От автора:

Все персонажи этого романа вымышленны. Однако возможны некоторые чисто художественные и исторические совпадения…

Глава I

Пробуждение

Вздрогнув, я проснулся. Звук, который разбудил меня, был похож на отдаленный залп орудий. Я огляделся. Я лежал на пуховой перине, покрытый бархатным одеялом, подбитым мехом.

Кровать была необъятной и, причем, под балдахином и со шторами. Я слегка раздвинул их с левой стороны, и моему зрению представилась странная картинка: стены со штофной обивкой. В углу комнаты место для иконы с лампадой, но самой иконы не видно. С другой стороны стена покрыта старинным персидским ковром с изумительными узорами.

Я понял, что, скорее всего, при помощи каких-то волшебных или потусторонних сил, утратив чувство места и времени, я перенесся в неведомую мне эпоху. Почему-то в голову пришёл каламбур: я вдохновлен эпохою, а все остальное — в рифму…

— Но где я? Что я?

Я ощупал свое туловище, голову. Всё на месте: я не лыс, руки, ноги на месте! Я слез с кровати и начал искать зеркало. Оно было близко, только какое-то мутное. Я заглянул в него и был поражён! Потому что я совсем не узнал того, кого я в нем узрел: мужчина лет тридцати пяти, в шёлковом халате бордового цвета. Светлый шатен. Глаза голубые. Ноги стройные. Небольшие усы и бородка, почти как у блондина. На груди нет креста, но на тонкой светлой тесёмочке висит какой-то камень. Вроде талисмана. Что-то подсказало мне, что это сердолик. Камень был оранжево-красного оттенка и неправильной формы. Очевидно, что это какой-то колдовской камень или же оберег. Я попытался сосредоточиться. Но в голове было пусто. Пришли в голову какие-то странные стихи. Я не понял, о чём они, но я их запомнил:

Я обошёл всю комнату. Она была огромна! У окна стоял массивный дубовый стол. На нём лежало несколько книг. Какие-то письма. Причём, все — рукописные. Я взял одно и, несмотря на слабый свет из окна, прочитал.

«Достославный князь Армавирский!

Мы, великия и непобедимыя Государь и Правитель Священной Русляндии, Яромир Третий, вселенскою милостию, жалуем тебе, достославный и храбрый наш спящий князь, за прежние твои заслуги и подвиги пред Отечеством нашим — Орден пресвятого и волшебного Иоанна с златыми подвесками. Лелеем надежду, что придет день, и ты воспрянешь ото сна и, получив новые силы, служить нам, буде то возможно, верою и правдою продолжишь…».

Тут в дверь комнаты робко постучали.

— Войдите, — ответил я.

В комнату бочком вошёл странного вида мужчина. Я бы даже скорее назвал его мужиком. Одет он был в цветастую линялую косоворотку неизвестного оттенка, коричневые, в жёлтую полоску, брюки, заправленные в грубые сапоги. Причёску имел он «под горшок». Имел седые усы и окладистую бороду лопатой.

Увидев мой изумленный взгляд, он упал на колени и запричитал:

— Барин, Ваша светлость! Никак проснулись! Святители!

Услышаны мольбы Вашей матушки и всей челяди!

— Постой! — перебил я его. — Ты кто?

— Как кто?! Я холоп Вашей Светлости, Егорий. Никак, три годочка ждали-то Вашего пробуждения! А батюшка Ваш, земля ему пухом, так и не дождамшись, почили в Бозе, не увидев Вас в добром здравии.

Далее, из бессвязного и отрывочного рассказа «холопа» я узнал, что являясь князем Русляндии, жил в поместье, но в пьяном виде упал с лошади и, лишившись чувств, с тех пор лежал в беспамятстве.

— Лекарь сказывал, что ничего не можно исделать. Дескать, кака-то у Вас, барил, лекарьгия …

— Летаргия, — тут же поправил я Егора.

Далее я выяснил, что служил при Дворе Его Величества, царя всея Русляндии, Яромира Третьего и был у него в милости.

Егор сказал, что с моего разрешения надо бы послать гонца к Государю с радостным известием.

— Завтра, барин, радость у нас великая!

— Какая радость?

— А, Марфин день! Энто когда замужним-то бабам дозволяется на год к любому иному женатому мужику-то перейтить! Однако, не дозволяется холопям более трёх баб имать аднамременно.

— Я тут, барин, одну солдатку приглядел. Мы уж и сговорились.

— Егор, а как же баре в этом случае себя ведут?

— А что баре? Баре вольны хучь сто баб иметь в одночасье. Потому, запрета нету. — И то правда сказать, что с той поры, как Солнышко наше, Яромир-то Третий, в Александрову Слободу жить укатил, со всеми своими новопричниками...

— Постой, постой! — перебил я Егора. — Это что же за новопричники такие? И когда это произошло?

— Да тому уж три годочка минуло, как Государь наш учал чудеса-то творить средь дня бела и даже посередь нощи…

— И что же это за чудеса? — спросил я.

— Да, бают, будто бы Государю-то, назад три года, его болярин Федька Смоленский, из земель Франкейских каку-то чудо-машинку привез, которая, ну, все желания сполняет. В народе слух прошёл, будто телегу злата за её отдали. А продал её Государю какой-то колдун франкейский с чудным именем. Вроде как Ностердомус его кликали. А продал он машинку-то перед самой своей смертынькой. А иначе бы — нет никак!

— И что же эта машинка может? — спросил я.

— А брехали, будто бы она всё могёт. Вот только был ещё слушок престрашный!

— Какой? — спросил я у Егора.

— Ты, барин, меня-то не выдай; мы, Мефодьевы твоему роду уж давненько в услужении, а тебя я ещё в младенчестве в люльке качал, а как ты мальчонкой стал, так я тебе свистульки строгал. Уж больно охочь ты был, барин, в детстве до свистулек.

— Не бойся, я тебя не выдам. Но ты расскажи, что это за страшный слух?

— А вот, барин, что я слыхал. Дескать, ту машинку построил сам князь-богоотступник, кого ещё в народе Диаволом прозывают. И, будь бы, за ту машинку он тридесят монет берет, да гумагу заставляет кровью-то писать да подписывать. За енто он, посля смерти, душу-то и сцапает, окаянный!

— А что тебе ещё известно про ту машину? — спросил я.

— А то, барин, известно, что вот уже тому три года как зачудил-замудрил Государь. Все прежни-то законы перекроил напрочь! А народ-то стоном стонет и кровавыми слезьми умывается!

— Ну и какие же новые законы Государь ввёл?

— Ой, да и не перечесть все, хоть глашат-той третий год каждую седмицу на площадях и дворах их лает, а всё нам невдомёк, как правитель наш Великий, да до таких-то страстей господних докумекал?!

— Вот и придумал он, перво-наперво, новопричнину учредить и со своими верными болярами в Александрову Слободу умыкнул, а на Москве-то-матушке свово старшего воеводу-наместника посадил, чтобы тот, дескать, творил свой неправый суд. А тот-то воевода, бают, зверь лютый, уж сколько душ безвинных загубил, что тому и счет-то потеряли!

— А какие же ещё законы знаешь ты, Егор?

— Да вот, к примеру сказать, утреню и вечерню как теперь справляем?

— И как же?

— Да коли, сказывают, царь не спит, то и болярам и черни спать не можно.

— А как же об этом узнают?

— Да они голубей посыльных пускают и заране об каждом часу в утреню и вечерню знать надобно. Да в час этот в каждом граде аль селе из пушек палят. Ну тут, отец мой, и поберегись! Не то застукают неспящим, коли спать велят, так на кол и содют, болезных! А коли спать-то не велят, так и не моги, тады в котле со смолой заживо сварят.

— Ну а ещё что можешь мне рассказать, холоп мой верный?

— Так ить, барин, уж вечерять давно пора, а не то, из пушки-то саданут, так и спать с пустым пузом придется. Да и матушку-то тебе, небось, узреть не терпится.

— Ну, ты прав. Подай мне одеться.

Я облачился в бархатный халат с фалдами и тёплые туфли на войлочном ходу.

«Маменьку» я не сразу признал. Это была пожилая женщина со следами былой красоты на лице, уже почти вся седая, но одетая в шелка и бархат, с теплым чепцом на голове.

— Сынок мой родный, Толюня! Уж и не чаяла тебя в здравии добром узреть! Знать, сподобил Господь меня, грешную, в остатнем жизненном приделе благую весть такую получить! Дай же мне облобызать тебя!

— Спасибо, матушка милая, — ответил я.

Но сам так и не мог до конца понять, какое собственно, отношение я имею к этой старой женщине? Поэтому после сытного и обильного завтрака (хотя уже вечерело, но для меня это был завтрак), я отправился осматривать господский (то есть мой) дом.

Я приказал Егору сопровождать меня с тем, чтобы он смог делать так необходимые мне пояснения.

Дом был одноэтажный. Я насчитал в нем тридцать три комнаты. Как пояснил мне Егор, дворня жила в отдельной пристройке, во дворе. Рядом с конюшней. Дом был богато меблирован. Вся мебель старинная, массивная, с резьбой. В библиотеке книг было тысячи и тысячи. Много старинных фолиантов и даже инкунабулы*. В галерее, в которую меня проводил Егор, на стенах висели старинные портреты, в основном, мужские. Как я понял, это, должно быть, «мои» предки.

По моим расспросам Егор, видимо, догадался, что я на всё, что должен был бы легко узнать, смотрел глазами постороннего. И тогда он решился задать мне вопрос.

— Барин! Ты уж прости меня, глупого старого дурня. Но болит у меня душа от того, что ты вроде и сам не свой. Уж не отбило ли тебе твоё лежание память наперечь?

Я понял, что мне следует ему подыграть, тогда мне легче будет задавать ему любые, даже самые несуразные, вопросы.

— Да, — ответил я. — Ты прав, Егор. Всё мне как бы внове здесь, и я ничего не узнаю. Поэтому велю тебе всё объяснять мне как бы заново. Для этого приказываю я тебе быть неотступно при моей персоне.

И тут вдруг я услышал странный грохот. Это, по-видимому, был пушечный залп.

— Свят, свят, свят! — запричитал Егор. — Свечи-то, свечи, батюшка, я побегу гасить. Свечей-то у нас — видимо-невидимо в хоромах. А дворне заране было приказано — лететь в барский-то дом и свечи-то гасить. Вот, не то — худо будет. А ты уж, барин, посиди здесь. Я уж тебя-то опосля в твою спаленку проведу.

Я согласился, и Егор, шаркая ногами, побежал, как он выразился. «наводить темноту».

Минут через десять-пятнадцать дом погрузился во тьму. Тут я услышал его шаркающие шаги, и он, в полной темноте, проводил меня в спальню.

Желая мне спокойной ночи, он задушевным голосом произнес:

— Спи спокойно, батюшка, и уж будь разлюбезен сам, после утрешнего залпа-то, снова пробудиться. Натерпелись мы все от твоей давешней лекарьгии.

— Летаргии, — опять поправил я.

— Ну не серчай, батюшка! Мы люди темные. Одно слово — холопе!

Глава II

Русляндия

Проснулся я рано. По старинным часам на стене я узнал, что уже восьмой час. Я позвонил в колокольчик, который лежал на низеньком столике у изголовья кровати. Я понял, что мне предстоит решить нелёгкую задачу: заново освоить «жизненное пространство», в которое волею судьбы либо злого рока я, непонятным мне образом, попал.

А дальше, размышлял я. Мне предстоит узнать, в каком городе, предместье или же селе я живу, что сейчас за год? Это похоже на Средневековую Русь, только как будто это некое искаженное либо смещённое измерение. Почему Русляндия? Мои рассуждения были прерваны появлением Егора.

Приветливо улыбнувшись, он произнес:

— С утречком добреньким, Ваше Сиятельство! Как спали-почивали? Не привиделось ли чего во сне?

— С добрым утром, Егор. Спал я крепко, а снилось ли мне что или нет — я не помню… Егор, я хочу узнать, а что мы делаем до выстрела, если уже не спим? Лежу ли я в постели или можно вставать? Время — полвосьмого утра.

— Батюшка, так у нас заведено, что коли до выстрела время утренней трапезы приспело, так мы Вам с маменькой в потаённой комнате стол кроем. А уж, коли выстрел был, то в гостиной.

— А мамаша-то встали, Егор? (Ну, вот я уже заговорил, как Егор. То ли ещё будет!)

— Маменька Ваша раненько проснулись и читать в постельке изволили. Уж такой у неё закон.

— А бывало ли так, Егор, что залп тот пушечный очень рано звучал или среди ночи?

— Как же, как же, Ваше Сиятельство. Случаев таких-то было столько, что не перечесть!

— И что вы здесь в этих случаях делали?

— Да что, барин. Со всех ног кидались свечи жечь, да шум играть, чтоб соседи, не дай Боже, чего срамного из-за нарушения-то указу не исделали.

— А соседи кто наши?

— А енто Светлый князьЖегловский Степан Матвеевич, его усадьба в полуверсте от нас.

— Егор, а как место называется, что мы проживаем?

— Ваше Сиятельство, деревня Моржанка, так и имение родовое прозывается. А пребываем мы в ста с лихом верстах от Златоглавыей Москвы-матушки.

— А не вернулся ли наш гонец к Государю?

— Батюшка, ждать его надобно не ране, чем сёдни к вечеру, а не то, к ночи.

— А толков ли он, сумеет ли объяснить все правильно?

— Тук ведь гумага у него, что матушка Ваши составили. Ить это не иной кто, как дворецкий Вашей милости, Семён Ильич, оченно солидный мужчина и грамоте знает.

— Ты тогда, Егор, сразу его ко мне пришла, как он вернётся.

— Всенепременно, Ваша Светлость!

Здесь необходимо отвлечься ненадолго от хода нашего удивительного повествования, и объяснить вам всё то, что герою удалось выяснить относительно времени, в котором он не по своей воле оказался, ибо он поначалу не имел никакого представления, где он, что он, откуда? Все эти знания были как будто «стёрты» из его сознания. Но он дал себе слово приложить все возможные и даже невозможные усилия, чтобы каким-то образом восстановить утраченную информацию. И, в конце концов, ему это удалось. Но не будем забегать вперед, а вновь передадим слово нашему знакомому — «князю».

Очевидно, что я оказался (да не прозвучит это странно) в теле некоего князя, и выяснил, что «я» — древнего рода, что предки мои были на этой земле ещё до основания Москвы. Не могу сказать, чтобы я уж совсем плохо чувствовал себя в этом «чужом» теле. но внезапно мне открылось, что я обладаю знаниями, навыками и словарным запасом значительно более высокими, чем мои нынешние «современники». Это тоже мне непременно ещё предстоит выяснить!

Теперь о Русляндии.

Вселенский преобразователь Яромир Третий установил иное летоисчисление, поэтому я абсолютно не мог понять, в каком же году я нахожусь. Согласно этой системе я проснулся в 7170 году от сотворения мира.

Русляндия была «разбита» на сорок губерний, и, хотя численность населения этих образований (как, впрочем, и площадь) были ничтожно малы, каждой управлял воевода.

Дружина или регулярное войско состояло из ста пятидесяти стражников, вооружённых пиками, саблями, бердышами. Каждая губерния имела на вооружении до десяти небольших пушек мелкого калибра.

Крестьяне в Русляндии были распределены среди знатных бояр и приписаны были к усадьбам, по месту жительства оных. Бояре платили царю подати или дань, причем в каждом случае государь сам устанавливал их размер.

В дружинники брали принудительно, но не всех, а лишь тех, кто был крепок, силён, высок (не менее десяти пядей, т. е. 178 см) и достиг возраста семнадцати лет.

Служили дружинники двадцать лет, а те, кто доживали, по окончании срока возвращались к своему барину.

Здесь я опять возвращаюсь к тому часу, когда я ждал и дождался возвращения дворецкого, которого отправляли к Государю. Приехал он ближе к ночи. Его звали Семён Ильич. Это был статный мужчина лет 45–50. он поведал, что известие о моём чудесном выздоровлении очень обрадовало Государя и он велел передать, чтобы я немедленно отправлялся на Москву и предстал пред его очи.

— Почему в Москву, а не в слободу?

— А потому, батюшка, что Государь ноне на Москве опять.

Егор просил меня поостеречься, потому что. Как он сказал:

— Государь дюже «нетрепелив», а потому резок зело. А ежели под горячу руку попасть, так и живота лишиться можно. — Но ежели что, так я сего не изрекал! — предупредил Егор.

Я его успокоил, сказав, что кроме меня, этих слов никто не узнает.

Поскольку в дорогу мне пришлось отправляться на ночь глядя, то, по совету Егора, отправил с нарочным письмо я к воеводе. А оказался им не кто иной, как мой сосед, князь Жегловский Степан Матвеевич. В письме я в очень деликатной форме просил прислать мне двадцать стражников для охраны моей персоны. Это посоветовал мне мой холоп Егор, по заявлению которого, «на той дороге беглые шалят», грабя, а иногда и убивая проезжающих.

Менее чем через час во двор прибыли пятнадцать конных стражников. Они привезли письмо от князя, где тот извинялся, что не может исполнить мою просьбу целиком, т. к. обстоятельства требуют присутствия остальных ратников на службе.

Я собрался в путь, надел новый дорогой шитый золотом кафтан, а поскольку на дворе уже стояла зима, то я надел подбитую тёмно-зелёным сукном шикарную соболью шубу и соболью шапку.

Сани были роскошны, хоть и невелики. В них впрягли двенадцать лошадей цугом, попарно. Ездовым был конюх Никита. Я тепло простился с матушкой, а Егор покрыл мне ноги меховой попоной. Я уже хотел было сказать, что мол, перекрестясь, мы тронулись в путь. Но дело обстояло иначе!

В моём рассказе я совсем упустил из виду вопрос религии. Как оказалось, мудрый Яромир Третий, введя новоопричнину, истребил всех монахов, священников, прочих служек, и сжёг все церкви и монастыри, мотивируя это тем, что они нахлебники, и без них только лучше жить станет!

Я не знаю, призвал ли он тем на себя Божий гнев, но только с ним вовсе ничего не приключилось… Соответственно, крестные знамения тоже были под запретом. Поэтому, не перекрестясь и не сотворив молитву, я отправился в неблизкий путь.

Глава III

Государь

Мы ехали всю ночь, два раза меняя лошадей, и примерно в 11 часов утра благополучно достигли Первопрестольной.

Москва, которую я узрел, почему-то несказанно меня удивила, а почему — я не имел о том никакого представления. Улицы были очень узки, при этом хаотично и беспорядочно застроены курными избами, тесовыми теремами. Изредка попадались, видимо, дворянские усадьбы, так как они были под охраной вооруженных стражников.

У всех строений полностью отсутствовали заборы. Как я это потом выяснил, Великий Правитель заборы ставить запретил и резоны при этом никакие не представил. А что? Ведь он — Государь, а значит, волен никому отчёта не давать! Как я уже говорил, видимо, он решил, что и Богу тоже!

Когда мы подъехали к Красной площади, то меня поразило невиданное зрелище. Во-первых, отсутствовал Покровский собор. Видимо, по причинам, о которых я уже упоминал.

— Но откуда я об этом осведомлен?

Во-вторых, почти вся площадь была покрыта толстым и гладким слоем льда, на котором изрядное количество молодых парней и девок, одетых в полушубки и валенки, пытались делать вид, что катаются на каких-то несуразных, невообразимо узких жестяных или железных полосках, привязанных или прикрученных ремнями к валенкам. При этом катающиеся постоянно падали, что вызывало приступы хохота со стороны зевак, среди которых не было ни одного простолюдина. Порою смех даже заглушал игру дудочников-скоморохов, группа которых, состоящая примерно из тридцати человек, во всю прыть, стоя у края льда, дули в дудки и жалейки и били в бубны.

Падая, многие расшибались и отползали к краям льда. Иные имели окровавленные лица и лбы. Покалечившихся, видимо, специально для того отряженные (кто-то вроде ярыжек) складывали на стоящие у края льда сани и увозили с площади. И тут я вспомнил рассказ Егора об этом развлечении:

— А ещё сказывают, главный Воевода московский прошлу зиму учинил потеху ледяную, аж на самой Красной площади. Приказал, чтобы дети боярские ремнями железа к пимам привязывали, да под дудочников и скоморохов хоры выплясывали бы на том самом льде. В народе молва идет, что страсть, сколько народу скалечилось.

Слыхал я, что то место многими кровями полито, ибо казни великия на том месте в старину-то творили, посему, не лепо там тако баловство учинять…

Здесь необходимо сделать ещё одно пояснение. Как уже говорилось, Яромир Третий большую часть года жил в Александровской Слободе, но не безвыездно. Раз в год Государь со своей свитой, к ужасу горожан, возвращался в Москву, и около месяца опять правил из Кремля, ведя суд, казня и милуя. По этой причине мне не пришлось ехать в Слободу, и я попал в Москву. Через Спасские ворота (на башне я не увидел курантов) мои сани въехали в Кремль. В воротах стояли богато одетые стражники, похожие на стрельцов, только вот форма у них была ярко-жёлтого цвета. Один из них, видимо, старший, с дикими глазами и чёрной, как смоль, бородой, окликнул меня.

— Кто едет?

— Князь Армавирский, по приказу Государя! — ответил я.

— Проезжай! — был ответ.

Нам указали дорогу, и мы подъехали к высокому крыльцу Грановитой палаты.

Мой ездовой, холоп Никита, вместе с санями отправился вслед за каким-то служкой. Стражники последовали за ними. Я поднялся по ступеням высокого крыльца и громко постучал в парадные двери. Мне открыли двое богато одетых боярина-охранника. Они осведомились, кто я, и послали молодого и красиво одетого юношу доложить о моём прибытии. Я ждал минут 10–15, после чего меня по тёмному коридору провели в палату. Это было ярко освещенное тысячами свечей помещение. Окна были задрапированы. Стены палаты были покрыты цветными фресками и портретами царей. Но в некоторых местах портреты и лики были грубо замазаны. Видимо, это были лики святых.

Государь восседал на обычном месте. Он был бледен. Борода и усы были аккуратно подстрижены и напомажены. На нём была надета простая чёрная ряса или плащ, на голове была бархатная чёрная скуфейка. Он сидел не на роскошном царском троне, а на простом деревянном кресле.

— Ну, иди, иди сюда, князь! — громко произнес он.

— Дай посмотреть на тебя. Люб ты мне был, да недуг твой нас разлучил. Но не пеняю я на Судьбу, так как жив и здрав, да и ты, я вижу, сумел недуг победить!

— Великий государь! Это моё счастье беспредельное, что предстал я пред очи твои, скромный холоп твой!

Сказав это, я вдруг отметил про себя, что палата была абсолютно пуста. Мы с царём были наедине!

Про себя я попытался угадать, сколько ему могло быть лет? Он совсем не выглядел старым! А ведь наверняка ему уже немало лет!

Все эти мысли промелькнули у меня с быстротою молнии, но я отвлекся от них, так как Государь вновь заговорил:

— Узрел ли ты, князь, благие перемены, что свершил я недавно? Изменился ли лик Первопрестольной? Как считаешь?

— Государь! Твоя мудрость безгранична, и всё, что делаешь для Отчизны и для твоих холопов, благостно откликается в наших сердцах. Исполать* тебе, великий Государь!

— Во здравии ли пребывает твоя матушка-княгиня?

— Государь! Матушка шлёт поклон нижайший, клянётся, что помнит и любит тебя как никого в целом свете.

— Благодарствую. Я пошлю с тобой ей гостинец.

— Поистине, безмерна доброта твоя, великий Государь!

— Успел ли ты, князь, новые законы узнать, как учинил в своём я государстве?

— Прости. Великий Государь, тому минуло слишком мало времени, да и омрачено моё пробуждение было тем, что пролежав солько лет, как мумия, я, кажется, почти что полностью утратил память, как и все свои прежние знания и навыки. Поэтому я сейчас как ребёнок малый, должен буду все освоить заново.

— То невелика беда. Князь. Раз умом светел, значит, заново всё, небось, освоишь!

— А знаешь, князь, ты помянул тут мумию, какие только в Древнем Египте были заведены. Тут было мне видение, что через века здесь, на площади Красной, будет мумия нового царя лежать, напоказ выставленная, и холопы будут ей поклоняться, толпами валить, чтобы только лик её узреть…

— Не смею оспаривать, Государь, твой дар предвидения, твою мудрость велдикую и умение сквозь века узреть суть событий будущего. Только осмелюсь я, холоп твой верный, предположить. Что не принесёт та мумия никакого добра грядущим плебеям…

— Сие, князь, не есть наиважнейший итог грядущего.

— Поговорим об этом после.

— Хочу я, князь, зная твою скромность и неболтливость, похвастать пред тобою одним наиважнейшим приобретением, кое произвёл я ряд лет тому назад, в земле Франкейской.

— Государь! Прости, достоин ли я, холоп твой верный, тайны твои, великого Государя, постигать?

— Молчи, ни слова боле! Я так решил, а потому не зли меня, ибо я, озлившись, бываю крут и могу враз милость сменить на гнев и даже живота лишить.

— Государь великий! Прости меня, холопа недалекого. Я слушаю, молчу и повинуюсь!

— Так вот, лет эдак десять или боле тому назад получил я из посольства моего во граде Парисе тайную депешу о том, что живёт-де там некий колдун-прорицатель и предсказатель, который даже королюсу ФранкейскомуКарлу предсказания вершит и, будто бы, ещё ни разу он не ошибался…

Я наказал того колдуна сыскать да тайно и дискретно за ним проследить, или учинить за ним слежку постоянную. По мере сил, проникнуть бы в его жилище, прочесть его бумаги, а буде то возможно, самые интересные переписать. Сие было сделано! И после года слежки узнали мы из его бумаг, что имеет он в тайном месте некий аппаратус волшебный, через который он своё колдовство и верные предсказания королюсу Франкейскому учиняет.

Пытались слуги мои верные по моему указу тот аппаратус волшебный похитить да и мне сюда доставить. Ан нет! Не вышло ничего. Недаром говорили, что аппаратус сей волшебный. Тайным грузом отправили они, было, мне ту вещицу, так она в дороге и пропала. И, неведомо как, опять у того колдуна в жилище-то и оказалась!

Я негодовал и злился, требовал мне тотчас аппаратус сей доставить.

И, веришь ли, князь, три раза мои холопы ту вещицу крали и три раза она опять к хозяину возвращалась!

Переведя бумаги того колдуна, коих море целое было, мои холопы указали, как тот аппаратус пользовать, а также запись нашли, что вещь эту только за деньги, не то за злато, приобресть можно, а значит и схемку, как пользовать ту машину, один хозяин может применять…

Тогда я приказал моим холопам в Парисе-городе обратиться тайно к колдуну тому. Имел он имя чудное: Нострадамус. Дескать, хотим мы ту вещицу у тебя, колдун, за деньги за любые приобресть. Он ни в какую! Мы и так, и эдак, а он опять за своё…

Решил я подождать хоть несколько годков, думая, что он может переменить своё желание. Через пять лет мы опять обратились к нему. Но результат был неутешителен для меня.

И вдруг, тому назад несколько лет, когда мой посленник к королюсу Франкейскому сам обратился к тому Нострадамусу, тот согласился, сказав, что скоро он умрет. Но золото потребовал он сразу, сказав, что тому аппаратусу цены на этой земле нет!

Торговались мы с ним долго. И выторговал он себе десять полных мешков золота, кои едва-едва в телегу поместились.

Как только аппаратус он сей нам передал, так на другой день и помер, болезный.

— Прости, Государь великий, но чем же тебе тот аппаратус пригодился? Есть ли в нем практическая польза какая?

— Не спеши, князь! Всему своё время.

Я ту схемку-то, что была к аппаратусу приложена, долгонько изучал, — уж больно сложна да запутана. Были в ней и такие места, что зашифрованы оказались. Тайнописно были записаны. Уж я бился-бился, пока не узнал, что есть один сын боярский, который в тайнописи больно сведущ. Писцы мне тайные места те переписали, и я ему их передал, обещая мою милость и награду великую, коль он ту тайнопись одолеет.

Бился он над той тайнописью год целый, но одолел-таки! Я, когда переводец-то его прочёл, так у меня просто волосы дыбом встали! А малец-то, кстати, через малое время умом сдвинулся, да и повесился…

— И что же, Государь, тайнопись в себе та заключала?

— Опять ты, князь, меня торопишь. Не делай этого!

— Прости, мой Государь, я весь превращаюсь в слух.

— А писано, князь, той тайнописью было, как тот аппаратус правильно употребить, чтобы сквозь века попасть на нужное по продолжительности время, в прошлое либо в грядущее. И то время, какое на аппаратусе установишь сам, через то время назад он тебя невредимым и возвратит.

— Я вижу, князь, что ты не веришь мне. Но знай, что я хочу покаяться пред тобой. Ведь это я тебя из грядущего сюда водворил, а на твоё-то место воеводу своего и услал. А для чего? Пока тебе я не скажу того, ибо сё тайна великая есть.

Не мыслил я только того, что я с тобой три года потеряю. Но знай, что есть у нас с тобой ещё три целых года, которые я хочу потратить, посылая тебя на некоторое время туда, куда мы с тобой по обоюдному согласию решили. Ибо любопытен я не в меру.

— Великий Государь! Не служит ли всё сказанное тобою объяснением моему беспамятству или амнезии? (Так вот откуда я знаю такие слова, — подумал я).

— Так я все-таки никакой не князь, так, великий Государь?

— Знай, что теперь ты князь. Потому что та вещь, и таковы её законы, сама выбирает подмену тому человеку, который отправляется в прошлое или в грядущее. Он выглядит как его замена, и ему не надо думать, когда он говорит, потому что этот аппаратус делает так, что он будет говорить на нужном языке и в стиле той поры, в которую попал. А его двойник копирует его облик и действует вместо него.

— Государь, прости великодушно! Ты молвил, что любопытен, так неужто, пока я спал, ты сам не сподобился побывать в иных мирах да странах, чтобы узнать чудеса грядущего?

— Умён ты, князь, и зришь ты в корень!

А как иначе новые законы учредил бы я, да перемены бы замыслил те великие, что предстоит ещё моим усильем совершить! Ведь даже ту потеху, что на площади ты видел, я из грядущего с собою приволок. И мумию я ту реально зрил во мраморной палате. И был ещё в других я городах и весях и зрил я чудеса неведомых миров грядущего.

Увы, забавы те не бесконечны, и сроком жёстким ограничен я.

Когда уйду, то и машина сгинет, исчезнет навсегда с лица Земли.

А потому — помощников я нанял, об их числе тебе я не скажу.

Хочу сказать лишь, что тебя я выбрал, чтоб к сонму их присовокупить.

Не смей меня отказом омрачать, иначе я твоё испорчу возвращенье

обратное в твой мир и в пору, близкую тебе!

— Да, Государь, я твой холоп теперь. Поэтому приказывай, я сдюжу.

Хотя бы это мне и не с руки, но трусость я свою не обнаружу.

— Отправишься ты в дали той страны, что сходна с этой, но она в грядущем. Людей там поведенье, мысли так чудны, но, к счастью, проводник тебе не нужен.

Отчёт подробный через аппаратус о пребывании твоём я получу, его легко я расшифрую, с этим справлюсь, а сам пока в страну другую полечу…

— Да, Государь, готов я к миссии тяжёлой.

— За мной ступай, в мои покои, там место потайное покажу и в дальнюю дорогу снаряжу…

За креслом потайную дверь открыв, меня провёл он в мрачные покои. Прошли по лестнице витой мы тридцать две ступени вниз и оказались в сумрачном подвале. Был запах спёртый там, как в склепе с мертвецами.

За занавеску он ступил.

— Вот аппаратус сей за занавесью, но зрить тебе его я не даю. Зажмурь глаза, взойди сюда, но осторожно, здесь ступенька!

Закрыв глаза, и я вступил за занавеску. Повязку он мне на глаза надел. Вложил моих ладоней пальцы в углубленья, какими-то винтами заскрипел.

— Готовься. Вскоре ты перенесёшься. Не бойся ничего! Ты под контролем дивной сей машины. Она — гарант мне возвращенья твоего…

Глава IV

Перемещение № 1. Андропов

Тут я ощутил легкое головокружение, потом вдруг я начал терять ощущение своего веса. Даже через тёмную повязку я почти увидел ярчайшую беззвучную вспышку. Потом вдруг всё исчезло…

Я открыл глаза. Яркий свет лампы дневного освещения сначала ослепил меня. Прошла пара минут, и я сумел оглядеться. Я находился в большом просторном помещении, похлжем на холл с высоким потолком. Справа — широкая парадная лестница, ведущая на следующий этаж. Я поглядел себе под ноги. Оказалось, что я стою на чёрном резиновом коврике. Но что на мне надето?

На ногах у меня сапоги. Я ощупал их. Это оказалась мягкая кожа, похожая на юфть. Одет я был в военную форму, опоясан ремнём со звездой на пряжке. Форма защитного зеленоватого цвета: гимнастерка с накладными карманами на груди, застёгнутыми на мелкие пуговицы, тоже со звездами. Брюки, напоминающие галифе, заправлены в сапоги. На голове оказалась серая шапка-ушанка с поднятыми «ушами» и связанными тесёмками.

Я ощупал карманы гимнастёрки. В левом кармане было что-то квадратное, плоское и жёсткое. Я расстегнул его и достал некий документ. Выяснилось, что это военный билет рядового Советской Армии на имя Гвардейскова Анатолия Борисовича. С титульной страницы на меня «смотрела», как выяснилось, моя фотография.

Я вернул документ на место и впервые внимательно осмотрелся. Это, очевидно, был вестибюль большой казармы. На стенах висели плакаты, призывы, лозунги. Я обратил внимание на портреты пожилых людей, висящие в два ряда. Сверху крупными буквами было начертано: «ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС». На другой стороне висел широкий кумачовый плакат, на котором огромными буквами было написано: «СЛАВА КПСС!».

Я забыл сказать, что справа на ремне у меня висел не то кинжал, не то нож в ножнах. Тут я «вспомнил», что это штык-нож.

За спиной, на стене, было написано: «Место дневального». Кажется, дневальный — это такой почти что часовой, который охраняет вход в казарму, а соответственно, и покой её обитателей.

Кстати, с левой от меня стороны оказалось больше высокое окно, а сразу за ним — огромные двустворчатые двери; это и был вход в эту самую казарму.

Я заглянул в окно и увидел некую территорию с асфальтированной дорогой, по обеим сторонам которой были газоны со странной, неестественно яркой зелёной травой, слегка припорошенной свежим снегом. Справа, вдали маячил какой-то памятник на высоком постаменте, покрашенный в белый цвет. Он изображал лысого мужчину, стоящего на трибуне.

На асфальтированной дороге вдалеке я вдруг заметил двух мужчин, медленно бредущих в сторону казармы. Я ужаснулся! Что мне делать?

У себя за спиной я обнаружил напечатанный мелким шрифтом текст, прикреплённый к стене. Заголовок гласил: «Обязанности дневального». К своему удивлению, я умудрился быстро прочесть этот текст!

Двое мужчин подошли уже совсем близко. Один был невысок, в светлой шинели с погонами и в папахе с жёлтой кокардой; при этом он держал под руку высокого мужчину. Тот был одет в демисезонное пальто с тёплым шарфиком и был без головного убора. Волосы с проседью и очки с толстыми линзами.

Я опять подумал:

— Ну откуда я всё это знаю?

— Ах, да, — вспомнил я, — ведь это всё «волшебная» машина! Мне же твердили, что я не должен ничего бояться, ибо машина моими устами всё нужное скажет за меня!

Внезапно одна створка входных дверей со скрипом отворилась, и двое мужчин по очереди вошли в холл. Они остановились и, повершувшись, пристально посмотрели на меня.

Я поднес пальцы правой ладони к виску и бойко протараторил:

— Дневальный древной смены рядовой Гвардейсков! За время моего дежурства никаких происшествий не произошло!

— Вольно! — сказал человек в папахе.

Тут он повернулся к другому и, улыбнувшись, сказал:

— Вот, Юрий Владимирович, это тот самый рядовой второго года службы Гвардейсков, о котором я Вам рассказывал.

Пожилой мужчина в очках и сединой в волосах опять пристально посмотрел на меня сквозь толстые линзы и произнес:

— Я председатель Комитета Государственной безопасности Юрий Владимирович Андропов. Наслышан от командира вашей части, полковника Тихомирова, о Вашей начитанности. Поэтому хотел бы, не снимая Вас с поста, поговорить с Вами на эту тему. Вы согласны?

— Так точно, товарищ председатель!

— Полковник Тихомиров сообщил мне, что меньше чем за два года Вы умудрились перечесть практически всю библиотеку, которая есть в части?

— Не могу знать, товарищ председатель!

— Это он скромничает, — улыбаясь, вмешался полковник.

— Так какую же литературу Вы предпочитаете, товарищ Гвардейсков?

— Любую — классическую, современную, русскую, зарубежную.

— А что, например, из русской классики Вы могли бы особо выделить?

— В первую очередь это, конечно, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский, Некрасов, Гоголь, Куприн, Чехов и многие другие.

— Вы упомянули Толстого. Вы какого имеете в виду?

— Я имел в виду, товарищ председатель, в первую очередь Льва Николаевича.

— А что из его произведений Вы читали? Можете выделить что-то особо?

— Читал я практически свё, кроме переписки. Я не люблю читать чужие письма.

— Какой Вы нелюбопытный! А вот я всегда был крайне-крайне любопытен.

Но всё-таки что же понравилось особенно?

— Я могу выделить, товарищ председатель, «Войну и мир», «Анну Каренину», повести: «Казаки», «Крейцерову сонату», «Фальшивый купон», «Отец Сергий», «Севастопольские рассказы». Пожалуй, потребуется много времени, чтобы перечислить всё, что мне у него нравится.

— А другие Толстые Вам известны?

— Ну, конечно же. Это граф Алексей Константинович Толстой, который написал «Князь Серебряный», «Вурдалак», знаменитую трилогию: «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Фёдор Иоаннович», «Царь Борис». Я бы ещё отметил его замечательные стихи.

Также можно упомянуть и Алексея Николаевича Толстого, хотя к его творчеству я отношусь двойственно. Но читал всё! А люблю роман «Пётр Первый». Ещё стоит упомянуть «Аэлиту» и «Гиперболоид инженера Гарина».

— Замечательно, рядовой. А из зарубежной классики что Вы можете выделить? Какие страны, авторы?

На долю секунды у меня мелькнуло: «Прямо какой-то литературный экзамен мне устроили. Они что, хотят, чтобы я читал лекции нашим солдатикам, у которых, к сожалению, на уме только девки да выпивка?».

— Что касается классики, то это Великобритания, Франция, Германия, Америка и ряд других стран.

Если говорить о Великобритании, то это Шекспир, Байрон, Китс, Шелли, Голсуорси, Свифт, Мильтон и многие-многие другие. Особенно люблю читать в оригинале Уильяма Сомерсета Моэма. А из классики, конечно же, нет ничего выше тех творений, которые изданы под именем: Уильям Шекспир!

— Почему же это «под именем»? Разве это не он написал?

— Дело в том, что существует один гениальный литературовед по фамилии Гилилов, который умудрился раскрыть эту величайшую мистификацию в истории литературы!

— И кто же скрывался под именем Шекспира?

— Простите, товарищ председатель, но такой человек, конечно же, существовал. Это был второразрядный актёр, и что характерно, ещё и ростовщик, потому что очень любил деньги. А все тридцать семь пьес, 154 сонета и другие произведения были написаны графом и графиней Рутленд. Это, кстати, объясняет во многом, почему большая часть сонетов посвящена не женщине или девушке, а лицу мужского пола. Просто граф и графиня писали сонеты друг другу. А по утверждению современников, графиня Рутленд была величайшей поэтессой.

В эту тайну был посвящён только очень узкий круг людей, включая королеву Елизавету Первую — Тюдор. К тому же, последняя драма «Буря» вышла в свет в 1612 году. В тот же год не стало супругов Рутленд. Шекспир же умер в 1616 году, и за эти четыре года не было ни одного произведения под именем Шекспир. У графа Рутленд была с Шекспиром договорённость, и тот принял его условия и выполнил их…

— Рядовой, а как к этому относятся официальные шекспироведы, как у нас, так и за рубежом?

— К сожалению, товарищ председатель, очень скептически. Они просто не желают рушить уже устоявшийся миф. Для них имя Шекспира священно!

А ведь у него в доме никогда не было ни одной книги, кроме книги учёта ростовщика. Он умудрился за огромные, даже безумные по тем временам деньги (что-то около четырёх тысяч фунтов) выкупить половину десятины церкви в Стратфорде-на-Эвоне, чтобы потом «выколачивать» деньги у должников. Вообще, он постоянно судился с должниками, и существует огромное число бумаг, это подтверждающих.

Граф и графиня просто давали ему свои скопированные тексты, тот нёс их в театр, в издательство, и за эти услуги они ему щедро платили. Они даже заранее придумали ему эпитафию на могилу, хотя не могли знать, когда он реально умрёт. А также заранее оплатили работы по установке его бюста после его смерти. То, что реальный Шекспир не был тем, кем его считают, можно узнать по его завещанию, где речь идет только о деньгах и о подержанной кровати (этот предмет в те времена считался немыслимой роскошью). Кстати, текст завещания написан не его рукой, а рукой писца. Сам же он его только подписал нетвёрдой рукой, так как, очевидно, не имел привычки к длительному употреблению пера!

— Довольно впечатляюще, рядовой.

— Служу Советскому Союзу, товарищ председатель!

— И откуда же Вы, рядовой Гвардейсков, всё это узнали?

— Из монографии профессора Гилелова, а также мне довелось самому побывать в Великобритании.

— И как же Вы. Рядовой Гвардейсков, умудрились попасть в Англию?

— Товарищ председатель! Прежде чам попасть в армию, я окончил филологический факультет университета, английское отделение. На четвёртом курсе, когда у власти в Англии были лейбористы, по линии культурного обмена и обмена студентами я, в группе из восьми человек, был направлен на стажировку в Илингский университет, что в окрестностях Лондона. Стажировка продолжалась более трёх месяцев.

— Тогда каким образом Вы попали в армию?

— А я наотрез отказался от услуг военной кафедры.

— Тогда Вы должны свободно владеть английским?

— Так точно, товарищ председатель!

— Прежде чем закончить нашу с Вами затянувшуюся беседу, я хочу Вам сделать конкретное предложение.

— Какое, товарищ председатель?

— Я хочу предложить Вам до окончания срока службы, то есть немедленно, отправиться на учёбу в одно из учреждений по линии нашего ведомства.

— Простите, товарищ председатель, по какой это линии может быть город?

— Вы же из Ленинграда?

— Так точно.

— Вот там и будете учиться!

— Товарищ председатель, а можно я подумаю до завтра?

— Хорошо, но только до завтра. Свой ответ передадите полковнику Тихомирову.

Полковник Тихомиров при этом выразительно кивнул.

— До свидания, рядовой Гвардейсков.

— До свидания, товарищ председатель!

Тут оба вышли из казармы и опять под ручку, медленно побрели в сторону штаба.

Я был ошеломлён! Меня вербовал, возможно, в высшую школу КГБ сам легендарный Андропов!

Но стоит ли связываться? Я же, вроде, существо подневольное. Я, можно сказать, в астральной командировке. Но самое главное, я абсолютно не осведомлён о том, на какой срок меня сюда забросили?

Тут моя смена подошла к концу. Меня сменил на посту дневального рядовой Семёнов. Я пошёл в казарму, это было здесь же, на первом этаже, быстро нашёл свою койку, вынул из тумбочки припасённый заранее кусок варёной колбасы. Это была моя прибавка к ужину.

Вскоре нас построили и повели в столовую. Ужин состоял из порции жареной рыбы неведомого сорта с картофельным пюре, хлеба с порцией масла и горячего чая с сахаром.

После ужина мы строем пошли в клуб части, где посмотрели совместный советско-румынский фильм «Песни моря». В главных ролях были: румынский эстрадный певец Дан Спытару и известная актриса и красавица Наталья Фатеева.

После фильма мы строем вернулись в казарму, и наступило «личное время», т. е. когда нужно почиститься, погладиться, подшить свежий воротничок на гимнастёрку. А в 10 вечера был отбой, то есть когда надо укладываться спать и свет принудительно гасят.

Глава V

Возвращение. Тайна раскрыта

К счастью, мне не пришлось идти к полковнику Тихомирову, потому что утром я опять пердстал пред светлые очи Яромира Третьего, в той же самой палате, где он со мной беседовал.

— Ваше Величество, я Вам благодарен за то, что Вы так скоро вернули меня из моего первого полёта!

— Поздравляю, князь! Но это был реально только первый твой полёт.

А знаешь ли ты, князь, что лично я бывал в замке у графа Рутленда и могу дополнить ту историю, часть которой твоими устами поведала машина?

— Государь, я жажду то узнать, а потому, я весь — внимание!

— Последние три года жизни граф очень болел. Хоть с супругою они и не жили, как муж с женой, но любили друг друга безмерно! Поэтому решили уйти из жизни вместе. Вот почему он даже не упомянул её в своём обширном завещании. Но не о том я хочу тебе поведать. Секрет в том, что их близкие друзья дали им священную клятву хранить тайну их авторства вечно. При этом каждый написал расписку кровью.

И вот, когда граф стал уж плох совсем, я отважился спросить его о причине таких жёстких мер. Криво улыбнувшись, он ответил, что к тому его принудил его Повелитель. При этих словах лицо его страшно побледнело.

— Кого конкретно Вы имеете в виду, Ваша Светлость? Уж не английского ли монарха?

— Отнюдь, — ответил он.

— Дело в том, что я в своё время тоже поставил свою подпись кровью под неким документом…

Но ещё раньше это сделала графиня… Именно после этого мы и стали авторами тех неземных творений, кои Вам известны. Ибо ни один смерный не в силах обладать таким талантом, чтобы сочинить подобное. Но условия таковы, что за всё надо платить. А Ему я плачу страшную цену! Но я не сожалею, потому что благодаря нам двоим простые смертные получили творения, воистину бессмертные!

Долг призывает меня, на днях я уйду навсегда, и она тоже…

— Ваше Сиятельство, но почему Вы мне открыли эту страшную тайну, ничего не требуя взамен?

— Потому что я всё понял про Вас при первой же встрече. Мне и перед смертью дано это видение. Я вижу Вас насквозь… Вы не из нашего мира и не из этой эпохи. Можно даже сказать, что мы одной крови, поэтому Вы не предадите…

— Простите, Государь, — робко сказал я.

— Имеет ли это связь с волшебной машиной и с тем, что после Вас она исчезнет.

— Именно так! Поэтому я никогда не покажу её. Она обязательно исчезнет вместе со мной! Это мне открыл в письме сам Нострадамус ещё до своей смерти.

— Ваше Величество! И, даже зная это, Вы всё же выкупили машину?

— Да, ибо таково моё предназначение!

Но не будем о грустном, а лучше наметим новый наш маршрут.

— Да, Государь великий, а что ждёт меня в дальнейшем?

— Князь, расслабься, тебя ждёт обратное перевоплощение.

— И что это означает?

— А это означает, князинька, что ты при помощи машины пройдешь обратную реинкарнацию.

— То есть, Государь?

— Князинька, хочу тебе напомнить, как ты стал мужчиной.

— Увы, великий Государь, той памяти совсем не сохранил я, тем более в моей, мне непонятной, ипостаси. А это нужно, Государь?

— Да, нужно. Заново ты переживёшь волнительные те минуты. Готовься!

Опять в палату тайную мы с Государем перешли. Опять повязка. Пальцы в углубленья. Скрип винтов и вспышка яркая!

Глава VI

Перемещение № 2. Светочка

Очнулся я в лице подростка молодого. И рядом девушка прелестная со мной. Она читает что-то. А это есть журнал, что популярен был когда-то. Он назывался «Юность». А повесть, что она читала, была бестселлером. Название странное имела, а именно: «Разорванный рубль». Почти что первое издание такое в Союзе — откровенно, про любовь.

Я удивился, подошёл к окну. Вороны песню пели громкую, кричали. И я уже почти пошёл ко дну. Но Света Сумская, красавица с румянцем, опять моё вниманье привлекла. Она была прелестна: груди, ножки, да, королевою она тогда была! Подсел, как бы случайно, я на подлокотник кресла и вместе с нею в текст вчитался. Там было здорово! Мои воспряли чресла и понял я — она нужна мне и она моя!

Я взял её за руку, и она не возражала. Но почему-то руку отняла. Я взял резинку, что сама собой стреляла. Навёл я ей на грудь и выстрелил. Она не поняла. И раз пятнадцать я резинкой этой в грудь ей попадал, и окончательно вдруг понял, что «попал». Я подошёл, под кофточку я руку ей подсунул. А грудь большая! Я уже почти что «плюнул». Нагнулся к ней, её поцеловал. Мне так понравился лица её овал. Я понял: надо действовать! Но что со мною? Я не знаю. Я делать не умею ничего. И я один. Но вижу, говорит себе она, что не одна… я взял её за руку и повлёк к своей кровати. Она не возражала. Ну что ещё дурней и чудноватей?

Я положил её и кофточку её я приподнял. И к дивным я грудям её припал. Я целовал их. Я ласкал их, языком облизывал соски. А «друг» мой снизу уже колом встал и дёргался от грусти и тоски… Но молодцом она, конечно, оказалась, ведь я не знал: куда, и как, и что? Она к нему руками нежно прикасалась и правильно направила его.

Недолго я впервые упражнялся. Он «разрядился» через две минуты. Был удивлён я, что я с девственностью так расстался. Но вдохновлён я был и — фу-ты, ну-ты, он опять поднялся. И кончил я ещё раз, и я понял: я влюблён. А Света, девочка, вела себя так безупречно. Я это не забуду никогда! Я буду благодарен ей всегда, почти что вечно. Спасибо, Света, ты мне подарила счастье. Да, да, да!

Мне почему-то памятен тот вечер, когда мне было только десять лет. То было далеко, в Сибири. Моя соседка, девушка шестнадцати лет, со своей подругой, каким-то странным образом заманили меня на чердак своего дома. Дразня меня, разделись предо мною, а я, теоретически, был маленьким «мужчинкой»… И сделал с ними обеими то, что сегодня зовётся куннилингус. И нравилось мне это так безмерно, что это повторил я по три раза с каждой!

Потом пришёл брат Леночки, моей соседки. Его фамилию я помню, был он Гирин. Слегка он посмеялся и сказал:

— Ну, девки! Вы даёте! Ребёнка вы простого совратили!

Они сказали:

— Врёшь ты всё! Коль сам бы не хотел, того не сделал. А ты дурак, тебе семнадцать, но до сих пор не знаешь, как сношаться!

Когда опять вернулся я в палату к Государю, то он меня спросил:

— А что за имя этакое — Куннилингус? Не знаю даже свейского я конунга такого!

Тогда ему я объяснил подробно. Он поражён был. Он был в шоке!

Он мне сказал:

— А не мерзопакостно ли будет творить такое с бабами али с девками?

Ответил я:

— Мой Государь, а коли есть у них влагалища, влагаю регулярно я и буду я влагать ещё. Коль только этого им нужно, то буду это делать я нисколько не натужно! Поскольку, если этого не делать, то, во-первых, детей не будет, а во-вторых, не будет и оргазма!

— А без оргазма что же в этой жизни дальше ждать нам от маразма?

— Ведь маразм на самом деле есть не что иное, как позабытый нами некогда оргазм…

Глава VII

Тадж-Махал

Тут перебил меня мой Государь:

— Хочу тебе поведать, князь, историю волшебную, как в Древней Индии я был шах Агры. Женился на красавице Махал-ханум. Она была умна и грациозна. Дочь махараджи; был из рода он Великих тех моголов, что Индией владели в прежние века. Мне родила детей она. С ней счастлив был безмерно я.

Но грех постиг меня за любопытство. Я перенесся в прошлое, и там болезнью я дурною заразился, ей изменив… То было наказание жестокое, коварное, увы. Вернувшись, я Ханум свою болезнью этой, от незнания, заразил. Ничто не помогало ей. И с каждым днём она как будто угасала. Один придворный маг просил её купать в потоках Джамны, Святой реки, что протекала в Агре. И сам я искупался в водах Джамны. O mea culpa! Mea maxima culpa!

Недуг меня не то, чтобы оставил, но он «затих». Как будто бы ушёл. Я славный пир у вод волшебных справил. Но тут же в сердце получил укол: сказал придворный врач мне приговор смертельный, не мне — моей Ханум.

Крича и плача, в грусти беспредельной, предрёк ей смерть, когда пустыня принесёт самум. То ветер жаркий африканский, он иногда над нами пролетал. Я — махараджа, и мой статус — ханский, я шах Джахана, я от боли погибал!

В ночь полнолуния милая моя покинула меня в земной юдоли. От горя был безумен я, терпеть не мог сердечной боли! Я архитектора придворного, Устад Ису, призвал к себе, чтоб эту боль увековечить… Решил соорудить волшебную красу я; мавзолей, чтобы дышать мне стало легче!

Я только десять дней ему пообещал, чтобы дворец волшебный он придумал. И он не ел, не спал, наверное, ему Пророк вещал. И воплотил в реальность мою думу. Придумал мраморный мне мавзолей Устад Иса; пять куполов, четыре минарета. Я согласился с ним без лишних слов. Спросил его:

— И сколько нужно лет тебе на это?

Ответил он:

— О повелитель мой! Я не волшебник, просто смертный мусульманин. Хотя в моей душе Пророк всегда со мной, но не равны мы с ним ни силой, ни умами.

Дай двадцать лет на то, что чудо света я, именем Аллаха, возведу.

— Возлюбит он меня за это? Не знаю, но мавзолей построив, счастье обрету!

И двадцать лет из мрамора гробницу он методично возводил.

Сказал:

— На белом свете величавей зданье не родится!

Меня вполне он этим убедил.

Моя Махал-ханум любила очень сердолик. То камень-покровитель был её.

Он словно в душу мне проник. Хотел особо им отметить я её. И приказал я архитектору тому, чтобы в рост человека, на том уровне, был периметр весь мавзолея украшен сердоликовыми троелистными цветами. Чтоб в белый мрамор были вкраплены они. То сердце, кровь души моей Ханум, как будто брызги обрели вновь жизнь.

Сказал вдруг царь:

— А сердолик звучит так славно по-английски: корнилиан его произношенье, один из вариантов халцедона…

Так слушай дальше, князь, историю мою:

— Волшебника я нанял дорого, что обещал меня избавить от дурной болезни. Чтоб рассказал мне, что вредней мне, что полезней.

Сказал он мне:

— Две фазы должен ты преодолеть для очищенья: святые воды Ганга, ими должен ты омыться. Затем Индийского святого океана солёных вод ты должен испытать купель. И лишь тогда сойдет с тебя дурная порча, очистятся совсем от скверны члены заражённые твои.

Я это совершил — ушла навеки скверна. И пальцы обновлённые я в Тадж-Махале к сердолику приложил.

— Отныне навсегда цепочка на груди моей несёт и очищает меня знаком сердолика. Он халцедон, но до сих пор я предан ей, моей Махал-ханум, и чреслами, и ликом.

— С тех пор, когда она ушла, не пользовался я своим гаремом. Как будто умерла моя душа и сердцем глух я стал.

Внезапно, вздрогнув, Государь сказал:

— Мой князь, я скоро улетаю в Йемен.

Глава VIII

Йемен

Перед тем, как перенестись, царь разрешил мне отдохнуть немного дома, в моей Моржанке. Я провёл там целую неделю. Я отдохнул и выспался. К назначенному сроку я вернулся, и Государь уж был на месте.

Я привожу его рассказ о путешествии подробно.

— Так слушай, князь, рассказ об экзотичесокй стране арабов. То — Йемен южный, Аден — главный град. Жара, шамбалы — обувь их зовётся, и фута — юбка у мужчин от солнца. Там сорок градусов в тени, и влажность, что рукой не шевельни.

В Торгпредстве я Советском — старший инженер. Я книги продаю арабам и медикаменты. Хоть сам себе я — рыжий сэр, но, слава Богу, никому не должен алименты!

— Справляем праздник мы в Торгпредстве, в Хормаксаре, вино и водка там текут рекой.

— Хоть Горбачёв с Раисой нас слегка «достали»

(Она уже ушла, Бог её душу упокой!).

Насрали на запреты из Союза, что пить нельзя, иначе будет пузо!

Двадцатилетнее мы виски все вкушали. В Союзе в это время просто хлопали ушами.

И тут пришло 13 января. И было пасмурно, что в Йемене почти что невозможно!

За что попали мы в ловушку ту? Ну как так можно?

Наверное, не зря, я знаю точно: можно умереть неосторожно…

Поехал я в тот день на переговоры, на Мааллу. Так улица их главная зовётся.

Не взял с собою циркуоярную пилу, ведь это просто шутка.

А факты таковы, что каждый йеменец, как минимум, 3 раза в день ебётся.

При том, что жизни продолжительность у них ужасна!

Мужик кончает жизнь свою лет в 40–42.

Возможно, это плохо, а возможно, и прекрасно!

Пустыня там, всё насмерть выжигает солнце.

Пусть это достоянье главное японца.

Не сдюжил бы там ни один крутейший самурай.

Ведь для японца это был бы АД, для йеменца, конечно, рай!

И вот попал я в эту синекуру, и еле-еле спас свою я шкуру!

В году ужасном том восемьдесят шестом –

я не был Бубкой и не прыгал я с шестом.

Как я уже сказал, тринадцатогоя января

попал под артобстрел — от страха и лицом я посерел…

Но, главное, не струсил окончательно.

Я развлекал людей, шутил и каламбурил просто замечательно!

Отвлекся тут слегка мой повелитель: на лирику к чему-то потянуло. И тут изрёк такое, что меня всего перевернуло. Как лучше всех поймать в обмане проститутку? Лишь так, что не «исчезает» клитор у неё. Вас проститутка поведением эпатирует, но вот оргазм всегда реально имитирует! Ведь если ваш «дружок» нормально «сдюжил», мозоли не набил и он не перетружен, то обязательно три, пять, а в идеале и пятнадцать сокращений получите, наверное, из этой волшебной «щели»…

— Тогда, в подарок, достигнете, возможно, в Вашей жизни Вы какой-то цели.

— Я продолжаю, князь, свой удивительный рассказ про Йемен.

Лежали мы на тюфяках на первом этадже Торгпредского жилого дома. Подвала не было. Смотрели мы «видак», так, просто с горя.

— Кооперативный продовольственный был в нашем доме. Жратвы там было — море! Всё из Союза, но только за валюту. Конкретно, только за доллары. Так жадный поступал «Внешпосылторг». Я воблу не забуду никогда, что поставлялась в трёхлитровых банках жестяных. Она была всегда с икрой! И это был отпад! Под импортное качественное пиво.

Но виски полюбил я в знойном Адене. Его давали только дипломатам. Но замторгпреда Гусев наш его менял охотно на водяру: одна бутылка «Джонни Уокер», ред лейбл — на две полулитровые водяры. Но качественный был товар: «Внешпосылторг» халтуру не давал — либо «Московская», либо «Столичная», не хлебная, конечно, а «сучок», но всё равно была реально сорок градусов. Это не то говно, которое в Союзе продавалось, едва-едва на тридцать градусов тянуло лишь оно!

— Мы поняли: нас «кинул» Горбачёв. Переборщил, переиграл неграмотно ни с Али Насером Мухаммедом, ни с Абель Фаттахом Измаилом. Ведь крайними-то оказались мы!

— Наверное, шутки ради палили в нас из Т-62, советских танков. Пускали сволочи друзья из Йемена болванку обязательно вначале. Затем, конечно, шёл фугас!

— И постепенно они верхних этажей нас дома нашего лишали, и нас, конечно, барахла. Вот где ужас!

Мы две недели были «под огнём»! Убитые и раненые были.

И лишь когда та «Политбюра-дура» узнала, что арабы захотели нас в заложники внезапно ночью захватить, тогда, возможно обосравшись, они послу контуженному нашему дали «добро» на эвакуацию, мать их ятить!

Кстати, весьма парадоксальна, поучительна и просто восхитительно-фатальна история про то, как наш посол (фамилия историей забыта) за год до этих всех событий, с послихой толстой, отовариться решили, при этом капитально.

Был Южный Йемен в том момент реально нищею страной. И плюс единственный: у нас зарплата неплохая и в «зелёных». Я не боюсь коснуться здесь реальных цифр.

Я старшим инженером был Торгпредства, и мой оклад — почти что девятьсот долларов. Но потратить их реально я там не мог.

Вскоре, правда, появился магазин валютный для иностранцев. Он назывался «Бекаджи». Но цены были запредельные в нём. Об этом мы не знали, деньги не считали и что хотели, покупали.

И вот решил посол наш мудрый, экономный, взяв у торгпреда нашего, по кличке Федя, новый, выписанный только что из ФРГ, крутейший серебристый «Мерседес», плюс ещё микроавтобусик под маркой «Митсубиши». Поехал он с послихою своей в Северный Йемен, где и товары были лучше, и цены в десять раз примерно ниже.

Но главную ошибку допустил посол, ведь жадность «фрайера» сгубила. Не сообщил в Москву он, старый маразматик, что едет в сопредельное он государство. Бог шельму метит! Говорят, любимая была то поговорка Горбачёва…

Так вот, два дня потратив на закупку барахла, забив им до отказа тот микроавтобус, отправились они, как думали буквально, в безобидный путь назад. Но не тут-то было! Судьба обычно любит лишь простых солдат, а с генералами, бывает, поступает грубо…

И вот они катились по горной дороге и пили пиво холодное. Кстати. Есть каламбур такой: «Когда пью пиво, то вспоминаю по дороге про похоронные я дроги».

И ехали они по серпантину, но тут вступила вдруг моча (наверное, после пива) в башку азербайджанца консула, к тому же, генерального. Заставил он шофёра внезапно остановить машину. И заявил ему, мол, выходи, ведь я же представитель здесь Советской власти, и нашего посла я в Аден повезу сам, ведь это для меня такое счастье!

Водитель, что естественно, был кадровый сотрудник КГБ, вначале возражал, ведь сам по совместительству он был охранником посла с послихой года два уже!

Но заявил ему тут консул с удареньем:

— Ты что, болван, не соглашаешься с советским мнением?!

Тогда водитель вынужден был отойти в автобус, который следовал за «Мерседесом».

Ещё, проехав за машиною посла примерно километров двадцать, шокированы были и охранник и водитель.

Тот новый, необъезженный почти что «Мерседес», на повороте повёл себя как толстый Поваротти: едва за выступ он скалы отвесной повернул, как тут же прямо в пропасть он «нырнул»!

Автобус медленно подъехал и остановился. Водитель обалдел, он просто офигел, а значит — удивился. Тот новый «Мерседес», что одолжил посол случайно у торгпреда, упал почти что с десятиметровой высоты!

Подумали свидетели:

— Ну всё, кранты! Посол с послихой сдохли в одночасье, для нас же это горе и несчастье!

Лишь после тщательной проверки пришли все к мысли позже: как жесток, бездарен был советский тот идиотизм! Посол содел на том сиденье спереди, что справа, а у азербайджанца крепкий оказался организм. Но сзади, за послом, комфортно дрыхнула послиха. О женщины! Беда вы наша, наше лихо! Когда случайно в пропасть прыгнул «Мерседес», то вряд ли смертному мог бы помочь ЦК КПСС…

Единственный практический совет: ребята, если деньги есть, то покупайте «Мерседесы». Ведь спас от смерти он посла с послихой, и не воспламенился бензобак, а значит, не возникли страшные эксцессы!

Послиха, тяжела была та дама, но бабы грех всегда, ведь повелось так от Адама! Но вес её непредсказуем был, хотя и с точки зрения истории это звучит ужасно мило. Ведь своим весом бегемота она невольно самому послу лоб проломила!

— Так в чём же заключается загвоздка? Как то безумие могло произойти?

— А дело в том, что тот азербайджанец-консул машину не умел почти водить. Наплёл историю послу с послихой, что за рулём такой машины невозможно навредить. Но это Йемен! Жара безумная! Когда в зените солнце, то шапка может с головы упасть, коли смотреть на небо как в оконце!

Лирическое снова отступление. Ведь это же другой конец земли! Когда попал туда, то не узнал совсем то небо я. Чужая то «епархия»!

Шутили мы по поводу тех звёзд. Соединяли несоединимое.

— Как удивителен йеменский звёзный мост. Но это их судьба и ими же хранимая… Мы обнаружили случайно, что ковш Медведицы Большой так отличается отчаянно от той, к которой прилепились мы душой.

Возможно, удивлю я вас безмерно, но факты таковы: он перевёрнут в Йемене, скажу вам верно! Как будто наполняет он бокалы, чаши и ендовы!*

Поэтому, решили мы нечаянно, ведь жидкость организму там особенно нужна. Нет, не перебирать, не пить отчаянно. Ведь иногда бывает так, что мужику дороже водка, чем жена! Но принимаем мы «за галстук» регулярно. В кооперативном магазине мы для этого давали продавщицам тем «на чай». Ведь мнения и насчёт выпивки полярны!

А тут случайно выпьешь, и приходит счастье невзначай!

— Так вот, князь, возвращаюсь я сперва к той аварии. Как оказалось, консул генеральный тот конечно был мудак, если история не врёт. Случилось так, что жидкость тормозная перегрелась, ведь он педалью постоянно тормозил, а там был спуск многокилометровый, машина шла накатом. Потом педаль вдруг провалилась…

В подобных ситуациях не все мы по реакции равны. Возможно даже, что от страха он наклал в штаны. Ведь он, придурок, представления не имел, где ручной тормоз есть у «Мерседеса». Искал в обычном месте он, от удивленья просто охренел и понял, что не избежать эксцесса…

Но умудрился он, как мудаки обычные, в неправильную сторону свернуть. Он мог ударить в гору, но выбрал он иной, свой личный путь.

Как я уже сказал, они нырнули в пропасть. Что за кретин, что за напасть!

Конечно, после их из пропасти достали. Все были живы! То, реально, чудо, благодаря немецкой стали! Азербайджанец лишь себе сломал ключицу. Ну а посол на целый год в Союз отправился лечиться.

Послиху спас её излишний вес: она легко ту катастрофу пережить сумела, хоть и обоссалась. Судьбе спасибо скажет пусть она, что и живой и невредимою осталась…

Последний пункт. Так кто же оказался виноват в аварии такой неординарной? Всё просто: наш простой советский брат, водитель и охранник Паша. Ему сказали просто:

— Не имел ты права руль бросать! Поэтому тебя решили выслать!

Но Паша им ответил жёстко:

— Домой я еду, вашу мать, поэтому не надо Родиной меня пугать!

Глава IX

Гарем

После тех изысков словесных, коими меня обласкал Яромир Третий, он решил подарить мне счастье общения с его гаремом. Я попытался возразить, но он изрёк, что сие буде оскорбление наивеликое для него!

Спросил меня:

— Ты тёмных али светлых любишь?

Ответил я, что, откровенно, я люблю естественных блондинок.

Тогда он мне сказал, что пол— его гарема — это светлые «мегеры»…

Вошли в отдельный мы покой, и евнухи нам вывели сто пятьдесят блондинок. Я был смущён: они были в костюмах Евы.

Я обощёл весь строй и выбрал дивную, грудастую, улыбчивую даму, звать её — Этель, она из королевства франков. В гарем попала как рабыня, так как рыцаря её убил наш, как она потом сказала, рыцарь, что силы был необычайной. Она считала, что её прекрасный прежний господин был в бою непобедим!

Но вот боец русляндский ему «кивнул» мечом — все расступились. Тогда он лишь слегка повёл плечом.

— Вот съехались они, он замахнулся, из седла «упал» под конь, ударил снизу раз, из-под коня — и мы с моим возлюбленным простились…

Увидела я, к ужасу нелепому, как голова в траве вдруг покатилась. И в тот же миг я чувств сама лишилась.

Не знала в тот момент она, что победителем отважным был сам царь! Он был в простой, не золотой, кольчуге, и на кауром и непримечательном коне.

— Был добр со мной, дарил он много мне подарков: цветами терем был буквально устлан мой. Он также подарил мне ожерелье древнее, кольцо с сапфиром и многие другие украшения.

Я поняла тогда, что знатный рыцарь он, богатый, знаменитый.

Передо мною на колени он вставал, стихи читал на русском мне волшебные, хоть понимание русского моё нелепое и узкое, но рифмы прелесть я познала. Он после перевёл мне опус свой. И тем меня пленил навеки!

Он мне сказал:

— Хочу я быть с тобой, но лишь тогда, когда глаза твои реально на меня откроют веки!

— Я долго мучила его: шесть месяцев меня подарками, цветами он снабжал, не требуя при этом ничего! Влюблёнными глазами на меня смотрел он и молчал. И вот однажды, это было год назад, ко мне вошёл он с грустными глазами и взглядом, обожающим меня. Тут моё сердце вдруг перевернулось.

Ко мне он близко подошёл, подарок преподнёс. И тут я поняла, что сердце он моё уже «унёс»! Всю ночь любовью мы с ним наслаждались: он полюбил меня не помню сколько раз. До утра наши страсти и восторги не кончались.

Но вот теперь ко мне он охладел, и после ввёл меня в гарем.

Не знаю ничего, я всё ещё по-русски плохо понимаю. Но часто гости именитые его изо всего гарема меня одну лишь только выбирают…

Из скромности детали нашего дальнейшего «общения» с Этель я опускаю. Могу сказать лишь, что оно было волшебно!

Глава X

Перемещение № 3. Вещий Олег

Наутро Государь опять решил меня отправить в эпоху древности глубокую.

— К Олегу Вещему отправишься ты, князь. И с ним поход ты совершишь на Царьград. В дружине тысяцким его ты будешь.

И вот я перенёсся вновь в эпоху древнюю. Там был свидетелем убийства я жестокого. Когда Олег в ловушку заманил варягов тех. А именно Аскольда и Дира, что правили над Киевом тогда. Им перед смертью их он лишь одно сказал:

— Я истинный есть князь Руси Великой, а вы — никто! Простые смертные, варяги! И Киевом отныне стану править я.

— Убейте их, — дружине приказал.

Они отчаянно сражались. И свита их вначале полегла. Их было двадцать человеков с лишним.

Искусны воины те были, Аскольд и Дир! И много русских воинов они убили.

Метали копья в них, от ран они уж изнывали… Их окружили мы и тут на копья их подняли. Им главы отсекли. А после — в Киев триумфально мы вошли!

Три года в Киеве князь правил. Готовился к походу на Царьград. Две тысячи он стругов на воду поставил.

Перуну поклонялся он. С волхвом верховным часто он общался. Он также бога Велеса ценил, то бог богатства был, а также покровителем животных слыл.

Одно из предсказаний от волхва, я знаю, он не принял. Вернулся от волхва он в ярости!

Но вот настал день полнолуния. Отправились мы в путь.

— На струге я передовом с Олегом Вещим вместе оказался. Два дня пути мы пировали! Семь сортов мы мёда сладкого вкушали!

Тот тягостен был путь, что из Варяг зовётся в Греки. Преодолели воды мы, поля, леса и реки. И волоком две тыщи стругов приходилось воинам тащить.

Но всё преодолев — невзгоды, трудности, ненастья, к Царьграду мы приплыли, белый парус распустив.

Казалось, нас не испугались византийцы. На крепость стен надеялись они. Но плохо ведали они о том, что перед ними Вещий сам Олег — великий воин!

Измыслил хитрость он такую, что аж осьмнадцать дней трудилися дружинники над нею. Все струги мы на сушу подвели, приладили к ним деревянные колёса. И этакой армадой, с попутным ветром, под парусами, двинулись мы к стенам Царьграда. В священном ужасе царьградцы пребывали, и быстро вывесили белый флаг.

Ещё неделю с ними мы в переговорах торговались. И, к нашей радости, удачно выпало всё так: мы обязали их нам выплатить дань великую, а именно: двенадцать полновесных золотых монет на каждое весло из стругов наших. А в каждом струге вёсел — ровно сорок! И стругов всех — две тыщи, ровное число!

Ещё заставили мы заплатить их дань отдельную за каждый русский град, что поставил струги нам!

И, в окончание истории, мы договор, столь выгодный нам, подписали, а в довершение всем делам Олег наш Вещий щит прибил к златым воротам Царьграда, чтобы остался он навеки там! Ведь князем преодолена была великая преграда!

Вернулся я опять обратно к Государю. Он был доволен мною, но мою историю решил дополнить и окончить. Он мне сказал:

— Историю кончины Вещего Олега я тебе раскрою. Внимай мне, князь, и не перебивай.

— Я весь — внимание, мой Государь!

— Ведь говорят, что князь Олег Великий, Вещий, сам был колдун и предсказатель! Перед походом в Византию он не поверил предсказаниям волхва.

В застолье, на пиру в честь победы величайшей он посмеялся, сказав, что потерял к нему доверие.

— Мы от него избавимся, и это не пустые всё слова.

Он к приближённым трём своим слегка оборотился, и Варлааму, Фёдору, Парфению как бы любезно поклонился.

Спросил:

— Парфений, ты случайно не напился? Я знаю, что сильна твоя отвага, но иногда сильней бывает брага!

И отвечал ему Парфений:

— Князь! Тебя, великого, и богов наших боясь, не смог бы сдюжить я с подобной перегрузкой. Я подданный твой, князь, я русич, я боярин русский.

Тогда ответил князь:

— Твоё я объяснение принимаю. Но смертного задания с души твоей я не снимаю!

— Сей час о конь садитесь, с Варлаамом и Федором, холопами моими, с дружиной малою скачите в капище, там Филидор, слуга что бога Велеса.

Ему привет вы ныне передайте от меня. Он оскорбил меня вселенским недоверием. И больше мы, великий князь, ему не верим!

Что сами учините — вы решайте, но жизни вы его затем лишайте! Хотя бы и конями вы его жестоко затопчите.

Так сделали они: конями затоптали Филидора. Пока творили это, он кричал:

— Злодеи вы! Слова мои вы князю передайте: падет он от коня и это точно, знайте!

Вернулись слуги верные и князю доложила, что, мол, минуты неприятные они уж пережили. Их щедро наградил князь золотыми из Царьграда.

Его жена была жадна. Она была тому не рада. Но накануне конь любимый князя опочил. Его решил он схоронить в торжественной могиле. Двенадцать лет он князю другом был, и домочадцы все его любили.

Могилу вырыли. Был счастлив в горе князь почти что беспредельно. Скелет сгрузили в яму, череп же лежал отдельно.

Князь подошёл, и, голову склонив, сказал:

— Ну вот, мой конь, почил ты гордо!

Свою стопу на череп возложив, он произнёс:

— Покойся с миром, морда!

И вдруг из глаза черепа его коня возникла ядовитая змея.

Воскликнул князь:

— Волхв, ты поймал меня!

Он поклонился, и его гадюка, нырнув, ужалила вдруг в руку!

Он произнёс:

— Ну, вот и мой предел!

Я долго ждал. Да 32 я года на Руси священной правил. Никто, никто не избежит земного существа! Надеюсь, я наследие великое оставил…

И тут же тихо опочил.

А двор его и тризну после пышно справил.

Глава XI

Перемещение № 4. Дженис Джоплин

В палату к Государю после дневного отдыха призван был.

— О Государь Великий! Нет, не жду я никакой награды. Но сколько же ещё с тобою превозмочь препятствий надо, чтобы те многие потрясения земные нам преодолеть? При этом не погибнуть и не околеть!

Ответил Государь:

— Опять с моим гаремом пообщайся. Брюнетку я советую тебе. Её зовут Брунгильдой. Почти как королеву франкскую. Могу тебе признаться, что в любви она реально королева! И, как пиявкой, будешь выпит ты «до дна»!

Её в мои покои пригласили. Она пришла, одетая как Ева. Восторги мне такие принесла! Да, женщина она была роскошная, хотя вела себя как дева! Я от восторга обалдел, а от оргазма — поседел! Нет ничего скучней на свете целки! А с проституткой посиделки — облыселки! Проснулся утром измождённый во кремлёвских я покоях. Но на душе нет тишины и нет покоя.

Призвал меня к себе мой Государь.

— Тебя в грядущее хлочу отправить я. Та женщина была певица. И она была змея! Тебе я разрешаю её ядом «отравиться»…

Очнулся я во граде Порт-Артуре, в Америке, и это штат Техас. Год шестидесятый, век — двадцатый.

Я одноклассник необычной девушки. Непривлекательна она. Конечно, далеко уже не целка. Мне показалось: ею правит Сатана.

В баре «Thread Girls» она солисткой петь пыталась. Хотя и в средней школе показать себя могла. Она необычайной наглостью от всех своих ровесниц отличалась: бюстгалтер первой в школе отказалась вдруг носить она!

Покрасив волосы в оранжевый безумный цвет, она сказала, что прославится на весь на белый свет.

А после школы, по наущению, она случайно улетела в Сан-Франциско. И в баре «Кофи-Гэлэри» нечаянно встретила поклонника Джей-Пи. И познакомилась она с ним близко. Он приучил её к амфетамину, это было низко!

Она теряла вес, худая стала, словно рельса. И вес её стал только сорок килограмм. Она домой вернулась, но, опять же, появилась в Сан-Франциско. Узнала ЛСД, потом сказала:

— За него я жизнь отдам!

Тут в группе стала петь она солисткой, что называлась «Большой брат и Холдинговая компания».

О ней все говорили:

— Какая светлая голова!

Умна была невероятно! Но выглядела, словно женщина-ребенок. Наркотики бросает принимать она.

Но на плечах на наших кто-то есть невидимый всегда, я знаю. Справа — ангел-хранитель, слева — тот, кого прислал сам Сатана!

В этот момент она считает, что к наркотикам возврата нету. Закуривает вдруг простую сигарету. Соседи по квартире колют месклин. Она на улицу их тут же выгоняет, блин.

Её огромно «Ego», но очень у неё низка самооценка. Её влечёт неведомое, но всего сильнее — песни, сцена. Она подругу тут из колледжа встречает. Её зовут Пегги Каззарта. Та предлагает стать лесбийскою любовницей её.

Хотела Дженис всё вкусить. И положительно она ей отвечает. При этом не утратив «Ego» всё-таки своё.

И здесь я их совсем не осуждаю. Я сам на эти темы часто рассуждаю. Но возражений вовсе нету!

Ведь существует куннилингус как мужской ответ минету!

Хоть, если говорить формально, то это называется «феллацио» официально.

Дженис пила как конь, наркотики уже не принимала. Была уже близка к успеху — это ясно понимала!

Их с группой пригласили выступить на рок-фестивале в Монтеррее. Она блистала дважды там, как знамя, над ареной рея!

Так мир узнал её, ведь это Дженис Джоплин! Поёт волшебным голосом она! Пусть кто-то говорит, что воет, словно гоблин.

Она ждала Джей-Пи. Они с ним обручились. Ждала кольца так обручального она! Но ничего из этого не получилось.

С тоски вновь начала она не только пить, но и колоться, всё приближая дно бездонного колодца…

Хотела быть всегда лишь среди тех, кто её любил. Вновь в баре сильно напилась, то день её последний был. Домой вернулась, укололась. Но была утрачена, наверно, прежняя сноровка. Легла спать, больше не проснулась. Передозировка!

Вот так ушла бездарно та великая певица. И голос тот и тембр будет вечно жить, но вновь такому уж не повториться…

Глава XII

Перемещение № 5. Братья де Медичи

Вернула вновь назад меня машина. Государь мой торопился.

Сказал мне:

— Матушку проведай. Здорова ли — узнай, да от меня гостинец передай.

Даю тебе семь дён на отдых. Когда вернусь, будь здесь, как штык. Прощай!

Опять вернулся я в так полюбившуюся мне Моржанку. И матушка слезами радости умылась. С Егором мы ходили на рыбалку и собирали землянику мы в лесу, ведь лето возвратилось.

Я отдохнул, поправился, а время будто бы остановилось. Я на природе воздухом волшебным наслаждался, его я пил как сладкое вино, и привкус на губах моих остался.

Мне пенье птиц в лесу так радовало слух, что лучше музыки иной оно звучало. Я будто бы воспрял, ведь раньше был я к этим звукам глух.

Но возвращаться мне пора. Я путешествие готов начать сначала.

И вот я вновь в столицу славную попал. Мой Государь вернулся только через день. Тотчас меня призвав к себе, он строго обозначил суровое, серьёзное задание:

— Ну, князь, как там матушка? Здорова ли?

— Да, Государь, и шлёт тебе привет сердечный и поклон нижайший. Варений да солений я домашних тебе привёз и слугам передал.

— Благодарстую. Но к делу.

— Тебя я отправляю в земли Италийские. В волшебную Флоренцию. чтобы прояснил ты для меня то покушение дерзкое на братьев Медичи…

Вновь мы в подвал спустились. И процедуру прежнюю я тут же пережил. А вот и вспышка!

Очнулся я в изысканном палаццо, среди гостей, на праздничном приёме в честь дня рождения понтифика — Святого папы Римского, Сикста IV. Так оказалось, что я член семейства банкиров флорентийских — Пацци.

О сколь сильна и безгранична наша ненависть к правителю — Лоренцо Медичи и к его брату, Джулиано! Приём проходит во дворце правителя. Здесь «сливки» общества — вся знать. Блистают роскошью одежды, украшения: бриллианты и сапфиры, изумруды и рубины! Красавиц сколько здесь, я никогда таких прелестных дам и не мечтал увидеть прежде!

Узнал я, что назавтра, то есть в день апреля двадцать шестой, а год то был 1478, во время мессы мы в святом соборе Эль-Домо кинжалами заколем ненавистных братьев Медичи. Лоренцо, что правителем был в тот момент Флоренции, и брата младшего его, конечно, Джулиано.

Весь план составлен тщательнейше был. О нём я вам поведаю буквально. И все предшествующие той подготовке события я также опишу.

История же ненависти рода Пацци к роду Медичи вполне проста.

Когда дед Лоренцо Великолепного стал правителем Флоренции, то из Тосканы прибыл он сюда, и имя ему Козимо.

Род Пацци — древний род вельмож известных флорентийских, банкиров богатейших, на тот пост претендовал.

Но сильною рукою Козимо Старший эту волю подавил и власть к рукам прибрал.

Стал Папе Римскому финансовые он оказывать услуги, и в милость он к нему входил. Давал ему он ссуды без процентов. Почти за тридцать лет правления (хоть изгонялся он неоднократно, но вновь с триумфом возвращался) род Медичи несказанно он обогатил.

А после смерти Козимо пытались Пацци снова сеять смуту. Из этого не вышло ничего. Двадцатилетний на престол вступил Лоренцо. Он образован был, умён, хитёр. Он меценатом был, художникам, актёрам, ваятелям он помогал. Сам был поэтом он великолепным, и образцы тосканской лирики оставил он потомкам.

В душе у Пацци закипала ненависть крутая, безоглядная. Они считали произволом, что ими правит этот «выскочка». И целых девять лет они его терпели! Но выносить его правление больше не могли… Помог вдруг случай.

Лоренцо, как и дед его, банкиром папским был. В то время правил Папа Сикст IV, который попросил у банка Медичи очередной заём. Хотел купить он город в собственность, что прозывался Имола. Но был, практически, тот город в землях флорентийских, совсем недалеко был расположен от Флоренции самой.

Лоренцо в займе отказал. Был вне себя от злости Папа.

Но не без добрых мир людей. Мы, Пацци хитрые, гонца к престолу ко Святому снарядили, свои услуги в займе предложив.

И Папа Сикст IV деньги принял, тем самым и Лоренцо разозлив.

На тот момент мы подружились очень с герцогом Урбино, что был любимцем Папы, и даже капитаном его войска. Он имя настоящее имел — Федерико де Монтефельтро.

В сражении лишился глаза он правого. Оказывал услуги Папе он бесценные, за это им был в герцоги произведён.

Узнав о ненависти нашей к Медичи, он предложил нам план. Ну, а когда про наш заём для Папы он услышал, то с Папой этот план согласовал. Но Папа не хотел кровопролитья.

Его заверил герцог сам Урбино, что это будет заговор бескровный. Но мы-то знаем, что такое невозможно! Просили герцога Урбино мы, сносясь с ним по секретной переписке, чтоб Папу Сикста он Четвёртого сумел бы убедить, что братьев Медичи нам предстоит убить.

Та долго продолжалась переписка. План созревал не медленно, не быстро.

Но Папу Сикста герцог сам Урбино убедить сумел, что, дескать, видимо, для Медичи таков удел!

Был герцог тот Урбино мастер шифра. Специальные нам шифры переслал. Могли мы ежедневно их менять. И вряд ли кто-то это мог расшифровать или понять! Подобным же набором шифров он переписку с самим Папой вёл.

И вот внезапно день ключевой уж подошёл. План был таков.

Во-первых, герцог сам Урбино со своим войском незаметно к Флоренции он стенам подойдёт. В лесу укрывшись, будет ждать сигнала.

Сигнал мы подадим, когда убьём мы братьев. А войско нам потребуется для того, чтобы предотвратить возможность беспорядков во Флоренции. А мы, Пацци, в это время тихо власть захватим.

Тем более, что Папа нас благословил.

Лишь одного ужасно опасался Папа Сикст IV. Чтоб о его участии бы ни одна душа живая, кроме нас, вовеки не узнала!

Ему священную мы клятву дали в том.

А мы, семейство Пацци со сторонниками нашими, вооружённые кинжалами, войдём в Святой собор Эль-Домо, чтоб в мессе поучаствовать. Ведь это будет воскресенье, день святой Пасхи, 26 апреля.

Надеялись мы, что оба брата непременно ту святую мессу посетят…

Договорились мы, когда архиепископ поднимет хлеб — Христово тело, — прежде чем таинство евхаристии начать. Кинжалы мы достанем и заколем этих Медичи!

Мы одного наёмника хотели привлечь к нам, в наши ряды его ввести. Он звался граф де Монтесекко. Но наотрез вдруг отказался он, дав клятву, что не выдаст нас.

И вот настало воскресенье, день Святой Пасхи. В назначенное время мы отправились в собор. Из Медичи явился первым Джулиано. Он был любимцем общим, и его приветствовала криками толпа.

Его на входе в храм приветствовал Франческо деи Пацци. Его он обнял. То было сделано, чтобы проверить: нет ли на нём оружия или кольчуги. А вскоре прибыл и правитель сам — Лоренцо Медичи, по прозвищу Великолепный.

Собор был полон. Служба началась. А оба Медичи в разных концах Собора оказались.

Когда момент оговорённый наступил, Франческо деи Пацци, сзади к Джулиано подбежав, нанёс ему удар ужасный. А после стал его разить как сумасшедший. Ему нанёс примерно 19–20 он ударов. Но в возбуждении поранился и сам: себе попал он дважды в ногу.

В этот момент другой из Пацци пытался сзади броситься к Лоренцо. Тот обернулся вовремя, плащом удар удачно отразив. Второй удар, легко скользнув по шее, за ухом рану неглубокую оставил.

Охранники Лоренцо подхватили, во внутренний придел его ввели, а за собою бронзовые двери накрепко закрыли. Тут выскочил на улицу Франческо деи Пацци и стал кричать народу:

— Свобода! Больше нет диктатора! Идёмте во дворец!

Народ же это встретил молча.

Мы поняли, что проиграли…

И мы спасаться бегством стали. Сообщники сбежали раньше.

Тут вышел на балкон Лоренцо сам Великолепный. Его приветствовал народ с великим ликованьем, показывая, что поддерживает лишь его!

А в это время в храме в луже крови лежало тело бездыханное его брата — Джулиано.

Спасаться бегством мне, как Пацци, не пришлось.

Мгновенно перенёсся я обратно, в палату к Государю.

Мне Государь сказал:

— Благодарю за службу. Теперь ты многое мне прояснил: кто заговора главный был зачинщик.

— Считалось раньше — это только Пацци. А оказалось всё сложнее и запутанней намного. Да, между прочим, мне конец истории той ведом. Желаешь ли услышать здесь его?

— Да, Государь, сгораю я от нетерпенья!

— Так вот. Рукой железной этот заговор Лоренцо подавил. Всех заговорщиков поймал и обезглавил.

А, кстати, граф де Монтесекко всё-таки его предупредил, подкараулив у Собора. Но Лоренцо без внимания предупреждение то оставил. Ему он не поверил, посчитав, что это выдумка.

Ну кто осмелится правителя казнить в Святом Соборе в день Великой Пасхи?

Тело Франческо деи Пацци, убийцы брата, Лоренцо приказал разрубить на части и бросить в воды Арно — реки, что протекает там.

Всего казнили больше ста заговорщиков.

Архиепископа повесили на стене собора, над входом. И говорили прихожане после, что его ноги, торчащие из рясы, смотрелись как два языка колокола.

Семейство Пацци разорили. А их богатства все пустили с молотка…

Участие же в заговоре герцога Урбино и Папы Сикста IV так и осталось тайной за семью печатями…

Глава XIII

Перемещение № 6. Иван Грозный

— Теперь, — сказал мой Государь, — тебе задание серьёзнейшее предстоит!

Отправишься ты к предшественнику нашему. Его поклонником давно слыву я, хоть многие его простым считают душегубцем. То государь российский первый — Иван IV Васильевич Грозный.

Его придворным сделаю тебя. Хочу свидетеля я получить его безвременной кончины…

И вот опять вошли мы в душный тот подвал. Привычную я процедуру претерпел и, как обычно, после яркой вспышки всё исчезло!

И снова я уже в привычной Грановитой сказочной палате. Всё по-другому. Интерьер особенный. Лики святых повсюду, и запах запах ладана — навязчив…

Сижу на деревянной лавке я, что по правую руку от царя. Мгновенно понял я, что сижу среди угодных! Бояре в толстых шубах парятся, и мне жарконько!

А слева братия сидящая, по ликам судя, крайне смущена. И догадаться можно, что она обречена, хотя одежды их и лики превосходны!

Тут царь, возвысив голос, прокричал:

— Взять их, замысливших мне погибель!

Вбежали тут же стражники в костюмах алых, с бердышами. Схватили тех бояр, что по леву руку от царя сидели и благим матом уж кричали:

— Царь-батюшка, не мы совсем ту смуту великую и казни жесточайшие чинили!

Но видно было, что «стандарту» нынешнему Грозного царя они совсем не подходили…

И ясно было, что в его понятии они уже юдоль земную прекратили…

Наутро их в котлах с ужасною кипящею смолою и сварили. Они рыдали, выли, о спасении земном вопили!

Но царя при этом славили, хвалили:

— Ты, самый справедливый царь, мы — грешники великие, поэтому, как встарь, иконы отвратили от нас свои благие лики! Такое было нам видение.

Ну, а решил казнить нас, то вари нас щедро, или даже жарь!

Но посетят тебя перед смертью наши с неба мук отверженные ылики!

Я выяснил, что в сонм опричников его попал случайно и оказался я царя любимцем лишь нечаянно!

Басманов Алексей Данилович я — вот моя какая доля. А дальше всё неважно, воля иль жестокая неволя!

Меня царь ценит, держит лишь со мною он совет и для него так важно моё «да», а также моё «нет»!

Скуратова Малюту он ещё к своей персоне привечает, ну, а злодейств его неслыханных он, сделав вид, почти не замечает. К своей персоне его сына также привечает, ведь сам Малюта в отпрыске души не чает!

Теперь историю поведаю вам страшную: то жизнь царя Ивана IV, но воплощения ужасные!

Вот первая жена царя была блонданка дивная, и имя ей: Захарьина-Юрьева Анастасия Романовна. И родила она царю прелестного младенца, то было в 1552 году. Дмитрием того младенцем нарекли.

Тут книжник и монах известный, что звали Максим Грек, царю предрёк, что если он порог дворца с младенцем, первенцем его, покинет, то сын его в ближайшее же время, безвременно сгинет…

Но не поверил царь, поехал он на Ладогу с женой, чтобы свои владения изучать. Младенчика с собою прихватили, чтобы не скучать.

Тут приключилось с ними жуткое несчастье, и сердце рвётся от того на части! Кормилица царевича гуляла возле Волхова-реки и выронила его вдруг случайно в воду. Его течением так быстро понесло, что, когда его достали, то захлебнулся он уже!

И казнь жестокую кормилице за это царь великий учредил: в кипящем он котле её сварил!

Она кричала дико, имя было ей Варвара. И вылезли глаза её мгновенно из глазниц от вара. Но верно из котла персты направила она. Ему успела крикнуть:

— Ты Сатана! Тобою сам владетель ада правит! Но он же и на путь тебя наставит и зельем ядовитым он тебя отравит!

И тут же отошла, ведь сварена была!

О Господи, неисповедимы все твои дела!

Прелестная Анастасия тихо угасала от горя. Худела и хирела, пищу вовсе отказалась принимать. И через месяц отошла она, болезная, в тот мир иной!

Погоревал царь только пять недель: сосватали ему жену из Кабарды. Она звалась Черкасская Мария Темрюковна. В народе говорили, что колдуньей сильною она была. Царя к себе приворожила. Царь прожил с нею целых девять лет во браке. А после её смерти он совсем неуправляем стал, был злее бешеной собаки…

Сосватал девушку-красавицу из Новгорода, что Собакиной Марфой звалась. Брюнетка эта дивная ему не ко двору пришлась, хоть и возвысил поначалу он родителей её — простых купцов. Судьба, в конце концов, жестоко с нею обошлась, жестокое ей показав лицо…

Царь за столом отравленный той Марфе кубок преподнёс вина. И через две недели тихо отошла она.

Он новую жену затем себе сосватал: дочь боярскую Колтовскую Анну, что рыжею была, как сам ужасный смертный грех…

В народе говорят, мол, рыжая — бесстыжая! И, якобы, к ней ночью Сатана входил, чем из себя царя Ивана выводил…

Три года караулил царь измену, но так и не поймав её, заставил заплатить безмерну цену: отправил в монастырь ее, навек забыв про оскорбление своё…

На службе царь в Кремлёвском храме был однажды. Тут подошёл к нему митрополит Филипп, сказав без злости:

— Не узнаю царя я православного, ибо твои деяния на престоле есть деяния душегуба и язычника!

Наутро в келье своего монастыря митрополит задушенный был найден… Никто за то деяние злодейское так наказание и не понёс…

Опричнина была в разгаре самом. Казнили сотнями людей: на плахе и в петле, варили в кипятке, в смоле кипящей, поджигали и бросали в реку. Сажали на кол и на части разрубали. При этом жертвы славили царя!

Пошёл походом царь на Новгород. Его завоевал и тысячи людей при этом истребил. В году 1575 придворный звездочёт, немчин, по имени Елисей Бомелий, предсказал царю, что в его гороскопе — беда! Марс — нисходящий, а Венера поднимается. Возможно, так грядёт его кончина.

Спросил его великий государь:

— Как ту беду преодолеть?

Тот посоветовал ему кого иного на трон бы посадить, вручив ему все царские регалии. И царь, подумав, решил безвестного татарского царевича Симеона на трон свой посадить!

Ему он челобитные писал. И целый год царевич тот «дурной» на троне правил…

И лишь когда Бомелий успокоил царя, что, мол, беда уже ушла, тогда лишь только царь вернулся во дворец. При этом у купцов немецких купил кусочек рога Единорога. Его он в посох свой заставил вставить на удачу! Но после этого болеть он стал, редели волосы его и начал он седеть.

Тем временем старший сын царя Иван, вменяя колдовство, вдруг к чарам обратился, пытаясь экстренно ускорить уход родителя в мир лучший, в мир иной…

Случилась на Москве беда великая! Пока суровый Государь спасался в Александровской Слободе со своей опричниной, напал на град Москву поганый крымский хан, по имени Девлет-Гирей. Москву он захватил и сжёг её. Сгорел дворец царя Опричный белый, что выстроил из древа накануне он.

После ухода хана царь обвинил Бомелия в измене и на кол посадил его. Уверен государь был в скором конце света, поэтому хотел те беды в Слободе пересидеть…

И тут возникла ссора вдруг непримиримая с его единоутробным сыном Иваном. В порыве злости он Ивана посохом своим ударил, и острие воткнулося в висок…

За день до этого царь Иван Покровский посетил Собор. У входа встретил он юродивого, что Василием Блаженным звали. Царь поприветствовал его, но тот, не приняв даже мзду, его обнял и шепнул:

— Бойся сына своего Ивана! Замыслил зло против тебя!

Я вижу, Ваня, облако кровавое, которое зависло над тобой. А в это время строители того Собора — Барма и Постник, — в харчевне похвалялись:

— Пойдём мы по Руси и храмы дивные мы станем возводить!

Слова их тут же соглядатаи царю мгновенно передали. На день другой безвестны люди строителей тех у кабака поймали, избили их, возможно. Зная, что грешили, но по приказу, пиками несчастных глаз лишили. Чтоб не болтали глупостей они и более чудес бы никаких не совершили…

Забыл я описать важнейшее событие Иванова правления, его очередное преступление.

Он вызвал ведьм шестьдесят лапландских, чтоб предсказали бы ему загодя, как кончит жизнь и передаст престол он после смерти: как, когда, кому?

Они зашлися в пляске колдовской и впали в транс и бились в непонятном смертном танце. И предрекли царю, что почиет он в марте месяце, число же будет восемнадцать…

Год не назвали ведьмы, ибо тайна то великая!

Тех ведьм придворный маг советовал царю огню предать, чтоб в их «ловушку» в будущем не стал бы Государь насколько попадать.

Сварили их в котле кипящем — в науку вруньям и наукам вящим…

Тут царь увлёкся редкою восточною забавой, что привезли ему послы безвестных стран. Звалася «шахматы» она.

И баяли в народе, что её автор — лично Сатана!

Как-то играл царь со стольником Богданом Бельским, пил чай при этом, что на травах был настоян. Терял фигуры безвозвратно он, но думал, что волнения его они не стоят… Несдержан был: словами он ругал Богдана, но проигрывал он постоянно! Случилось марта 18 то числа.

И тут отвлёк его Богдан и незаметно всыпал в чай его порцию заговорённого крутого яда. Богдану порошок вручил Бориска Годунов — любимец царский.

Царь, чай отпив, вдруг поперхнулся. Упал на пол и быстро задохнулся. Комета после этого на небе появилась с хвостом длиннейшим. Так описал те дни старейший летописец-дед.

К земле комета та стремилась и хвостом перевернулась, как предсказатель для Руси грядущих страшных бед…

Глава XIV

«Воспоминания» об Анне

Всё позади. Я вновь обратно возвратился к Государю. Он мне опять неделю отдыха простого, беззаботного придумал подарить.

И я вернулся в милую душе Моржанку. Егора долго я «пытал» вопросами о том, о сём. И вдруг подумал я: а не было ли в жизни у меня подруги?

Ведь тридцать семь мне, а ещё как будто юноша на круге…

Егор был сдержан. Но когда я «надавил», пообещав ему «горячих» на конюшне, он сдался и всю правду мне открыл. Так оказалось, что имелась у меня супруга. Теперь же, к сожалению, покойная.

И не своею смертью бедная она, как оказалось, умерла. Сосватали её мне лет пятнадцать тому назад. Княжною она была Барятинской, и звали её Анна. Мы встретились с нею на крестинах второго сына нашего соседа, Жегловского Степана Матвеевича.

И я влюбился безоглядно. Она была прелестною блондинкой. Фигура идеальная, хоть я тогда реально даже ног её не видел. Но, как изрёк однажды Лепорелло, слуга бессменный самого Дона Гауна, что стоит только пальчик вдохновенному его хозяину увидеть, как вмиг воображение его всё остальное дорисует…

Так и я: всё понял про неё мгновенно! Я знал прекрасно, что она — жемчужина и пока неприкосновенна. Мне говорил один великий человек, (я сожалею, что его уж нет, увы, среди живых) банальную, но одновременно, гениальную по простоте своей, казалось бы, фразу:

— Чтобы понравиться женщине, будте неожиданны!

Так, коли есть у вас хотя бы кусочек смысла здравого, то пользуйтесь подсказкой этакой бесплатно (почти).

Обычно, подходя к красивой, дивной, воздушной и неведомой принцессе, я говорю:

— Девушка, Вы знаете, что сказал один гениальный человек по поводу того, как избавиться от искушения?

— Как? — отвечает она.

— Самый лучший способ избавиться от искушения — это уступить ему!

Так говорил Оскар Уайльд.

— Поэтому я не смог отказаться от искушения подойти к Вам и сделать комплимент, причём, в стихах.

И я читаю ей четверостишие.

— Волшебная принцесса! Вы изысканны!

Вы сказочно, безумно хороши!

Хочу признаться, что я околдован, искренне.

И всё, что я сказал, исходит из души…

Мне Анна улыбнулась и зелёными своими дивными глазами так моргнула, что в секунду ту же моё сердце «умыкнула»…

Я на колени встал и ей ещё один я стих мгновенно прочитал. Но прежде попросил я у неё прощения, сказав, что ради рифмы это будет стих на «ты».

Она любезно приняла мою поправку.

И я прочёл ей следующее четверостишие:

— Ты так прелестна, так умна!

Твоя фигура — совершенство!

И ты умеешь быть нежна,

так подари мне миг блаженства!

Полгода «мучила» она меня. Сердце рвалося из груди, как птица. Я думал: реку эту мне не перейти. Так лучше удавиться или утопиться!

Её подарками я засыпал. Цветы телегами ей летом посылал в усадьбу. И вот однажды уровень её сопротивления упал: мы в августе сыграли свадьбу.

Я был неопытен в любви тогда. Всё делал страстно, неумело, скоро. А ведь она ко мне была нежна. Ради неё готов я был свернуть любые горы…

Вот минул год нашей любви и нашей страсти. Я с Анною познал любовь, восторги и, реально, счастье! И вот однажды в ночь, когда любил её, произошло волшебное мгновение: я получил «удар» нежданный, потрясший существо моё. Её «сокровище» мне подарило многократно, как вулкан, извержение!

То были сказочные и неведомые сокращения…

Спросил я, глупый:

— Анна, милая, а что же это было?

Она сказала:

— Полный ты простофиля и неумейка был! Дурак! Я бы оргазм давно с тобою получила. Но первый год с тобою в сексе — это брак!

И тут я научился вскоре ждать её. Неважно, если это было минут сорок…

А после — счастье мне передалось её.

Оргазм одновременный несказанно дорог!

Это полезнее, чем витамины или мумиё!

Со временем мы «счастье» сократили до двадцати минут. И каждые из тех минут волшебны были! Ведь, по теории, оргазм одновременный — это счастье, особенно, когда вы сами в этом приняли участие!

Так вот: могу похвастаться, последние пять лет нашего удивительного брака всегда было «это» у нас одновременно!

Одна беда: не дал нам Бог детей, ибо она была безвременно бесплодна. Но я скажу вам без смущения, что максимально её «киска» мне дарила сокращения…

Не разрешала мне она ту «киску» кушать… А мне хотелось это делать превосходно. Она смеялась, говоря:

— Мне так щекотно!

И она была прелестна. А после хохотала беззаботно. Но день настал, который не забуду никогда! Трагедия безумная произошла тогда…

Уехал по делам я в славную столицу. То было лето. И должен был я через три дня возвратиться. С дворовой девкою, Аришей, душа моя решилась в лес пойти по ягоды. Лукошки взяли, чтоб наполнить земляникой.

Сказал Егор мне:

— Уходя, она была прелестна и сияла ликом!

И вот в лесу они с Аришею бродили и ягод почти полные лукошки накопили. Вдруг из кустов был ими громкий хруст услышан. Вновь и вновь!

И на поляну мишка косолапый вышел. Заревел. Встал на четыре свои лапы и в сторону Анюты и Ариши полетел…

Две женщины прелестные «закаменели» ровно там, где и стояли вместе. И сверху вдруг медведь напавший на жену мою свалился. А весил килограмм примерно двести он.

Аришу словно ветром сдуло. «Без задних ног» она в имение рванула…

На день другой охотники, которых нанял я, того медведя насмерть завалили, но горе из моей души они отнюдь не слили…

На части он порвал мою Анюту…

Вот каковы жестокие Судьбы перевороты — пути!

Скорее всего, то было не со мною, а с моей «подменой» или, сказать вернее, «оригиналом», ведь именно сейчас «подмену» и играю я. Но почему-то Аню будто «вспомнил» я, ведь так или иначе то была жена моя. Её любил безумно я!

Я на могилу к ней сходил, колени преклонил, и грустные осенние цветы я на плиту к ней возложил… Ведь в этой жизни, к сожаленью, только так бывает, что кто-то любит, а его «объект» себя любить лишь позволяет. Не будем мы считать рубли, и даже доллары и центы, но в этой ситуации жестоко выглядят проценты. Так вот, процентов девяносто в этой жизни так, как я сказал. И только десять — счастье полное, улётное! Хотел бы я попасть в этот анклав, как на вокзал. Ведь если любят оба, то уже условия «побывать в раю» почти что льготные!

Глава XV

Перемещение № 7.Джим Моррисон. Рок-шаман любви

Я к Государю на поклон пришёл в палату Грановитую. И он мне тут же заявил:

— Князь, я секрет тебе сейчас открою, куда отправишься ты в путешествие вновь.

Когда-то был влюблён я в песни этого героя. Им двигали стихи, наркотики, конечно, виски и любовь. Готовься, ведь отправишься ты в Новый Свет, а после путешествия передо мною будешь вновь держать ответ.

Опять знакомая вам процедура, которой утомил я вас. Забыл признаться я, дурацкая натура, что перед каждым путешествием мой царь давал мне выпить сладко-терпкий квас…

Вот вспышка яркая. Исчезло всё. Опять утратил чувство веса. Вдруг — тишина. И с глаз упала пелена. Разверзлась многовековая времени завеса…

Итак, июль шестьдесят пятого, двадцатый век. Америка, Лос-Анджелес. Со мною рядом элегантный человек. Меня зовут Джон Денсмор. Я — барабанщик. Я никого не парю в бане, я — не банщик. Я песню анписал, но Джим её не принял.

Сказал:

— Она скорее про старуху или старика.

Но дома на органе я «Ямаха» аккорды подобрал к ней. Думаю, она когда-нибудь известной станет на века…

Вот моя песня, что зовётся «Осень»:

Мы сидим в лос-анджелесском баре, который называется «Whisky A Go-Go», это переводтся как «Виски — в изобилии»! И Джим, уже изрядно принявший «на грудь», рассказывает мне историю почти что фантастическую:

— Мы с отцом, матерью, дедом и бабушкой ехали через пустыню на рассвете, и грузовик с рабочими-индейцами то ли столкнулся с другой машиной, или я не знаю точно, что там случилось, но по всей дороге валялись индейцы, истекающие кровью.

Наша машина затормозила и остановилась. Тогда я впервые почувствовал страх. Мне, наверное, было около четырёх лет. Ведь ребёнок — он как цветок, поворачивает голову по ветру.

Впечатление приходит теперь, когда я оглядываюсь назад и думаю об этом. Как будто души этих мёртвых индейцев, может быть, одного или двух, обезумев, бродили вокруг и вдруг — прыгнули ко мне в душу. И они всё ещё там…

Тут говорит мне Джим вещь эпохальную! Её я не забуду никогда!

Он говорит:

— Есть в жизни вещи кардинальные: любовь и секс, поэзия и музыка, что были, есть и беды все переживут всегда…

Он снова говорит:

— Зачем я пью? Чтобы писать и сочинять волшебную поэзию! Ведь, когда ситуация усугубляется, только тогда талант в условиях экстремальных проявляется!

Ведь, чем дурнее я и чем пьянее, тогда лишь только в измождённом теле дух становится сильнее!

— Прости, Отец небесный, ибо я знаю, что творю. Хочу услышать я стихи последнего поэта в этой жизни: ведь так я с Богом говорю, в безумном пароксизме!

В году 1966 придумал Джим название нашей группы — «Двери». Его он позаимствовал у Олдоса Хаксли. Чья книга называлась «Двери восприятия». Была она о психоделическом опыте, под воздействием мескалина.

Джим сформулировал идею группы так:

— Есть вещи, которые вы знаете, и вещи, которые вы не знаете. Известное и неизвестное, а между ними есть двери — это мы!

Я спрашиваю Джима:

— Дружище, две недели не дожил ты до окончания режиссёрского коледжа. В чём дело? Чего ты хочешь?

— Ты понимаешь, Джон, они дебилы полные!

И уровень их восприятия равен нулю в интеллектуальном смысле! Дипломный фильм мой ни один мудак не понял! Я, дверью хлопнув, мудачество их узаконил!

Есть друг моей души. Его зовут Манзарек Рэй. Он гениальный музыкант, играет на органе он, как корифей! Я пару песен, вдохновившись, написал. Ему, как мог, напел. Он их прослушал и сказал мне, что на них «запал», а от восторга охренел!

Он предлагает мне создать рок-группу и заработать баксов миллион. Не знает он, что петь я не умею, хотя, возможно, попытаюсь, ведь так много судьбоносных денег ставит он на кон…

Он мне сказал:

— Ты гений, но пока непризнанный.

Что это? Просто интеллектуальная такая аневризма? Но, если мы прорвёмся, нас двинет жизнь к успеху, как переполненная алкоголем клизма…

И мы преодолели те пределы. Мы поступили как «волшебники», а не как бракоделы.

Джим научился петь волшебно, фантастически, необычайно. В себя влюбив богемный весь Лос-Анджелес отчаянно!

Со мною как-то Джим воспоминаниями отрывочными детскими своими поделился. Ведь в школе «на отлично» он учился. Но уже в юные годы он мастером на розыгрыши был заправским. И споры он выигрывал всегда. Родного брата Энди он обманывал. Да, доводил до слёз, лицо бедняги становилось красной краски… Он был завзятым книгоманом, читал «запоем», но не всё подряд. Учителей разыгрывать он тоже был настроен.

Но очень избирателен его литературных вкусов ряд. Любил философов, но, впрочем, Ницше всем предпочитая. Французских поэтов-символистов он любил. Рембо Артюра он прочёл всего подряд.

Бальзака и Кокто, Мольера и Расина читал он — в нём росла поэта будущего сила…

Прочёл он битников таких, как Керуак, Гинзбург и Ферлингетти. Ему понадобятся вскоре и знания и опыт эти. Ещё карикатурами он увлекался в духе Бёрдслея, в стиле модерн, рисуя голые тела и от восторга млея…

В те годы жил в Лос-Анджелесе знаменитый Карлос Кастанеда, написавший о загадочном Доне Хуане. И Лири Тимоти тогда придумал ЛСД. Он продавался и где надо и не надо, практически, везде!

Вначале в нашей группе «Двери» пел Рэй Манзарек — классный органист. А Джим лишь тексты приносил. А с музыкой импровизировали мы все вместе.

И вот Джим вдруг запел! То было в шестьдесят шестом году. А к нам пришёл и в группе место занял Робби Кригер, гитарист умелый. Так наш проект свой мощный набирает оборот. И, очевидно, наше будет многомиллионным дело!

В лос-анджелесском баре в это время мы уже активно выступали, и наши «акции» у публики, всё поднимаясь, не упали.

У Джима нарастает круг поклонников, пусть даже и случайно в этот бар зашедших, куривших «травку», принимавших ЛСД, и, может быть, таких же, как и он, только немного меньше «сумасшедших»… Пошла волна в лос-анджелесском богемном огороде, мол, появился новый гений, что всё больше завоёвывал любовь в народе. Он был бунтарь: на сцене хулиганил и ругался. Бывало, что к концу концерта он элементарно «надирался»…

Хозяин бара поначалу потакал ему, ведь он был так доволен притоком публики: продажи он удвоил! Но, постепенно, когда Джима выходки шокировали всех, он нас уволил. Но затем пришёл успех…

Раз на концерте в баре появился человек по имени Пол Ротшильд. На Джима моментально он «запал»! И вскоре наш альбом он на «Электра Рекордс» записал. Альбом тот назывался просто — «Двери». У публики смогли сломать мы лёд недоверия. Он попадает на второе место в хит-парад. Так начался для нашей группы феерический и сказочный парад…

Однажды Джим сказал мне:

— Я думаю, высшая и низшая грани — это самое важное.

Всё, что между — это только между. Я хочу иметь свободу испробовать всё. Я думаю испытать всё по крайней мере один раз. Мы выпустили диск второй, и он опять имел успех. Он назывался «Странные дни».

Пока наш статус не был столь высок, как бы того хотелось. Но жили мы одной идеей — это было наше дело!

А Джим по-прежнему себя на сцене вёл неадекватно. И, впрочем, вёл разгульный образ жизни, и приватно. Но, видно, в тот момент Судьба к нему благоволила: он встретил девушку, которая его безумно полюбила. Памела Корсон вскоре стала его музой. Он ей писал стихи, и посвящал ей песни, а в любви был необуздан…

И тут пришёл действительный успех. Мы победили! Мы диск великий, третий записали и на рынок запустили.

Он назывался «В ожидании солнца». Так, видимо, открылось нам в бессмертие оконце…

Год шестьдесят девятый стал для группы переломным. Его назвал бы даже — вероломным!

Концерт наш в марте проходил в Майами. И тут мы чуть не оказались в яме…

Напился Джим до чёртиков зелёных. Читал на сцене он опус свой, что называется «Элегия на смерть моего члена». При этом публике решил продемонстрировать его!

На сцену тут же полицейские влетели и на него наручники надели. Концерт был прекращён. На сцену нам судом был выход на полгода запрещён.

Едва-едва не угодил Джим за решётку. Но продолжал он пить: джин, виски, водку.

Сказалось тут разочарование его в аудитории и в том, что требовали от него. Ведь это для него была реально, лишь толпа немая, которая хотела «поглазеть», ни текстов, ни идей его не понимая…

После снятия запретов, в Торонто выступили мы на «Rock" n Roll Revival show», где Леннон был и «Plastic Ono Band», и был Чак Берри.

Имели также там успех огромный «Двери».

Он пил, глотал таблетки, и уже, бывало, вообще с трудом держался на своих ногах на двух…

Я уходить решил из группы. Я устал! Своими выходками Джим меня «достал»!

Тут прикатил ко мне сам Рэй Манзарек. Меня он умолял не уходить пока. Сказал:

— Старик, ну, сделай мне на день рождения подарок!

Сейчас, возможно, мы ещё один устроим бум. У Джима накопился материал на новый наш альбом.

И вскоре выпустили мы альбом очередной: «L. A. Woman», что означает «Женщина из Лось-Анджелеса».

Всё стало ясно мне, как будто с глаз моих упала пелена, или рассеялась вдруг дымовая некая завеса. Уже я твёрдо знал, что наш альбом — последний. На этом прекратится безвременно, навсегда, от группы «Дорз» наследие…

Альбом имел успех, и стала нашим гимном песня «Riders on the storm». Её мы перевод вам ниже приведём.

Уехал Джим с Памелой отдыхать в Париж. Сказал мне Рей Манзарек:

— Возможно, Джима жизнь уже к черте последней подошла.

Он болен сильно. Плохи у него дела!

Мне кажется, его оставила почти что жизненная сила.

Его люблю я, не желаю ему зла. У всех свой жизни срок.

И, вероятно, что его пора ухода наступила…

Здесь я, попутно, превод его двух эпохальных опусов хочу представить. Не знаю, правда, смогут ли они О джиме как о поэте впечетление оставить…

Riders on the storm

Всадники грозы

В чертоги царские опять я возвращён. Я так устал, измучен и смущён. Но это далеко ещё не пытка. Во мне так сильно разжигает та машина любопытство.

— Привет тебе, мой князь! Устал ты, вижу. Я отдых тебе снова дам, иначе я себя возненавижу…

Но не желаешь ли ты прежде узнать «легенду» смерти Джима? Она неоднозначна. Я пытаюсь разгадать загадку ту неудержимо!

— Да, Государь! Я жажду так услышать твой рассказ. Надуюсь, что ничто не остановит нас.

— Так вот. С Памелой укатил в Париж на отдых Джим. Он был измучен, но в своих привычках «вредных» был неудержим. Кутил, гулял. К себе он в номер проституток приводил. Французских женщин он пикантными ужасно находил.

Памела ссориться с ним избегала, и попросту на два-три дня при этом от него сбегала. Не стала после даже ревностью его корить, а просто ни о чём с ним не хотела говорить…

Она прекрасно знала: нечего его вниманием «пытать». Он сам сказал, что всё, хотя бы раз, он в этой жизни должен испытать…

То были оргии: разнузданные, бесконечные, и жизнь на грани. Нет, не боялся смерти он, и верил в душу вечную, по собственной программе…

И вот в июле, в первых числах года семьдесят первого, она вернулась из очередной «отлучки», и в ванную пошла, чтобы помыть с дороги ручки.

Вдруг в полной ванне тело смертно-бледное она узрела. То было Джима Моррисона тело!

Уже холодная была совсем вода. А тело было холоднее льда!

Его похоронили на парижском кладбище. Оно зовётся Пер-Лашез. И местом поклонения его фанатов оно стало.

Ну, что могу сказать ещё? И он от жизни, да и жизнь, наверно, от него устала…

Хоть в смерть его реальную не очень-то я верю: ведь мастером он розыгрышей был! Но всё равно, надеюсь, что нашёл свои он двери и в нужном направлении уплыл…

Таков конец печальный, но хочу верить я, что всё-таки, это ещё не окончание…

Опять тебя я, князь, в Моржанку отпускаю. Великолепный тебе отдых предрекаю. Вернись ко мне не раньше, чем через десять дней. Через двенадцать, я скажу, верней.

Глава XV I

Перемещение № 8. Екатерина Великая

После Моржанки я в столицу возвратился. Опять я отдыхом волшебным насладился.

В дворовую я девку вдруг влюбился, что звать Марьяна.

Все ночи проводил я с ней и, возвращаясь, вёл себя как пьяный.

Ведь её «киска» меня очень вдохновила, но, одновременно, несказанно удивила!

Когда мы с ней оргазм одновременно получали, иначе говоря, в один момент кончали, то её сфинктер так мой пенис зажимал, я в тот момент считал, что член в тиски попал.

Уже почти «опавший» я его не смог бы вынуть. Я думал, что настало время сгинуть!

Теперь я точно знаю: на сто тысяч есть одна такая, которая «дружка» в капкан хватает и не отпусткает…

Лишь, когда чресла все расслабятся её, только тогда сумеешь вынуть ты «достоинство» своё!

Тут появился мой бесценный Государь, и стали мы беседовать, как встарь.

— Привет, привет тебе, мой пилигрим! Давай сейчас о предстоящем путешествии поговорим…

Ведь это будет для тебя почти что койка жёсткая, а не перина! «Объект» твой впереди — Великая Екатерина!

Я содрогнулся, сжался весь в комок! Я возражал ему, я умолял его, как мог… Но он был несгибаем и жесток, и на прощание он мне изрёк:

— Ты в этой жизни или в другой запомни: ничего не бойся! Ведь чему быть, того не миновать! Поэтому — расслабься, успокойся! Помни: ты соглядатаем моим туда «летишь», едрёна мать!

Тебя за это златом я вознагражу! И часть той тайны, что не знаешь ты, пока, возможно, расскажу!

И после процедуры регулярной опять я в окружение новое попал.

Проснулся я, со мною рядом, понял вдруг, храпит императрица…

Под одеялом к её телу руку протянул и ощутил, что тёплая она, и хорошо ей спится!

Но тут вдруг её тёплая рука «дружка» моего бедного схватила и тут же в отвердевший «камень» его превратила…

Меня поцеловала и шепнула:

— Платоша, мерзкий! Как позволил ты, чтобы я уснула?! Ведь часа в три, когда с тобою делали мы «это» в шестой раз, подумала я, что ты в лености погряз!!!

А вспомни, как в тот год, когда твоею стала, я только на одиннадцатый раз устала!

Ты что, стареешь, фаворит мой, ловелас?!

А сколько обещал мне каждой ночью делать раз?!

Я знаю точно, не страдаю бешенством я матки. Но твёрдо я уверена: есть у тебя побочные «лохматки»!

Так вот, хочу тебе сказать: коль соглядатаи мои тебя с другой поймают, при этом сами ничего не понимают, то я тебе «его» отрезать прикажу, а после в спирт в Кунсткамере на обозрение общее я положу! Ведь всякое сравнение хромает!

— Но матушка родная, я не знаю! Как можно так меня в измене недоказанной корить? Ведь я тебя люблю безмерно и при этом твёрдо знаю, что так верна моя любовь, как по-татарски ты не можешь бегло говорить!

И тут она призналась мне:

— Я видела себя в гробу во сне… Что это значит? Как этот сон холоп любой переиначит?

Признаюсь я тебе, Платоша Зубов, что, может быть, желала бы с тобой я поступить так грубо, чтоб от меня тебя уединить! А это означает: я хочу тебя на молодой женить…

— Ваше Величество! Конечно, я отнюдь не первый, но, если б согласился я на это, то был бы я не мужиком, а чистой стервой! Ведь, если женишь ты меня, то должен буду я заранее признаться: с невестою своей обязан буду пару раз в неделю я «махаться»! Но знаешь ты мою натуру: мои так тонки нервы… Не будет у меня для неё меньше, чем хотя бы «палок» пять, для стервы…

А как такое можно мне сегодня допускать?! Ведь я настроен только на твою, на царскую волшебну щель. Всё остальное — только нервы…

Тем более, оргазм твой, царица, несравним ни с чем на этом свете!!! Надеюсь, доказал я, всё сказав, что я влюблён в твоё как величайшее влагалище на свете!!!

— Спасибо, мой «сынок»! Мой «ёбарь» окончательный! Сейчас мы совершим с твоим «дружком» в моей дыре движения вращательны… Ведь, как сказал Омар Хайям, что только круг есть гениальный образ: когда ты крутишься вокруг и в ней одновременно остаётся «друг»!!!

В году семнадцать девяносто шесть монах поддатый Авель сказал:

— Императрица нас покинет через восемь месяцев!

Тут обер-прокурор, генерал Самойлов его в цепях в Санкт-Петербург доставил. А после заточил его в Петропавловскую крепость пожизненно, чтобы он, врун, перед императрицей на колени мог упасть. Чтоб объяснил, как мог болтун такой так низко пасть!

В году 1774 София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, прусская принцесса, пятнадцати лет от роду, приехала в Росиию как невеста, чтобы со временем занять на троне своё место…

Вначале повели её к ведунье. Сказала та, что порчи на ней нет, и, значит, можно сразу под венец.

Тогдашняя царица, Петрова дщерь, императрица, Елизаветой Первою звалась. Немолодой уже пришла во власть. Она принцессу эту сразу невзлюбила: ей показалось вдруг, что в той испорченное и порочное, необъяснимое, но было…

А жениха-то её звали, до приезда в Россию, Карл Пётр Ульрих. Был он принцем и сыном герцога голштейн-готторпского Карла Фридриха и Анны Петровны. И значит это, что он внуком был Петра Великого единокровным.

В России же он прозывался Пётр Фёдорович. И тут его с немецкою принцессой поженили. А было жениху всего 16 лет.

И целых семнадцать лет они прожили в браке, прежде чем на престол взошёл Пётр III Фёдорович как Государь российский. Но только лишь годочек он «покуролесил» на троне.

Он был поклонник прусского правления, и тут же с Пруссией и заключил союз в году 1762, сведя на нет все русские победы в Семилетней войне. За это, в частности, и поплатился вскоре жизнью.

Екатерина молодая, имея энгергичную натуру, хотела страстно вжиться в русскую культуру. Язык, ей новый, она активно изучала, и жизнь, как будто, начала сначала.

Замыслила тут фрейлина, что звали: Разумовская Наталья Демидовна, злым колдовством лишить Екатерину будущих детей. Но вскоре в происках злодейских та фрейлина была уличена, во всём призналась и была жестоко казнена.

Поэтому, возможно, только через десять лет родился первенец у Петра и Екатерины, в году 1754. Его назвали Павел.

А Пётр любовницу себе завёл — Елизавету Воронцову. Она мечтала стать его женой. Поэтому колдуний разных тайно навещала, чтобы узнать, как извести соперницу. И вскоре Екатерина начала болеть.

Когда же проследили за придворными, то уличили ту Елизавету Воронцову в умысле во злом. Она платок с дурною кровью под подушку клала у Екатерины. Тот колдовской знак прозывался — вольт. Такая процедура, оказалось, запускает проклятие родовое… Злодейку с тем поймали и казнить хотели, но спас её от смерти только Государь! Своею волей.

Но вскоре сам он жизни был лишён. Летом, после охоты в Ропше пировал Государь со своими подданными и с гвардейцами, что жаждали на троне видеть Екатерину. Возникла ссора небольшая за столом. Граф Алексей Орлов, что был впоследствии любовником Екатерины (как и брат его старший, Григорий) ударил вилкой в горло нерадивого царя.

Вот так закончилось короткое правление Петра III Фёдоровича.

2 сентября 1762 года была возведена на престол Екатерина II, та, что впоследствии прозвана была Великой.

Она была весьма любвеобильна: в анналах 23 известных фаворита у императрицы. Но главным стал, конечно же, Светлейший князь Потёмкин-Таврический. По некоторым сведениям, был от тайный муж царицы.

Но прежде, в том же 1762 году царица родила второго сына, что от Григория Орлова. И тайна то великая была!

Известен он как Бобринский Алексей Григорьевич.

Вдруг, после долгих бурных лет совместной жизни, царицу разлюбил Потёмкин-князь.

Царица очень горевала, любовников ночь каждую меняла. Но, пересилив свою неприязнь к колдуньям, она отправилась к одной, по имени Варвара.

Хотела точно знать: сумеет ли любовь Потёмкина вернуть?

Сказала ей колдунья:

— Не вижу рядом я с тобой его. Там другая женщина!

Добавила потом бесстрастно:

— Будь осторожна, матушка! Ведь медленно и вкрадчиво смерть приближаешь ты своею страстью!

А дело было в том, что в тот момент Потёмкин-князь имел в любовницах (и поговаривали, что это было неслучайно) жену графа де Калиостро, известного мага, прорицателя и колдуна. Она звалася Бьянка. И будто бы, сам Калиостро эту Бьянку в постель-то князиньке и подложил. Лишь ради милостей его и преференций. Ведь злато грёб лопатой Калиостро в Петербурге, в салонах знатных «чудеса» творил.

Так, говорили, например, что при свидетелях немалых, мочу он в золото однажды превратил…

А также оживил мертворождённого младенца графа Строганова. И многие иные он волшебны превращения творил…

Но вскоре в его жизни полоса вдруг чёрная пошла. С супругой вместе был из Петербурга выслан Калиостро за многие аферы и неблаговидные дела…

Здесь свой рассказ я вынужден прервать. Мой срок истёк. Опять машина меня возвратила к Государю. Он длительный мне отпуск предоставил, а после рассказал, как дни закончила свои Великая Екатерина.

Он рассказал мне, что таинственного было много в её кончине. Она болела долго. Распухали ноги у неё, и не могла ходить. А срок, предсказанный монахом Авелем, был близок!

В день смерти в тронный зал она вошла и вдруг узрела женщину, сидящую на троне. Была она бледнее смерти! Поняла, что то она сама! Упала, сознание потеряла. Врач остановку сердца констатировал…

Но есть ещё история одна, которую поведал Государь. Будто бы, в специальной комнате на постаменте на высоком она сидела в «нужном» стуле и оправлялась. И тут ей снизу место-то «причинное» копьём проткнули. Так от потери крови и скончалась…

Мой Государь опять грехи мне отпустил: в Моржанку зимнюю пустил. На санках я катался и в снежки играл. И каждый вечер у себя в покоях я Марьяну принимал. Она меня любила страстно. И время я провёл прекрасно! Но тут узнал я, что беременна Марьяна. И я буду отцом — от счастья был я пьяный!

Глава XVII

Детство «князя». Перемещение № 9

Я преренёсся в город, что потом Калининградом прозван был. Своё он прошлое, конечно, не забыл. Ведь «всесоюзный староста» был старый человек с козлиной бородой, и, если бы не «краснопузые», его бы не узнал никто и никогда вовек…

Он был убог, несчастен и задавлен. «Кремлёвским горцем» втоптан он в дерьмо, практически, раздавлен… Его супругу ни за что, а просто из каприза, усатый «таракан» кавказский вдруг на нары посадил.

А Кёнигсберг, что крупным прусским городом однажды был, в совковый центр районный превратил. Там умер Кант, философ знаменитый, что придумал «вещь в себе», как образ вечности, реальности и были… Но Кант не знал, что, критикуя чистый разум, он погряз в борьбе теорий, что немало сущего сгубили…

А ведь в «совке» при дедушке усатом главным был его маразм…

В том городе проснулся маленьким мальчонкой я, как пророк, в волшебной были. Я был простолюдин, хотя дворяне у меня в печёнках, и окружающие все меня любили!

Там пушка, что от «тигра»-танка во дворе валялась; её никто не трогал (ведь поднять не мог), и во сне она не раз ко мне являлась!

И я ещё не слышал «Beatles — «Hey Bulldog"»!

Ходили на болото мы с мальчишками ловить лягушек. То было странное занятие для нас: не слушали мы предсказания кукушек, ещё не знали мы вкус пива — пили только квас!

Болота там неимоверного, неведомого цвета: вода была бордовой, как вино! Но почему-то вовсе не смущало это. Хотели мы экзотики, внезапно получили, как в кино! Лягушки в тех болотах были, как хамелеоны. Не знаю, может, их совсем сегодня нет? А это значит, что сейчас могли бы стоить миллионы… Бордовые лягушки были там. Мы их ловили, и до фени было нам.

Ещё один изыск Восточной Пруссии: их лягушачьи голоса редки — таких вы не услышите в Россиии или Белоруссии! Не квакали совсем лягушек тех бордовые самцы, а самок дружным воем призывали, молодцы! Не квакали они и не свистели, а хором у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у на ноте высочайшей пели!

Но были и обычные болота там, где лягушачье зелёное семейство и икру бросало. Они дарили звуки, привычные нам: ква! ква! ква! Которые известны повсеместно…

С благоговейным ужасом к лягушкам красным я, реально, относился…

Я их боялся даже в руки брать! На это просто не решился.

А вот зелёных квакв легко ловил я на природе: в полях, в болотах или даже в огороде…

Я научился их соломинкою надувать, потом пускали мы их на поверхности болота. Тут приходило время нам рогатки доставать и в них «палить», чтоб лопнули они, как проткнутое пикой пузо бегемота…

Ещё тритонов научились мы ловить, и тоже нежно, аккуратно надували. Пускали по воде, стараясь из рогатки подстрелить. Они, бедняги, так пищали, недоумевали…

Прости мне, Господи, не ведал, что творил! Со мной «другой», наверно, кто-то говорил… Пускай простят меня индусы и буддисты, сердобольные старушки. И те, кого Вселенский разум, вероятно, превратил в лягушку…

За Йемен также пусть простят меня арабы, а вместе с ними и надутые, расстрелянные мною в детстве жабы!

Я слышал, металлисты «жабами» своих подруг бессменных называют. Вот только способом иным их «надувают»…

Уверен я в одном: не сможет никогда из нашей жизни от любви пропасть беременность, «брюхатость»…

Так же как из политики не сможем термин мы убрать «пархатость»…

Ведь в нашей русской жизни, дорогой, национальной, вряд ли когда-то сможет кто-то изменить процесс: всё происходить в областях любых, банально, но анально…

Так долго нас учил ЦК КПСС!!!

Надеюсь, дьявол костями тех «учителей» подавится, не съест! Скорей всего с собою рядом их посадит на насест…

Уверен: дьявол дьяволят своих не ест…

Глава XVIII

Калининград. Продолжение

А во дворе у нас играли дядьки в домино. Для нас же это было, ну, почти бесплатное кино… Они легко и часто обсуждали факты и моменты жизни нашей повседневной.

До нас, бывало, долетали лишь обрывки фраз. Я помню их, хоть это было так давно. Но молод я ещё, и не старик я древний. А детки были мы продвинутые и крутые. Возможно, что тогда мозги у нас были «пустые». Зато полна была оружием Альки Типцова голубятня. И радовалась до восторга этому вся ребятня.

Там были автоматы ППШ и «шмайссеры» немецкие. А мы ребята были не отвязные — советские.

Наганов несколько лежало там готовых, винтовки и штыки, как полные вина ендовы… В оружии совсем мы, пацаны, почти что не вязали лыка. Боеприпасы подбирали методом обычным — тыка! Я, к сожалению, слишком мал был, чтобы из оружия того стрелять. А пацаны постарше в лес ходили, чтобы из него «пулять».

Ходили парни наши в близкий к нам лесной массив, что назывался «Крематорка». Но ночью ни один храбрец бы не осмелился туда ходить. Лишь с риском для реальной жизни только!

Милиция боялась Крематорки как огня. И даже днём она лишь с ротой автоматчиков могла туда соваться. Им не помог бы даже Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Был бандитизм силён в те времена. И в Крематорке ночью правил Сатана! Конечно, это образное выражение. Хотя, реально, был смертельный риск для смертных, для простых в той Крематорке для ночного там передвижения…

Мы в жизни всё себе, бывает, ставим цели. Но часто так случалось: пьяненький какой-то офицерик решил себе дорогу к дому сократить. И тут же жизнь усёк свою. Прости Господь, но мать его етить!

Колодцы в Крематорке были — несть числа! Туда, к концу тех офицеров жизни смерть отчаянно вела. Лишался кто-то в одночасье и кормильцев, и отцов. И находили трупы в тех колодцах, храбрецов. А почему тот перелесок или парк так звался — Крематорка? Могу я объяснить, хоть грустно это только.

Мы днём обследовали этот парк реально. И знали, что не тронут пацанов бандиты самопально… Там было разбомблённое здание крематория, высокое, но печи были, что не пострадали. Над ними возвышалось небо синеокое…

Я очень ясно помню всю конструкцию печей, я был пацан бесстрашный, и на меня авторитет не действовал ничей…

Была там складывающаяся полка из металла. В рост человека, и её внедряли в топку. Но сколько трупов там сожгли — не много и не мало. Жизнь или смерть — отдельные рули.

В тот год Калининград собою представлял зрелище печальное: ведь 80 % всех домов были разрушены. Мы называли их «развалки», так звучало то название отчаянно…

Я жил на улице Краснокаменная. Душа моя была такая нежная, не каменная. И по утрам будила нас «Песня без слов». Скажи мне, Господи, чья это милость? Что до сих пор у нас почти что ничего не изменилось… Зачем, по воле одного и вопреки желаньям большинства та песня утром вновь звучит у нас, что троекратно поменяли в ней слова?!

Я не согласен с этим, даже если буду умирать: никто, пусть и под пыткой не заставит меня ради этой «песни» встать…

Конечно, жизнь в России — очень горькое повидло. Но практика, простите, такова, что большинство всегда и было, есть и будет просто быдло… Поэтому им можно «втюхать» что хотите, ходя бы даже если вы их мать етите…

За домом нашим был зелёный сад. Кустам крыжовника, смородины был каждый житель рад. А обрамляло двор наличие боярышника древ, под ними мы раскопки проводили, от походов озверев.

Там были танки, пушки и солдатики из олова. Один раз даже мы нашли немецкого солдата из свинца, но снизу — голого…

Уже упоминал я, что соседские дядьки во дворе играли в домино. То был наш изыск, настоящее кино. Я помню до сих пор их замечательные фразы и словечки, шутки. Волшебные и сказочные прибаутки…

Нарпимер, был один дядя Петя, что работал на вокзале. А ездил он туда на стареньком велосипеде. Он рассказал однажды про один плакат, что на вокзале вывешен был на всеобщее народа обозрение. Смеялся очень он, когда по поводу плаката высказывал своё он мнение.

Плакат, наверное, являл собою всё счастье, что испытывает (или должен) гражданин советский, когда он отправляется в путь по дороге той железной и, отнюдь, не детской.

Вот текст плаката: «Каждому пассажиру — по мягкому месту!». Можно добавить, что это звучит так, как если бы сказали: «Каждому жениху — девственницу-невесту!». Но мы-то с вами знаем, что это нереально! А выражаться так мы можем только фигурально…

Был среди игроков ещё один шутник, что звали дядя Гриша. Он в лагере сидел, и мы не знали, когда он на свободу вышел. Он говорил, что только лето любит, а не любит зиму, так же, как и осень. Статья же, по которой он сидел, имела номер 58.

Он был бесстрашным мужиком, имел он быструю реакцию и бешеную хватку. При обстоятельства любых всегда он «резал» правду-матку!

Играя в домино, частушку он одну и ту же повторял. И каждый раз над нею хохотал:

— Хрущ играет на гармошке, Брежнев пляшет гопака.

Разбазарят всю Россию два кремлёвских мудака!

В этот момент почти всегда его жена окно в квартире открывала и его обычно упрекала.

Она кричала:

— Гриша! Ну опять твой вечный неизменный бзик! Ты сколько в лагерях провёл за длинный свой язык!

А Гриша ей парировал:

— Танюша! Мне нечего бояться! Россия велика, дальше Сибири не сошлют! Сибирь — край щедрый, благодатный, и люди там хорошие живут. Намного меньше там дебилов и уродов, а кормятся там люди, в основном, плодами огородов…

Среди игроков был ещё один шутник, и у него была своя «коронная» шутка. Он когда-то работал в сталеплавильном цеху и тоже постоянно цитировал плакат, который висел при входе в горячий цех: «Наша сила — в плавках!»

Повторяю, что я был мал, не в силах был реально оценить этот шедевр советских агитаторов. Но сейчас-то я понимаю, что это было очень смешно!

Ещё мне вспоминается, как дядя Петя к празднику рубил головы нескольким своим курам. А курятники, кстати, были тут же, во дворе, и они были похожи на небольшие вольеры зоопарка. Это были сарайчики в ряд, покрытые рубероидом, а вместо решётки была ржавая рабица. Внутри были насесты для кур. Там же держали и кроликов.

Обычно дядя Петя, отрубив голову курице, оставлял тело на колоде и прижимал его топорищем, дожидаясь окончания конвульсий. Но один раз, вопреки его усилиям, одна из куриц выскользнула из-под топорища и бросилась бежать. Без головы! Он погнался за ней, но не смог догнать. Она пробежала метров пятьдесят, до самого нашего дома, и потом своей окровавленной шеей стала биться о дом, пытаясь преодолеть преграду…

В шоковом состоянии я внимательно следил за данным «действом»…

Дядя Петя не стал её трогать. Он подождал ещё минуты две-три, пока курица окончательно не издохла. Взял её за ногу и понёс к колоде, чтобы ощипать…

А ещё среди игроков был самый молодой человек — дядя Валера, который недавно отслужил в армии три года. Он служил в новых, секретных (так он шёпотом сообщал) ракетных войсках. Он тоже не был лишён чувства юмора.

Он рассказал, что пытался сообщить полковнику-командиру, что плакат с текстом, который висел над воротами части, по своей сути — абсолютно идиотский! Но полковник его не понял, и за вмешательство отправил под арест «на губу» на трое суток.

А на плакате было написано: «Наша цель — коммунизм!».

Ещё он шутил, говоря:

— Никита Сергеевич сказал, что мы должны догнать и перегнать Америку. А если это когда-нибудь случится, то куда же потом бежать?!

Я, опять-таки, тогда не вполне понимал, о чём идёт речь. Но в данном случае я понимаю, что это было сказано очень глубокомысленно…

Считалка детская у нас была:

— Один американец засунул в попу палец,

и он извлёк оттуда говна четыре пуда!

Мне кажется, сей случай был достоин подвига. Напоминает мне он президента одного слегка. А президент напоминает внешне индюка. Фактически, являясь воплощением мудака… Был он в юности наркоманом, говорят. А после пил всё алкогольное подряд…

Потом лечился, «подшивался», трезвости окончив школу. И пьёт сейчас лишь диетическую кока-колу. По жизни он вначале ехал по колдобинам и буеракам. А как вы думаете? Разве так легко всю жизнь жить — Раком?

Хотел бы знать, известен ли ему секрет Колумбова яйца? Ведь вряд ли он собою представляет нации отца!

Глава XIX

Ливадия. Перемещение № 10

Сейчас перенесёмся в крымскую Ливадию. Там резиденция российского царя была. Там климат благодатный! Была компания весёлая у нас студенческая. Мы собирались лето каждое три года там подряд. У моря отдых — самый лучший, говорят.

Снимали комнату одну большую мы на всех. И каждый год, примерно в одно время там мы собирались. Своею молодостью и свободой иллюзорной наслаждались. На пляж ходили как свои, без «санаторных книжек». За это регулярно «ставили» охранникам. А Вася, лидер наш, меня звал почему-то Чижик…

Мы пили и гуляли от души! На танцах Вася молодых нас к девкам как приманку подпускал и, выбрав лучшую, её три дня он от себя не отпускал…

Тот Вася гений «съёма» был, и нас он этому профессионально обучил.

Он был врач-терапевт из города из славного, из Харькова. И обожала вся «команда» Васю нашего. Считалось, что любовник он могучий, замечательный. И девки, да и бабы западали на него всегда и окончательно…

Мы тоже там свои «плоды» срывали. У нас любовные интрижки постоянно возникали.

На танцах вслед красавице обычно говорил я:

— Вот эта девушка так мила (или мела)!

И, если обернувшуюся я оценивал как «страшную», то тут же поправлялся:

— Что у неё сломалась метла…

А если это было чудо из чудес, то на рожон я никогда не лез. А завершал я фразу просто. Ведь любовь — это «война». Но я уверен был, что смогу завоевать тот «остров»…

Ведь иногда приходится держать осаду. А «пытка», что претерпеваю я, держась, всегда приводит в райский сад, не в дебри Ада!

Так вот, я говорю, опять я повторяю:

— Ведь в этой жизни, если завоюю я её любовь, то я приобретаю, не теряю!

Я говорю ей вслед:

— Вот эта девушка прелестна, так мила!

Тут она оборачивается, и я вижу, что это — Ангел!

Тогда я добавляю. Очень тихо:

— Хочу, чтобы ногами меня обняла!

Знакомлюсь тут же с ней и «заливаю» байки разные я ей лихо!

Под именем Шекспира вспоминалась одна мне фраза. Её я оценил почти что сразу: «Тот не мужчина, кто, владея языком,

Не сможет женщину завоевать легко!»

И девушек на пляже и на танцах регулярно мы «снимали». А через день-другой они уже реально нас ногами обнимали…

Теперь хочу я грустную историю поведать. Ведь грусть всегда — соратница успеха. Но как узнаете историю вы ту, тогда поймёте, что мне, реально, было не до смеха…

Одной я девушке из ГДР пообещал, что научу её кататься на буйке. Придумали мы развлечение такое: когда был шторм, на пляже не сиделось нам, ведь мы искали приключений, и нам было не до покоя! Имею я в виду, конечно, шторм не сильный. И балла три для нас было реально и посильно. Нас местные ребята научили искусству, как из шторма выходить. То фактор важный был. Не зная их, любой бы новичок мог жизнь свою сгубить.

А эта немка, звали её Хайке, не нравилась мне, но я понял, что запала на меня она. Поскольку плавала она отлично, то меня уговорила. Был шторм, на пляже я в тот день почему-то был один. Была она одна. Вошли мы в море и к буйку поплыли. И в море мы одни, реально, были.

Подплыв к буйку, я стал её учить на нём кататься. Тот буй оранжевый был небольшой, на нём был выступ с дыркой, и проходил через неё канат стальной, что буй крепил к фиксатору на дне.

В ту дырку мы обычно палец указательный вставляли, садились на тот буй и крепко между ног его держали.

Незабываемые были впечатления! На гребнях волн катались, как с горы! То непередаваемые были ощущения!

Всё это Хайке я на практике реально показал. Буй оседлала, я же рядом пребывал. Отплыл я в сторону, и на буе она каталась. Потом, меня рукою поманив, к себе звала. Я к ней подплыл. Вдруг я почувствовал удар почти что сокрушительный. Буй выскользнул из рук её, мне зуб передний выбив. Я бросил всё и к берегу поплыл решительно…

На следующий день я из Ливадии отправился домой. Увы, уже обезображен был «оскал» мой молодой. А через две недели Хайке мне письмо любовное прислала. Я не ответил ей. Ведь на штифте я зуб себе вставлял. Всё остальное в тот момент меня не волновало…

Глава XX

Меломания. Перемещение № 11

Вновь из последней Государь вернул меня «командировки». Спросил меня:

— Ну как дела, прилежный мой «разведчик» ловкий?

Мы пировали после с ним, и я напился пьяный. А с пьяну проболтался про Марьяну.

Сказал ему:

— Я знаю, продолжается со мною этот нереальный «сон». Но, Государь, возможно скоро стану я отцом.

Меня поздравил он, сказав, что настоящий я мужчина, хоть, как и я, он до сих пор скорбит об Анниной безвременной кончине.

— А может быть тебя, мой князь, опять пора женить? Чтобы не прервалась князей любезных Армавирских нить?

Тогда поведал я ему историю, что мне Марьяна донесла. Оказывается, мой «батюшка» ещё девчонкой пяти лет сумел её в рабы к себе забрать, чтоб девкою дворовой, а после и ткачихой воспитать.

А наш сосед Жегловский, светлый князь, девчонку умудрился эту в карты проиграть. Он всю наличность моему отцу спустил и тут же продавать своих холопов допустил.

Отец мой, хоть и пьян был, но сопротивлялся. И в результате в состоянии таком всегда со всеми соглашался…

Так получил ребёнком дивчину-красавицу Марьяну. А мать её ткачихой у Жегловских знаменитою слыла. Звалась она Татьяна. и на коленях она князя умоляла не продавать дитя единоутробное его. Но не хотел он слушать ничего. Татьяна в его доме шила, ткала, стряпала, стирала. И никакого «баловства» себе не позволяла.

Но силой «взял» её Жегловский-князь в её неполные 16 лет. Потом его Татьяна полюбила и родила ему дочурку ровно через пять лет.

— Так это означает, — мне сказал немедля Государь, — что твоя Марьяна по отцу считай, что княжеских кровей. Тогда спрошу я напрямую:

— Любишь ли её? Коль да, то свадьбу же давай сыграем мы скорей!

Дворянский титул я ей тотчас же присвою. И всё зависит только от тебя.

Тебя я, князь, нисколько не неволю. Тем более, наследник скоро будет у тебя.

Хочу тебя я поощрить, тебя любя!

Упал я на колени перед Государем, воскликнув (слезу от счастья я пустил, в его, реально, положение вникнув):

— Мой Государь, нет в мире и щедрей и добродетельней тебя!

— На всё согласен я, тебя любя.

— А примешь ли ты, Государь, скромное такое предложение: чтоб свадьбу мы сыграли в имении родовом, мечтая о твоём о Высочайшем посещении?

— Приеду я к тебе на свадьбу, князь, ничтоже сумняшеся, и никаких напастей не боясь!

Ну, а пока опять хочу я «освежить» твоё, реально, жизневосприятие. Пойди проспись в своих хоромах. Завтра в десять ровно жду тебя опять я.

Прощаясь с Государем, я его коленопреклоненно, искренне просил, чтоб посещение моё его гарема моей он будущей жене случайно бы не огласил.

Наутро я опять к нему в назначенное время и явился. Гудела голова, ведь я не опохмелился…

Поднёс мне чарку щедрою рукою Государь. Сказал:

— Прими, князь! То старка крепкая, и дальше ты её не старь…

Я выпил. Голова вдруг прояснела. А Государь сказал:

— Ну, хватит отдыхать! Мой князь, скорее к делу!

Тебе раскрою я глаза на многие неоценённые творения, которым ты, реально, как поэт, в далёком будущем, возможно, посвятишь стихотворения.

Тебя я посылаю в далёкие от нас шестидесятые, что веком обозначены двадцатым. Ты в пригороде города пребудешь Ленинграда. Ты вспомни — Светочка тебе была там страшно рада.

… Мой друг привёз из Польши некие пластинки: записаны те были «тьюны» на открытки, что имели также яркие картинки. Тогда впервые я услышал слово «Beatles». Почти что по-английски как соленья, или pickles. По-русски это означает» маринад.

Здесь мы в свидетели не призовём менад. Хотя они и пили даже кровь в охотку. И винный сок: тогда ещё не знали водку — удар в висок!

Я вырезки с тех пор их собираю из газет. Хоть многие, уверен, их нарезали в клозет…

Из Гатчины я в 1967 году внезапно переехал в Питер. И прежних всех своих знакомств контакты словно туалетною бумагой вытер.

На день рождения в том же году мне батя мой подарок преподнёс. Не знал я в тот момент, что такое по-английски «How do you do? «. Но увлечение «Beatles» прорвало меня, как будто прохватил меня понос…

Ещё раз повторяю: отец на день рождения мне сделал сказочный подарок на мою «беду». И это было в 67 году. Из Риги он привёз мне катушечный магнитофон, что «Аидас» тогда и назывался.

И первые три года он ни разу у меня не поломался. Я был первый человек в моём, пусть небольшом, но классе. И я почти героем стал, хотя ещё не понимал я музыки конечной власти.

Я жил через дорогу от моей 154 школы. И всё ещё я был заложником бездарного, дурного комсомола. Но я ещё глаза свои реально на действительность не вперил. Признаюсь честно: в это «барахло» я верил…

Но в «Beatles» веру я свою, любовь лишь Вовке Марукову и доверил.

Мы с ним «бухали», слушали магнитофон. То нашей жизни был реальный фон.

Учительница наша по английскому, что многие вопросы и за нас решала, на перемене песню «Girl» нам слушать разрешала. Не знаю, дерево какое больше я люблю: берёзу, черёмуху, дуб или клён, но в эту песню я, реально, был, есть и всегда буду влюблён…

Хотите, вам её переведу? А, впрочем, нет!

Английский сами вы учите или идите вы в п…..у… Чем меньше ты английский знаешь, тем меньше ты стихи их понимаешь…

А дело в том, что не всегда поэт и сам способен объяснить, каким он мнениям подвержен и идущим «сверху» голосам…

Поскольку от рождения я сам — поэт, и очень, очень много лет уже я сочиняю и стихи и каламбуры, эпиграммы. Я — как опилки от жужжащей регулярно пилорамы!

Но для запретов мысли не было и нет! Стихотворения, поэмы, эпиграммы — мне не страшны, как безобидный водяной и детский пистолет…

Мы группу в школе создали — её солистом сам я был. Девичий «контингент» меня любил. Но я не мог преодолеть один барьер отчаянно. Любил я девушку — Ларису Верещагину. Я точно знал, что делаю я всё не так. Я слишком молод был, и значит, был мудак…

Но всё-таки не окончательный я был дебил. И после армии я на филфак английский поступил.

В те годы только музыкой я современной жил. Пускай меня ругают, но решил я для себя давно, что советская эстрада есть натуральное говно!

И ночью слушал радио я «Люксембург». Приёмник у меня такой «продвинутый» в то время был, он назывался «Фестиваль», и я его любил.

«Метёлку» я антенну сделал персонально на балконе, и чувствовал себя как гениальный сам Маркони*!

В киоске, что на улице Бродского, я раз в неделю польскую газету покупал. Она звалась по-польски «Штандар млодых». И я, реально, на неё запал. Ведь не имела отношения она, и это правда, к гребаному ЦК КПСС. Через неё я узнавал позиции «Тоp-20» английских и американских хит-парадных мест.

Печатались там хит-парады все в оригинале. Поляки храбрые, советские гондонные решения по боку «манали»… Ведь наш маразм был всеобъемлющ столь, что перекатной как всегда и оставалась голь…

А ночью слушал, как уже сказал, я радио реально «Люксембург». В те годы я был корифеем от поп-музыки, почти что демиург**…

Причём, я слушал музыку такую каждый день. Советская меня не волновала «поебень».

А станция работала с нуля часов и до пяти утра. Я каждый вечер был готов кричать в душе «Ура!». Новинки все при этом были из Великобритании. И в тот момент уж не любил Ларису я, а «трахал» Таню…

Там были дикторы с британским офигительным акцентом. Тогда учился на филфаке я, и никому не должен был процентов…

А эта практика была, реально, мне настолько круче, чем лингофонный кабинет, как для фашистских итальянцев — речи Дуче…

Я на свой «Аидас» писал всё, что действительно хочу. А после я друзьям, что это слушали, внимал, осознавая, что от этой музыки — торчу!

Вот так с новинками своё знакомил окружение. И в нашей жизни, на практике, всегда имело отражение… Именно так впервые я услышал «Killer Queen», подумав: «Неужели умный я такой один?»

Я тут же понял, что на свет родился новый гениальный коллектив, который мир реально потрясёт в прямом контакте, а не через презерватив!

В дальнейшем точно так всё и случилось. И после этой песни одна из величайших групп, что «Queen» зовётся, получилась…

Одновременно по четвергам, в удобное мне время, я слушал и британские «Top-twenty» по БиБиСи, и это было просто в элементе… Записывать названия и групп и песен помогала мне та молодёжная газета польская — она была моя «Вальхалла».

Спасибо, братья уважаемые, вам, поляки, что, наплевав вы на запреты «Брата старшего», не надувались, словно «ляги»… И, презирая те запреты, что издавал «Совок», давали людям музыку, а значит, и реально, свежего воздуха глоток!

И утоляли мою жажду к музыке любимой. Мне позволяли с этой музыкою жить. Иначе, я считаю, жизнь моя не стоила того, чтоб ею дорожить. Я продолжаю эту музыку любить.

Прощай же навсегда, надеюсь, долбаный «Совок»…

А по воскресным дням привык я музыку особенную слушать. Та передача необычная была на польском, называлась весело она: «Дискотека под грушей». Вели её продвинутые два чувака: Марек Гашиньский и Витольд Пограничны. Она затронула струны души моей и круто и слегка. Хотя хвалить таких людей мне непривычно. Но «лёгкая» у них была рука. И знаю я одно: они были энтузиасты. А в нашей жизни это так встречается нечасто!

Крутили западные лишь они хиты, а также и новинки. Наверное, посольства иностранные предоставляли им пластинки…

Обычно я просыпался. У меня приёмник был «Океан», что родственник «Спидоле». Его купил я лишь случайно. Ведь выбор, к сожалению, был мал, ничуть не боле…

На полке он стоял на прикроватной, над моею головой. Я кнопку утром нажимал и в музыку «врубался» всей душой. И ничего при этом не было нисколько перестроено. Ведь с вечера всегда мне станция нужная была настроена…

И вот в одно из воскресений 81 года — была зима, уже «спала» природа. Проснувшись в это воскресенье утром, нажал я кнопку, как обычно. Вместо любимой передачи, как в пустой бутылке от кефира, услышал я бездарное шипение эфира…

Я, разбудив жену, сказал ей прямо:

— Ну, Анна, в Польше началась, наверное, новая программа.

Возможно, Войцех Ярузельский для Солидарности устроил праздник сельский…

Мне не поверила она. А Польша уж лишилась «дна»… И сообщили днём, что генерал «великий» Ярузельский устроил путч военный: вот те на!

Я оказался прав: в ловушку вдруг попал Валенса Лех. В тюрягу «закатал» его тот польский генерал… При этом на весь мир себя он обосрал…

* * *

Кода

Вернул меня мой Государь, сказав:

— Ну, князинька, ты, половину моего задания узнав, сейчас «поедешь» в свои прежние реальные, а для меня немыслимые времена.

Пока не думай о Марьяне. Ведь в будущем есть у тебя жена. Но обещай мне, если ты, конечно, не предатель — ведь я колдун, волшебник, — в будущем и прошлом твоих возможностей податель. Не открываю я тебе пока секретов всех. Но знай, что ждёт тебя в конечном счёте удивительный успех!

— Клянись мне жизнью перемещаемой твоей, что и вернувшись в век реальный свой, запомнишь всё, что видел ты, как трель былую от любви умерший соловей. Ты будешь мне заложником своею головой.

Для этого ты должен осознать, что миссия, увы, ещё реально не завершена твоя. И служит ещё целый год волшебная машина мне моя!

Ещё далёк я от ухода, и это далеко ещё не кода!

И в ноги Государю я упал. Ему я объяснил, что на Марьяну, на «княгинюшку» мою конечно я запал. Хочу присутствовать я при рождении младенца. Её обнять. И после родов промокнуть ей лоб махровым полотенцем… Он отпустил меня.

Опять винты скрипели, и ритмы странные неведомой машины в моём ухе пели…

И вот на Красной площади стою я и смотрю.

— Что это? — сам себе я говорю.

В какой-то непонятной я одежде, но широко от удивления мои раскрыты вежды…

Ярко одетые люди с весёлыми, раскрасневшимися от лёгкого морозца лицами парами и поодиночке катаются по льду под весёлую бодрящую музыку.

(Кстати, предлагаю назвать этот каток «У Ильича»).

Возможно, это хорошо, раз мы, в целом, такие оптимисты. А, с другой стороны, ведь именно у нас существует самокритичная поговорка: «Иваны, не помнящие родства»…

Тут мне почему-то становится грустно, ведь умом Россию, действительно, не понять…

Мне думается, что, например, китайцы, ввиду известных событий вряд ли решатся когда-нибудь устроить каток на площади Тяньаньмынь. Впрочем, кто их, мандаринов, разберёт?! Ибо верно сказано: неисповедимы пути Господни…

И последнее. Я, в принципе, вполне солидарен с одним поэтом, который написал:

Дорогой читатель! Я прошу прощения что я так и не завершил свою миссию до конца.

Главное, что я описал лишь часть своих перемещений во времени. И ещё большая часть, к сожалению, осталась втуне.

Я искренне надеюсь, что, вернувшись к Государю, я до конца завершу свою «миссию». И, если он мне раскроет свою главную тайну, то я вам непременно её передам…

Я намерен правдиво описать вам все мои прежние перемещения в пространстве и в веках.

И к этому я надеюсь вернуться в самое ближайшее время…

КОНЕЦ

Приложение № 1

«Капитан» ночного «судна»

Избранные

Каламбуры, эпиграммы, стихотворения

Приложение № 2

Альтруист

(Быль)

Благодарственное письмо

Уважаемая Елена Анатольевна!

Разрешите выразить Вам искреннюю признательность за Вашего мужа — Валерия Вениаминовича, за то, что он, добрая душа, взял под свою опеку мою бывшую жену — Маргариту Карловну, при этом совершенно бескорыстно и абсолютно бесплатно!

Здесь я бы хотел изложить Вам всю историю подробно, чтобы Вы смогли убедиться в истинном добросердечии Вашего супруга и поняли, что у него золотое сердце!

Прошло более двух лет после нашего развода, а Маргарита, уже почти потерявшая надежду, всё продолжала искать человека, который бы согласился стать её «другом», хотя бы и в порядке «шефской» помощи. Но, к сожалению, желающих не было!

До встречи с В.В. У Маргариты, надо откровенно признать, уже немолодой, а скорее — пожилой дамы, имелся за плечами немалый багаж лет, большой жизненный опыт, сильный характер, скромная внешность, неплохая фигура и рот, который был полон гнилушек… Они уже буквально светились в темноте и всё выпадали, выпадали и продолжали выпадать. Поэтому однажды, отбросив всё суетное, она начала предпринимать бешеные усилия, чтобы найти клинику, где бы ей вставили зубы, но, к сожалению, опять безуспешно. Везде твердили одно: тяжёлая патология!

Случайно, через знакомых и из большого желания помочь ей как бывшей жене, я узнал про престижную клинику «Премьер». Она поехала на консультацию, и там ей согласились помочь. Это было истинное чудо!

Уровень сервиса в этой уважаемой фирме действительно стоит на высокой отметке, да и расценки тоже… С Маргаритой начали работать: в течение нескольких месяцев удалили все гнилушки, при этом она почти превратилась в шамкающую старушку. Но здесь следует отметить внимательность персонала клиники, особенно трепетное и нежное отношение со стороны Валерия Вениаминовича как ведущего специалиста. Помимо того, что он начал вставлять ей зубы (на этом этапе это была чистой воды имплантация), он ещё после тяжёлой изнурительной работы, желая, видимо, как-то скрасить её одиночество, приглашал Маргариту в кафе, в «Макдональдс», где за свой счёт (Вы подумайте!) угощал деликатесами, пирожными и гамбургерами, поил соком, вином и красиво рассказывал про свою трудную и наполненную жизнь. А также дарил ей, в порядке «шефской» помощи, цветы, сувениры и даже ювелирные украшения!

По прошествии полугода, после титанического труда, гнилой и шамкающий рот Маргариты, как по волшебству, превратился в сверкающий белизной металло-керамический ротик, сделав из неё почти привлекательную дамочку. Кстати, это не напоминает Вам историю о Пигмалионе? Она начала учиться заново улыбаться, демонстрируя свой новый прикус. Но, как выяснилось впоследствии, «работа» для Вашего В.В. ещё не вполне была завершена. Как говорят в таких случаях американцы: «A cowboy's work is never done!», что в вольном переводе означает, что настоящий «ковбой» всегда при деле! Так вышло и здесь! Как настоящий профессионал, В.В. не мог бросить на произвол судьбы старушку, которую так давно никто не целовал!

Он звонил ей в любое время суток и убеждал, что она нуждается в нём как в «специалисте» своего дела. И он сумел растопить лёд недоверия!

Важное событие произошло ровно год назад. Почему я вспомнил эту дату? Да потому, что она знаменательна для всех участников этой замечательной истории! Прежде Ваш супруг вставлял её зубы за деньги. Это нормально. За всё в жизни надо платить! А после, по обоюдному согласию, он начал вставлять ей абсолютно бесплатно! Какой сервис!

Я считаю, что и в Европе есть чему поучиться у клиники «Премьер»! Вот бы организовать международную конференцию среди, так сказать, «зубников», где бы главным докладчиком стал В.В.! Там бы он поделился с коллегами своим богатейшим опытом в том, как «обслуживать» пациенток, вставляя им абсолютно бесплатно!

Я понимаю, что моё благодарственное письмо, возможно, несколько затянуто, но ничего не могу поделать, ибо положительные эмоции переполняют меня! Я просто обязан был поблагодарить Вас за дражайшего В.В. — настоящего человека и «специалиста», ведь он воплотил в жизнь заветную мечту Маргариты! Недаром на Востоке говорят: «Бойся своих желаний, ибо они всегда исполняются!»

Вот уже минуло много месяцев, как В.В. регулярно оказывает услуги Маргарите, к их взаимной радости и удовольствию. Не счиатясь со своим личным временем и несмотря на занятость, он продолжает держать руку на её учащённом пульсе. Я уже не говорю о том, что он делает в деталях. Ведь это, буквально, очень тяжёлый физический труд, выполняющийся им в ущерб семье. Но таково истинное лицо российского специалиста-альтруиста! Я уверен, что его жизненное кредо можно выразить словами: «Ничего — себе!»

Мне стало известно, что последнее время Маргарита стала предъявлять повышенные требования к «обслуживанию» со стороны В.В. Но я думаю, что при той непомерной нагрузке, которую имеет на этом поприще Ваш супруг — это не вполне целесообразно, ведь у него не одна такая «пациентка»! Увы, силы человеческие не беспредельны! Нельзя же так растрачивать себя! Он буквально «горит» на работе, но ведь ему уже за сорок, а это во многом критический возраст для мужчины и, к сожалению, не всем дано перешагнуть этот рубеж…

Впрочем, оставляю это целиком на Ваше усмотрение…

Теперь я уверен, что Маргарита его просто так не отпустит. Учитывая её возраст и приближение климактерического периода, она от него не отстанет!

Уважаемая Елена Анатольевна!

Простите меня великодушно за длинное письмо и, возможно, некоторый дидактический стиль, но мой порыв продиктован исключительно заботой о Вашей семье. Я никоим образом не пытаюсь повлиять на Вас и заставить В.В. бросить этот вид «деятельности» в отношении Маргариты. Боже упаси!!! Пусть это делает он, чем кто-нибудь другой, тем более, что Вы не возражаете… В моём сердце только одна сплошная благодарность и признательность! Выражаю Вам искреннее восхищение за Ваше долготерпение, понимание и поддержку супруга в его нелёгком, но благородном труде!

Если Вашего долготерпения хватило, чтобы дочитать до этого места, то знайте, что один мой друг-издатель, вдохновившись моим искренним порывом, (уж простите, но он случайно прочёл это письмо), предложил мне опубликовать его в виде короткого рассказа. Не переживайте! Я, конечно же, изменю все имена, чтобы не предавать широкой огласке бескорыстные деяния В.В… Главное, что мы-то с Вами знаем об этом и гордимся, что среди нас живёт человек с таким золотым сердцем!!!

Остаюсь искренне Ваш, Семён Семёнович Кукушкин.

P.S. Кстати, рассказ выйдет под названием «Альтруист».