанно поддерживая друг друга.

Объединению науки и техники Брашман посвятил всю жизнь. Окончив Политехнический институт, молодой инженер поступил в университет. Это обстоятельство выглядело в глазах Жуковского особенно притягательным, а дружба старого профессора со многими великанами русской науки придавала личности Брашмана особый, волнующий ореол.

Гости старого профессора не были сходны друг с другом ни своими научными взглядами, ни политическими воззрениями. Хлебосольный московский дом не раз становился местом страстных дискуссий, ареной напряженных схваток, а где как не на поле сражений может сформироваться талант солдата, которому суждено стать полководцем!

Здесь сверкал Николай Алексеевич Любимов, темпераментный рассказчик бесконечных историй, блистательный демонстратор разнообразных физических опытов и… один из наиболее реакционных профессоров Московского университета. Жуковского пленяла удивительная изысканность глубоких аналитических рассуждений Федора Алексеевича Слудского — ученого, царившего в мире отвлеченных математических идей. Глубоко подкупала и осязаемая вещественность строго геометрических рассуждений Василия Яковлевича Цингера, научного противника Слудского.

Свои споры Слудский и Цингер могли вести до бесконечности, но, прямо скажем, без надежды переубедить друг друга. Они словно состязались, выискивая все новые и новые доказательства, пока, наконец, хозяин дома доброй шуткой не гасил разыгравшиеся страсти.

Егор Иванович Жуковский, отец ученого.

Анна Николаевна Жуковская, мать ученого.

Альберт Лристианови Репман, первый учитель Жуковского.

Николай Дмитриевич Брашман.

С огромным вниманием, делавшим честь его возрасту — юноше было всего лишь восемнадцать лет, — Жуковский вслушивался в споры профессоров. Они стали резцом, положившим первые грани на его драгоценный талант. Отголоски этих вечерних споров юноша слышал и на лекциях — ведь каждый из профессоров стремился передать слушателям собственную точку зрения, сделать из них своих единоверцев по науке. Профессорская кафедра была слишком удобной трибуной, чтобы пренебрегать ее возможностями.

Жуковский пошел и за тем и за другим. Он объединил точки зрения Цингера и Слудского, слил анализ с геометрией.

— Я с благодарностью вспоминаю двух моих учителей, — говорил впоследствии Николай Егорович, — из которых один разъяснял нам широкое значение аналитических методов, а другой указал силу геометрических толкований рассматриваемых явлений.

На лекциях профессора Цингера Николай Егорович осознал цену реальным фактам, научился отыскивать геометрические образы явлений. А без фактов, породивших ее, немыслимо само существование теоретической механики. Лекции профессора Слудского стали прекрасной школой тонкого математического анализа. Восприняв от Слудского блестящую широту обобщений и совершенное владение сложным математическим аппаратом, без которого механика становится скрипкой, лишенной смычка, Жуковский все же отдавал известное предпочтение взглядам Цингера. Победу одержало геометрическое толкование. Вероятно, прежде всего этим и обязан Жуковский той широте взглядов, умению сочетать научные выводы с требованиями практики, которые так характерны для всей его жизни, для всей кипучей многогранной деятельности. Мало того, в своей собственной точке зрения Жуковский пошел дальше Цингера. Он сделал оружием механики опыт. Это был огромный шаг вперед. Ведь именно опыт впоследствии стал источником ряда величайших открытий заслуженного профессора Николая Егоровича Жуковского.

Мог ли юноша поступить иначе? Пожалуй, нет. Ведь стремление к практической деятельности, желание стать инженером не оставляло его ни на минуту и в стенах университета. Пройдет много лет, и, словно подводя итоги спорам, которые он наблюдал в юности, профессор скажет:

— Анализ дает нам могущественное орудие для разрешения задач динамики. Но последняя обработка решений задачи всегда будет принадлежать геометрии.

Геометр всегда будет являться художником, создающим окончательный образ построенного здания.

Художник, создающий окончательный образ построенного здания! Эта мысль Жуковского становится особенно ясной в свете того, что высказал спустя много лет академик А. Н. Крылов.

«Для геометра, — говорил Крылов, — математика сама по себе есть конечная цель, для инженера — это есть средство, это есть инструмент такой же, как штангель, зубило, ручник, напильник для слесаря или полусажонок, топор и пила для плотника.

Инженер должен по своей специальности уметь владеть своим инструментом, но он вовсе не должен уметь его делать… Так вот, геометра, который создает новые математические выводы, можно уподобить некоему воображаемому универсальному инструментальщику, который готовит на склад инструмент на всякую потребу; он делает все, начиная от кувалды и кончая тончайшим микроскопом и точнейшим хронометром. Геометр создает методы решения вопросов, не только возникающих вследствие современных надобностей, но для будущих, которые возникнут, может быть, завтра, может быть, — через тысячу лет».

Именно таким «инструментальщиком» и суждено стать Жуковскому. Но годы самостоятельной деятельности еще впереди. А пока прилежный студент лишь открывает для себя неведомые области науки, с предельной четкостью обозначая свои интересы. Они лежали на той незримой границе, которая отделяла теорию от практики. Все больше и больше юноша увлекается механикой — научной дисциплиной, опиравшейся на прочный фундамент глубоких математических знаний. Ведь именно она, механика, один из краеугольных камней техники.

Беседы с Брашманом пошли этому увлечению на благо. Николай Дмитриевич не только поддержал юношу, но и постарался познакомить его с трудами предшественников. Страницу за страницей пролистал Николай Егорович восемнадцатитомную математическую энциклопедию профессора Московского университета Д. М. Перевощикова. Изданная в 1826–1837 годах, когда Жуковского еще не было на свете, эта энциклопедия содержала три тома, посвященных механике.

Пытливый студент ищет в университетской библиотеке труды выдающихся русских математиков. С большим интересом знакомится он с мыслями недавно скончавшегося Михаила Васильевича Остроградского о математике, о ее роли в жизни человечества.

Было бы странным думать, что свидетель неистовых споров Цингера со Слудским пропустит слова Остроградского: «…познание действий сил или законов движения может быть приобретено только из наблюдения… механика может идти только путем опыта…»

Да, много интересного подчас встречается в старых книгах! Умирают ученые, но бессмертны их идеи, их мысли. Они живут долгие годы, питая тех молодых и сильных, что подхватили знамя науки, поднятое их великими предшественниками.

Лекции, частные уроки — традиционный источник студенческих заработков, беседы с профессорами, старшими товарищами по науке-и долгие вечера над книгой при свете подслеповатой масляной лампы. Так шагало время, отмеривая день за днем, приближая час окончания университета.

Братья Жуковские жили в одном из кривых и путаных арбатских переулков, снимая комнату в доходном доме Молошина. Доходный дом — одно из отвратительнейших изобретений капиталистического общества. Домовладелец стремился урвать прибыль с каждого клочка площади. Архитекторы, строившие доходные дома, дробили их на микроскопически маленькие комнаты-клетушки.

До потолка «шкафчика», как называл свои «апартаменты» Жуковский, он без труда доставал рукой. Немногим больше была комнатка по длине и ширине. И когда родители задумывали* навестить сыновей, то приезжать в Москву им приходилось по очереди — одновременно принять отца и мать не позволяла теснота.

Материальная поддержка родителей ничтожно мала. Николай не один: в Москве вместе с ним еще два брата.

Жили молодые Жуковские дружно, верили в будущее. На правах старшего Николай тепло и трогательно опекал Валерьяна, гимназиста той же 4-й гимназии, которую окончил он сам и старший брат Иван.

Скудные суммы прибывали в Москву редко и нерегулярно. Одна из таких задержек принесла Жуковскому немало волнений. В сентябре 1865 года неуплата за обучение грозила исключением из гимназии Валерьяну. Что делать? Николай решил отправиться с визитом к директору.

Петр Михайлович Колосов встретил своего бывшего ученика без обычной приветливости.

— Ваш брат исключен! — сказал он строго и, помолчав, добавил:

— За просроченное время следует внести семьдесят пять рублей и такую же сумму до конца года.

Сто пятьдесят рублей! Это так много, что Николаю становится не по себе. На все уговоры об отсрочке лишь один ответ:

— Нынче никаких послаблений во взносах не допускается.

Волнуясь за брата, Жуковский продолжает уговаривать грозного директора. Наконец Колосов смягчился и дал отсрочку до девяти часов завтрашнего утра. Завтра должен собраться педагогический совет. Если деньги будут внесены до начала его заседания, Валерьян останется гимназистом-пансионером.

По студенческому бюджету такая сумма — целое состояние. Нет, столько денег он не достанет. Неужели Петр Михайлович все-таки исключит его брата?

— Гм… — директор задумывается. — Ну, хорошо, Валерьяна Жуковского можно перевести из пансионеров в «своекоштные», в приходящие, которые сами заботятся о крове и пище. При таком варианте достаточно пятнадцати рублей.

И хотя у Николая в кармане всего лишь четыре рубля, он горячо благодарит:

— Спасибо, господин директор, деньги завтра будут внесены.

Жуковский откланивается и уходит. Но где же взять остальные одиннадцать рублей? Сейчас уже девять вечера. До девяти утра остается совсем немного — ровно двенадцать часов. Обратиться к тетке? Откажет. Тетка скупа. Ей нет ни малейшего дела до племянников. Пытаться занять у товарищей? Бесполезно. Товарищи такие же бедняки, как и сам Николай.

Жуковский вспоминает: пять рублей ему должны за урок. Ну, а еще семь? Остается одно — обратиться к ростовщику.

Нет нужды подробно описывать встречу юноши с ростовщиком. Нравы людей этой профессии не изменились со времен Шейлока и Гобсека. Скажем лишь одно — ростовщик дал за шубу семь рублей.

Воспользовавшись неопытностью Жуковского, этот спекулянт чужими бедами, кроме семидесяти копеек за проценты, потребовал еще и расписку: если деньги не будут возвращены в течение месяца, не видать больше студенту своей шубы.

Но Николай не унывает. Восемь рублей, чтобы расплатиться, понадобятся только через месяц, а пока, засыпая на досках, покрытых простыней, он счастлив тем, что отвоевал брату право на образование. Знакомясь с трудностями, которые преодолевал будущий ученый, отдавая должное его великому прилежанию, было бы неверно представлять его студенческие годы как отшельничество. Живому человеку не чуждо ничто живое. Николай Жуковский не был исключением из этого правила.

Правда, знакомых у него немного. Кроме нескольких профессорских семей и товарищей по университету, Жуковский бывал лишь в одном доме — у своей тетки Софьи Николаевны Заблоцкой. Разумеется, не тетка привлекала сюда Николая Егоровича. Его тянуло к Сашеньке Заблоцкой, красивой белокурой девушке, недавно окончившей гимназию,

Сашенька была страстной театралкой. Малый театр, дом Щепкина, стал и ее домом. Она посещала его почти каждый вечер. Зрительный зал Малого вмещал не более тысячи человек. Ложи и кресла были доступны лишь состоятельным людям, но Сашеньку и ее спутника, а им скоро стал Николай Жуковский, вполне устраивала галерка, знаменитая живостью, темпераментом и удивительной искренностью чувств своих всегдатаев.

К тому времени, когда Жуковский пристрастился к Малому театру, с его сцены сошел поток дешевых мелодрам. Опрокидывая цензурные рогатки, сюда прорвались пьесы Островского, Сухово-Кобылина, Писемского. Посвященные жгучим проблемам современности, они не могли не волновать зрителей.

Дела и люди Малого театра стали особенно близки Жуковскому после того, как через Сашеньку Заблоцкую он познакомился с великой русской актрисой Гликерией Николаевной Федотовой. Он не раз бывал у нее дома, принимая участие в живейших дискуссиях и спорах небольшого кружка артистической молодежи.

Красивая, умная, с огромными, широко расставленными глазами и тяжелой косой, обернутой вокруг головы, Федотова была всего лишь на год старше Жуковского. Все окружающие чувствовали себя с ней как-то удивительно легко, а потому Николай быстро освоился в обществе своих ровесников, стал его равноправным сочленом. Те, кто собирался на квартире Федотовой, те, кто дружил с ней и ее мужем, тоже актером, рассматривали театр как арену общественного служения народу и разоблачителя темных сил.

Пройдет почти полвека после этих солнечно-ярких юношеских лет. Москва будет отмечать юбилей заслуженного профессора Жуковского, и Гликерия Николаевна Федотова, актриса с мировым именем, вспомнит своего сверстника таким, каким он был, еще не успев стать великим, — веселым, юношески угловатым студентом. Отдавая должное его таланту, она пошлет теплое приветствие. И, быть может, ее телеграмма покажется Жуковскому во сто крат милее многих торжественных поздравлений.

Но не только увлечение искусством заставило Жуковского так прочно запомнить эти годы. Он горячо полюбил Сашеньку и сохранил это чувство на долгие годы. Возможно, что именно она, эта веселая, жизнерадостная девушка, стала бы его подругой жизни. Да, по-видимому, произошло бы именно так, если бы юноша нашел в себе силы преодолеть противодействие матери. Анна Николаевна Жуковская — женщина строгих правил. Не в ее характере было смотреть сквозь пальцы, подобно другим дворянам, на формально запрещенные браки между кузенами. На такой брак Николай никогда бы не получил благословения любимой маменьки. Да, часто, очень часто родители незаметно для самих себя ломают жизнь горячо любимым детям!..

«Кандидатов на имя великого так много…», но, окончив университет, Жуковский не торопился попасть в их число. Вместе с Михаилом Андреевичем Щукиным, добрым старым товарищем, Николай Егорович подал прошение о зачислении его на второй курс Института путей сообщения в Петербурге.

Родители Жуковского не в силах противиться горячему желанию своего сына. Постоянство в стремлениях — качество, всегда заслуживающее уважения, родителями воспринимается гораздо острее, чем сторонними людьми. Университетский диплом был для Николая Егоровича прямой возможностью твердо стать на ноги. Однако, забыв о надеждах, возлагавшихся на окончание университета, Егор Иванович и Анна Николаевна благословили сына на продолжение образования. Они верили в будущее Николая, они гордились его непреклонным упорством.

 

Разбитые надежды и необъятные горизонты

Итак, в Петербург! Наконец-то открылся путь к долгожданному институту. Радость надела Жуковскому розовые очки. Жизнь представлялась прекрасной, как никогда. Веселым возбуждением наполнено письмо домой, где он описывает великолепие спального вагона второго класса, в котором на ночь дают подушки и устраивают постели: на одной половине вагона для женщин, на другой — для мужчин. Он находит прекрасным семейство своих попутчиков по вагону, а барышню из этого семейства, в веселой болтовне с которой незаметно промелькнула дорога, прехорошенькой.

«Житье мое идет здесь, как на масленице…» — заканчивает Жуковский письмо из Петербурга к родителям.

Да, воистину радость ослепляет. Ведь после покупки чертежных принадлежностей и уплаты денег за квартиру в кармане осталось всего лишь десять рублей. От мысли подработать уроками пришлось отказаться сразу. Учеба в Петербурге давалась нелегко. Экзамены, сданные в университете, не засчитывались. Пришлось рьяно взяться за книги, а время, оставшееся от теоретических и лабораторных занятий, без остатка съедало черчение. Оно упорно не давалось Жуковскому. Можно сказать, что он упрямо воевал с чертежами. «Нельзя быть хорошим инженером, не умея чертить», — читаем мы в одном из писем домой, но чертежи… строгие преподаватели беспощадно отклоняли их один за другим. Что говорить, чертежи действительно были плохи.

Как нужно было поддержать в эти минуты студента, приободрить его! Увы, ни у кого из педагогов не нашлось ни единого доброго слова. В Институте путей сообщения и в помине не было теплой, непринужденной обстановки, столь характерной для Московского университета. С каждым днем учиться в Петербурге становилось все труднее. Сильно пошатнулось здоровье. Каплей, переполнившей чашу, оказался экзамен по геодезии. Жуковский взял отпуск и покинул Петербург.

Какими родными показались ему запутанные московские переулки, когда он шагал от Каланчевской площади! И хотя Петербург не выходил из головы, от московских улочек веяло родным и близким. Как здесь хорошо! Но не так-то просто отмахнуться от горечи поражения, расстаться с мечтой, которую ты столь долго лелеял…

— Полный покой! — строго говорят доктора, отсчитывая пульс, вслушиваясь в шорохи, несущиеся из полированных трубок стетоскопов. — Сильное переутомление. Главное — питание, свежий воздух, покой.

Покой!.. Юноша готов воспринять это как насмешку. О каком покое может идти речь, если мысль о возвращении в Петербург не выходит из головы! Она гложет усталый мозг, ни на секунду не оставляя его.

На листе бумаги обозначена дата: «1869 года 12 генваря». Жуковский садится за письмо к Щукину. Очень долго «Жук» и «Щука» были неразлучны, а вот теперь их пути разошлись. Как живет там, в Петербурге, дорогой друг, как справляется он со своими сложными экзаменами?

«…Ты сдал, Щука, уже экзамен по химии. Очень бы мне желательно знать, как сошел он у тебя. Вероятно, благополучно. Что касается до меня, то я совсем из рук вон как задержался.

Легко может случиться, что не приеду даже на физику. (Папа уехал в деревню, и я не имею теперь надлежащих финансов.) Это мне значительно неприятно, я, пожалуй, прогуляю весь экзамен, а вследствие этого мне не позволят держать весною на третий курс…»

Очень, очень хотелось Жуковскому вернуться в Петербург, но сил не было. Спустя месяц он честно сознается в этом своему дорогому другу:

«…прежде всего, моя милая Щука, я не приеду теперь в Петербург, хотя сам сознаю, что держать экзамен весною было бы легче, нежели в августе месяце. Но я нездоров и боюсь весны, и не столько ее климата, сколько обязательных весенних занятий. Не знаю, что, право, со мной сделалось, а сидячие занятия для меня теперь вреднее всего. Бог даст, освежею, и тогда все у меня пойдет как по маслу… Заходишь ли ты на практическую механику и как остаешься ею доволен? Что касается до меня, то я попытаю теперь читать геодезию Мейна… Но занимаюсь я теперь вообще мало, есть у меня некоторые математические книги, но как-то плохо они читаются…»

Письмо было написано в феврале, а спустя месяц Жуковский, которому уже начала докучать полиция, вынужден был позаботиться об оформлении документов на жительство. Отпуск, предоставленный Институтом путей сообщения, истек. Чтобы привести в порядок паспортные дела, пришлось писать прошение об увольнении из института.

Апрельским днем, сидя у окна, Николай Егорович заметил солдата с пакетом в руках, громко спрашивавшего у каждого дома:

— Где здесь состоящийся учащийся?

Догадавшись, что «состоящийся учащийся» — это, вероятно, он сам, а в пакете, по-видимому, ответ на его ходатайство, Жуковский окликнул солдата. Действительно, писарь выписал адрес очень четко, но столь же и непонятно: «Состоящему учащимся в Инст. Пут. Сообщения Кандидату Московского Университета», не упомянув ни фамилии, ни имени. Однако, раскрыв пакет, Николай Егорович обнаружил в нем свои документы.

Полиция успокоилась. Но теперь сам Жуковский не хотел больше задерживаться в Москве. Весна вступала в свои права. Набухли почки на деревьях московских бульваров. Общительно и приветливо зажурчали первые ручейки. Юношу потянуло в деревню, в родное Орехово…

Где как не там поправить расстроенное здоровье? С ружьем за плечами, в высоких охотничьих сапогах Жуковский часами бродит по лесу. Ничто не может остановить его в этих походах. Встретив разлившуюся реку, с которой по случаю весеннего паводка сняты мосты, Жуковский вместе со своими компаньонами по прогулке рубит дерево, устраивает из ствола мост и переходит на другой берег. Его высокую, чуть сутуловатую фигуру видят и в саду. Из-под тяжелого заступа летят комья земли. Николай Егорович сажает деревья. Сколько радости доставляют минуты, когда начинают зеленеть высаженные им вокруг усадьбы березки!..

Однако, накапливая силы, Жуковский подолгу задумывается о своем будущем.

Мечта все же остается мечтой. Несбывшееся манит Жуковского, манит властно, настойчиво, но с каждым днем все больше сомнений одолевает молодого человека.

Материальные дела семейства Жуковских по-прежнему оставляют желать много лучшего. В Орехово из Москвы приезжает ученик. Его надо подготовить в четвертый класс гимназии. За это Жуковский получит сто рублей. Невелика сумма, но она вновь напоминает о желании поступить в институт. Может, попытаться сдать экзамен прямо на третий курс?

Мысли об институте преследуют с удивительной навязчивостью. А геодезия? Провал на экзамене был болезненным, надолго запомнившимся ударом по самолюбию. Неужто он действительно так слаб по этому предмету? О нет! Он докажет экзаменаторам, что они не правы. В первые же месяцы по возвращении из Петербурга Жуковский занялся проектированием оригинальной геодезической машины.

В глазах молодого изобретателя важность машины исключительно велика. Привинченная к экипажу, машина сможет измерять высоту местности в разных точках и записывать результаты своих наблюдений. Впрочем, одного нивелирования, как называется этот процесс в геодезии, по мнению Жуковского, явно недостаточно. Он продолжает развивать возникшую идею, стремясь придумать машину, точно определяющую полные координаты исследуемой местности.

Замысел смел и правилен, но подвел недостаток инженерных навыков. Молодой, неопытный конструктор так ничего и не добился. Лишь много лет спустя, когда Николая Егоровича уже не было в живых, подобную машину создал и внедрил в практику геодезических измерений советский инженер М. А. Артанов.

Огорчила ли неудача молодого конструктора? И да и нет. Да — потому что всегда хочется увидеть результаты своего труда. Нет — ибо в результате этой работы удалось уяснить самому себе, что знаний еще очень мало, что их нужно неизмеримо больше, если хочешь внести даже самую скромную лепту в инженерную практику.

Неудача с геодезической и некоторыми другими машинами, придуманными в то же время, дала Николаю Егоровичу возможность точно определить свою новую цель в жизни. Инженера из него не получится. Хочешь не хочешь, а с этой мыслью пора примириться. Но и без официального инженерного диплома он не прервет свою дружбу с техникой. Практикам нужны глубокие теоретические исследования в механике. Именно этим исследованиям и решает посвятить свою жизнь Жуковский.

Прикладная математика! Вот его новая жизненная линия. В ней он попробует найти самого себя. А для начала надо сесть за диссертацию. Пусть ее темой станут машины, работающие нагретым воздухом. В теории таких машин все острее и острее нуждается техника.

Заглянем еще раз в толстую пачку бумаг, ныне хранящуюся в архиве Жуковского. Мы обнаружили в ней письма, много писем, где откровенно делится Николай Егорович своими самыми заветными мыслями. Эти письма все в один адрес, в Петербург дорогому другу — Щуке. Отрывки из писем — штрихи больших волнений, одолевавших Жуковского. Ровно год минул с того дня, когда он отправил Михаилу Андреевичу свое первое письмо.

12 генваря 1870 года

«…я все-таки несколько позапасся здоровьем, и потому теперь думаю начать положительно заниматься практической механикой, чтобы с сентября держать магистерский экзамен… Я буду держать экзамен по прикладной математике. Практиком механиком я выйду едва ли, ну да, может быть, удастся где-нибудь читать по этому предмету».

Апрель 1870 года

«…Теперь я дал себе слово сурьезно заниматься и отложил на время выполнение всевозможных выдумок, на которые истрачивал немало времени. Прежде всего нужно знание и знание; я убедился, что всевозможные мои машины (а их накопилось порядочная куча) — и нивелировочная, и филейная, и чулочная — имеют пока схематическое существование, и для приведения их в исполнение нужно иметь более практического знания, нежели имею я, машины-то выйдут, да выйдут совсем горевые, тогда как по мысли бог знает, куда лезут…»

27 января 1871 года

«…думаю позаняться несколько опытами относительно любимого моего вопроса о машинах, действующих нагретым воздухом, имею по этому предмету весьма своеобразные мысли в голове и, вероятно, буду на эту тему писать диссертацию».

19 марта 1871 года

«Экзамены почти окончил (осталась одна математика) довольно благополучно, скоро буду иметь право называться магистрантом . Имею разные планы насчет своего будущего, не знаю, что именно удастся. Всего более был бы я расположен занять где-нибудь кафедру практической механики, но это, как говорится, только золотая мечта».

29 апреля 1871 года

«Для устройства судьбины еще не имею никаких данных; первые летние месяцы думаю ничего не делать, а там займусь диссертацией; много надо будет прочесть по новой механической литературе, в которой я оказываюсь совсем слаб… Вообще, с теоретической стороны я еще маракую по механике, но в практическом отношении даю немалые промахи, и неоднократно забредают в голову невыполнимые проекты».

Так постепенно вырисовывалось будущее. Оно не могло стать совершенно ясным до тех пор, пока не решится проблема заработка. Для того чтобы дальше продвигаться в науке, надо было, как и в студенческие годы, добывать себе хлеб насущный.

В конце 1870 года семья переехала в Москву. Николай Егорович поступил на работу во 2-ю женскую гимназию. Преподаванием физики начиналась его трудовая деятельность.

Одетые в форменные платья, с аккуратно заплетенными косами, девочки дружно приветствовали своего нового педагога. Они с откровенным интересом вглядывались в его красивое цыганское лицо, обрамленное небольшой бородкой. С не меньшим интересом всматривался в класс и Жуковский. Что ждет его в этих стенах? Начиная первый урок, он волновался: получится ли из него преподаватель?

Многим «кандидатам на великое» преподавание физики в гимназии показалось бы скучным. Еще бы! Вместо решения великих проблем науки, взамен открытий, сулящих исследователю лавровый венок победителя, предстояло изо дня в день настойчиво, планомерно, преодолевая даже известное сопротивление, вкладывать в головы гимназисток азы физики. Однако новые обязанности увлекли Жуковского.

Скромная служба в гимназии сыграла в его жизни большую роль. Это она привила вкус к эксперименту — ведь без опытов уроки физики в средней школе мертвы. И если учитель Жуковский видел в эксперименте средство наглядного, доходчивого объяснения, то исследователь, каким стал он впоследствии, превратил опыт в фундамент теории, объединил эксперимент с теоретическим расчетом, влив тем самым новую свежую струю в развитие любимой им механики.

Жуковские быстро обжились в Москве, перенеся в квартиру, расположенную неподалеку от Краснохолмского моста, уют и патриархальные нравы ореховской усадьбы. Гостей встречал лай Маски и Капитана Немо. На окнах зеленел плющ, посаженный заботливыми руками Марии Егоровны. В гостиной стоял рояль, в кабинете, на оленьих рогах, хозяин повесил ружья и ягдташ, а на коврике над диваном был изображен сеттер, делающий стойку.

Уют — вот самое характерное для московской квартиры Жуковского. Сюда на ласковый огонек вечерами часто сходились друзья.

Незаметно летит время. Когда человек счастлив и увлечен работой, ему некогда оглядываться и смотреть на часы. Жуковский учит гимназисток физике, посещает заседания научных обществ, уделяет много времени семье и друзьям, заседает в суде присяжных.

В число присяжных Николай Егорович попал неожиданно для самого себя. Однажды, вернувшись домой, он обнаружил повестку из городской управы, предписывавшую ему выполнить свой долг, а заодно предупреждавшую, что в случае уклонения от этой обязанности он будет подвергнут штрафу.

Получению этой повестки предшествовала долгая и сложная процедура. Чиновники городской управы составляли аршинные списки, занося в них тех, кто смог пройти через частые сита имущественного и бытового ценза. Когда списки были готовы, «отцы города» под председательством предводителя дворянства устроили еще одну жесточайшую чистку. Каждому из них давалось право без малейших объяснений исключить трех человек. Только после этого по жребию окончательно определили имена тех, кому предстояло выполнить свои гражданские обязанности в суде. Им-то и рассылались повестки, подобные той, что была доставлена на квартиру Жуковскому.

Вернувшись в Москву, Николай Егорович встречается со своими профессорами и знакомыми по кружку Брашмана. Один из них, профессор Летников, принял в его судьбе живейшее участие. В 1871 году Летников рекомендовал его приватным преподавателем в Императорское московское техническое училище, и Николай Егорович становится им с 1 января 1872 года. После того как однокурсник Жуковского по университету В. В. Преображенский получил кафедру в Одессе и оставил училище, Николай Егорович был зачислен на его место в штат.

Жуковский уже совсем не тот, каким он был всего лишь три года назад. И куда только девалось ощущение неполноценности, подавленности, обреченности, так мучительно разъедавшее душу! Молодой преподаватель полон сил, веры в завтрашний день. Каким хорошим спокойствием дышит письмо, в феврале 1872 года отправленное в Петербург, к Щукину:

«Я теперь стал записным учителем, — сообщает другу Николай Егорович, — место Преображенского получил и, кроме того, читаю в женской гимназии и на женских курсах. На последних я читаю теперь по физике теплоту, но после масленицы буду читать механику. Вообще в материальном отношении я устроился довольно изрядно (получаю 1 500 рублей в год) и могу спокойно заниматься своим делом, то есть изучением механики. Но до сих пор еще не принимался за него сурьезно, не выбрал еще окончательно темы для диссертации.

Педагогические занятия мне приносят некоторое развлечение, в особенности весело читать в женской гимназии. Гимназистки у меня очень старательно учатся…»

Спустя два месяца, в очередном письме из Москвы, Щукин читал:

«В гимназии все свои дела покончил. Все экзамены мои прошли. В Техническом училище будут длиться до 26 мая. Занимаюсь теперь на свободе обдумыванием диссертации, которую буду писать летом…»

Начало работы в Техническом училище было большим событием. Именно здесь, на одной из улиц той части города, которая во времена Петра именовалась Немецкой слободой, и началось сближение Николая Егоровича с инженерной практикой.

Московское высшее техническое училище, ныне носящее имя известного революционера Николая Баумана, — одно из старейших учебных заведений страны. Его биография не имеет ничего общего с биографией петербургского Института путей сообщения.

Корни истории училища ведут нас в XVIII век. В царствование императрицы Екатерины II по инициативе и на средства группы частных лиц был учрежден Московский воспитательный дом. Попавших в него детей поначалу учили ремеслу «с целью сделать полезными членами общества». Позднее, в 1855 году, ремесленное училище было преобразовано в среднее техническое учебное заведение.

Вместо портняжного и скорняжного ремесел, арифметики, чтения, письма, закона божьего, истории и географии здесь стали обучать профессиям, в которых остро нуждалась молодая русская промышленность. Открылись новые отделения: токарное, строгальное, технологическое. Появились высококвалифицированные педагоги, были устроены лаборатории и механические мастерские, введено изучение алгебры, геометрии, физики и других предметов, без знания которых не может работать настоящий мастер. А мастера выходили из училища действительно первоклассные. Их очень высоко ценили в промышленности.

Как всегда, за конкретными делами стоял живой человек, умный, инициативный, далеко смотрящий. Для Технического училища таким человеком оказался его директор — Александр Степанович Ершов, один из питомцев славного профессора Брашмана. По составленному им плану в тот год, когда Жуковский окончил университет, училище окончательно превратилось в высшее учебное заведение.

К чести реорганизаторов следует заметить, что, стремясь к новому, они не выплеснули за борт то великолепное старое, что составляло заслуженную гордость училища. Теоретическое обучение, которое вели лучшие научные силы Москвы, умело согласовывалось с практическим. Из аудиторий, где читали лекции профессора, из хорошо оборудованных лабораторий, где велись занятия исследовательского толка, студенты переходили в мастерские. Инженер не имеет права быть белоручкой. Вот почему дирекция училища сохранила преподавание токарного, слесарного, кузнечного и столярного дела в объеме, немногим меньше того, что был принят в ремесленном заведении Воспитательного дома.

Руководители училища сознательно и расчетливо нацеливали своих питомцев на союз науки и практики. Одно должно было подкреплять и поддерживать другое, и результаты этой системы оказались блистательными. Методы образования, культивировавшиеся в Техническом училище, получили в 1872 году всеобщее признание на Всемирной выставке в Вене. Спустя четыре года они вызвали бурное восхищение на другой Всемирной выставке, в Филадельфии.

Впечатление, которое московские методы обучения произвели на американцев, было огромным. Америка назвала эти методы «русской системой». Их тотчас же стал культивировать Бостонский политехнический институт, а за ним и другие высшие заведения Соединенных Штатов.

Таково было Техническое училище, когда Жуковский начал в нем свою деятельность. В тот год, когда он стал штатным преподавателем, училище выпустило своих первых инженеров: механиков, технологов, механиков-строителей. После превращения училища в высшее учебное заведение под его крышей собрались сильные профессора, хорошо осведомленные в теории, знающие нужды инженерной практики.

— Я с удовольствием вспоминаю, — говорил впоследствии Николай Егорович, — беседы с моими дорогими товарищами по Техническому училищу, в котором с 1872 года протекает моя педагогическая деятельность. Они указывали мне на различные тонкие вопросы техники, требующие точного разрешения. От них научился я сближению научного явления с наблюдаемой действительностью и умению пользоваться приближением.

Так Жуковский сделал важный шаг к великому званию инженера, о котором мечтал всю жизнь.

Среди товарищей молодого преподавателя, чьи имена вспоминал он потом с неизменной теплотой и любовью, прежде всего надо назвать профессора Федора Евпловича Орлова, крупного специалиста по прикладной математике. Орлов был всего лишь на четыре года старше Николая Егоровича и на несколько лет раньше окончил Московский университет. Первоначальной специальностью молодого ученого была чистая математика. Однако спустя шесть лет после окончания университета Орлова избрали на кафедру практической механики Технического училища. Здесь-то в 1872 году он и встретился с Николаем Егоровичем Жуковским. Со щедростью истинного друга делился Орлов с младшим товарищем всем, что успел накопить, занимаясь разнообразными науками.

Федор Евплович был на редкость образованным и разносторонним ученым. С равным блеском молодой профессор читал начертательную геометрию, общую теорию машин, теорию механизмов и машин, термодинамику с приложением к теории тепловых и паровых двигателей, теорию сопротивления материалов, гидравлику и теорию турбин. Достаточно добавить, например, что им была написана такая работа, как «Экономическое значение машин», чтобы читатель представил себе огромный диапазон, редкую широту воззрений человека, с которым так крепко сдружился Жуковский.

— Высокое призвание инженера, — обращался Орлов к своим слушателям, — состоит в облегчении человеческого труда. Власть над силами природы дается знанием, а знание есть сила!

Но Орлов задумывался не только над тем, как победить силы природы. В «Отчете о деятельности Императорского Московского технического училища за 1891–1893 гг.» мы находим интереснейшую характеристику другой стороны его стремлений. Воздавая должное своему другу, Николай Егорович Жуковский писал, что он мечтал «о той помощи, которую может ученый оказать рабочему классу, совершенствуя малые калорические машины и исследуя вопрос о передаче работы от больших машин на большие расстояния».

«Заботами Орлова, — завершает характеристику этого ученого академик Л. С. Лейбензон, — практическая механика была поднята в Московском университете на такую высоту, какой она не достигала ни в одном из тогдашних университетов и технических школ нашей страны» .

Николай Егорович относился к Федору Евпловичу с большим уважением и не без его влияния оставил мысль о разработке теории машин, действующих нагретым воздухом. Жуковский устремился в другую область. Очертания ее давно нанесены на карты науки, но сам предмет веками оставался почти неисследованным. Николай Егорович решил заняться гидромеханикой:

Бесстрашным путешественником входил Жуковский в густые дебри малоизведанной страны — гидромеханики. И не лавровый венок, а возможность сразиться с неизвестностью привлекала к себе отважного исследователя. Классические слова Галилео Галилея: «Легче узнать законы движения светил небесных, чем познать законы движения воды в ручейке», — были отлично ему известны. Но это предупреждение, обращенное из глубины веков, не только не отпугивало, а, наоборот, подстегивало, торопило, подзадоривало. Орлов познакомил Николая Егоровича с инженерными кругами Москвы, привлек к участию в Политехническом обществе, объединявшем при Техническом училище многих московских инженеров.

И, попав в эту новую для него обстановку, Жуковский все реже сокрушается о том, что лацкан его сюртука украшает значок университета, а не Института путей сообщения. Механика раскрывает творчеству не меньшие просторы, чем техника, а посещение заседаний Политехнического общества вырисовывает столько нерешенных проблем, имеющих огромное значение для практики, что жалеть о пути, уже окончательно избранном в жизни, право, не приходится.