Семья московских ученых
В тот день 1872 года, когда Николай Егорович впервые отправился на занятия в Техническое училище, извозчик вез за Тверскую заставу другого молодого человека, наружность которого невольно обращала на себя внимание.
Он держался подтянуто и прямо, тоненькая ниточка пробора разделяла волосы столь строгой границей, что ни один волосок, казалось, не осмеливался ее нарушить. В аккуратно подстриженной, чуть вздернутой бородке было что-то задорное и, пожалуй, даже воинственное, а серые глаза излучали удивительную внутреннюю чистоту.
Подобно Жуковскому, пассажир извозчичьего экипажа тоже впервые направлялся на занятия со студентами. Его путь лежал туда, где далеко за городской чертой тонула в небольшой роще Петровская земледельческая и лесная академия. И хотя специальности этих людей, казалось бы, совсем не совпадали, жизнь познакомила и сблизила их. В том же 1872 году, крепко пожав руку Жуковскому, незнакомец представился:
— Климент Аркадьевич Тимирязев.
С этим знакомством в жизнь Николая Егоровича вошел большой друг. Но прежде чем говорить о взаимоотношениях ученых, нам придется уделить некоторое внимание сблизившим их обстоятельствам.
30 мая 1872 года набережные Москвы-реки от Кремля до устья Яузы, где теперь возвышается громада высотного дома, были усеяны народом. Около ста тысяч москвичей собралось полюбоваться открытием Политехнической выставки. Этой выставкой отмечалось двухсотлетие со дня рождения Петра I. Как сообщали «Московские ведомости», она разместилась «во временных зданиях, возведенных в трех Кремлевских садах, в экзециргаузе, на набережной реки Москвы между Каменным и Москворецким мостами и на Разводной площади в Кремле».
Легко скользил по воде «дедушка русского флота»— знаменитый ботик, построенный Петром. Его специально доставили в Москву для участия в торжествах и обозрения на выставке. На борту изваяниями застыли часовые. Сам генерал-адмирал, высший флотский сановник, стоял у кормы. Батарея гренадерского полка салютовала «дедушке русского флота» тридцатью одним выстрелом. И когда отгремели пушки, пестрая цепочка морских флагов расцветила Морской павильон выставки.
Выставка открывалась с большой помпой. Цепочки пеших и конных полицейских надзирали за порядком. Устроители с трехцветными кокардами в петлицах раздавали отличительные значки почетным членам Общества любителей естествознания и профессорам Московского университета. Гремела литургия в Успенском соборе, многочисленная публика заполнила все двадцать пять отделов выставки, разместившейся, как быстро подсчитали журналисты, на 41 050 квадратных саженях.
И лишь небольшая часть московской интеллигенции (Жуковский и Тимирязев оказались в их числе) знала, что это пестрое скопление павильонов, заполненное экспонатами, закладывает фундамент учреждения, сблизившего многих русских ученых, — Музея прикладных знаний, который широко известен теперь под именем Политехнического.
Выношенная в Обществе любителей естествознания, антропологии и этнографии, членами которого в 1881 году стали и Жуковский и Тимирязев, идея Музея прикладных знаний пришлась по вкусу членам Московской городской думы. Среди них было много промышленников и купцов. Люди дела, ловкие, практические, быстро оценили возможности музея как средства рекламы своей продукции, своего товара. Отсюда и живейшее участие Думы, немедленная поддержка начинания передовых московских ученых.
По ходатайству Думы правительство субсидировало новое учреждение. «Отцы города» выделили для его постройки участок земли, пустовавший подле Лубянской площади, и Политехническая выставка, раскинувшаяся у старых кремлевских стен, должна была стать первым фондом музея, источником его коллекций, первой попыткой собрать необходимые экспонаты.
А пока закладывалось здание, пока архитектор Монигетти разрабатывал проект фасада, удовлетворявший вкусам городских властей, комитет по устройству музея арендовал на Пречистенке дом Степанова. В этом временном помещении 30 ноября 1872 года и начало свою службу делу просвещения первое постоянное политехническое обозрение Москвы. Пять лет шли строительные работы. Но вот в 1877 году можно было уже перевозить экспонаты с Пречистенки на Лубянку. Музей, с которым Жуковского связывало так много воспоминаний, начал свою жизнь.
Денег, отпущенных правительством, едва хватило на постройку центральной части здания. Она стояла одинокая, с глухими брандмауэрами вместо боковых крыльев, возвышаясь над соседними домами, как огромный безрукий калека. Коллекции теснились, негде было размещать новые экспонаты, и только «доброхотные даяния» отдельных частных лиц позволяли надеяться на то, что и у этого недостроенного дома наступит свой радостный день.
А народ, простой русский народ, уже успел полюбить Политехнический музей. С переездом в новое здание его двери широко открылись всем, кому были дороги интересы русской науки. И не только любопытные экспонаты притягивали к себе посетителей. Пожалуй, еще больше их привлекала возможность услышать общедоступные популярные лекции, живое слово, которое несли народу лучшие люди нашей науки.
Среди тех, кто выступал в стенах музея, были учителя Жуковского В. Я. Цингер и А. X. Репман, о своих работах рассказывали В. Р. Вильямс и Д. Н. Прянишников, впоследствии известные советские академики. Разумеется, что Н. Е. Жуковский и К. А. Тимирязев тоже украшали этот не очень большой, но дорогой своими именами список.
С 1878 года регулярно раз в неделю в большой аудитории нового здания на Лубянке проводились «Воскресные объяснения коллекций музея». Они начинались ровно в двенадцать, но еще задолго до полудня пестрая толпа осаждала вход, охваченная одним желанием — проникнуть в аудиторию, захватить лучшее место.
Студенческие тужурки, гимназические мундиры, скромные костюмы курсисток, рабочие косоворотки и мещанские поддевки… Самые разные люди тянулись сюда. И если бы аудитория музея вмещала не четыреста человек, а больше, она была бы точно так же заполнена до отказа.
Но если простой народ, искавший знаний, в значительной степени удовлетворяли «Воскресные объяснения…», то интеллигенции хотелось большего.
Ученые, связанные с музеем, охотно пошли навстречу этим пожеланиям. Часть заседаний, происходивших в стенах музея, была открытой для всех, кто хотел на них попасть.
«Целое волнующееся море голов, преимущественно учащейся молодежи, среди которой попадаются и почтенные старцы, и солидные дамы, и блестящие военные. Уже восемь часов вечера. Сейчас начнется интересна I лекция. Взоры всех обращены на обтянутый полотном экран и на эстраду, где с минуты на минуту должен появиться лектор, имя которого успело прогреметь не только в России, но и за границей…» — так вспоминал профессор Д. К. Покровский.
Но, впрочем, в рассказе о музее мы несколько увлеклись и забежали вперед. Мы еще вернемся к нему. Нам предстоит узнать об окрепшей дружбе Тимирязева и Жуковского, о тех необычных исследованиях, которые проделал Николай Егорович под влиянием своего славного друга, о том, как позвал его в свою область знания великий ботаник и великий механик делом ответил на этот дружеский призыв. А сейчас снова назад, к 1872 году…
За круглым столом — небольшая группа людей. Удобно откинувшись в мягких креслах, они пьют чай, делая пометки на листках бумаги. Ярко светит керосиновая лампа. Подле небольшой черной доски, с мелком в руках, стоит Жуковский. Начертив схему колебаний маятника, Николай Егорович выводит сложные дифференциальные уравнения. Так проводят вечер гости профессора Александра Григорьевича Столетова.
Подобно Брашману, сплотившему вокруг себя математиков и создавшему Московское математическое общество, профессор Столетов стремится сблизить физиков. Впрочем, глубочайший знаток физики, Столетов одновременно и великолепный математик, в совершенстве владеющий сложным искусством анализа. Столетов прозорлив и дальновиден, энциклопедически образован. И не случайно встречает Николай Егорович в его уютной квартире своих учителей и друзей по кружку Брашмана — Цингера и Слудского.
Жуковского не может не удивлять широта знаний Столетова. Самые различные темы захватывают в своих беседах члены кружка ученых, объединившихся вокруг Александра Григорьевича; но сколь ни специален тот или иной вопрос, у Столетова всегда найдутся соображения, укрепляющие или же, напротив, разбивающие точку зрения собеседника.
И, наконец, доброму, отзывчивому человеку, каким был Жуковский, не может не импонировать теплота, с которой поддерживает Столетов молодежь, Николай Егорович с удовольствием наблюдает за участием профессора Столетова к людям, искренне любящим науку.
Жуковский с огромным уважением относится к Столетову-ученому. Но не менее близок ему и Столетов-человек. На вид строгий, недоступный, он восхищает Николая Егоровича своей непринужденностью. Вот отставлена доска, покрытая формулами. Столетов садится за рояль, а его друг — астроном Бредихин — берет в руки скрипку…
Занимаясь с гимназистками, Жуковский пришел к выводу о необходимости физической трактовки различных проблем механики. Родившаяся в процессе преподавания, эта мысль была драгоценной находкой. Беседы в столетовском кружке отгранили алмаз. И не раз впоследствии доводилось ученикам Николая Егоровича слышать от него гордые слова; «А ведь я физику хорошо знаю. Надо и вам подзаняться физикой». Где, как не в столетовском кружке, родилась и окрепла эта любовь к физике?
Но не только новые знания почерпнул Николай Егорович в беседах у Столетова. Великий ученый передал ему и свою жаркую страстность общественника, стремление популяризировать и распространять завоевания науки среди широких слоев русской интеллигенции.
Мысли теснятся в голове у молодого преподавателя, когда, возвращаясь от Столетова, он садится за свою магистерскую диссертацию. Жуковский писал ее в свободные от занятий часы, а такие часы могла предоставить ему только ночь. Педагогическая нагрузка молодого преподавателя очень велика. Бывали недели, когда он отдавал преподаванию до сорока часов. А к каждому часу в аудитории, к каждому заседанию научных обществ и кружков, членом которых состоял Николай Егорович, нужно было готовиться долго и тщательно.
Поздние бдения больно ранили материнское сердце. И ночами в доме Жуковских не раз происходили сражения. Не поднимая голоса выше полушепота, чтобы не разбудить остальных членов семьи, Анна Николаевна настойчиво заставляла Николеньку гасить лампу. Но стоило матери уйти к себе, как он зажигал свет снова.
Каждый смотрит на мир по-своему. И если для Анны Николаевны главное в жизни — забота о здоровье детей, то для Николая Егоровича не было ничего важнее исканий в науке. А при такой точке зрения где уж тут думать о здоровье.
Но вот все позади. За столом, покрытым плотным сукном, собрались члены комиссии. Жуковский отстаивает свое право стать магистром прикладной математики. Тема его диссертации — «Кинематика жидкого тела». Оба учителя Жуковского — и Цингер и Слудский — выступают официальными оппонентами. Вместе с Федором Евпловичем Орловым они немало повлияли на него, чтобы он сосредоточил свои интересы на занятиях механикой жидкости, в частности, кинематикой.
Слово «кинематика» в буквальном переводе с греческого означает движение. Так называется раздел механики, трактующий вопросы движения с чисто геометрической точки зрения. С кинематикой соседствует статика, изучающая силы, приложенные к телу, находящемуся в равновесии.
За статикой и кинематикой следует третий, наиболее сложный раздел — динамика. Здесь сочетаются закономерности, установленные и статикой и кинематикой. В отличие от статики динамика рассматривает движение тела под действием приложенных к нему сил.
Как мы увидим позднее, Жуковский отдал много усилий для развития этого труднейшего раздела механики. Его исследования в области кинематики, в том числе и то, что составило предмет магистерской диссертации, по справедливости можно назвать плацдармом, предмостным укреплением, с которого великий ученый ринулся на раскрытие тайн динамики.
Приступая к работе над диссертацией, Жуковский изучил труды своих предшественников. Он вчитывался в страницы сочинений француза Пуансо — им была дана аналитически точная и яркая картина движения твердого тела. Он штудировал труды великих математиков Эйлера, Лагранжа и Коши, глубоко проанализировавших кинематику жидкости.
Слов нет, аналитически картина нарисована подробно, обстоятельно и достаточно четко. Но для полноты и законченности ей все же не хватает весьма существенного — геометрической ясности. Именно во внесении ясности и состоит тот вклад в гидромеханику, который сделал молодой диссертант 13 октября 1876 года.
Волнуясь, начал свое сообщение Жуковский. Молодой преподаватель пользовался симпатиями студентов и коллег, а потому на защиту его диссертации собралось много народу. Зал переполнен. Ощутив внимание слушателей, Николай Егорович постепенно перестал волноваться, а когда начали выступать оппоненты, он уже достаточно собрался для того, чтобы во всеоружии фактов и твердых, глубоких знаний отстаивать свою правоту.
Быть может, потому, что диссертант был их учеником, и Цингер и Слудский особенно придирчиво и строго отнеслись к проделанной им работе. Однако замечания Слудского Николай Егорович парировал решительно и быстро, что же касается Цингера, то он, как читаем мы в письме к Щукину, сумел задать Жуковскому «небольшую трепку».
С профессорской строгостью оба оппонента отметили упущения молодого исследователя, но в то же самое время с абсолютным единодушием заявили о необходимости присвоить ему ученую степень.
«Кинематика жидкого тела» представляет собой классическое по своей ясности исследование геометрических свойств движения жидкой частицы… Эта работа как бы завершила проводившиеся до этого исследования общих свойств движения жидкости и послужила основой для введения геометрического метода в гидродинамику. Сейчас на это сочинение опирается привычное для нас изложение общих кинематических свойств жидкости», — пишет академик С. А. Христианович, оценивая этот труд с точки зрения современной науки.
Гром аплодисментов заключил заседание, а потом, как писал сам Жуковский, он «дал факультету и своим товарищам обед в Эрмитаже и вообще чувствовал себя счастливейшим из смертных».
Суббота в училище была днем репетиций, как называли в ту пору беседы профессоров со студентами. В процессе репетиций студенты сдавали нечто вроде зачетов, повторяли курс по частям, готовясь тем самым к полному экзамену. В субботу Анне Николаевне приходилось долго ожидать сына. Как правило, он задерживался. Слишком много студентов приходило к нему в этот день, чтобы получить ответы на интересовавшие их вопросы.
Надо заметить, что с 1874 года Николай Егорович преподает в училище не математику, с которой началась его педагогическая деятельность, а механику. День начала занятий по этому предмету академик Л. С. Лейбензон назвал счастливейшим для училища, и на то у него были весьма существенные причины.
Переворот, который произвел Жуковский в преподавании теоретической механики, без преувеличения можно назвать революционным.
Николай Егорович стремился донести до слушателей четкие геометрические образы, ярко обрисовывая сложный мир механизмов и машин, к встрече с которым готовились будущие инженеры.
Математика и механика были стихией ученого. В царство формул и расчетов он приводил самые разнообразные явления природы, заставляя их служить человеку. Записную книжку профессора испещряли записи, малопонятные постороннему человеку. Множество математических знаков — интегралы, частные производные, радикалы, синусы, косинусы, логарифмы — сплеталось в замысловатые формулы, открывавшие путь к новым воззрениям. Сложен был этот путь, но о сложном нужно было уметь рассказать просто, а поэтому не раз говаривал профессор своим ученикам:
— Математическая истина лишь тогда может считаться отработанной, если ее удается объяснить каждому из публики, желающему ее усвоить.
Эти слова Жуковского открывают нам секрет успеха его преподавательской деятельности.
Умение блестяще раскрыть суть сложного явления, выразить ее лаконичной математической записью и четко обрисованной схемой было одним из замечательнейших качеств Жуковского. Вот почему так быстро снискал он среди учащейся молодежи и коллег доброе имя, большую популярность.
И не случайно с каждым годом все позже возвращался из училища молодой преподаватель. Его задерживали не только беседы со студентами. Все чаще обращались за советами к своему бывшему учителю молодые инженеры.
Выписывая уравнения, карандаш Жуковского выводил практиков из лабиринтов, порою казавшихся безвыходными. У молодого инженера случилась беда — сломался вал заграничной машины. Как быть? Письмо с вопросами спешит к Николаю Егоровичу. В письме каталог с изображением машины. Чертежей нет, но воображение Жуковского оживляет фотографию. Жуковский видит картину сил, возникающих в процессе работы, и, проанализировав ее, сообщает свое мнение инженеру. Молодой специалист послушался совета. Машина стала работать лучше, несмотря на то, что Жуковский не видел чертежей и даже не знал точного назначения машины. Но это была лишь одна из историй, каких много рассказывали о профессоре в Москве.
Размах, с которым творил Жуковский, очаровал всех, кто с ним соприкасался. Защита диссертации еще больше укрепила мнение, складывающееся вокруг его имени. Вот почему в послужном списке появилась запись, датированная 1877 годом, сообщавшая о том, что Техническое училище командирует Жуковского за границу «для собирания материалов к продолжению изданного им сочинения по гидродинамике и ознакомления с чтением означенного предмета в политехнических школах Германии и Франции».
В чужие земли
Глядя на глобус, человек чувствует себя абсолютным хозяином Земли. В самом деле, на письменном столе земной шар выглядит очень маленьким и каким-то обжитым, разделенным между государствами, как кусок пашни, разрезанный на мелкие крестьянские наделы. Расстояние начинаешь чувствовать потом, когда долгими часами поезд преодолевает путь, казавшийся таким коротким на карте.
Пролетая станции и полустанки, выбрасывая белые клубы пара и лязгая на стыках, шел на запад экспресс Москва — Париж. Жуковский среди его пассажиров. Он много думает о предстоящих встречах, встречах с людьми и городами.
Позади предотъездная суета. Укладка чемоданов, добрые напутствия маменьки, убежденной, что все воры Европы объединятся против ее сына. Дворник принес из полицейского участка свидетельство о политической благонадежности. Удовлетворено и прошение губернатору: канцелярист взыскал паспортный налог, и вот в бумажнике рядом с заграничным паспортом приютился и железнодорожный билет.
Все дальше и дальше увозит поезд своих пассажиров. Граница. По вагону прошли жандармы, собирая у пассажиров паспорта. Щеголеватый офицер с лихо закрученными усиками просматривает их с профессиональной быстротой и внимательностью. Затем паспорта возвращаются, а их владельцы переходят в руки немецких таможенников. Свисток паровоза, и снова в движении красавец экспресс. Граница позади. Отсчитав еще несколько сотен километров, поезд помчался мимо маленьких садиков и огородов, а затем, сбавив ход, пересек городскую черту, остановился подле шумного и людного Берлинского вокзала.
Николай Егорович Жуковский — студент университета.
Слудский.
Василий Яковлевич Цингер.
Город встретил Жуковского кипучей, деятельной жизнью. Выйдя из здания вокзала, он сразу же попал на чисто выметенные тротуары Фридрихштрассе — одной из оживленнейших улиц германской столицы. А рядом, в нескольких сотнях метров от платформы, к которой подкатил московский экспресс, тянулась другая улица — знаменитая Унтер-ден-Линден. Обсаженная четырьмя рядами лип, эта гордость Берлина проходила через Бранденбургские ворота к Тиргартену — популярному берлинскому парку.
Вздремнув часок в гостинице, Николай Егорович отправился побродить по городу. Он обзавелся планом Берлина и начал осмотр его достопримечательностей с Тиргартена. Прогулявшись по аллеям сада, среди цветущих каштанов и сирени, полюбовавшись изваянием льва, навеки застывшего рядом с убитой львицей, Николай Егорович нанес визит известному математику Зилову. Побеседовав с коллегой, он снова вышел на Унтер-ден-Линден, и здесь его внимание привлекло красивое здание с надписью: «Акварий». О том, что увидел наш путешественник в акварии, рассказывает его письмо к сестре Вере:
«Если бы ты могла видеть, Вера, этот акварий, ты бы из него не вышла. Он представляет огромное здание, в которое входят, поднимаясь сначала в верхние этажи, потом спускаются постепенно вниз, имея перед собой зеркальные стекла, отделяющие воду. Эта вода освещается сверху и наполнена всевозможным зверьем; ты видишь змей, крокодилов, потом всевозможные рыбы, громадные раки и осьминоги, даже страх берет. Как будто бы путешествуешь с капитаном Немо на «Наутилусе». Я особенно долго останавливался над коралловыми деревьями и морскими звездами…»
Николай Егорович встречается в Берлине с учеными, посещает университет, вынося при этом самые отрадные впечатления. И снова стучат колеса вагонов…
Всего лишь неделю провел Жуковский в Берлине. Он поехал за границу, чтобы расширить круг своих знаний, а потому его более всего интересовал Париж — город, где на рубеже XVIII и XIX столетий жил и творил великий геометр Гаспар Монж.
Поезд замедляет движение. Перед глазами бегут парижские предместья. Состав прибывает к Северному вокзалу. Носильщики в кожаных кепи и синих блузах подхватывают багаж. Таможенный чиновник вежливо и вполне серьезно осведомляется, не везет ли русский господин взрывчатых материалов и снарядов, игральных карт, спичек и крупных собак, пригодных для носки контрабанды? Услышав отрицательный ответ, таможенник удовлетворенно кивает головой и делает на чемоданах отметку мелком — разрешение на вынос их в город.
После Берлина, молодого, прилизанного, Париж выглядел совсем иным. Привокзальные дома стояли покрытые толстым слоем паровозной копоти и многолетней грязи. Ветер разносил бумажки, коробки от сигарет, обрывки газет. Одинокий полицейский в центре привокзального перекрестка, казалось, едва справлялся с непрерывным потоком экипажей.
А Париж, словно подсмеиваясь над слегка опешившим москвичом, готов был удивлять его с каждой минутой. Даже на извозчичьей бирже, галдевшей подле здания вокзала так же, как и в Москве у Ильинских ворот, Николая Егоровича удивила европейская новинка. Во-первых, на козлах извозчичьих экипажей сидели не только мужчины, но и женщины, а, во-вторых, на многих пролетках под козлами были установлены аппараты — таксиметры, точно отсчитывающие стоимость проезда. Для XIX века это была любопытная новинка. Жуковский с интересом взглянул на аппарат, и четвероногое такси помчало его в Латинский квартал.
Латинский квартал — район студентов, мансард и бедноты. Здесь песенка порой заменяет ужин, а несколько су могут дать человеку больше счастья, чем иному богачу тысячи франков. Николай Егорович почувствовал себя тут легко и свободно. Раскроем один из старых путеводителей по Парижу, и мы поймем ощущения Жуковского, когда, сойдя с извозчичьего экипажа, он оказался в Латинском квартале.
«Этот район, — писал автор путеводителя, адресуя свой рассказ направляющимся за границу, — насыщен русскими студентами и эмигрантами… напоминая скорее московские Бронные и Козихи или петербургский «Остров», чем Париж. Но зато стоимость жизни здесь сведена к наименьшей цифре. Провизия здесь продается по мелочам, доступным для самого слабого кармана…»
Тут, в этих улочках, так трогательно напоминавших Москву студенческих лет, и подыскал Николай Егорович небольшую комнату с чудесным видом на один из старинных парков. Теперь в иностранный отдел полицейской префектуры. Вежливый чиновник, взыскав очередной сбор, выдал полицейское свидетельство, являвшееся видом на жительство. С формальностями было покончено.
«Первый день я не мог усидеть на месте, — писал Николай Егорович родным, — и все бегал осматривать разные великолепные сооружения. Их такая масса, что и не перечтешь. Был в Лувре, этом собрании изящных произведений; какая разница между ним и жалким Берлинским музеем!..
Целые стены покрыты картинами Рубенса, Ван-Дейка, Рафаэля и т. д.; но надо сознаться, что такое множество картин и статуй, как в Лувре, производит подавляющее впечатление. Надо побывать там несколько раз и осматривать залу за залой. Мне всего более понравилась мадонна Мурилло (опирающаяся на луну), а из статуй — Венера Милосская…»
Утолив первую жажду впечатлений, Николай Егорович принимается за дело.
Гаспар Монж, чье имя было так дорого Жуковскому, умер полвека назад. Но жили рожденные им идеи. Работали ученые, поддерживавшие и развивавшие геометрическое направление в механике, начало которому положил их великий земляк. Встретиться с ними Жуковскому было крайне интересно.
Вот он в кабинете главного инженера Парижа, известного специалиста по механике Мориса Леви. Беседа длится несколько часов. Широко образованный ученый, автор четырехтомного труда по графической статике, человек, глубоко интересовавшийся гидравликой, небесной механикой, морскими приливами, Леви не мог не привлечь к себе внимания Жуковского.
Главный инженер города ослепительно любезен. И это не просто радушие хозяина, утонченная вежливость светского человека. Нет! Леви быстро понял, с кем он имеет дело. Визитер из России — интереснейший собеседник, с ним приятно поговорить, от него можно узнать много нового о том, что происходит в научных кругах далекой холодной Москвы. Леви щедро дарит время еще малоизвестному русскому ученому.
— Мосье Жуковский! К сожалению, я не владею русским языком, но то, что вы рассказываете о своей магистерской диссертации, так интересно. Я надеюсь прочитать ее по-французски. Перевод вашей работы должен быть издан в Париже.
Мосье интересуется, как преподают механику в учебных заведениях Франции? О, пожалуйста! — Леви патриот, а какому патриоту не хочется рассказать о том, чем гордится его отечество.
Жуковский слышит от своего собеседника, как высоко чтут французские ученые идеи Гаспара Монжа, как учат они студентов, исходя из этих идей.
— Но не слишком ли большое внимание уделяют парижские профессора геометрическому толкованию механики? — Жуковский задает этот вопрос не случайно. Ему важно проверить правоту собственных мыслей.
— О нет, коллега! — Голос Леви становится очень серьезным. На мгновение он задумывается, а затем обрушивает на собеседника целый монолог: — Инженер должен созерцать пространство, иначе он не сумеет самостоятельно разрабатывать проекты. Углубленное изучение начертательной геометрии лучше, чем что-либо другое, развивает пространственное мышление. На экзамене по этому предмету мы предъявляем студентам суровые требования. Иначе нельзя. Людей, не способных к пространственному мышлению, надо исключать, Политехническая школа должна быть от них освобождена. Так же относимся мы и к другой дисциплине — геометрической теории механизмов. Ее преподаватели должны быть не менее строги — ведь эта наука помогает выработать механическое мышление, столь необходимое при проектировании новых машин!
Леви произносит эту тираду с пылкостью истинного француза, и Жуковский не может с ним не согласиться. Правда, эти слова — безжалостное напоминание о собственной неудаче, об учебе в Петербурге, когда он был жестоко выброшен за борт и не сумел стать инженером-путейцем. Но, вероятно, Леви прав. В этой жестокости есть и своя необходимость — по-видимому, так и должно быть. «Не зная броду, не суйся в воду», — вспоминается Николаю Егоровичу родная русская поговорка.
Но не только Леви приветлив с Жуковским. Так же тепло и непринужденно прошли встречи с Дарбу— одним из самых выдающихся парижских математиков второй половины XIX века. Познакомился он и с Анри Пуанкаре, тогда еще студентом, а впоследствии ученым, которым гордилась Франция.
Вдали от наполненной напряженной работой Москвы Жуковский отдыхает и предается тем раздумьям, которых неизбежно требует творчество. Часами просиживает он подле знаменитых парижских фонтанов. Стремительно извергаются водяные струи. Они радуют глаз своей красотой. Но Николай Егорович видит в этом течении большее. Он читает тайны водяных струй. Много мыслей рождается в эти часы, но Жуковский не спешит сообщить их друзьям. Все надо обдумать, тщательно взвесить. Николай Егорович бережно складывает результаты этих наблюдений в копилку своей памяти. Они ему еще пригодятся!
А фонтаны хороши! «Особенно хорош один из них, — читаем мы в письме к матери, — он представляет собой громадного бронзового великана, который с дикой физиономией смотрит за скалу, под которой обнимается его жена с некоторым господином. Обе обнимающиеся фигуры из белого мрамора, поэтому все вместе производят сильное впечатление; из-под скалы вырывается сноп воды, который ниспадает каскадами по каменным террасам в резервуар. Мы после обеда сидим в Люксембургском саду и освежаемся брызгами этого фонтана».
Много привлекательного в этом ярком и шумном городе. На набережной Сены раскинули под открытым небом свою торговлю букинисты. Они ведут себя так же, как и их московские коллеги в кипучей сутолоке Сухаревского рынка и на шумном развале под китай-городской стеной. Какие бесценные богатства порой встречаются на этих лотках!
К вечеру, когда закрывались музеи и яркий свет освещал здания театров, Париж демонстрировал еще одну сторону своей жизни. Жуковский частенько проводит в театральных залах свободные вечера. Да разве мог он, друг Федотовой, поклонник дома Щепкина, не восхищаться игрой одной из величайших актрис мира Сары Бернар? Многие умы и сердца чаровала своим искусством Сара Бернар. Разве можно было остаться к нему равнодушным!..
Быстро прошло время командировки. Снова укладываются чемоданы. Они стали тяжелее — к вещам, возвращающимся в Россию, прибавляются парижские сувениры, книги, научные записи. Пыхтит у перрона паровоз. Прощай, Париж! До свидания, Франция! Мы еще встретимся!
Но отпуск пока не истек, и новая страна раскрывает свои объятия Жуковскому. Очередное письмо домой приходит из Швейцарии:
«Пишу вам эти строки при самой поэтической обстановке. Перед моим окном расстилается поверхность Невшательского озера, которое теряется во мраке ночи. Ночь светлая, тихая. На некоторых пунктах озера зажглись красные фонари, отражения их образовали длинные красные полосы.
Струнный музыкальный квартет раздается на террасе моей гостиницы, и звуки как-то особенно мягко несутся, расстилаясь на поверхности воды. Это проехали музыканты-немцы с той стороны озера по случаю праздника в Невшателе… Они приехали на двух лодках: в одной приехали музыканты, в другой — певцы. И теперь по очереди я слышу или прекрасную музыку, или дружную немецкую песню… Не знаю, действует ли то прекрасная картина озера в звездную ночь, но песня как-то берет за сердце…»
Всему приходит конец. Пришел он и первому заграничному путешествию Николая Егоровича. В дороге под мерный и монотонный перестук колес, когда можно лениво лежать на полке вагона, впечатления словно выстраиваются в тот порядок, который позволяет их осознать, продумать. Да, поездка была интересной. Встречи с людьми французской науки дали многое, но, подводя итоги своего путешествия, Жуковский задумывается и о другом. А что, если бы Дарбу, Леви, Пуанкаре или кто-нибудь еще из его парижских собеседников приехал в Россию? Как уезжали бы они? С какими мыслями и чувствами? Ей-богу, им не пришлось бы жалеть о затраченном времени.
В памяти Жуковского всплыли вещие слова Петра I, сказанные еще полтора столетия назад:
— Науки, — говорил Петр, — коловращаются в свете наподобие крови в человеческом теле. И я надеюсь, что скоро они переселятся к нам и утвердят у нас владычество свое.
Я предчувствую, что россияне когда-нибудь пристыдят самые просвещенные народы успехами своими в науках, неутомимостью в трудах и величеством твердой и громкой славы.
То, о чем мечтал Петр I, сбывалось на глазах у Жуковского. Соотечественники Николая Егоровича смело стирали «белые пятна» с географических карт, открывали новые перспективы в самых различных областях науки и техники.
Русские ученые действовали напористо и смело. В далекой Новой Гвинее высадился русский путешественник Миклухо-Маклай. Без оружия пошел он к воинственным папуасам и, прожив среди них несколько лет, нанес сокрушительный удар расистским мракобесам, опрокинув теории о неполноценности людей с цветной кожей.
Под палящим солнцем, изнемогая от жажды, входили в дебри Азиатского материка караваны экспедиции Пржевальского.
Сокровенные тайны нервной системы раскрывал своим коллегам Сеченов. Его книга «Рефлексы головного мозга» поразила ученых и вызвала яростное ожесточение у реакционеров светских и церковных.
И не раз Жуковский со своими друзьями обсуждал эти находки, радуясь за отчизну, за успехи товарищей по труду. Достижения соотечественников звали на новые научные подвиги, заставляя вспоминать слова Суворова: «Победа окрыляет!»
Возвращаясь из Парижа, Жуковский с особой остротой почувствовал мудрость этого короткого афоризма. Да, победа окрыляет, она наделяет победителя новыми силами! Как никогда в жизни ощущал Жуковский запас этих сил, желание отдать их поскорее родной науке. А впереди неясным, незнакомым берегом вырисовывался непочатый край работы.
Из дальних странствий возвратись…
Еще не успел Николай Егорович стряхнуть с платья чужеземную пыль, как в гости потянулись друзья. Начались расспросы и рассказы. Словно улей загудела квартира Жуковских.
Сестренка Верочка бурно радовалась крохотным серебряным часикам, которые привез из-за границы старший брат, Анна Николаевна внимательно слушала беседу сына с Федором Евпловичем Орловым. Совсем недавно Орлов побывал в тех же местах, откуда вернулся ее Николенька. Мать с интересом наблюдает, как друзья обмениваются впечатлениями, хотя многое ей непонятно, — и сын и его собеседник часто уводят разговор в область науки и техники.
Десятки дел ждали дома ученого. Минутами он даже не знал, какому же из них отдать предпочтение. Разумеется, главное — докторская диссертация. Тема исследования, которое предстоит провести, чтобы получить почетное звание доктора наук, уже ясна. Но как много разных мелочей, которые, строго говоря, конечно, нельзя назвать мелочами, влекут к себе Жуковского!
Жуковский торопится. Он работает с той чудесной жадностью к делу, которая так подкупает, когда глядишь на молодого исследователя. Мир техники, в который он спешит войти, приветливо раскрывает свои двери. Успехи пьянят, и Жуковскому хочется работать еще больше. А рядом звучат другие голоса, зовущие его к себе. Это голоса друзей по науке. Не внять им невозможно. Все шире круг забот, которым отдается молодой исследователь, все позже гаснет огонек в окнах его кабинета.
Темой докторской диссертации Жуковский избрал прочность движения, точнее — устойчивость движения, как сказали бы мы, пользуясь современной терминологией. Для науки того времени это была книга за семью печатями, скрывавшая целый мир, загадочный и неизвестный. В нем находилось место и вращению велосипедного колеса и движению далекой планеты, совершающей путь вокруг Солнца. Устойчивое движение детского волчка мирно уживалось с вращением земного шара. Какие-то общие законы повелевали устойчивостью независимо от того, рассматривалось ли движение на Земле, или же лабораторией ученого становилась вселенная. Большое и малое неразрывно сплеталось друг с другом.
Мозг Жуковского переплавлял огромное количество руды фактов. Длинными рядами математических формул выливались на бумагу результаты его мыслей. Страница за страницей Жуковский читал неведомую книгу. Выпытывая опытами и наблюдениями тайны природы, он переводил события окружающего его мира на международно понятный язык математики.
И сейчас, размышляя об этой огромной работе, невольно вспоминаешь слова великого русского поэта: «Переводчик в прозе — раб, переводчик в стихах — соперник». Дифференциальные уравнения, которыми в основном оперировал Жуковский, были весьма далеки от ямба и хорея, и все же это была поэзия — подлинная, высокая поэзия науки.
Но глубоко ошибается тот, кто представит себе работу Николая Егоровича над докторской диссертацией каким-то триумфальным победным маршем. Нет, подбор материала требовал настойчивости и большой изобретательности.
Падая, ушибаясь до боли, катит Николай Егорович в пыли ухабистых владимирских проселков. Он приехал в Орехово на каникулы и здесь, на лоне природы, продолжает подбирать материал для диссертации. Его экипаж вызывает всеобщее удивление. Велосипед Мишо, вывезенный из Парижа, своим обликом напоминает одновременно о двух путешествиях Гулливера, столь красочно описанных Джонатаном Свифтом. Переднее колесо словно доставлено из края великанов, заднее — из страны лилипутов. Незаурядное мастерство требуется для езды на этой замысловатой машине. Но тем лучше, тем интереснее! Жуковскому казалось, что несуразная конструкция словно нарочно придумана для его экспериментов. Он смастерил крылья, прикрепил их за спиной и мчался на своем нелепом экипаже, удивляя окрестных мужиков, но извлекая из этих поездок все новые и новые факты.
Опыты с велосипедом не раз описывались биографами Жуковского. Это естественно — они выглядят достаточно экстравагантно и, безусловно, привлекают внимание. Но справедливости ради нельзя обойти еще более интересные явления, год за годом все сильнее притягивавшие к себе молодого исследователя. Мы имеем в виду то, что удалось подсмотреть полуночникам-астрономам.
Математика, механика и астрономия — родные сестры. Нет ничего удивительного, что среди астрономов у Жуковского оказалось немало друзей. Они-то и постарались вовлечь Николая Егоровича в круг своих интересов.
Следует заметить, что в России XIX века астрономия занимала особое место среди других наук. Не слишком щедрое на поощрение ученых, правительство здесь средств не жалело. Отечественная война 1812 года показала, что даже армия не имеет точных карт, а составить карты без астрономов нельзя. Пожалуй, именно в этом и следует прежде всего искать причину того, что XIX столетие принесло России две обсерватории — Московскую и Пулковскую.
В те дни, когда Николай Жуковский приехал в Москву, чтобы поступить в гимназию, из Мюнхена был доставлен сюда 26-сантиметровый телескоп-рефрактор, весьма крупный по масштабам того времени. А год спустя молодые астрономы Бредихин и Хандриков, закончив монтаж, приступили к первым наблюдениям. Одновременно с Москвой вело наблюдение Пулково. 38-сантиметровый телескоп этой обсерватории, построенной в 1839 году, был крупнейшим в мире.
Итак, одной рукой астрономия крепко связана с практикой, выполняя по ее требованиям разного рода наблюдения и расчеты. Одновременно другая рука старалась разобраться в тех удивительных загадках, которые беспрестанно задавала вселенная человеку, по мере того как он познавал ее законы.
И, несмотря на то, что Жуковского никак нельзя было назвать новичком и профаном в астрономии, события развернулись так, что он с любопытством первокурсника выслушивал удивительные рассказы своего старшего товарища — Бредихина.
В 1877 году произошло великое противостояние Марса, огненно-красной планеты, прозванной за свой цвет именем бога войны. Заняв наиболее близкое положение к Земле, Марс позволил астрономам увидеть нечто новое. Американец А. Холл обнаружил двух спутников багровой планеты, которым он дал имена Деймос и Фобос (Ужас и Страх). Однако этим открытием не ограничилось то, что удалось подсмотреть астрономам за время великого противостояния. Итальянец Скиапарелли заметил другое — какие-то непонятные полосы на поверхности Марса, весьма четким геометрическим рисунком покрывающие всю планету. Рождалась новая ветвь астрономии. Каждой ночью линий обнаруживалось больше и больше — у Скиапарелли были зоркие глаза. Линии начали получать имена, а вскоре весть о том, что на Марсе открыты «каналы», бурей пронеслась по всему миру, будоража умы людей, даже весьма далеких от астрономии.
Минул год. Марс стремительно отдалялся от Земли, унося с собой тайну «каналов», а в квартире своего друга Бредихина, расположенной при Московской обсерватории, Жуковский услыхал о новой, не менее странной загадке — на планете Юпитер было обнаружено исполинское красное пятно. Это пятно, так растревожившее умы астрономов, занимало площадь в пятьсот миллионов квадратных километров. На нем запросто могли уместиться четыре небесных тела, как наша Земля Но откуда оно взялось? Какова его природа? Ответить на эти вопросы не удавалось. Бледно-розовое поначалу, пятно вскоре стало ярко-кирпичным, затем словно оделось белой облачной дымкой. Целые ночи напролет просиживал подле телескопа Бредихин, зарисовывая изменения таинственного пятна.
События, развертывавшиеся в космосе, за миллионы километров от Земли, глубоко волновали Жуковского, а Бредихин словно подливал масло в огонь. Он рассказал Николаю Егоровичу о главном деле своей жизни — об исследованиях комет, хвостатых звезд, издавна считавшихся среди суеверных людей вестниками бед и несчастий.
Никто не записывал бесед Бредихина и Жуковского, никто из современников не пересказал нам в своих воспоминаниях подробности встреч этих ученых. Но тем не менее с большей или меньшей степенью вероятности можно восстановить, казалось бы, навсегда утраченное.
Итак, что же, кроме «кометных страхов», было известно тогда о хвостатых звездах? И много и мало. Много потому, что научная история комет насчитывала уже более двух столетий. Мало, ибо слишком несовершенными средствами исследования располагали астрономы, чтобы разобраться в тайне хвостатых звезд.
Первым механиком, устремившим свои интересы в космос, был Иоганн Кеплер. «Великий законодатель неба», установивший, что движение планет происходит не по окружностям, а по эллипсам, умер в 1630 году в величайшей бедности. Смерть настигла Кеплера в придорожной харчевне, когда он ехал за жалованьем, которого император Фердинанд не платил ему на протяжении двадцати четырех лет.
Император Фердинанд не сумел оценить гениальности открытий Кеплера, но зато цену им отлично поняли товарищи по науке. Английский физик и математик Исаак Ньютон раздвинул рамки обнаруженных Кеплером закономерностей и вывел более широкий закон — закон всемирного тяготения. Новым законом не замедлил воспользоваться друг Ньютона, астроном Галлей. Ведь коль скоро этот закон оказывается всеобщим, то ему должны подчиняться и кометы. Так началась осада, планомерная и последовательная, ставившая своей целью раскрыть секреты хвостатых звезд.
Проанализировав орбиты известных ему комет, Галлей пришел к выводу, что три из них совпадают. Следовательно, рассудил он, речь может идти не о трех разных небесных телах, как было принято полагать в то время, а об одном и том же, периодически исчезающем и появляющемся. Теперь осталось сделать следующий шаг — предсказать очередное появление этой кометы.
Благодаря успехам того отдела астрономии, который принято называть небесной механикой, и эта задача была решена. В 1758 году прогноз Галлея, уточненный французским астрономом Клеро, сбылся. Хвостатая звезда — комета Галлея — появилась на небосводе в точном соответствии с расписанием, составленным учеными, резко повысив интерес к кометам. Просиживая ночи у телескопов, астрономы открывали все новые и новые хвостатые звезды, с восторгом повторяя изречение Кеплера: «Комет в мировом пространстве больше, чем рыб в океане».
На стыке XVIII и XIX веков пути комет уже не составляли большого секрета. Настала пора изучить их природу.
Обладая головной частью, зачастую превышающей по своим размерам Солнце, и хвостами, тянувшимися в космосе на сотни миллионов километров, кометы, с точки зрения «их содержимого», являли собой полную загадку. Ее-то и начали разгадывать астрономы поколения, предшествовавшего Бредихину и Жуковскому.
Более мощные телескопы позволили внести некоторую ясность. Удалось установить, что основная масса кометы располагается в ее головной части. Что же касается хвоста, то вследствие ничтожной плотности его так и прозвали «видимое ничто». Но почему же это «ничто» обычно выглядит изогнутым, чем-то вроде гигантской космической запятой?
Еще в I веке нашей эры римский философ Сенека, а восемьсот лет спустя и китайские астрономы подметили, что хвост комет неизменно направлен в сторону, противоположную Солнцу. Однако выводы из этого правильного наблюдения удалось сделать лишь в XIX столетии, когда ученые установили, что вещество, из которого состоят кометы, находится под воздействием притягивающих и отталкивающих сил Солнца.
На этом и заканчивается перечень фактов, известных Бредихину и Жуковскому. Тут-то и начинается та часть кометной астрономии, которая привлекла к себе внимание выдающихся русских ученых.
Мы не знаем, где беседовали они — то ли у Краснохолмского моста, на квартире Жуковского, то ли на Пресне, где среди кривых, порой не проезжих от грязи улиц стояло здание Московской обсерватории, то ли в стенах университета, где преподавали и тот и другой.
Мы можем предположить, что разговоры шли с карандашом и бумагой, с формулами и цифрами, как это и подобает в ученых беседах математиков и астрономов. Но зато мы точно знаем, что Федор Алексеевич поведал своему собеседнику о сделанных им выводах. А суть их можно сформулировать кратко: наблюдая за кометами, Бредихин установил взаимосвязь между формой кометных хвостов и движениями частиц составляющего их вещества. Он выяснил, что в зависимости от величины ускорений этих частиц хвосты комет можно разделить на три типа по их направлениям и степени изогнутости.
Доподлинно знаем мы и другое: Бредихин поделился с Жуковским и физическими основами своих умозаключений — от различия массы частиц в хвостах зависит и взаимоотношение их с силой воздействия Солнца.
Результат содружества ученых оказался плодотворным. Как отмечает биограф Бредихина кандидат педагогических наук Ф. Ю. Зигель, «чтобы развивать дальше теорию комет, необходимы были строгие формулы, описывающие движение частиц кометного хвоста, как относительно ядра кометы, так и относительно Солнца.
В решении этой задачи Бредихину помог Н. Е. Жуковский. Русские ученые вывели точные формулы, характеризующие движения частиц кометных хвостов на гиперболических орбитах».
С легкой руки Бредихина Жуковский не на шутку увлекся астрономией, но диссертация властно звала его к себе, вот почему, оказав помощь своему старшему другу, он временно оставил теорию комет и занялся другой загадкой космоса — кольцом Сатурна, которое, подобно хвостатым звездам, пользовалось у суеверных людей недоброй репутацией.
— У старика Сатурна есть двое слуг! — сказал Галилей, разглядывая диковинную планету в свой слабый телескоп.
— Нет, Сатурн окружен каким-то непонятным кольцом! — возразили Галилею астрономы других поколений, вооруженные более совершенными наблюдательными приборами.
Но что же представляет собой это загадочное кольцо? Пытаясь ответить на этот вопрос, астрономы не раз скрещивали друг с другом оружие в страстных спорах.
Одни считали его стеной, отгораживающей северное полушарие Сатурна от южного; другие — частью Сатурновой атмосферы; третьи полагали, что это жидкое облако; четвертые представляли таинственное кольцо как облако мелких камней.
Жуковскому помогли наблюдения, сделанные его соотечественником О. В. Струве в Пулкове. Пулковские астрономы разглядели, что кольцо Сатурна представляет собой три кольца, как бы вложенных одно в другое. Общая ширина колец оказалась около 60 тысяч километров. Как установили расчеты математиков (среди них был и Жуковский), эти кольца являли собой целый рой лун. Различие с нашей земной Луной состояло лишь в размерах: луны, из которых складываются кольца Сатурна, — это мириады мелких камешков, среди которых глыбы поперечником в два-три метра редкое исключение.
То, что известные ученые-математики Максвелл, Софья Ковалевская, Жуковский доказали своими расчетами, было потом окончательно утверждено наблюдениями астрономов. Так, приоткрыв «форточку» во вселенную, Николай Егорович и там нашел материалы для своей диссертации, затронув в ней вопрос о кольцах нашего небесного соседа.
Начатая по возвращении из Парижа докторская диссертация пополняется все новыми и новыми данными. Жуковский ищет наиболее выразительные примеры для иллюстраций своих мыслей, тщательно отделывает рукопись, стремясь придать математическим выкладкам предельную простоту и изящество.
Библиотека растет. Книгам уже не хватает места в шкафах. Книжные горки воздвигаются на стульях и даже на полу. Чем ближе к защите, тем напряженнее темп работы, тем сосредоточеннее Жуковский. Сводить баланс времени все труднее и труднее, но даже в эти тяжелые месяцы Николай Егорович верен себе. Двери его кабинета всегда готовы распахнуться перед любым посетителем, будь это заслуженный профессор или еще неоперившийся студент, молодой инженер или незадачливый изобретатель.
Уже в те годы авторитет Жуковского в московских инженерных кругах был достаточно велик, доброта, внимательность, умение оказывать действенную помощь общеизвестны. Вот почему визиты не прекращались ни на один день.
«Приходит Николай Егорович, — писал сестре ученого Вере Егоровне ее муж А. А. Микулин, — через несколько времени является неизвестный субъект, приходивший уже днем, и оказывается неким Горенцелем. И обуял этот Горенцель Николая Егоровича. Оказывается, что он изобрел формулу, по которой можно узнать, что пасха в 1950 году будет самая поздняя; и еще формулу — интереснее первой, — из которой можно узнать, какой у нас сегодня день. Должно быть, совсем сошел с ума, когда изобретал эту формулу. Я так и не дождался, чтобы он ушел».
Даже таким посетителям не отказывал в приеме Жуковский. Он щедро дарил им оторванные от диссертации часы, искренне веря, что найдет среди своих визитеров подлинный талант, остро нуждающийся в его поддержке.
Все толще становится папка с листками будущей диссертации. Наконец-то требовательный к себе ученый удовлетворен достигнутым. Он решается защищать свою работу на соискание степени доктора наук.
От докторской диссертации требуется гораздо большая глубина мыслей, ширина обобщений, нежели от диссертации на звание магистра. Магистерская диссертация лишь выводила молодого человека на дороги науки. Докторская же окончательно утверждала его в высоком звании ученого.
Следует подчеркнуть, что Жуковский с лихвой перевыполнил те требования, которые мог бы предъявить к его работе самый суровый критик. Не случайно, что некоторые результаты этой работы он использовал потом, при разработке теории полета аппаратов тяжелее воздуха.
И все же, когда настал день защиты, Жуковский волновался отчаянно. В эти последние перед началом защиты часы ему показалось, что работа мала и неприметна. Почему-то он вдруг решил, что проделанного для получения докторской степени явно не хватает и, вероятно, коллеги не преминут ему об этом сообщить.
Дружная семья Жуковских отнюдь не разделяла этих сомнений. Сестры с удивлением разглядывали брата, который смотрел на них какими-то непривычно пустыми глазами. Они сочувствовали волнению, жалели его той снисходительной жалостью, которая возникает у взрослых к ребенку, плачущему по пустяку.
Сестры поехали вместе с Николаем Егоровичем в университет. В актовом зале собралось много людей. Вместе с родными, друзьями, членами совета туда пришли многочисленные студенты и коллеги по Техническому училищу.
Переполненный зал внимательно выслушал диссертанта и его официальных оппонентов — профессоров Слудского, Цингера, Давыдова. Их мнение единодушно: диссертант заслуживает звания доктора наук.
Вечером был дан званый ужин, а в послужном списке вскоре появилась запись: «По напечатании и защите 30 апреля 1882 года диссертации на тему «О прочности движения» определением Совета Московского университета 8 мая 1882 года утвержден в степени доктора прикладной математики». Так был подведен итог первого этапа жизни. В тридцать пять лет Жуковский стал доктором наук. В очередном выпуске трудов университета его диссертация была напечатана рядом с работой «Об определении блеска белых звезд» В. К. Цераского и сочинением «Из теории света по лекциям Кирхгофа» А. П. Соколова.
Тому, кто захотел бы поближе познакомиться с «соседями» Жуковского по выпуску ученых записок, пришлось бы снова вернуться к Федору Алексеевичу Бредихину. И Соколов и Цераский были его учениками и, следовательно, друзьями. Впрочем, о Бредихине после защиты диссертации можно было бы вспоминать и без этого — выполняя свое обещание, Николай Егорович вернулся вновь к астрономическим темам. В 1883 году публикуется работа «О графическом решении основного уравнения при вычислении планетных орбит», в 1884 — «Решение одной задачи из теории комет», в 1885 делает доклад «Об изменении отталкивающей силы Солнца при движении по синхроне», 2 декабря 1886 года датировано письмо к сестре Вере Егоровне, содержащее строки, лишь совсем недавно по-настоящему прочитанные исследователями жизни и деятельности Жуковского.
«…занятий у меня пропасть, — пишет Николай Егорович, — лекции, печатание статей, зачет полугодовой, диссертация Белопольского. Последняя будет, вероятно, очень оживленная, так как Цераский решил его съесть…»
Диссертация Белопольского… Почему она попала в руки Николаю Егоровичу? Работники Музея Жуковского с дотошностью хороших следователей, старающихся не пропустить ни одной мелочи, поняли, что в руках у них ключ к еще неизвестной странице биографии. Просмотр по листику комплекта «Московских ведомостей» привел к интересной находке— объявлению, из которого явствовало, что Николай Егорович был официальным оппонентом при защите магистерской диссертации Аристарха Аполлоновича Белопольского «Пятна на Солнце и их движение».
Снова загадка! Почему вдруг привлекли к себе внимание Николая Егоровича пятна на Солнце, открытые еще Галилеем к великому негодованию церковников всех мастей, пятна, вызвавшие десятки противоречивых, а порой и просто нелепых толкований среди ученых? И когда раскрыли диссертацию Белопольского, там нашелся ответ на вопрос, заинтересовавший биографов.
За год до защиты Белопольским магистерской диссертации Николай Егорович, по поручению университета, написал работу на соискание премии профессора Брашмана «О движении твердого тела, имеющего полости, наполненные однородной капельной жидкостью». Оценивая этот труд, учитель
Жуковского Ф. А. Слудский высказался кратко, но ясно: «Если бы сочинение г. Жуковского состояло лишь из шести последних страниц, то и тогда оно было бы вполне достойно премии покойного профессора Брашмана». Эта работа и стала одним из отправных пунктов в диссертации молодого астронома Белопольского. Вот что пишет об этом он сам:
«Теоретические исследования над жидкими телами, вращающимися вокруг неизменной оси, говорят также в пользу того, что вращение Солнца есть одна из главных причин как движения пятен, так и их распределения. Особенно важны в этом отношении исследования профессора Н. Е. Жуковского, напечатанные в его сочинении «О движении твердого тела, имеющего полости, наполненные однородной капельной жидкостью. 1885». Н. Жуковский показал, что ясли внутри жидкой сферы угловые скорости вращения неодинаковы и либо возрастают от центра к поверхности, либо убывают в том же направлении, то в силу внутреннего трения жидкости по всей ее массе образуются течения, замыкающиеся отдельно в обоих полушариях, симметрически расположенных относительно экватора.
Нам лично принадлежит лишь указание на возможность применения вывода г. Жуковского к явлениям движения пятен на Солнце…»
Но Белопольский скромничал. Работа, которую он проделал, отнюдь не представляла собой использование готовых выводов. Для того чтобы подтвердить гипотезу, возникшую у него после чтения работы Жуковского, Аристарх Аполлонович построил простую и остроумную модель.
Белопольский разрешил стоявшую перед ним задачу с чрезвычайной простотой. Он взял стеклянный шар с жидкостью, в которой находились взвешенные частицы. Приведя шар во вращение, диссертант обнаружил, что движение взвешенных частиц полностью подчиняется закономерностям, выведенным Жуковским. Сделав ряд фотографий солнечных пятен и факелов, Белопольский окончательно установил, что движение пятен происходит по тем же законам.
Рассказывая об исследовании Белопольского, известный советский астроном профессор Б. А. Воронцов-Вельяминов отмечает, что его работа — «одна из первых попыток применить к движению солнечной атмосферы законы гидродинамики».
Так совсем недавно удалось прочитать ранее неизвестную страницу жизни Жуковского. Но тут мы должны извиниться перед читателем. Стремясь дать цельный рассказ об участии Николая Егоровича в современных ему работах по астрономии, мы несколько забежали вперед, отойдя от принципа последовательного размещения событий во времени, соблюдать который — святая обязанность биографа.
Итак, снова назад, из 1886 года в 1879, к работе «О прочности движения», которая помогла Жуковскому выйти на столбовую дорогу русской науки, познакомиться с Менделеевым, Сеченовым, Ковалевской. Именно она, эта работа, способствовала поездке Жуковского в Петербург.
Новая тема, новые искания…
На Васильевском острове возвышается старинное здание Академии наук. В 1754 году в одном из его залов Ломоносов демонстрировал академикам первую модель вертолета. Теперь здесь разместился Петербургский университет.
Тихо в университетских аудиториях. Студенты разъехались на каникулы, но чинно проходят по коридорам профессора. Черные сюртуки смешиваются с мундирами. Профессоров много, гораздо больше, чем в обычные дни. Они приехали сюда со всех концов страны на VI съезд русских естествоиспытателей и врачей. Среди них и молодой чернобородый богатырь — Николай Егорович Жуковский, недавно удостоенный профессорского звания. На таком высоком научном собрании он присутствует впервые.
Труды съезда вышли потом роскошно изданной книгой с золотым обрезом в синем ледериновом переплете, украшенном тиснением. Книга протокольно точна и столь же протокольно суха. Но и за строгой чопорностью издания можно без большого труда разглядеть то, что волновало в ту пору русскую интеллигенцию. Через большинство выступлений на съезде красной нитью прошла одна общая, близкая каждому тема — тема единения, творческого содружества людей. русской науки.
«Съезд русских естествоиспытателей и врачей в Санкт-Петербурге, — записано в протоколах, — имеет целью споспешествовать ученой и врачебной деятельности на почве естественных наук, направлять эту деятельность главным образом на ближайшие исследования России и доставлять русским естествоиспытателям случай лично знакомиться между собой».
Да, Жуковский полностью согласен с этой мыслью. Недавняя поездка в Берлин и Париж принесла ему много интересного. Но если с иностранными коллегами пришлось только познакомиться, то с русскими предстояло сдружиться, войти в их семью, стать ее равноправным членом. Вот почему так искренне жал Николай Егорович руки Менделееву, Чебышеву и многим другим, с которыми раньше был знаком только по их трудам.
Впервые Жуковский увидел Менделеева 26 декабря на общем собрании делегатов съезда. Плотный человек, с широкой русой бородой и шапкой седеющих волос, говорил о вопросах, казалось бы, совсем далеких от его основной научной деятельности. Сообщение Менделеева было посвящено краеведению, но сколько страсти в его словах, как напористы движения сильных рук! Забота о родине, о ее настоящем и будущем сквозила в каждой фразе Менделеева.
Жуковский отчетливо ощутил, как тянет его к этому человеку, который просто и ясно высказал многое, о чем думал и он сам и другие делегаты съезда.
После заседания Дмитрий Иванович и Николай Егорович познакомились друг с другом. Менделеев пригласил молодого москвича на свой доклад в Физико-химическое общество. Заседание этого общества, существовавшего при Петербургском университете, состоялось на следующий день. Менделеев изложил на нем свою новую работу, которая увидела свет в 1880 году. Как и выступление на съезде, выслушанное Жуковским днем раньше, эта работа тоже была далека от химии. Но зато Николаю Егоровичу тема исследования показалась чрезвычайно близкой. Новый труд Менделеева «О сопротивлении жидкостей и о воздухоплавании» граничил с механикой, а в целом ряде случаев и переходил эти границы. По выходе в свет книга Менделеева прочно заняла почетное место в научной библиотеке Жуковского.
И если у Николая Егоровича интерес к проблеме полета только зарождался, лишь возникал еще крайне смутно и неопределенно, то Менделееву удалось сформулировать его с предельной четкостью. В этом не останется сомнений, если перелистать ныне общепризнанный классический труд в этой области знаний «О сопротивлении жидкостей и о воздухоплавании».
Ясно и убедительно доказывал Менделеев, что с устройством простого и доступного для всех летательного аппарата «начнется новейшая эра в истории образованности».
И, наверное, немногие из числа слушателей (а затем и читателей этой работы) могли бы поспорить внимательностью с молодым московским профессором. Внимательность же его объясняется совсем просто: читая и слушая Менделеева, Жуковский уже начал всерьез интересоваться проблемой полета.
Менделеев прав. Воздушные шары — игрушка ветров — завели человечество в тупик. Но, опровергая старое, Менделеев намечал новый путь к великой цели. Как притягательны его слова: «Есть уверенность в том, что когда-нибудь достигнут полной победы над воздухом, станут управлять и полетом. Только для этого, очевидно, необходимо точно знать сопротивление воздуха, хотя бы настолько, чтобы им воспользоваться для первых, пока грубых, попыток борьбы с атмосферой».
Жуковский не забыл этих слов. Над такой мыслью действительно стоит подумать. Быть может, именно в ней и содержится то главное, без чего не сможет развиваться ни авиационная наука, ни техника полета по воздуху.
Пройдет время. Жизнь блестяще подтвердит правоту взглядов Дмитрия Ивановича Менделеева. Жуковский не раз перечитает его слова: «Идя на войну, надо предварительно узнать и приготовить многое, чтобы успех был возможен, потому что одного порыва доброй воли и храбрости для успеха мало… Вот почему, вникнув в существо задач воздухоплавания, я обратился прежде всего к сопротивлению среды».
И в 1907 году, почти тридцать лет спустя, Жуковский, уже всеми признанный глава русских аэродинамиков, скажет своим коллегам, собравшимся почтить память Менделеева:
— Русская литература обязана ему капитальной монографией по сопротивлению жидкостей, которая и теперь может служить основным руководством для лиц, занимающихся кораблестроением, воздухоплаванием или баллистикой.
Дмитрий Иванович Менделеев был первым человеком, с редкостной глубиной и подлинно научным обоснованием связавшим между собой проблему полета и вопросы сопротивления жидкостей.
Полет, в котором можно было бы соперничать с птицами, веками притягивал к себе человеческий разум. И, воздавая должное предшественникам славного русского ученого, нужно прежде всего назвать имя великого итальянца Леонардо да Винчи. Еще в XVI веке он подметил взаимосвязь, тщательно проанализированную впоследствии Менделеевым.
Имя Леонардо да Винчи, человека с необъятной широтой научных взглядов, известно каждому. Гениальный художник и не менее великий инженер, он интересовался буквально всем на свете, в том числе и постройкой летательных машин. Рядом с эскизами летательных аппаратов мы находим записи, делающие честь острому и великому предвидению Леонардо. Вот одна из них, краткая, но достаточно красноречивая:
«Ты видишь, что удары крыльев о воздух, — писал Леонардо, — поддерживают орла в самом высоком и редком воздухе. С другой стороны, ты видишь, как воздух, движущийся над морем, надувает паруса и гонит тяжело нагруженный корабль. Из этих доказательств ты можешь познать, что человек с большими крыльями, оказывая силу на сопротивляющийся воздух, сможет победить его и подняться вверх».
Портрет Леонардо да Винчи висел в кабинете Жуковского рядом с гравюрой, привезенной из Парижа, на которой были изображены Дедал и Икар.
Встречаясь с Менделеевым, Жуковский чувствует себя почти студентом. И дело тут вовсе не в том, что Николаю Егоровичу только тридцать два, а Дмитрию Ивановичу уже сорок пять. Нет, все гораздо серьезнее — здесь встретились исследователь сложившийся, обладающий определенным научным почерком, и тот, кто лишь вступал на тернистый путь научных изысканий, кто, подобно сказочному Илье Муромцу, не успел еще найти заветное кольцо, схватившись за которое можно повернуть Землю.
Знакомясь с тем, как анализировал Менделеев проблему сопротивления — жидкостей, Жуковский восхищался отвагой, с какой обрушивался его старший коллега на одного из крупнейших физиков мира — Исаака Ньютона.
В сложном вопросе сопротивления среды, без точного знакомства с действительностью, Ньютон и другие теоретики задались гипотезой, совершенно неудовлетворяющей природе явлений.
Нет, Ньютон не прав! Не множество соударений частиц жидкости или газа с встретившимися на их пути предметами, а плавное струйное обтекание — такова действительность. Вот почему настойчив и резок в своей критике Менделеев, противопоставляя авторитету Ньютона мнение петербургских академиков Леонарда Эйлера и Даниила Бернулли.
Таким и запомнил Николай Егорович своего старшего собрата по науке. Всей своей речью Менделеев словно призывал его: «Твори, дерзай, ищи! Будь самостоятельным и честным в своих научных суждениях!»
Принимая участие в работах съезда, Жуковский с наибольшим вниманием следил, разумеется, за работами секции математиков и астрономов. Здесь он встретил много интересных людей, чьи труды вызывали у него огромное уважение.
Интерес к воздушным делам, уже пробуждавшийся у Жуковского в ту пору, привел Николая Егоровича на доклад знаменитого русского физиолога Ивана Михайловича Сеченова.
Доклад был озаглавлен длинно и на первый взгляд не очень понятно: «Данные касательно решения вопросов о поступлении «N» и «О» в кровь при нормальных условиях дыхания и при колебаниях воздушного давления книзу». Однако за скучноватым ученым названием скрывалось многое… Жуковский знал о драматическом событии, побудившим Сеченова взяться за исследование этой темы.
В 1875 году в воздухе произошла катастрофа, не имевшая ничего общего с теми, какие случались раньше. Аэростат «Зенит» французских ученых Кроче-Спинелли, Сивеля и Гастона Тиссандье достиг невиданной в то время высоты — 8 600 метров — и невредимым приземлился. Но люди, собравшиеся к месту спуска, нашли в кабине трупы Кроче-Спинелли и Сивеля с почерневшими, залитыми кровью лицами. Лишь с большим трудом удалось вернуть к жизни Тиссандье. Победа над высотой оказалась пирровой победой.
Именно эта драматическая история натолкнула Менделеева на мысль о стратостате — воздушном шаре с герметически закрытой, непроницаемой кабиной. Она же послужила его другу И. М. Сеченову толчком для исследования, доложенного VI съезду русских естествоиспытателей и врачей.
Но, участвуя в заседаниях съезда, Жуковский не только слушатель. Он огласил здесь первые результаты своей работы «О прочности движения», которую, как мы уже знаем, с честью защитил спустя три года как докторскую диссертацию.
Покидая Петербург, Николай Егорович не раз задумывался над услышанным от Сеченова и Менделеева. Проблема полета рисовалась ему труднодоступным горным пиком, штурм которого столь заманчив для подлинного ученого.
А поводов для размышления у Николая Егоровича действительно более чем достаточно. Отношение к возможности полета в ту пору было подернуто пленкой ледяного недоверия. Сто лет летают аэростаты, но достаточно легкого дуновения ветерка, и опытнейшие практики оказываются беспомощными, как новорожденные котята. Аэронавтов не поддерживает могучая рука теории. И знаменитый немецкий физик Гельмгольц, к чьим взглядам почтительно прислушиваются ученые всей земли, всего лишь за шесть лет до доклада Менделеева убежденно заявлял:
— Надо прийти к заключению, что в образе коршуна природа поставила предел организму, который сможет подняться с помощью собственных мускулов и посредством своих крыльев держаться продолжительное время в воздухе. На основании этого маловероятно, чтобы человек когда-либо смог поднять свой вес на высоту и продержаться известное время в воздухе.
Пройдет почти два десятка лет. Жуковский выйдет на трибуну X съезда русских естествоиспытателей и уверенно скажет:
— Когда мы следим за полетами окружающих нас живых существ, нам представляется летательная машина «тяжелее воздуха», которая не стесняется воздушными течениями, а несется в любом направлении, утилизируя эти течения наподобие больших птиц.
И притихший зал с волнением выслушает его замечательные слова, навеки вошедшие в историю авиационной науки:
— Человек полетит, опираясь не на силу своих мускулов, а на силу своего разума!
Но это произойдет потом, а сейчас, январским днем 1880 года, пыхтящий, дышащий жаром паровоз притормаживает состав у перрона Николаевского вокзала. Извозчик, приподнимаясь на козлах, похлестывает лошадь, направляя ее бег к Денисовскому переулку. Николай Егорович возвращается домой, где, как всегда, его ждет множество дел.
Со дня встречи с Менделеевым минуло почти два года. 1 ноября 1881 года в заседании Политехнического общества при Московском высшем техническом училище Жуковский впервые выступает с докладом на авиационную тему. Поводом для этого послужила брошюра В. Мерчинского «Об аэростатах». Протоколы, опубликованные в «Известиях Политехнического общества», позволяют нам не только представить себе точку зрения автора брошюры, но и судить о той жестокой, безжалостной критике, которой подверг ее Жуковский.
— Господин Мерчинский, — говорил Николай Егорович, обращаясь к аудитории, — в своей брошюре предлагает утилизировать для движения аэростата взрывы пороха и направлять холостые выстрелы на приемник силы — лопатки колеса. Сколько же надо сжечь пороху, чтобы произвести работу, достаточную, например, для движения аэростата в течение суток? Количество потребного пороха окажется слишком большим! Мысль употребить взрывчатые вещества для движения аэростата может дать хорошие последствия, если только вещества эти употреблять экономично, если, например, взрывать порох в закрытых пространствах электрической искрой и пользоваться непосредственной разностью между объемами продуктов горения и самого пороха.
С такой же легкостью разбил Николай Егорович и вторую часть проекта — устройство для управления движения аэростата по вертикали. Мерчинский предполагал использовать реакцию струи ртути, вытекающей из трубочки. Жуковский обнаружил просчет незадачливого конструктора.
— Мысль эта вполне ошибочна, — замечает он. — Автор не принял во внимание, что сила реакции, если ртуть, истекающая из трубы, будет собираться на аэростате, вполне уничтожается.
И, быть может (это только предположение), заметив ошибку Мерчинского, Жуковский задумался о новой теме исследования, которое надо бы провести, чтобы уточнить этот вопрос: «О реакции втекающей и вытекающей струи».
Диссертация защищена. Жуковскому показалось, что у него совсем нет дел. Так всегда бывает после завершения большой, напряженной работы, а пустоты в своем бюджете времени Николай Егорович не терпел. Тут-то он решил заняться исследованием реакции втекающей и вытекающей струи жидкости, вопросом, в котором наделал много промахов незадачливый изобретатель Мерчинский.
Сообщение об итогах своей работы Жуковский сделал 22 ноября 1882 года на заседании Отделения физических наук Общества любителей естествознания. И эта блестящая работа заслуживает того, чтобы рассказать о ней подробней. Не случайно около трехсот членов общества и лиц, интересующихся механикой, в том числе А. Г. Столетов, Г. Е. Щуровский, Ф. А. Бредихин, Я- И. Вейнберг и другие собрались послушать это сообщение.
— Милостивые государи! — начал свое сообщение Жуковский. — Я хочу обратить ваше благосклонное внимание на разъяснение одного из гидравлических явлений, называемого реакцией. Вы знаете, что всякий раз, когда жидкость вытекает из сосуда через боковое отверстие, возникает сила, отбрасывающая сосуд в сторону, обратную движению вытекающей жидкости. Эта сила называется силой реакции. Она была известна еще в глубокой древности.
И Жуковский переносит своих слушателей в эту глубокую древность, в III век до нашей эры.
Отличная гавань североафриканского города Александрии — излюбленное место отдыха древних моряков. На улицах города всегда людно, всегда звучит разноязычный говор. Много необычного в этом дивном городе, гавань которого украшает одно из чудес света — Фаросский маяк, но, пожалуй, самое ценное из его сокровищ — Музей, своеобразная Академия наук, содружество ученых при храме муз. Здесь завершил свое образование великий Архимед, к этому сообществу мужей науки принадлежал и славный Герон, создатель первого в мире реактивного прибора эолипила.
На трех ножках располагался шарообразный котел с водой. Две трубчатые стойки поддерживали шар, от которого в разные стороны отходили две трубочки. Конструкция была недвижимой, но стоило разжечь под котлом небольшой костер, чтобы через несколько минут она ожила. Вырываясь из «Г-образных трубочек, пар создавал силу реакции, вращавшую шар. Эолипил действовал.
Как опытный лоцман, вел Жуковский своих слушателей через многовековые дебри гидродинамики. Вспомнить предшественников — святой долг любого исследователя, и Николай Егорович исполняет этот долг с присущей ему трогательной внимательностью. За Героном докладчик оживляет образ Бернулли. Одетый в пышный напудренный парик Бернулли исписывал формулами бумажные листы, а его коллега, профессор Гейдельбергского университета венгр Сегнер построил то самое колесо, изображение которого и поныне украшает страницы учебников физики.
— Д’Аламбер, — продолжает свое сообщение Жуковский, — установил принцип , по которому задача о движении может быть трактуема как задача о равновесии. Для этого стоит только к силам, действующим на рассматриваемое тело, прибавить силы, равные потерянному количеству движения. Пользуясь этой точкою зрения, я вывел формулы реакции втекающей и вытекающей жидкости.
Мы не будем утруждать читателя знакомством с формулами, выведенными Жуковским. Но, оставив математику на долю ученых, нельзя не сказать хотя бы несколько слов о тех опытах, которые продемонстрировал профессор. Ведь формулы были для него лишь математическим выражением явления.
В прозрачный сосуд с водой опускаются два шара. Из одного откачан воздух. И когда в отверстие его стенки хлынула вода, шар остался недвижим, продемонстрировав тем самым отсутствие реакции у втекающей струи. Второй шар заполнен водой и сжатым воздухом. Через отверстие в его стенке сжатый воздух энергично выбрасывает воду, заставляя тем самым всю конструкцию отклоняться в сторону, обратную вытеканию.
«Было сделано сегнерово колесо, — читаем мы в протоколе заседания, — таким образом, что вода могла или вытекать из него или втекать с одинаковой скоростью. В первом случае замечалось быстрое вращение колеса, во втором — колесо оставалось неподвижным».
Но не для того, чтобы удивить своих коллег, продемонстрировал Жуковский четкие, в полном смысле слова отточенные эксперименты. Недаром еще с юности стремился Николай Егорович к инженерной деятельности. Математические формулы и блестяще поставленные физические опыты были призваны служить одной цели — практике. Ей-.то и посвятил Николай Егорович заключительную часть своего выступления.
— Чтобы придать в ваших глазах более интереса объясняемому явлению, я скажу в заключение моей беседы несколько слов об одном практическом применении силы реакции.
Еще Даниил Бернулли предлагал воспользоваться этой силой для мореплавания… В 1849 году удалось построить маленький реактивный кораблик. Приводимый в действие трехсильной машиной, он плавал со скоростью восьми узлов по Темзе, близ Лондона, поражая моряков спокойным ходом и поворотливостью. Воодушевленные первой попыткой, англичане построили тридцатисильное реактивное судно, но… неудачно. Успехи и неудачи не раз сменяли друг друга. Однако я не думаю, чтобы вопрос о неудовлетворительности реактивных судов следует считать окончательно решенными. Ведь, рассматривая его с теоретической точки зрения, можно доказать, что коэффициент полезного действия реактивных судов может быть доведен до значения теоретического коэффициента истечения жидкости, что составляет более шестидесяти процентов.
Нет нужды доказывать современному читателю, насколько прав оказался в этом вопросе Жуковский. Жизнь полностью подтвердила взгляды профессора, дополненные и развитые его учениками и последователями.
Исследованная несколькими поколениями аэро- и гидродинамиков реакция вытекающей струи творит в наши дни подлинные чудеса: она движет быстроходные водометные катера, поднимает в воздух многотонные пассажирские самолеты; она готова, если это понадобится, привести в действие те грозные ракеты, которыми любуется наш народ на военных парадах. И величайшее событие нашей жизни — запуск первых искусственных спутников Земли и искусственной планеты — был бы невозможен без могучей силы реакции газовой струи, вылетевшей из сопла ракеты с неслыханной дотоле космической скоростью.
Но, разумеется, обо всем этом Жуковский не мог даже мечтать в тот ноябрьский вечер 1882 года, когда под шумные аплодисменты он складывал листочки своего доклада и спускался с кафедры, скромно отвечая на поздравления.
Защита докторской диссертации, ее опубликование в Ученых записках университета еще больше укрепили авторитет молодого ученого. 23 декабря 1885 года Николай Егорович был принят в число приват-доцентов Московского университета.
Однако звание приват-доцента не сулило молодому ученому почти никаких материальных благ. По существу, с получением его лишь начинался своеобразный экзамен на право стать настоящим преподавателем высшей школы. Приват-доценты обычно читали курсы лекций, не считавшиеся обязательными, и труд их оплачивался из сумм, внесенных слушателями. За право посещения курса лекций студент уплачивал один рубль. Но для человека, любящего науку, для настоящего педагога, стремящегося передать свои знания, такой курс лекций становился Отличной подготовкой к профессуре. Он учил молодого преподавателя искать контакты с аудиторией, вводил его в круг интересов университета, открывал возможности общения с другими профессорами и преподавателями.
С этой точки зрения — а иной у Жуковского не возникало ни на минуту — приглашение на должность приват-доцента университета представляло для Николая Егоровича огромный интерес. И если работа в Техническом училище подсказывала ему задачи, решение которых требовала крепнущая техника, то университет, один из крупнейших научных центров страны, еще теснее сблизил молодого исследователя с лучшими умами русской науки.