Я к Государю на поклон пришёл в палату Грановитую. И он мне тут же заявил:
— Князь, я секрет тебе сейчас открою, куда отправишься ты в путешествие вновь.
Когда-то был влюблён я в песни этого героя. Им двигали стихи, наркотики, конечно, виски и любовь. Готовься, ведь отправишься ты в Новый Свет, а после путешествия передо мною будешь вновь держать ответ.
Опять знакомая вам процедура, которой утомил я вас. Забыл признаться я, дурацкая натура, что перед каждым путешествием мой царь давал мне выпить сладко-терпкий квас…
Вот вспышка яркая. Исчезло всё. Опять утратил чувство веса. Вдруг — тишина. И с глаз упала пелена. Разверзлась многовековая времени завеса…
Итак, июль шестьдесят пятого, двадцатый век. Америка, Лос-Анджелес. Со мною рядом элегантный человек. Меня зовут Джон Денсмор. Я — барабанщик. Я никого не парю в бане, я — не банщик. Я песню анписал, но Джим её не принял.
Сказал:
— Она скорее про старуху или старика.
Но дома на органе я «Ямаха» аккорды подобрал к ней. Думаю, она когда-нибудь известной станет на века…
Вот моя песня, что зовётся «Осень»:
Мы сидим в лос-анджелесском баре, который называется «Whisky A Go-Go», это переводтся как «Виски — в изобилии»! И Джим, уже изрядно принявший «на грудь», рассказывает мне историю почти что фантастическую:
— Мы с отцом, матерью, дедом и бабушкой ехали через пустыню на рассвете, и грузовик с рабочими-индейцами то ли столкнулся с другой машиной, или я не знаю точно, что там случилось, но по всей дороге валялись индейцы, истекающие кровью.
Наша машина затормозила и остановилась. Тогда я впервые почувствовал страх. Мне, наверное, было около четырёх лет. Ведь ребёнок — он как цветок, поворачивает голову по ветру.
Впечатление приходит теперь, когда я оглядываюсь назад и думаю об этом. Как будто души этих мёртвых индейцев, может быть, одного или двух, обезумев, бродили вокруг и вдруг — прыгнули ко мне в душу. И они всё ещё там…
Тут говорит мне Джим вещь эпохальную! Её я не забуду никогда!
Он говорит:
— Есть в жизни вещи кардинальные: любовь и секс, поэзия и музыка, что были, есть и беды все переживут всегда…
Он снова говорит:
— Зачем я пью? Чтобы писать и сочинять волшебную поэзию! Ведь, когда ситуация усугубляется, только тогда талант в условиях экстремальных проявляется!
Ведь, чем дурнее я и чем пьянее, тогда лишь только в измождённом теле дух становится сильнее!
— Прости, Отец небесный, ибо я знаю, что творю. Хочу услышать я стихи последнего поэта в этой жизни: ведь так я с Богом говорю, в безумном пароксизме!
В году 1966 придумал Джим название нашей группы — «Двери». Его он позаимствовал у Олдоса Хаксли. Чья книга называлась «Двери восприятия». Была она о психоделическом опыте, под воздействием мескалина.
Джим сформулировал идею группы так:
— Есть вещи, которые вы знаете, и вещи, которые вы не знаете. Известное и неизвестное, а между ними есть двери — это мы!
Я спрашиваю Джима:
— Дружище, две недели не дожил ты до окончания режиссёрского коледжа. В чём дело? Чего ты хочешь?
— Ты понимаешь, Джон, они дебилы полные!
И уровень их восприятия равен нулю в интеллектуальном смысле! Дипломный фильм мой ни один мудак не понял! Я, дверью хлопнув, мудачество их узаконил!
Есть друг моей души. Его зовут Манзарек Рэй. Он гениальный музыкант, играет на органе он, как корифей! Я пару песен, вдохновившись, написал. Ему, как мог, напел. Он их прослушал и сказал мне, что на них «запал», а от восторга охренел!
Он предлагает мне создать рок-группу и заработать баксов миллион. Не знает он, что петь я не умею, хотя, возможно, попытаюсь, ведь так много судьбоносных денег ставит он на кон…
Он мне сказал:
— Ты гений, но пока непризнанный.
Что это? Просто интеллектуальная такая аневризма? Но, если мы прорвёмся, нас двинет жизнь к успеху, как переполненная алкоголем клизма…
И мы преодолели те пределы. Мы поступили как «волшебники», а не как бракоделы.
Джим научился петь волшебно, фантастически, необычайно. В себя влюбив богемный весь Лос-Анджелес отчаянно!
Со мною как-то Джим воспоминаниями отрывочными детскими своими поделился. Ведь в школе «на отлично» он учился. Но уже в юные годы он мастером на розыгрыши был заправским. И споры он выигрывал всегда. Родного брата Энди он обманывал. Да, доводил до слёз, лицо бедняги становилось красной краски… Он был завзятым книгоманом, читал «запоем», но не всё подряд. Учителей разыгрывать он тоже был настроен.
Но очень избирателен его литературных вкусов ряд. Любил философов, но, впрочем, Ницше всем предпочитая. Французских поэтов-символистов он любил. Рембо Артюра он прочёл всего подряд.
Бальзака и Кокто, Мольера и Расина читал он — в нём росла поэта будущего сила…
Прочёл он битников таких, как Керуак, Гинзбург и Ферлингетти. Ему понадобятся вскоре и знания и опыт эти. Ещё карикатурами он увлекался в духе Бёрдслея, в стиле модерн, рисуя голые тела и от восторга млея…
В те годы жил в Лос-Анджелесе знаменитый Карлос Кастанеда, написавший о загадочном Доне Хуане. И Лири Тимоти тогда придумал ЛСД. Он продавался и где надо и не надо, практически, везде!
Вначале в нашей группе «Двери» пел Рэй Манзарек — классный органист. А Джим лишь тексты приносил. А с музыкой импровизировали мы все вместе.
И вот Джим вдруг запел! То было в шестьдесят шестом году. А к нам пришёл и в группе место занял Робби Кригер, гитарист умелый. Так наш проект свой мощный набирает оборот. И, очевидно, наше будет многомиллионным дело!
В лос-анджелесском баре в это время мы уже активно выступали, и наши «акции» у публики, всё поднимаясь, не упали.
У Джима нарастает круг поклонников, пусть даже и случайно в этот бар зашедших, куривших «травку», принимавших ЛСД, и, может быть, таких же, как и он, только немного меньше «сумасшедших»… Пошла волна в лос-анджелесском богемном огороде, мол, появился новый гений, что всё больше завоёвывал любовь в народе. Он был бунтарь: на сцене хулиганил и ругался. Бывало, что к концу концерта он элементарно «надирался»…
Хозяин бара поначалу потакал ему, ведь он был так доволен притоком публики: продажи он удвоил! Но, постепенно, когда Джима выходки шокировали всех, он нас уволил. Но затем пришёл успех…
Раз на концерте в баре появился человек по имени Пол Ротшильд. На Джима моментально он «запал»! И вскоре наш альбом он на «Электра Рекордс» записал. Альбом тот назывался просто — «Двери». У публики смогли сломать мы лёд недоверия. Он попадает на второе место в хит-парад. Так начался для нашей группы феерический и сказочный парад…
Однажды Джим сказал мне:
— Я думаю, высшая и низшая грани — это самое важное.
Всё, что между — это только между. Я хочу иметь свободу испробовать всё. Я думаю испытать всё по крайней мере один раз. Мы выпустили диск второй, и он опять имел успех. Он назывался «Странные дни».
Пока наш статус не был столь высок, как бы того хотелось. Но жили мы одной идеей — это было наше дело!
А Джим по-прежнему себя на сцене вёл неадекватно. И, впрочем, вёл разгульный образ жизни, и приватно. Но, видно, в тот момент Судьба к нему благоволила: он встретил девушку, которая его безумно полюбила. Памела Корсон вскоре стала его музой. Он ей писал стихи, и посвящал ей песни, а в любви был необуздан…
И тут пришёл действительный успех. Мы победили! Мы диск великий, третий записали и на рынок запустили.
Он назывался «В ожидании солнца». Так, видимо, открылось нам в бессмертие оконце…
Год шестьдесят девятый стал для группы переломным. Его назвал бы даже — вероломным!
Концерт наш в марте проходил в Майами. И тут мы чуть не оказались в яме…
Напился Джим до чёртиков зелёных. Читал на сцене он опус свой, что называется «Элегия на смерть моего члена». При этом публике решил продемонстрировать его!
На сцену тут же полицейские влетели и на него наручники надели. Концерт был прекращён. На сцену нам судом был выход на полгода запрещён.
Едва-едва не угодил Джим за решётку. Но продолжал он пить: джин, виски, водку.
Сказалось тут разочарование его в аудитории и в том, что требовали от него. Ведь это для него была реально, лишь толпа немая, которая хотела «поглазеть», ни текстов, ни идей его не понимая…
После снятия запретов, в Торонто выступили мы на «Rock" n Roll Revival show», где Леннон был и «Plastic Ono Band», и был Чак Берри.
Имели также там успех огромный «Двери».
Он пил, глотал таблетки, и уже, бывало, вообще с трудом держался на своих ногах на двух…
Я уходить решил из группы. Я устал! Своими выходками Джим меня «достал»!
Тут прикатил ко мне сам Рэй Манзарек. Меня он умолял не уходить пока. Сказал:
— Старик, ну, сделай мне на день рождения подарок!
Сейчас, возможно, мы ещё один устроим бум. У Джима накопился материал на новый наш альбом.
И вскоре выпустили мы альбом очередной: «L. A. Woman», что означает «Женщина из Лось-Анджелеса».
Всё стало ясно мне, как будто с глаз моих упала пелена, или рассеялась вдруг дымовая некая завеса. Уже я твёрдо знал, что наш альбом — последний. На этом прекратится безвременно, навсегда, от группы «Дорз» наследие…
Альбом имел успех, и стала нашим гимном песня «Riders on the storm». Её мы перевод вам ниже приведём.
Уехал Джим с Памелой отдыхать в Париж. Сказал мне Рей Манзарек:
— Возможно, Джима жизнь уже к черте последней подошла.
Он болен сильно. Плохи у него дела!
Мне кажется, его оставила почти что жизненная сила.
Его люблю я, не желаю ему зла. У всех свой жизни срок.
И, вероятно, что его пора ухода наступила…
Здесь я, попутно, превод его двух эпохальных опусов хочу представить. Не знаю, правда, смогут ли они О джиме как о поэте впечетление оставить…
Riders on the storm
Всадники грозы
В чертоги царские опять я возвращён. Я так устал, измучен и смущён. Но это далеко ещё не пытка. Во мне так сильно разжигает та машина любопытство.
— Привет тебе, мой князь! Устал ты, вижу. Я отдых тебе снова дам, иначе я себя возненавижу…
Но не желаешь ли ты прежде узнать «легенду» смерти Джима? Она неоднозначна. Я пытаюсь разгадать загадку ту неудержимо!
— Да, Государь! Я жажду так услышать твой рассказ. Надуюсь, что ничто не остановит нас.
— Так вот. С Памелой укатил в Париж на отдых Джим. Он был измучен, но в своих привычках «вредных» был неудержим. Кутил, гулял. К себе он в номер проституток приводил. Французских женщин он пикантными ужасно находил.
Памела ссориться с ним избегала, и попросту на два-три дня при этом от него сбегала. Не стала после даже ревностью его корить, а просто ни о чём с ним не хотела говорить…
Она прекрасно знала: нечего его вниманием «пытать». Он сам сказал, что всё, хотя бы раз, он в этой жизни должен испытать…
То были оргии: разнузданные, бесконечные, и жизнь на грани. Нет, не боялся смерти он, и верил в душу вечную, по собственной программе…
И вот в июле, в первых числах года семьдесят первого, она вернулась из очередной «отлучки», и в ванную пошла, чтобы помыть с дороги ручки.
Вдруг в полной ванне тело смертно-бледное она узрела. То было Джима Моррисона тело!
Уже холодная была совсем вода. А тело было холоднее льда!
Его похоронили на парижском кладбище. Оно зовётся Пер-Лашез. И местом поклонения его фанатов оно стало.
Ну, что могу сказать ещё? И он от жизни, да и жизнь, наверно, от него устала…
Хоть в смерть его реальную не очень-то я верю: ведь мастером он розыгрышей был! Но всё равно, надеюсь, что нашёл свои он двери и в нужном направлении уплыл…
Таков конец печальный, но хочу верить я, что всё-таки, это ещё не окончание…
Опять тебя я, князь, в Моржанку отпускаю. Великолепный тебе отдых предрекаю. Вернись ко мне не раньше, чем через десять дней. Через двенадцать, я скажу, верней.