Сделка

Городок, куда я ехал, находился в необозримой глуши, или, в переводе с английского, «посередине нигде». Вокруг распластались бескрайние поля, засеянные какими-то злаками. Я ехал со скоростью 110 миль в час, незаметно набрав её с шестидесяти. Я хотел, увеличивая скорость, прогнать сонливость, но тело не откликалось на возрастание опасности и по-прежнему клонилось ко сну, угрожающему превратиться в вечный.

Целью моей поездки было познакомиться и совершить небольшую сделку с человеком, который владел практически всем этим городком с населением в 50 000 душ. Этот своего рода помещик был чрезвычайно богат, и ему принадлежали два банка, земли и в том числе склады лома цветных металлов. Я был знаком с ним уже больше года, но все дела мы вели по телефону или по почте и никогда не видели друг друга.

Недавно он позвонил мне после нашей ссоры и предложил купить остатки бомбардировщика, который когда-то потерпел аварию и разбился, а теперь был куплен Рэлом (так звали этого человека) для продажи на переплавку. Ссора у нас произошла после того, как он отменил заказ на высококачественный алюминий, который выплавляется на моём заводе. Заказ был солидный, и, когда груз был готов к отправке, Рэл позвонил и сказал, что ему в настоящий момент невыгодно принимать такую большую партию металла. Когда же я стал настаивать и, разозлясь, сказал, что приеду и вывалю весь груз перед порогом его дома, он ответил с издёвкой: «Вы что, хотите, чтобы я плавал в этом никчёмном мусоре?» «Ничего не имею против, если его температура будет пару тысяч градусов», – ответил я. На это Рэл повесил трубку, и более месяца мы с ним не разговаривали. И вот он позвонил мне, что согласен забрать и оплатить большую часть заказа, и пригласил меня приехать посмотреть на остатки самолёта. С чувством гадливости на душе я согласился, так как не было у меня сил отказаться от бизнеса во имя чудной свободы говорить и делать то, что хочется. Я утешался тем, что продам завод, когда он станет достаточно большим, и этих денег мне хватит до конца жизни. Но я никак не мог определить, что значит «достаточно большой» – он всегда продолжал казаться мне маленьким, как сын – матери.

К вечеру я приехал на место и остановился в гостинице, располагавшейся в стандартном, нарочито весёленьком даун-тауне. Портье передал мне просьбу Рэла позвонить ему сразу как приеду.

«Тоже мне – “сразу”», – неприязненно подумал я и, войдя в номер, сразу открыл кран в ванной.

Раздался телефонный звонок, это был Рэл.

– Вы уже приехали? Как поживаете? Вам передали, что я просил вас позвонить? Когда вы будете готовы – я хочу пригласить вас обедать в ресторан и показать вам город.

Он не дожидался моих ответов – для него всё было и так ясно. Договорились встретиться через час в лобби.

Я всё гадал, как он выглядит. Темперамент у него был южный, правда, без акцента.

Он поджидал меня, прохаживаясь взад-вперёд. Ему было лет пятьдесят пять, лысина позволяла волосам расти в форме подковы, что явно приносило ему счастье. Улыбка не сходила у него с лица, как только он понял, что я – это я. Однако глаза его не умели смеяться. Рэл хлопал меня по плечу (ох, уж мне эта симуляция дружбы) и изъявлял невероятную радость. Я тоже всячески улыбался, но чувствовал, что и моим глазам не до смеха.

Пожимая мне руку, он заметил мой перстень с небольшим, но очень чистым бриллиантом.

– О, какой замечательный перстень, – сказал он и задержал мою руку в своей, разглядывая камень. Я осторожно высвободил руку из его цепких пальцев, и мы поехали в китайский ресторан на его новеньком «линкольне».

Мы ехали по центральной улице, и моё знакомство с городом Рэл комментировал следующим образом:

– Это мой банк, не правда ли, красивое здание?

– Эти многоквартирные дома я построил два года назад, теперь они стоят впятеро дороже.

– В этом магазине вы можете купить лучшую одежду, продающуюся в Нью-Йорке. Моя торговая политика – слово «провинция» не должно существовать в сфере потребления.

И так далее.

Китайский ресторан оказался тоже его собственностью, и еда была превосходной. Повара он привёз из Гонконга и в жёны ему сосватал местную красавицу, чтобы того не тянуло обратно на родину. В течение обеда я несколько раз замечал взгляд Рэла, направленный на мой перстень, и, когда мы заканчивали десерт, он опять выразил своё восхищение им. Я почувствовал, что скоро начнётся торговля.

– Сколько вы хотите за этот перстень? – спросил он, очередной раз припав к нему глазами.

Мне не хотелось расставаться с перстнем – слишком много было с ним связано, – и я назвал сумму, раз в пять превышающую его действительную стоимость.

Рэл улыбнулся и не стал продолжать, но я почувствовал, что надежды он не потерял. После обеда Рэл повёз меня в свой особняк, в котором он жил один, разведясь с женой много лет назад. Оказывается, в качестве хобби Рэл собирал меха и шкуры различных зверей. Одна из комнат была полностью отделана шкурами: пол – тёмными, стены – шкурами посветлее, а потолок – белыми. Он вытащил откуда-то огромную рыжую лисицу с болтающимся безвольно хвостом и сказал:

– Давайте меняться на ваш перстень.

Я подержал тёплую лисицу за горло и, улыбнувшись, сказал «нет». Мне было любопытно, как высоко в денежном отношении он способен оценить свои желания.

Рэл покорно сказал «о’кей» – и лиса исчезла. Мы пошли в гостиную, где у камина стояло чучело орла. Крылья орла были распахнуты – размах составлял не менее двух метров. Заметив мой восхищённый взгляд, Рэл сказал мимоходом:

– Так уж и быть, отдаю в придачу к лисе.

Я отрицательно покачал головой, машинально погладив перстень ладонью.

– Не беспокойтесь, – сказал Рэл, – я его заберу мирными средствами.

– Это что же, намёк на военные? – спросил я.

– Нет, что вы, вы меня не так поняли, – заверил меня Рэл.

Когда я уже собирался уходить, он показал мне шкуры кенгуру, медведя и леопарда, но уже больше не предлагал мне меняться. Однако, показывая их, он смотрел на меня так выразительно-вопросительно, что смысл этого вопроса не оставлял никаких сомнений.

На следующий день я приехал в его огромный склад, где лежали остатки самолёта, больше напоминавшие скелет. Я рассчитывал, обсудив все дела, уехать прямо оттуда домой. Осматривая самолёт, я заметил, как Рэл шепнул что-то одному из рабочих, указав глазами на мою машину. Рабочий кивнул и продолжал заниматься своими делами. Закончив осмотр, мы пошли в кабинет Рэла и за час договорились о цене за самолётные останки. Пожимая его руку в знак завершения сделки, я снова заметил сверкнувший взгляд, направленный на перстень, а может быть, мне показалось и просто сверкание камня отразилось в его глазах.

Пора было уезжать, и мы вернулись в склад, где я оставил свою машину.

Я всё ожидал последней атаки на мой перстень, но Рэл держался безразлично. И вот прощальное рукопожатие с похлопыванием по плечу. Я открываю дверцу машины – и отшатываюсь, ещё не успев открыть: на переднем сиденье – ярко-белый скелет, с черепом, повёрнутым в сторону водителя, и рукой, вернее костью руки, положенной на спинку водительского сиденья. Я, наверно, беспомощно оглянулся на Рэла, и он, смеясь, похлопал меня по плечу:

– Не бойтесь его, он мёртвый. Я подумал, что вам будет скучно одному в такой долгой поездке, вот и достал вам попутчика.

– Это мужчина или женщина? – спросил я, стараясь прийти в себя от неожиданности.

– Женщина. Посмотрите, какой у неё широкий таз.

Я посмотрел. Бесплотный, он мне казался поразительно узким.

– Это хорошо, что женщина, – я люблю худощавых, – попытался я улыбнуться, но улыбка далась с трудом.

Сначала у меня был позыв сказать: «Ну, ладно, пошутили и будет – забирайте товар». Но я не хотел проявлять этой инициативы, которой он, наверно, от меня и ждал, чтобы не оказалось, будто он забирает у меня то, что уже дал, а якобы лишь уступает моей просьбе. И к тому же я не хотел, чтобы он думал, будто напугал меня.

Поэтому я сел в машину, ожидая, что Рэл вот-вот остановит меня и распорядится забрать скелет. Но он только наклонился, чтобы помахать мне рукой в окошко машины, и мне ничего не осталось, как выехать из склада, развернуться и поехать. У выезда из склада стоял рабочий, которому Рэл шептал что-то, когда я только приехал, и который, по-видимому, занимался доставкой скелета. Он был одет в джинсы, и одна штанина была темно-синяя, а другая – голубая. Он помахал мне рукой не улыбаясь.

Я выехал на дорогу, стараясь не смотреть на мою костлявую спутницу. «Хорошо хоть, что у неё нет косы в руках», – почему-то без облегчения думал я. Когда на дороге попадались неровности, её кости бряцали, а на одном из поворотов она стала заваливаться на меня. Я инстинктивно придержал её, и рука упёрлась в её пустые бёдра. Кости таза были холодными и твёрдыми, столь противореча привычным ощущениям при касании плоти. Я заметил, что сгнившие суставы были заменены проволочками, аккуратно скрепляющими составные части скелета. Фаланги пальцев особенно притягивали взгляд.

Обгонявшие меня машины чуть притормаживали, и все из них пялили глаза, махали мне руками и жестами пытались выспросить – ну, мол, каково со скелетом ездить? – и я снисходительно улыбался и складывал колечком большой и указательный палец, и все в ответ смеялись.

Когда я подъехал к придорожному ресторану перекусить, пожилая пара выходила из дверей и, увидев мою пассажирку, шарахнулась в сторону. Они, бедные, даже стали креститься. Я запарковался и на всякий случай запер машину. Сидя в ресторане, я услышал полицейскую сирену, но не обратил на неё внимания. Когда же я вышел на улицу, то увидел полицейскую машину с грозно посверкивающими глазами. У моей машины шевелилась небольшая толпа, сквозь которую маслеными пятнами проступали двое полицейских. Я подошёл ближе и увидел пожилую парочку, что-то докладывающую полицейским. Видно, опасаясь надеяться только на Бога, они решили подстраховаться полицией.

Полицейские поинтересовались моими водительскими правами и моей спутницей. Я сказал, что это подарок Рэла. Имя его было хорошо известно в этих местах, но полицейским хотелось подтверждения, так что я дал им номер его телефона, и они позвонили ему. По счастью, он был у себя в конторе и подтвердил (как они мне передали), что это его собственность, данная в пользование другу. Мне до сих пор был не ясен статус моей спутницы – подарок ли это, – так что теперь всё стало понятно.

Полицейские, прощаясь, попросили меня постараться не пугать людей. Я пообещал, что еду прямо домой и, приехав, запру её в комнате, чтобы, чего доброго, не убежала. Последняя фраза произвела задуманный эффект, вызвав смех, который прозвучал как вздох облегчения.

– Ну, что, Мэри, – обратился я к скелету, отъехав от ресторана, – заставили мы с тобой кое-кого вспомнить о смерти?

И в этот момент от толчка (я наехал на выбоину в дороге) нижняя челюсть её отвисла. Челюсти были полны белых ровных зубов, и это означало, что спутница моя закончила свою жизнь молодой и, быть может, красивой. Нижняя челюсть её тоже крепилась к верхней проволочкой.

Приехав домой, я взял её на руки, как невесту, думая, где бы расположить. Был тёмный вечер, и в дом я её вносил из гаража, так что благодаря этому избежал соседских глаз. Я понёс её в спальню для гостей и положил на кровать. Я было пытался поначалу поставить её на ноги, прислонив к стене, но она рушилась на пол, и я подхватывал её в последний момент, опасаясь сломать ей рёбра.

Я посмотрел на скелет, лежащий на кровати, согнул ей ноги в коленях, раздвинул их, невесело усмехнулся и пошёл спать.

Ночью мне снилось множество снов, что со мной бывает крайне редко.

Проснулся я с головной болью, которая для меня является первым признаком высокой температуры. Я очень хотел пить, и, когда я встал и пошёл на кухню, меня зашатало от слабости. Напившись воды, я пошёл обратно и почувствовал такой отлив сил, что свернул в первую же дверь, чтобы скорей куда-то лечь. За первой дверью была спальня для гостей. Чувствуя, что вот-вот упаду от слабости, я свалился на кровать рядом со скелетом и закрыл глаза. Сердце билось, как после долгого бега, и тело повлажнело от пота. Сбоку я чувствовал прикосновение прохладной берцовой кости.

Раздался телефонный звонок. Я с трудом протянул руку к телефону, стоявшему на столике у постели. Моя секретарша спрашивала, как я съездил и когда я приду в контору. Я сказал, что у меня температура и что сегодня не появлюсь.

– Может, приехать к тебе помочь, посидеть с тобой? – спросила она, и я вспомнил, что мы – любовники.

– Нет, я в порядке, занимайся своими делами.

– Я приеду после работы, хорошо?

– Ладно, только тут у меня уже есть одна.

– Что ты имеешь в виду? – встрепенулась она.

– Приедешь – увидишь, – сказал я.

– Что, у тебя женщина?

– Как тебе сказать… бывшая.

– Я не понимаю, что ты говоришь.

– Я повторяю, приедешь – увидишь. Прости, я устал, – сказал я и повесил трубку.

Я заснул и проснулся от вскрика. Я поднял тяжесть век и увидел мою секретаршу Мэри, которая стояла над кроватью, не зная, что сказать, что сделать.

Я через силу улыбнулся.

– Что это такое? – проговорила она дрожащими губами, и голос у неё был дрожащий. Я подумал: дрожащие губы делают голос дрожащим или дрожащий голос заставляет дрожать губы?

– Сколько времени? – спросил я.

– Час дня, – сказала она, взглянув на часы, и снова скелет приковал к себе её взгляд.

– Ты же хотела прийти после работы.

– Что это такое? – снова повторила она.

– Это тоже Мэри – мне очень нравится это имя.

– Где ты это взял? – спросила она, видно, уже поняв, что это.

– Подарок. Сделай мне крепкого чаю, пожалуйста.

– Тебе плохо? – озабоченно спросила она и положила ладонь мне на лоб. Мне показалось, что её кожа покрыта инеем.

– Держи так, – попросил я её, и она села на кровать.

Я приоткрыл глаза и увидел её взгляд, по-прежнему устремлённый на скелет. Её рука быстро нагрелась о мой лоб, и я опять попросил её сделать мне чай. Выходя из комнаты, она оглянулась не то на меня, не то на Мэри.

Стоило мне закрыть глаза, как в голове начиналось вращение, оставляющее после каждого оборота болезненную инерцию.

Живая Мэри вернулась с чаем на подносе.

– Ты не хочешь пойти к себе в спальню?

– Нет, это хорошо, что вас двое, – сказал я.

Чай возвращал мне силы, и лимон, который она догадалась положить, был как нельзя кстати.

Что мне нравилось в ней, так это то, что, спросив о чём-то раз и не получив ответа, она больше не спрашивала, а ждала, когда я сам решу рассказать. Правда, иногда это раздражало меня, так как мне хотелось, чтобы она меня поупрашивала. Я рассказал ей о моей костлявой попутчице. Мэри выслушала это равнодушно и спросила:

– Что ты теперь будешь с ней делать?

– Любить, – ухмыльнулся я.

– Что ж, прекрасный выбор, – сказала Мэри. – Я, кстати, должна тебе сказать, что я уезжаю во Флориду.

«Даже не дождалась, пока я выздоровею, чтобы сообщить мне такую новость», – подумал я. Я посмотрел на её маникюр – единственное, что у неё было поистине красивым, – и сказал:

– Желаю счастья. Это Джон?

Джон был её возлюбленный, с которым она жила четыре года и от которого она уехала сюда, нанялась ко мне, бескорыстно стала моей любовницей, а я ничего не имел против, так как мои связи с подчинёнными не отражались на деловых отношениях.

– Да, Джон, – не скрывала она.

– Передай ему привет, – сказал я и, повернувшись к скелету, добавил: – Прости, я хочу спать, спасибо, что зашла.

– Хорошо, я пойду, – сказала Мэри.

– Ты до какого дня работаешь?

– Я могу доработать две недели, но, если ты не возражаешь, хотела бы уйти раньше.

– Можешь уходить через неделю, – сказал я, зная, что смогу найти ей замену за это время.

Она поблагодарила меня и холодно ушла.

Я смотрел перед собой, прямо в череп Мэри. Она не шевелилась, и зубы без губ представлялись оскаленными в постоянной улыбке. Она была настолько близко к глазам, что все очертания были зыбкими. Я положил руку на грудную клетку, и её рёбра скрипнули – я отдёрнул руку, опасаясь поломать ей кости, и улыбнулся фразе «поломать кости» по отношению к скелету, который обнимаешь.

«Уж ты-то не уйдёшь ни к какому Джону, – подумал я и упёрся лбом в её холодную ключицу. – Мужчины, что спали с тобой, не имеют никакой власти, ибо нет у тебя больше ни памяти, ни плоти, а всё, что осталось, принадлежит мне».

Я провалился в живое небытие сна, где пробыл до вечера.

В комнате было темно, и рука моя лежала в её пустом животе, опираясь на корявый ствол позвоночника. Я убрал руку под одеяло и заснул опять.

Проснулся я утром от птиц, голосивших за окном. Жара не было, я потряс головой, которая не откликнулась болью, в теле было радостное чувство выздоровления. Под боком лежала жесткая прохлада скелета. На свежую голову мне как-то стало не по себе, и я поднялся с кровати. Пересиля слабость, обосновавшуюся в теле, я пошёл в ванную, но, принимая душ, всё-таки сел в ванну, не устояв на ногах от слабости. Однако нужно было идти в контору, чтобы разгребать дела, превращавшиеся в невыносимый камень на шее, чуть стоило дать им залежаться.

Я вспомнил, что Мэри объявила о своём уходе из моей компании, а также из моей жизни. И оба ухода вызвали грусть, которая, впрочем, была уже привычной из-за стольких разлук, что я перетерпел. Мэри была исполнительной секретаршей и любовницей, что вносило определённые удобства в мою замкнутую изнутри жизнь.

В конторе я разгрёб налетевшую почту, ответил на звонки, короче, сделал всё, чтобы наверстать упущенное. Я чувствовал слабость во всём теле, однако на вежливые или заискивающие вопросы о здоровье я, конечно же, отвечал, что всё прекрасно, как это и принято с чужими людьми.

Со второй половины дня я ушёл домой, поймав взгляд Мэри, явно похолодевший после принятого ею решения. Но всё-таки взгляд.

Когда я подъезжал к дому, он мне показался очень большим. И действительно, он был большим. Мне всегда было приятно знать о потенциальном пространстве, которое я не использую, но которое всегда ждёт меня. В связи с этим я вспомнил, что меня ждёт и пустое пространство скелета. Пространство, слегка ограждённое костями. Я вошёл к ней в комнату, она лежала на кровати с р аз двинутыми костями ног. Череп скалился. Вот как выглядит абсолютно голая женщина, когда не останавливаешься на снятой одежде и продолжаешь женщину раздевать, снимая с неё плоть.

– Знаешь, – сказал я ей, – я одинок, как твои кости без мяса.

Мой голос прозвучал странно, так как я не ждал, что услышу голос в ответ. Сквозь её рёбра просвечивала простыня. Я подошёл к ней и погладил там, где должна была быть грудь. Потом я просунул руку под рёбра, где должно было быть сердце. Но сердца не было. Такая бессердечность меня не трогала.

Мне нравилась её молчаливость и открытость. Мне было спокойно с ней, как со всеми, кого я не любил. Я сел рядом с ней на кровать и погладил её по черепу: уж по крайней мере, ты будешь всегда рядом, готовая выслушать меня, многоопытная, познавшая жизнь и смерть, и кто знает, быть может, я полюблю тебя за твою естественную преданность.

Раздался звонок в дверь. Не люблю я незваных гостей, ибо нет никого у меня, кому бы я мог обрадоваться.

Я с раздражением резко распахнул дверь. Передо мной стоял мужчина в джинсах и куртке.

– Добрый вечер, извините за вторжение, – начал он мягко, что не соответствовало его грубому, где-то виденному лицу. – Меня босс прислал за скелетом.

И тут я заметил его джинсы с брючинами разных цветов и узнал в нём рабочего со складов Рэла, который, видно, и свёл меня с Мэри.

– Что вы сказали? – переспросил я, и мне стало больно, будто у меня отнимают последнее.

– Босс послал меня забрать скелет, – повторил он.

– А я думал, это подарок, – попытался я вяло сопротивляться.

Рабочий ничего не ответил, а только пожал плечом.

Я пригласил его в гостиную, и он, опасливо сняв ботинки, последовал за мной. Я предложил ему выпить, но он отказался. Я налил себе чего-то и отпил большой глоток. Стало теплее.

– Где он лежит, давайте я возьму его, – приступил рабочий прямо к делу.

– Подожди, – я хочу купить его… её. Сколько Рэл хочет?

– Босс сказал, что он его не продаёт, но может обменять.

– На что?

– На перстень.

Волна облегчения прошла по моему телу сверху вниз. Я снял перстень и протянул его гостю.

Он улыбнулся победно и всезнающе, зажал перстень в кулаке и повернулся уходить.

– Подожди, – остановил я его.

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Напиши расписку, – сказал я.

Герой

[10]

Младенца решили назвать Героем. Такое необычное имя указывало на отчаянное честолюбие родителей, которые использовали рождение сына как общепринятый предлог для того, чтобы махнуть рукой на свою собственную жизнь и перенести все свои несбывшиеся надежды на ребёнка. Когда Герой подрос настолько, чтобы понять смысл своего имени, он почувствовал, что люди ждут от него постоянного подтверждения этого смысла. А так как подтверждения он не давал, то имя его вызывало сначала смех, а потом – насмешки. В школе, например, он пытался отличиться на уроках физкультуры, но в движениях его не было ни силы, ни ловкости, и после очередного невыполненного упражнения часто гремел голос учителя: «Эх ты, Герой!» Стараясь избежать насмешек, Герой при знакомстве называл себя Герой, но все вскоре каким-то образом узнавали, что он не Гера, а Герой. Чем больше он взрослел, тем безнадёжнее убеждался, что ему не выполнить обязательств, накладываемых на него именем, и к тому времени, когда он поступил в институт, чтобы стать инженером, он оказался сутулым молодым человеком с язвой желудка. Однако он считал себя писателем и на лекциях вместо конспектов писал стихи, но ему не хватало того геройства, которое в искусстве называют талантом. В его любовных приключениях тоже не хватало чего-то подобного, и, так как женщины, угадывая это, не дарили его особым вниманием, он выработал в себе, что называется, возвышенное отношение, которое позволяло ему сторониться инициативы.

Однажды в компании друзей происходил традиционный обмен любовным опытом, и каждый рассказывал о подробностях ощущений своих партнерш. После окончания одного красочного повествования все повернулись к Герою, так как настала его очередь. Герой с брезгливой миной на лице объявил следующее: «Лучше выпить водки литр, чем лизать вонючий клитор».

На этот поэтический экспромт кто-то под общий смех отпарировал: «Мы знаем, что ты не способен ни на один из этих героических поступков». И действительно, Герой не пил спиртного, боясь бередить свою язву.

Он очень любил в одиночестве ходить по городу, любуясь старинными зданиями и дивясь интересным мыслям, приходящим ему в голову.

Когда же он возвращался домой и садился за стол, чтобы записать их, Герой вдруг обнаруживал, что все мысли беспробудно забыты, и он начинал думать, что, может, они ему лишь померещились.

Окончив институт, он женился по любви. Его избранница скрепя сердце согласилась выйти замуж. Предложений ей не делали, а мать подталкивала её на проторённую дорожку замужества – пора, мол, – да и сама девушка устала ждать, боялась, что упустит случай, а ведь Герой был явно влюблён.

Вот так и поженились. На свадьбе новоиспечённая жена уже держала бразды правления и отдавала Герою приказы, которые были ещё в мягком и нежном тоне и умилённым гостям казались воркованием. К свадьбе невеста заставила Героя отрастить бороду, чтобы скрыть отсутствие у него подбородка, – ей всегда нравились подбородки волевые, торчащие вперёд. По велению жены они танцевали, чего Герой никогда себе не позволял из-за отсутствия у него чувства ритма. Он переминался с ноги на ногу, сквозь его густую бороду просвечивала добрая и слабая улыбка, и жена смотрела в его счастливые глаза и жизнерадостно думала: «А ведь он совсем ничего».

Через год у них родился сын, и ему жена отдала всё своё чувство любви, которое у неё так и не смог вызвать Герой. Так что ему в удел осталось презрительное безразличие. Герой тоже почувствовал безразличие, с удивлением обнаружив, что любовь его необратимо ушла. В студенческие годы, разглагольствуя о любви, он утверждал, что нужно разрывать отношения тотчас, как исчезает любовь, и бросаться на поиски новой. Однако теперь, глядя на ребёнка, к которому он тоже не испытывал любви, а лишь увидел в нём новую пожизненную обязанность, Герой открыл для себя реальность и своё бессилие в ней. Однажды после особо громкого скандала с женой он уехал к матери и переждал у неё ночь. Мысль о разводе внушала ему ужас, ибо в нём он видел не освобождение, а неизбежность действий и усилий, необходимых для совершения этой процедуры. Кроме того, его страшило одиночество, от которого он попросту отвык. Поэтому после работы он вернулся домой как ни в чём не бывало. Жена обругала его матом, что стало унылой нормой в их отношениях, а Герой сделал вид, что игнорирует её. Он утешал себя тем, что он якобы уступает ей в мелочах, а в серьёзных вопросах настоит на своём. В глубине души он знал, что это ложь, и поэтому ему, выпровоженному на улицу гулять с сыном, было кисло.

Он вспоминал первое время после свадьбы, когда по утрам его будил долгий поцелуй жены. Ею владела тогда утренняя страсть, и она просыпалась раньше Героя. Он чувствовал её жадный рот, пахнущий только что использованной зубной пастой. Он же старался не открывать своего рта и лишь высовывал язык между сжатыми губами, пока она объезжала его, ещё полусонного. Через пару месяцев она перестала чистить зубы, прежде чем начинать целовать его по утрам, и он не скрывал более своего запаха, так что к концу первого года они совсем забыли стыдиться друг друга и могли звучно выпускать газы, лежа в постели, ставшей больше ложем сна, нежели ложем любви.

Постепенно Герой утратил всякий интерес к телу своей жены, да и она уже не просыпалась по утрам раньше него. Часто он, с обжигающим холодом в сердце, смотрел на её спящее блеклое лицо с плохо смытой краской на глазах и ужасался чужести этого человека. Во время сна жена клала руку на подушку, рядом с головой, и её большой палец, ноготь которого она постоянно сгрызала, вызывал у него тошноту. В период менструаций, которые длились у жены удручающе долго, Герой всегда испытывал жгучий стыд, когда они бывали среди знакомых или в общественном месте, – ему казалось, что все чувствуют запах, источаемый женой, который она никак не могла утаить, а вернее, мало об этом заботилась.

Подвыпив в компании знакомых, жена любила прозрачно намекать на сексуальное безразличие к ней Героя. Знакомые понимающе хихикали, а он снисходительно улыбался, будто речь идёт о ком-то другом. В такую минуту ему очень хотелось заиметь любовницу, но случай всё никак не подворачивался, и он опять забывал о своём желании.

Герой часто задавал себе вопрос, изменяет ли ему жена, и после анализа её поведения приходил к желаемому «нет». Однако этот вопрос возникал снова и снова, и в конце концов Герой перестал пытаться найти ответ, а просто смотрел на него сторонним взглядом, пока его вопрошающая сила не иссякла от безразличия к той, к которой обращалась.

Единственным, что зыбко связывало его с женой, был сын, но он вырастал злобным зверьком, и Герой не умел к нему подступиться.

Герой считал себя талантливым поэтом, но у него не находилось времени на работу, чтобы продемонстрировать свои возможности. Его ежедневные служебные обязанности сводились к ремесленничеству, в котором он либо не умел, либо не хотел отыскать место для творчества. Понукаемый постоянными упрёками жены из-за его маленькой зарплаты, он время от времени делал вид, что ищет работу по совместительству. Но если такая возможность появлялась, он предпринимал всё, чтобы она осталась неиспользованной.

Досуг свой он тщательно берёг. Герой отгораживал его для книг, кино и телевизора. Он бывал рад случаю поговорить об увиденном или прочитанном, но в речи его не было ни тонкости, ни красок, и лишь по тому, как он верно подмечал отдельные удачные детали, можно было догадаться, что в душе у него существует невыраженная глубина. Любимой мечтой Героя была мечта отснять фильм: перед его глазами стояли кадры, потрясающие зрителя своей значительностью и операторской работой. Стоит ли говорить, что Герой не делал и малейшей попытки для реализации своей мечты.

Так длилась жизнь.

Ещё с детства он испытывал огромное внутреннее сопротивление пробуждению утром, когда звонил будильник или мать трясла его за плечо. Приходилось громко включать радио, кричать ему в ухо, брызгать холодной водой, чтобы поднять его с кровати. Повзрослев, он приучился преодолевать неприязнь к принудительному пробуждению, подниматься сразу, как зазвонит будильник, но зато он стал размышлять об этой неприязни. Размышления не приводили пока ни к каким выводам, но работа мысли расходовала энергию, которая образовывалась каждым утром после ненавистного пробуждения. Он иронически называл себя «спящим некрасавцем», вспоминая время, когда утренние поцелуи жены делали его пробуждение радостным. В выходные дни Герою тоже не удавалось проснуться самому – то начинал шуметь сын, то жена гремела на кухне, а то и просто будила, раздражённо напоминая, что ему нужно успеть сделать те или иные домашние дела.

Самое большое удовольствие в жизни он испытывал от естественного пробуждения, в его первые моменты, когда ещё нет памяти и всё перед тобой неузнаваемо, и только через несколько секунд вспоминаешь, где ты, кто ты и что у тебя за жизнь. Это ощущение было особо прекрасно летом, когда подталкиваемые ветром ветви деревьев заглядывали в окно, а солнечные лучи, просеиваясь через листья, превращались в мутные качающиеся тени на стене, перемешиваясь с ботаническим рисунком на старых обоях. За окном слышны были птицы, говорящие наперебой. Иногда влетала громкая навозная муха и с остервенением носилась по комнате, пока наконец не вылетала в окно, оставляя после себя тишину пробуждения. Мысли в такое время отличались большой подвижностью, которая с лихвой компенсировала отсутствие у них глубины. В теле, как флаг, развевалось состояние радости и покоя, словно благополучно вернулся домой после дальней поездки.

Герой давно не испытывал этого состояния и остро тосковал по нему каждый раз, оказавшись бесцеремонно разбуженным жизнью, которой ему приходилось жить. И чем острее была эта тоска, тем больше он думал о её сути.

Нет ни одного надругательства над человеческой природой, которое было бы столь повсеместно, а потому и воспринималось бы столь естественно, как принудительное пробуждение. Сотни миллионов людей пробуждаются от звона будильника, от сигнала трубы, от крика или удара. А ведь сон, думал Герой, – это квинтэссенция духовной жизни, возможной в материальном мире. Тело продолжает выполнять минимум необходимых физиологических функций, чтобы оставаться несожжённым мостом между иным миром, куда отправляется душа, и этим миром. Однако еженощные путешествия души с неведомой, но с чрезвычайно важной миссией небрежно прерываются под любым благовидным предлогом. Ежедневная, ненавистная для большинства людей работа считается самым угодным обществу предлогом, а следовательно, и самым естественным для принудительного пробуждения. Люди мазохистски нацеливают будильник на определённый час своего сна или просят кого-нибудь их разбудить. Более того, проснувшись, они будут подставлять своё тело под холодную воду, заставлять его двигаться, то есть делать всё то, что изгоняет сон из их тела. Таким образом, люди живут добровольными рабами, которым общество за их послушание и самоуправление даёт звание «свободных». Так размышляя, Герой мечтал о бунте.

Иногда ему представлялось, что его сын силой своей молодой жизни сможет вывести его на какие-то новые просторы бытия. И он неуклюже пытался найти контакт с сыном, принимаясь за его воспитание. Но если Герой грозным голосом запрещал ему что-то, тот бежал к матери и получал то, что хотел, или сразу, или после истерики, которая прекращалась в тот же миг, как он получал требуемое. Жена в процессе рёва сына кричала, что убьёт его, перечисляя разные злодейские способы, вроде «голову оторву», но вскоре сдавалась и целовала его со страстью, не нашедшей лучшего применения. Если Герой возмущался, что жена позволила сыну то, что сам он только что запретил, жена обрушивала на него всегда изобильное раздражение, называя Героя то «скотиной», то «пустым местом», то ещё как, в зависимости от того, что ей казалось наиболее оскорбительным в данный момент. Сын победно взирал на отца, держась за мамину юбку. Герой, сверкнув глазами, уходил к себе в комнату с отчаянной верой в сердце, что когда-нибудь он найдёт выход из этого положения каким-то необыкновенным способом, который не потребует сил на развод и начинание новой жизни.

Однажды он сидел вместе с сыном и смотрел телевизор. Сын обожал серию фильмов про чудовищ, но в то же время очень боялся, когда они появлялись на экране. Поэтому, смотря эти фильмы, он требовал, чтобы кто-нибудь из взрослых сидел рядом и держал его за руку. Это сохраняло в нем чувство безопасной реальности. Герой сидел в кресле чуть позади сына, который расположился на стуле, поближе к телевизору. Фильм только что начался, и монстры ещё не появились. Через несколько минут они выползли на экран, и сын, не оборачивая головы, протянул руку назад, ожидая, что отец возьмёт её в свою. Но Герой неожиданно сам увлёкся фильмом и не заметил протянутой руки сына. И тогда сын, не сводя глаз с экрана, сказал нетерпеливо: «Дай руку, скотина». Герой вздрогнул и автоматически повиновался. Через секунду его разобрал смех от этого «жениного» слова, так уютно устроившегося в сыновней головке. А потом он почувствовал бешенство и выкрикнул его: «Как ты смеешь так разговаривать с папой?!» Сын бросил: «Не мешай смотреть». Герой опять повторил свой риторический вопрос, и тут он услышал открывающуюся входную дверь – пришла жена. Сын с плачем кинулся к матери, и отцовский гнев перестал быть страшен. После этого случая Герой ясно понял, что сын для него недосягаем и с каждым годом будет отдаляться всё больше и больше.

На работе, которая поглощала значительную часть жизни Героя, у него друзей не было. Говорить с коллегами ему было не о чем, так как общие темы, благодаря которым поддерживаются разговоры, были ему противны, а о вещах сокровенных он не любил говорить ни с кем. Работа его не требовала усилий для выполнения и увлекала его своей монотонностью. После работы он приходил домой и обедал с женой и сыном. Еда, приготовленная женой, была всегда невкусной, но он привык и к этому. Во время обеда жена рассказывала ему о том, как прошёл её рабочий день, как её опять хвалил начальник, и рассказ этот она прерывала поцелуями, которыми осыпала сына. «Как я по тебе соскучилась!» – восклицала она, прижимая его к себе, и тут же: «Не ешь руками, возьми вилку – слышишь, я сейчас тебя убью!»

Герой уже не обращал на это внимания, как живущий на берегу моря не замечает шума волн. Обеденный разговор, как правило, сводился к одному и тому же: жена попрекала Героя его маленькой зарплатой и многозначительно заключала, что он ни на что не способен. Герой откликался гневным или усталым: «Прекрати!», вставал из-за стола, что было очень кстати, так как еда к этому моменту уже была закончена, и скрывался в своей комнате. Раньше он старался писать, но вскоре стал больше заниматься чтением, а в последнее время не мог оторвать себя от телевизора. В былые времена он с презрением отзывался о тех, кто ежевечерне и подолгу смотрел телевизор. Но теперь он легко убедил себя, что есть очень познавательные передачи, которые могут заменить книги. Но даже тогда, когда передача была неинтересная, он не мог заставить себя выключить телевизор и смотрел допоздна, пока сон не закрывал ему глаза.

День ото дня Герою становилось тяжелее подниматься по будильнику. Весь протест, накопившийся к ведомой им жизни, выплёскивался гневом на эту адскую машинку. Одним утром он так рассвирепел, что швырнул будильник об пол. Жена накинулась на мужа с руганью, замешанной на её гнилостном утреннем дыхании.

В тот день на работе, машинально делая бесконечные вычисления, он наблюдал в себе незаживающее чувство оскорблённости от принудительного пробуждения. Никогда раньше это не было так сильно. Возбуждение постепенно спадало, но мысли не уходили в сторону от мечты о свободе пробуждения. Герою казалось, что, обрети он эту свободу, он сможет быть свободным во всём остальном. А ведь требует он так мало – девять часов сна, но не приуроченных к нужному времени подъёма, то есть обязывающих ложиться в десять вечера, если надо вставать в семь утра, а всегда находящихся в его распоряжении в любое время суток. Каждое утро, каждое пробуждение виделось ему новым рождением в мир. И, продолжая сравнение пробуждения с рождением, преждевременное пробуждение представлялось ему преждевременными родами. Девять часов сна – девять месяцев беременности. Недоношенный ребёнок – семичасовой сон – может вырасти в здорового ребёнка (полноценный день), но только если за ним ухаживают с особой любовью. Так же и день после семичасового сна может оказаться достаточным, если два нед о спайных часа компенсируются любовью к женщине или к делу. Если же сон ограничен двумя-тремя часами, то пробуждение после такого сна уподобляется аборту. И не будет тебе жизни, пока не восполнишь этот недостаток в другое время.

В течение дня происходит совокупление тела и души, так что к вечеру происходит зачатие. Сон вынашивает тебя для новой жизни, и каждое утро ты рождаешься заново, новым человеком, умудрённым опытом предыдущего дня – предыдущей жизни. Сон – это мать, из которой ты родился, и от того, как ей позволят тебя выносить, зависит твоя жизнь – жизнь следующего дня.

Теперь Герой с особым чувством ждал выходных дней и праздников, не чтобы долго спать, а чтобы просыпаться самому. Добровольное пробуждение стало для него чем-то святым, и, когда жена в одно из воскресений грубо растормошила его, требуя начать что-то делать по хозяйству, он изо всех сил влепил ей пощёчину. Жена очень испугалась, так как раньше он никогда на неё даже не замахивался. Он любил в себе холить чувство вымученной гордости, что он никогда не бил женщину. Теперь же, после первой пощёчины, Герой обрадовался потере этой обременительной невинности, а жена некоторое время не заводила ссор, но, видя, что муж не отвечает на бросаемые пробные камни, снова вошла в прежний режим оскорблений и криков, и только свободное пробуждение в выходные дни осталось неприкосновенным.

Одержав первую победу над внешним миром, Герой стал пристально задумываться о буднях. Чем слаще было свободное пробуждение в воскресные дни, тем унизительней и нетерпимей становилось принудительное пробуждение в будни. Его работа виделась ему изощрённым орудием, с помощью которого общество вторгалось в его духовную жизнь. Только во время болезни общество соглашается дать человеку свободу спать и пробуждаться, как того требует его душа, да и то в корыстном соображении, что сон в данном случае будет служить лекарством, и, следовательно, вернёт человека в строй трудоспособных.

Герой вспоминал, как, бывало, ему хотелось проснуться к какому-то определённому часу. Так было в то утро на втором месяце их женитьбы, когда он хотел встретить жену в аэропорту после её недельной командировки. Он поставил будильник на пять утра, но проснулся сам – без одной минуты пять. И так случалось всегда, когда душа стремилась участвовать в его телесной жизни. И только бездуховная жизнь делала его пробуждение принудительным.

Чтобы оправдать пренебрежительное отношение ко сну, его низводят до якобы элементарного отдыха тела от трудов праведных. В действительности же сон – это необходимый «отдых» души от невыносимой материальности мира. Тело, на примере сердца, постоянно доказывает, что оно может работать без всякого отдыха в течение всей своей жизни.

Как смешон может показаться бунт человека, не пожелавшего просыпаться по команде и не реагирующего на попытки разбудить его. Но если представить, что все люди решат просыпаться свободно, придётся перестраивать всю систему взаимоотношений в человеческом обществе, ибо она станет основываться на духовных отношениях. Это значит, что произойдёт сортировка людей на вкладывающих свою душу в дело, которым они занимаются, а значит, и пробуждающихся для своего дела свободно и самостоятельно, и на людей, душа которых не лежит к делам, что им навязаны. У таких людей, решившихся на свободу пробуждения, душа не позволит растрачивать свою жизнь на чуждое ей дело – она будет клонить их тела в сон в самое ответственное для этого неугодного дела время или медлить с возвращением в тело, когда ненавистное дело требует к себе внимания. Вот тогда и обнаружится, какое огромное большинство людей не пожелало бы проснуться, если бы их не будили.

Эта мысль ошеломила Героя. Он вдруг увидел сон как надёжное убежище от жизни, часто такой нежеланной.

Однако стоило возникнуть у него чувству протеста, как мозг Героя спешно анализировал и разрушал силу этого протеста. И единственный раз, когда мозг не успел включиться, произошёл в полусне, когда он ударил жену из-за того, что она его разбудила. «Значит, я смог обрести силы на чувства из области сна, и, значит, область сна была недоступна для уничтожающей работы мозга. И если суметь не реагировать ни на шум, ни на боль во время сна, а просыпаться только по желанию души – это было бы самым серьёзным шагом в моей жизни», – подумал Герой.

Когда, придя с работы домой, он не включил телевизор, жена спросила с издёвкой, не заболел ли он. Герой ничего не ответил и ушёл в спальню. Он разделся, лёг в кровать и долго лежал, обдумывая принятое решение, которое не ослабело, как всегда бывало с его решениями, но лишь укреплялось.

Он слышал, как жена укладывает спать сына. Это был ежевечерний ритуал плача, угроз, рассказывания сказок, опять угроз и опять плача, который занимал не меньше часа. Сын требовал, чтобы в комнате горел свет – боялся засыпать в темноте, – и всегда настаивал на своём. Жена не выдерживала истерического плача сына и возвращалась включить свет.

«Заснуть так, чтобы и его крик не смог разбудить меня», – мечтал Герой. Вошла жена, разделась и легла. Движение воздуха от её укладывания в постель донесло до него запах пота. Он лежал к ней спиной и притворялся, будто спит. «Ты что, уже дрыхнешь?» – спросила жена, но Герой ничего не ответил. Этим вопросом у них в последнее время исчерпывалось общение в постели. Но теперь Герой думал только об одном – как уйти в сон. Он услышал, как жена открывает ящик тумбочки, вытаскивает вибратор и настраивает его на любимую скорость. Жужжание вибратора погрузило Героя в желанный сон.

Когда он проснулся – он увидел склонённое над ним лицо мужчины. Мужчина был одет в деловой костюм, и на шее у него висел стетоскоп. Рядом появилось испуганное лицо жены.

– Как вы себя чувствуете? – спросил мужчина, и Герой понял, что это врач, но не мог понять, зачем он здесь. Врач потряс Героя за плечо и повторил вопрос.

– Прекрасно, – ответил Герой и сел в кровати, – а, собственно, в чём дело?

Врач было открыл рот, но жена перебила его:

– Я не могла тебя разбудить, ты спал, будто мёртвый.

– Сколько времени? – спросил Герой.

– Три часа дня, – ответил врач.

Герой победно улыбнулся. Его мечта сбывалась – он становился неуязвимым.

– Ты чего улыбаешься? – тревога на лице жены быстро сменилась раздражением. – Ты ведь работу проспал. Я уже тебя и трясла, и водой обливала, и щипала – ничего не помогало.

– Папа, ты живой? – спросил сын, приоткрыв дверь в спальню.

– Спроси у мамы, – сказал Герой.

Врач тем временем кончил измерять пульс. Затем он стал исследовать глаза Героя, прослушивал сердце и наконец глубокомысленно объявил, что Герой вполне здоров, однако он хотел бы его исследовать более подробно в больнице. В заключение он заверил, что случаи летаргического сна крайне редки и столь крепкий сон Героя можно объяснить нервным переутомлением. Врач ушёл с плохо скрываемым недоумением на лице.

А в сердце Героя клокотала радость победы. Он чувствовал в себе небывалую силу. «Вот почему крепкий сон называют в сказках богатырским», – думал Герой. Ему не терпелось ещё раз испытать силы своей души, которые так успешно противостояли напору чужого мира. Визит врача придал ему статус больного, несмотря на диагноз абсолютного здоровья, поэтому Герой решил не вставать с постели. Он взял книжку, но читать не мог и положил её рядом с собой. Он смотрел в окно, в котором покачивались стареющие деревья.

– Так и будешь весь день валяться? – спросила жена, входя в комнату. – Я ведь из-за тебя тоже на работу не пошла.

– Я спать хочу, – сказал Герой, по-прежнему глядя на деревья.

– После смерти выспишься, – ответила жена. Она хотела сказать что-то ещё, но закричал сын, и жена выбежала из комнаты.

Он смотрел на деревья и думал о том, как безразличен он людям и как люди безразличны ему. Вот они рождаются, проходят все стадии жизни, и для тебя это представляется таким естественным, и чувства этих людей не трогают тебя. Когда же они умирают, ты просто переводишь взгляд на других, ещё молодых, и жизнь для наблюдателя продолжается непрерывно. Но когда-то поймёшь, что ты не наблюдатель, а участник, а значит, смерть придёт и к тебе и кто-то другой так же легко переведёт свой взгляд с тебя на кого-то другого. И никто не поймёт предсмертных чувств твоих, пока не умрёт сам, но будет уже поздно и для него, и подавно – для тебя. Так, непониманием друг друга, люди ограждены от преждевременного знания смерти.

Героя стало клонить в сон, и он обрадовался этому мягкому, но властному ощущению. Он заснул ранним вечером и не слышал ни шума телевизора, ни плача сына, ни крика жены. Он лишь чувствовал растущую глубину покоя, который заполнял его.

Утром жена обнаружила, что тело Героя холодно. Вызванный врач констатировал смерть. Жена, напуганная и растерявшаяся, плакала без всхлипываний и мучилась кощунственным чувством облегчения, которое она опознала среди своих ощущений горя, ужаса и беспомощности. Приехала тёща и, бегло взглянув на нелюбимого зятя, увезла внука к себе. Когда на вопрос мальчика: «Что случилось с папой?» тёща ответила: «Он умер», – мальчик ринулся к телефону.

– Ты кому звонишь? – удивилась тёща.

– Я хочу попрощаться с папой, – сказал сын.

Мускулистая смерть

Его огромные мускулы прельщали женщин.

Зная об этом, Нар всегда ходил напрягаясь, чтобы мышцы выступали рельефнее. Он никогда не держал руки, что называется, «по швам», а присгибал их в локтях, выпячивая грудную мускулатуру. Это влекло за собой и поднятие плеч, которые хоть и были от природы покаты, но, обросшие мышцами, казались широкими. Постоянное напряжение так вошло у него в привычку, что даже во сне он поигрывал бицепсами.

В семнадцать лет он уехал из маленького городка в столицу, поступил в институт и взялся за изучение наук с настырностью и усидчивостью провинциала. Но не меньше усилий он посвящал спорту. Увидев однажды фотографию знаменитого культуриста, Нар раздобыл журналы и книги по культуризму, и стены в его комнате быстро украсились фотографиями, но не женских, а мужских тел, состоявших из гипертрофированных сгустков мышц, за взращивание которых культуристы получали международные призы.

Чем больше мышц появлялось на теле Нара, тем больше он проникался к нему любовью. Особенно ценил он своё тело за способность привлекать внимание женщин. Правда, это удавалось не со всеми. Вернее, внимание обращали практически все, но то тёплое внимание, которое так легко переходит в нежность, доставалось ему не всегда. Некоторые девушки иронически смотрели на его топорщащийся на мышцах пиджак и спрашивали:

– Ты что, туда вату подкладываешь?

– Можешь потрогать – всё настоящее, – серьёзно отвечал Нар.

– Как-нибудь в другой раз, – говорили девушки, предпочитая верить ему на слово.

На одной из первых студенческих вечеринок некая любознательная девушка попросила его показать ей мышцы воочию. Она провела Нара в другую комнату, где никого не было, и попросила его раздеться до пояса. Пока он аккуратно укладывал пиджак и рубашку на стул, девушка успела раздеться полностью, бросив одежду на пол, так что, когда он повернулся к ней, ему предстало зрелище, которое он увидел впервые в жизни.

– Какая у тебя большая грудь, как у женщины, – воскликнула она и поцеловала его в сосок.

Он рефлекторно напряг мышцу, и грудь подпрыгнула. Девушка рассмеялась и поцеловала его в губы.

Несмотря на то, что мозг его норовил отключиться и предоставить телу свободу, всё-таки Нар успел связать два факта: начальный интерес девушки к его атлетической фигуре и получаемое наслаждение. И впоследствии Нар замечал, что все любовные испытания, которым он подвергал своё тело, происходили по одной и той же схеме: женщина, восхитившись его телом, предлагала своё. Усвоив эту закономерность, Нар стремился, чтобы она срабатывала как можно чаще.

Лето он старался проводить на пляже, даже если дни были пасмурные. Он ходил вдоль берега, заговаривая с девушками. Иногда он играл в волейбол, но из-за обилия мышц движения Нара оказывались скованными и недостаточно быстрыми, так что некоторые худощавые игроки, которых он про себя называл «бегунами», играли живей его. Поэтому, сделав несколько ударов, чтобы продемонстрировать мускулатуру в движении, он выходил из круга, будто бы разочаровавшись в квалификации остальных. Зимой Нар с бравым видом выходил во двор натираться снегом и старался никому не показать вида, что ему холодно. Он также ходил на реку, где в определённом месте плавали «моржи». С каменным лицом он окунался в большую прорубь и отталкивал от себя льдины. Вокруг собиралась толпа зрителей, постукивающая ногу об ногу от мороза, и Нар вылавливал из неё восторженные взгляды. Ничего удивительного, что зимой Нар обыкновенно ходил простуженный.

Однако, к его величайшему сожалению, большую часть времени приходилось носить одежду, и, уж коль одежда скрывала его мускулатуру, он старался перенести на одежду ту функцию привлечения внимания, которую выполняло бы тело, будь оно обнажено. Посему цвета он выбирал в гамме от ярко-зелёного до оранжевого, а фасоны изобиловали выточками, хлястиками, кармашками, окантовками и прочими ухищрениями. Увидев Нара в очередном наряде, один из приятелей сказал ему:

– Уж ты бы лучше разделся, был бы хоть вид попристойнее.

А когда ему кто-нибудь говорил в лоб, что он одевается безвкусно, Нар требовал логических доказательств, которых, конечно, ни у кого не находилось, и он чувствовал себя победителем.

Иногда, разглядывая своё тело, Нар вспоминал, что он должен когда-то умереть и что столько трудов, положенных на выращивание таких красивых мышц, пропадут бесследно вместе с самими мышцами. В ужасе отшатнувшись от этой мысли, Нар запихивал её в тёмный угол сознания и направлялся на тренировку. Проходя по улице мимо витрин магазинов, он смотрел на своё отражение и радовался, что ещё молод и ему предстоит долгая жизнь с таким красивым и сильным телом.

Как-то он увидел объявление о приёме в студию пантомимы. Нар записался в тот же день и с радостью купил себе униформу мимов – чёрное трико. На первом занятии правый рукав лопнул по шву, когда он резко согнул руку. Но одна из студенток вызвалась зашить его. Когда через несколько дней они оказались в постели, девушка поведала ему о своих опасениях забеременеть и наотрез отказалась принимать всерьёз противозачаточное средство, которое он стал было напяливать неумелыми пальцами. В качестве компромисса девушка повернулась к нему спиной.

Поначалу Нар был шокирован, так как у него возникли ассоциации с педерастией, но потом желание взяло верх, и он с грехом пополам от него избавился. Нар чувствовал, что девушка ожидает от него какого-то компромисса, чтобы получить ту долю ощущений, которые по законам природы причитались и ей, но, оказавшись в удовлетворённом состоянии, он уже не хотел о ней думать и любовался мышцами своего брюшного пресса. Девушка с нежностью рассматривала тело Нар а, послужившее ей объектом эстетического восхищения, которого у неё хватило лишь на ещё одну встречу.

Отзанимавшись мимическим искусством около месяца, Нар решил продемонстрировать приятелям свои успехи. Он не поленился переодеться в чёрное трико и объявил название номера – «Хищная птица». То, что он пытался изобразить, перегибаясь в талии и оттопыривая руки назад, более походило на упражнение для косых мышц спины. Некоторые зрители высказали мнение, что если уж это птица, то никак не хищная, а скорее всего домашняя, под названием «индюк». И действительно, в том, как он пыжился, определённое подобие наблюдалось, но его он легко достигал и вовсе без всяких занятий, о чём ему без обиняков поведала благодарная аудитория. После этого дебюта Нар прекратил свои занятия в студии пантомимы.

Все растущая любовь Нара к собственному телу постоянно вызывала у его знакомых желание над ним подтрунивать, и Нар воспринимал это стоически. Однако многих он просто раздражал, и, когда, бывало, ему говорили грубости, он, вместо того чтобы ответить тем же или просто прекратить с этим человеком общаться, начинал «выяснять отношения» и добросовестно удивлялся: «Ну, что я тебе сделал?», – так что на него махали рукой и отходили в сторону.

Несколько раз, когда назревала драка из-за совсем уж невыносимых оскорблений, Нар раздувал мышцы и сверкал глазами в направлении обидчика, чем ему удавалось устрашить противника и заставить его совершить примирительные действия, за которые Нар охотно хватался.

Как-то раз он шёл по улице с девушкой и проходящий мимо парень толкнул его. Нар остановил его за рукав и потребовал извинения. Тот послушно остановился, будто прикидывая, извиниться или нет, и вдруг сильно ударил Нара в лицо. Нар на секунду потерял сознание, но удержался на ногах. Придя в себя, он увидел, что парень бежит, быстро удаляясь. Нар бросился за ним, но очень скоро почувствовал, что парня ему не догнать – Нар бегал медленно, да тот уже и скрылся из виду. Нар вернулся к плачущей от испуга девушке, крови на лице не было, а боль быстро прошла. Девушка в этот вечер была очень ласкова, а Нар вслух негодовал на «подлеца», внимательно изучая своё неповреждённое лицо в зеркальце её пудреницы.

Приходя «качаться» в спортивный зал, Нар приносил с собой литр молока в картонном пакете, который он ставил рядом со штангой и выпивал за время тренировки. В каком-то журнале он вычитал, что именно таким способом резко ускоряется рост мышц. В один из дней в зале проходила тренировка волейболисток, и к нему часто забегали девушки забрать залетевший мяч, так как в то время Нар самозабвенно выжимал штангу. Одна из девушек, забирая мяч, спросила его, зачем он пьёт молоко. Нар объяснил, а она глупо захихикала. Вскоре у волейболисток начался перерыв, и они расселись неподалеку от Нара. Он же старался не обращать на них внимания, будучи уверен, что большинство девушек наблюдает за ним. Поотжимав штангу, он принимался попивать молоко очень маленькими и медленными глотками – так было указано в журнале. В то же время он как бы невзначай поворачивался к девушкам разными сторонами своего тела. Та, что подбегала за мячом, спросила его издали, давно ли он занимается культуризмом. Нар ответил ей, напрягая голос, чтобы она, да и все остальные, услышали его.

– А правда ли, что культуристы бреют тело?

– Да, это необходимо для соревнований, – подтвердил Нар, вспоминая, что ему пора подбрить грудь и под мышками.

– И сколько вы молока выпиваете? – спросила любознательная девушка.

– Один литр за тренировку, – с готовностью ответил Нар и, чтобы поддержать разговор, добавил, сделав очередной глоточек: – Ну и молоко теперь делают – настоящая вода.

Все девушки вдруг покатились от хохота. Оказалось, что, когда Нар отлучался в туалет, девушки выпили почти всё молоко и налили вместо него воду, а Нар, вернувшись, продолжал её пить, ничего не подозревая. Когда девушки рассказали ему об этой шутке, Нар снисходительно посмеялся вместе с ними, хотя на душе у него было неприятно – впервые над ним смеялось столько женщин и именно тогда, когда он был во всеоружии, то есть с обнажённым телом.

Этот случай увеличил его копящуюся неудовлетворённость женщинами. Вообще говоря, больше всего ему нравилась завязка отношений, которая состояла в восхищении его телом. Однако связь быстро утомляла Нар а, потому что женщинам приходилось потакать, вынуждая себя на ответное восхищение. Впрочем, и женщины почему-то быстро охладевали к нему. Кроме того, тренировки и занятия в институте отнимали у Нара много энергии, и чем рельефнее становились мускулы и глубже знания по предметам, тем реже просыпался у него интерес к женскому телу. Потому он стал воспринимать как назойливый укор постоянную готовность женского тела к совокуплению, о которой некоторые женщины осмеливались ему намекать. Самое большое удовольствие он получал, когда женщина делала ему массаж, так как он знал, что в это время она любуется его телом. А во время объятий ему всегда казалось, что женщине безразлично, он это или кто-либо другой – ведь чем крепче объятия, тем меньше она может видеть его тело. Нар также опасался, что продолжительное движение бёдрами, которого от него так жадно ждали женщины, приводит к непропорциональному развитию мышц, опоясывающих талию, и таким образом нарушается силуэт его фигуры. Поэтому он предпочитал посадить женщину на себя, чтобы его тело было всегда ей видно, да и двигаться ему тогда почти не приходилось.

С одной девушкой он встречался около года и даже продумывал возможность женитьбы. Но однажды она упомянула, что у неё было воспаление придатков, и Нар насторожился и стал её подробно расспрашивать, как долго длилась болезнь, как девушку лечили и лежала ли она в больнице.

– Что ты так забеспокоился? – удивилась она. – Ведь всё давно прошло.

– Но я читал, что женщина может стать от этого стерильной, – пояснил Нар. Иногда ему нравилось представлять себе будущего сына, с восхищением смотрящего на своего сильного отца. И чем больше он об этом думал, тем яснее он понимал, что не может поставить на карту свою жизнь так легкомысленно – если девушка не сможет забеременеть, придётся разводиться и ломать всю жизнь.

Но встречаться с этой девушкой он продолжал, так как жила она рядом, что было очень удобно. Наступил день её рождения, и Нар подарил ей очень красивую открытку. Преподносил он её в конверте, да так церемонно и торжественно сдобрил её столькими витиеватыми пожеланиями, что девушка вынуждена была его прервать.

Нар допытывался у неё весь вечер, почему у неё такое плохое настроение, а когда на следующий день он ей позвонил, она сказала, что больше не хочет его видеть.

– Почему? – искренне удивился Нар. – Может быть, я сделал что-нибудь не так, ты скажи мне.

Но она не пожелала ничего объяснять и попросила больше ей не звонить. Сначала он решил пойти к ней и потребовать объяснений, но потом подумал, что это не гордо, и сел писать обстоятельное письмо, где на пяти страницах логически доказывал, как важно им оставаться вместе. «Уж если это письмо её не убедит, то я не намерен больше унижаться», – сказал он себе, очень точно предчувствуя, что она ему не ответит.

Самой большой статьёй расхода в бюджете Нара была еда.

Тучные мышцы нужно было содержать – они нуждались в хорошем и обильном питании. Желудок его неохотно принимал рубленое мясо и настоятельно требовал грудинку, филейные и прочие мясные части. Фрукты вызывали у него особое вожделение. Если перед ним ставили вазу с фруктами, он не мог остановиться, пока не съедал всё. Поэтому в гостях он себя вёл демонстративно непринуждённо, будто бы и все вокруг обладают таким же аппетитом. На предложение поесть он соглашался тотчас, но всегда добавлял: «Только, пожалуйста, чуть-чуть». В ожидании супа он выбирал самый большой кусок хлеба, который он тщательно намазывал жирным слоем масла, так что поверхность хлеба не просвечивала, затем он укрывал этот слой несколькими кусками колбасы или мяса – сыра он не любил, считая его малокалорийным. Потом Нар милостиво принимал тарелку супа, соглашался на добавку, досконально очищал тарелку со вторым и был готов к десерту. Шоколад он хоть и любил, но старался много не есть, опасаясь испортить зубы. Так как безостановочно есть фрукты ему было неудобно, Нар вставал из-за стола и, разговаривая с тем или другим, старался проходить мимо вазы с фруктами и как бы невзначай брать то яблоко, то грушу, то ещё что-то. Благодаря таким пищеварительным способностям, мышцы Нара прямо рвались из-под тонкой плёнки кожи, которая кое-где напоминала даже не плёнку, а сеть, накинутую поверх мускулов кровеносными сосудами.

В одни из летних каникул Нар поехал отдыхать на взморье со своим другом. Все дни они проводили на пляже, где старались познакомиться с каждой миловидной девушкой. Наметив очередную разомлевшую на солнце жертву, Нар возглавлял атаку. Его друг был чуть позади, а Нар, потрясая мышцами, произносил, заслоняя собой солнце, что-нибудь глубокомысленное официальным басом:

– Надеюсь, мы вам не помешаем, если расположимся поблизости от вашей очаровательной спины.

Каждый раз его друг внутренне морщился от фальшивости такого вступления, тем более когда девушка откликалась с явной иронией, и заговаривал сам, спасая положение. Его собственное тело выглядело щупленьким на фоне Нара, но он мог разговаривать с любой девушкой так легко, будто знает её с раннего детства. Нар никак не мог понять, почему девушки часто отдавали предпочтение его другу, и, чувствуя себя задетым, старался не подавать вида и до упора расправлял плечи.

Раз в день они ели в ресторане и договаривались для удобства платить одному за двоих по очереди раз в день. Так получалось, что когда платил Нар, он съедал в два раза больше, чем друг, а когда была очередь платить другу – больше в три раза. Друг заметил, но ему было неудобно заводить об этом разговор. Нечто аналогичное происходило и с едой, которую они готовили дома, так как расходы они договорились делить пополам.

Как-то вечером, готовясь отправиться на прогулку, Нар сидел у зеркала и, жестоко расправившись с незваным прыщом, залеплял образовавшуюся воронку некоей мазью. К нему подошёл друг и попросил дать этой мази, так как у него треснула кожа между пальцами ног от ежедневного пребывания на пляже. Нар, не отрываясь от зеркала, сказал:

– Не могу, это очень дорогая мазь, которую я с трудом достал. Я её использую только для лица.

– Ну и дерьмо же ты, – потрясённо протянул друг.

– Ты думай, что говоришь, – грозно обернулся к нему Нар, держа двумя пальцами тюбик с мазью.

До самого отъезда друг с ним больше не разговаривал, хоть Нар и обращался к нему несколько раз с фразами типа: «Не понимаю, что ты сердишься на меня», пока друг не пояснил, что знать его больше не желает. После такого откровения Нар тоже самолюбиво замолчал.

Вместо дружбы Нар чувствовал вокруг себя что-то другое. После тренировок, моясь в душе, Нар часто замечал восхищённые взгляды мужчин, и он отгонял смущение, неизвестно почему появлявшееся. Однажды в раздевалке, когда он тщательно вытирался после душа, с ним заговорил мужчина. Спина у него была густо волосата, а грудь совсем безволосая. Нар замечал его и раньше, так как они обычно тренировались в одно и то же время. Нар обращал внимание, что тот пристально наблюдает за ним во время тренировок, и воспринимал это как естественное восхищение любителя профессиональной мускулатурой. И действительно, мужчина стал хвалить его телесные достижения и похлопал Нара по плечу. Потом его рука скользнула на талию, и затем он коснулся ягодиц Нара и выразительно посмотрел ему в глаза. Тут Нара осенила догадка об истинной подоплёке восхищения, и он резко отшатнулся от мужчины. И когда тот протянул руку опять, Нар изо всех сил оттолкнул его, и мужчина ударился спиной о шкафчик.

– Проваливай! – с угрозой в голосе, но не чувствуя злобы, крикнул Нар.

– Дурак ты, дурак! – примирительно сказал мужчина и, держась рукой за ушибленное место, отошёл к своему шкафчику в другом конце раздевалки. Нар поспешно оделся и в смятении вышел на улицу. Шагая, он думал, что, наверно, и раньше то, что он воспринимал как дружеское мужское восхищение его тренированным телом, было далеко не дружеским. Он вспоминал, как несколько раз в душевой мужчины заговаривали с ним, восхищаясь его телом, и в их глазах был уж слишком яркий огонёк. Раз какой-то мужчина похлопал его по заду, но это было как бы в шутку – мол, даже здесь у тебя столько мышц, – и Нар, хотевший было уже рассердиться, вмиг успокоился от общученного прикосновения.

Нар у вспомнились и насмешки приятелей по поводу его походки. Он старался выработать у себя мужественную походку, однако шутники утверждали, что он виляет задом, как женщина. Нар прохаживался перед зеркалом, и то, что другим представлялось вилянием, Нар называл чёткой работой ягодичных мышц. И теперь, идя по улице, он пытался представить себя со стороны, но и не намеревался менять походку, а лишь силился определить, глядя на прохожих, кому из них его походка может показаться соблазнительной. Эти мысли казались ему неприличными, но он вразумлял свою смущённую совесть тем, что он не может отвечать за чувства посторонних людей, если его тело настолько красиво.

Нар постоянно возвращался в мыслях к случаю в раздевалке и вынужден был признаться себе, что отвращения он не испытывал, а только рефлекторный страх. Более того, ему пришлось по вкусу это агрессивное восхищение его телом, которое никогда не исходило от женщин. В женском восхищении он всегда чувствовал излишнюю нежность и скрытую корысть, которая заключалась в желании получить ответное восхищение. Женское же тело восхищало его постольку, поскольку оно оказывалось приспособленным сопрягаться с его телом. Последнее время он часто ловил себя на мысли, что женское тело всё сильнее ощущалось им как чуждое. Он сравнивал его со своим телом, и своё ему нравилось значительно больше, поэтому, когда он неожиданно для себя вдруг представил себе тело того мужчины, оно ему показалось более близким, потому что более походило на его собственное.

Нар уже два месяца не встречался с женщинами, так как интенсивно готовился к ответственным соревнованиям. Он был твёрдо убеждён, что половые сношения наносят вред спортивной форме. Замеряя сантиметром свою талию, грудную клетку, икры, шею, он с радостью убеждался, что размеры приближаются к идеальным, выведенным в специальных таблицах. Видя на тренировках своего агрессивного почитателя, Нар его демонстративно не замечал, а тот лишь улыбался, но не подходил и не заговаривал.

На соревнованиях Нар занял четвёртое место, что, вообще говоря, было неплохо, но оно не принесло тех аплодисментов и наград, которыми были одарены первые три призёра. Поэтому Нар был не в духе. Самое обидное было то, что его не вызвали на сцену при объявлении победителей и он не получил поцелуя и цветов, которые дарили хорошенькие девушки. Погружённый в эти невесёлые мысли, Нар не заметил, как к нему кто-то подошёл. И только когда он почувствовал чью-то руку на своём плече, он резко обернулся. Перед ним стоял его мужчина.

– Чего надо? – грубо сказал Нар и напряг мышцы.

– Они засудили тебя, – с пылким вдохновением сказал мужчина. – Я был в зале и всё видел. Первое место должно было быть твоим. Ни у кого нет прекрасней тела, чем у тебя.

Нар невольно почувствовал горячую приятность этих слов и привычно бросил взгляд на своё отражение в зеркале, висевшем на стене напротив. «Ничего страшного, если я поговорю с ним немножко», – подумал Нар и произнёс вслух:

– Я тоже был уверен в первом месте. У меня идеальные параметры.

– Вот именно, идеальные, – подхватил тот. – Послушай, я давно хотел предложить сфотографировать тебя. Я – профессиональный фотограф, и у меня дома маленькая студия. Я считаю, что тебе нужно послать свои фотографии в несколько журналов. Только через прессу ты сможешь получить настоящее признание.

Сердце Нара забилось быстрей обычного. «Признание» – какое точное слово. Его идеальная мускулатура заслуживает всеобщего признания. Нар представил себе, как люди раскрывают журнал, смотрят на его огромные мышцы и загораются безысходной завистью и непреодолимым восторгом.

– Хочешь, я сделаю несколько пробных фотографий? – услышал Нар.

– Когда? – вырвалось у него.

– Да хоть сейчас.

Нар подумал, что это первый раз в жизни, когда он ощущает такой настойчивый интерес по отношению к себе, и это было так сладко. «Наверно, женщины испытывали то же, когда я уговаривал их», – подумал он.

И хотя он знал, что предложение сфотографироваться не безгрешно, Нар пытался отогнать это знание железной палкой логики, говоря себе, что если тот будет приставать, то он свернёт его в бараний рог.

– Хорошо, но только недолго, – согласился Нар и снова вспомнил, что так часто отвечали ему женщины, которых он зазывал к себе домой. Мужчина не обманул – его квартира представляла собой нагромождение фотоаппаратуры, среди которой стоял большой диван, единственный предмет, который указывал, что это жильё. Фотограф вытащил откуда-то бутылку, но Нар отказался пить. Нара всё время не отпускала мысль, что он находится в положении женщины, и ему нравилось, что за ним ухаживают, обхаживают, прельщают.

Фотограф развернул большой экран, включил яркие лампы и сказал Нару, чтоб он разделся. Нар послушно снял тренировочный костюм, кеды и остался в трусиках. Фотограф, у которого оказались очень длинные и ловкие пальцы, оценивающе посмотрел на Нара, и пальцы его, охватившие и поглотившие в себе камеру, замерли на мгновенье.

– Снимай всё. Слышал про «обнажённую натуру»?

– Слышал, – сказал Нар и, подумав: «А почему бы и нет», снял трусы.

Впервые он чувствовал такое острое смущение перед мужчиной, и уши у него покраснели.

– Иди сюда, – позвал его фотограф, и в голосе его прозвучала нежность.

Он расположил Нара перед экраном, найдя неопровержимый предлог для лёгких прикосновений к его телу, и нырял под кусок чёрного бархата, накинутого на камеру, оставляя на поверхности свои пальцы, прикасающиеся к различным её частям. Нар вставал в различные позы, а фотограф щёлкал затвором.

– Ну, пожалуй, хватит на сегодня, – сказал фотограф, и яркий свет потух.

Нар почувствовал себя неловко в наступившем полумраке и направился к своей одежде. Но мужчина оказался рядом с ним и, обняв Нара за талию, молящим голосом произнёс: «Дай мне дотронуться до твоего божественного тела. Пожалуйста, не уходи. Я сделаю из тебя знаменитость – все будут мечтать посмотреть на тебя. Ты будешь богат и знаменит, а я буду охранять и лелеять твою красоту».

Нар живо нарисовал в своём воображении картину своей жизни в богатстве и знаменитости, чувствуя телом не руки мужчины, а каждый его палец в отдельности. Нар понял, что он никогда бы себе не простил, если бы упустил такую возможность, и постарался расслабиться.

Через час Нар, встревоженный и разочарованный, шёл домой. Встревожен он был болью, которую ему причинил мужчина, и боль эта не проходила. Нар взял такси, но и сидя он чувствовал боль. Страх охватывал его, что телу его нанесён непоправимый ущерб, телу, на красоте и здоровье которого строится вся его жизнь. Нар хотел было поехать в больницу, но стыд удержал его, и он решил подождать до утра.

А разочарован он был равнодушием мужчины к его телу, которое наступило сразу после утоления желания. Нар чувствовал себя обманутым, ведь он на какое-то время поверил, что нашёл человека, который по-настоящему восхитился красотой его тела.

Наутро боль почти прошла. Нар твёрдо решил больше никогда не встречаться с фотографом. Три дня он из предосторожности не ходил тренироваться, ожидая, чтобы боль прошла совершенно. Когда он пришёл в спортивный зал, он сразу увидел фотографа. Во время тренировки они оставались в разных концах зала, и тот не подходил к Нару, будто чувствуя себя виноватым. В раздевалке он появился перед Наром с длинным рулоном в руках.

– Это тебе, – сказал он. – Твоя фотография, на всю стену. Потрясающе получилось. У меня дома остались другие фотографии, если хочешь, зайдём.

Нар взял рулон:

– Спасибо за фото, но больше ничего подобного не повторится, – сказал он и подумал, что эту фотографию он честно заработал. Фотограф почему-то не стал настаивать и лишь смотрел на походку удаляющегося Нара.

Придя домой, Нар развернул рулон на полу. По углам он разложил книги, чтоб фотография не сворачивалась, и его взору открылось идеальное тело. Игра светотени на мышцах была сделана так умело, что они выглядели ещё больше и рельефнее, чем на самом деле. Нар поднял фотографию с пола и прикрепил её к стенке. «Надо будет сделать красивую раму», – подумал он, отойдя к противоположной стене и не в силах оторвать восхищённого взгляда. Он изучал каждый участок своего тела на фотографии и не находил ни малейшего изъяна. Он был запечатлён с очень серьёзным выражением лица, которое у него всегда появлялось, лишь стоило ему напрячь мышцы рук или брюшного пресса. Нар считал, что это выражение придаёт лицу вид красивого благородства. Его руки на фотографии были согнуты в локтях и подняты на уровень плеч, одна нога чуть выставлена вперёд – классическая поза культуриста – и единственное, что было необычно: он был не по-спортивному голый. Остановив взгляд на своём детородном органе, Нар вдруг подумал, что и он так же красив, как остальные части его тела. Думая об этом, он почувствовал растущее вожделение к себе. Его рука инстинктивно потянулась к брюкам и расстегнула их. Так, не сводя глаз со своей фотографии, Нар привёл себя к наслаждению, которое потрясло его своей силой. То, что он испытывал к женщинам, не шло ни в какое сравнение. И что больше всего его обрадовало – это восхищение, которое не перестала вызывать у него фотография после его облегчённого вздоха. Ему показалось, что восхищение даже упрочилось. Через несколько минут его желание возродилось вновь, чего тоже не бывало с ним раньше – обыкновенно ему требовалось на это около часа. Нар ликовал, глядя на своё огромное изображение, и то отождествлял его с собой, то видел в нём сказочного полубога. Только теперь он понял, что кроется под словом «любовь». Она наполняла всю его душу великой радостью просветления, которое понималось его телом как нескончаемая страсть. Пожирая глазами своё изображение и пытаясь уже в какой раз выплеснуть свой восторг, Нар вдруг почувствовал острую боль в груди и, не успев даже испугаться за своё тело, рухнул на пол.

Когда обнаружили его тело и непристойную причину его смерти, было решено похоронить Нара как можно быстрее и без шума. Быть может, из-за такого решения на похоронах, кроме несчастных родителей, прилетевших из своего городка, было лишь два официальных представителя из института. Когда на следующий день после похорон родители пришли, чтобы посадить на могиле цветы, они, к своему изумлению, обнаружили, что на ней уже цветёт одинокий белый цветок на длинном стебле.

Пустая почта

Почтальон появлялся около трёх часов. Но уже после завтрака Сэнди садилась напротив окна с книжкой и миской попкорна и ждала. Книга лежала на коленях на случай, если по телевизору окажется неинтересная программа, но обыкновенно передачи увлекали её больше, чем книга. Однако полностью сосредоточиться ей было трудно – слишком сильны были фантазии о том, что может оказаться в сегодняшней почте. Ещё с детства у неё были предчувствия, что почта принесёт ей большую радостную новость. Когда Сэнди была маленькой девочкой, не умеющей читать, у неё замирало сердце от шуршания брошенных почтальоном писем о металлические стенки почтовой щели. Сэнди удивлялась, почему мать не только не торопится взять почту, но, наконец подняв её с пола, кладёт конверты на стол в гостиной и не распечатывает их, пока не кончит свои дела на кухне. «Быть может, в письмах сообщалось о чём-то важном и замечательном», – думала Сэнди. Позже она поняла, что вовсе не обязательно вскрывать конверт, чтобы узнать, что это счёт или непрошеная реклама. Но и для повзрослевшей Сэнди даже самый ненавистный счёт таил в себе некую загадочность и особенное содержание, поскольку присылался по почте. Сэнди вскрывала конверт ножом из слоновой кости, на который она потратила свой недельный заработок в суеверной мечте, что такой красивый и дорогой нож должен магическим способом привлечь счастливую корреспонденцию. Это напоминало жертвоприношение божеству. Она внимательно рассматривала конверт, марку, штемпель с указанным днём отправки, затем вынимала счёт, изучала, от кого он, на какую сумму, за что, каков срок оплаты, есть ли штраф за задержку, и откладывала его в папку с копящимися счетами.

Сэнди уже месяц как не работала. Она разругалась с хозяйкой, забрала все свои инструменты и ушла, хлопнув дверью. Сэнди закончила школу собачьих парикмахеров и еле сдерживалась, когда хозяйка, не имевшая специального образования, делала ей замечания. Наконец Сэнди взорвалась, когда хозяйка стала показывать ей, как нужно подстригать шерсть на ногах у пуделя:

– Стригите сами! И нечего меня поучать! – крикнула ей в лицо Сэнди и оставила хозяйке достригать удивлённую собаку.

За время отдыха у Сэнди зажили руки от собачьих укусов, и кожа исторгла маленькие кусочки шерсти, которые въедались клещами, вызывая зуд и боль.

Сэнди томилась своим досугом. Мать с утра уезжала на работу, ворча, что Сэнди опять будет целый день бездельничать. Сэнди старалась промолчать – ведь мать не требовала денег ни за еду, ни за жильё.

Плотно позавтракав, Сэнди убирала дом, заполняя своим большим телом маленькие комнаты. «Что же будет сегодня в почте?» – сладко волновалась она. С месяц назад к ней пришло предложение о подписке от распространителей различных журналов. Одновременно с подпиской происходило участие в лотерее. Сэнди подписалась на «Плэйгёрл» и с трепетом ждала теперь не только первый номер журнала, но и возможный выигрыш. Она планировала, как бы она потратила эти деньги: прежде всего она купила бы машину и сняла бы квартиру в центре города. Теперь ей приходилось ехать около часа на автобусе, чтобы добраться до центра. Впрочем, в последнее время у неё редко появлялось желание куда-нибудь ехать развлекаться. Если она сидела в баре, к ней никто никогда не подходил. Часто она замечала, как косятся на её тучное тело. Две подруги, которые у неё были со времён школы, повыходили замуж, нарожали детей и жили миль за двести в маленьких городках. Так что одной ходить было неловко, и лишь иногда она выбиралась в кино.

Но большое тело Сэнди порождало большие желания, удовлетворить которые жизнь не предоставляла возможности. Свою девственность она с готовностью потеряла в 18 лет с 15-летним неразборчивым мальчиком, и с тех пор судьба улыбалась ей считанные разы, да и улыбки эти были мгновенными и далеко не очаровательными.

В один из дней почта упала на пол тяжелее, чем обычно. Это был долгожданный журнал. Сэнди подпрыгнула от радости, и дом дрогнул от её веса. Она раскрыла вспотевшими пальцами скользкие страницы. О, сколько бы она отдала, чтобы хоть минуту провести с одним из этих мужчин!

Прежде чем уединиться с ними в спальне, она просунула руку в почтовую щель, проверить, не застряло ли там письмо.

Однажды там действительно застряло письмо, и с тех пор Сэнди проверяла несколько раз в день, пуста ли щель, удлиняя таким способом жизнь надежды.

Она заказала по почте приглянувшийся вибратор, который рекламировали в журнале, и стала ждать получения посылки трепетно, как свидания. А пока она привычно заманивала наслаждения пальцем.

Однажды утром, натягивая на себя джинсы, Сэнди не смогла застегнуть молнию – они стали невыносимо малы. Сэнди обрадовалась, что теперь у неё есть предлог, чтобы погулять по торговому центру и купить новые джинсы. Она любила уходить из дома, чтобы отвлечься от ожидания почты и чтобы ко времени возвращения домой почта уже лежала в ожидании её.

Однако купить джинсы не удалось – не оказалось достаточно большого размера, и нужно было ехать в специальный магазин, где продают одежду только больших размеров. Но этот магазин находился на другом конце города, так что Сэнди решила вернуться домой – почта должна была уже прийти к её возвращению. Сэнди вспомнила своё ощущение, когда несколько лет назад она уезжала на неделю в отпуск. И всё одинокое время отпуска украшалось предвкушением разбора недельной почты. «В шесть раз больше писем», – подсчитывала Сэнди, невидящим взглядом смотря в раскрытую книгу. Сколько радости и надежды вскрывать один конверт и видеть, как другие в стопке поджидают тебя, – у неё было такое ощущение, будто мир со всеми неисчерпаемыми и непредвидимыми возможностями проскользнул в отверстие почтовой щели.

Дома её ждала посылка с вибратором. Она набросилась на него, и начался её медовый месяц. Но потом холодная механическая исполнительность ей приелась, и Сэнди пользовалась его услугами с удовольствием, но без трепета. И только фотографии из «Плэйгёрл» придавали её ощущениям романтическую окраску. Потом на неё находила меланхолия от одиноко проходящей жизни, и она плакала навзрыд – тише у неё не получалось. Сэнди догадывалась, что, будь она не такой толстой, жизнь её значительно изменилась бы: она бы стала привлекать мужчин, так как лицо её было хорошеньким. У Сэнди скопилась целая библиотечка книг по всевозможным диетам, и она с увлечением следовала очередной из них в течение недели. По несколько раз в день Сэнди взгромождалась на весы и следила за стрелкой, которая еле удерживалась, чтобы не зашкалить. Однако ей никогда не удавалось сбросить вес более чем на 10 фунтов, после чего она уставала от диеты и набрасывалась на еду с новыми силами. Причём оказывалось, что после каждой диеты она набирала вес ещё больший. Однажды она обратилась в специальную клинику для похудения. Её посадили на диету, и Сэнди должна была каждый день ездить в клинику взвешиваться. Условия были такими, что, если она не укладывалась в рассчитанную шкалу уменьшения веса, Сэнди должна была платить штраф. Получалось так, что каждый раз ей приходилось выкладывать деньги. Поэтому, заплатив несколько раз штраф, она предпочла больше денег не тратить.

Больше всего Сэнди не любила воскресенье, так как в этот день не было почты. Да ещё мать сидела дома, поэтому Сэнди уходила в близлежащий торговый центр и глазела на витрины и на мужчин, проходящих мимо. Сквозь облегающие джинсы легко угадывался пол, и Сэнди не могла оторвать взгляда от мужских разнообразных бёдер. «А что, если подойти к кому-нибудь, – мечтала она, – и сказать: давайте проведём вместе ночь, – или: – давай переспим, – или…» Но Сэнди знала, что у неё никогда не хватит духу это сделать.

Однажды она увидела по телевизору рекламу о компьютерном бюро знакомств. Сэнди отправила запрос и в один из дней получила по почте анкету. Это был для неё поистине праздничный день, открывший время надежд. Сэнди несколько раз перечитала анкету и в графе «отношение к сексу» поставила крестик на «очень либеральное». В остальные графы она не помнила, что вписала. Сэнди отправила анкету и деньги, и ей стали ежемесячно приходить списки мужчин с именами, адресами и телефонами. Звонить самой ей было неловко, но этого, как оказалось, и не требовалось – телефон стал звонить вечерами почти не переставая. Мать подозрительно смотрела на Сэнди, забиравшую телефон в свою спальню, и спрашивала Сэнди, когда та, возбуждённая от разговора, возвращалась в гостиную:

– Кто это звонил?

– Не твоё дело, – отвечала Сэнди.

– Нет, это моё дело. Вот когда будешь зарабатывать деньги и жить отдельно, тогда мне будет наплевать.

– А тебе и сейчас наплевать!

– Нет, не наплевать – вот занесёшь в дом ещё какую заразу. Кто это звонил!?

– Знакомый, – уступала Сэнди, не желая злить мать, так как чувствовала свою финансовую зависимость. Но Сэнди не хотела рассказывать, откуда она взяла столько знакомых, ей было стыдно своей беспомощности. Поэтому каждый раз она придумывала, что звонит один и тот же знакомый, чтобы не вызвать подозрения их обилием. Но материнских подозрений было и так предостаточно, так что Сэнди не раз с ненавистью смотрела на мать, смущаясь и наслаждаясь этим чувством.

Большинство мужчин спрашивали, сколько она весит, и, когда она называла вес, не проявляли желания встретиться.

Тогда она перестала называть свой вес, а просто говорила, что она полная. Таким образом, ей удалось встретиться с тремя, которые постарались сократить встречу до минимума, после того как увидели её. Один раз ей позвонил парень и, почти ни о чём не спрашивая, пригласил на обед. Он сказал, что заедет за ней. Сэнди кокетливо уложила свои густые чёрные волосы, надела платье с блёстками. Лицо своё она укрыла многослойными цветами косметики. Но никто не появился. Ехидный вопрос матери: для кого это она так разрядилась – дал выход её слезам, которые не принесли облегчения. Сэнди изучила себя и знала, что только оргазм может ослабить любое напряжение, будь то гнев, тоска или тревога. Поэтому она пользовалась вибратором не только чтоб притушить похоть, но и в терапевтических целях. Она заперлась у себя в спальне, и дрожь вибратора прекратила дрожь её тела.

Когда ей в очередной раз позвонил новый голос и договорился о встрече, Сэнди уже представляла, чем это может кончиться, и решила встретиться в баре, чтобы, во-первых, мать не оказалась бы свидетельницей ещё одного фиаско, если этот парень не придёт, и, во-вторых, чтобы хоть послушать музыку, после того как парень, увидев Сэнди, скажет, что ему срочно нужно куда-то уходить. Парень назвался Биллом и сказал, что будет в кожаной куртке. Сэнди сказала, что у неё коричневые глаза и чёрные волосы и что на кофточке у неё будет фарфоровая брошка, изображающая конверт.

Сэнди просидела за столиком в баре минут двадцать, наблюдая за тремя парнями, один из которых был в чёрной кожаной куртке. Она сосала свой коктейль и думала, Билл ли это и решится ли он подойти к ней. Парни пили пиво и громко смеялись. Сэнди заметила, что они поглядывают на неё. Она была уверена, что они смеются над её толщиной, и Сэнди было стыдно, будто она голая. То внимание, которое привлекало её толстое тело, всегда вызывало у Сэнди ощущение обнажённости. И ей пришла в голову мысль, что красивая женщина, на которую все смотрят, тоже должна себя чувствовать, будто она голая. То есть равноценное по силе внимание обыкновенная женщина могла бы привлечь, только если бы она действительно появилась голой в общественном месте. А уродство и красота нейтрализуют одежду. Эти мысли отвлекли её, и она не заметила, как перед ней оказались трое, среди которых был парень в кожаной куртке. Он сказал под гогот остальных:

– Эй, милашка, давай заниматься штангой вместе.

– Какой штангой? – не поняла задрожавшая Сэнди. – Ты Билл?

Через секунду до Сэнди дошла шутка, и девушка снисходительно улыбнулась. Билл отхлебнул из кружки, заливая смех пивом, и сказал:

– А ты Сэнди.

Сэнди кивнула.

– Хочешь с нами прокатиться на машине? – спросил Билл.

– Можно, – согласилась Сэнди, удивлённая продолжением знакомства. Билл шепнул что-то своим приятелям, и они опять засмеялись. Сэнди почувствовала сыромятный запах кожи, который шёл от куртки Билла.

– Пошли, – сказал Билл, и Сэнди поспешно допила свой коктейль.

Когда она поднялась, приятели Билла опять загоготали, увидев тучность Сэнди во всей её красе.

– Езжай сам, – услышала Сэнди, как один из приятелей сказал Биллу, когда они подошли к машине.

– А вы что? – удивился Билл.

– А мы тебя здесь подождём, – сказал другой приятель. – Смотри не потеряй голову, – давясь от смеха, добавил он.

Сэнди покорно села в дряхлую машину.

– Ты где живёшь-то? – спросил Билл, когда они отъехали от бара. Сэнди назвала адрес. Билл молчал, и Сэнди ждала, что же будет дальше. Потом она не выдержала и спросила:

– Куда мы едем?

– К тебе.

– Ко мне нельзя, я живу с матерью, – спокойно сказала Сэнди.

– О чёрт, ко мне тоже нельзя. Чего же ты сразу не сказала? – раздражённо бросил Билл.

– А ты не спрашивал, – удивилась Сэнди и робко предложила: – Мы можем в мотеле остановиться.

– Ты что, смеёшься? Может, у тебя деньги есть?

– Нет, – сказала Сэнди и пожалела, что у неё нет этих проклятых двадцати долларов, из-за которых срывается приключение.

Они подъехали к дому Сэнди.

– Мать уже спит, – сказала Сэнди, увидев тёмные окна. Мимо проезжали машины, освещая фарами напряжённое лицо Билла и накрашенные губы Сэнди.

«Даже поцеловать не пытается», – привычно констатировала она. В этот момент Билл положил руку ей на плечо, а другой расстегнул молнию на джинсах. Сэнди с радостью раскрыла рот. «Хоть так», – подумала она, с жадностью вдыхая уже ставший забываться запах. Наконец Билл оттолкнул её голову и застегнул молнию.

– У тебя это хорошо получается, – сказал Билл и добавил: – Ну, мне пора.

Сэнди молча вышла из машины и направилась к дому. Она слышала, как Билл, не дожидаясь, пока она откроет дверь, завёл машину и, громко газанув, уехал. Войдя в дом, она залезла рукой в почтовую щель, проверяя, не застряло ли там что-либо из почты, которую она сегодня уже вынимала. Но щель была пуста.

Как-то почта ей принесла программу курсов, предлагаемых в городском культурном центре. Ей бросилось в глаза объявление о курсах по обучению танцам живота. Сэнди подумала, что это было бы прекрасным применением её обширному животу. Курсы были недорогие и начинались через месяц. Сэнди записалась и стала мечтать, как она сможет привлекать мужчин своим искусством. Перед глазами стояли кадры из какого-то фильма, где «животная» танцовщица вызывала восторженные вопли мужского зрительного зала. Но чем ближе подходил день начала занятий, тем больше понимала Сэнди, что на неё нашло какое-то затмение – ну, кому и где она сможет продемонстрировать своё умение, да и не вызовет ли она отвращение своим животом вместо вожделенного желания. И в конце концов её обуял обыкновенный стыд показать своё тело.

Так что Сэнди решила потратить деньги, отложенные на курсы, на что-нибудь другое и купила себе красный шёлковый халат. Хоть полы его еле сходились на ней, Сэнди удавалось очертить талию, затянув пояс.

В один из дней Сэнди, как всегда, сидела у окна, поджидая почтальона. Он появился неожиданно и, поднимаясь по лестнице к двери, споткнулся и чуть не упал. Тут Сэнди впервые пришло в голову, что почтальон – мужчина, а не существо, разносящее почту. Он был бородат и с обширной лысиной, хотя ему было не больше сорока.

В почте были рекламы, и Сэнди подумала, что единственно, кто думает о ней, это те, кто хочет ей что-либо продать.

Была ещё открытка от подруги, которая сообщала, что она опять беременна. Сэнди представила её вздувшийся живот и сразу вспомнила лысину почтальона.

«А что, если с ним заговорить? – стала фантазировать Сэнди. – Нет, я не успею – он бросает письма и сразу уходит. Интересно, женат он или нет? А что, если пригласить его в дом? Нет, он откажется, небось торопится разнести все письма, чтобы скорей – к жене и деткам». Черт лица Сэнди не разглядела под густой бородой и гадала, обрезанный он или нет.

На следующий день она ждала почту с ещё большим нетерпением. Ко времени, когда он должен был появиться, Сэнди подкрасила глаза и губы, вышла во дворик со складным стулом и уселась с раскрытой книгой.

Подъехал почтальон на своём джипе и стал возиться, сортируя почту. Наконец он вывалился из машины с тяжёлой сумкой и, не глядя на Сэнди, стал подниматься к её дверям. «Добрый день», – крикнула она ему. «Добрый день», – буркнул он и зашагал к соседнему дому. У Сэнди было ощущение, будто она пришла на свидание, но никто не явился. И тут у неё мгновенно возник в голове план, будто она давным-давно подготавливала его, но скрывала от самой себя, дожидаясь, пока он станет совершенным и готовым для воплощения в жизнь.

На следующий день Сэнди утром пошла на почту и послала себе заказное письмо, вложив туда листок чистой бумаги. Ей сказали, что письмо может быть доставлено в тот же день. Придя домой, Сэнди устроила себе ранний обильный ленч, потом пошла в ванную и стала приводить себя в порядок – косметика сделала её лицо ярким. Потом Сэнди вспомнила, что надо почистить зубы. Она старалась не задеть помаду, но всё равно губы пришлось перекрасить. Она смотрела на себя в зеркало и видела не лицо, а лишь свои горячие глаза. Затем Сэнди покрыла ногти ярким лаком и с трудом сделала педикюр – очень мешал живот. Потом она подмылась, злясь на себя, что с этого надо было начинать, и тут же иронически говоря себе, что всё равно это ей не понадобится. Наконец она надела на голое тело свой новый красный халат и затянула покрепче пояс. Но полы халата она оставила полураспахнутыми, так, чтоб её огромная грудь ясно просматривалась. Сэнди села к окну и потянулась было за картофельными чипсами, но нашла в себе силы остановиться, чтобы не стереть помаду. Потом ещё одна идея сверкнула в её голове, и опять Сэнди удивилась, откуда она могла к ней явиться, – Сэнди стала играть пальцами со своими сосками, и они сразу зашевелились и стали чётко вырисовываться на шёлке халата.

И вот Сэнди увидела идущего по двору почтальона, который направлялся к её двери. Сэнди оцепенела в ожидании звонка. Всё ещё не веря своим ушам, Сэнди услышала его слабый звук и открыла дверь – перед ней стоял бородатый почтальон, держа в руке конверт.

– Вам заказное письмо, – сказал он мрачно.

– Заходите, пожалуйста, – произнесла Сэнди и подумала, что соски её, наверно, обмякли со страха, – ощущала она только колотящееся сердце.

Лысый почтальон переступил порог и протянул Сэнди квитанцию, на которой надо было расписаться. Беря из его руки квитанцию, Сэнди увидела его острый взгляд, но выражение лица было скрыто бородой. Она приложила квитанцию к стенке и расписалась. Поднятые руки высвободили её грудь ещё больше. Расписавшись, она протянула квитанцию почтальону, а он, передавая ей в обмен письмо, придержал его в своих руках. Сэнди удивлённо вскинула на почтальона глаза, и их взгляды совокупились.

– Очень хорошо наложена косметика, – произнёс почтальон, и в глубине бороды шевельнулась улыбка, так и не показавшая зубов.

– Спасибо, – в счастливом предчувствии сказала Сэнди.

– Ты дома одна? – спросил он и захлопнул за собой дверь ногой. Сэнди улыбнулась ему и кивнула головой. Он протянул руку и коснулся её груди. Почувствовав, что его рука уместна, он положил сумку с почтой на пол и сгрёб Сэнди в охапку. Борода кололась, как собачья шерсть. Сэнди высвободила губы и прошептала: «Пойдём в спальню». Однако, не расцепляя объятий, они повалились на ковёр в гостиной, не дойдя до спальни. Почтальон явно спешил – он только приспустил брюки. Сэнди же чувствовала себя победительницей, выталкивая языком изо рта его волосы и стараясь добраться до языка. Натянуть брюки заняло у него ещё меньше времени. «Он так торопится, – подумала Сэнди, – будто он работает не на обыкновенной доставке, а на срочной». Когда он ушёл, Сэнди вспомнила, что они даже не спросили имени друг друга. Она включила вибратор, но на этот раз не раскрыла «Плэйгёрл» – ей хватало свежих воспоминаний и живого запаха.

На следующий день, поджидая почтальона, она боялась, что он не захочет её, и все фантазии о том, как она без первой суматохи просмакует каждое движение, пойдут насмарку.

Сэнди особенно ясно прочувствовала, как прекрасно-тревожно жить ожиданием события, которое желаешь: это ожидание так заполняет твою жизнь, что всё прочее становится незаметным.

Вчера, когда мать пришла с работы и стала ворчать, что Сэнди сидит все дни дома и не ищет работу, Сэнди ничего не ответила, а днём раньше, перед приключением с почтальоном, из-за того же замечания матери разгорелся спор, который, даже утихнув, продолжал тлеть весь вечер. Мать плакала, кляня судьбу, отнявшую у неё мужа и наградившую её такой никчёмной дочерью. Сэнди зло огрызалась, запихивая в рот какую-то еду.

Теперь Сэнди приоткрыла дверь, чтобы облегчить решение для почтальона, если он заколеблется. Рисковать она не могла себе позволить, и Сэнди маячила у полураскрытой двери в своём огненном халате. Почтальон появился, и она раскрыла дверь шире, так что он не мог уже не заметить её. Он бросил письма в щель, и глаза их встретились.

– Хэлло, – позвала его Сэнди.

Почтальон не ответил, но вошёл в дверь.

«Теперь у нас много времени, – подумала она, – не надо расписываться в квитанции, не надо ждать, пока он решится ко мне прикоснуться». И действительно, почтальон прямо с порога схватил её за грудь.

– Как тебя зовут-то? – спросила Сэнди, улыбаясь его быстроте.

– Грег, – ответил он нехотя.

– А я – Сэнди.

– Ты что, всегда одна дома сидишь?

– Почти всегда. А ты совсем разденься.

– Нет, не могу, – отказался Грег, – мне спешить надо.

И он спешил, да ещё как. Но Сэнди не роптала – она уже давно призналась себе, что ей выбирать не приходится и нужно быть довольной тем, что посылает судьба.

– Хочешь встретиться вечером? – осмелилась предложить Сэнди, когда почтальон взялся за ручку двери.

Он оглянулся, посмотрел на неё как на зарвавшуюся нахалку и сказал:

– У меня жена и дети, да и как тебе могло такое в голову прийти?

Сэнди испугалась, что это может оттолкнуть его, и покорно пояснила:

– Да ты не подумай чего, я как для тебя лучше хотела, а мне так тоже хорошо.

– Ну, пока, – ухмыльнулся Грег.

Сэнди хотела сказать «До завтра», но вовремя сдержалась и сказала: «До свиданья».

Теперь Сэнди была небывало счастлива. Грег заходил почти каждый день, и эта регулярность была для неё чудом. В субботу мать обычно уезжала к своей незамужней подруге, и оставалось только воскресенье, которое Сэнди возненавидела ещё больше.

Однажды Сэнди наткнулась на статью в газете, в которой обсуждалась возможность перехода почты на два выходных – субботу и воскресенье. Это так взбесило Сэнди, что она написала гневные письма в почтовое управление и в газету. Ожидание ответов на эти письма составляло особое время в её жизни, когда жажда получения письма смешана со страхом перед его содержанием. Вскоре это волнение улеглось, так как она разуверилась, что ей ответят. Но больше ей не встречались упоминания о посягательстве на один из дней надежды и любви, да и Грег успокоил её, что до такой радости – быть выходным по субботам – ему не дожить.

Как ни старалась Сэнди затянуть пребывание Грега, оно не длилось дольше минут десяти. Она знала, что и эти минуты ей удаётся получить только из-за своей доступности и удобства. Да и все предыдущие краткие связи происходили по тем же причинам. Никто не приглашал её на люди – появиться с ней было стыдно. И только её искренняя готовность к совокуплению склоняла некоторых мужчин, заметивших это в её огромной непривлекательной плоти. Сэнди часто мечтала о муже как гарантии постоянного мужчины, для которого она бы готовила еду и о котором она бы всячески заботилась, чтобы он каждую ночь заполнял её собой. Перспектива иметь детей казалась ей ужасной – дети её подруг раздражали её постоянной демонстрацией своего присутствия, которое явно отвлекает внимание мужчин, и без того столь быстро ослабевавшее к Сэнди.

Несмотря на то, что Грег заходил к ней уже более месяца, Сэнди всё не успевала рассмотреть его – так наслаждалась каждой минутой, что, когда Грег отстранялся, Сэнди ещё находилась в иных мирах и приходила в себя полностью после того, как за ним закрывалась дверь. Потом она принималась за почту, которую Грег, входя, клал на столик в прихожей. Теперь конверты имели особый смысл – их приносил Грег. Сэнди даже нюхала их, перед тем как вскрыть, чувствуя запах Грега. Но этот запах стоял в гостиной повсюду, и Сэнди даже опасалась, что мать, придя с работы, сможет унюхать его. Но мать ничего не замечала.

В один из дней Грег, натянув брюки, не отправился тотчас к двери, а потряс Сэнди за плечо, приводя её в себя, и спросил:

– Хочешь сегодня пойти со мной на вечеринку?

Сэнди обомлела от неожиданности и вдруг заметила, что усы и борода вокруг его рта мокрые от её поцелуев.

– Конечно, хочу, – оживилась Сэнди. – А как же твоя жена?

– Это не твоё дело, – резко сказал Грег. – Я заеду за тобой около восьми.

– А как мне одеться? – поинтересовалась Сэнди.

Грег смерил её взглядом, в котором ясно просматривалось безразличие.

– Как хочешь, – бросил он и ушёл.

Сэнди сидела на полу ошеломлённая, с расстёгнутым халатом и почувствовала, что она течёт на ковёр. Сэнди спохватилась и побежала в ванную за губкой, чтобы его вытереть. Сэнди не подмывалась после ухода Грега, чтобы подольше сохранять его запах и ощущение его присутствия, и только на следующее утро она принимала ванну, предвкушая его скорое появление. На этот раз она подмылась, теряясь в догадках, что же может означать приглашение Грега. О, это была огромная область для предположений, каждое из которых казалось правдоподобным и фантастичным одновременно: «Может, он поссорился с женой и хочет провести вечер со мной, но тогда зачем идти на люди, когда можно было бы побыть вдвоём больше, чем десять минут. А может, он стал что-то чувствовать ко мне и хочет показать, что ему интересно взять меня с собой к своим приятелям. Конечно, раз он не стесняется меня показать своим друзьям, значит, он заинтересован не только в сексе. А вдруг он пошутил и не придёт или просто передумает? Нет, он ведь сам предложил и, наверно, всё взвесил, прежде чем предлагать мне пойти с ним».

Непрерывная череда подобных размышлений заполняла голову Сэнди, пока она готовилась к вечеру.

– Это ты куда собралась? – спросила мать, посмотрев на Сэнди, которая вышла из ванны с ярким лицом и в платье с блёстками.

– На свиданье, – с удовольствием ответила Сэнди. Что бы она ни надела, всё сидело на ней в обтяжку, и казалось, вот-вот лопнет по швам. Вообще-то говоря, она умышленно покупала всё в обтяжку, считая, что так она будет выглядеть менее толстой. Но, как бы то ни было, чтобы войти в дверь, ей приходилось поворачиваться боком.

– С кем же это у тебя свидание? – недоверчиво спросила мать, звучно ставя чайник на плиту.

– Ты его не знаешь, – бросила Сэнди и уселась у телевизора. Через десять минут наступало восемь часов, и её волнение усиливалось.

– Небось, не явится, – ухмыльнулась мать.

– А тебе-то какое дело? – взорвалась Сэнди. – Бесишься, что на тебя уже никто никогда не посмотрит?

– Замуж надо выходить, а не бегать там с разными, – нудно выступила мать.

– А ты мне жениха-то нашла?

– Самой искать надо.

– Вот я и ищу, тебя не спросясь.

– Не там ищешь.

– А ты что, адреса знаешь?

– Никакого из тебя толку не будет, – заключила мать и ушла к себе в спальню.

«Опять будет рыться в шкафу», – зло подумала Сэнди и действительно услышала, как мать открыла дверцу стенного шкафа.

У матери вошло в привычку перебирать вещи рано умершего мужа. Она хранила их все, не продавая и не выбрасывая ничего, более двадцати лет. Она снимала вещи с вешалок и раскладывала на кровати, вспоминая день, когда муж надевал тот или иной костюм, и что они делали в тот день. И хоть прошло так много лет, вещи хранили запах мужа. И особенно шляпы – потемневшие шёлковые подкладки пахли его запахом, смешанным с запахом его любимого одеколона. Сэнди знала, что мать сидела над вещами и плакала. Это то раздражало Сэнди, то вызывало липкую жалость. Сэнди совершенно не помнила отца и знала только, что он оставил достаточно денег, чтобы выплатить за дом.

Сэнди услышала, как у дома остановилась машина. Она подбежала к окну. В машине сидел Грег. В лучах заходящего солнца было особенно заметно, как грязна машина. Сэнди ужасно хотелось, чтобы Грег вошёл в дом и чтобы можно было представить его матери – он ведь выглядел вполне прилично. Но Грег сидел в машине, явно не желая выходить. Он нетерпеливо гуднул два раза. Сэнди вышла на улицу, зная, что мать смотрит из окна своей спальни. Сэнди осторожно спускалась по ступеням в туфлях на высоких каблуках, которые она последний раз надевала два года назад, когда шла на вечер встречи в свою бывшую школу. Грег открыл ей дверь изнутри, и она уселась рядом с ним. Он посмотрел на её платье и туфли и хмыкнул. Сэнди в свою очередь оглядела его «непочтовую» одежду – джинсы и рубашку; его волосатая грудь заставила Сэнди издать утробный звук восторга.

– Что это с тобой? – удивился Грег.

– Обожаю волосатую грудь, – хихикнула Сэнди.

– Скоро насмотришься, – сказал Грег, выезжая на автостраду и набирая скорость.

– Это где же?

– На вечеринке. Кстати, это не обычная вечеринка, там все будут голые.

– Зачем? – спросила Сэнди и тут же поняла, что вопрос – дурацкий.

– А ты догадайся, – засмеялся Грег. Сэнди впервые видела его смеющимся. С правой стороны у него не хватало одного верхнего зуба.

– А почему ты не сказал мне заранее, что это за вечеринка? – спросила Сэнди.

– Хотел сделать тебе сюрприз. Ты разве ещё не устала от меня? Там будут красивые ребята.

Сэнди вспомнила фотографии из «Плэйгёрл», и надежда на прикосновение красивого тела шевельнулась в ней.

– Но ты будешь там со мной тоже? – спросила Сэнди.

– Куда же я денусь? – заверил Грег.

– А почему ты не взял свою жену вместо меня?

– Ей этого не полагается, – объяснил Грег.

– А может быть, ей бы понравилось, – ехидно предположила Сэнди и узнала в себе интонации своей матери.

– Эй, не лезь не в своё дело, – зло сверкнул глазами Грег.

«А глаза-то у него совсем малюсенькие», – заметила про себя Сэнди.

– А почему ты не поехал один? – спросила Сэнди.

– Эта вечеринка только для пар, – сказал Грег.

«Ах, вот оно что, – осенило Сэнди, – значит, он берёт меня с собой как пропуск, а я ему иначе и не понадобилась бы вообще». От этой мысли ей стало так грустно, как уже давно не было.

– Я не хочу туда ехать. Отвези меня домой, – твёрдо заявила Сэнди.

И тут Грег, словно почуял, каким способом нужно уговорить Сэнди. Он обнял её за плечо, притянул нежно к себе и, не спуская глаз с дороги, поцеловал её в голову.

– Ты знаешь, мне ведь очень хорошо с тобой, – сказал он.

Сэнди вздрогнула – ещё никто так нежно не целовал её и не говорил таких слов – на глаза навернулись слёзы. Она вытащила платок из кармана и промокнула глаза.

– Ну почему мы не можем побыть где-нибудь вдвоём хотя бы час? – всхлипнула Сэнди, размякая.

– Обязательно побудем, детка, но сегодня давай уж поедем на вечеринку. Тебе понравится, вот увидишь.

– Но ты обещаешь, что мы побудем потом вдвоём?

– Обещаю, детка, – сказал Грег и положил руку ей на ляжку.

Сэнди было не по себе – она очень редко бывала на вечеринках, и это были вечеринки либо с родственниками, либо со старыми, еще школьными знакомыми. А тут – все незнакомые, да ещё голые. Впрочем, чужая, да ещё мужская нагота её не смущала – она стыдилась своей наготы, своего толстого тела, вернее, её удручал факт, что мужчины не интересуются ее телом, а само по себе тело – что ж, ей было в нём вполне удобно.

Они подъехали к большому двухэтажному дому. Окна были зашторены. Идя по дорожке к дому, Сэнди чуть не подвернула ногу из-за своих каблуков. Она рассердилась, сняла туфли и понесла их в руке. Дверь была не заперта, и Грег вошёл в дом, а за ним и Сэнди. Со второго этажа доносилась музыка. К ним навстречу уже спускался по лестнице хозяин дома. Это был высокий стройный парень в очках и с пренебрежительной ухмылкой на губах. Две вертикальные морщины ставили его рот в скобки.

– Привет, Грег, как зовут твою красавицу?

Сэнди в первый момент оскорбилась, а потом уговорила себя, что, может быть, она ему понравилась и он назвал её красавицей серьёзно – есть же мужчины, которые обожают толстых женщин.

– Это Сэнди, – вяло представил её Грег.

– А я Джордж, – сказал хозяин, всё ещё возвышаясь над ней на ступеньках лестницы. – Добро пожаловать во Дворец Наслаждений. Поднимайтесь наверх, там уже все собрались и смотрят видео.

Сэнди стала подниматься, и лестница под ней заскрипела.

– Поднимайся быстрей, – сказал ей вслед Джордж, – а то лестница может обвалиться.

Сэнди приняла эту шутку всерьёз, заторопилась и услышала, как Грег и Джордж засмеялись. Сэнди поднялась на второй этаж и посмотрела вниз, почему Грег задержался. Она увидела, что Грег отсчитывает Джорджу деньги, а тот что-то говорит ему. Она прислушалась.

– …всех ребят распугает. Мы же договаривались – только смазливых девочек.

– Вкусы разные бывают, – пытался отшутиться Грег.

– Послушай, здесь идиотов нет. В следующий раз с такой вовсе не приходи.

– Ладно, ладно, – примирительно согласился Грег, и они стали подниматься наверх.

Сэнди стояла с колотящимся сердцем, делая вид, что она ничего не слышала. По сути говоря, она ничего нового не услышала, просто судьба почему-то старалась лишить её приятных иллюзий.

– Не стесняйся, входи, – сказал Джордж, открывая перед Сэнди дверь, за которой слышалась музыка и стоны.

Сэнди очутилась в комнате, где у дальней стены стоял видеомагнитофон с большим экраном. На экране в самом разгаре происходило совокупление. Сэнди всего два раза была в порнокинотеатре, куда её водили случайные мужчины, не осмеливаясь сразу вести в постель. Последний раз это было года два назад, поэтому Сэнди уставилась на экран, чувствуя быстрое появление готовности принять участие в подобном действе.

Наконец она заметила слева и справа от себя пять-шесть пар, сидящих на ковре. Все были стройные – это сразу бросилось Сэнди в глаза. Большинство были раздеты, а полураздетые не отставали от них в активности. Кое-кто поднял на вошедших голову, но сразу вернулся к прерванным занятиям. Грег быстро разделся, сложив вещи в углу, и кивнул ободряюще Сэнди. Одна пара разомкнулась и вышла в дверь, ведущую в другую комнату. Сэнди щёлкнула замком лифчика, и её груди выплеснулись на простор. С раздеванием же она решила повременить, пока в этом не появится необходимость. Грег сказал, что он сейчас вернётся, и вышел. «Наверно, в туалет», – подумала Сэнди. Она полулежала у стены и смотрела, как пары менялись партнёрами, объединялись в живописные группы. Сэнди хотела подойти поближе, надеясь, что ей предложат присоединиться, но у неё не хватало духа сделать первый шаг. Вернулась пара, которая выходила из комнаты. Мужчина прошёл мимо Сэнди, даже не взглянув на неё, и объединился с другой парой, а его партнёрша стала целовать женщину, над которой трудился мускулистый молодой человек. Сэнди заворожённо смотрела на зрелище перед собой и чувствовала, как в ней горит нутро. Она заметила, что Грег вошёл в комнату с какой-то женщиной, держа руку на её заду. «Он никогда так не держал меня», – ревниво подумала Сэнди и огляделась в надежде увидеть незанятого мужчину. Один мужчина как раз отделился от скопления тел и направился к Сэнди. А Грег тем временем поблескивал лысиной, вызывая чьи-то стоны. Мужчина уселся рядом с ней на ковёр. «Привет», – без воодушевления сказал он. Сэнди молчала, напрягаясь от его равнодушия к ней. Но с какой жадностью она бы бросилась на него, если бы он хоть к ней прикоснулся – он был копией фотографий из «Плэйгёрл».

– Красивая картинка, не правда ли? – сказал он, указывая на композицию, которую создали две пары посередине комнаты. Ему просто хотелось поговорить.

– Ничего, – выдавила из себя Сэнди.

– Нет, я с вами не согласен, я считаю, что очень даже чего, – с ироническим глубокомыслием произнёс он и добавил: – Надо им помочь.

Он поднялся и гармонично вписался в группу.

«Даже не захотел до меня дотронуться», – подумала Сэнди, и слёзы потекли у неё по лицу, размывая результаты часового труда перед зеркалом.

Сэнди чувствовала, будто её оскорбили, надругались над ней. Она подумала, что, наверно, подобное чувство испытывает изнасилованная женщина. От этой мысли она всхлипнула и, застёгивая на спине лифчик, услышала, как треснуло её платье по шву. Сэнди нащупала свои туфли и быстро спустилась по скрипящей лестнице.

Никто не заметил её ухода, и последнее, что она услышала, выходя из дома, – это торжествующий стон какой-то женщины, добившейся своего. На улице было совсем темно.

И вдруг она ясно вспомнила картину «Лукреция». Она видела её в музее, когда ещё в школе их водили на экскурсию. И опять вспыхнула непостижимость причины самоубийства. Сэнди часто представляла, что её насилуют, и эта фантазия удручала её только тем, что не может сбыться. Сэнди шла по улице, испытывая полную безнадёжность. Даже мысль о завтрашней почте не приносила ей никакого успокоения, так как она ощутила отвращение к Грегу, а он теперь неразрывно связывался с мыслями о почте. Сэнди испугалась, что её отрадные надежды на почту больше не будут с нею. А почтовая надежда была прекрасна тем, что, будучи разрушенной, она мгновенно восстанавливалась. Происходило ежедневное возрождение надежды, и это было удобно, так как оно обуславливалось не усилиями со стороны Сэнди, а всего лишь почтовым ритмом. Теперь вторжение Грега в безличную почтовую поставку ставило под угрозу автоматизм возрождения надежды.

Сэнди пыталась остановить машину, но никто не останавливался. Всё-таки одна машина замедлила скорость, но сидевший в машине мужчина разглядел её и проехал мимо, не останавливаясь. Сэнди опять заплакала.

Наконец какая-то машина остановилась. На переднем сиденье рядом с водителем сидела красивая девушка.

– Вам куда? – перегибаясь через девушку, спросил мужчина, который был ей под стать.

Сэнди назвала адрес. «Спят вместе», – сразу подумала она, заметив, как мужчина уверенно держал руку на колене своей спутницы.

– Садитесь, нам по пути, – сказал он и открыл ей изнутри заднюю дверцу.

Сэнди сидела и смотрела на ухоженные волосы мужчины и вдруг чётко вспомнила баночку с таблетками для сна, которые часто принимала мать. И Сэнди оказалась перед решением, принятым помимо её воли. Конечно же, этой баночки должно хватить. Так легко покончить с этим толстым телом. У Сэнди просто появилось желание избавиться от бесполезной плоти, и страха смерти не было, только острое любопытство. Думая об этом, Сэнди удивлялась, что умудряется отвечать на вежливые вопросы парочки впереди, но что это никак не отвлекает её от всё более глубокого погружения в бездну принятого решения.

Сэнди подсказала мужчине несколько последних поворотов, что оставались до её дома. Было поздно, но в гостиной и в спальне матери горел свет. Обыкновенно мать всегда тушила свет на ночь, экономя каждый цент. Сэнди подумала о ней с неприязнью – своим бодрствованием мать может помешать. Входная дверь оказалась незапертой. Войдя в гостиную, Сэнди замерла, поражённая увиденным – за столом сидела мать, одетая в один из костюмов отца, в отцовской шляпе и в галстуке, повязанном вокруг голой шеи. Мать сидела неподвижно и смотрела перед собой. На лице кривилась улыбка.

– Мама, что с тобой? – выкрикнула Сэнди.

Мать не шелохнулась и не отвела взгляда от того, что ей так приглянулось.

Сэнди осторожно подошла к ней и потрясла за плечо. Тело матери было напряжено и стойко сопротивлялось руке Сэнди.

Сэнди бросилась к телефону, стала набирать номер полиции 911, набрала 9 и стала искать на циферблате 11. Она никак не могла понять, почему она не может найти эту цифру. Потом она вспомнила, что надо позвонить оператору. Разъединила, дождалась гудка и набрала 0. Обычные несколько секунд задержки перед соединением оказались невыносимыми, и она снова разъединила и неожиданно для себя набрала с ходу 911. А мать всё не шевелилась. Сэнди с трудом объяснила, что это не ранение, не сердечный припадок и не удушье, и не кровотечение. «Что же это?» – спросили в трубке.

– Она сошла с ума! – крикнула Сэнди и разрыдалась.

Полицейский вбежал в дом, за ним санитары. Они попытались говорить с матерью, но быстро поняли, что тут не до разговоров. Поднять её со стула на ноги не удалось, так как она словно окаменела в сидячем положении. Когда санитары брали её на руки, шляпа упала с её головы, покатилась к ногам Сэнди и улеглась у её ног, как собака. Мать вынесли на улицу, где стоял медицинский фургон с распахнутыми дверьми и полицейская машина.

– Вы можете поехать с нами в больницу, – предложил полицейский.

Сэнди отрицательно покачала головой.

– Тогда вам позвонят из больницы, чтобы выяснить анкетные данные, страховку, ну, и всё остальное.

Сэнди кивнула.

– Всё будет хорошо. Вы не расстраивайтесь, – сказал полицейский и вышел, осторожно прикрыв за собою дверь.

Машины отъехали от дома, и наступила резкая тишина.

Вдруг громко включился холодильник, и Сэнди вздрогнула от неожиданности. Это вернуло ей чувство голода. Она открыла холодильник и засунула что-то в рот. Сэнди жевала и вспоминала мать, которая всегда была так далека от неё, что ей казалось, будто отсутствие матери длилось всю жизнь.

Сэнди заглянула в комнату матери – на кровати лежала одежда отца. «По этому адресу ничего хорошего не может случиться, – подумала она. – Сюда приходит только безразличие и равнодушие мира».

Она стала ходить по маленькой гостиной, так как не могла сидеть от волнения. Машинально, как это она всегда делала, Сэнди подошла к почтовой щели и проверила, не застряло ли там чего. Её пальцы ощутили бумагу. Сэнди схватила её и вытащила конверт. Он был адресован ей, но почерк был незнакомый и обратного адреса не было. Она судорожно вскрыла конверт. Но в конверте ничего не оказалось, он был пустым.

Попытка разлуки

Первое, что почувствовал Кен, сходя с трапа самолёта в бомбейском аэропорту, – это запах дерьма. Взлётное поле было обнесено колючей проволокой, вплотную к которой подступали лачуги, а вернее, развалины лачуг, слепленные из ржавых листов железа, обломков дерева и невесть из чего ещё. Эти поселения кишели людьми, и для их запахов колючая проволока не являлась преградой.

Индийские таможенники и чиновники эмиграционной службы стояли надменные, как магараджи, снисходительно взирая на толпу пассажиров. Кен затосковал по вежливым улыбкам на лицах. Он вспомнил, как Натали не хотела больше ехать за границу после того, как побывала за океаном.

Все люди – чужие, а там они ещё и чуждые, – объяснила она ему.

Чиновник с грозным, но тусклым лицом долго изучал паспорт Кена. Наконец он решился – ляпнул печать и поставил в ней загогулину. Не глядя на Кена, он протянул ему паспорт и качнул отрицательно головой.

– В чём дело? – спросил Кен.

Чиновник поднял на него свои пустые глаза, опять отрицательно покачал головой и нехотя произнёс:

– Идите на таможенный досмотр.

Впоследствии Кен узнал, что в знак согласия в Индии не кивают, а покачивают головой из стороны в сторону.

Таможенник сладострастно копался в огромном чемодане молодой индианки. Следующим был Кен. Вокруг бегали и кричали обильные дети индийских пассажиров, мешавшие Кену спать в самолёте. Родители время от времени делали заведомо безуспешные попытки приструнить их. Индианка старалась запихнуть свои яркие тряпки в чемодан, а Кен засмотрелся на смуглую талию, которую сари оставляло открытой. Таможенник окликнул Кена и попросил раскрыть чемодан. Кен очнулся и щёлкнул замками. Таможенник погрузил руки в нутро чемодана и остался удовлетворённым. Он отметил документ и качнул головой. На этот раз Кен решил не задавать лишних вопросов и направился к выходу.

Автоматические двери нехотя расползлись, и Кен отшатнулся – шумящая черноволосая толпа индийцев жаждала всосать в себя всё выпускаемое аэропортом. Толпа состояла из говорливых людей, которые высматривали своих знакомых среди выходящих, а также из очень или не очень грязных подростков и взрослых: одни были шофёрами такси, а другие – носильщиками, профессионалами или любителями. И те и другие хватали пассажиров за руки, привлекая к себе внимание в ажиотаже конкуренции, пытались завладеть чемоданами.

Кен сам донёс чемодан до длинной вереницы такси. Шофёры призывно махали ему руками, а он старался выбрать среди машин ту, которая бы не развалилась по дороге – все они были «фиаты» одной и той же древней модели.

Наконец он сделал выбор, но не по машине, а по шофёру, лицо которого показалось Кену симпатичным.

Узкие улицы были настолько грязны и многолюдны, что казалось, по ним невозможно ехать.

Но навстречу неслись такие же развалюхи-»фиаты», беспрерывно сигналя неповоротливой толпе. Многие машины ехали по стороне встречного движения, и, когда лобовое столкновение было почти неминуемо, они лихо отворачивали и чудом разъезжались. Проделывая такие трюки, шофёр Кена сидел без всякого напряжения и лишь усердно жал на гудок. Кен решил внести предложение изготовлять сигналы в индийских машинах постоянно включёнными, чтобы, лишь изредка нажимая их, можно было бы прекращать гудение. Он усмехнулся этой мысли, но на душе у него было невесело.

После третьего расставания с Натали, которое, как он окончательно для себя решил, должно было быть последним, Кен принял предложение одной крупной компании и стал менеджером по торговле с азиатскими странами. Работа эта была связана с частыми командировками, и это больше всего привлекало Кена возможностью быть подальше от Натали, чтобы опять не поддаться соблазну её преданной любви. Впрочем, преданной её любовь можно было бы назвать с оговоркой – помимо Кена она любила наркотики. Эту любовь Натали по возможности скрывала от Кена, но он об этом знал, ревновал и даже использовал это как предлог для окончательного разрыва. Вот уже год, как они не виделись, и это был самый тяжёлый год для Кена – он всё ждал, что со дня на день он перевалит через пик и станет легче. Но легче не становилось.

Гостиница оказалась вполне приличной по сравнению с улицей. Дверь такси заискивающе открыл длинный индиец в высокой чалме с павлиньими перьями. Бой подхватил чемодан, и вскоре Кен осматривал большую, но неуютную комнату с гудящим кондиционером. По сравнению с жаром улицы в комнате стоял мороз. Кен покрутил регулятор температуры, но быстро обнаружил, что он не работает. Оставалось только выключить кондиционер. Однако через полчаса стало невыносимо душно. Кен распахнул окно, и в комнату ворвался шум людей и машин. Пришлось закрыть окно и снова включить усердный кондиционер. Кен позвонил администратору, и тот обещал немедленно прислать техника.

День приезда предназначался для отдыха от смещения времени, и первая деловая встреча была назначена на завтра. Кен принял душ, задёрнул шторами назойливое солнце и лёг в кровать. Ему снилась Натали. С тех пор, как они расстались, она постоянно присутствовала в его сновидениях. Раньше ему сны снились редко, и, когда Натали, постоянно видевшая сны и придававшая им большое значение, рассказывала их Кену, он подтрунивал над ней. «Важно не то, что тебе снится, а какие ощущения ты при этом испытываешь», – серьёзно объясняла Натали. Тогда Кен приписывал курению её нескончаемые сновидения, но теперь он будто бы перенял от неё эту способность еженощно видеть сны. Странным было не то, что он видел сны, а то, что он помнил их в течение дня, а часто и по нескольку дней. На этот раз ему снился их первый разрыв. Натали стояла у окна полураздетая, только линия раздела проходила не горизонтально по талии, а вертикально, оставляя открытой одну грудь и одно бедро, как у Ричарда Линднера. Кен ещё успел удивиться, как же одежда держится на одной вертикальной половине и не сваливается. Кен произнёс давно задуманную фразу, что им пора расстаться, так как их отношения исчерпали себя. «Исчерпали себя», – несколько раз повторило эхо, и Кену стало неловко от бессмысленности этой фразы. Тогда, в прошлом, произнесённая твёрдым голосом, эта фраза казалась ему очень точной и значительной. «Почему?» – с ужасом в глазах спросила Натали, и по её лицу потекли слёзы. Она не всхлипывала, и черты её лица не исказились в плаче – то же застывшее выражение ужаса и обильные слёзы, которые она не пыталась вытереть. И тут Кену стало сниться, что и он заплакал от душераздирающей жалости. Но он твёрдо помнил во сне, что наяву у него не было слёз и что он тогда сам удивлялся окостенелости своей души. Но теперь, во сне, он чувствовал такую радость облегчения от слёз, что он бросился к Натали, встал на колени перед её лоном и уткнулся в него мокрым носом. Он проснулся от урчания, которое он услышал в её животе, но оказалось, что кто-то стучит в дверь.

Это был техник, пришедший чинить кондиционер. Кен посмотрел на часы и увидел, что проспал два часа.

В номере по-прежнему стоял холод. «Высокоскоростной сервис», – зло ухмыльнулся Кен и лёг в кровать, наблюдая, как техник ковыряется в регуляторе. Кен уснул опять, а когда проснулся, техник уже ушёл, но было по-прежнему холодно. Он позвонил в ресторан и заказал лёгкую закуску. Официант откликнулся гораздо быстрее – в комнате пряно запахло едой.

– Послушай-ка, – сказал Кен, – ты можешь достать мне девочку?

– Кого? – переспросил официант.

– Женщину, – пояснил Кен.

– О сэр, это очень тяжело, – заулыбавшись, вступил в торговлю служитель отеля.

– Я тебе хорошо заплачу, – пообещал Кен.

– Семьсот рупий, – хватил официант.

– О’кей, только она должна быть красивой и стройной.

– Да, она киноактриса, очень красивая, – зауверял он, видно кляня себя, что так мало запросил.

– И это на ночь.

– Да, да, сэр.

– И в семьсот рупий входят твои чаевые, – сказал Кен твёрдым голосом, как о деле решённом.

– О’кей, – согласился официант и попросил в задаток половину.

– Нет, получишь всё через неё, когда она придёт.

– Хорошо, – легко согласился официант.

Договорились, что она должна появиться в течение часа.

Единственным эффективным средством против мыслей от Натали были другие женщины. Но все они, как болеутоляющее, действовали лишь временно.

«Киноактриса, – усмехнулся Кен, – небось снялась раз в любительском порнофильме. Но цены явно доступные. Что ж, здесь гораздо легче быть, что называется, финансово независимым». Кен называл независимостью наличие таких денег, которые позволяют покупать желаемых женщин, но и не наносить этим ущерб своему бюджету.

Кен стоял у окна и смотрел вниз на подъезжающие к отелю такси. Но одинокие женщины из них не выходили. Кен пытался представить, как снимается сари – нужно ухватиться за край, перекинутый через плечо, и потянуть, и женщина начнёт вращаться вокруг своей оси, разматываясь, словно кокон.

Проезжая утром среди толпы, Кен видел огромное количество статных, красивых индианок с голыми пупками, глазеющими на прохожих. Многие женщины несли на головах различные грузы: кувшины, узлы, а на стройках даже корзины с камнями. И казалось, чем тяжелее груз, тем изящнее он делает несущую его. «Если их помыть, – прикидывал Кен, – прилично одеть и наложить чуть косметики, то каждая из них сошла бы за кинозвезду. Так что официант, быть может, и не солгал».

Час уже давно прошёл, и Кен заметил, что думает о том, что делает сейчас Натали. Эта мысль всегда приходила ему в голову, когда он ждал чего-то, а теперь, на другом конце Земли, вопрос этот казался возмутительно неразрешимым. Фантазия услужливо представила ему Натали, сцепившуюся с мужчиной, и он потянулся за телефонной книгой.

В телефонной книге не оказалось ни массажных заведений, ни эскорта. Отсутствие саун не удивило Кена, принимая во внимание местные климатические условия. Но отсутствие прочих услуг было дурным знаком государственного невежества. Оставались таксисты – люди, наиболее осведомленные о достопримечательностях своего города.

Раздражённый своей первой деловой неудачей в Индии, Кен спустился в холл. Швейцар распахнул перед ним дверь в тёмную улицу. На почтительном расстоянии от входа толпился люд, в основном состоящий из поджидающих шофёров такси. Обыкновенные странники жизни не допускались в оазис гостиницы. Кен отказался от предложения швейцара подать такси и пошёл по улице вдоль стены отеля. Улица вползала на холм, и по ней ехали велорикши, привставая на педалях и виляя задами. Сбоку, на той части улицы, которую едва ли можно было назвать тротуаром, сидели и лежали люди. Улица была их домом. Кен почувствовал, как кто-то сзади дотронулся до его руки. Он оглянулся. Это была красивая девчонка лет пятнадцати с грязным, но упитанным малышом на руках. Она произнесла что-то на своём языке и мимически продублировала, поднеся сложенные щепотью пальцы ко рту. Кен дал ей монету, и девчонка с младенцем пропали в темноте улицы. «Переход греховности зачатия в святость материнства. Переход этот полнится беременностью, которая поначалу, невидимая для посторонних, оправдывает грех только для забеременевшей, а потом, становясь очевидной, вызывает оправдание и в глазах окружающих, ибо она – доказательство подступающего материнства. Что же касается незаконнорожденных… Теперь общество побезразличело к внебрачным детям и не пытается отнимать радость материнства, как бывало». И тут Кен подумал о Натали, которая сделала от него три аборта. Совесть Кена всегда давала о себе знать при этой мысли, и он в какой уж раз старался уговорить себя, что он практически не виноват. Натали не желала принимать таблетки, так как была убеждена, что они очень вредят здоровью. Механические средства она отвергала, так как считала их либо опасными, либо уничтожающими значительную часть ощущений, которыми она не хотела жертвовать, несмотря на то, что Кен великодушно соглашался жертвовать своими. Она считала дни, и ей это казалось надёжным. Первый раз Натали забеременела, потому что она ощутила с Кеном такое яркое наслаждение, что решила отдаться на волю судьбы. Кен, не ведая об этом решении, несколько раз осведомлялся, не хочет ли она, чтобы он предохранялся, но она просила его не волноваться об этом. Кен решил, что она знает, что делает. Но вскоре Натали поведала ему, что у неё задержка, и, когда она призналась, что никак не предохранялась, Кен спросил:

– Почему?

– Потому, что я люблю, – сказала она, не глядя на него.

Это был первый раз, когда она ему сказала это слово. Кен подумал, что она хочет его разжалобить этим и получить согласие на ребёнка. Но Натали читала его мысли. Посмотрев Кену в глаза, она сказала:

– Я знаю, что ты не хочешь от меня ребёнка, не волнуйся – я сделаю аборт.

Кену стало неловко от её прозорливости, и он лишь сказал, что возьмёт все расходы на себя.

– Хорошо, – согласилась она. – Деньги – это по твоей специальности.

С тех пор она стала считать дни и продержалась полгода, пока не сбилась со счёта. В третий раз они были настолько пьяны, что были неспособны к каким-либо вычислениям. Они вдвоём встречали Новый год в доме Кена, настроение у обоих было тусклое в точном предчувствии близкой разлуки, и они выпили бутылку шампанского, бутылку коньяка, а потом ещё чего-то. За первые два раза Кен признавал свою вину наполовину. Но что-то у него внутри не принимало этой логики. Когда он вспоминал её провалившееся лицо, с которым она вышла от гинеколога, Кену становилось не по себе. Он и сейчас чётко слышал её стон от боли – анестезия почему-то не подействовала, и возникли эти страшные звуки. Кен сидел в приёмной и клялся себе, что теперь-то уж он обязательно расстанется с Натали – это единственное, что он может сделать, чтоб не быть причиной её боли впредь. И жутко было ему, слыша Натали, замечать, что боль вызывает стон, так похожий на стон наслаждения.

Кен высматривал таксиста поприличнее, но все они были чрезвычайно похожи друг на друга – чёрные жирные волосы, смуглые лица мелких мошенников и грязная одежда. «Один чёрт», – подумал Кен и подошёл к тому, что стоял поближе. Тот жевал какую-то жвачку, и зубы у него были покрыты чёрным налётом.

– Куда ехать, сэр? – подался к нему таксист.

– Ты можешь достать мне красивую девочку? – поинтересовался Кен.

Шофёр заулыбался и, с трудом подбирая английские слова, сказал, что для этого нужно куда-то ехать, где много женщин, там Кен выберет ту, что понравится, и её можно будет привезти обратно в отель.

– Сколько времени туда ехать? – спросил Кен.

– Двадцать минут, – пообещал таксист.

«Значит, все сорок», – прикинул Кен.

– Послушай-ка, я не хочу никуда ехать, ты привези девушку сюда.

Тут Кен заметил, что другие таксисты обступают их и обмениваются мнениями на своём тарабарском наречии. Шофёр стал что-то обсуждать со своими коллегами. Кену начинала надоедать вся эта кутерьма.

– Так что, можешь привезти сюда девушку или нет? – прервал их Кен.

Таксист повернулся к Кену, как раз закончив совещаться.

– О’кей, четыреста рупий.

– На сколько времени?

– На всю ночь, – заулыбался таксист.

«Работают только по полной программе», – подумал Кен и сказал вслух своё заклинание:

– Только она должна быть стройной и красивой.

– Да, сэр, очень красивая, – заверил таксист.

Договорились, что через полчаса он позвонит Кену в номер, чтобы Кен вышел и принял товар, так как одинокие индийские женщины не допускаются в отель.

Кен вернулся в номер и не раздеваясь лёг в постель. Надежду он запрятал поглубже, зная, что всю свою силу она израсходует на саму себя, чтобы оставаться прекрасной. Он не заметил, как заснул, и обнаружил это, услышав резкий телефонный звонок. Таксист оповещал, что он ждёт внизу. Кен, полусонный, спустился в холл, но там никого, кроме служителей отеля, не было. Он вышел на улицу и увидел таксиста, манящего его рукой. Женщиной и не пахло. Таксист двинулся к своей машине, стоявшей рядом, продолжая делать зазывные жесты. Кен подошёл и увидел девушку, сидящую в машине. В темноте трудно было разглядеть её, но одно было ясно, что она не красавица.

– О’кей? – с надеждой спросил таксист.

– О’кей, о’кей, – сказал Кен устало и подумал, что доступность в какой-то мере восполняет недостаток красоты.

Таксист что-то резко сказал девушке, и она резво вылезла из машины. Она была одета в белое сари, полновата, с гроздью белых цветков, воткнутой в конечно же чёрные волосы, собранные на затылке в узел.

Кен взял её под руку, но это выглядело неуклюже, и он, обняв её за талию, подтолкнул ко входу в отель. На свету Кен увидел, что она держит свои губы в улыбке. Ад министр атор окинул девушку всезнающим взглядом и окликнул Кена. Кен подошёл к нему и узнал, что по правилам он должен заплатить сто рупий за привод гостьи. Кен не стал спорить и расписался в ведомости в знак согласия. Девушка ждала его у лифта, не поднимая глаз от пола. Оказавшись с ней в лифте, Кен наконец взглянул на неё в упор. Запах цветка в её волосах напоминал запах жасмина. Она по-прежнему услужливо улыбалась. «Зубы белые и ровные», – удовлетворённо отметил Кен. Он спросил её имя – она пожала плечами и произнесла что-то нечленораздельное. Кен понял, что она не знает ни слова по-английски. Тогда он ткнул себя пальцем в грудь и сказал: «Кен». Её тёмные глаза просветлели пониманием, и она ткнула себя в большую грудь и произнесла своё имя, которое Кен тотчас забыл. «Да и зачем мне оно?» – подумал Кен. Лифт остановился, и Кену показалось, что двери не открывались целую вечность. Наконец они разъехались, и Кен, взяв девушку за руку, заспешил к своему номеру. Закрыв дверь на замок, он не медля стал раздеваться и через несколько секунд стоял голый перед всё улыбающейся девушкой. Ей было лет семнадцать. Кен требовательно потянул за край сари, и девушка стала его распелёнывать. Под ним оказался несвежий лифчик.

Груди были крупные, но некрасивые. Трусиков на ней не было, и лобок её был почти что лысым. Нет, он не был выбрит. Видно, не хватало мужских гормонов. Кен вспомнил лобок у Натали, который представлял из себя наиправильнейший треугольник, состоящий из густых тёмных волос – прямо как в учебнике по анатомии. Кен хотел было сполоснуть девушку в ванне, но потом нетерпение взяло своё, и он подтолкнул её к кровати. Однако нетерпение не лишило его предосторожности – уж очень непрофессионально грязной выглядела девушка. Кену показалось, что её кожа не только тёмная, но и нечистая. Поэтому он решил развернуться к её наиболее безопасному месту и, чтоб вывести её из нерешительности, подал ей пример. Через минуту она размякла и ответила Кену взаимностью. Кен был разочарован полным отсутствием у неё запаха. Сильный и полный достоинства запах Натали служил ему образцом, которого не могла достичь ни одна из его последующих женщин. Эта же избирательно следила за чистотой своего тела, уделяя всё внимание «рабочей» его части и небрежно относясь ко всему остальному, и всё тех же гормонов не хватало, чтобы поддерживать запах на ощутимом уровне даже при идеальной чистоте. В мыслях об этом Кен радостно высвободил свою жизнеутверждающую жидкость. Индианка отпрянула, села на кровати и стала отплёвываться с таким остервенением, будто это был яд кобры. «Такое пренебрежение основами любви недопустимо, когда тебе за неё платят», – возмутился Кен и, поднявшись с кровати, швырнул индианке лифчик, показывая, чтобы она убиралась. Девушка виновато улыбнулась, и Кену стало жаль её. Он протянул ей денежную бумажку местного производства. Она уже нацепила лифчик и, сложив бумажку, запихала её меж грудей. Ещё не вполне понимая сложившуюся ситуацию, она была явно удивлена скорым окончанием дела. Она вопросительно посмотрела на Кена и, сложив ладони вместе, поместила их под ухо и склонила набок голову, показывая, что она не прочь предаться сну. «Наглая баба, – разозлился Кен, – вместо бардака норовит устроить ночлежку». Нет, она его явно не вдохновляла.

Спускаясь с ней в лифте, Кен решил не платить полной суммы. Когда они вышли на улицу, Кен стал оглядываться, пытаясь найти таксиста-сводника. Но девушка лучше разбиралась в ночной улице и сразу отыскала машину, перекочевавшую в сторону от места высадки. Таксист спал на заднем сиденье и, когда Кен открыл дверцу, сразу вскочил, готовый отправиться в путь. Девушка стала что-то говорить ему, а Кен протянул ему двести рупий и сказал: «Она плохо себя вела, и я был с ней только полчаса, поэтому я тебе плачу половину». Таксист деньги взял, но стал требовать всю сумму. Кен решил не вступать в дискуссию, повернулся и пошёл обратно в гостиницу. Таксист засеменил за ним, продолжая требовать, но не посмел приблизиться к дверям гостиницы и отстал. Кен вернулся в номер, принял душ и быстро заснул. Ему снилась Натали, которая многократно проезжала мимо по кругу на такси. Она махала ему рукой, а он всё ждал, когда же она остановится. Наконец это ему надоело, и он решил остановить кружащееся такси. Он почему-то был уверен, что, если он перегородит ему дорогу, машина обязательно остановится. Но когда он выбежал наперерез и расставил руки, к его изумлению и страху, такси не остановилось, а, набирая скорость, ринулось на него, громко гудя. Он проснулся от телефонного звонка – по его просьбе его будила телефонистка отеля. На полчаса позже назначенного времени.

Утром за Кеном заехал сотрудник индийского представительства его компании. Это был невысокого роста толстоватый парень с галстуком, который ни в коем случае не подходил ни к костюму, ни к рубашке. Парня звали Рамачандра, и он был очень доволен собой. Он подобострастно улыбался и часто облизывал губы. Рамачандра должен был отвезти Кена на совещание, на котором ожидалось подписание договора на поставку оборудования, изготовляемого на фирме Кена. Когда они сели в такси и отъехали от гостиницы, дорогу преградил какой-то человек. Таксист затормозил, и машину окружили галдящие индийцы. Среди них Кен узнал вчерашнего сводника, который суетился рядом с дверью Кена и, размахивая грязными руками, что-то выкрикивал. Рамачандра возмущённо приказывал шофёру ехать, не понимая, что происходит, а тот, с испугом оглядываясь на бушующих коллег, беспомощно разводил руками и что-то объяснял, указывая на Кена. Рамачандра с удивлением повернулся к Кену и перевёл требование толпы – двести рупий. Зубы у скалящихся в окно кредиторов были покрыты чёрным налётом. Кен обратил внимание, что все они жуют какую-то жвачку. Вот почему вечно жующая корова – их священное животное.

– Вы должны им деньги? – спросил Рамачандра.

Кен подумал об удобстве автоматического огнестрельного оружия и, не отвечая, вытащил две бумажки и дал их Рамачандре. Тот сунул их в чью-то руку, протянувшуюся в окно. Толпа в удовлетворении отхлынула, и дорога освободилась. Кену не удалось сдержать вздох облегчения. Рамачандра тактично начал разговор о бизнесе, будто ничего не произошло. Кен старался сосредоточиться на предстоящих переговорах и просматривал папку с документами, чтобы освежить в памяти все детали переписки, шедшей на протяжении двух лет.

На каждом перекрёстке, где машина останавливалась из-за скопления движения, к ним подходили, ковыляли, подползали нищие с протянутой рукой. Помимо замызганных мадонн с младенцами и просто шкодливых ребятишек, которые стали раздражать Кена своими иждивенческими настроениями, среди попрошаек было много калек с экзотическими уродствами. Если у одного не было ног, то культи имели жуткие отростки. Если у другого была сухая рука, то кости были выгнуты против всяких законов анатомии. Увидев у окна калеку, Кен давал ему монету – уж слишком это тяжёлое испытание для души: жить в ущербном теле.

Светофоры в основном не работали, а если и работали, то на красный свет никто не обращал внимания. Кое-как разгребал движение регулировщик-полицейский, который дул в свисток, как в трубу. Машины ехали в наиболее удобном направлении, поворачивая и разворачиваясь где придётся. В самый последний момент они тормозили, чтобы объехать корову или пешехода. У Кена создавалось впечатление, что водительские права в Индии выдаются не тем, кто сдал экзамен на вождение, а тем, кто провалил его.

Наконец они подъехали в обшарпанному зданию, где должно было проходить совещание. У входа слонялись охранники в смотрящейся по-военному униформе, вялые в движениях, но с выражением значительности на лицах. Рамачандра и Кен вошли в комнату начальника охраны, где гулял ветерок от вентилятора в потолке. На грозящем развалиться столе лежали кипы бумаг с облохматившимися от старости краями. Чтобы их не развеяло ветром, на каждую стопку были положены грузы в виде стеклянных разноцветных шаров.

Один из охранников, изучая визитные карточки Кена и Рамачандры, минут пять пытался дозвониться куда-то, чтобы выяснить, заказан ли пропуск. Телефон плохо работал, и охранник кричал в трубку, повышая интонации в конце каждой фразы.

Покричав пять минут, он получил подтверждение и старательно вписал имена посетителей в две бумажки, которые служили пропуском. Когда Кен и Рамачандра протянули пропуск стражу у ворот, тот даже не посмотрел в него, а лишь махнул рукой – проходите, мол, чего уж там. В приёмной было много народу. На стене висел плакат на хинди, который Рамачандра стыдливо перевёл после настоятельной просьбы Кена: «Спать воспрещается!» Кен еле сдержался, чтобы не расхохотаться. И действительно, из-за долгого ожидания и жары посетители в приёмной легко впадали в сон. Босой старик, исполнявший роль Вергилия в этом чиновничьем аду, повёл их по коридору мимо больших комнат, заставленных столами, на которых лежали всё те же рыхлые кипы бумаг. Старик раскрыл перед ними тяжёлую дверь, и они оказались в большом кабинете, где работал кондиционер.

Ощущение прохлады было первым приятным ощущением Кена. Из-за необъятного письменного стола встал человек в чалме и протянул руку ему, а потом Рамачандре. Человека звали Сингх, и он был директором этого учреждения. После недолгого вступительного разговора выяснилось, что он защитил диссертацию в Америке, и это явно чувствовалось в его манерах и движениях. Через несколько минут пришли три его заместителя, в Америке явно не бывавшие, и директор, извинившись, что ему необходимо присутствовать на срочном совещании, ушёл, оставив своих заместителей торговаться.

Кен знал, что они отклонили предложения конкурентов по техническим соображениям, и теперь всё сводилось к цене покупаемого оборудования. Между тем Рамачандра напомнил о технических преимуществах их машин, так что, когда заместители стали жаловаться на высокую цену, Кен тут же обосновывал её, акцентируя то или иное преимущество. Заказчики стали просить скидки то под одним предлогом, то под другим. Кен вспомнил попрошаек, которые протягивали свои грязные ладони в окошко такси, и почувствовал в себе отчётливое нежелание идти на какие-либо уступки.

Один из трёх был явно выше по положению, и он в основном вёл разговор, повелительно бросая указания двум остальным, которые записывали ход совещания для протокола. Когда они предприняли основной нажим, чтобы получить скидку, вдруг отключился кондиционер и проступила тишина. Ведущий переговоры заместитель смущённо объяснил, что отключилось электричество и что это происходит иногда до четырёх раз в день из-за маломощности электростанции. И тут Кену вспомнились не просто нищие, а калеки, при взгляде на которых у него переворачивалось сердце, и Кен решил чуть уступить и предложил в дополнение к продаваемому оборудованию техническое обслуживание. Эти услуги, как правило, предоставлялись всем заказчикам за небольшую плату, но специально не оговаривались в контракте, чтобы воспользоваться этим как резервом в переговорах и, если потребуется, предложить их бесплатно. Предложение Кена решило дело. Все оказались довольны.

Был сделан перерыв на ленч, и Кена с Рамачандрой отвели в столовую для начальства. Скудность рациона старательно заменялась обилием специй. В потолке кружилось несколько вентиляторов, которые не только создавали прохладу, но и отгоняли толпы мух. Все блюда были вегетарианскими, а Кен хотел мяса.

После ленча был отпечатан протокол совещания и подготовлен контракт для подписи. Пришёл директор в чалме, и его первый заместитель подобострастно подал ему бумаги. Директор бегло просматривал контракт и небрежно задавал вопросы своим подчинённым, а те бросались к нему с объяснениями, привставая со своих мест. Наконец Кен и директор подписали контракт и обменялись рукопожатиями. Кен был очень доволен – после заключения этого контракта его престиж в компании очень укреплялся, да и деньги, которые теперь ему причитались, тоже были немалые.

Сидя в баре гостиницы, он уже более холодно думал о своём сегодняшнем успехе. Ощущение пустоты в сердце становилось более важным, как это часто бывало по вечерам.

«Если бы напротив сидела Натали и держала меня за руку», – подумал Кен. Где бы они ни бывали – шли по улице, ехали в машине или были в гостях, – Натали всегда держала его за руку, стараясь подтвердить прикосновением неисчезающую близость. Кен так привык к этому теплу, что и с другими женщинами он в счастливой привычке пытался поддерживать близость постоянными прикосновениями. Но и женщины, и он быстро начинали тяготиться этим непреходящим напоминанием своего присутствия и с облегчением отстранялись друг от друга.

С Натали он никогда не испытывал абсолютного пресыщения. У него всегда оставалось желание прикоснуться к ней. Кен вспомнил свой ответ на вопрос Натали. Ответ этот теперь казался ему поразительно глупым, но тогда почему-то представлялся естественным и самоочевидным. Натали открыла дверь, и лицо её было светло. Помимо запаха еды – она пригласила Кена на обед – он сразу почувствовал запах зелья, которое она курила. Она жадно поцеловала его и сказала: «Я еле дождалась, пока ты придёшь». В начале их близости Натали бывала шокирована, когда Кен начинал раздевать её, чуть ступив на порог. Но вскоре и она уже не могла себе представить, как это можно иначе. Они научились одновременно замыкать круг любви. Натали объяснила ему:

– Я так люблю тебя, что, когда я чувствую твой выплеск, моё тело сразу же начинает сигналить тебе в ответ: «Да, да, и я счастлива с тобой».

Когда они сидели голые за столом и заканчивали обед, Натали спросила:

– Скажи, что для тебя важнее всего в жизни?

– Успех в моей работе, – не задумываясь ответил Кен.

– Почему? – удивлённо и разочарованно протянула Натали.

Кен пожал плечами, не зная, как это объяснить.

– Что же самое важное для тебя? – спросил Кен.

– Любить, – тихо и убеждённо произнесла Натали и добавила: – Ещё никто мне не сказал, что любовь для него – самое важное.

Кена тотчас кольнула ревность и заработала фантазия, рисуя аналогичную ситуацию, при которой Натали задаёт этот вопрос очередному мужчине. Натали сразу почувствовала это, встала из-за стола, подошла к Кену и обняла его.

– Но ты единственный, кто своим ответом причинил мне боль.

Кен потянулся к ней, и её маленькие груди, как два зверька, доверчиво тыкались носами ему в лицо.

Размышляя о своей ревности к Натали, Кен подумал, что ревность является критерием любви потому, что её испытываешь только к той, к которой «прижился». Причина ревности – страх смерти. Страх, что, по большому счёту, женщине безразлично, существуешь ты или нет, так как наслаждение можно получить и с другим, забыв о тебе, будто ты умер. Но ведь ты прижился (как на Земле) и хочешь жить в памяти возлюбленной вечно (жить на Земле вечно), вернее, чтобы тебя любили вечно, тем самым даруя тебе вечную жизнь. Ревность к женщине как ревность к жизни, которая может продолжаться без тебя.

Кен заказал ещё один коктейль и подумал, с какой бы готовностью он теперь променял свой относительный успех в бизнесе на безотносительное ощущение чуда, когда он обнимал Натали.

Он оглянулся – бар был немноголюден, и одиноких женщин не было вообще. «Проклятье!» – вслух произнёс Кен.

– Да, сэр, – подошёл расторопный официант.

– Счёт, – сказал Кен.

В эту ночь ему снился долгий разговор с Натали. Она стояла к нему спиной, и две ямочки над ягодицами смотрели на него, как два глаза.

– Зачем ты куришь эту дрянь? – спрашивал Кен, и Натали, не оборачиваясь, отвечала ему:

– Потому что это расковывает меня и я могу тебе сказать, что люблю тебя. А без моего, как ты говоришь, зелья я буду молчать.

– Почему? – удивился Кен.

– Потому, что ты не любишь меня так, как я люблю тебя.

Тут Натали обернулась, и он увидел трубку у неё во рту. Он бросился к ней, чтобы вырвать трубку, и раскрыл рот, чтобы закричать: «Неправда! Я люблю тебя больше всего на свете!» Но звуки не выходили наружу.

Ещё три дня прошло в совещаниях, встречах и переговорах. К вечеру Кен бывал так измотан, что с трудом досиживал на деловых обедах с заказчиками и, придя в номер, сваливался как убитый.

Перед отлётом Кена в Токио Рамачандра спросил, как бы он хотел провести последний вечер.

– Есть здесь где-нибудь место, где бы я мог познакомиться с индийской девушкой? – взялся за своё Кен.

– Я знаю, что многие ходят в диско, – неуверенно сказал Рамачандра.

– А какое диско считается лучшим?

– Я не знаю, я в них никогда не был.

– Почему? – полюбопытствовал Кен.

– Это для меня очень дорого, да и женат я… уже около трёх лет.

– А это правда, что в Индии до сих пор родители устраивают браки детей? Вас познакомили родители?

– Да, как правило. Но мы познакомились сами, и мои родители были против нашего брака. А когда они поняли, что мы всё равно поженимся, они попросили меня пойти с ними к астрологу.

– Ну, и что он предсказал?

– Что наш брак будет счастливым, но что ребёнок у нас будет только через два года после женитьбы.

– И он был прав?

– Да, мои родители согласились, и у нас всё хорошо.

– А ребёнок?

– Моя жена забеременела ровно через два года, – сказал Рамачандра таким спокойным тоном, будто точность такого рода предсказаний является чем-то само собой разумеющимся.

Кен никогда не относился серьёзно к предсказаниям, гаданиям, считая, что всё это спекуляция на теории вероятности.

Натали, напротив, постоянно читала книги по астрологии, чёрной магии, телепатии, а когда Кен, подшучивая над ней, просил её продемонстрировать знания на практике, Натали отказывалась, говоря, что гадатели становятся несчастными и потому она предпочитает не рисковать. «Хорошо, тогда не надо», – с шутливым великодушием соглашался Кен. «Ты напрасно смеёшься», – озабоченно говорила Натали, будто Кен совершил кощунство. Кен обнимал её, как ребёнка, от которого нельзя требовать здравомыслия, и Натали, так легко отгадывавшая его мысли, однажды сказала: «Ты думаешь, что у меня нет здравого смысла? Но помнишь, что сказал твой любимый Гегель: “Здравый смысл – это предрассудок своего времени”». Способность Натали узнавать, о чём думает Кен, настораживала его, так как угрожала независимости, которой он так дорожил. Но в то же время он с радостью принимал объяснения Натали: она утверждала, что может узнавать его мысли только потому, что любит его.

– Я знаю, что я хочу делать сегодня вечером, – сказал Кен Рамачандре, – пойдём к твоему предсказателю.

Рамачандра удивлённо уставился на Кена.

– Да, да, – подтвердил Кен. – Ты сможешь позвонить ему и договориться, что мы придём?

– У него нет телефона, но он, наверное, будет вечером дома. А зачем это вам?

– Любопытно. И это, пожалуй, интереснее, чем диско.

Астролога звали Шарма, и жил он один в одноэтажном каменном домике. Мебель в комнатах отсутствовала. Астрологу было за шестьдесят. Белая длинная рубаха оставляла открытыми лишь его босые ступни. В углах комнаты, куда он провёл Рамачандру и Кена, лежали стопкой толстые книги. В нескольких местах курились какие-то травы, воздух в комнате был пряным, как бывало у Натали. Астролог не говорил по-английски, и Рамачандра был за переводчика. Где-то неподалеку проходила железная дорога – Кен услышал сопение поезда, а потом гудок, который всегда вызывал в нём смутную тревогу. Казалось, что гудок говорит ему: «Ну, пора!», но куда «пора» – оставалось щемящей тайной.

Астролог не выказывал особого дружелюбия.

Он даже не улыбался, как всякий торговец улыбается покупателю. Он указал гостям на коврик и сам уселся в углу комнаты, вывернув ноги в одну из йоговских поз. Кен не пытался подражать и сел, вытянув ноги вперёд, а Рамачандра без труда уселся в ту же позу, что и астролог.

– Он говорит, что гороскоп будет стоить триста рупий, – перевёл Рамачандра.

«О’кей, это не место для торговли», – подумал Кен и отсчитал деньги. Астролог взял бумажки длинными красивыми пальцами, спрятал их где-то в своей рубахе и попросил Кена назвать дату, место и как можно точнее время своего рождения. Он достал лист бумаги, уже расчерченный на квадраты, нанёс карандашом точки, а потом стал соединять их линиями. Затем он потянулся за фолиантом, лежащим в стопке книг рядом с ним, раскрыл его, что-то усмотрел в нём и снова вернулся к листу с начерченными линиями. Прошло минут двадцать. Кен подмигнул Рамачандре, и тот вежливо полуулыбнулся, но весь его вид был полон благоговения перед действом, вершимым астрологом. Опять невдалеке прокричал поезд.

…За год разлуки Натали никак не давала о себе знать. Прежде, когда Кен не раз пытался положить конец их отношениям, она не позволяла разлуке свершиться. Один раз он уехал на месяц в командировку и решил использовать свой отъезд, чтобы избежать устных объяснений. Он написал ей короткое письмо, где говорил, что им пора расстаться. Через несколько дней он столкнулся с Натали в коридоре гостиницы – получив письмо, она сразу села на самолёт и прилетела к нему. Письмо было написано на фирменной бумаге отеля, и ей не стоило никакого труда найти Кена.

– Что это такое? – спросила она неверящим голосом, держа в руке письмо.

И он не знал ответа на этот вопрос. Он почувствовал, что у него нет ни сил, ни желания настаивать на разлуке. Натали осталась у него на несколько дней, и они были счастливы, стараясь не думать, что причиной этого счастья была попытка разлуки…

Астролог наконец заговорил, водя пальцем по линиям, начертанным на листе бумаги. Рамачандра внимательно слушал и переводил.

Поначалу было много общих мест, которые можно было с успехом отнести на счёт многих жизней, на вскоре началось то, что Кен счёл поразительным совпадением.

Астролог сказал, что Кен пытается отвлечься, вернее, планеты пытаются отвлечь его от большой любви, но, несмотря на это, самое сильное влияние оказывает планета, охраняющая эту любовь. Более того, до конца жизни это чувство будет преобладать над всеми. А дальше он сказал такое, от чего Рамачандра запнулся и долго переговаривался с астрологом, прежде чем перевести.

– Он спрашивает, хотите ли вы знать всё, что говорят звёзды, или, может быть, лучше не заглядывать в будущее?

– А за что же я деньги платил? – пытался пошутить Кен, предчувствуя недоброе, и решил, что нелепо прятаться от судьбы, если она соблаговолила выйти тебе навстречу. – Пусть договаривает.

– Он видит, что жизнь ваша скоро оборвётся, потому что вы пренебрегли этой любовью.

– Как это «скоро»? Завтра? Или через год? – спросил Кен, втягиваясь в эту игру и в то же время подсмеиваясь над собой за это.

Пока Рамачандра переводил вопрос и астролог отвечал, сердце Кена билось, как при взгляде на кружащийся шарик рулетки, но выигрыша тут не существовало, а была только возможность уменьшить проигрыш. Сердце каждым своим ударом вгоняло в тело всё больше и больше слабости.

– Он не может сказать точно. Единственное, что он видит, это – скоро.

Рамачандра явно воспринимал всё всерьёз и смотрел на Кена с испугом. Кен поднялся:

– Ну, спасибо на добром слове.

Он не желал позволять себе принимать эти предсказания близко к сердцу.

Рамачандра и астролог поднялись тоже и направились к выходу. Старик сложил свои ладони вместе и поднёс их к лицу в традиционном индийском жесте. Кен посмотрел в его глаза и в страхе отвернулся, но тут же одёрнул себя и улыбнулся старику на прощанье. На обратном пути они словили рикшу на мотороллере. Позади водителя был приделан фургончик, куда они втиснулись. Их подкидывало на ухабах, и мотор так трещал, что разговаривать было невозможно. Кен смотрел в тёмную улицу, мелькавшую редкими огнями, и чувствовал усталость, которую хотелось как можно скорее утопить во сне. Рамачандра вылез из фургончика, чтобы попрощаться с Кеном у гостиницы. Кен планировал приехать в Индию через полгода и, пожимая руку Рамачандре, сказал:

– До встречи через полгода! – и он видел, как Рамачандра старается скрыть своё сомнение, а может быть, даже неверие во встречу.

Перелёт в Японию прошёл в полусне-полубодрствовании. Кен летел в первом классе, пил бесплатные коктейли, смотрел кинофильмы и не снимал наушники, переполненные музыкой. Кормили часто и чрезмерно. Иногда открывалась дверь пилотской кабины, и пилот выходил размяться. Кен успевал увидеть в открытую дверь бескрайние пульты управления, лампочки, кнопки и думал о том, что он вручил свою судьбу в руки механизмов и приборов и в течение полёта никак не в состоянии повлиять на что бы то ни было. «Я понял, почему первый класс называется первым – потому что в случае катастрофы пассажиры первого класса погибают первыми», – сострил он вслух, и его сосед натянуто улыбнулся.

День и ночь перемешались, и Кена постоянно клонило в сон – не то от выпитого, не то от того, что действительно была ночь. Он наблюдал за покачиванием зада стюардессы, проходившей между рядами, и думал, что если произойдёт катастрофа, то нужно будет сразу прыгнуть на неё, чтоб успеть умереть в поцелуе. Но пока полёт проходил нормально, и он опять дивился чуду женского тела, которое ухитряется своё поступательное движение вперёд совмещать с покачиванием бёдер из стороны в сторону.

Кен проснулся, когда объявили посадку, и первым его ощущением пробуждения было удивление тем, что ему не снилась Натали. Затем он вспомнил о предсказании, будто о диагнозе смертельной болезни, и сердце его сжалось и долго не хотело разжиматься. Вскоре он уговорил себя, что нельзя принимать всерьёз слова какого-то шарлатана, и отвлёкся на яркие огни вечернего Токио.

Аэропорт светился порядком и чистотой. Насекомообразные иероглифы услужливо дублировались на английском, так что Кен быстро оказался у стоянки такси. Машины блестели, будто они только что сошли с конвейера, а шофёры выглядели весьма чистоплотно и вели себя с достоинством профессионалов. Дорога до гостиницы заняла около часа. Кен пытался было расспрашивать шофёра про достопримечательности, но тот едва говорил по-английски, так что Кен лишь смотрел по сторонам на вьющиеся автострады, на целеустремлённо движущихся людей и на аккуратные здания, плотно приставленные друг к другу. К великому удивлению Кена, шофёр отказался взять у него чаевые. Электронный счётчик в такси оказался нравственным законом. Забронированный отель был в центре города и подчёркнуто высокого класса. Бой раскрыл перед Кеном просторный и ухоженный номер. В шкафу лежал халат-кимоно, который пришёлся Кену впору. У Натали был японский халат, в котором она выглядела по-восточному со своими широкими скулами и раскосыми, но большими глазами. Кен включил телевизор, и по экрану забегали женщины с голыми грудями – шёл фильм из японского средневековья. Он полистал программы и вернулся к той, что включил первой. На следующий день была назначена встреча с Ичи, менеджером фирмы, которая хотела представлять интересы компании Кена в Японии. Кен по телефону запрограммировал компьютер-будильник, и утром его разбудил телефон. В трубке запели птицы, заиграла ласковая музыка и сладкий женский голос объявил время и пожелал доброго утра.

Ичи вошёл в вестибюль точно в назначенное время. Кену предстояло решить, заключать ли контракт на представительство с фирмой Ичи или с другой компанией. Фирма, в которой работал Ичи, была одной из старейших в Японии и имела заслуженно высокую репутацию. Но прежде чем принять решение, Кен хотел лично познакомиться с людьми, которые предназначались для ведения дел в Японии.

Кен считал пунктуальность одним из важнейших человеческих достоинств, его всегда бесила непунктуальность Натали. Но теперь, вспоминая об этом, он чувствовал нежность. Она опаздывала на свидания, но не было случая, чтобы она отказалась с ним встретиться, когда бы он ни захотел – в любое время дня и ночи.

Ичи спросил, какую еду предпочитает Кен, японскую или американскую. Кен выбрал японскую, чем явно обрадовал Ичи. Кен всегда предпочитал кухню той страны, где он находился. Людям приятно, что иностранец не воротит носа от их еды. Кен заказал сырую рыбу, отказался от вилки, предложенной официанткой, и ел палочками, ловя одобрительные взгляды Ичи. За обедом договорились, что Кен возьмёт с собой Ичи и его помощника-инженера на запланированные встречи с заказчиками. Кен рисковал, соглашаясь раскрывать детали переговоров до того, как будет подписан контракт о представительстве, но это был единственный способ проверить Ичи и его сотрудника в деле, а без такой проверки было бы ещё рискованней принимать решение. Рыба была непривычно вкусна, о чём Кен сказал Ичи и этим вдохновил его на маленькую лекцию о японской кухне. Ичи обратил внимание Кена на обилие маленьких чашечек и тарелочек, в которых подавались различные овощи и кусочки чего-то неузнаваемого. Каждая чашечка была своего цвета и формы – красота посуды придаёт дополнительную радость трапезе. Пища приготовляется так, чтобы максимально сохранить её естественный вкус и не искажать его, смешивая одну пищу с другой, или не обезображивать её вкус соусами. Потому еда и должна происходить при свете, чтобы видеть красоту пищи и посуды и получать зрительное наслаждение в дополнение ко вкусовому. В связи с этим Ичи, побывавший несколько раз в Штатах, с иронией отозвался о непроглядном мраке в американских ресторанах. «Быть может, это способ скрыть однообразие американской пищи?» – подыграл ему Кен, и оба рассмеялись. Кен даже не вспоминал о предсказании астролога. Ичи заплатил по счёту, а когда Кен сказал, что оставит чаевые, Ичи пояснил, что чаевые не приняты в Японии.

После ленча они поехали в центральный офис фирмы, где их прибытия ожидали президент компании и два вице-президента. Они расположились в комнате для совещаний на двадцать первом этаже.

Натали очень боялась высоты и не подходила к окнам, если ей случалось бывать в высотных зданиях.

Кен изложил условия, которые он хотел положить в основу контракта. Главной задачей было максимально ограничить доступ к техническим секретам и позволить агентству быть лишь пассивным посредником в продаже, а не активным участником процесса изготовления оборудования, которым в конечном итоге каждая японская компания стремится стать.

Кен упомянул имена их конкурентов, которые горели желанием представлять компанию Кена в Японии. Это упоминание заметно повлияло в пользу Кена, и его требования были приняты практически без изменений.

Кен обратил внимание, что на стене висел подлинник Миро. Он похвалил картину, и разговор потёк более оживлённо. Лицо у президента было сонным, за исключением глаз. Костюм сидел безукоризненно на его щупленькой фигуре. Кен не мог определить его возраста точнее, чем между тридцатью пятью и пятьюдесятью. Два вице-президента напоминали близнецов, крепких ребят, которые умеют постоять друг за друга. Президент извинился, что не может уделить Кену больше времени, так как улетает в командировку, и выразил уверенность, что коллеги без труда заменят его. Коллеги улыбнулись, но без всякого подобострастия.

Они обсуждали детали договора до вечера. Была пятница, и решили, что в понедельник и вторник Кен, Ичи и его помощник посетят нескольких заказчиков, а в среду будет готов окончательный вариант контракта и состоится его подписание.

После окончания совещания Ичи предложил Кену зайти пообедать, и Кен очень обрадовался этому, так как не хотел оставаться один. За обедом, захмелев от сакэ, Ичи спросил, чем Кен хочет заняться вечером.

– Пойти к гейшам, – не задумываясь сказал Кен.

Но Ичи объяснил, что гейши очень дорогие, да и секс для них – дело вовсе не главное. Последнее смутило Кена гораздо больше, чем дороговизна, и он согласился на турецкие бани, которые, по словам Ичи, являлись тем, что надо.

– Я надеюсь, там не турчанки, а японки, – решил заранее уточнить Кен.

– О, конечно, конечно, – закивал Ичи. Он решил тоже кутнуть за компанию с Кеном.

Ичи остановил такси, и они поехали по огненным улицам, запруженным людьми. Однако, в отличие от Индии, создавалось впечатление, что в толпе каждый преследует свою чёткую цель, которая соразмерна с целями остальных, а посему не возникают грязь и хаос.

Такси подвезло их к многоэтажному зданию. Широкие стеклянные двери напоминали гостиницу. У двери не было стражей, и они вошли в холл.

Кен вспомнил гостиницу в Чикаго, где они останавливались с Натали и он записал её под своим именем как жену. Кен тогда постоянно представлял себе, что они муж и жена, и это придавало их близости особую значимость и дополнительную окраску. Но в то же время он помнил, что в действительности он свободен от Натали, и испытывал лёгкость от возможности расстаться в любое время, что тогда казалось ему таким простым.

Они подошли к типично гостиничному прилавку, за которым стояла очень милая и немолодая японка с лицом, красноречиво говорящим, что в свои юные годы она не тратила времени зря. Справа в глубине холла на креслах сидели пять девушек. Они смотрели телевизор. Две оглянулись на вошедших и улыбнулись, а остальные три даже не обернулись. Кен одним взглядом охватил всех – три профиля и два фаса. И лицо одной сразу же остановило на себе все помыслы Кена. Он скользнул взглядом по фигуре этой девушки – она была из тех, что не обернулись. Она курила сигарету, глубоко затягиваясь, и не отрывала глаз от телевизора.

Что-то в её облике было от Натали – широкие скулы, форма губ, а скорее всего это была манера курить – быстрая и глубокая затяжка, положение пальцев, которыми она держала сигарету. Девушки были в очень коротких юбочках и красных майках на голое тело.

Тем временем Ичи объяснялся с хозяйкой, которая наконец закивала головой. Ичи поманил Кена. Кен радостно вздрогнул. Хозяйка поклонилась ему и спросила на понятном английском, какую девушку он хочет. Кен указал. Ичи перенял эстафету у хозяйки и сообщил, что за семьдесят минут нужно отдать 35 000 йен. Кен прикинул, что тариф примерно такой же, как дома, но почему семьдесят минут, а не час? Но в тот момент было не до вопросов. Хозяйка произнесла имя девушки, та с готовностью вскочила, притушила сигарету и подбежала к хозяйке.

Кен вытащил деньги и вручил хозяйке нужную сумму. Она отсчитала около половины и отдала девушке. Та зажала деньги в кулачок, непринуждённо улыбнулась Кену и поклонилась. Зубы у неё были с червоточиной – вроде белые и ровные, а что-то не то. После идеальных зубов Натали Кен стал очень привередлив к зубам.

Девушка взяла Кена за руку и повела его по лестнице на второй этаж. Влево и вправо от лестницы шли коридоры с дверьми, ведущими в рай, разбитый на комнатные участки. Она подвела Кена к одной из дверей в начале коридора, у которой уже стояла другая девушка, кого-то поджидая. Кен с удовлетворением отметил, что его девушка значительно привлекательней. Она жестами указала Кену на дверь. В тот момент, когда Кен взялся за ручку, дверь раскрылась и японец вышел из туалета. Кен посторонился и улыбнулся ему, но тот потупил глаза и хмуро прошёл мимо. «Наверно, обременён мыслями о греховности», – ухмыльнулся Кен, устраиваясь у писсуара.

Запах Натали после проведённого дня гулянья по городу – запах глянцевых внутренностей.

Кен вышел из туалета, и девушка, взяв его за руку, повела дальше по коридору. Она открыла одну из дверей и вошла первой. Кен очутился в крохотной квадратной прихожей, отделённой от комнаты ступенькой, поднимающейся вверх. Кен занёс уже было ногу на ступеньку, но девушка остановила его жестом и показала, что он должен снять туфли. Кен быстро сбросил их и поднялся за ней в комнату.

Комната состояла из двух частей. Первая являлась маленькой площадкой, покрытой ковром, где у одной стены стоял диван, а у другой – комодец с зеркалом. Вторая часть этой комнаты опускалась ступенькой на уровень прихожей и представляла из себя отделанную кафелем ванную. У стены переливалась через края большая прямоугольная ванна из нержавеющей стали. Кран был затоплен водой, так что шума льющейся воды не было слышно, и ванна, заполненная до самых краёв, выглядела как воплощение чего-то чрезмерного. Рядом на полу лежал резиновый надувной матрас зелёного цвета.

Кен стал раздеваться, чтобы не терять времени. На комоде стояли часы, и Кен заметил время. Часы были окружены маленькими бутылочками кока-колы и прочими явно безалкогольными напитками. Кроме того, там были баночки и бутылочки с парфюмерией или гигиеническими химикалиями да несколько пачек сигарет. Пока Кен всё это рассматривал, быстро освобождаясь от одежды, девушка тоже успела сбросить с себя символическую одежду, открыла ящичек, вытащила сложенную вчетверо бумажку, развернула её и дотронулась до Кена, привлекая его внимание к её лицу. Старательно вглядываясь в бумажку, она произнесла две английские фразы, изрядно коверкая слова и звуки: «Делайте, что я покажу. Не спешите». Кен кивнул головой в знак согласия в трепетной надежде, что она не станет этим злоупотреблять. Тело у неё было не желтое, а смуглое, крепкое и округлое. Волосы на лобке были густыми. Девушка поманила Кена в ванну. Он с наслаждением погрузился в горячую воду, выплеснув поток воды на кафельный пол. Девушка знаком спросила, не горячо ли, и Кен сказал своё «о’кей», которое она поняла, и, улыбаясь, закивала. Она села в ванну лицом к нему, и Кен обнял её благодарно и нежно, но через секунду она мягко отстранилась, вылезла из ванной и поманила Кена за собой. Он послушно вылез, и она посадила его на низкую скамеечку, которую он поначалу не заметил. Сделана она была таким образом, что оставляла доступ к его паху, чем девушка немедля и воспользовалась. Откуда-то появилась мыльная пена, и девушка, присев перед ним на корточки, стала добросовестно мыть Кена. Он решил ответить ей взаимностью, и она восприняла это благосклонно. Затем они опять залезли в ванну, чтобы смыть пену. Следующая процедура происходила на матрасе, и девушка исполнила её с таким энтузиазмом, который можно было бы принять за великую страсть, не будь денежной предыстории их отношений.

Потом они снова окунулись в ванну, и она тщательно обтёрла Кена полотенцем. Кен заботливо прошёлся полотенцем по всем закоулкам её тела. Они уселись на диван. Над диваном висела репродукция с известной не то эротической, не то порнографической японской картины. Сравнивая эротическую живопись Японии и других азиатских стран, Кен поражался невероятной разнице в подходе. У японцев – это обетованная похоть с искренним бесстыдством, а следовательно, и с любовью к деталям, телесным и эмоциональным. В Индии же, к примеру, акт любви изображался исполняемым стереотипными куклами, которые механически ставятся в серию поз. Их лица и тела безэмоциональны, и максимальный намёк на какие-либо ощущения изображается художниками в виде закрытых глаз. Короче, изображается не совокупление, а однообразная стилизация совокупления.

Девушка предложила Кену сигареты и прохладительные напитки. Кен не желал тратить время не по назначению. Она села на край дивана и закурила – как она напоминала ему Натали! Кен сел позади неё, обняв её руками и ногами, и стал целовать ей шею, разгребая тяжёлые волосы. Японка среагировала так же, как Натали, – она притушила сигарету и с мутными глазами повернулась к Кену, ловя его губы. Второй раз быстро превратился в третий, и Кену показалось, что в заключение она прикасалась к нему с искренней нежностью.

Кен всегда испытывал прилив тепла и благодарности к женщинам, которые не мучили его нудным процессом соблазнения, каким бы коротким он ни был. Посему многие небезразличные проститутки ощущали в нём больше нежности, чем благопристойные женщины, которые уступали наконец, а не сразу.

Девушка пыталась что-то ему объяснить, тыча пальцем ему в грудь, но он никак не мог понять смысла её жестов.

Когда она привела его в холл, там уже сидел Ичи. Девушка подсеменила к нему и стала что-то щебетать. Ичи удивлённо качал головой и смеялся. Потом он перевёл Кену, что она восхищается тем, что Кен умудрился использовать отпущенное время в три раза эффективнее, чем японский мужчина. «Что ж, хоть здесь Америка впереди Японии», – заметил Кен. И пока Ичи смеялся этой шутке, Кен подумал, что за весь этот вечер он не вспомнил о предсказании астролога. Девушка чмокнула Кена в щёку, прощаясь, так как её по-хозяйски взял за руку какой-то мужчина – видно, было уже уплачено.

Когда они вышли на улицу, Ичи всё продолжал изумляться подвигу Кена, а Кен перевёл разговор на девушек из турецких бань. Ичи рассказал, что они могут выдержать не больше пяти лет, так как их кожа из-за постоянного использования мыла и воды резко портится. Однако эти пять лет могут их обеспечить на всю жизнь.

Кен с облегчением высадился из такси у своего отеля и помахал рукой Ичи, как бы отмахиваясь.

Когда он проснулся на следующее утро, он не мог вспомнить, чтобы ему что-нибудь снилось. Была суббота, и он купил билет на автобусную экскурсию по Токио. Первая остановка была в парке напротив императорского дворца: курчавые крыши строений и деревья со стволами, обёрнутыми в соломенные маты, в которые насекомые забирались зимовать. Ранней весной эти соломенные маты снимались и сжигались вместе с насекомыми. «Бедные доверчивые насекомые, – думал Кен, – они верят, что там, где тепло, им будет хорошо. И я хочу к Натали, потому что мне с ней тепло, а быть может, это ловушка судьбы».

В конце экскурсии автобус остановился у древнего храма, и экскурсантов отпустили погулять на полчаса. У храма стояли просящие подаяния – их нельзя было назвать нищими, которые кишели в Индии. Эти люди стояли с достоинством в бедных, но чистых одеждах. Некоторые из них ударяли во что-то громкое, типа бубна, чтобы привлечь к себе внимание. Кен увидел двух инвалидов – один слепой, а другой без рук, с блестящими крючками протезов. Оба были в белых комбинезонах. Перед храмом, посередине площади, горел костёр, над которым была возведена невысокая крыша, чтобы спасать его от дождя. Со всех сторон к нему подходили люди, старались дотронуться до косматого огня и быстро отдёргивали руку.

Кен вошёл в сумрачный храм. В центре восседал жирный Будда. Постояв несколько минут и понаблюдав за сосредоточенными людьми, Кен вышел. У внешней стены были установлены деревянные шкафы с маленькими ящичками, которые напоминали маленькие сейфы в банках, предназначенные для индивидуальных вкладчиков. У этих шкафов толпилось много людей. Кен подошёл поближе и увидел, как люди выдвигают ящички, на которых стояли номера, вынимают из них бумажки, свёрнутые в трубочку, и, разворачивая, читают их с большой серьёзностью. Когда они с Натали бывали в китайских ресторанах и она вытаскивала предсказание, спрятанное в печенье, её лицо всегда становилось очень тревожным, хоть всем известно, что предсказания в ресторанах всегда доброжелательные. Но однажды Натали вытащила бумажку, которая оказалась пустой. Натали побледнела и глубоко задумалась, будто пустая бумажка сказала ей много больше, чем стандартные обещания скорых успехов. Она сидела, забыв о Кене, и крутила в руке бумажку, пока Кен не вырвал её и не разорвал на мелкие части. Натали подняла на него удивлённые глаза и с облегчением вздохнула, будто он спас её от неминуемой гибели.

«Она немножко ненормальная», – подумал тогда Кен, глядя на неё с нежностью, и почувствовал, что мысль об этом не огорчает его, а делает счастливым.

Теперь, глядя на людей, разворачивающих бумажки и явно принимающих всё всерьёз, Кен ясно понял, что ему надо пойти и вытащить бумажку со своей судьбой.

Иногда Кен чувствовал в себе назревание какого-нибудь неотвратимого решения, и если разум противился ему, приводя различные доводы, он знал, что ничего уже не поможет и он должен будет выполнить это решение, каким бы абсурдным оно ни казалось. Он даже внутренне посмеивался над усилиями разума что-то изменить. Решение, созрев, представало таким чётким и сильным, что он тотчас бросался на его выполнение, ибо становилось физически невозможно удерживать его в себе. И Кен почувствовал знакомую неотвратимость принятого решения.

Он подошёл к одному из японцев в толпе и спросил, указывая на людей у ящичков, что они делают. Кен только сейчас осознал, что он, по сути дела, даже не знает, что обозначают эти бумажки – может быть, это вовсе и не предсказания судьбы, а, к примеру, кулинарные рецепты или лотерея. Но в глубине души он был уверен, что предчувствие не обманывает его. И действительно, японец сказал мелодично-ломано: «Будущая судьба». Оказалось, нужно было заплатить сколько-то там йен за право подступиться к своей судьбе, и Кен подошёл к ящичку с номером, указанным на бумажке, которую он вытащил в обмен на деньги. Кен открыл ящичек. В нём оказалось несколько бумажек, свернутых в трубочку, и с колотящимся сердцем Кен вытащил одну. Он тут же развернул её и увидел иероглифы. Люди подталкивали его, жадные до своей судьбы, и Кен отошёл в сторону. Он шагнул навстречу проходящему японцу и протянул развернутую бумажку. Тот остановился, взглянул в бумажку, внимательно посмотрел на Кена и что-то сказал по-японски. Потом опять проговорил что-то непонятное и ушёл. Кен направился к автобусу, решив показать бумажку экскурсоводу, тем более что отпущенные полчаса истекали.

Он шёл сквозь толпу и думал, что судьба уже предрешена и он только ждёт теперь её откровения. И даже не важно, узнает он о ней или нет – она всё равно свершится. И если существует судьба, то зачем люди так стремятся её узнать? Чтобы ужаснуться? А быть может, откровение, которым иногда обнаруживает себя судьба человеку, это последний шанс изменить её? Но обычно, завороженный увиденным, человек лишь движется ей навстречу. «Вот я и стал фаталистом, Натали», – сказал Кен вслух, подходя к автобусу.

Экскурсовод, стоя на входных ступеньках, вытягивал шею и подсчитывал своих подопечных. Кен, видимо, сбил его со счёта, протянув ему бумажку и попросив перевести. Экскурсовод взглянул на иероглифы сквозь пузатые очки и, будто укоряя кого-то, покачал головой.

– Это вы в храме из ящичка взяли?

– Да. Что там написано?

– Не обращайте внимания, это суеверная чепуха, – старательно улыбнулся экскурсовод.

– А что там написано? – резко переспросил Кен и ткнул пальцем в иероглифы.

Экскурсовод замялся и пробормотал:

– Там написано: «Жить осталось немного дней».

Сердце у Кена споткнулось и упало, но тут же поднялось и ринулось с удвоенной скоростью. Он взял из рук японца бумажку и сел на своё сиденье. «Что ж, – стал он пытаться рассуждать хладнокровно, – два предсказания, сделанные в разных концах Земли, совпали. Для простого совпадения слишком мала вероятность». И он вдруг ясно осознал, что он не может рисковать, пренебрегая этими предсказаниями. Если предположить, что они верны, то, значит, он умрёт, не увидав Натали. И если действительно ему осталось жить считанные дни, то он должен провести их с нею. Более того, ему сейчас открылась простая истина – вне зависимости от того, когда он умрёт, он хочет быть с Натали. Он теперь признался себе, что все это время он только и ждал предлога, чтобы вернуться к ней, – а какой найти лучший предлог, чем скорая смерть. Если смерть близка, то ничто не имеет смысла, кроме любви к Натали. А смерть – она всегда близка. Ему вдруг стало необычайно смешно от этой мысли, и он громко рассмеялся. Пассажиры оглянулись на него и снова уткнулись в окна. Кен испытывал ощущение, будто он решил головоломку, которая представлялась невероятно сложной до тех пор, пока одно правильное движение не превращает её в простые составные части. И превращение это вызывает смех просветления. Какими ничтожными казались ему теперь все его заботы о карьере, его обязанности, работа – всё, что не было связано с Натали. «Так вот оно что! – тихо смеялся Кен. – Только ясно увиденная смерть может придать подлинность нашей жизни. И любовь». Сосед Кена с тревогой наблюдал за ним. «Наверное, решил, что я помутился рассудком, а ведь я просветлился», – подумал Кен. Вдруг он услышал, что экскурсовод объявляет название его гостиницы. Он очнулся и увидел в окне яркие двери, теребимые входящими и выходящими. Кен вскочил и легко выбежал из автобуса. Он бросился к лифту, краем глаза наблюдая за собой и удивляясь себе. Он ворвался в номер и схватил телефонную трубку. Он набрал код выхода на Америку и номер Натали, который не позволял себе набирать целый год. Несколько секунд – и через океан пронеслась автоматическая запись, что этот номер отключён. Кен бросил трубку – он почему-то был уверен, что Натали ждёт его звонка у телефона. Он снова схватил трубку и позвонил в авиакассу гостиницы. Ближайший самолёт в Америку отлетал через четыре часа, и ещё были свободные билеты. Через два часа Кен уже шёл по залу аэропорта. Он послал телекс к себе на фирму, что по состоянию здоровья он сокращает свою командировку. В гостинице он оставил записку Ичи с тем же содержанием. Теперь Кен в нетерпении ждал отлёта, надеясь, что предсказанная скорая смерть – это не смерть в авиационной катастрофе.

Когда самолёт взлетел и стюардессы стали развозить напитки, Кен попросил три «кровавые Мэри». Стюардесса поставила ему на столик три бутылочки с водкой. Она хотела налить ему тройную порцию томатного сока, но Кен остановил её на первой: «Моя Мэри малокровная», – пояснил он стюардессе. Напряжение чуть спало – Кен смотрел в окошко на покачивающееся крыло самолёта. Вдруг самолёт стало резко подбрасывать. Создалось впечатление, что самолёт летит благодаря взмахам крыльев. Голос пилота сообщил пассажирам, что они пролетают через потоки восходящего воздуха. Стаканчик Кена упал, хорошо, что уже всё было выпито. «Только бы долететь», – взмолился Кен. Он почему-то был уверен, что сразу же разыщет Натали. Наконец-то самолёт выплыл из воздушных ям. Одно из облаков напомнило Кену картину Натали.

Натали занималась живописью, и её картины всегда тревожили Кена. Он вспомнил ту, что она ему подарила в начале их близости, – голая женщина, сидящая на ветке безлиственного дерева и воющая на луну. Под деревом стоит голый мужчина с виновато-дурашливым лицом, и мимо него проносится яблоко, брошенное на землю то ли женщиной, то ли веткой. Раза два Натали устраивала выставку у себя на квартире, и Кен пригласил своих деловых знакомых, которые, как он надеялся, купят картины. Но Натали не горела желанием продать свои труды за бесценок. Она справедливо считала, что вдохновение стоит дорого. Поэтому продать ничего не удалось.

Кен закрыл глаза и с привычной лёгкостью вызвал образ Натали. Часто он испытывал неуместное чувство опасения перед беззаветностью Натали. Полюбив, она следовала исключительно чувствам, которые всецело поглощали её. Она говорила, что разум всегда подгаживает в любви и может принести только материальную пользу, но духовную – никогда. Поэтому она всегда с отвращением относилась к противозачаточным средствам – воплощению вмешательства разума в запретную для него область любви. Было ею сказано и такое: «Большинство сентиментальных романов написано наивными мужчинами. Герой ухаживает за героиней, и ему не терпится сблизиться с нею. И она, судя по всему, согласна, но вместе с тем всё оттягивает, откладывает, переназначает. И герой негодует на её коварство или повергнут в смятение таинственностью её поведения. А ведь она просто старается приурочить свидание к безопасным дням». Кен тогда спросил: «Что же, ты считаешь, что она должна иметь ребёнка за ребёнком, а если у неё подворачивается приключение, то и от любовника, которого, может быть, она никогда больше не увидит?»

– В идеале, то есть следуя чувствам, женщина должна хотеть иметь ребёнка от того, кому она отдаётся. Это Бог решает, зачать ей или нет. Не всем женщинам дано иметь много детей, даже если они того и хотят.

Кен воспринял это как упрёк в том, что он не позволяет ей следовать своим чувствам, и опять в который раз уже подумал, что пора расставаться. По Натали, оказывалось, что любовь между мужчиной и женщиной – это лишь первый, несовершенный шаг по направлению к истинной любви – любви матери к ребёнку.

Что стоит любовь, основанная на корысти оргазма, – она то исчезает, то появляется вновь, то набрасывается на других, доступно подвернувшихся или недоступно отвернувшихся. Но в результате суетных любовных потуг рождается любовь, которая может длиться без всякой стимуляции всю жизнь. Похоть – это уловка для возникновения любви, ибо любовь, будучи явлением духа, не может прийти в материальный мир без посредника. Исключение возможно лишь в религиозном откровении, но оно, произойдя, отстраняет человека от материальной жизни. А для большинства людей половая любовь – это компромисс между материальным и духовным миром. Потому-то женщина тяготится бездетным существованием, в котором она всегда одинока.

Натали не походила на образ жены, который нарисовал себе Кен. В ней не было той домовитой женственности, которая поддерживает огонь в семейном очаге. Если отрывалась пуговица – у неё портилось настроение. Затем, она имела слишком много мужчин до него, Кен не знал, сколько, но их было больше одного, что уже много. В движениях Натали не было врождённой грации, которая так завораживала Кена в других женщинах. Она была порывиста, а говоря точнее, её пришлось бы назвать неуклюжей. И самое главное – её пристрастие к наркотикам. В начале их знакомства, когда Кен узнал об этом, ему было безразлично, но потом, сближаясь всё больше и больше и рефлекторно примеряя её на место будущей жены, он стал пытаться протестовать против её привычки, убедив себя, что она – главное препятствие. Натали согласилась пойти на жертву, и она не курила недели две, и Кен с трудом узнавал Натали – её постоянная жажда прикосновений иссякла, или что-то не выпускало её наружу. Она стала стыдиться слов, исчезли темы для разговоров. Когда Кен смотрел ей в глаза, она стала их отводить. И в постели она умолкла, и, хотя тело её говорило всё тем же языком, губы её были плотно сжаты и не выпускали ни звука.

– Ты чувствуешь, какая во мне стена, – виновато говорила она, садясь в постели.

Она опускала голову, и длинные прямые волосы тяжело падали вниз, закрывая её лицо и груди.

– Ведь то, что я курю, приближает меня к тебе, а не отдаляет, как ты думаешь.

– Но ты без этого не сможешь жить, – ужаснулся Кен.

– Но без еды и ты тоже не сможешь жить.

– Еда – это естественно, – вяло парировал Кен, а Натали зажигалась от этой темы разговора.

– Скажи, а умереть от любви – естественно?

– Не думаю.

– А любить – естественно? – продолжала Натали.

– Говорят, что и это жизненно необходимо, – улыбнулся Кен и обнял её, но она отчуждённо сидела, сосредоточившись на ходе своих мыслей.

– Как же тогда не умереть, если у тебя отнимают то, что естественно и жизненно необходимо. Как продолжать жить без любви?

– Можно найти другую любовь – как тебе нравится этот выход?

– Не нравится, – твёрдо сказала Натали и замолчала.

– Но мы отвлеклись от темы. Мы говорили о твоём курении. – Кен старался не употреблять слово «наркотик», которое звучало слишком грозно и обвинительно.

– Нет, мы не отвлеклись, – возразила Натали таким тоном, будто весь этот разговор, вопросы и ответы были ей давно известны. – Естественным становится всё то, что по-настоящему любишь. Но, увы, это естественно только для того, кто любит.

– Но так можно оправдать и убийство.

– Да, если оно совершается по любви, а не по ненависти.

Кен стал томиться её отстранённостью, и когда она, видя это, начала опять курить, Кен внутренне облегчённо вздохнул, ибо узнал в ней прежнюю близкую Натали.

Самолёт устало опустился на вечернюю землю. Выйдя из таможни, Кен сразу бросился к телефону и позвонил в справочную. Телефона на фамилию Натали не значилось. Кен решил немедленно ехать к ней на квартиру. Сердце его нервно засуетилось, когда такси подъехало к её дому. На её почтовом ящике значилась чужая фамилия. Кен позвонил смотрителю здания, представился в микрофон и сказал, что разыскивает Натали. Замок щёлкнул языком, и Кен с влажным чувством предвкушения распахнул дверь. Квартира смотрителя была в самом начале мёртвого коридора. Дверь квартиры была услужливо приоткрыта. Смотритель вышел из квартиры с письмом в руках:

– Вам письмо, только тут написано: «Передать только в случае затребования адресатом и по предъявлению удостоверения личности. По почте не отсылать. Уничтожить, если не будет затребовано до…».

Кен с удивлением увидел, что срок истекает через неделю. Он вынул паспорт и дал смотрителю. Тот стал внимательно сверять имя на конверте с именем в паспорте. Руки у него слегка тряслись. Наконец он как бы нехотя отдал письмо, вложив его в паспорт.

– Где живёт Натали? – спросил Кен.

– Я не знаю, она не живёт здесь больше полугода, – ответил смотритель и отвёл глаза.

Кен вышел за дверь и стал распечатывать письмо. Он слышал, как за его спиной смотритель закрывает дверь на замок и навешивает цепочку. В конверте лежала квитанция на сейф в банке, выписанная на имя Кена. Кен недоумённо разглядывал эту квитанцию и никак не мог придумать, что бы это значило. Он сел в поджидавшее его такси и дал шофёру адрес банка, который оказался в трёх кварталах. Банк был уже закрыт. Только теперь Кен заметил, что стемнело, и почувствовал, как он устал.

Шофёр помог Кену внести чемодан в дом и спросил озабоченно:

– У вас всё в порядке?

Кен удивлённо посмотрел на него:

– Конечно. А в чём дело?

– Извините, сэр, мне просто показалось, что вы плохо себя чувствуете.

Кен поблагодарил его и дал хорошие чаевые. Он взглянул на себя в зеркало – лицо было чужим.

В ванной на полу лежало полотенце, которое он бросил, собираясь в командировку. Он подумал о том, что одиночество – это когда приходишь домой и все вещи лежат на прежних местах. Кен наполнил ванну горячей водой, и пар быстро затуманил зеркало. Его взгляд опять упал на лежащее полотенце. В голову одно за другим лезли возможные объяснения происшедшего.

Натали оставила письмо с новым адресом. Но тогда зачем его класть в сейф? Можно было прямо оставить у смотрителя. Драгоценности? Но у неё их почти и не было, да и не умерла же она, чтобы оставлять их кому-то. А если умерла? Но конверт надписан её рукой. Она могла надписать, а затем покончить жизнь самоубийством. Кен вздрогнул от мысли, что её нет в живых, и от гаденького тщеславия, что она могла покончить с собой из-за него. Он опять стал думать, как бы разыскать её.

Родители её умерли, оставив ей наследство, достаточное, чтобы не заботиться о хлебе насущном. Натали была единственной дочерью. С родственниками она связей почти не поддерживала, и Кен не знал никого из них. Несколько раз он встречал её знакомых, но он не знал их по фамилиям. Близких подруг у неё не было. Ничего не оставалось, как ждать до утра. Кен думал, что проведёт бессонную ночь, но, к своему удивлению, быстро заснул.

Полчаса он ходил перед дверьми ещё закрытого банка. Кена допустили к сейфу только после тщательного изучения его водительских прав, кредитных карточек и после телефонных звонков каким-то менеджерам. Наконец Кен раскрыл дверцу сейфа и вытащил плоскую коробку – это была видео-магнитофонная кассета. Больше в сейфе ничего не было. Кен ринулся к машине и погнал к дому. Он вбежал к себе в кабинет, бросился к видеомагнитофону и вставил кассету.

На экране вспыхнула Натали – она сидела в кресле голая, в руке у неё дымилась трубка, и глаза её смотрели прямо в глаза Кена.

– Я знала, что ты вернёшься ко мне. Вернёшься навсегда, – заговорила она. – Ведь то, что случилось с нами, было от Бога. Мы расстались три месяца назад, но это ничего не значит – мы всегда теперь будем вместе. Я тебя не вижу, не ощущаю, не слышу твоего голоса, не чувствую вкуса и запаха твоего тела – но ты рядом. Я устала ждать, нет, мне больно ждать этих ощущений, и я отправляюсь в бесконечное путешествие. Помнишь, какая я (Натали развела ноги), мы могли иметь детей, а они бы сохранили память о нас, о том, как мы любили (Натали затянулась). Я дала тебе возможность забыть обо мне. Я сомневалась и верила, что ты – мой. А я всегда была твоей, даже ещё до нашей встречи – я видела тебя во сне, но твоё лицо было неотчётливо. И когда я впервые увидела тебя, я тебя сразу узнала. И всё поняла. Теперь и ты понял многое. И раз ты пришёл, ты сам решил свою судьбу, и я забираю тебя с собой.

Экран потух. Кен задержал дыхание в твёрдом предчувствии чего-то, и действительно, раздался взрыв, разметавший по комнате куски тела Кена. Его душа в то же мгновение соединилась с душой Натали, и они образовали единое целое, безмерно совершенное в своём инобытии.

Страстная дружба

Я не хотел с ней жить, и подавно я не хотел на ней жениться. А вот Джил именно этого и хотелось. «Чтобы меня кто-нибудь дома ждал», – такого минимального, но необходимого эффекта от замужества или сожительства она нетерпеливо ждала. В этом желании много логики, и я ему сочувствовал, поскольку не возражал бы и сам пожить с женщиной, но совершенно иного склада, чем Джил. Я тоже хотел бы прийти в каменный дом на берегу озера или океана, где бы меня ждала красивая, как Джил, женщина, которая уже приготовила мне обед, но не, как Джил, ненавидящая готовить; чтобы дом был чистым, чтобы женщина служила мне, счастливо засматриваясь мне в глаза.

Жизнь с Джил происходила бы в вечно неубранной дешёвой квартирке, жрали бы мы всухомятку, её настроение менялось бы десять раз на дню, и ебля – главная радость наших долгих отношений – превратилась бы в разовые перепихивания наспех. Нет, в жёны она не годилась. Как, наверно, и я – в мужья. На последнее я напирал сильнее всего, чтобы не оскорблять достоинство Джил указанием на её никчёмность в этом деле. Если бы я ей сказал, что она не годится в балерины, то она согласилась бы с этим безо всяких обид, но не дай Бог сказать женщине, что она не годится в жёны, – больнее удара не нанести, хотя талант здесь требуется побольше, чем у балерины.

В отношениях с каждой любовницей наступает такой момент, когда никакие подарки, никакое внимание её не радует, и единственное, чего она желает, и единственное, что её излечит от недовольства и сварливости, – это замужество – тотальное свидетельство любви, которое она принимает всерьёз и с тайным ощущением победы над сопротивлявшимся любовником.

С каждым месяцем недовольство Джил усиливалось. После нескольких оргазмов – хорошо хоть, что не «до», а то они могли бы и вовсе не возникнуть (у неё) – между нами неизбежно начинался разговор о безысходности наших отношений, и её настроение становилось беспросветным. Я одевался и уходил. С чувством великого освобождения и счастья я нёсся по автостраде домой и поздравлял себя с очередной победой, ибо если мужчина выеб женщину без денег и без наложения на себя обязательств по продвижению в сторону брака, значит, он выиграл бой. Ведь в глубине души женщина всегда презирает мужчину, который женился на ней, поскольку женитьба для мужчины – это акт слабости. Он уступает требованиям общества вместо того чтобы следовать требованиям своих желаний. Итак, если мужчина не женится на женщине, то она его начинает ненавидеть, а если женится, то она его начинает презирать. Но, как известно, до любви гораздо ближе от ненависти, чем от презрения.

Я дружески посоветовал Джил искать мужчину, который бы исполнил её брачные мечты, а пока ебаться со мной. Мне с ней было сладко, и, признаться, я представлял со страхом, что я когда-нибудь буду без неё, но мне было ещё страшнее представить, что когда-нибудь я буду только с ней.

Наши прежние отношения строились на презумпции моногамии (как Джил того желалось). Я же ей внушал, что моногамия и прочая верность вовсе не являются доказательством любви. Ведь теперь уж все признались-перепризнались, что в фантазиях измены всякого рода процветают, как в тропиках. Задача общества в том, чтобы не позволить фантазиям превратиться в реальность. А раз есть желание, то разве не является самым естественным попытаться удовлетворить его для того, кого любишь. Истинная любовь будет стремиться моногамию уничтожить, ибо моногамия противоречит фантазиям возлюбленных, а значит, и их сексуальной жизни. Так что, если ты требуешь верности от партнёра, то это эгоизм. Если же ты принуждаешь к верности себя, то это самоистязание. Истинная моногамия уже заложена в мужчине природой, и она заключается в том, что, если перед тобой лежит десяток голых баб, то ты выбираешь одну, в которую хочешь кончить. В этом и состоит «единственность» женщины, ибо ты не можешь кончить одновременно в нескольких. Вот в чём настоящая суть моногамии.

Джил в ответ на мою теорию пыталась уничтожить меня словом «циник». «Что ж, – думал я, но вслух не говорил, – женщины ненавидят цинизм, потому что с его помощью мужчине удаётся избежать женитьбы».

Джил была исключительно ревнива и бесилась от одной только мысли, что я могу совокупляться с кем-либо ещё. Я же не тревожился, представляя, что она с кем-нибудь спит, – главным для меня было, чтобы она была готова раздвигать ноги, когда бы я этого ни захотел. А что она делает в промежутках, меня мало волновало. Более того, я испытывал не ревность, а неожиданный восторг, представляя её с другим мужчиной, мысленно глядя на неё со стороны, на наслаждение, ею поглощаемое, на её столь знакомые движения бёдер, стремящихся к оргазму. И я испытывал от этих фантазий вполне законное наслаждение. В психоаналитических анналах такие чувства диагностируются как латентный гомосексуализм. Что ж, пущай диагностируют, пока я наслаждаюсь.

Джил постоянно подозревала меня в неверности, и не без оснований, хотя я тоже спал с ней всегда, когда ей этого хотелось, но в промежутках у меня имелась, по меньшей мере, ещё одна любовница. Женщины требуют верности, потому что тогда им легче управлять партнёром, шантажируя пиздой, а если нет другой пизды, ты становишься более зависимым от единственной.

Самое мучительное чувство у Джил, как, впрочем, и у многих женщин, возникало от предположения, что я хочу её только ебать. Женщины чувствуют себя несчастными в двух случаях: когда их никто не хочет ебать или когда их хотят только ебать.

И ничто не могло убедить Джил в противном: ни моя безотказная помощь в её бытовых делах, ни наши общие интересы в искусстве и совместная и, что самое главное, успешная работа в нём – ничто не убеждало её в моей заинтересованности, выходящей за пределы её половых органов. Единственным доказательством моей любви для неё была женитьба.

После того как Джил стало совершенно ясно, что я на ней не женюсь, она начала стараться (а я её подначивал) наши отношения прервать, чтобы быть свободной для другого мужчины. Ведь по традиции, если женщина начинает совокупляться с другим, то получается нечестным продолжать ебаться с прежним любовником. А Джил хотела быть честной. Я же говорил, что не ревную, что я остаюсь ей другом, желающим ей всего наилучшего, а значит, и наслаждения, пусть не обязательно со мной. Но со мной – тоже. Главным для меня было, чтобы она перестала смотреть на меня как на потенциального мужа, а то я хочу посадить бабу на хуй, а она хочет сесть мне на шею.

Отношения любовников состоят в том, что требования женщины к мужчине постоянно возрастают и доходят до требования брака. В результате женщина остаётся либо с разбитым, либо с новым, но всё равно – корытом. Значит, чувствами женщины руководит вовсе не любовь, ибо при любви должно существовать одно желание – быть с любимым при любых условиях. Но если эти растущие требования женщины не выполняются, то она решительно похерит эту не нужную ей любовь.

Вот мы и стали встречаться вместо нескольких раз в неделю – один, чтобы у неё было время на поиски. Я выспрашивал о её похождениях. Джил сначала было неловко рассказывать о них, да ещё – мне, но потом она решилась и, увидев, что моя реакция не болезненная, а эротически заинтересованная, совсем раскололась. Любовница стыдлива ровно настолько, насколько ей позволяет любовник.

Сначала было вроде не о чем рассказывать – мужики были малоинтересные, и дальше поцелуев не доходило. Но вот она мне объявила, что познакомилась с Тэдом, богатым мужчиной сорока пяти лет, который к ней замечательно относится и который после нескольких встреч стал планировать, через сколько недель они съедутся жить вместе, а через сколько месяцев – поженятся. «То, чего я не могла добиться от тебя в течение лет, я получила от него за две недели, – сказала она, торжествуя. – Моя уверенность в себе была нулевая, а теперь она взметнулась до небывалых высот». Она рассказывает, как Тэд шлёт ей на работу открытки, цветы, подарки и прочие знаки внимания. «Он очень старается», – говорит Джил. И в этой фразе столько холодной наблюдательности за развитием чувства у жертвы, попадающей в капкан пизды.

– Ну, а что он за любовник? – спросил я.

Тут Джил замялась:

– Странно мне как-то говорить об этом с тобой…

– А ты не смущайся, мне же не может быть безразлично, как удовлетворяют мою девочку. Ты кончила с ним?

Я знал, что ей трудно кончить с новым мужчиной и что ей нужно к нему приспособиться, приноровиться. У мужчины направление – от оргазма к комфорту, а у женщины – от комфорта к оргазму. Несчастные женщины: одна может кончать, только лёжа на спине, другая – только лёжа на животе, третья – только лёжа на боку и т. д., а мужик – хоть вниз головой, хоть на бегу, и всё – без всякого труда.

– Нет, ещё не кончила, – призналась Джил.

– Но он хоть знает, что делает?

– Я ещё не разобрала. Мы были вместе только три раза, и первые два раза я была совсем пьяная.

– Теперь ты понимаешь, почему испокон веков считалось для женщины неприличным напиваться?

– Почему?

– Да потому, что пьяной женщине трудно кончить. Вот мужчины, заботясь об экономии собственных сил, и установили удобные для себя моральные нормы.

– И по той же причине для мужчины пить – признак мужества, потому что у него, когда хорошо выпьет, стоит, и он кончить не может, – продолжила мою мысль Джил.

– Вот видишь, какая ты молодец – всё понимаешь. Но у Тэда этот закон, как мы знаем, не сработал. Давай встретимся, ты небось голодная, да и расскажешь всё поподробнее. Ты сегодня не занята?

– Нет, не занята. Да, я хочу с тобой встретиться, я ведь ему ничего не обещала, и мы ни о чём не договаривались, – сказала Джил, чтобы оправдать для себя совокупление со мной.

Я испытывал острейшее возбуждение и желание, поджидая нашу встречу. Причиной такого возбуждения было знание, что другой мужчина ебёт Джил, что она не может с ним кончить и находится во взведённом состоянии, несмотря на мастурбацию, которой, я был уверен, она, как всегда, снимала излишнее возбуждение. Я так ясно представлял её с распростёртыми ногами, прижимающую к себе за зад этого мужика и делающую свои любимые движения бёдрами, засовывающую язык ему в рот, как она это делает со мной. Мне слышались её усиливающиеся стоны и потом его скороспелый оргазм, и виделось лицо Джил, разочарованное и злое, каким я никогда не видел его в постели, но навидался при наших разговорах о нашем будущем, вернее, об его отсутствии. И вот ентот Тэд отваливается, беспомощный и бессильный, и тут я бросаюсь на неё по свежим, мокрым следам любви, и Джил, радостная, хватается уже за мои ягодицы и ритмично прижимается клитором к основанию хуя, и я чувствую особую влажность во влагалище от спермы отработавшего мужика, который сидит и наблюдает за нами – учится. Наконец я чувствую, как Джил напрягается, вытягивается в струнку и со стоном облегчения начинает поддавать бёдрами, знаменуя покорение вершины, и тут кончаю я, и она изо всех сил прижимает меня к себе. Я не вытаскиваю хуй, а держу внутри, пока не закончатся сокращения стенок, которые становятся всё реже, и вот наконец последнее. Джил открывает глаза, в которых светится благодарное счастье, и тогда я выскальзываю из неё, а мои сперматозоиды продолжают борьбу со сперматозоидами того мужика, и если одерживают победу, то пиррову, так как Джил принимает противозачаточные таблетки.

И вот я у её дверей. Она открывает мне со смущённым лицом – первый раз мы встречаемся с точным знанием, что у неё есть другой любовник, а у меня – другая любовница. Я сказал ей об этом, чтобы она поревновала. У Джил маниакальная структура ума. Бросишь слово, а она будет вокруг него строить фантазии без конца, которые разгоняют её по кругу навязчивой идеи, принося боль и неуверенность в себе. И никак ей из этого круга не выскочить, пока не появится новое слово, за которое она схватится.

Переступив порог, я, обделённый её верностью, бросился на её тело – губы, шею, уши, грудь, живот и нижеследующее. Страсть наша теперешняя была сильнее, чем даже при первых встречах. Тогда в ней был акцент на познании друг друга, на пробах и ошибках в принесении друг другу наслаждения, а потому в страсти был привкус неуверенности, сомнения в правильности ласк. Теперь же, после стольких лет, мы точно знали, что нужно друг другу, и наши движения и ласки были меткими, выверенными и вызвали сильнейшие наслаждения. Вот оно, преимущество длительности нашей связи, которую я хотел сохранить, несмотря ни на каких новых любовников и любовниц, что для Джил было так странно, но что она теперь тоже ценила.

Мы отбросили одежду и легли в пахучее месиво ласк. Её анус был особо чувствителен, и я уделял ему трогательное внимание.

Во время передышки она мне рассказала, что при первом совокуплении с Тэдом он сразу вошёл ей в зад, что обрадовало её как обещание изощрённости в любви. Но потом он, видно, почувствовал что-то не то, вытащил и переместился во влагалище. («Хуй даже не вымыл, – возмутился я, – ещё занесёт тебе микробов!») Однако ни разу после он не проявлял интереса к её анусу, а ведь для того, чтобы первое совокупление с женщиной сотворить в жопу, надо быть, как де Сад, с довлеющим анальным уклоном. Посему я сделал глубокомысленное заключение, с которым Джил с усмешкой согласилась: она слишком высоко задрала ноги, а Тэд промахнулся и всунулся в зад, благо он у неё такой разработанный, что войти в него легко. Тэд быстро кончил, не заботясь о Джил, и заснул.

Они встречались целых четыре раза до того, как лечь в постель. В последний раз три часа разговаривали у неё в квартире, и он заключил разговор обнадёживающим заявлением, что скоро им нужно будет решиться на половую жизнь. На этом он встал и, к великому разочарованию Джил, ушёл. На следующий раз Джил взяла инициативу на себя, и они оказались в постели, но для этого ей пришлось хорошенько выпить.

И тут я бросаю невзначай, что моя новая, двадцативосьмилетняя, замужняя, с ребёнком, впервые в жизни испытала оргазм со мной и теперь рвётся совокупляться днём и ночью, предпочтительно без всяких перерывов. Я вижу, как Джил улыбается, но улыбка её кривится от боли. Я вижу, как эта мысль, мною подброшенная, подхватила огонь её воображения и понеслась по мозгу. А я подливаю в него масла и говорю: моя любовница была настолько невинной, что считала, что испытала оргазм, когда становилась мокрой. Джил смеётся дрожащими губами.

И вот мы тешим друг друга в четвёртый раз. А Тэд кончает только раз за ночь, а утром даже не пытается – быстро вскакивает с постели и бежит мыться. Джил спросила Тэд а, кончает ли он больше одного раза за ночь. Он не ответил ни да, ни нет, но стал юлить, мол, должно пройти время, чтобы они привыкли друг к другу. Когда он кончил, а Джил не успела, он заявил ей: «Я вижу, что ты мне сопротивляешься». Мол, это её вина.

– Да, он не по этому делу, – заметил я соболезнующе.

Джил деловито и одновременно мечтательно сказала:

– Если бы я с ним кончила, тогда можно было бы развивать отношения. А так никаких усилий прикладывать не хочется.

Теперь при моём самом незначительном подталкивании она рассказывает мне детали, меня и её возбуждающие. Говорит, что хуй у Тэда совершенно гладкий, шёлковый, не то что у меня – шершавый. Во рту его держать, мол, удобней, а в остальных отверстиях шершавость помогает. «Ещё бы, – поясняю я ей, – он свой хуй и не использовал почти, потому он у него как новый, а мой работал не покладая рук, весь в трудовых мозолях».

Тэд во время ебли норовит задрать ноги Джил повыше. А она может кончить, только опустив и вытянув ноги. Тэд, когда она опускала ноги, думал, что ей больше не хочется, и со спокойной совестью кончал. Никак он не мог разрешить парадокс, что положение наибольшей женской доступности – широко разведённые ноги, согнутые в коленях – вовсе не обязательно является положением наибольшего наслаждения для женщины.

Звонит телефон. Джил не хочет снимать трубку. Включается ответчик. Она всегда прослушивала ответчик при мне, когда мы приходили к ней домой после гульбы, – тем она демонстрировала, что ни один мужчина ей не может звонить с компрометирующими словами. И действительно, это были либо подруги, либо деловые звонки. А теперь она не скрывает, что у неё есть другой любовник. И он наговаривает на ответчик: «Джил, это Тэд, я очень хочу тебя видеть, я буду звонить тебе каждые полчаса».

Мы оба приостанавливаемся в движениях, слушая это важное сообщение, потом понимающе улыбаемся друг другу и продолжаем продвижение к оргазму, который не медлит совершиться сначала с Джил, а потом со мной. Теперь ей будет трудновато кончить с Тэдом. Я не сомневаюсь, что она его пригласит после моего ухода, да я и хочу, чтобы она его пригласила. Пусть она тщетно потужится и повспоминает обо мне.

Я встаю с кровати и одеваюсь. Джил начинает застилать постель, чего она никогда не делала перед моим уходом. Значит, точно пригласит Тэда и потому хочет, чтобы у него не появилось никаких подозрений из-за смятой постели. Прощаясь, Джил говорит, желая уязвить меня: «Счастливой ебли», а я отвечаю: «И тебе – того же: позови сейчас Тэда, поебись с ним», – поощряю её известное мне намерение искренне доброжелательным голосом. Пусть она чувствует мою дружескую заботу, чтобы их связь сохранилась, чтобы Тэд на ней женился и чтобы Джил получила всё, недополученное от меня, – поджидающего её дома мужчину.

У гинекологического кресла

Единственный путь к пизде Глен отыскал в медицине, а именно, в гинекологии. Он потерял веру в то, что какая-либо женщина когда-нибудь заинтересуется им. С детства лицо его было покрыто мерзостными пятнами экземы, и люди избегали смотреть ему в глаза, а смотрели в лоб – единственное место, которое оставалось почему-то чистым. Вот из-за чего до тридцати пяти лет он и остался девственником. Проституток он панически боялся, потому что они были воплощением доступности женщин, которой он вожделел, но и в такой же степени страшился. Свой страх по отношению к проституткам Глен объяснял себе опасностью заражения венерическими заболеваниями. Ему уже вполне хватало экземы, и всякая иная болезнь, даже обыкновенная простуда, вызывала в нём непомерный ужас.

Последние несколько лет Глен в общественных местах всегда носил белую маску. Носил он её и на приёмах в поликлинике, объясняя это гигиеническими соображениями. Маска прятала его лицо, оставляя на виду только лоб. Таким способом он скрывал от пациенток свою болезнь.

Из-за своей профессии и постоянного голода Глен воспринимал женщин прежде всего как гениталии. Женщина для него была символом пизды. Например, когда он видел идущих по улице женщин, он думал так: «Выгуливают пизды».

Гэйл, пациентка Глена, обожала ходить к гинекологам. Почувствовав такое влечение, она сначала убеждала себя, что причиной его является забота о собственном здоровье. Но постепенно ей пришлось признаться, что наслаждение, которое она получает при осмотре врачом её нутра, является единственной, но вполне основательной причиной. Гэйл не шла на приём к женщине-гинекологу. Она не ходила подолгу к одному и тому же гинекологу-мужчине, а меняла одного на другого, разочаровываясь в них, как в обыкновенных мужчинах. Мужчина влёк Гэйл, только если он был гинекологом. Ибо только гинеколог смело давал ей указание раздеться ниже пояса и лечь на гинекологическое кресло, а иными словами – раздвинуть ноги, и тем очаровывал её своей мужской бесцеремонностью и самоуверенностью. Гэйл сразу становилась мокрой и поначалу стыдилась этого, но потом, наоборот, хотела, чтобы врач заметил её влажность и по-мужски отреагировал на это.

Её влёк профессиональный опыт обращения с женскими половыми органами, которым обладал всякий гинеколог. Она знала, что он не будет отводить глаза от её разведённых ног, как это делали многие мужчины, перед которыми ей приходилось оказываться в подобной позиции. И, как следствие такого опыта и бесстыдства, ей предвосхищалось в гинекологе сексуальное мастерство: уж он-то знает, где находится клитор и сколько наслаждения он приносит женщине. Каждый раз, когда она ложилась на гинекологическое кресло, она ждала, что врач, находящийся в такой удобной позе, прильнёт к её распахнутости ртом и точным попаданием языка доведёт её до оргазма. Однако этого не происходило, и Гэйл записывалась на приём к следующему гинекологу.

Глен был вполне возможным воплощением её мечты. Он обладал неоспоримой властью над женщинами, и перед ним любая женщина расщепляла ноги. Но на этом, увы, всё и останавливалось. Изощрённее пытки было придумать невозможно. Для большинства мужчин главным препятствием при овладении женщиной являются одежда и её сдвинутые ноги, но после того, как она раздета и ноги раздвинуты, совокупление гарантировано. Для Глена же всё было наоборот: женщина раздевалась и раздвигала ноги без всякого сопротивления, но именно после этого для врача совокупление с пациенткой становилось преступлением.

Глен воображал каждую пациентку своей любовницей. Он возненавидел резиновые перчатки, которые он обязан был надевать при исследовании. Он избегал смотреть на лица женщин, поскольку не хотел, чтобы привлекательность или непривлекательность лица оказывала на него влияние и меняла отношение к половым органам женщины. Когда пациентка расслаблялась, развалясь в гинекологическом кресле, её тело и лицо не были видны, и только пизда открывалась его глазам, носу, губам, языку. Каждая женщина была для него красива благодаря своей пизде. И не только в красоте было дело, а в нежности, мягкости, то есть во всех тех атрибутах самки, которыми сама-то женщина, выше пояса, быть может, и не обладала.

Он с наслаждением вводил два пальца во влагалище, проверяя его консистенцию, и нажимая другой рукой ей на живот, обласкивал ими матку. Его ноздри расширялись, стараясь уловить запах влагалища, который был, как правило, прибит тщательным подмыванием, которое женщины совершали, к его величайшему сожалению, перед визитом к нему. Он всегда исследовал матку через анальное отверстие, даже когда такой осмотр с медицинской точки зрения не требовался. Это оказывалось неожиданным для многих женщин, не опорожнивших желудок. И поэтому он часто упирался пальцем в фекалии, скопившиеся в прямой кишке. Тут он всегда быстро подносил к носу палец и делал несколько коротких вдохов. После осмотра он делал одно и то же заключение, не высказывая его, конечно, вслух: «К ебле пригодна».

В течение всего приёма член его находился в состоянии эрекции, и после последней пациентки он уходил в туалет и там онанировал. Часто он делал это по два-три раза за время приёма. Именно в работе Глена и состояла его половая жизнь.

В первый раз Гэйл пришла на приём к Глену по рекомендации подруги. Одной из самых важных тем в разговорах с подругами для Гэйл была, разумеется, тема о гинекологах. Начать такой разговор всегда оказывалось легко: она спрашивала, довольна ли подруга своим гинекологом, и тут же рассказывала о недовольстве своим, которое заключалось в его непрофессионализме, – в детали Гэйл не вдавалась. Она расспрашивала о возрасте, привлекательности и врачебном мастерстве гинеколога подруги и без труда получала его телефон. Глен не только заинтересовал её, как всякий гинеколог, но и заинтриговал, поскольку подруга, которая дала Гэйл его телефон, рассказала, что она никогда не видела его лица, потому что врач постоянно был в маске.

Гэйл приходила к гинекологам с одной и той же жалобой: боль в придатках из-за неспособности достичь оргазма. Она утверждала, что у неё слишком маленький клитор и это является причиной её страданий. Врач исследовал её и утверждал, что клитор у неё вовсе не маленький, а даже изрядных размеров. Тогда она просила гинеколога помассировать клитор и показать, как это надо делать, потому что она, мастурбируя, явно делает что-то не то. Тут гинеколог задавал вопросы, на которые у Гэйл были подготовлены ответы, дающие гинекологу моральное право провести эксперимент. Не все этим правом пользовались, но некоторые начинали массаж в попытке обучить Гэйл тому, что она прекрасно знала сама. Было несколько врачей, которые предлагали ей использовать вибратор, от чего она отказывалась. Стоило гинекологу начать массировать клитор, как она сразу кончала, привычно подавляя рвущиеся из неё стоны, чтобы не услышала сестра или пациентки за дверью. Но ни один гинеколог не осмелился приникнуть к ней языком. Следует сказать, что Гэйл была красивой женщиной, и они утаивали своё восхищение, как она – свои стоны. Но для неё не проходило незамеченным их восхищение. Были случаи, когда гинекологи пытались назначить ей свидание после приёма. Но она отказывалась, потому что вне гинекологического кабинета они становились для неё обыкновенными мужчинами и не могли возбудить её.

Когда она пришла к Глену, он, как и все, был впечатлён её красотой. Однако маска скрыла кровь, бросившуюся к его щекам. Лоб же его был по-прежнему безмятежен и бледен.

После снятия анамнеза он дал привычные для себя и для Гэйл указания раздеться ниже пояса и лечь в гинекологическое кресло. Она возбуждённо повиновалась. Эта была первая пациентка Глена с такими симптомами, и он затрепетал. Когда же Гэйл попросила его помассировать клитор, у Глена закружилась голова от вида её гениталий, которые просили у него наслаждения.

– Вы хотите испытать оргазм от моего массажа? – спросил он как можно более холодным голосом.

– Я была бы вам очень благодарна, – как ни в чём не бывало произнесла Гэйл.

Перед глазами Глена было раскрыто чудо, на которое накладывалось увиденное им красивое лицо Гэйл.

Он вдруг подумал, что если он будет массировать клитор не пальцем, смазанным в лубриканте, а языком, то пациентка, быть может, и не заметит разницы, если не касаться её губами и лицом. Решение было принято мгновенно – это была первая и, скорее всего, единственная такая возможность. Но для совершения задуманного ему надо было снять маску. И вот он приблизился к чуду на длину своего языка. Гэйл сразу почувствовала, что это не палец, и восхитилась смелостью гинеколога и наслаждением, которое он ей давал. Она схватила его голову руками и прижала к себе так, что Глен не успел убрать язык в рот, и тот у него прижался к верхней губе. Всё его лицо, покрытое пятнами экземы, утонуло в вожделенном волшебстве, и Глен кончил одновременно с Гэйл.

Он ещё не пришёл в себя, как услышал крик Гэйл, – она села в кресле и увидела страшное лицо Глена. Он поспешно натянул маску.

– Извините меня за уродство, – сказал он с горечью.

В кабинет заглянула сестра и вопросительно посмотрела на Глена, а потом на Гэйл.

– Ничего страшного, – сказала Гэйл, – доктор просто нажал на болезненное место.

– Всё в порядке, – подтвердил Глен сестре, и та скрылась за дверью.

Гэйл слезла с кресла и стала одеваться.

– Спасибо, и простите меня, – сказал Глен.

– И вы простите, – тихо сказала она, не глядя на Глена.

Гэйл оделась и, не говоря больше ни слова, ушла.

Глен стал в ужасе думать: если она начнёт жаловаться, то у него отнимут врачебную лицензию, а с ней и всю его жизнь.

Он провёл бессонную ночь, раздумывая, как убедиться в том, что Гэйл не подаст на него жалобу, – прийти ли к ней домой и предложить деньги или просто убить. Эти мысли перемежались у него с острым наслаждением от воспоминаний первого мужского, а не врачебного контакта с пиздой. Если бы можно было уговорить Гэйл на настоящее совокупление! Как склонить её на встречу?

Гэйл тоже не спалось. Страх от ужасного лица Глена быстро улёгся, и воспоминания о наслаждении, ею полученном, стали преобладать. Она наконец нашла нужного гинеколога, и если бы она не увидела его лица, то всё было бы прекрасно. «Что это за болезнь у него, заразная ли?» – думала Гэйл, но с любопытством, а не со страхом.

Когда на следующий день Глен заглянул в карточки больных, записавшихся к нему на приём, он увидел карточку Гэйл. Она была назначена последней, на самый конец его времени приёма.

Глен обрадовался и испугался одновременно: либо она захотела продолжать «лечение», либо будет собирать на него материал, чтобы подать в суд. Может быть, она придёт с полицейским, или с детективом, или с магнитофоном.

Когда она вошла в кабинет, Глен, так и не решив, как начать с ней разговор, привычно произнёс свою команду:

– Разденьтесь ниже пояса и ложитесь в кресло.

Гэйл боялась, что Глен снова начнёт извиняться, затеет бесполезный разговор, но то, что он сказал, снова покорило её. Она улыбнулась ему и радостно повиновалась. Ей показалось, что он улыбнулся тоже, но маска не позволяла ей в этом убедиться. Гэйл не просто лежала, раздвинув ноги, но чуть двигала ими взад-вперёд, будто это было гинекологическое кресло-качалка.

– Я больше не напугаю вас, – сказал Глен. – Вы хотите повторить процедуру?

– Да, – решительно сказала Гэйл.

Всё произошло так же восхитительно для обоих. Глен сразу же натянул маску, так что на этот раз Гэйл не увидела его лица.

– Я хочу пригласить вас к себе на обед, – сказала Гэйл, одеваясь.

– Спасибо, – задрожал Глен, – когда?

– Вы свободны завтра вечером?

– Свободен.

Когда Глен пришёл в назначенное время по указанному адресу, его встретила Гэйл и провела в комнату.

В столовой было накрыто два маленьких стола. У каждого из них стоял пуфик, но так, что, сев, Глен и Гэйл оказались спиной друг другу и спины их соприкасались.

– Ваша маска возбуждает меня и напоминает мне, что вы мой гинеколог, и я не хочу поэтому видеть вас без маски, – объяснила Гэйл такую странную сервировку столов.

Глен воспринял это как утончённую тактичность. Гэйл принесла еду, и Глену пришлось снять маску, но Гэйл не видела его лица, а лишь прижималась к нему спиной. Когда трапеза была закончена, Гэйл поднялась и спросила:

– Вы не возражаете быть моим домашним врачом?

– Это будет для меня большой честью! – восторженно отозвался Глен.

– Тогда приступим, – умилённо сказала Гэйл и показала рукой, чтобы Глен следовал за ней.

Она открыла дверь смежной комнаты и вошла, приглашая своего врача.

Посередине просторной комнаты стояло гинекологическое кресло.

Мечта матросика

Бывший матросик Ник пригласил меня к себе в дом на обед. Я жил в Америке всего лишь месяц, и глаза мои постоянно находились в широко раскрытом состоянии. Матросик недавно демобилизовался и жил в крохотном домике, который показался мне хоромами. Я ещё плохо понимал разговорную речь и сам изъяснялся через пень-колоду. Но я точно понял, что к нам присоединится его знакомая девушка, о которой он говорил с причмокиванием.

Она приехала на своей машине и вошла в домик. Яркая, выше меня и матросика на голову, с длинными ногами и волосами. Решили отправиться за продуктами в магазин. Сели и поехали вместе. Они о чём-то тараторили, а я сидел сзади и смотрел в её шею, проглядывавшую иногда сквозь волосы, когда она поворачивала голову.

Приехали. Ошарашенный изобилием еды, я иногда отвлекался от девушки на кое-какие товары, но быстро возвращал своё внимание к ней. Ник купил пакетик чего-то и спросил, ел ли я «Твинкис». Чего я, конечно же, нет. Он разорвал обёртку и дал мне что-то вроде мягкого эклерчика. Вкуснота этого изделия на мгновенье опять отвлекла меня от Джейн. Так её звали. Вспомнил.

С полными мешками еды мы быстро вернулись в дом. Джейн поставила пластинку Боза Сгагза под названием нечто «Шёлковое». И стала танцевать, излучая стройные бёдра и ноги. Музыка женских сфер.

Ник возился на кухне, поглядывая на Джейн с восхищением и причмокивая мне за её спиной. Я попытался пристроиться к ней в танце, но у меня ничего не получилось – она держалась, вернее танцевала, независимо. Она танцевала одна, плывя в музыке и отдаваясь тому, кто был в её мечтах. Когда песня кончилась, Джейн пошла на кухню и стала быстро и ловко резать овощи, постепенно оттесняя Ника. Он подошёл ко мне и шёпотом поделился своим восторгом – вот наконец они договорились вместе пообедать. Он также поведал мне, что у неё есть парень, который якобы ею пренебрегает. Я тотчас зашёлся злобой (про себя) – такой девкой пренебречь! Сволочь. Да я б не знаю, что сейчас сделал, чтобы поиметь её. С момента приезда в Штаты у меня не было бабы. Я бросался на каждую, которая улыбалась мне, а улыбались практически все, если наши взгляды встречались, пока я не понял, что улыбка здесь – лишь знак вежливости, а не согласия.

На плите уже что-то призывно дымилось, и Ник снова пошёл на кухню к Джейн. Теперь что-то должно было вариться, нужно было ждать, и Джейн снова вышла на середину комнаты. Танцевать. Она заново поставила пластинку Сгагза. И я опять пускал слюни, поспешно сглатывая их. Наконец обед сварился. И мы сели за стол. И съели обед – сложно сочинённое мясо.

Покрутившись вокруг грязных тарелок, Джейн пошла звонить по телефону. Ник заговорщически объяснил, что она звонит своему парню. Я слышал её интонации, не понимая, о чём она говорит. Но я точно слышал слёзы в её голосе, я слышал мольбу. Потом раздалось радостное восклицание. Она повесила трубку и стала собираться – он позвал её наконец. И она застремилась к нему. Было завидно, конечно, но больше всего меня поразило другое – на хуя Ник затеял с ней этот унизительно невинный обед? Какого пениса встречаться с бабой, которая в открытую ебётся с другим, а на тебя ей откровенно наплевать, что по-американски называется: «она с тобой дружит»? Кормить её обедом, виться вокруг неё. Ублажать. Нет, слишком жирно. А Сгагз пел: «Вот кэн ай сэй?» Ник же чувствовал себя счастливым, будто он выеб её раз десять, похлопывал себя по ляжкам и победно посмеивался. Я, может быть, и сильнее поприставал бы к Джейн, но сдерживало меня то, что она как бы мечта Ника, и я чувствовал, что встревать не следует.

Когда Джейн уехала, Ник предложил показать мне злачные места. Я сразу согласился, и мы сбросили грязные тарелки в раковину.

Он привёз меня в даунтаун. Было холодно, и на улицах – пусто. Мы долго ездили, стараясь отыскать бесплатное место для стоянки. Наконец мы запарковали машину в каком-то тёмном закутке, и Ник повёл меня по улицам. Над одним из домов сияла голая неоновая баба. Мы вошли и сели за столик. Я всё ждал, что к нам начнут подходить женщины. Но вокруг были только мужчины. Бар был тёмный, а на сцене ходила женщина под музыку – опять пел Боз Сгагз. А по-русски его бы, наверно, звали Бозя Закс. У женщины была голая грудь, но бёдра содержались в трусиках. И явно не намеревались выйти наружу. Официантка в нижнем белье приняла у Ника заказ на два пива. Мне не хотелось пить, мне не хотелось смотреть на женщину, мне хотелось иметь живую пизду перед собой, которую можно нюхать, лизать, в которую можно погружаться хуем, пальцами, носом.

Меня это раздражало прежде всего потому, что я умышленно избегал всяких «холостых» возбуждений. Приятели-эмигранты тащили меня в порнокинотеатры, но я не желал идти, не имея бабы, на которую мог бы излить своё возбуждение. Сначала баба, а потом порнография. А тут он меня всё-таки затащил на зрелище, которое шло вне установленной мной очерёдности.

К нам попыталась подсесть девица, от которой я бы не отказался. В тот момент я бы ни от какой не отказался. Разборчивость означает сытость.

Я не знал, что делать, но Ник сказал ей что-то, и она отвалила. Он пояснил, что она просила купить ей выпить, а это является только началом траты больших денег, которых у него нет, а у меня и подавно. Я слушал Боза Сгагза и представлял Джейн, с кем-то вовсю уже колыхающуюся.

Мы тянули пиво, стараясь не опустошать стаканы слишком быстро. На сцене менялись гологрудые бабы, имитирующие нимфоманию.

– А чего они штаны не снимут и ног не разведут? – спросил я Ника. Он буйно расхохотался, будто я рассказал самый остроумный анекдот, когда-либо им слышанный. Но так как он ещё и покраснел, то я понял, что хохочет он от смущения.

– В нашем городе закон такой – не разрешается при всех штаны снимать, только лифчики.

– Ну, а сколько стоит бабу купить? Без штанов?

Он опять расхохотался и сказал, что у него денег нет и что коль я хочу, то надо посмотреть в «Жёлтые страницы» телефонной книги в раздел под названием «Эскорт-сервис». «Посмотрел в раздел и бабу раздел», – скаламбурилось автоматически.

Я допил своё пиво и поблагодарил Ника. Мне не терпелось заняться делом. Ник нехотя поднялся, ибо официантка в нижнем белье сразу подбежала к нашему столику, предлагая пополнить мой стакан. Покупать мне ещё пиво за пять долларов Ник себе позволить не мог, поэтому он стоя допил своё пиво, прощальным взглядом окидывая очередные груди, которые были подвижны, как шарики ртути, и которые так же невозможно было взять в горсть.

Ник отвёз меня в мою квартиру, пустую, но с кроватью. Я раскрыл «Жёлтые страницы» и отыскал раздел «Эскорт-сервис». Там было только три телефона под следующими названиями: «Страстные ноги», «Сладкие игрушки» и «Мечта». Дрожащей рукой я набрал первый номер. Включился ответчик и попросил оставить мой телефон. Я не оставил. Второй номер оказался отключён, и о новом подсоединении не сообщалось. Третий номер сработал.

– Добрый вечер. Чем могу быть вам полезен? – спросил у меня вкрадчивый мужской голос.

Я замялся от удивления, что голос не женский. Голос повторил свой вопрос.

– Это эскорт-сервис? – на всякий случай спросил я.

– Да, – сказал голос и пришёл мне на помощь. – Вы хотите познакомиться с женщиной?

– Да. Хочу.

– В какой гостинице вы остановились?

– Я не в гостинице, я дома.

– Наши услуги – пятьдесят долларов за час.

– А что это за услуги?

– Об этом вам надо договориться с девушкой. Какую вы хотите?

– Я хочу молодую, высокую, стройную, нежную.

– У нас есть такие девушки. Специально рекомендую вам Сузи. Если вы дадите мне свой телефон, она вам сразу перезвонит.

Я продиктовал телефон. Через минуту мне позвонила Сузи с приятным и опять же вкрадчивым голосом. Она спросила, что я хочу с ней делать. Я не знал, как это объяснить по-английски красноречиво, и мне пришлось воспользоваться недвусмысленным словом «фак». Сузи меня прекрасно поняла и, записав адрес, сказала, что приедет в течение часа. Я отложил пятьдесят долларов из тех денег, что заработал за неделю, помогая маляру красить стены и потолки.

Через час в дверь постучали. Я лежал на кровати и слушал на своём транзисторе вездесущего Боза Сгагза. Я подошёл к двери и посмотрел в глазок. На плохо освещённой площадке я увидел женщину, искажённую увеличивающими силами глазка. Когда я открыл дверь, я не поверил своим глазам и решил больше не полагаться на глазок: передо мной стояла Джейн, а за ней громоздился громила. Он не увидел её широко распахнувшиеся глаза, так как стоял за её спиной, а удивление на моём лице он, по-видимому, отнёс на свой счёт. Убедившись, что я не представляю опасности, он сказал, что будет ждать её в машине, повернулся и стал спускаться по лестнице. Я узнал мужской голос, с которым я вёл переговоры. Я сделал шаг назад, Джейн вошла, и я закрыл дверь. На ней было облегающее пальто, и её длинные волосы были забраны в узел на затылке.

– Ну, что, старый знакомый? – спросила она иронично, осилив своё удивление.

– Да, – подтвердил я.

Она прислушалась к музыке, струящейся из транзистора, и мне показалось, что она снова начнёт молча и одиноко танцевать посреди моей комнаты.

– Выключи! – резко сказала она.

Я повиновался и заткнул рот Бозу Сгагзу.

– Только имей в виду, Нику – ни слова. А то мой друг тебе покажет. Сколько у тебя есть денег на развлечение? – сказала Джейн, обводя глазами мою пустую комнату с кроватью.

– У меня только сорок долларов, – сказал я, оставив десятку для торговли.

– Ты что, охуел? – спросила она. – Тебе ведь было сказано, что за час – пятьдесят долларов.

– А мне целый час не нужен, – сказал я, постепенно приходя в себя. Сказал и взял её за зад.

Джейн сбросила мою руку и по-деловому предложила:

– Слушай, никакой ебли за пятьдесят быть не может. Мне деньги надо зарабатывать, ты думаешь, я могу прожить на секретарские гроши? Я тебе отсосу за сорок. По знакомству. Я с других за это меньше ста не беру.

В дверь громко постучали.

– Это мой друг, – сказала Джейн-Сузи, подбежала к двери и приоткрыла её.

Я увидел мощную фигуру её дружка.

– Не волнуйся, милый, я буду через пять минут. Жди меня в машине, – услышал я её сладкий голос.

– Ну, давай деньги, – сказала она мне нетерпеливо.

Я решил не торговаться за вид услуг, вытащил из кармана сорок долларов и расстегнул ширинку.

Женщина встала на колени и умело принялась за дело. До оргазма я лишь успел подумать, что матросик и я – оба потратили деньги, чтобы её накормить. Но я знал, что мы так и не смогли её насытить. Ни её, ни себя.

Женщина, говорящая: «Давай ебаться!»

Любовь считала себя женщиной необыкновенной, и все мужчины, которые имели счастье с ней общаться, полностью разделяли её мнение. Если ей нравился мужчина, а понравиться ей было не так уж и трудно, то она после минутного разговора с ним, а иногда и без всяких предисловий говорила: «Давай ебаться!»

В России мужчины сразу ухватывались за это предложение и за саму Любовь обеими руками, и она опорожняла партнеров до последней капли. Она делила мужчин на тех, кто в жизни хочет только ебаться, и на тех, кто хочет не только ебаться. Но как те, так и другие всегда жаждали встретиться с ней снова и просили её дать номер телефона. Она давала им неверный номер и побыстрее сматывалась. Уж так получалось, что в большинстве случаев ей не хотелось видеть этих мужчин по второму разу. А если хотелось, то она звонила им сама, по телефону, который те ей диктовали всегда совершенно правильно.

В передовой же Америке наступательное предложение Любови заставляло мужчин пятиться. И дело было не в плохом произношении Любы, ибо слово «фак» она сразу научилась произносить без акцента. Дело было в психологии американцев, чрезвычайно напоминающей Любе женскую. Стоило ей изъясниться, как американцы начинали мямлить чисто женский текст: «Нам нужно сначала лучше познакомиться», «Я должен сначала полюбить» и даже: «Я с первого свиданья любовью не занимаюсь». Бедная Любовь стала терять уверенность в себе, а это пострашнее, чем терять красоту, чего она боялась больше всего на свете.

Однажды в школе английского языка, где училась Любовь, устроили вечер, на который пришли спонсоры. Она сразу почувствовала на себе горячий взгляд черноволосого красавца лет сорока. Любовь спикировала глазами в область хуя и своим особым зрением определила параметры. У каждого ученика и спонсора на груди была нацеплена бумажка с именем. Красавца звали Джон. По телу Любы прокатилась сладкая волна, и ей безумно захотелось Джона. Но подойти к нему она не решалась из-за своего плохого английского. Тут он сам заговорил с ней: «Как давно вы приехали?», «Что у вас за профессия?». И прочие вопросы, ответы на которые Люба уже заучила. На ней было надето элегантное платье и не менее элегантные туфли. Люба чувствовала, что выглядит прекрасно. Её глаза, горящие нескрываемой страстью, делали её до неприличия очаровательной. Приложив все свои англоязычные усилия, она сказала Джону:

– Джон, мы взрослые люди. Зачем нам играть в игры? Давай ебаться!

– Что вы сказали? – отшатнулся Джон и оглянулся, не слышал ли кто. Никого рядом не было, все были увлечены своими разговорами. Да и Люба была не дура, она сказала заветное слово полушёпотом.

– Я хочу вас ебать! – гордо повторила Любовь.

– Давайте выйдем на улицу, – предложил Джон, и они вышли в разгулявшуюся весну.

– Вы же меня совсем не знаете, – укоризненно сказал Джон по пути.

– А мне не надо ничего о вас знать.

– Вы первая женщина, которая так разговаривает со мной.

– Да, я необычная женщина, – сказала Люба и добавила: – И очень красивая женщина!

– Вы обворожительны! – не смел перечить Джон. – Только нельзя же так сразу, мы должны сначала лучше узнать друг друга.

– Вы женаты?

– Нет. А вы замужем?

– Нет, конечно. Послушайте, Джон. Мы же взрослые люди, ну, зачем нам притворяться? Ведь так редко случается, когда мужчина и женщина сразу хотят друг друга.

– Знаете, – предложил Джон, – вот моя машина. Хотите, поедем в ресторан, поужинаем?

– Нет, я сыта, спасибо. Я хочу с вами спать.

– Тогда давайте покатаемся вокруг озера, – заключил Джон, не обращая внимания на более заманчивое предложение Любы.

Перед ними стояла машина с открытым верхом. По эмблеме – кружок с тремя лучиками внутри – Люба узнала, что это «мерседес». Джон распахнул перед ней дверцу, дождался, пока Люба уселась, и аккуратно закрыл. Если бы он пожелал, то Люба отдалась бы ему прямо на улице, не садясь в машину. Давно она так не хотела мужчину.

Когда они подъехали к озеру, уже стемнело. Люба положила руку ему на колено и увидела, как в нужном месте у него топорщатся брюки. Джон и Любовь взялись за поцелуи. Джон засовывал ей в рот язык, и она радостно пыталась его проглотить, не жуя. Потом она отвечала ему тем же.

– Давай выйдем из машины, – предложил Джон.

Люба радостно повиновалась, она бы выполнила любое его желание. При первой встрече она испытывала тем большее удовольствие, чем сильнее было наслаждение, испытанное от неё мужчиной.

Джон посадил её на капот и стал ласкать грудь, восхищаясь попутно остальными частями её тела. Он гладил Любовь поверх колготок, но не пытался их снять или залезть в них рукой. Люба не настаивала на его руке внутри, потому как знала, что некоторые мужчины испытывают отвращение от прикосновения рукой к мокрой пизде. Она соскочила с капота. И встала перед Джоном на колени. Перед разрывающейся молнией на ширинке.

– Я хочу тебя поцеловать, – сказала Любовь.

Вместо того чтобы извлечь наружу свой наружный половой орган, Джон тоже опустился на колени и подставил ей свои губы.

Люба не могла поверить в происходящее. Впервые мужчина, желающий её, а в этом у неё не было сомнений, не хотел проникать ни в одно из её отверстий.

– Что с тобой? Может, ты болен? – заботливо, без всякого раздражения в голосе спросила Люба.

– Я здоров, и я не гомосексуалист, – сказал Джон, поднимаясь с колен. – Но я не могу так сразу броситься на женщину. Я джентльмен. А у тебя есть мужчина?

– Сейчас нет.

– Ты что, всем тоже так сразу предлагала?

– Нет, не сразу. Но я же хочу, чтобы у нас всё было честно, – старалась уйти Люба от его изысканий прецедентов. – Ты же хочешь меня, правда?

– Да, очень хочу, – сознался Джон.

– И я тебя ужасно хочу. Почему же ты меня обнимаешь и целуешь, а ебать не хочешь?

– Мы ещё с тобой будем заниматься этим много раз. У нас будет замечательная любовь. Но я ещё не готов для романа. Давай поедем.

И тут, конечно, Любовь сделала ошибку, за которую потом корила себя. Надо было быстро расстегнуть ему ширинку, засунуть туда руку, вытащить член – и в рот. Уж тут бы он никуда не делся. Но она согласилась сесть в машину, и он повёз её домой, не к себе, как она надеялась, а к ней. Только теперь Люба поняла, что находится в совершенно другой стране, где магазины переполнены товарами, а мужчины – предрассудками.

Пока они ехали, Джон ласково наставлял Любу, что нельзя так быстро и бездумно заводить отношения. Люба перебила его и спросила, когда же он хочет встретиться. Договорились на послезавтра. Джон дал ей свою визитную карточку и подтвердил, что Люба прекрасна.

Две ночи Люба представляла себе каждую деталь их будущей встречи, как она наконец берёт его хуй в рот, как мужчина в неё послушно кончает. Джон, вспоминала Люба, прервал один из поцелуев вопросом, как она предохраняется. На что она сказала, что никак, – знает, мол, опасные дни. «Может быть, это его напугало?» – анализировала Любовь.

Две ночи она почти не спала, утешая себя пальцем и дилдо, который ей прислал по почте бывший россиянский любовник, осевший в другом городе; у этого любовника не хватало денег, а скорее всего желания прилететь к Любе и выебать её, как она ему неоднократно предлагала по телефону. Он прислал ей своего наместника, и Люба им усердно пользовалась.

За час до назначенной встречи Джон позвонил и сказал, что у него будут заняты ближайшие три месяца и сегодня встретиться с ней он не сможет, но что он обязательно будет Любе звонить и чтобы она тоже обязательно звонила ему. Люба сказала как можно спокойнее, что ему она звонить не будет, а он, когда передумает, может ей позвонить.

Любовь никогда не падала духом. Она твёрдо знала, даже не делая подсчётов, что мужиков на земле – как рыб в океане. И эта мысль неизменно утешала её при всех немногочисленных неудачах с мужчинами, случавшихся у нее. Однако в Америке эти неудачи следовали впритирку друг за другом, густо.

«Увы, его только зовут Скотт, – подумала Любовь, когда за ним закрылась дверь, – а от животного у него даже запаха не осталось».

А дело было так. Познакомились они в магазине. Она пыталась изъясниться с продавщицей, а он помог.

– Какой у вас милый акцент, вы из Франции? – совершенно искренне спросил Скотт, демонстрируя тем самым полное отсутствие лингвистического чутья, но являя собой весьма крупного мужчину.

– Я из России, – радостно ответила Люба, ибо это был американский мужик.

Люба достала бы языком до его соска, но подступиться к нему было нелегко из-за выпирающего живота. От этого Скотт понравился Любе ещё сильнее. «У него должен быть большой хуй», – подумала Любовь и не ошиблась. Но прежде чем убедиться в правильности своего предположения, ей ещё пришлось потрудиться.

Скотт предложил выпить кофе, и они зашли в кафе.

– Хотите попить кофе у меня дома? – спросила Люба Скотта.

Слово «ебаться» она решила оставить на закуску. Но тот, к сожалению, куда-то торопился, и, посидев с полчаса в кафе, они договорились встретиться следующим вечером. Люба утешала себя тем, что хотя бы попрактикуется с ним в английском. Она разработала фантастический план для упрощения английского языка до такой степени, чтобы он стал почти русским. Происходить это должно было приблизительно так: она начнёт разговаривать со Скоттом и вставит русское слово. Американец спросит, что оно означает. Она даст английский перевод этого слова, не говоря, что это русское слово, а утверждая, что оно английское, просто этот синоним Скотту неизвестен. Тот в разговоре с другими американцами употребит это русское слово, которое ему представили как английское, и на естественный вопрос, что оно означает, объяснит вопрошающим его смысл. Те по невежеству начнут его использовать в разговоре. А она тем временем использует больше и больше русских слов, давая их перевод и называя их английскими, и, будь она уважаемой интеллектуалкой, все подхватили бы эти слова, чтобы заимствовать их из её почитаемой речи. Таким образом, всё большее количество русских слов внедрится в английский, и в конце концов английский станет понятен русскому человеку.

На следующий день Скотт поднялся к ней в квартиру, держа в руках букетик гвоздик. Когда Люба благодарственно уткнула в них нос, она не почувствовала никакого запаха. Он хотел повезти её куда-то развлекаться. «Ох уж эти мне американские мужики!» – вздохнула про себя Люба.

И тут она произнесла свою вещую фразу. Скотт сделал вопросительную гримасу, и Люба с готовностью повторила своё заклинание. Скотт привлёк-таки Любовь к себе, а она расстегнула-таки ему ширинку. Пошли поцелуи, и в итоге любовники оказались голые в постели. Член у Скотта стоял хорошо, поэтому Люба положила мужчину на спину и взобралась на него. Направив пальцами его кончик в нужную точку, она одним движением утопила его в себе, сказав себе: «Наконец-то». Но тут она почувствовала, что хуй уходит из-под неё. Скотт снял с себя Любу, встал с кровати и начал натягивать на стоящий хуй трусы.

– Что случилось? – совершенно ошеломлённая произнесла Люба.

– Всё слишком быстро происходит. Я ещё не готов для серьёзных отношений.

– А я и не хочу серьёзных отношений с тобой, я хочу ебаться! – в отчаянии воскликнула Люба.

– Ты прости, что так получилось. Ты мне действительно нравишься, – сказал уже в дверях Скотт и ушёл.

Люба сидела голая на кровати, не зная, что и подумать. Почему-то первой реакцией было обвинить себя. Но в чём? В том, что она опять была честной? Но с другой стороны, она не могла себе представить, что на свете может существовать мужчина, который, войдя в неё, да ещё в первый раз, не захочет в неё кончить. Она вообще не представляла, что такие мужчины существуют на этом, пусть Новом, свете. Она знала, что существуют импотенты, которые ей ещё не попадались, но такое?..

Ей стало страшно – неужели большинство американцев живут с женоподобной психикой?

Россия стала восходить в её мечтах землёй обетованной. Но лишь одной своей яркой стороной – обилием сексуально энергичных мужчин. Грузины были неиссякаемым и самым надёжным, хоть и не самым приятным, горячим источником. По слухам, подобным источником в Америке ей представлялись негры. Но она их боялась. Боялась их преступности, их наркотиков, их СПИДа.

Но сломалась Люба на негре-малолетке, он ей показался, по крайней мере, чистым и приличным. Это произошло опять же в каком-то магазине. Пока магазины были для неё самым завлекательным местом и предоставляли наиболее доступный живой контакт с американцами. Негритянский юноша вывозил продукты в тележке к машинам покупателей.

– Сколько тебе лет? – спросила Люба прежде всего.

– Восемнадцать, – сказал курчавый, как Пушкин, мальчик.

«Ну, тут уж должно быть наверняка», – подумала Люба, давно уже оглядев его с ног до головы поэтическим взглядом.

На груди мальчика висела этикетка без цены, но с именем «Билл». Люба сказала, что у неё нет машины и что она сама докатит тележку до дома, который напротив магазина. Но ей нужно помочь передвинуть мебель, и если Билл хочет заработать, то он может заскочить после работы ей помочь. Деньги его сразу соблазнили. Но ещё более влекла Билла белая женщина. Смена кончалась через два часа. У Любы было достаточно времени, чтобы принять душ, подкраситься и одеть халатик на голое, огнедышащее тело. Пришёл Билл и спросил: «Что двигать, мэм?»

Он старательно отводил глаза от её распахивающегося халатика. Любовь решила не пугать его своей сакраментальной фразой «Давай ебаться!», а повела его в спальню, где она нарочно отодвинула кровать от стенки и оставила посреди комнаты.

– Подвинь её к стене, – попросила она.

Билл нагнулся, взялся за кровать, а Люба зашла сзади и упёрлась лобком в его выпятившийся зад. Билл одним движением придвинул к стене кровать, но боялся повернуться. Люба завела спереди свою руку, расстегнула ему ширинку и засунула внутрь все пальцы. Хуй сопротивления не оказал, ибо был вялый. Люба развернула Билла лицом и толкнула его на кровать. Он упал на спину, а Люба – на него и впилась в его нижнюю губу, так как она одна полностью заполнила Любин рот. Руки Билла ожили и стали мять Любу. Любовь стаскивала с него джинсы. Он приподнял зад, как приподнимала она свой, когда ею руководили мужчины.

– Сними кроссовки, – скомандовала Люба, и Билл снял их дрожащими руками. Носки его пахли не потом, как ожидала Люба, а сладким дезодорантом. Член всё ещё не был готов к трудам праведным, но его чёрный цвет завораживал Любовь и распалял. Она поглотила знакомую форму и стала её обрабатывать. И здесь запах был не мужским, а фруктово-ягодным. Она уже привыкла к благообразности запахов в Америке: «Если резко запахло клубникой, значит – поблизости туалет», – научилась узнавать она. Любовь, конечно, не жаждала российской нечистоплотности или грязи, но мужского запаха ей определённо хотелось. А член всё не твердел и не рос.

«Чуждый чарам чёрный член…», – продекламировала про себя Любовь. Билл лежал и глубоко дышал, держась руками за её голову. Усилия Любы привели к неизбежному извержению семени из по-прежнему мягкого хуя. Люба от удивления раскрыла рот, и семя вылилось на живот Билла.

И такого с ней ещё не бывало! Билл смущённо сел на кровати, вытер живот простынёй и молча стал натягивать трусы. Люба не стала его останавливать. Билл подошёл к дверям и промямлил: «Спасибо, мэм. До свиданья». Это была его первая белая женщина.

Тут Любу действительно охватила паника. Что же это за мужики в Америке?

Любовь вспомнила, как она устраивала себе частые командировки. Ехала она всегда в двухместном купе. С каким трепетом и предвосхищением она ждала появления попутчика. Им, как правило, оказывался мужчина, и часто весьма интересный. И если ей не везло в одну сторону, то уж обязательно везло в обратную.

Другим любимым ею способом обретать любовников было ловить такси на улице, а ещё лучше частную машину. Если она видела в ней привлекательного шофёра, она садилась и давала свой адрес. Когда они подъезжали к её дому, она предлагала шофёру ебаться. Каждый, кому это предлагалось, радостно следовал за ней в её роскошную квартиру и уходил не раньше времени, а лишь когда Любовь указывала на дверь. Однажды вечером её прихватили прямо на улице двое парней, затащили в парадняк и стали угрожать ножом, чтобы она побыстрее обнажилась.

– Пойдёмте ко мне домой, я вам дам так сладко, а что здесь на батарее корячиться?

– Обманешь! – не поверили своему счастью насильники.

И, решив, кто куда, использовали её одновременно с двух сторон, поставив на колени. Любови было жалко новых колготок, которые она надела первый раз и которые сразу разодрались на коленях.

«Мужчина встаёт на колени в мольбе, а женщина в готовности эту мольбу исполнить», – так она думала, удовлетворяя их и всё-таки испытывая некоторое удовольствие, несмотря на страх. Когда они кончили и оставили её одну, Люба вышла из парадного, только теперь ощутив стоявший там запах мочи. Она словила такси и заспешила домой отмываться. Ей было противно прежде всего потому, что парни ей не поверили и не захотели устроиться не спеша, по-человечески. Но даже об этом приключении она теперь вспоминала с трепетом.

– Если б ты знал, какие мужики в России грязные. Я их как к себе приведу, прежде всего под душ, – делилась воспоминаниями Любовь с Владом, её первым любовником-соотечественником, который вполне американизировался, по меньшей мере в своих запахах.

Влад жил в Америке уже более десяти лет. Американки обрыдли ему своей феминистичностью, закомплексованностью и обыкновенной глупостью. Кроме того, ему хотелось в постели болтать с женщиной по-русски. Посему он через знакомых узнавал о приезде очередной гостьи или эмигрантки и знакомился с ней. Его американский опыт, скромные деньги, представлявшиеся огромными для наивных россиянок, машина, казавшаяся им роскошной, производили неизгладимое впечатление на вновь прибывших. Влад продавал машины, был в этом весьма успешен, а потому магазин ежегодно предоставлял ему в пользование новую модель. Влад был мягок в обхождении и многозначителен в разговорах. Он любил производить впечатление богача и человека, вхожего в бог весть какие высшие общества. Это ему легко удавалось только с ошалелыми от первых американских впечатлений россиянками. Он мог показать свою чековую книжку, от которой женщина просто отпадала, хотя бы потому, что раньше никогда не видела чековой книжки. Но на этом Влад не останавливался и указывал:

– Видишь, в каком банке я держу деньги?

Женщина робко прочитывала по-английски: «Фёрст Банк».

– Точно, – подтверждал Влад, – Первый банк. А в Первом банке не открывают счёт кому попало, на то он и Первый.

Женщина мгновенно проникалась к нему почтением. Влад любил свежих россиянок за чистоту. Не то что СПИДа, а обыкновенного триппера можно не опасаться, каждая перед отъездом проверяется вовсю у врачей, чтобы ехать здоровой. И поначалу им спать не с кем. Вот он и лишает их американской девственности.

Любовь делала постоянные усилия, чтобы не брать в любовники эмигрантов. Она избегала эмигрантских вечеринок, русскоязычных гостей, устремляясь только на американцев. Пыль, которую Влад хотел пустить в глаза, Любовь легко сдула. Но неудачи с американцами и воспоминания о родных мужиках настроили её на соглашательский лад, и тут Влад пригласил Любовь в бар. Когда они подняли бокалы, Влад спросил:

– За что пить будем?

– За еблю! – предложила Любовь.

Влад от удивления раскрыл рот и, чтобы оправдать этот жест, влил в рот содержимое бокала. Затем он полез через стол с поцелуем, который Люба приняла на язык.

Они быстро свернули вступительную часть и поехали к Владу домой. Там свершилось совокупление, по которому Любовь так тосковала. Но по пути Влад приобщил её к новому для неё. Русские женщины не развращены в России обилием частных машин, и поэтому большинство не делало минет в машине, как американские женщины, занимавшиеся этим со школьной скамьи. Поэтому русскую женщину можно приятно удивить новизной, дав ей сосать хуй во время движения. Это придаёт её ощущениям американский колорит, до которого они так жадны в первое время.

Для Любы её собственный оргазм был не важен. Его она достигала сама. Любу восторгало чувство наполненности мужчиной. Любовь стремилась принести мужчине максимальное наслаждение и тем закабалить его, чтобы он рвался встретиться с нею опять, а там уж она возьмёт своё, если сама захочет увидеть его снова.

Влад впервые встречал женщину с такой явно мужской психикой. С одной стороны, он радовался лёгкости и простоте отношений, а с другой стороны, испытывал тревожную неудовлетворённость от её полной независимости от него, а значит, полной заменимости самого Влада. Влад продолжал ей намекать на важную позицию, которую занимает в некоторой огромной компании, о названии коей он таинственно умалчивал. По опыту он знал, что ему трудно поддерживать долгие отношения с какой-либо россиянкой, потому что они скоро начинали понимать, чего стоит Влад. Он чувствовал, что бесцеремонная Любовь сдерёт с него личину гораздо быстрее, чем остальные. Но именно с Любовью ему хотелось связь продлить. Поэтому он всячески льстил ей и делал комплименты её внешности в ответ на её комплименты его хую.

– Понимаешь, – говорила Любовь Владу, – я обожаю мужиков, но каждого из них я запросто могу переломить пополам. В том числе и тебя. Всем им я говорю одно и то же и потому не верю, когда ты мне говоришь разные приятности. Ты тоже лжёшь.

Влад попытался убедить Любовь, что он восхищается ею совершенно искренне, но Люба взяла его за член и тем направила ход мышления Влада на его собственные ощущения.

Вскоре Люба почувствовала себя одинокой. Она пыталась разобраться в смысле этого чувства и приходила к выводу, что она испытывала одиночество только тогда, когда ей хотелось быть с мужчиной, но такового не оказывалось рядом. Влад был не в счёт. В России после совокуплений, когда мужчина покидал её, она никогда не чувствовала себя одинокой. Ей никогда не бывало грустно оттого, что мужчина уходил, это приносило ей только радость. Женщины, которым требовался мужчина утром, вызывали у неё презрительную ухмылку. Любу окружала музыка, она была певицей. «Кто ебёт и поёт – тот два века живёт». Это была её любимая поговорка. В России она пела в опере, а в Америке где придётся: в ресторанах, в синагогальном хоре, в церквах, на вечеринках богатых американцев.

После Влада она дала себе зарок не совокупляться с эмигрантами, хотя они и вились вокруг неё. Она поняла, что будущее можно строить только на американцах, а не на кичащихся болтунах-соотечественниках. Без году неделя в Америке, а уж торопятся давать исчерпывающие советы по любому вопросу, по каждой стороне американской жизни. Никто ни на один из её многочисленных вопросов ни разу не ответил ей: «Не знаю». Все знали всё. Из-за постоянных американских улыбок и вежливости у свежего эмигранта, взращённого на советском хамстве, возникало мнение, что он приносит счастье и радость каждому американцу, с которым он ни заговорит, что еще более убеждало его в абсолютности своих знаний и мнений.

Инвалиды советского мышления лепили своё представление об Америке с помощью простой экстраполяции. Например, приходит в магазин самоуверенный, самовлюблённый, самолюбивый эмигрантишко, эдакая самость. И не может он найти там какую-то жратву, запавшую в сердце. Вернее, в желудок. (Потому-то Любовь и называла их про себя: «желудочники».)

С готовностью он экстраполирует: раз сей жратвы нет в этом магазине, значит, заключает он, в Америке «такого» нет. А раз в Америке «такого» нет, то она недостойна того почитания и любви, в которой принято было лелеять свою мечту о ней. А раз Америка недостойна той любви, то и пошла она на хуй – у нас, на прошпекте Жертв Революции в Санкт-Ленинграде и получше было.

Любовь восхищалась Америкой и потому была очень чувствительна ко всякого рода проявлениям пренебрежения со стороны соотечественников к её новой родине. Её любовь к Америке как раз и была той основной причиной, по которой она избегала бывать в эмигрантской среде. Ей, женщине с железной логикой, был отвратителен парадокс: бежать из ненавистной России в Америку, чтобы, будучи в ней, опять оказаться в России, то есть среди тех же людей, только с ещё сильнее проступившими омерзительными чертами нового советского человека. Ехала-ехала, летела-летела, «а с платформы говорят: “Это город Ленинград”». Нет, ей были нужны только американцы.

В России слову «Израиль» оправдательно предпосылали определение: историческая родина. Люба называла Россию своей физиологической родиной. А зато Америку она считала родиной духовной.

И вот, несмотря на такое любовное отношение к Америке и такое ненавистное отношение к России, она тосковала по русской сексуальности. Единственный и огромный российский недостаток – отсутствие места, где эту сексуальность отправлять, был неведом Любови, поскольку у неё всегда была отдельная квартира. Оставались только неоспоримые преимущества: всегда готовые и ненасытные мужчины, жаждущие её, не обременённые ни чувством вины, ни семейными, ни религиозными, ни нравственными обязательствами. Её магическая фраза: «Давай ебаться» поставляла ей мужчин в любом количестве и качестве. Один поэт даже сочинил ей мадригал:

Но остались у неё в России и неудовлетворённые мужчины: ревнивцы, обманутые, жаждавшие, но не получившие её столько, сколько хотели. Об их мстительности и злобности ей вспоминать не хотелось.

Материнское чувство у Любови было полностью удовлетворено одной внебрачной дочкой Миррой, о которой она заботилась в той же степени, в какой была беззаботна в отношениях с мужчинами. В результате выросла умная, воспитанная, полногубая и, что не менее важно, привлекательная девушка. Несмотря на то, что мама и дочь в открытую говорили о сексе, Мирра воспринимала похождения мамы с напряжением, что выражалось в излишне критическом отношении к профессиональным достижениям Любы. Мирра, посещая оперу или концерт, где выступала мать, едко критиковала ту за погрешности, которые зорко замечала. Мирра всегда разговаривала в миноре, недовольным голосом, улыбалась с грустинкой и даже во время оргазма, которого она недавно научилась достигать самостоятельно, делала недовольную мордашку.

По приезде в Америку дочка сразу поступила в университет и поселилась отдельно, и теперь Любовь могла полностью посвятить себя своим любимым делам, из-за которых она собиралась прожить два века.

Когда Влад впервые увидел Мирру и его глаза умаслились, мать сказала ему, что вовсе не возражает, если он соблазнит её дочь, но помогать ему в этом не будет. Влад решил попытаться и пригласил Мирру в ресторан. Девушке было интересно рассматривать только что открывшуюся глазам Америку. К тому же Мирра хотела ещё и поддеть мать – вот, мол, мужчина интересуется дочкой больше, чем матерью. В ресторане Влад без устали рассказывал небылицы из своей американской эпопеи. Девушка молча слушала, оглядываясь по сторонам. Влад заказал два коктейля и вручил официантке стодолларовую банкноту, которую он специально выменял в банке, чтобы ошеломить Мирру своим богатством. Девушка никак не отреагировала. Но увидев, что Влад не спрятал сдачу в карман, а оставил лежать на столе, Мирра поинтересовалась зачем. И здесь у Влада был подготовлен ответ:

– Я нарочно оставляю деньги, чтобы официантка видела. Она подумает, что это её чаевые, и будет лучше нас обслуживать.

Через некоторое время Влад предложил заказать по второму коктейлю. Мирра не захотела, а себе Влад заказал. Официантка принесла коктейли и взяла в оплату одну банкноту из сдачи, лежащей на столе. Через некоторое время она вернулась со сдачей и добавила её к кучке денег, что якобы приманивала её услуги.

Тут Мирра не преминула заметить:

– Значит, чем лучше она нас обслуживает, тем больше мы заказываем коктейлей и тем меньше для неё остаётся чаевых.

Влад кивнул и не нашёлся что сказать, а Мирра продолжала:

– По-видимому, этот американский обычай имеет глубокий смысл.

– Конечно, – важно согласился Влад, не успев придумать какой, но ему помогла Мирра:

– Чем больше вы пьёте, тем меньше чаевых остаётся на столе для официантки и тем меньше она становится заинтересованной в хорошем обслуживании, а значит, таким образом удерживается ваше желание напиться. Правильно я поняла американские обычаи?

– Правильно, – исправно подтвердил Влад.

– Тогда я бы хотела, чтобы вы отвезли меня домой.

Влад послушно поднялся и сгрёб в карман всю сдачу со стола, оставив доллар чаевых.

В машине Влад попытался поцеловать Мирру. Но та уничтожающе посмотрела на него и сказала, что не любит мужчин значительно старше себя. Это объяснение успокоило Влада, ибо он боялся, что Мирра назовёт причиной отказа изобличение его в мелкой лжи, и это было бы оскорбительно. А так – разница в возрасте вовсе не вина Влада. Просто у девочки дурной вкус, а тут уж ничего не поделаешь.

– Ну, как тебе понравился Влад? – спросила мама дочку.

– Да у меня на него клитор не встанет! – ответила Мирра, чтобы уязвить мать и в то же время быть правдивой.

Но вот с Любовью произошло то, о чём мечтает каждая россиянка, приехавшая в Америку, – в неё влюбился богатый, добрый и неглупый американец Дик. Произошло это скоропостижно под сенью храма, купол которого служил, по-видимому, увеличительным стеклом для божественной мощи, не без вмешательства которой возгорелся огонь в Дике. Он влюбился с первого взгляда, а точнее, с первого звука, услышав пение Любы и узнав, что она из России. Он предложил ей замужество ещё до того, как они легли в постель, что, конечно, могло свидетельствовать либо о том, что он вообще был не такой уж и умный, либо что он потерял голову от любви.

Любовь вертела носом, задом, головой. Носом – потому что хотелось американца получше, головой – потому что хотелось американцев побольше, а задом – потому что ей всегда хотелось. Но Дик всячески демонстрировал ей свою любовь: цветы-шметы и сувениры в виде ювелирных изделий. В постели он не представлял из себя ничего интересного для Любы, но у него всё было на месте, и Любовь решила, что его ещё можно воспитать в своём вкусе. Несмотря на свой полтинник, Дик радостно поддавался обучению и через месяц исправно сопел, вылизывая Любовь в нужном месте.

Чуть она стала жить с Диком, ей стал названивать Джон, что пренебрёг ею в «мерседесе», и просить о встрече. С одной стороны, у Любы был соблазн совокупиться с ним, но она боялась, что это как-то может помешать их отношениям с Диком. С другой стороны, решив не изменять Дику по тактическим соображениям, она испытала огромное удовольствие, отказывая Джону, мстя за его первоначальный отказ.

– Я дала вам шанс, и вы им не воспользовались, – торжествуя, говорила она каждый раз, когда он звонил.

Затем стал звонить Скотт и просить встречи, чтобы уже больше не убегать раньше времени. И здесь Любовь триумфально отказала.

В магазине продолжал смотреть на неё выразительными глазами негритянский Билл. «Де Билл», как она его про себя называла. Но Любовь не замечала его в упор. Она решила выйти замуж за Дика, а уже потом осваивать американскую целину.

Одним из проявлений любви Дика было настойчивое желание поехать с Любовью в Россию, посмотреть те места, где она жарко провела своё детство и юность. Люба опасалась ехать туда, ещё не получив американского гражданства, но желание ткнуть американцем в нос завистливым бывшим коллегам и знакомым взяло вверх, и она согласилась на поездку, к великой радости Дика. Лицом он напоминал верблюда, у которого вместо горбов должны были скоро вырасти рога. Неизвестно, любил ли он плеваться, но от желаний Любови он не отплёвывался, а всё проглатывал.

Он спрашивал её, будет ли она его любить, если он обеднеет. Любовь честно говорила: нет, не будет.

– Какая ты честная, мне это так нравится, – утверждал Дик, крепясь изо всех сил.

Но через некоторое время он не выдерживал и переспрашивал.

– Хорошо, – говорила Любовь, – я объясню тебе поподробнее: я не девочка и жить только любовью уже не могу. Мне нужно жить комфортабельно.

Дик грустнел от правды, но от Любови не отказывался. Пришлось и ей идти на некоторые компромиссы. Например, она стала носить локоны над ушами, что нравилось её любовнику, но делало её лицо вульгарным, и Любовь это видела. Она объяснила дочке: «Ему это нравится, что же я могу поделать – невелика плата. Он платит и заплатит значительно больше».

Один раз Любовь всё-таки не выдержала и позволила Владу заманить себя к нему в квартиру. У неё было два часа перед приёмом, на который она шла с Диком.

На высоких каблуках, в нарядном облегающем платье и с пустыми руками: ни сумочки, ни косметички, ни денег. Любовь знала, что она сама и есть всё, что ей нужно, чтобы прожить, чтобы мужчины радостно выложили перед ней остальное. Влад хотел было с ней поцеловаться, но оказалось – нельзя: Люба не взяла с собой помады, и возвращаться к Дику она должна с нетронутыми губами, причёской и прочим.

– Не хочу от тебя ничего подхватить – ты ведь с негритянкой ебался. Внутрь кончать нельзя.

Влад соврал ей для пущей важности, что недавно спал с негритянкой, и теперь корил себя за ложь, наверное, в первый раз в жизни. Наружу кончать он не хотел.

– Сделай мне минет, – предложил он.

– Но у меня же нет помады, я не могу подкрасить рот. Впрочем…

Чтобы не повредить помаду, Любовь стала лизать далеко высунутым языком, широко раскрыв рот, чтобы языком не касаться губ, будто зализывала царапину. Она добросовестно довела Влада до оргазма и потом восхищалась видом выстрелившей спермы, которая чуть не достигла его лица и залила его волосатую грудь. Теперь она могла возвращаться к Дику.

– За это ты повезёшь нас в аэропорт, когда мы поедем в Россию, – предъявила счёт Любовь.

Через несколько дней Влад на правах давнего друга отвёз Любовь и Дика в аэропорт. Любовь учила Дика в самолёте русскому алфавиту, в котором он никак не мог усвоить твёрдый и мягкий знаки. Люба объясняла ему и так и сяк, и Дик наконец запомнил эти буквы, когда Любовь дала ему наглядный пример, сказав, что твёрдый знак должен быть нарисован на мужском туалете, а мягкий на женском.

В назначенный срок Дик вернулся один, без Любы. Он выглядел, как верблюд, сделавший долгий переход по пустыне. На расспросы он отвечал, что у Любы было столько встреч с родственниками и друзьями, что он потерял её из вида, как только они вышли из самолёта. Она иногда появлялась в отеле, с лёгкой усталостью на лице, не омрачающей жадности взгляда, чтобы познакомить его с очередным дальним родственником, с которым она была очень близка, вручить Дику билеты на балет или в оперу, взять у Дика сотню-две долларов, засунуть их в лифчик – сумочки у неё, как всегда, не было – и исчезнуть. Дик не знал ни слова по-русски и совсем ошалел от людей, всеми способами вымогавших его доллары. Последние три дня Любовь не появлялась вообще. Он не знал, где её искать. Дик позвонил в американское посольство, но там ему сказали, что помогать ему в розыске Любы они не могут, так как она не является гражданкой США, и посоветовали связаться с милицией. Он позвонил в милицию и через переводчика объяснил о пропаже Любы. В отель пришёл милиционер в штатском и на недурном английском заверил Дика, что Любовь разыщут и вернут Дику в Америку, а ему имеет смысл не задерживаться, а возвращаться. Дик повиновался.

Но Любовь ему так и не вернули.

Узнав о пропаже матери, Мирра связалась с различными организациями, с сенаторами и конгрессменами, звонила родственникам и знакомым в Россию, но никаких сведений о Любе добыть не могла. Больше о ней никто не слышал. А так как Россия испокон веков стоит на пороге вечности, то можно с полным основанием заключить, что Любовь канула в Вечность, где ей и быть положено.

Операция «Аборт»

Я спал с Люськой только один раз, но она всё равно забеременела. И ведь знала, и говорила мне, что беременеет легко, чуть ли не от одного взгляда мужчины, и что опасный день у неё, и что не использует никаких приспособлений. Она наотрез отказалась от презерватива (предлагал надеть), от противозачаточных свечей (предлагал вставить), и, несмотря на знания и опыт, я буквально вынужден был кончить в неё, потому что она зверела при подходе к оргазму и вопила: «Не вытаскивай, умоляю, останься во мне!» Если б оргазм у неё был единственным, я бы мог его переждать и вытащить, но они у неё шли один за другим. Кроме того, она так хваталась за мои ягодицы и так захватывала меня всеми губами, что я подумал: «А, чёрт с тобой!» Но чёрт оказался и со мной. Так мы попали в чистилище, то есть в абортарий.

После моего оргазма она бежала в ванную, вставляла шланг гибкого душа себе в нутро и, как брандспойтом, разгоняла демонстрацию сперматозоидов. Но не тут-то было. Один мой шустренький проскочил и продемонстрировал свою мощь. Беленький, он сделал своё чёрненькое дело.

И вот она звонит мне и объявляет о недельной задержке. Работы у неё нет, машины нет, страховки нет, английского она не знает. Единственные американские знакомые – это церковники, которые приютили её и в тридцать лет за девственницу почитают – ведь замужем она не была. Хозяйка не выпускает Люську со двора – куда, да зачем и почему. Одним утром Люська обнаружила в садике мёртвого зайчика. Хозяйка, недовольно косясь на Люську, разрешила ей в лесок напротив пойти, похоронить косого. Страшное дело.

Но самое страшное, что Люська мечтает заиметь ребёнка после своих восьми абортов. Всё планировала, что в Америке она уж обязательно родит. От миллиардера. А тут я подвернулся, с деньгами еле заметными.

Я заехал за ней и повёз в аптеку, чтобы купить набор для анализа мочи на беременность. Я подвёл её к отделу, где продавались противозачаточные средства, а рядом с ними эти наборы на тот случай, если контрацептивы не срабатывают. Родильный дом и абортарий часто находятся в одном здании, так и здесь средства для выявления жизни и борьбы с её зарождением мирно соседствовали. На коробках от презервативов были изображены парочки, романтически держащиеся за руки, которым слово «презерватив» должно быть абсолютно чуждым по духу. Было также изображение мужской головы над женской, причём валетом. То есть в динамике они продвигались к позе «69», которая, как известно, в презервативах не нуждается. Получалось, что картинки на коробках резиновых друзей намекали, как избежать их использования, то есть рубили сук, на котором они, презервативы, сидят. Самоубийственная реклама какая-то.

Люська хихикала моим шуточкам, отвлекаясь от своего упадочного настроения, в котором она находилась с первого дня задержки. И моей целью было веселить её, не давать размышлять и углубляться в ужас аборта. Я выбрал коробочку с набором, и мы поехали ко мне домой на анализ. Я объяснил ей, в какую пробирку писать, в какую переливать. Она пошла в туалет и стала возиться. Наконец вышла. Нужно было ждать двадцать минут. Если смесь покраснеет, то, значит, беременна, а если останется прозрачной, то пронесло. Тест был символичен: если беременна, то краснеет – стыд то бишь и позор. А надо бы наоборот: если беременна, то жидкость бледнеет – чего краснеть-то? – рассуждал я вслух.

Люська опять не могла удержаться от смеха, хоть и ходила туда-сюда, каждые треть минуты поглядывая на часы.

– Ты только, смотри, в обморок не упади, если порозовеет. Розовый цвет красивый, ты восприми его эстетически, – подготавливал я её к худшему.

Через восемнадцать минут – дольше вытерпеть Люська не смогла – она ворвалась в ванную и завыла. Я вошёл за ней и увидел на раковине пробирку гнетущего цвета.

Люська села на кровать, слёзы текли у неё по щекам.

– Ну, что теперь делать? Что теперь делать? – повторяла она.

– Как что? Аборт! – подсказал я.

– Сама знаю, что аборт. Я так не хотела больше абортов. Но не могу же я сейчас рожать. Я бы даже одна родила, если бы у меня с визой было в порядке.

Это меня насторожило – ещё вздумает рожать, а потом я с ней буду повязан на всю жизнь через ребёнка, не говоря уже об алиментах, которые в излишне справедливых Штатах сразу на меня навесят. Ну, как я могу быть ответственным за беременность, если она изнасиловала – пусть не меня, а мой сперматозоид? Я ведь сопротивлялся, предлагал ничью. Но она играла в поддавки и выиграла. И природа ей подыграла. Я же не собирался сдаваться.

– Если ты знала, что так легко беременеешь, то чего же ты не хотела, чтобы я наружу кончил?

– Потому что тогда никакого удовольствия нет. Ненормально это, наружу кончать, мне нужно, чтобы всё внутри оставалось.

– Вот и осталось.

– Но было так сладко, – сказала Люська и опять заплакала.

– Не волнуйся, всё будет в порядке, – утешал я её. – Но раз уж так приключилось, то мы можем сейчас бесстрашно не предохраняться.

Люська улыбнулась сквозь слёзы и отвернулась, чтобы я не видел её улыбки. Но я увидел. Я обнял её, она для проформы отстранилась, но потом быстренько ко мне пристроилась. И расцепляться нам не нужно было, пока совсем уже не пропал интерес друг к дружке.

Мы договорились, что я, естественно, заплачу за аборт и что сделать его нужно как можно быстрее. Я позвонил в клинику, выяснил, что к чему – процедура занимала в общей сложности часа три. Я назначил на самое позднее время – четыре часа дня.

Люська придумала для своих хозяев, что я везу её на встречу с художниками-эмигрантами. Для этого ей пришлось нарядиться и намазаться. Я заехал за ней, и хозяева махали ей на прощанье лапками, внимательно меня оглядывая. Она обещала вернуться не позже девяти вечера, и это внушило им уверенность в невинности мероприятия. Люська с умным видом уселась в машину.

– Вот, нарядилась на аборт – до чего всё смешно, – сказала она мне, махая ручкой хозяевам, пока мы отъезжали.

– А что, аборт весьма важное, а значит, и торжественное событие.

– Да брось хохмить-то. Не до смеха мне сейчас.

– Но плакать уж точно не стоит. Такая косметика даром пропадёт.

Люська прыснула. Единственное спасение от трагедии – это комедия. Тогда и выжить можно.

Приехали мы в поликлинику. Сидит мама с развратной дочкой. Глаза с поволокой, лет пятнадцать, полусонная такая. Мать лет тридцати. Не хочет, чтобы дочка ошибки её повторяла, вот и притащила аборт делать. Дочка не сопротивляется. Сидит милашка, раздвинув ноги – в любимой позе, значит.

Мы с Люськой подошли к секретарше, которая дала нам анкеты разные заполнить. Люська дёргается, ничего не соображает, а я за неё анкеты заполняю:

– Смотри, радуйся, это тебе не российская живодёрня – очереди никакой, чистота, порядок – тебя опустошат и не заметишь.

– А меня усыплять будут?

– Нет, абортируют под местным, местечковым наркозом.

– Да хватит хохмить-то, – хихикнула Люська и сразу посерьёзнела, – у меня в Москве свой врач был, он мне в вену вводил чего-то, и я сразу отключалась. А здесь что, с болью придётся?

– Да не придётся! Хватит паниковать. В Америке один укол действует, как все советские наркозы, вместе слитые.

– А ты откуда знаешь?

– Рассказывали потерпевшие.

Я дал Люське подписать анкеты.

– А что там написано-то? – сказала она, подмахивая уже не бёдрами, а пером.

– А то, что аборт, как и всякая операция, может окончиться неудачно и что ты об этом предупреждена.

– То есть я помру, а они не виноваты?

– Да брось ты, жива будешь. А помрёт живчик, за это они принимают вину на себя.

Тут дочку вызвали на процедуру. Мать ей ручкой помахала, а когда та исчезла за дверью, вытерла слезу.

Отдали мы анкеты сестре и уселись ждать, когда вызовут. А я думаю, вдруг Люська встанет и скажет: «Я передумала! Не хочу делать аборт!» Что тогда делать? Нет, не мог я расслабиться, пока всё не окончится. Точно так же я не мог расслабиться, когда мы с ней в первый раз ехали ко мне домой совокупляться. Я всё напрягался – вдруг ей взбредёт в голову приостановить затеянное. И теперь я жалел, что она до этого не додумалась, тогда был бы я сейчас расслабленный и спокойный.

Люська же сидит и дрожит от страха, будто первый раз аборт делает. Надо развлекать, отвлекать, но одежду не совлекать, отчего скучно.

А вокруг книжки и брошюры о противозачаточных средствах лежат. Я взял одну, что потолще, читать стал и с ходу ей переводить. Лучше всего – таблетки. Побочные эффекты: похудение или потолстение.

Люська говорит:

– Если похудение, то мне годится, но что, если побочный эффект боком выйдет и я толстеть начну? Нам такие таблетки не нужны!

Я не унимаюсь, продолжаю читать список побочных эффектов: «Блевание во время оргазма и как самый редкий случай – смерть во время совокупления».

– Там так и написано!? – уставилась на меня Люська.

– Нет, не так, – сказал я, – это я твою бдительность и здравый смысл проверяю.

Читаю дальше. Другой метод, не слишком надёжный – срочное вытаскивание члена до семяизвержения. Нет, мы это отвергаем, кроме того, легко ошибиться в этом методе и вытащить не до, а после. Тогда этот метод из противозачаточного становится исключительно зачаточным.

Следующим методом значится периодическое воздержание. Это значит воздержание, но не полное. А посему существует возможность зачатия, однако значительно уменьшенная. Тут мы пришли к выводу, что периодическое воздержание должно приводить к периодической беременности, что сразу делало этот метод для Люськи негодным, поскольку им-то она до сих нор и пользовалась.

В конце брошюры оказался словарь для невежд, где член определялся как орган, вставляющийся во влагалище. У нас одновременно возник вопрос: а если этот орган вставить в рот или ещё куда, перестаёт ли он от этого быть членом?

Так за разговорами мы и не заметили, как час прошёл, вышла вычищенная дочка. Ошарашенная, уже не сонная, она матери зычно объявляет:

– Представляешь, врач сказал, что у меня четыре месяца было!

Мать обнимает дочку, и они уходят со сцены.

Наконец Люську вызвали. А я вызвался идти с ней, поскольку она ни бе ни ме в английском. Случай редкий, чтобы мужчина шёл в святая святых. Но если мужчины теперь присутствуют при родах, то почему бы им не присутствовать при абортах.

Сестра пригласила нас в закуток, обвешанный плакатами, рассказывающими и показывающими, как использовать всевозможные противозачаточные средства. Настоящая научная порнография. Люську взвесили – она с недовольством смотрела на движущуюся стрелку:

– Растолстела я на американских харчах.

– Ничего, через несколько минут похудеешь, – утешил я её.

Потом у Люськи измерили кровяное давление. Оказалось чуть повышенным.

– Ничего, – сказал я, – скоро тебе сделают кровопускание.

Она прыскала сквозь слёзы, а сестра удивлённо на нас смотрела, не понимая нашей тарабарщины.

Сестра спросила, рассматривала ли Люська возможные альтернативы аборту. Я перепугался, а вдруг Люська спросит: «Какие?» – и тогда сестра начнёт перечислять: роди ребёнка, а потом отдай его в приют; или, ещё чего доброго: роди ребёнка и не отдавай в приют. Я адаптировал перевод, оставив главный смысл: хочет ли Люська делать аборт? И Люська сама сказала: «Нес».

Наконец сестра задала ей уж совершенно бестактный вопрос: «А ваш партнёр согласен на аборт?» Сестра сделала вид, что я здесь, быть может, и ни при чём, хоть я ей только что двести семьдесят долларов заплатил, причём наличными, как здесь полагалось. Я и Люська стали заглядывать под стол в поисках прячущегося партнёра.

– Да это же я партнёр, – вдруг вспомнил я и умилённо уставился на сестру. – Нет, я совершенно не возражаю против аборта, – заверил я её.

На этом представление закончилось, и Люську увели в другую комнату, а меня туда уже не пустили и отправили в приёмную, ждать.

Через час Люська, бледная, вышла из дверей.

– Ну что, мальчик или девочка? – с облегчением бросился я к ней.

Трудовой день любовника

Память на имена у Дика была слабая, и больше всего он опасался называть своих любовниц по именам, чтоб не перепутать, а звал их «милая», «дорогая», «любимая». Про себя же он всех своих женщин называл «доктор». «Пойду к “доктору”», – решал он, отправляясь к очередной любовнице. Рано утром Дику позвонила его возлюбленная из Венеции. Она сообщила, что организовала себе командировку и прилетает завтра днём. Её муж не только не возражал, но даже радовался её деловым успехам.

Дик познакомился с ней во время одного из её приездов в Америку. «Ты даёшь женщине испытать её предельные возможности», – так охарактеризовала она мужское искусство Дика и пообещала, что будет прилетать регулярно на встречи с ним. И вот она своё обещание сдерживала. Дик нетерпеливо поджидал венецианку, ибо в ней он нашёл больше нежности и жара, чем во всех своих остальных любовницах. Во время одной из их встреч в гостинице ей позвонил муж, и она представила ему Дика как своего коллегу по деловым предприятиям в Америке. Пока Дик обменивался любезностями с её мужем, венецианка жадно делала ему минет.

Ожидая очередного её приезда, Дик не лишал себя женского общества, а наоборот, собирал его вокруг себя, чтобы ожидание не было слишком тягостным. Когда Дик был с женщиной, он чувствовал себя при деле. Он искренне считал, что женщина – это самый надёжный партнёр даже в бизнесе, ибо на неё всегда можно положиться.

По пути на работу в машине Дика зазвонил телефон, это была Нэнси. Она мрачным голосом заявила, что у неё во влагалище зуд и воспаление. Последний раз они совокуплялись три недели назад, и симптомы, будь они от Дика, должны были бы объявиться раньше. Нэнси утверждала, что у неё никого за это время не было.

– Если это что-нибудь венерическое, то и у меня, моя милая, были бы симптомы, да и другие женщины стали бы жаловаться, – логически рассудил Дик. Он, как правило, не скрывал ни от одной из своих любовниц, что она у него не единственная.

– Но у меня очень неприятные ощущения. Отвези меня, пожалуйста, к врачу.

Дик не мог сказать, что у него нет времени или чтобы она пошла сама. Он чувствовал ответственность за каждую женщину, с которой был близок, независимо от того, как долго эта близость длилась и нравилась ли ему теперь эта женщина. Вот почему женщины его не только любили, но и ценили и не посмели бы сказать, что в их постели от него останется лишь мокрое место.

У Нэнси не было машины, она недавно переехала в этот город, ещё не устроилась на работу. Нэнси была из тех женщин, которые совершенно теряют контроль над собой, как только мужчина прикасается к её клитору или попадает во влагалище. Именно поэтому она поначалу оказала Дику яростное сопротивление, когда он попытался до неё дотронуться. Нэнси хорошо знала себя и боялась, что ей будет не остановиться. Дик её пугал тем, что, с одной стороны, он был явно искусным мужчиной, а с другой стороны, что у него было много любовниц. Для Нэнси это значило, что она может сразу зациклиться на Дике, а также не выдержать конкуренции с его любовницами. Но у неё не было мужчины четыре месяца, и долго сопротивляться она не могла. Когда Дик отвозил её домой после первой близости, она прижалась к нему и сказала:

– Ну вот, теперь я тебя любить буду.

– Только, пожалуйста, не слишком сильно, – пошутил Дик и впоследствии вынужден был спускать на тормозах её желание частых встреч. Он уже давно понял, что цель мужчины и женщины не сблизиться друг с другом как можно больше, а найти оптимальное расстояние и поддерживать его, и потому Дик всегда предпринимал меры, чтобы восстанавливать дистанцию с женщиной после каждого с ней сближения.

«Что ж, повезу “доктора” к врачу», – решил Дик, чтобы унять её волнения, да и, на всякий случай, самому увериться, что действительно ничего не подхватил. Дик заехал на работу, сделал несколько неотложных звонков и отправился за Нэнси. Она вышла разряженная, будто они ехали не к венерологу, а на сатурналии. Нэнси радостно улыбалась. «А может быть, она врёт, и никакой инфекции нет, а пизда у неё чешется от элементарного желания?» – подумал Дик и произнёс эту фразу вслух. Нэнси стала божиться, что не дьявол, а Венера – причина её зуда.

Врач взял у неё кровь на сифилис и спросил Дика, хочет ли он исследоваться тоже.

– В зависимости от результатов исследований Нэнси, – дипломатично сказал Дик.

Врач скомандовал Нэнси раздеться от пояса и ниже и залезть на гинекологическое кресло. Дик попросил разрешения остаться в кабинете на время осмотра, и, так как Нэнси не возражала, врач согласился. Дик с удовольствием наблюдал, как врач вставлял расширитель, брал мазки и засовывал два пальца в тот рот, в котором не возникала от этого рвотная реакция. «Вот работка, – думал Дик, – видит око, да зуб неймёт». Нэнси пугливо постанывала, когда врач шуровал внутри, но утверждала, что ей не больно. Врач пошёл посмотреть мазки под микроскопом, а Нэнси оделась.

– Ты что стонала, от боли или от наслаждения? – поинтересовался Дик.

– Глупый, конечно, от боли – не могу, когда вставляют расширитель, мне всегда самый маленький вставляют, а тут, ты видел, какой огромный был?

– Но ты же сама говорила, что чем больше член, тем лучше.

– Так то член, – легко разоблачила Нэнси наивность Дика.

Вернулся врач и объявил, что ничего венерического он не нашёл, и прописал Нэнси мазь для облегчения зуда. Дик решил не обследоваться, а Нэнси стала капризно просить врача:

– А вы и у него возьмите кровь и мазки, а то я мучилась, а он сухим из воды выходит.

– Я вышел сухим не из воды, а из пизды, – шепнул ей Дик, и тут же подумал, что, если «выйти из воды сухим» является комплиментом, то выйти из пизды следует мокрым, а не сухим, иначе стыд мужику и позор.

По пути домой Нэнси предложила Дику зайти к ней, но у него был запланирован ленч с Кэри, и он из предосторожности предложил перенести встречу до её полного излечения от зуда.

Нэнси не удержалась и ревниво спросила:

– Почему ты хочешь спать со мной, ведь тебе всё равно, с кем спать?

Ей, как и многим женщинам, сей аргумент казался неотразимым. Дик ответил так:

– Если бы действительно было всё равно, с кем спать, то я был бы абсолютно моногамен и спал бы с тобой одной. Но именно потому, что каждая женщина особенная, оказывается вовсе не всё равно, с кем спать. Так что если мужчина полигамен, то это подтверждает именно его небезразличие к каждой из женщин.

На Нэнси эта логика не произвела благоприятного впечатления, и Дик решил, что он повторит эту счастливую мысль Кэри.

Кэри была профессором университета. Когда она делала Дику минет, то двигала головой возвратно-поступательно с огромной скоростью, и Дик боялся, что у неё может произойти сотрясение мозга. Но всё обходилось, и Дик кончал быстро, не в силах противиться нетерпеливому темпу Кэри.

До следующей лекции оставался один час, и она попросила Дика встретиться в ресторане, страстно заверяя, что через пару дней они проведут вместе гораздо большее время. Кэри нужен был срочный совет в области, в которой Дик считался специалистом. Она принесла анкеты, которые нужно было заполнить, и Дик, поедая свой любимый шпинатный салат, просматривал то, что Кэри уже успела сделать. Кэри настояла, что сама заплатит за ленч. Она любила свою независимость, которую давало ей профессорство, и часто платила за отель, где они занимались любовью. Когда Дик дал свои рекомендации и деловая часть была окончена, у Кэри оставалось пять минут. Она сняла туфлю и положила ступню Дику между ног. Длинная скатерть скрывала эту ласку.

– Спасибо тебе за помощь, – томно сказала Кэри, чувствуя его твердеющий член, – ты не только замечательный любовник, но и прекрасный друг, а это сочетание встречается нечасто.

Дик улыбнулся и поцеловал ей руку. Он дорожил Кэри, потому что она не требовала себе его будущего. Кэри была замужем за человеком, которого она уважала, у неё было двое очаровательных детей и любовник Дик, который придавал её жизни необходимую остроту. Кэри не мучилась угрызениями совести, а просто была честной и уступчивой по отношению к своим желаниям. Ей надоел научный респект, которым она пользовалась у мужчин, и ей льстило, что для Дика она – кусок горячего мяса с дырками, как она любила называть женщин.

– Каждая женщина таит в себе вход в рай, – сказал как-то Дик, любуясь её двойными воротцами.

– Но самое интересное то, что рай длится ровно столько времени, сколько ты в нём можешь оставаться. Мужчины не способны выдержать долгое пребывание в раю, хотя на словах они его так алчут.

Прикосновения Кэри заставили Дика остро возжелать Вики, с которой он должен был встретиться в два часа дня у её дома. У неё была задержка на два месяца, что с ней случалось и раньше без всякой беременности. Она вышла из дома с сумочкой, в которой была баночка с мочой. Вики не использовала противозачаточных средств по принципиальным соображениям и не позволяла Дику в неё кончать, потому что её менструации определялись не календарным исчислением, а эмоциональным. Если она страстно влюблялась (а в этом состоянии она как раз находилась), то её организм имитировал беременность, которой она желала и одновременно страшилась. Менструация нехотя появлялась раз месяца в три. Но стоило ей оказаться без любовника, как цикл восстанавливался с точностью до дня. В период задержек на Вики часто находил панический страх, что она забеременела, и она бросалась делать анализы на беременность чуть ли не каждую неделю. Все они оказывались отрицательными, но это давало ей лишь недолгое успокоение.

На днях Вики была в особо упадническом настроении, и Дик предложил подвезти её сегодня в клинику, где делали анализ мочи. Вики не доверяла аптечным наборам для самостоятельной проверки на беременность. Дик ждал её в машине, пока она относила баночку, и думал, что все женщины, входящие в двери этой поликлиники, похожи друг на друга, как две капли мочи. Впрочем, моча может оказаться последней каплей в попытке классифицировать женщин: именно по моче их можно было разделить на две основные группы – беременные и пустые.

Вики вышла из дверей клиники, ей предстояло позвонить через сорок минут, чтобы узнать ответ. Дик предложил ей совокупиться у неё дома, что находился неподалёку, но к ней, оказалось, приехала двоюродная сестра из другого города. Да и Вики всегда так волновалась, пока не получала ответ, что ни на чём, кроме своей возможной беременности, сосредоточиться не могла. Но Дик был уверен, что ответ будет отрицательный.

Дик предложил Вики посидеть в кафе и поболтать, пока эти сорок минут истекут. Разговор зашёл о том, как в детстве их учили, что положительно – это хорошо, а отрицательно – плохо. Но положительный анализ на болезнь означает, что она у тебя есть, и это плохо. А отрицательный результат означает хорошее – что ты здоров. В области болезней происходила полная подмена понятий. А вот при анализе на беременность получается полная неразбериха: всё, оказывается, зависит от желания женщины, и оно определяет, что хорошо и что плохо. Если женщина хочет забеременеть, то положительный результат становится и впрямь положительным. Если же она забеременеть не хочет, то положительный результат оборачивается отрицательным.

Дик заказал любимое шоколадное пирожное Вики. Она пила кофе, смотрела на него влюблёнными глазами и время от времени спрашивала:

– А что, если я беременна? Как ты думаешь, у хорошей любовницы зачатие должно происходить значительно легче, чем у плохой?

Дик умышленно принимал эти вопросы за риторические и старался увести её от этой темы. Но Вики мечтала о конкретном ответе, ей желалось, чтобы Дик сказал, что любит её и что хочет, чтобы она оставила ребёнка. Но в то же время она знала, что он этого не скажет, и её волнения ещё более возрастали. А Дик думал, что Вики напрасно считает себя хорошей любовницей только потому, что с готовностью разводит ноги.

Наконец сорок минут истекли, и она пошла позвонить. Дик думал о том, что вечером у него встреча с Николь, которая пригласила его к себе на ужин. Николь была прекрасной любовницей, ибо у неё не было стыда и она была не только требовательна на ласки, но и щедра на них. Он с трепетом представлял их скорую встречу, он хотел её больше, чем всех предыдущих «докторов» вместе взятых. Николь была на двадцать лет младше Дика и уверяла его, что именно такая разница в возрасте для неё более всего соблазнительна. Николь предупредила, что она приготовила Дику сюрприз, и Дик строил догадки, что бы это могло быть. Уж не объявление ли о беременности, несмотря на противозачаточные таблетки?

Появилась Вики с сияющим лицом.

– Всё в порядке – произнесла она и поцеловала Дика в губы. – О, как я счастлива!

Дик похлопал её по заду, и они вышли из кафе. Дик отвёз Вики домой и решил заехать в магазин, купить цветов и вина для Николь. У него было в распоряжении два часа, и он бродил по торговому центру, заходя в различные магазины. Дик заговаривал с красивыми продавщицами, шутил, и они смеялись. У одной он смог добыть номер телефона. «Каждая новая женщина это как новая весна – всегда берёт за сердце», – думал Дик.

Николь открыла дверь с выражением лица, которое показалось Дику торжественным. Когда он вошёл в столовую, его ждал сюрприз в виде незнакомого парня.

– Познакомьтесь, – сказала Николь, – это мой учитель и друг Дик, а это – Чарльз, мой жених.

И тут Дик вспомнил, что Николь последнее время часто говорила о том, что ей необходимо срочно выйти замуж и заиметь детей, чтобы удовлетворить настоятельные требования своих богатых родителей. Она нигде не работала, и родители грозили прекратить финансовую помощь, если она не выйдет замуж. Николь убеждала Дика, что её замужество будет чистой формальностью и что они будут продолжать встречаться. Они даже шутливо разрабатывали план, согласно которому Николь представит Дика своему жениху как своего старого учителя и друга. Дик огорчился только одному – он понял, что в этот вечер ему, по всей вероятности, не удастся забраться в Николь.

Дик и Чарльз пожали друг другу руки.

– Как я рада, что наконец могу вас познакомить, – щебетала недоступная любовница.

Выбор мужа был замечательный – парень явно принимал Дика за учителя, но не по сексу. «Мой учитель», – так нежно называла Дика Николь, когда он вызывал в её теле ещё неведомые ощущения.

Ужин прошёл церемонно. Дик сдерживался изо всех сил, чтобы не схватить Николь за зад или за грудь при Чарльзе.

Чарльз детально рассказывал об их планах на будущее и о большой семье, которую он хочет иметь.

Николь кокетливо поглядывала на Дика и облизывала губы языком, который он так любил в такой момент перехватывать своими губами.

В десять Дик попрощался и поехал домой. Он представлял себе, как Чарльз забирается на Николь, и ухмылялся его неуклюжести.

Дома Дик выпил коньяка и лёг спать. Только он заснул, как его разбудил телефон. Он предусмотрительно не снял трубку и дождался, пока включился ответчик. Звонила Линда, она была явно навеселе и просила срочно перезвонить ей, потому что она чувствует себя одинокой. Дик отключил телефон – слишком поздно, ему необходимо семь часов сна, чтобы завтра быть во всеоружии. Дик спал богатырским сном и не слышал, как пьяная Линда звонила в дверной звонок и стучала в дверь, крича: «Я знаю, что ты здесь! Открой мне сейчас же! Я хочу тебя!»

Дику снилась его венецианка, которая уж точно не позволит, чтобы какие-либо препятствия помешали их грядущему соитию.

Независимость от Ё

Больше всего я любил просыпаться от того, что женщина сосала мне хуй. Нет слаще пробужденья! Так, наверно, каждый день пробуждаются святые, ангелы и прочие счастливцы, проживающие в раю.

Проснувшись, можно открыть глаза и этим дать знать женщине, что ты пробудился, и подключиться к действу, прижимая её голову к бёдрам. Либо можно притвориться, что спишь, и проснуться только во время оргазма.

Либо можно даже кончить, будто бы во сне, а потом перевернуться на бок, как бы так и не проснувшись, и снова заснуть.

Я же в конце концов и впрямь научился не просыпаться во время оргазма и видеть эротические сны такой степени изощрённости, которая невозможна наяву. Ведь мы всегда ебём мечту, а не тело. Ощущения эти напоминали мне поллюции отрочества, когда я так жаждал избавиться от своей невинности и осуществлял это, увы, только во сне, видя перед собой девочку или женщину, в которую я был влюблён в то время. Единственным разочарованием была сырость, в которой я просыпался и которая лишь подтверждала, что всё было только сном.

Теперь же пробуждение было сухим, ибо наслаждение, испытанное во сне, было вызвано не мечтами о женщине, а самой женщиной, поглощающей женщиной.

Когда любовница спрашивала, чего бы я хотел, чтобы она мне сделала (а все женщины рано или поздно задают этот вопрос), я рассказывал ей о своём заветном желании. В принципе оно ей нравилось, потому что исполнить его можно, если оставаться на ночь, а многие женщины страшатся, что ты с ними не захочешь ночь проводить, а кончишь пару раз и уйдёшь или её спровадишь.

Но, заполучив меня на ночь, женщина успокаивалась и часто забывала о своём намерении исполнить моё желание. Чаще всего она просыпалась позже меня, а если просыпалась раньше, то ничего не делала или делала что-нибудь не то. А когда я спрашивал: «Чего ж ты, забыла об обещанном?» – она начинала оправдываться, что, мол, я спал на животе и к моему хую ей было не подобраться. И это правда, я действительно сплю на животе. Но в этом-то и трудность, которую нужно преодолеть женщине, желающей принести радость мужчине. Сделать минет для большинства женщин – раз плюнуть. Но я ведь просил о том, на что требуется не только слюна и резвый язык.

Прежде всего, женщине, конечно, нужно было проснуться раньше меня. То ли среди ночи, то ли рано утром. Многие женщины по ночам мочиться не ходят, ибо ухитряются протерпеть до утра. Для таких ночью моё желание было не выполнить. Им нужно было утром просыпаться раньше. Хорошо, проснулись, идут пописать. Тут легко меня разбудить, ибо я на приближение и равно на удаление женщины реагирую чутко. Проснусь – и всё насмарку, и опять наслаждение не свершилось.

Если же первый этап женщина совершала благополучно и я продолжал пребывать во сне, начиналось самое сложное – сделать так, чтобы я перевернулся на спину, и в то же время меня не разбудить. Как это удавалось умелицам, я не знаю, ибо раз я не просыпаюсь от поворачивания, то и не знаю, как оно было осуществлено. Я знаю только те приёмы, что не срабатывают, потому что от них я просыпаюсь. Самые малоизобретательные пытались меня перевернуть на спину силой. Этим они меня сразу будили. Другие начинали шептать мне что-то на ухо, пытаясь меня загипнотизировать, и от их голоса я тоже просыпался. Третьи призывали на помощь щекотку. Четвёртые тщетно пытались добраться до хуя, когда я лежал на животе.

И вот я сошёлся с женщиной по имени Ё, которая научилась пробуждать меня райским способом систематически. То есть всякий раз, когда она оставалась у меня ночевать, она будила меня этим чудесным, дивным приёмом. Естественно, что ей вскоре не пришлось затрачивать никаких усилий, чтобы я предлагал ей остаться у меня ночевать всякий раз, когда мы встречались. Дошло до того, что, когда я проводил ночь без неё, я всегда просыпался с дурным настроением, с тоской по раю.

Я хотел выяснить у моей мастерицы способ, с помощью которого она могла перевернуть меня на спину, не разбудив. Я хотел иметь ключ к себе, чтобы вручать его другим женщинам и тем самым освободиться от становящейся опасной ее власти, которая меня уже тяготила. Но выведать секрет оказалось совершенно невозможно. Ё не желала рассказывать о своих ухищрениях, которые так благотворно влияли на моё расположение к ней. Она предчувствовала, что, поделившись сутью своего изобретения, она может лишь породить конкуренцию.

А я тем временем привязывался к ней всё больше и больше. Я стал просить её оставаться у меня три ночи в неделю, потом четыре, а после того, как пару недель она ночевала у меня по пять раз, я предложил ей перебраться ко мне жить. Ё не пришлось уговаривать, поскольку она всегда хотела, что называется, «иметь мужчину в доме».

Наша совместная жизнь постепенно приняла своеобразную форму. Дело в том, что я работал во вторую смену и приходил домой около полуночи. Ё вставала на работу в шесть утра и ложилась спать в десять вечера. Поэтому, когда я приходил домой, Ё уже спала, как всегда на боку, и я, стараясь не будить её, пристраивался к ней со спины. Я поднимал вверх её ягодицу и легко проскальзывал в сочное влагалище, так как перед сном она кончала от вибратора, который всегда лежал у неё под подушкой, уже включённый в розетку. В выходные дни, когда у нас была возможность пообщаться в состоянии обоюдного бодрствования, Ё говорила мне, что моё вечернее семяизвержение в неё, спящую, является последней каплей, переполняющей её окончательной радостью после вибраторного оргазма.

По будним дням ранним утром я испытывал свой сонный оргазм, искусно высосанный Ё, и продолжал спать часов до восьми. Таким образом, когда я просыпался, Ё уже была на работе. И в этом была непроизвольная тактичность Ё, ибо сразу после оргазма с женщиной всё равно уже делать нечего.

Я безмятежно занимался своими делами, и единственное, что волновало меня, это регулярная доступность наслаждения, к которому меня приучила Ё, и, следовательно, моя зависимость – от неё. Утренний оргазм во сне окрашивал весь день в радужные краски, мои навязчивые эротические идеи полностью реализовывались в сновиденьях, сопутствующих оргазму, который славен тем, что временно излечивает от паранойи желаний.

Поначалу мы ждали выходных, чтобы поговорить друг с другом, сходить в ресторан, в кино. Но у нас всё чаще стали возникать ссоры из-за пустяков, из-за обнаружившейся чуждости взглядов и, наверно, по многим другим причинам, которых я до сих пор не знаю. Поэтому мы стали воспроизводить наши будничные отношения и во время выходных дней. Я, например, спал дольше, и Ё делала мне минет не в шесть, а в восемь утра. Я продолжал спать до десяти, а Ё за это время успевала подняться, привести себя в порядок и отправиться по магазинам. Я завтракал в приятном одиночестве, а потом уходил по своим делам. Возвращался я вечером, мы смотрели некоторое время телевизор, и Ё отправлялась спать раньше меня. Я приходил в спальню около часа ночи, когда она уже крепко спала, и наше сексуальное общение повторялось.

Как правило, на пути к женскому телу лежат бесконечные разговоры, но мой путь был совершенно безмолвным, и в этом была особая прелесть.

Я опасался, что мне захочется жениться на Ё, чтобы тем самым держать её при себе. Но женитьба страшила меня ещё более, чем возможная потеря Ё. Наши отношения были идеальными для меня именно потому, что в них, кроме молчаливого секса, ничего не было, а женитьба обязательно привнесла бы необходимость разговоров, обсуждений проблем бытия, не дай бог, возникновение детей, а с ними непрерывного ада, который бы поглотил мой священный утренний рай. По счастью, Ё не заводила речи о женитьбе, хотя бы потому, что мы так успешно избегали всяких разговоров. Но я ведь знал, что для того, чтобы отношения между любовниками длились, мужчине должен светить оргазм, а женщине – свадьба.

Одним из моих сновидений было ощущение, будто я нем, глух и слеп, будто я – сплошное осязание. Будто меня не обременяет необходимость ни говорить с женщиной, ни слушать её болтовню, ни даже видеть её – всё заменяет осязание, причём это ощущение овладевало мною во сне за мгновение перед оргазмом – в этом было совершенство общения с Ё, совершенство, которое я страшился потерять. Сутью этого совершенства была полная честность, поскольку, в моём понимании, ложь начинается именно тогда, когда люди начинают хотеть в отношениях чего-либо большего, чем секс.

Так продолжалось долго, пока одним утром я не проснулся после оргазма, полного восторженных сновидений, с ощущением, что у меня мокрый живот. Я точно помнил сквозь сон знакомое ощущение языка Ё и не мог понять, как моё семя оказалось не поглощённым ею. Я принял душ, позавтракал и принялся за свои дела. Когда я вернулся домой с работы и вошёл в спальню, Ё там не было. Я осмотрелся кругом и заметил отсутствие многих её вещей. Ни записки, ни слова на телефонном ответчике не было. Я запустил руку под подушку – вибратора Ё там тоже не было, и тогда я окончательно убедился, что она ушла от меня.

Я решил не раздумывать над этим в тот вечер, правильно полагая, что утро вечера мудренее. Я выпил пару глотков виски, усталость после работы дала о себе знать, и я заснул. Утром, во сне, я опять почувствовал прикосновения языка и губ Ё и проснулся, лёжа на спине с мокрым животом. Сновидения были, как всегда, прекрасны, а отсутствие в кровати Ё лишь напомнило мне прежние времена, когда она уходила рано утром, и я просыпался один.

Теперь, когда я возвращаюсь с работы, то ложусь в кровать, где уже нет Ё, спящей на боку, но тем не менее каждое утро то ли её призрак, то ли созданная ею во мне привычка вызывают наслаждение, не пробуждая меня от сладких видений. И хотя я просыпаюсь с мокрым животом, это незначительное неудобство с лихвой окупается независимостью от Ё, которую я наконец обрёл.

Свет в окошке

Напротив кровати вся стена была пустая. Никакой мебели, никаких украшений в виде картин не требовалось, ибо на обоях был изображён огромный (от пола до потолка) средневековый замок, обнесённый каменной стеной, ворота которой были заперты. На переднем плане большое дерево держалось за землю острыми корнями. Но ни человека, ни птицы, ни зверя нарисовано не было. Угол зрения был таков, что на замок зритель смотрел как бы сверху, и каменная стена не заслоняла здания.

Одежду я обыкновенно складывал на полу у стенки, и, надевая трусы и брюки, я видел, что вблизи рисунок замка, стены и дерева состоит из чёрных и белых точек. Не так ли и в жизни, думал я, всё превращается в бессмысленность чёрно-белых точек при ближайшем рассмотрении.

Так и пизда при излишнем приближении превращается в клетки разных типов, живущие своей жизнью и не имеющие никакого отношения к восторгу, который охватывает тебя, когда смотришь на неё с должного расстояния.

Ванда любила поговорить, так что мне не приходилось развлекать её разговорами, что для меня было бы непосильной задачей. Ванда говорила и за себя, и за меня. Я слушал, кивал, улыбался, иногда задавал вопросы и тем поддерживал её в состоянии речевой активности.

Когда-то она была замужем, но развелась, потому что оказалась бесплодной, а муж ей нужен был только для того, чтобы у желанного ребёнка был отец. В остальном муж был никчёмен. Он был настолько равнодушен к ебле, что его член даже в состоянии эрекции был холодным. Ванда замечала время на часах, когда муж на неё забирался. Скажем, цифры показывали 10.36. Когда он кончал, она смотрела на часы – было всё ещё 10.36. Она сразу бежала в туалет, якобы подмываться. Там она додрачивала себя до оргазма, а когда возвращалась в постель, то муж уже храпел. «Такова половая жизнь», – говорила она себе.

Каждую неделю муж давал Ванде деньги на расходы по хозяйству. Он работал напротив банка и поэтому вносил чек в банк по пути с работы домой. Когда Ванда отказалась сосать ему хуй, он отказался вкладывать чек в банк по дороге с работы, поэтому Ванде приходилось садиться в машину и ехать в банк, чтобы самой положить чек, который он в качестве наказания отдавал ей лично в руки. Очевидно, что воображение мужа в области изобретения наказаний не шло ни в какое сравнение с воображением Кафки. Что же касалось его воображения по части секса, то там он ощутимо отставал даже и от значительно менее знаменитых писателей.

В юности Ванда настояла перед родителями на том, чтобы уйти из католической школы, где пинали секс в хвост и в гриву, а она, с прирождённой убеждённостью в своей сексуальной правоте, верила в благо мастурбации. Соблазнил её еврейский мальчик, в которого она влюбилась всем телом. Отец её не хотел пускать на порог еврея-ухажёра, а когда Ванде было двадцать восемь, отец на смертном одре образумился и наказал ей выйти замуж за еврея. «Времена меняются, – объяснил он, – и нам, католикам, нужно меняться вместе с ними». Сказал это и умер.

Однако Ванда не послушалась отца и вышла замуж за католика, который мог напомнить еврея только своим ужасом перед менструациями. Муж был настолько брезглив, что не подходил в Ванде на пушечный выстрел, когда они у неё начинались, чем, кстати, её очень огорчал, ибо в эти дни ей особенно хотелось. Однажды, когда менструация у неё, казалось, кончилась, муж осчастливил Ванду соитием, но когда он извлёк хуй, тот оказался в крови. Муж вскричал от потрясения и бросился в ванную. Ванда виновато последовала за ним. Муж запретил ей включать свет в ванной, потому что вид крови на хуе внушал ему ужас, и муж заставил Ванду отмывать его в темноте.

После развода Ванда начала толстеть. В тридцать девять кожа на её лице была гладкая, будто натянутая на барабан. Лишний вес на теле давал о себе знать совсем иначе: вместо сужающейся талии у неё было расширение с толстыми складками. Ноги же росли стройные и вовсе не толстые. Но, находясь под грузным телом, они казались непропорционально маленькими. У неё был идеальный маникюр на красивых пальцах, но на ногах пальцы были все в раскорячку и без педикюра. Во время оргазма она кричала омерзительно визгливым голосом.

Года два назад Ванда по специальной диете сбросила вес и стала тоненькой. Компания, которая разработала эту диету, взяла её для телевизионной рекламы, где Ванду демонстрировали «до» и «после». Но через пару месяцев она набрала обратно весь прежний вес, да ещё с добавкой. Теперь, жуя что-то перед телевизором, Ванда с гордостью показывала мне видеозапись рекламы, где она в облегающем вечернем платье принимает приглашение какого-то хлыща и танцует с ним тур вальса в огромном зале со стрельчатыми окнами и мохнатой люстрой. У платья были длинные рукава до запястий, чтобы скрыть обильные волосы на руках Ванды.

Ванда подробно рассказывала мне об особняке, построенном в виде замка, где происходили съёмки, и о её партнёре в вальсе, с которым они были любовниками, пока она не растолстела снова. После разрыва с любовником она часто приезжала к особняку и гуляла вокруг, вспоминая дни своей красоты, которые наградили её любовью. В особняке никто не жил, его использовали только для съёмок и великосветских приёмов. Ванда гуляла вокруг, смотрела на тёмные окна, подходила к дверям и дёргала за ручки, но все двери были заперты. Она призналась мне, что это была её самая сильная любовь, и с тех пор во всех мужчинах она ищет его черты. Любовник был евреем и никак не мог смириться не только с её толщиной, но и с католическим происхождением. Однажды, когда она гуляла вокруг особняка, ей показалось, что она увидела его в окне первого этажа. Ванда бросилась к окну, прижалась к нему лбом, но никого не разглядела. По-видимому, от нажатия на стекло сработала сигнализация, и подъехала полицейская машина. Ванду отвезли в полицейский участок, но вскоре выпустили. Больше она у особняка не появлялась, зато стала активно искать и находить новых любовников, среди которых оказался и я.

У всех любовных пар рано или поздно образуются традиции и обретаются привычки в общении. Самое прекрасное – это процесс установления этих традиций и привычек. Радостное ощущение уверенности остаётся некоторое время после их установления. Но потом начинается протест против рутины. Если не происходит обновления традиций, то отношения разрушаются.

У меня с Вандой традиция установилась быстро и легко. Ванда обожала порнографические фильмы. Поэтому мы начинали наш вечер с того, что брали два видеофильма напрокат. Обыкновенно Ванда выбирала их без всякого смущения и записывала на своё имя, так как мы ходили в видеотеку рядом с её домом, где она была членом клуба и получала скидку. Потом мы шли к ней домой. Каждый раз она извинялась, что у неё не убрано. И действительно, ковёр на полу был в пятнах. На обеденном столе в гостиной накладывались друг на друга олимпийские кольца – следы от стоявших когда-то стаканов, чашек, бокалов с мокрым дном. В спальне у стены на полу лежали коробки, полиэтиленовые мешки, старые журналы и книги в стопочках. Из незакрывающихся ящиков комода торчало несвежее нижнее бельё. На трюмо – просыпанная пудра, в унитазе, на ватерлинии, была полоса ржавчины, которую никогда не пытались оттереть. Холодильник, жёлтый от грязи, был всегда настолько забит, что каждый раз, когда она открывала дверь, что-нибудь из него вываливалось на пол. Ванда чертыхалась и впихивала выпавшее обратно. Еды мне она никогда не предлагала, но выпить всегда. Когда я просил что-нибудь поесть, она давала мне сыр с крекерами, чтобы избежать провокационной ситуации с едой и не броситься жрать самой, да так, что ей было бы не остановиться, пока не начинала блевать.

Ванда всё грозилась сделать ремонт, генеральную уборку, но всегда находились какие-то причины, чтобы грязь и мусор оставались на прежних местах. Кровать была единственно чистым местом, с нежнейшими шёлковыми простынями, мягчайшими пуховыми подушками в ласковых наволочках, с красным шерстяным одеялом без единого пятнышка. Её кровать была оазисом в квартире, и никуда не хотелось из него перемещаться.

После выпивки и мелкой закуски Ванда шла в ванную и смывала косметику, которая, как она уверяла меня, мешала ей при занятиях любовью. Я смотрел на неё и думал, что вот она, женщина, голая и со смытой косметикой – кончился маскарад дня, и начинается истинная жизнь ночи.

Ванда засовывала первую кассету в щель видеосистемы, и мы ложились на кровать. Телевизор стоял на полу у стены, на которой был изображён замок. Сначала я смотрел на действо – Ванда, как и я, ненавидела высосанные из пальца убогие сюжеты и ничтожные разговоры в порнографических фильмах. Она прокручивала вступления, заставки и эпилоги, не являвшиеся еблей. Поначалу и я смотрел на экран и размышлял о молодом поколении, которое доживёт до трёхмерного видеоизображения с запахами и, может быть, даже с возможностью потрогать. А мы, дикари, вынуждены довольствоваться плоскостью.

Поза тоже у нас стала традиционной: Ванда стояла на четвереньках, а я располагался за ней и в ней. Получалось, что она в партере, а я чуть выше, в амфитеатре, и поэтому её голова не заслоняла экран. В позиции лёжа не только было неудобно смотреть на экран, но и чисто эстетически Ванда отвращала меня. Со своим огромным телом и тоненькими и маленькими по сравнению с ним руками и ногами, она напоминала мне черепаху, опрокинутую на спину, пошевеливающую маленькими лапками, вылезающими из огромного панциря.

Пока крутился первый фильм, я был у Ванды во влагалище, а в течение второго – в анусе. Правой рукой она надрачивала клитор, а левой рукой нажимала на кнопку дистанционного управления и прокручивала видео, как только ебля на экране прекращалась. Каждая такая выжимка длилась минут пятнадцать. Это время как раз и требовалось Ванде, чтобы добраться до оргазма, и моя задача заключалась в том, чтобы держаться и кончить в кульминационной сцене вместе с Вандой.

Часто мне бывало нелегко удержаться, глядя на то, что творилось на экране, и я отводил взгляд на замок на стене, высящийся за телевизором. Я воображал каждодневную жизнь, которая происходит внутри замка. Я придумывал причины, в силу которых в ландшафте на стене нет ни одного живого существа: ни человека, ни животного, ни птицы.

Ванда просила потушить торшер, чтобы только развратный свет экрана заполнял её широко раскрытые глаза. Но я настаивал на освещении, чтобы видеть мой замок, объясняя своё требование света тем, что я хочу видеть влагалище и анус Ванды, без чего будто бы не получаю удовольствия. Она это, конечно, воспринимала как комплимент и соглашалась свет не тушить.

После ебли она рассказывала мне о своей горести. Обнимала меня и плакала: «Мне так хорошо кончать с тобой, но ведь мы не любим друг друга. А я хочу любить», – говорила она, держа меня за хуй.

Ванда просила, чтобы я повёл её в ресторан или хотя бы в кино, но я отговаривался под разными предлогами, мне было неприятно появляться с ней на людях, и я шутил, говоря ей, что хочу поскорей увидеть мой замок. Ванда сначала надувала губки, но, когда я прикасался к ней и целовал в шею и ухо, она быстро размякала и с удовольствием направлялась в спальню, позабыв о второстепенных развлечениях.

Все мы чуем, что оргазм – это чудо, и при подступлении к нему, и во мгновения его самого происходят чудеса не только в нас, но и вокруг нас. И со мной оргазм вытворял чудеса, и я имею в виду не визжавшую передо мной в оргазме Ванду, что, в общем-то, тоже одно из чудес, а замок, который заполнял всю стену передо мной.

Когда это случилось впервые, я не поверил своим глазам. Я заметил, что стоит мне углубиться в Ванду, смотрящую телевизор, как замок начинает подсвечиваться. Это было настолько очевидно, что стоило мне в виде эксперимента вытащить член на мгновенье, как освещённость замка пропадала. Когда я был у Ванды во влагалище, замок подсвечивался слева, а когда я был у неё в анусе, замок подсвечивался справа. Можно было подумать, что наступает то закат, то восход. Но так как было невозможно определить на изображении, где запад, а где восток, то было непонятно, какой вид совокупления связан с закатом, а какой – с восходом.

По мере нарастания моего наслаждения на дереве перед замком вдруг оказывалась птица, и я никак не мог заметить её прилёта или откуда она появлялась. Всё время её не было, а в какой-то момент она уже была. Точно так же в какое-то мгновенье ворота оказывались открытыми настежь. Это поражало меня, и я переводил взгляд на окно в башне замка, и в нём я видел горящую свечу с абсолютно отчётливо колеблющимся язычком.

В самое остриё оргазма в окне замка появлялся нежный профиль девушки с локонами и в платье с высоким стоячим воротничком, склоняющейся над свечкой. Она делала губки бантиком и своим божественным выдохом задувала свечу под вопли Ванды. Свет исчезал, и живой замок превращался в рисунок на обоях. В какой-то момент мне показалось даже, что черты девушки напоминают мне черты Ванды, которой удалось сбросить значительную часть своего веса.

И так происходило каждый раз, без всяких изменений, в той же последовательности событий: свет, появление птицы, раскрытые ворота, свеча и девушка, задувающая пламя.

С одной стороны, мне хотелось быстрее кончить, чтобы поскорее увидеть мою красавицу в замке, но, с другой стороны, я хотел, чтобы Ванда ничего не заметила и получила любимое наслаждение. Кроме того, затягивая подступ к оргазму, я увеличивал время, в течение которого мог подробно рассмотреть происходящие изменения, предшествующие появлению девушки в окне.

Мне всегда хотелось выскользнуть из Ванды в момент возникновения девушки и броситься к ней, но девушка появлялась в окне только в то мгновенье оргазма, когда никакая сила не может оторвать тебя от женщины, в которой он тебя настиг.

Однажды я подвинул Ванду к краю кровати, поближе к стене, чтобы попытаться лучше разглядеть девушку в замке. Я объяснил Ванде своё желание тем, что будто бы хочу приблизиться к телевизору, чтобы лучше разглядеть происходящее на экране. Однако, оказавшись слишком близко к телевизору, Ванда начала различать горизонтальные полоски, из которых состоит изображение, и иллюзия живых совокупляющихся перед ней людей пропала. А я заметил, что при приближении к замку на определённое расстояние движение и свет в замке исчезают, и я начинаю различать просто точки, из которых составлено изображение.

Если у меня взгляд соскальзывал с замка на экран телевизора, чтобы посопереживать с Вандой, то, когда я опять поднимал взгляд к окну, свечи там уже не было, и мне приходилось долго всматриваться в замок, чтобы восстановить то, что свершилось в нём и вокруг него до моего предательства.

Иногда у меня появлялось желание спросить Ванду, видит ли она происходящее в окне замка, но я всегда решал не отрывать её от радостных ощущений, которых ей явно поступало достаточно от меня и от экрана. Да она и не была тем человеком, с которым я хотел бы поделиться увиденным.

В одну из наших встреч Ванда сказала мне:

– Я решила сломать рутину, которой ты так боишься, и приготовила для тебя сюрприз.

Мы только что взяли две кассеты порнофильмов и направлялись к ней в квартиру.

Я вошёл в гостиную и не узнал её – всё сверкало чистотой. Ковёр был настлан новый. Обеденный стол был отполирован, на нём стояла ваза с цветами. Холодильник на кухне, оказывается, был белым, а не жёлтым. Плита была вымыта и выскоблена.

– Пойдём, я тебе покажу спальню, – взяла меня за руку Ванда.

Войдя в спальню, я ужаснулся – мой замок исчез, и на стене сияли новые цветастые обои. Я вырвал свою руку из её пальцев.

– Тебе что, не нравится? – спросила Ванда. – Ты знаешь, я никак не могла отодрать старые обои с замком, помнишь? Пришлось наклеить новые поверх старых.

– Что ж, тогда ещё не всё потеряно, – облегчённо сказал я и обнял Ванду, удивлённо вскинувшую на меня глаза.

Музейные редкости, или несовершенство классификаций

В нашем музее я знаю все картины наизусть. Для провинции он совсем неплох – по одной картине чуть ли не каждого великого художника. Правда, хожу я в музей вовсе не для того, чтобы наслаждаться искусством. Хожу я туда, чтобы отыскать возможность наслаждаться. Но не искусством. Впрочем, то, что я ищу, тоже можно назвать искусством. И даже более высокого класса, чем картины. Однако само наслаждение в стенах музея происходить не может, а может только возникнуть надежда на наслаждение. Вне музея. Короче говоря, я хожу в музей, чтобы знакомиться с бабами. То бишь ищу среди неподвижных произведений искусства произведения искусства самоходные, с пиздой.

Сложность заключается в том, что красивые женщины искусством не интересуются. Им некогда по музеям ходить – их ебут. Ну, а когда они хотят перевести дух, то они, может, и выползут из кровати в музей, но только с ёбарем. Ведь всё, что женщине требуется, – это не искусство, а спокойная жизнь, а для этого ей нужен лишь твёрдый кусок хлеба и не менее твёрдый кусок мяса.

Разумеется, из всякого железного правила бывают цветочные исключения. На них и рассчитываю.

Идя в музей, я устанавливаю себе минимальную норму – познакомиться хотя бы с одной. Это для поддержания охотничьей формы, чтобы не позволять себе расслабиться и уйти ни с чем, чтобы не превратиться в лису с якобы зелёным виноградом. Он и впрямь может оказаться зелёным, и есть я его не стану, но сорвать его я всё равно обязан.

Помимо редких красавиц, появляются в музее и обычные смазливые самочки. Один из критериев смазливой женщины – у неё должна быть хорошая смазка. Но основной контингент любительниц искусства – это бабы без спроса. И без предложения. И даже без предлога. Для какого-либо союза. Ведь женщина – это нечто «под лежащее». Но уйду-ка я в сторону от словоблудия, поближе к сути, подступ к которой упрощается, если посетительниц музея разделить на нижеследующие категории. (О, женщины! О, разные!)

Самая многочисленная категория – это туристки, которым приходится убивать своё время на музеи, иначе они умрут со скуки. Они либо ни за что не хотят любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится. Либо они жаждут любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится.

Другая категория – это недавно переехавшие в наш город на постоянное жительство. Они ещё не успели обзавестись ёбарями и вынуждены как-то убивать свой досуг, иначе тоже умрут со скуки. Это самая вкусная добыча, ибо она жаждет быть пойманной. Такие женщины голодны и горят поскорей заполнить свои разнообразные пустоты мужской плотью.

Некоторые посетительницы оказываются в стайке вокруг экскурсовода. Как заворожённые, они слушают напыщенные и надуманные объяснения поистине очевидного и уходят из музея с уверенностью, что уж теперь-то они стали понимать искусство. К таким хорошо заходить сзади или сбоку и бросать им в ушко глубокомысленные реплики, дополняющие рассказ экскурсовода или не имеющие к нему никакого отношения. В лучшем случае мне удаётся выманить самочку из группы и начать собственную экскурсию по её достопримечательным местам. А в худшем случае я вынужден удовлетворяться хотя бы тем, что мешаю ей слушать чепуху.

Затем, существует категория мнимо одиноких. Ходит себе и ходит девица вдоль и поперёк картин, а я вокруг да около. Ни на кого она взглядов не бросает, и мужиков поблизости не видать. Подхожу к ней и завожу разговор, который происходит в пределах средней оживлённости, и вдруг, как-из под земли, вырастает её хахаль, который, как оказывается, слонялся в другом зале или не вылезал из уборной в течение часа. Приходится как ни в чём не бывало отваливать в противоположном направлении. Такое недоразумение происходило лишь в начале моих охотничьих вылазок. Теперь при подходе к одинокой я начинаю с того, что исключаю мнимость одиночества и спрашиваю нечто вроде: «Каким это образом оказалось, что вы находитесь одна в храме искусства, которое возбуждает такие сильные эмоции, что поделиться ими с кем-нибудь из прихожан этого храма становится необходимым?» Если в ответ на этот вопрос баба шалеет и спрашивает: «Чаво?», я быстро адаптирую текст и переспрашиваю: «Вы здесь одна?» На такой вопрос она уже способна дать однозначный ответ, в зависимости от которого события либо начинают развиваться, либо мрут на корню.

Есть категория посетительниц музея под названием «две подружки». Комбинации могут быть следующими: либо обе уродки, что бывает, увы, в большинстве случаев (как говорится, «типичное не то, но с пиздой»), либо одна уродка, а другая смазливая. Но никогда не случается, чтобы обе подруги были хороши собой. Женщины не терпят конкуренции – у них здравствует симбиоз. Дурнушка, с одной стороны, оттеняет привлекательность своей подруги, а с другой стороны, надеется, что и ей благодаря смазливой подружке какой-нибудь мужик перепадёт.

При таких обстоятельствах я начинаю разговор с дурнушкой, которая от счастья сразу начинает течь. Смазливая же недоумевает и раздражается нарушением закона человеческой природы, согласно которому для мужчины-самца привлекательная внешность важнее течки. А я лишь невзначай узнаю имя смазливой и, говоря с дурнушкой, по сути дела, обращаюсь к её подруге. Так жена говорит ребёнку то, что она хочет, чтобы услышал рядом стоящий муж, не желая это говорить мужу прямо. В конце концов я беру телефон у дурнушки и, чтобы смазливая совсем не свихнулась от удивления, в последний момент беру телефон и у неё. Дурнушка чувствует себя победительницей, но звонка моего она не дождётся – я звоню смазливой, которая не может взять в голову, как это она могла потерпеть поражение от дурнушки и, уязвлённая, вдруг слышит мой звонок. Я объясняю, что не хотел, чтобы дурнушка чувствовала себя таковой, что я не желал сделать ей больно и обращал всё внимание на неё, тогда как в действительности только и мечтал поговорить со смазливой. У той падает камень с сердца, а кроме того, она начинает меня уважать за такую деликатность и благородство и соглашается встретиться со мной, чтобы в конце концов раздвинуть ноги. Впрочем, к сожалению, бывает и другой вариант, нераздвижной.

Следующая категория посетительниц – это студентки художественных колледжей. Они приходят с мольбертами, блокнотами и прочими атрибутами, чтобы скопировать или запечатлеть то, до чего им не дотянуться, на какие бы цыпочки они ни вставали. Часто их волосы покрашены в оранжево-фиолетовые цвета, в ноздре болтается колечко, как металлическая сопля, которую не высморкать. Кожаная одежда на них призывает содрать с них кожу. С этими можно, не церемонясь, говорить об искусстве, предпочтительно об эротическом, и они не возражают совокупиться, поскольку ещё не зациклились на идее замужества, которая фатально поражает женский ум к тридцати годам. Студентки готовы к экспериментам на человеке, что, по исконному смыслу слова «человек», означает «на мужчине». Эта категория прекрасна хотя бы своей юностью. А то знакомишься с женщиной, которой тридцать. Если у неё нет детей, то думаю: что это за баба, у которой не было желания заиметь ребёнка до стольких лет. Если же у неё есть дети, то думаю: вот наебла детей, а теперь только и думает, как бы их посадить на шею новому мужу. Разрешение этой антиномии и есть обращение к юным девушкам.

Представительницы всех этих категорий испытывают огромное уважение к себе из-за того, что торчат в музее, а не в баре или в дансинге. Искусство, видите ли, их возвышает. Что ж, и я всегда ставлю женщин на пьедестал, но лишь для того, чтобы легче было заглянуть им под юбку.

По четвергам в музей собираются соблазнившиеся бесплатным входом. «Задарма можно даже в музей сходить», – царствует в их головах мысль, маскируясь под непобедимую тягу к искусству. Этот день самый людный, а посему вероятность успешной охоты наибольшая.

У меня есть любимый капкан: картина, у которой все останавливаются. Во-первых, она большая, и пройти мимо неё, не задев взглядом, трудно, а во-вторых, на ней изображены почти голые нимфы, танцующие в лесу вокруг пьяненького Пана, стоящего почти спиной к зрителю, чтобы не было видно эрекции. У этой картины я часто поджидаю добычу. А повадки её мне известны: сначала посетительница некоторое время пялится на картину, и по выражению лица можно понять, что её ум находится в полном смятении. Потом она хватается за соломинку подписи к картине, где, кроме названия и имени художника, даётся краткое пояснение сюжета. По прочтении в глазах зрительницы наступает просветление, которое длится до того момента, пока она не переходит к другой картине, и тогда смятение возвращается. Момент смятения – это самое лучшее время для знакомства: мишень неподвижна, и в неё попадаешь с лёгкостью. Сложнее всего, кстати, знакомиться с девушкой, несущейся на роликовых коньках, с ушами, заткнутыми вопящими наушниками, в тёмных очках, у которой в руках – гантели, в пизде – тампон, а в жопе – кусок твёрдого говна, как пробка, и нос заткнут дезодорантом, в то время как ты скромно вышагиваешь в босоножках.

А в музее – просто: стоит девица, ударенная пыльным мешком искусства по незатвердевшему темечку, я подхожу и возвращаю ей сознание и покой с помощью изложения сюжета.

(Увы, закон природы: прежде чем добраться до пизды, приходится попиздеть.) Баба поражается не только моей эрудиции, но и тактично выбранному времени её использования, и дальше продолжение разговора осуществляется без всякого напряга или сопротивления. Ведь недаром символом женской красоты является Венера Милосская, именно она воплощает мечту мужчины – красивая женщина без рук, то есть красивая женщина, которая не может сопротивляться.

Есть посетительницы, которые останавливаются у каждой картины, а есть такие, которые несутся по залу и замирают у того или иного произведения искусства без всякой на то причины. Но причина всё же находится: женщина останавливается на время, достаточное, чтобы я мог её зафиксировать взглядом, и затем снова бежит. Она бежит, чтобы проверить, каков охотник этот посягающий мужчина. Если он её словит, значит, хороший охотник и сможет добывать пропитание будущей семье. А если не словит, то он ей тогда и не нужен. В результате моих посягательств бабы либо давали свой телефон, либо не давали. То есть женская схема «дала – не дала» просматривалась и здесь.

И вот однажды я наткнулся на вариант «не дала», но с вывертом, разрушившим всю мою классификацию. Посетительница была поистине музейной редкостью: красивая, одинокая, останавливающаяся у каждой картины, лет двадцати восьми с половиной. На пиджачке её был прикреплён значок в виде дорожного запрещающего знака – на нём была перечёркнута красной линией проволочная вешалка. Я узнал эмблему борцов за легальные аборты. Наверно, эта баба в качестве протеста все проволочные вешалки у себя из шкафов выбросила и держит только деревянные. Интересно, сколько у неё было абортов? Но спросил я её о другом – как ей понравилась картина, от которой она только что отошла. Женщина никак не отреагировала на мой вопрос и подошла к следующей картине, так и не насмотревшись на предыдущую. Я подумал, что, быть может, женщина глуховата.

Я последовал за тугоухой и, настигнув её в состоянии созерцания моих любимых танцующих нимф, полюбопытствовал:

– Как вы думаете, что за название у этой пляски? Нет, это должен быть танец, ибо если пляска, то обязательно смерти, а если танец, то непременно любви.

– Что вы имеете в виду? – недовольно спросила женщина.

– Что имею, то и введу, – пояснил я.

– Оставьте меня в покое, сказала женщина резко.

– В больничном покое, и то я бы вас не оставил, – ответил я с неожиданной преданностью, осознав, что баба не глуха, а глупа.

Женщина посмотрела на меня с ужасом и, похерив искусство, быстро зашагала к указателю «Выход». Как мне она напомнила женщину в любви: одна нога здесь, другая там!

Я ухмыльнулся и в какой уж раз стал разглядывать гололяжных нимф и парнокопытного Пана. В детстве, попадая в музеи, я всегда удивлялся, как это в картинах и скульптурах кусочки материи всегда умудряются невзначай укрыть самые ненаглядные места у женщин. Я уже в детстве чувствовал, что нагота первична, а материя вторична. У мужчин кое-где бывал виден сморщенный кончик, но у женщин всё всегда было шито-крыто. По своей наивности я был уверен, что это роковое совпадение: художник начинает рисовать натурщицу именно в тот момент, когда какая-то тряпка упадёт женщине на лобок. Мне тогда и в голову не приходило, что в искусстве устроен заговор против моего и всенародного сексуального любопытства. Мои умилённые воспоминания о детстве были прерваны грубой действительностью.

– Вы это что себе позволяете? – услышал я грозный голос. Ко мне приближалась в такой же степени низкорослая, в какой и толстая, служительница музея.

– Что позволено, то и позволяю, – логично ответил я. – Изложите свои претензии.

– Как вы смеете приставать к посетителям музея?! На вас жалуются, что вы делаете сексуальные поползновения. Сейчас же уходите из музея! – изложила претензию, а заодно и требование, служительница и взяла меня за локоть.

У меня возникло острое желание не только высвободить локоть, но и заехать им ей в лицо, чтобы расшевелить черты, застывшие в благопристойной ярости. Но так уж устроено человеческое общество, что чуть ты исполнишь своё желание до конца, как ты становишься преступником. Посему я только высвободил локоть и вежливо попросил:

– Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне. Нет такого мужчины, которому бы ваши прикосновения оказались приятны.

В заплывших жиром глазках охранницы отразились боль и ненависть от моего точного попадания в цель.

– Если вы сейчас же не покинете музей, я вызову полицию! – выкрикнула она, близясь к истерике.

Я понял, что в музее она имеет неоспоримое территориальное преимущество, и решил ретироваться.

– Хорошо, я ухожу, – сказал я, – только, прошу вас, не смотрите мне в зад, это неприлично.

Во рту охранницы нравственности закипела пена, а я повернулся и ушёл, не желая быть свидетелем очередного несчастного женского случая.

На улице у выхода из музея стояла группа женщин. Среди них горячо жестикулировала и пламенно вещала жалобщица с перечёркнутой вешалкой. Заметив меня, она умолкла, и все женщины повернулись в мою сторону. Через секунду они бросились ко мне, и я даже не успел оглянуться на спасительные двери музея, как был окружён женщинами. Я узнал в них представительниц всех категорий, с которыми я знакомился: там была и мнимо одинокая, и две подружки – уродливая и смазливая, и туристка, и недавно переехавшая в наш город, и фиолетовая студентка с колечком в носу. Они взялись за руки и, высоко подбрасывая ноги, стали танцевать вокруг меня. У тех, на которых были надеты платья и юбки, не оказалось трусиков, а у тех, на которых были джинсы и брюки, швы между ног были распороты. Я почувствовал себя Наном, вокруг которого носятся нимфы с хищными намерениями. У каждой в руках появилась проволочная вешалка. Чтобы как-то их отвлечь, я стал сбрасывать с себя одежду. Нимфы хватали её и одевали на вешалки, не прекращая танца. И, когда больше не осталось что с себя снимать, я разорвал их порочный круг и побежал по улице. И никто не обращал внимания ни на стук моих копыт, ни на торчащий хуй.

…и от бабушки ушёл

«Боже, напугай нас, но не карай», – просила моя бабушка. Но он всё-таки покарал, и жестоко: сначала на её руках, в жуткой боли умер дедушка, а потом умерла она сама, в мучениях от рака после курса советского облучения, которое жгло здоровые ткани больше, чем раковые.

Преступником был её сын-врач. Именно преступником, потому что он был врачом. Когда у бабушки появилась кровь, была весна. Она послушалась совета сына, который сказал, что пусть она едет на дачу, а осенью пойдёт к врачу, если не пройдёт. За лето опухоль из яичников распространилась в печень.

Я с бабушкой жил в одной комнате, и её решили поместить в больницу, потому что она уже не поднималась с постели. Все убеждали себя, что в больнице будут за бабушкой лучше ухаживать. В действительности ухода никакого не было, в палате была куча безнадёжных больных, и мы, члены семьи, попеременно дежурили у постели, видя, как с каждым днём бабушка уходит от нас всё дальше.

Я был рад, когда бабушку забрали в больницу, и признался себе в этой радости. Угрызения приподнялись во мне, но тут же я сказал себе: «Всё равно помочь ей не можем, так пусть мне, ещё здоровому, не мешает». Я прямо смотрел в глаза своей жестокой рассудочности.

Вскоре настала моя очередь дежурить у её постели. Я должен был сидеть с ней с восьми до одиннадцати вечера, а потом меня сменяла мама. Мама убивалась и не могла сдержать слёз, а я, бесслёзный, чувствовал себя постыдно холодным.

В палате тётя Бася со вздохом уступила мне место и ушла, стараясь не разбудить бабушку. Я сел на стул рядом с кроватью и раскрыл книгу. Я взял с собой Эдгара По, чтобы читать, пока бабушка спит. Она всё время дремала от наркотиков – единственного лекарства, которое ей теперь давали. Лечение заключалось в ожидании смерти. Бабушка страшно похудела и лишь отдалённо напоминала мне бабушку моего детства. Плоть уменьшилась, упрощая выход для души. Я подумал, что даже не знаю, сколько ей лет. Дедушка и бабушка изменили даты своего рождения в паспортах в период НЭПа, чтобы раньше выйти на пенсию. Постепенно они и все члены семьи забыли истинные дни рождения и никогда их не справляли, а паспортные данные не принимались всерьёз.

Бабушка приходила в себя от позыва к рвоте, я приподнимал её голову за затылок, горячий и мягкий от сбившихся седых волос, и подставлял банку, в которую её вырывало коричневой жидкостью. Потом она делала знак, что хочет пить, и я давал ей прикоснуться губами к стакану с минеральной водой. Она с трудом делала глоток. Я аккуратно клал её голову на подушку и опять брался за Эдгара По. Я посматривал на себя со стороны и думал: неужели я такой бесчувственный, что могу вот так читать у постели умирающей бабушки? Значит ли, что мои чувства мертвы, раз у меня хватает концентрации на чтение? «Nevermore» в «Вороне» звучало для меня особо трагично и значимо.

Но жизнь во мне не могла быть угнетена смертью – я договорился с любовницей провести у неё ночь после дежурства. Я сидел и думал, есть ли в этом преступление, подобное дядиному, который был так увлечён своими внебрачными связями, что не позаботился о бабушке. «Нет, – говорил я себе, – я ничего не делаю ей в ущерб. Если мама по какой-либо причине не сможет меня сменить, я даже готов отменить моё свидание. “Даже”, – иронизировал я над собой, – тоже мне, великая жертва. Ну, а что ещё я могу сделать?» Так, разговаривая с собой, я успокаивал свою совесть.

Я вспомнил, как, читая мне сказку «Колобок», бабушка ревниво пропускала строчки, где колобок говорит, что он и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл.

Я опять заметил бабушкин позыв и, отложив книгу, подставил к её рту баночку. Губы у бабушки были в ранках, неживые. Она со стоном вытолкнула из себя жидкость. Я вытер ей губы платком и дал попить. Вдруг она раскрыла глаза, посмотрела на меня и узнала. «Ангел ты мой», – сказала она внятно, с проникновенной благодарностью и снова закрыла глаза, уйдя в свой исчезающий мир. Так она звала меня с детства, когда была довольна моим поведением. Мне пришлось заплакать, потому что я уже не мог браться за книгу. Ведь бабушка уносила с собой моё детство, и мне было больно.

В палате стонали и шевелились больные, с некоторыми из них тоже сидели родственники, пытаясь задержать своё уходящее прошлое.

– Ну, как бабушка? – услышал я над собой голос мамы. Моё время истекло.

– Так же, – сказал я.

– Ты идёшь домой?

– Нет, я буду у Веты, приду утром.

– Только, пожалуйста, будь осторожным, – сказала мама голосом молодой бабушки.

Я шёл пешком по тёплой ночной улице. Я чувствовал себя счастливым, потому что я был здоров и потому что меня ждала любимая женщина. Вета приготовила сосиски с картошкой и поставила на стол водку. Мы выпили и воспылали. Когда мы слегка прибили пламя, она сказала, глядя на меня глазами, которые напоминали маслины:

– Ты знаешь, у меня задержка.

У неё потекли слёзы, и я их слизал. Да, я оказался неосторожным. Я вспомнил, как дедушка и бабушка привезли с Кавказа маслины, которые я раньше никогда не видел. Я взял их из тарелки, приняв за вишни. Жадно запихав в рот, я тотчас выплюнул, ошарашенный их неожиданной солёностью.

Вета решила подождать ещё неделю, прежде чем волноваться, но волнения всё равно начались.

Когда я пришёл утром домой, раздался звонок. Мама схватила трубку, будто ждала, и по её возгласу и по рыданиям я понял, что бабушка умерла.

«Ну, вот и хорошо, – подумал я с облегчением, – кончились мучения». Я имел в виду нас, живых, но потом спохватился, что это прежде всего относится к бабушке.

На кладбище, когда зарыли могилу, все направились по тропинке к дорожке на выход. Мама держала меня под руку, крепко вцепившись пальцами, в шоке от происшедшего.

– Как она страдала, – ужасалась мама, – а я сидела у её кровати и думала: «Мамочка, тебе же умирать пора».

И мама терзалась кощунством и в то же время закономерностью такой мысли в себе, и всхлипывала, и я ей что-то говорил и гладил её руку.

Тётя Бася суетилась вокруг нас и нелепыми словами пыталась утешить маму, забегая то с одной стороны, то с другой. Когда мы переходили по мосткам, перекинутым через канаву с грязной водой, что отделяет могилы от дорожки, тётя Бася споткнулась и свалилась в канаву. Грязь облепила ей платье и ошарашенное лицо. Сдержаться оказалось невозможно – все вокруг и мы с мамой рассмеялись. Но вообще-то мне было не до смеха. Мне ещё предстояло уговорить Бету сделать аборт.

Живые воспоминания о золотом веке

Мне позвонила бывшая любовница Барби, с которой я не виделся лет девять. Я знал, что она вышла замуж и родила четверых детей – то есть свершила свою мечту, к которой я тогда не пожелал иметь никакого отношения. Стоял золотой век секса, до эры СПИДа.

Барби обожала такое количество мужчин, чтобы все её полости переливались спермой через края. Она делала минет, как ни одна другая женщина, самозабвенно, зная самые чувствительные точки и точно угадывая силу, с которой нужно сжимать губами член и прижимать к нему язык. Отправляясь на оргию, она брала с собой крем и смазывала им губы, которые, не будь этого крема, натирались бы от её усердной работы.

– Барби прекрасно сосёт, – делились со мной только что извергнувшиеся в её рот мужчины, и Барби, слыша этот комплимент, радостно ускоряла движения головы на очередном счастливце.

Сама она кончала только от клитора, который надо было долго лизать, либо она нетерпеливо тормошила его пальцем. Вибратором она не пользовалась – презирала его за бездушность. Барби меня любила потому, что я был достаточно настойчив, чтобы долизать ей клитор до оргазма, и за это она благодарила меня готовностью ко всему, что я ни предложу.

Других женщин Барби холодно терпела, воспринимая их как неизбежных конкуренток, но жаждала вобрать все члены в себя. Это вам не мужчина, что говорит: «Люблю групповой секс, сачкануть можно, и никто не заметит». Нет, Барби любила без устали. Уставали мужчины.

И вот она звонит и рассказывает, как часто вспоминала обо мне, как наконец её муж созрел и хочет посмотреть, как её будет ебать другой мужчина. Кроме того, Барби уже доросла до желания женщин и хочет сама посмотреть, как её муж будет обхаживать другую у неё на глазах. Несколько лет у них заняло, чтобы прийти к такому знаменательному состоянию, и начать решили с меня, поскольку я – человек проверенный. Есть ли у меня женщина, которая хотела бы присоединиться? Я сказал, что есть, но что она невинная в этом вопросе, и прежде, чем брать её с собой, я бы хотел встретиться с ними один и посмотреть на Барбиного мужа в деле. Да и на саму Барби – что с ней стало. Но последнее я не сказал. Она начала переговариваться с мужем, плохо прикрыв трубку, и я слышал его вялое согласие. Мы договорились встретиться в мотеле в субботу днём.

Вечером я должен был общаться с Дженни, своей постоянной возлюбленной. В наших трепетных разговорах о возможной встрече с другой парой её не тревожило совокупление с другим мужчиной – их у неё было достаточно, чтобы принять ещё одного без всякого страха или колебаний. Больше всего Дженни опасалась, что я буду полностью увлечён другой женщиной и не смогу в процессе уделять ей хотя бы часть себя. То есть, переводя это на язык традиционной нравственности, женщина, казалось бы, должна была больше всего быть смущена другим мужчиной, проникающим в неё, – ан нет, ебите сколько хотите, только пусть мой любовник будет тоже весь моим и не лишит меня своего внимания. Это типичное безнравственное и эгоистическое поведение данного сорта женщин. Нравственное же поведение должно состоять в радости, что твой возлюбленный получает удовольствие, и пусть не с тобой, но ведь тебе выпало счастье наблюдать за его наслаждением и даже содействовать ему. А о твоём наслаждении он ведь тоже не забыл – предоставил тебе мужчину и сам время от времени отрывается от чужой женщины и помогает наслаждаться тебе. Так, во всяком случае, рассуждаю я – образец нравственного сексуального поведения.

Накануне нашей встречи Барби позвонила мне днём и сказала, что муж на работе, она заперлась в спальне от ломящихся в дверь детей и мастурбирует пальцем, вставя искусственный член во влагалище. Она стала выть в трубку и стонать, а я чувствовал себя обязанным рассказывать ей про то, как бы я её ёб, будь я рядом с ней. Ситуация была обратная той, в которой обыкновенно находится мужчина, дрочащий, и женщина, слов о блудящая за деньги. Барби долго не могла кончить, а мне уже надоело, поскольку разговоры на расстоянии меня не возбуждают, а раздражают. Наконец она взвыла ещё громче, что ознаменовало её оргазм.

Придя в себя, она стала рассказывать, что за девять лет замужества у неё не было ни одного любовника, что муж у неё хороший, но я, мол, лучше, что после второго ребёнка она совершенно было потеряла интерес к сексу и не подпускала к себе мужа, но потом свершилось второе пришествие, приостановленное рождением третьего ребёнка, который вышел умственно отсталым. Четвёртый ребёнок опять получился нормальным, и на этом она перевязала себе трубы. Процесс размножения был застопорен навсегда, и половая жизнь теперь представляла из себя сплошное наслаждение.

Слушая её болтовню про деторождения, я вспомнил, как на одной из давних оргий я увидел, что незнакомка, в вечернем платье и туфлях на высоких каблуках, сидела на диване посреди тел, расположившихся на полу, и наблюдала за ними, отгоняя от себя голых мужчин. Она была красива, нежна и иронична. Я подсел к ней, голый, на диван и уговаривал. Быть может, она боится забеременеть, поинтересовался я. Она ответила, что у неё перевязаны трубы, но она не может участвовать в оргии с незнакомыми людьми, а в этой компании она впервые. Поодаль слонялись мужчины и ждали, когда я от неё отойду, чтобы подойти к ней и попытать счастья. Муж её, холёный и тоже вполне одетый, разговаривал на просторной кухне с женщинами, которые приходили туда перекусить после очередного совокупления. Вполне одетые муж и жена ушли. Мы с ней встретились через несколько дней и поехали в гостиницу. В одной не оказалось свободных номеров, и она предложила перенести свидание на другой день, но я знал, как опасно откладывать любовные свидания, и уговорил её поехать в другую гостиницу. Там свободные номера были, она позвонила мужу из холла, сказала, что задержится, и в голосе её звучала искренняя нежность и забота о нём. Она была без приторности ласкова и всхлипывала, подходя к оргазму. Мне хотелось как-то отметить её нежность, и я не нашёл ничего лучше, чем сказать: «Ты была бы очень нежной матерью». И тут же мы оба смутились, будто я сказал что-то неприличное и бестактное.

А с Барби наши встречи всегда начинались с того, что я заезжал за ней на машине, и, пока мы ехали ко мне домой или на вечеринку, она без моих просьб или напоминаний приветствовала меня и одновременно разогревалась сама, расстёгивая мне ширинку и приникая пламенным ртом к уже привычно стоящему члену. Её курчавая голова напоминала круглый лобок, под которым открывалась пизда рта.

Есть основное правило безопасности управления машиной, когда тебе делают минет. Никогда не закрывай глаза, даже во время оргазма. И не смотри на свою даму – не своди глаз с дороги! А вот если чихаешь, то уж тут, как ни стараешься, обязательно глаза на мгновенье закроются. Чих – это оргазм в лице, и глаза выходят из повиновения.

Как-то во время минета мне пришлось резко затормозить, но Барби, будучи уверенной в моём бодрствующем внимании при наслаждении, не прервалась, не подняла голову посмотреть, что произошло, а продолжала сосать, как ни в чём не бывало. Я же тем временем пальцем залезал ей в анус, потому что до влагалища было не дотянуться – она была высокой, да и в этом была своя прелесть.

Барби и её муж, Джим, должны были поджидать меня у мотеля в своей машине. Проезжая мимо, я узнал расширившееся лицо Барби. Она тоже узнала меня, помахала рукой, и я проехал на стоянку мотеля, где зарезервировал комнату. Они поехали за мной и остановились рядом. Я вышел из машины, и они вышли из своей. Тут только я увидел, как Барби растолстела. Муж её тоже был не тонок, лет тридцати пяти, с редкими усиками и вялым безэмоциональным выражением лица.

Я хотел пожать ему руку, но он руки не подал, так как вчера якобы повредил кисть – её ему чуть не отхватил станок, на котором он трудился. «Что ж, – подумал я, – если в нём вдруг взыграет яростная ревность, что бывает с мужьями после того, как их желание удовлетворено, то драться с ним будет легко».

Со мной уже был подобный случай. Я познакомился с супругом, у которого был десятилетний семейный стаж. Этот супруг, по имени Фред, повадился общаться со мной. Ходили в бар, разговаривали, он смотрел, как я женщин цеплял. Книжки давал я ему читать про секс, научные и художественные. Он всё скучал, что жене был верен, и вспоминал свою разухабистую жизнь до женитьбы. Теперь вот ребёнок, обязательства, ответственность. Но хочется попробовать. Я рассказывал ему про оргии, что мы посещали с Барби, и глаза его наливались не кровью, а спермой. А я дразнил, поясняя, что оргия даёт то, что принципиально невозможно в моногамной жизни, а именно: постоянную новизну партнёров, наблюдение за живой еблей, к которой в любой момент можно самому присоединиться, и одновременную, а не последовательную стимуляцию нескольких эрогенных зон.

– А Барби твоя красивая? – интересуется Фред. Я ему показываю фотографии голой Барби, которые я отснял впрок, а он в ответ показывает фотографию одетой жены, которую он благоверно носит в бумажнике. Пока Фред ебёт глазами фото Барби, я рассказываю ему, что на оргиях, как и вне их, встречаются три типа ограниченных женщин, в зависимости от того, какое своё отверстие они решают связывать с любовью. Первые могут безразлично давать ебать в пизду, но для орального или анального секса им нужно к мужчине испытывать какие-то чувства. Другие могут отсасывать любому, не задумываясь, но всё остальное – лишь по любви. Ну а третьи радостно дают в жопу, но в рот – ни за что, а в пизду – со множеством предосторожностей. К счастью, на оргиях появляются и «неограниченные» женщины, и таковой имеет быть моя Барби.

Тут Фред трепетно заявил, что хочет, чтобы он с женой и я с Барби занялись совместным счастьем.

– А жена твоя согласна? – спрашиваю.

Он кивает головой. Ну, мы назначили день, когда я и Барби к ним явимся. Наступает время встречи. За два часа до выхода мне звонит Барби и заявляет, что не может сегодня пойти со мной, потому что её мать попала в больницу и Барби нужно сидеть с ней. Я звоню Фреду и говорю, что встречу придётся перенести. Голос его смертельно разочарован, и мы прощаемся. Через две минуты он звонит и говорит:

– Я тут с Джейн посоветовался, приходи один.

– Прекрасно, – говорю, – чем могу помогу.

Приезжаю. Жена открывает дверь в нижнем белье с кружевами, простенькая такая, но милая, покрасневшая от стыда, явно подталкиваемая мужем, но не оказывающая серьёзного сопротивления. За ней виднеется Фред, вполне одетый. Если бы я пришёл с Барби, то и он бы, наверно, встречал нас в трусиках. Ребёнка они отвезли к бабушке. Готовы.

Проходим в спальню, а я, на всякий случай, говорю:

– Джейн, ты прекрасна, и насладиться тобой, да ещё в присутствии мужа великая для меня радость и честь. Но, ребята, вы должны представлять себе, что ваш брак уже никогда не будет прежним, если мы перейдём этот рубикон. Вы к этому готовы?

– Готовы, готовы, – нетерпеливо сказал Фред, стягивая брюки, а Джейн ничего не ответила и лишь грустно, но кокетливо посмотрела на меня.

Я быстро разделся догола, и Фред наконец снял с себя трусики, в которых он сидел посреди кровати.

– Ну, а тебя, что, упрашивать надо? – грубо сказал он жене, смущённо стоящей у края кровати.

Я подошёл к ней сзади и, прижимаясь членом к шёлку её трусиков, расстегнул лифчик и взял в руки драгоценность грудей. Я чувствовал, что Джейн не отстраняется от меня, а выпячивает попку. Я взглянул на Фреда, в его глазах была злая похоть. Я предлагал Фреду присоединиться, но он предпочитал наблюдать за мной, ублажающим Джейн, стоящую на карачках. Однако Джейн, видя его напряжение, сама на четвереньках подошла к нему, так что и я должен был передвигаться за ней на коленях, и взяла в рот супружний член. Фред быстро кончил и продолжал наблюдать на нами, а Джейн не выпускала его обмякший член изо рта и всё сильнее отзывалась на мои движения. Я кончил. И Джейн легла усталая, отвернувшись от бёдер мужа.

– Я видел, что ты кончила, – ехидно сказал Фред и, обращаясь ко мне, пояснил, – она всегда стонет, когда кончает, а тут сдерживалась, застеснялась, но я-то уж её знаю.

Я рассказал им историю, как я с Барби пришёл к супружеской паре домой. Их дети ещё не спали, и нам нужно было сидеть в гостиной и вести дурацкие разговоры, пока не наступит время идти в постель. Родители не хотели, чтобы дети слышали или видели, что в спальне папы и мамы находятся чужие дядя и тётя. Когда дети наконец уснули и мы заперлись в спальне, мама так громко стонала, что разбудила детей. «Она всегда так», – недовольно сказал муж.

Джейн хихикнула, а Фред криво усмехнулся.

Я возвращался домой пешком, и у меня было ощущение, будто я возвращался с оргии с большим количеством участников, а выражалось это в том, что я с трудом сдерживал порыв схватить каждую смазливую проходящую мимо женщину за зад или за грудь. Я спохватывался и одёргивал себя – она возмутится, закричит, станет звать на помощь. Я ведь уже в другом мире – пристойном.

На следующий день мне позвонила Джейн и, плача, стала рассказывать, что Фред после моего ухода обозвал её блядью, дал ей пощёчину и ушёл из дома, сказав, что больше с ней жить не будет. Я попытался её утешить, но с тех пор ни Фред, ни Джейн мне не звонили, а когда я позвонил им через месяц, мне сказали, что они съехали с квартиры. Вот такая семейная драма. Но на этот раз я решил не заниматься благородными предупреждениями, а пустил всё на самотёк.

Мы пришли в номер. Джим сел в кресло. Барби села на кровать, а я – на стул. Завели разговор, я толкал их на излияние души в форме фантазий, что же они хотят предпринять с точки зрения ебли. Барби ничего не могла сказать красноречивее, чем пожелать, чтобы мы еблй её как можно дольше. Она сказала, что тосковала по моему рычанию, когда я кончаю, потому что муж её кончает беззвучно. Муж так же беззвучно воспринял это откровение жены.

Мы разделись, и Барби присосалась к моему хую, а голый муж наблюдал со стороны, не сходя с кресла. Я радовался её горячему языку и рту и старался не смотреть на мужа, чтобы не смущать его. Потом я отстранился, чтобы не кончить слишком быстро, и тоже лизал выросший за девять лет клитор, наблюдая за изменениями её лица. Но когда Барби приближалась к оргазму, её разросшийся живот так надувался, что заслонял лицо, и я только слышал стоны. Ей было не кончить – видно, стеснялась мужа. Мне вскоре надоело, и я отстранился – пусть муж заботится. Он наконец отклеился от своего кресла и взгромоздился на супругу по-христиански, то бишь по-миссионерски.

Я, наблюдая за ними, думал: какая наглость и лицемерие называть в христианском обществе позицию совокупления мужчины на женщине «миссионерской». Такое название вводит в заблуждение, будто эта позиция не существовала до христианства, что якобы изобрели её миссионеры. Но ведь именно христианство попрало секс и изничтожило человека за его, придуманную человеком же, греховность, а в то же время получается, что христианство милостиво открыло людям способ совокупления, ставший наиболее популярным. А этот способ существовал тысячелетия. И уж кому-кому, но не христианам, гонителям соития, прилаживать к нему своё имя. Такое же лицемерие и подлость, как когда КГБ поручают ликвидацию политических лагерей. Миссионерской такую позицию можно было бы назвать потому, что женщина становится наиболее беспомощна – на спине и с р аз двинутыми ногами, ибо, если она на четвереньках, она может ползти в процессе совокупления, читать или заниматься мойкой полов.

Потом Барби стала на четвереньки, муж лёг под неё в «69», а я зашёл к ней сзади. Так и кончил. А муж кончил ей в рот.

Наступил законный отдых. Барби села, и у неё выскочила семенная отрыжка. Она хихикнула и извинилась. Хорошо, что она не на диете, а то были бабы, что сплёвывали сперму, не желая проглатывать лишние триста калорий. Или явилась однажды на оргию еврейка сосучая, которая не глотала, потому что был канун Пурима, во время которого надо поститься. Но кончая, она святотатственно восклицала: «О, Jesus!»

Я вспомнил, как Барби на оргиях каждому мужчине делала комплимент, что его семя самое вкусное из всех, что ей довелось пробовать. И каждый ей верил и гордо задирал голову.

– И чего ты говорила, что он лизал тебя лучше всех, а сама ведь не кончила, – сказал Джим, усомнившись в моих способностях.

– Я просто ещё не хотела кончать, я хочу сильнее возбудиться, а потом с тобой кончить, – сказала Барби утешительно и для меня, и для мужа.

Барби попросила, чтобы мы одновременно вошли в неё с двух сторон. У мужа был толстый член, и ей было больно принимать его в зад, так что она решила воспользоваться моим, потоньше. Джим лёг на спину, а Барби села на него верхом, я пристроился сзади.

– Только ты медленно вводи, – предупредил Джим снизу.

Заботливый был этот муж.

Барби помогала себе пальцем, а я стал считать про себя, прибавляя по тринадцати. Я нарочно считал не «один, два, три» и так далее и не прибавлением круглых цифр, вроде пяти или десяти – я хотел сильнее отвлечься на счёт, чтобы не кончить слишком быстро. Когда я дошёл до 1053, я услышал знакомые с давних времён возгласы Барби и кончил вместе с ней. И Джим был тут как тут. Хорошо получилось.

У Барби сфинктер был свежим, без геморроя и сильно сжимался. Я припомнил, как на одной из оргий я вошёл в комнату и увидел женщину на четвереньках, сосущую мужчину. Из ануса у неё торчал геморроидальный желвак, и мне захотелось именно туда. Я смочил член и осторожно вставил так, чтобы не впихнуть желвак в анус, а оставить его снаружи. Когда я погрузился, женщина обернулась ко мне, сказала: «Good job!» и вернулась к «прерванному» члену.

Отдышавшись, Барби стала вслух мечтать о пизде, куда бы ей хотелось зарыться лицом. А ведь я помнил времена, когда она с таким отвращением шарахалась от лесбиянки, которая стояла у двери в дом, где проходила оргия под девизом «Мы с вами где-то случались», и приставала ко всем входящим женщинам, зазывая их с собой в отдельную комнату.

Джим предложил Барби пригласить какую-то женщину, видно, не в первый раз. Он назвал её имя, а я, естественно, не зная, кто это, переспросил. И он ответил, глядя на Барби:

– Это моя первая жена. Барби не может мне простить до сих пор, что я трахнул её разок, когда пришёл проведать моих дочерей.

– Ты у меня не просил прощения за это, – сказала Барби задето.

– Просил, и не раз, – спокойно возразил муж.

Барби посмотрела ему в глаза долгим выразительным взглядом, в котором было столько семейной истории, давних разговоров и стычек, раздоров и примирений.

– Врёшь, никогда ты у меня по-настоящему прощения не просил.

– Ну, вот, я прошу сейчас, – сказал Джим вяло.

– Это ты так, чтобы от меня отвязаться.

– Ты что, хочешь, чтобы я перед тобой на колени встал?

– Нет, просто мне нужно искреннее раскаяние.

– Раскаяние в чём? Что я переспал разок с матерью моих детей?

– Вот видишь?! Значит, если представится возможность, ты с ней опять ебаться будешь?

– Ты же ебёшься с ним, – и Джим ткнул пальцем в меня.

– Да, но при тебе и с твоего согласия.

Я пошёл в душ, оставив супругов препираться. Когда я вышел, они уже были одеты, но продолжали свой разговор. Я попрощался и поехал к своей постоянной любовнице.

Я был рад, что не взял её с собой. Не много удовольствий она получила бы от этой парочки. Да и золотой век уже закончился.

Захоронение

Мы ждали этой поездки на курорт, будто она могла спасти наши отношения. Фраза «последнее средство» по-английски получается каламбуром last resort, означающим также «последний курорт».

«Три дня вместе!» – с жарким предвосхищением и с тайным опасением восклицали мы. Два дня до сих пор были максимальным сроком, который мы проводили вместе, но совместные поездки в близлежащие городки неизменно освежали наши чувства, хотя к концу мы всегда расставались с облегчением и без сожалений.

Мы встречались три раза в неделю: во вторник, в пятницу и в субботу. В субботу я оставался на ночь. Утром мы вдохновлялись последним за неделю оргазмом и ехали в кафе завтракать. Потом я сбрасывал её у дома и с лёгким сердцем уезжал. До следующего вторника.

Мы познакомились три года назад. Я гулял вокруг озера в поисках женщин. На берегу, на летней сцене, ежевечерне проходили концерты. Там скоплялось огромное количество людей, в том числе много одиноких женщин, набегавшихся, находившихся или накатавшихся на велосипедах или роликовых коньках и решивших отдохнуть, слушая музыку. В тот вечер самодеятельный оркестр играл Сметану, и корявая женщина-дирижёр, не ведающая об элегантности движений, пыталась заставить оркестр играть дружно.

Начать разговор с привлекательной слушательницей было просто: «Знаете, что означает Сметана на английском? – Cream», да ещё вспомнить, что русское слово «сметана» выведено английскими буквами на баночках с кошерной сметаной. А после этого до телефона женщины – рукой подать.

И вот я увидел золотоволосую юную женщину, сидящую на траве рядом со своим велосипедом, бессильно лежащим плашмя. Я замечал её и раньше, проезжающую по велосипедной дорожке, когда гулял вокруг озера. Это был не мой тип, но всё-таки что-то зазывающее было в её лице: маленький прямой нос, полные губы красивых очертаний, небольшие ярко-голубые глаза, тяжеловатый подбородок, но не настолько тяжёлый, чтобы указывать на неправильный прикус. У неё была весомая грудь и крупные бёдра славных пропорций. К тому же она почувствовала мой взгляд и смело посмотрела на меня, без кокетства, серьёзно, принимая мой интерес. В её взгляде не было ни деланного возмущения, ни удивления, а лишь покой само собой разумеющегося. Я обошёл её сзади и подошёл с другого бока, где освободилось место от велосипедиста, слушавшего музыку и пресытившегося ею. Женщина повернула голову в мою сторону и взглянула на меня опять. Это уничтожило мои последние сомнения. Я опустился на землю рядом с нею, но не стал говорить «сметанную» дрянь, а сказал:

– Я хотел бы слушать музыку рядом с вами.

– Хорошо, – сказала она просто, по-прежнему без улыбки, прямо смотря мне в глаза, будто и ожидала этого от меня.

– Я видел вас несколько раз, несущуюся на велосипеде, но так как я был пешком, то мне было за вами не угнаться, и поэтому я только провожал вас глазами. Так что теперь я не мог позволить себе не подойти к вам.

Пара слушателей, лежащая на траве впереди нас, повернула на мою речь головы, удостоверилась, кто это пытается спариться, и снова обратила свои очи к сцене.

– А вы не катаетесь на велосипеде? – спросила Лори.

– Нет, я предпочитаю ходить. Велосипед обрекает на одиночество, если он не тандем.

От неё легко пахло потом, и мне хотелось вылизать её. Наш разговор свободно заструился. Когда мы умолкали и слушали музыку, молчание было лишь счастливым перевариванием удавшегося этапа разговора.

Лори заканчивала художественный колледж – победный результат долгой борьбы с собой и вражеским окружением общества. Она заговорила о своей сестре, которая мечтала стать врачом, но которая вышла замуж за мормона и рожает ребёнка за ребёнком, число которых уже пять, и с каждым ребёнком её мечта становится всё более неосуществимой. Муж сестры честно признаётся, что у него никогда не было никаких честолюбивых желаний, что единственное, к чему он стремился, – это иметь жену, детей, зарабатывать на хлеб насущный и наслаждаться выходными и отпусками.

Ни Лори, ни я не разделяли такой приземлённой точки зрения. Во всяком случае, вслух.

Я был несколько удивлён, что она при первом знакомстве сообщает мне такие семейные подробности, но я радостно объяснял это тем, что она таким образом отдаётся мне вместе с даруемой интимной информацией.

Лори говорила медленно, раздумчиво, со значением.

Я тоже что-то говорил в лад.

Начало темнеть. Лори встала с земли и подняла велосипед – чтобы добраться до дома, ей предстояло крутить педали полчаса. Я с трепетом попросил её телефон, и она без колебаний продиктовала его.

Когда я приехал домой, уже стемнело, и я решил позвонить Лори, не откладывая. Я чувствовал в ней желание ко мне и, подавно, в себе – к ней.

Она сняла трубку, и я заговорил:

– Здравствуйте, Лори. Это ваш новый знакомый.

– Здравствуйте, – в её голосе звучала радость, но я так боялся ошибиться, лестно для себя истолковать обычную вежливость.

– Я бы мог вам позвонить через неделю или через три дня. Но потом я подумал: а зачем ждать, я позвоню сегодня.

– Я очень рада, что вы решили не ждать.

– Какие у вас планы на выходные?

– Никаких.

– Давайте встретимся в субботу часа в три, погуляем – я знаю интересные места, потом перекусим и в кино сходим.

– С удовольствием. Запишите мой адрес.

Сердце у меня взыграло, и я записал адрес дрожащей от предвкушения рукой.

Прощаясь, она сказала, что будет очень ждать нашей встречи. И будь я проклят, если я не почувствовал во всём её разговоре готовность броситься ко мне в объятия. Желание сквозило во всякой её интонации.

Когда я положил трубку, сердце билось от предвосхищения близкого совокупления. Но я пытался, хоть и безуспешно, подавить в себе эту преждевременную уверенность, поскольку я всегда считал, что нельзя праздновать победу, пока не ввёл член. Введение – вот безошибочное счастье.

Суббота наступала через день, и всю пятницу я провёл, отгоняя наглую уверенность, что я с ней пересплю. Но я так явственно слышал желание, исходящее от неё!

В ночь на субботу я плохо спал, и хотя Лори мне не снилась, но во сне меня преследовало отчётливое ощущение близящейся близости. Я видел перед глазами её весомую грудь и хотел высосать всю Лори через сосок: сначала молоко, потом кровь, а затем и остальные жидкости.

В субботу я не мог найти себе места, дожидаясь половины третьего, когда я должен был выехать из дома. От каждого телефонного звонка я холодел, представляя, что это звонит Лори, чтобы отменить нашу встречу. Но наконец наступила половина третьего, и я ринулся к машине. Я подъехал к её дому без десяти три и решил не дожидаться трёх.

Я позвонил, и Лори открыла мне дверь. В яркой губной помаде, которая освещала её рот, а он освещал её лицо. В белой маечке и чёрных блестящих шароварах, в чёрных туфлях без каблуков, напоминавших домашние туфли.

Лори улыбнулась мне своими белыми зубами, обрамлёнными прекрасными губами. Как мне хотелось впиться в них!

На стенах в гостиной висели её рисунки, сделанные, без сомнения, с талантом. Были и чужие работы, и я радостно интерпретировал это так, что она может интересоваться не только собой. Лори показала мне проект, над которым она сейчас работала. Толковая баба, думал я, глядя на её полную грудь.

Я повёз её погулять в необычное место – на огромное кладбище, которое находилось в центре города, рядом с озером. На берегу озера толпились люди, но кладбище, отделённое оградой, всегда было пустым. Туда разрешалось въезжать на машинах. Начался дождь, и поэтому я предложил покататься по дорожкам меж мавзолеев, памятников и надгробий. Я ехал медленно, и мы обращали внимание друг друга на памятники, многие из которых были чуть ли не произведениями искусства. Мы подъехали к участку, заполненному фамильными склепами, и Лори захотела посмотреть в их стеклянные двери – что там внутри. Мы вышли из машины, и я раскрыл зонтик, держа над её головой. Я чувствовал дождь своей лысиной. Мы шли по мокрой траве. Я заметил, как её туфли мгновенно промокли, и проникся жалостью к Лори. Мне захотелось положить её в постель и растереть ступни махровым полотенцем.

Мы подошли к запертой двери склепа. По обеим боковым стенкам было установлено нечто вроде ящиков, так что стенки напоминали комоды, в которых лежал кремированный прах.

Мы вернулись в машину. Я взял Лорину руку в свою, и она задышала в моей, гостеприимная и отзывчивая. Убедившись в благосклонности руки, я потянулся к Лори и поцеловал её в раскрывшиеся губы. Она обвила мою шею руками и прижалась ко мне. Перегородка между сиденьями разделяла нас, врезаясь в наши бока. Я ухаживал языком за её шеей, ушком, и Лори не отставала.

– Послушай, – оторвался я от неё, – поедем к тебе.

Лори чуть задумалась и сказала проникновенно:

– Всё так дивно происходит. Вообще, я не бросаюсь в постель так сразу. Но у меня острое чувство, что сейчас так и должно случиться. Хорошо, поедем.

Я развернулся и поехал, еле сдерживаясь, чтобы не погнать по кладбищу с максимальной скоростью.

– Будет здорово получить штраф за превышение скорости на кладбище, – ухмыльнулся я, держа её за колено. И рука Лори лежала на моей.

Сторож остановил нас у ворот – оказывается, это был въезд, а выезд – через другие ворота, недалеко от этих. Мне всё не верилось, что мы доедем до её дома. Мне казалось, что произойдёт авария, землетрясение или другое стихийное бедствие, которое помешает нашему оговорённому совокуплению. На перекрёстках при нашем приближении загорался красный свет, и приходилось мучиться в ожидании зелёного. Я смеялся этому, она мне вторила, но нетерпение наше росло. Наконец мы подъехали к её дому. Я остановил машину у входа, с её разрешения, на месте, предназначавшемся только для жильцов дома. Я получил статус своего.

Только мы вошли в дверь, как бросились друг на друга. Лори стала стягивать с меня рубашку, а я с неё – маечку. Нет ничего чудесней, чем женщина, в нетерпении раздевающая тебя. Я помог ей и снял с себя брюки вместе с трусиками, и Лори сразу стянула с себя трусики – всё, что оставалось на ней к тому моменту.

Мы были хорошими любовниками друг для друга. Ничто не может так приручить, застолбить женщину, как регулярный совместный оргазм. От наслаждения женщина становится физически сильнее, а психологически слабее. Мужчина же становится слабее физически, но зато обретает власть над женщиной.

Три раза мы встречали Новый год, одновременно кончая с последним ударом двенадцати. Волшебство совместных оргазмов не становилось привычным, а потому оно длилось так долго. Но родство тел не подкреплялось родством душ.

Недавно я решил подсчитать, сколько оргазмов я с ней испытал: моя частота – минимум три оргазма по три раза в неделю. Мы с ней встречались уже почти три года, среднее количество моих оргазмов будет равно: 3 оргазма × 3 дня в неделю × 52 недели в году × 3 года = 1404 оргазма. Если считать, что за оргазм я извергал приблизительно 20 граммов семени, то я выплеснул 1404 × 20 = 28080 граммов семени. Но чтобы впечатлительней – в килограммах – 28,08 килограммов моего семени Лори приняла в свои три отверстия. Я представил себе нечто в виде небольшой цистерны, в которую поместилось бы это количество спермы. У неё была яркая полированная поверхность из нержавеющей стали, подобно большим автоцистернам, в которых возят молоко. И она сверкала на солнце.

Я ехал утром подобрать Лори, чтобы отправиться с ней в наше долгожданное путешествие. По пути я заехал на заправочную станцию. И тут мне испортила настроение каштаново-длинноволосая длинноногая девушка, переходящая улицу. Её платье из тонкой ткани облегало соблазнительнейшую фигуру, её напедикюренные пальцы глазели из сандалий. Её выпуклый зад плавно ходил из стороны в сторону, и разрез ягодиц просвечивал даже сквозь платье и незаметные трусики. Вот с кем бы я сейчас хотел поехать. Я проводил её прощальным взглядом, жалея, что у меня нет времени к ней пристать, а, с другой стороны, понимая, что десять минут опоздания к Лори не имели бы никакого значения – вполне мог бы и попытать счастья. Но я успокоил себя ответственностью за свою пунктуальность и уехал за Лори.

Путь на курорт был долог, но приятен. Нежность от совместного движения к неизведанному снова проснулась в нас. Жизнь, настоянная на ожидании, наполняла нас надеждой. Солнечная сторона жизни.

Лори положила голову мне на плечо.

– Это от усталости или от нежности? – спросил я.

– А разве это не одно и то же? – улыбнулась она.

Первые два дня мы изо всех сил развлекались. Поехали в сад роз. Там садоводы затеяли процесс удобрения, и запах роз смешивался с запахом навоза, который лежал чуть поодаль, готовый быть пущенным в дело. Отойти чуть в сторону – и струится запах роз, в другую – запах навоза. А где-то посередине два запаха смешиваются в странное сочетание. Конечно же, это показалось мне символичным для наших отношений с Лори.

Кровать оказалась слишком мягкой, и мы занимались любовью на ковре, который на это время превращался в ковёр-самолёт.

Вечерами мы ели в хороших ресторанах. Я обратил внимание Лори на то, что официанты всегда кладут счёт лицом вниз или прячут в маленькую папочку, чтобы сумма наеденного была не видна, будто в стоимости еды есть что-то непристойное. Скорее всего, предположил я, официант подсознательно не хочет демонстрировать, что его вежливость и услужливость были не бескорыстными. Лори спросила, на что я намекаю. Ей тоже всё казалось символичным, с намёком на наши отношения.

Она любила обеды при свечах, с горящим камином, потрескивающим где-то сбоку. Меня же этот стереотип романтики всегда раздражал. Оснастить бы рентгеновским глазом обедающих, чтобы каждый видел пищевод другого с прожёванной пищей, желудок с соками и кишки с накопляющимся дерьмом.

Мы возвращались из ресторана пешком.

– Что ты идёшь сама по себе? – спросил я.

– А что, я должна идти сама по тебе?

Вокруг слонялись молодожёны – это место было почему-то популярно для проведения медового месяца. Новобрачные с измождёнными лицами сидели на диванах в холле, держась за руки, или ходили по тропинкам неверным шагом, приклеенные друг к другу.

– Вот они, идеальные жруще-ебущиеся парочки, – иронически комментировал я. – Идеальные, потому что занимаются исключительно материальным делом, а как оно надоест, так и от идеализма ничего не останется.

Лори коробили мои ремарки, а я, наверно, и делал их, чтобы её покоробить. Лори сказала, что я всё равно не смогу уничтожить в ней жажду идеального.

Я попросил её описать идеального мужчину. Она с готовностью ответила: он приезжает на «мерседесе», с цветами, везёт её в фешенебельный ресторан, заказывает роскошный обед, дарит ей драгоценности.

– А каков же сам идеальный мужчина? – спрашиваю.

– А я воспринимаю мужчину через то, что он мне даёт.

– В таком случае называй его подарки трофеями.

– Мне не нравится твоё иронически-покровительственное отношение ко мне.

– Покровительственное отношение к женщине – это такое, когда мужчина стремится её покрыть, так что оно должно тебя лишь привлекать.

К вечеру последнего дня настроение её испортилось. Плохое настроение выражалось у Лори прежде всего в том, что она переставала разговаривать, умолкала. Кроме того, и выражение лица становилось опознаваемо холодным, с время от времени кривящимися губами, когда она хотела сдержать наворачивающиеся от жалости к себе слёзы.

Перед сном мы занялись любовью. Она сидела на мне, меж грудей скапливались капельки пота, но сами груди были прохладными. Я брал в рот одновременно два соска – дополнительное наслаждение, которое становилось возможным из-за её больших грудей.

Ночью я храпел. Я чувствовал это по её мягким, но всё-таки толчкам, от которых я просыпался и храпеть переставал, но за мгновенье перед пробуждением, когда мой слух включался, я успевал услышать последний звук моего прервавшегося храпа. Я предпочёл бы, чтобы она будила меня не толчком, пусть и осторожным, а ласковым объятием, а ещё лучше поцелуем. Но в ней уже не было нежности ко мне.

Утром мы почти не разговаривали. Лори приняла душ и, сидя на кровати голая, но уже в наложенной косметике, сушила феном голову и лобок. Мне не хотелось старые меха пизды наполнять новым вином семени.

Высушившись, она спрятала в кружевные трусики своё имущество.

Я пошёл после неё в ванную принять душ. Несмотря на вентиляцию, там всё ещё стоял легкий запах её дерьма. Раньше он возбуждал меня, но теперь лишь раздражал. На сетке в стоке ванны лежал мокрый пучок её выпавших волос.

Я брился и, орудуя бритвой, думал, что самая эффективная косметика у мужчин – это вариации с волосами на лице: гладковыбритость, щетина, усы, борода. Женщины же используют искусственные краски. Манипуляция с неестественным, чтобы выглядеть привлекательнее, чем на самом деле, и тем вводить в заблуждение окружающих. Привлекательность женского лица основана на лжи косметики, будто бы есть определённого рода гримаса, совершенно не имеющая отношения к истинному выражению её лица, но которая согласно эротической магии привлекает мужчин.

Заниматься еблей у меня уже не было желания, да и у неё тоже. Вот до чего довела нас жажда пресыщения. Мы быстро позавтракали, собрались и сели в машину тоже без слов. Лори лишь сказала минут через двадцать:

– Долго же нам придётся ехать не разговаривая.

В этой фразе не только не было вожделенной мною нежности, но даже отсутствовала попытка заговорить, а была лишь злобная констатация конфликта.

Я ехал молча без всякого труда, прежде всего потому, что вдруг почувствовал, что мне действительно не о чем с ней говорить. Общие места: посмотри, какой красивый водопад, или ещё что-то в этом роде, – я уже сказал на пути туда. Повторяться не хотелось, проезжая обратно мимо того же водопада. У меня не было ни злости, ни раздражения на неё; чем дальше мы ехали без слов, тем непреодолимее мне представлялась бездна между нами, через которую нам раньше удавалось перекидывать мостик с помощью ебли. Но теперь, обожравшись друг другом за три дня, мы ясно ощущали бездонность этой пропасти. И меня не тянуло в неё, как в другие бездны, мне хотелось поскорее отойти от неё в сторону.

Мы молчали, будто между нами произошла ссора, но мы ведь даже не повышали голоса друг на друга – просто была полная пустота, которая прежде всего и отражалась в молчании. «Вот оно, истинное одиночество вдвоём», – думал я.

Когда мы проезжали магазин, где Лори и я хотели купить копчёной рыбы на обратном пути, я спросил её как ни в чём не бывало, хочет ли она остановиться. «Как ты хочешь», – переложила она решение на меня, и я не остановился. Я включил радио. «Beach Boys» запели песню, которую Лори ненавидела, но которую я очень любил. Я хотел было переключить на другую станцию, чтобы не делать ей неприятного, но потом подумал: а с какой стати? Мне эта песня нравится, почему я должен жертвовать своим удовольствием для женщины, которая мне так отчаянно безразлична? И я прослушал песню до конца. И Лори молча протерпела её.

Когда мы раньше возвращались из поездок, она всегда в машине отсасывала мне, по собственной инициативе, как бы в благодарность и в подтверждение прекрасно проведённого времени. Но на этот раз она сидела совершенно отчуждённо. В этом была особая символика нашей разъединённости.

Когда я подвёз Лори к дому, я вытащил её вещи из багажника.

– Я могу всё донести сама, – сказала она.

– Отчего же, я помогу тебе, – возразил я и поднялся к ней с её сумкой в руке. Положить сумку и уйти было бы демонстрацией, будто я на неё в обиде за что-то, тогда как я был просто кристально равнодушен. Поэтому я подошёл к ней и легко поцеловал в ярко выраженные губы, чему она весьма удивилась. Поцеловал я, забыв о чувственности, отметив съеденную помаду на её тем не менее красивых губах.

Как радостно было ехать одному в машине, домой, к компьютеру, к почте, что ждала меня таинственной незнакомкой.

К вечеру я пошёл на озеро, приурочив прогулку к концерту на открытом воздухе. Пока я проходил круг, я увидел Лори, проехавшую на велосипеде. Она всегда сидела на велосипеде прямо, будто хотела использовать высоту велосипеда для увеличения людской обзорности. Никогда не видел её склонившейся, как обыкновенно ездят велосипедисты. Быть может, она и не видела меня, но я не хотел окликать её. Она выглядела совершенно чужой, будто бы исторгла из себя не только память обо мне, но и моё семя, которым она пропиталась за всё наше время.

Проходящие женщины вызывали у меня раздражение своей чужестью. «Чу! Чужая!» – говорил я про себя, когда очередная проходила мимо. Впервые, глядя на женщин, я хотел в них не пизды, а близости, родства, нежности. Но я не умилялся своим возвышенным желаниям, я прекрасно понимал, что всё это оттого, что я переёбся за эти дни и что нет во мне никакого голода. А пройдёт день-другой, и я опять заскулю о пизде, отталкивая на второй план желание близости да родства.

Парочка, держащаяся за руки, шествовала впереди меня и безостановочно о чём-то говорила. Они остановились у кабинок туалетов, зашли в соседние кабинки, и, минуя их, я слышал, что они продолжают переговариваться сквозь тонкие стенки и обоюдное журчанье. Вот она, истинная близость, не разъединяемая даже стенками туалета.

Когда я обошёл вокруг озера, на летней сцене уже начался концерт. Исполнялась ария Ленского. На английском языке она звучала издевательски-пародийно. Женщин вокруг было полно, и можно было бы поохотиться. Но тут я опять увидел Лори, ведущую велосипед и сладострастно лижущую мороженое. Она прошла по дорожке совсем рядом со мной, но не глядя на меня. Она села неподалёку и лизала мороженое, далеко высовывая язык. Я смотрел на неё с абсолютным равнодушием. Она вперилась в сцену и не сводила с неё глаз. И это подтверждало, что она видела меня, потому что она обязательно оглянулась бы вокруг, и не раз, но она боялась встретиться со мною взглядом. У меня возник порыв подойти и подсесть к ней, как это было три года назад. Но я ощущал внутри себя такую исчерпанность, что я знал, мне будет не о чем с ней говорить, а вымучивать романтические воспоминания, мол, помнишь, как это было три года назад, – это лишь ещё подчеркнуло бы сегодняшнюю бесчувственность. Я также не хотел заниматься охотой в её присутствии, чтобы она не увидела меня заговаривающим с другой женщиной. Это отдавало бы дешёвкой.

Поэтому я повернулся и пошёл на соседствующее кладбище, где началось наше любовничество. Я почему-то думал, что Лори увидит меня, идущего туда, и последует за мной. Но я был единственный живой на кладбище. Я шёл среди памятников и думал о чувствах, умирающих при нашей жизни, но остающихся в памяти. Мне стало горько от необратимости прошлого, и мне захотелось побежать обратно на озеро, к Лори, заговорить с ней теми же первыми словами и начать всё сначала. Но я продолжал идти, понимая невозможность мечты. Я ощутил с небывалой ясностью, что в мире нет ничего, кроме одиночества и отчаянных попыток его избежать. Бог взял, Бог даст – и в этом вся надежда.

Кладбищенская земля простиралась передо мной, как книга мёртвых, и памятники, надгробия виделись мне как закладки о тех, к которым ещё возвращаются перечтением живые читатели. Я подумал, что, если бы Лори умерла, я бы приходил к ней на могилу и дрочил бы на землю, чтобы семя просочилось вниз, к ней, и оплодотворяло её прах моей памятью.

Запах опавших и гниющих листьев был прекрасен. Единственная плоть, смерть которой вызывает в нас эстетическое восхищение.

Я шёл в том же направлении, куда мы ехали вместе с Лори в наше первое свидание. У склепа, где мы впервые поцеловались, толпились люди в чёрном, пополняя его содержимое. Я увидел, что двери склепа открыты и люди несут что-то полированное, ярко блестевшее на солнце. Когда я приблизился, то разглядел, что люди вносят в склеп нечто металлическое. Слишком большая урна для праха одного человека, подумалось мне. И тут узнавание осенило меня – это была цистерна со спермой моей трёхлетней любви.

Двойственные отношения

И сказал я ей в лоб, что иногда на меня находит желание новой пизды. Эта формулировка её резанула.

А я ещё добавил:

– Знаешь, какая женщина для мужчины самая желанная?

– ?

– Новая!

А Кэйт предполагала, что я назову какое-либо душевное или телесное женское качество, и в трепете ждала, какое же оно, чтобы быстренько сверить, имеется ли оно у неё, и, подтвердив у себя его наличие, пребывать всегда для меня желанной. Но оказалось-то, что самой желанной она может быть только для новых любовников, а чуть она добьётся от мужчины постоянства, как тем самым потеряет свою желанность для него. Ну, как тут не упереться в необходимость множества партнёров хотя бы для того, чтобы чувствовать себя поистине желанной?

Я, конечно, пытался смягчить ненавистную женщине правду, что, мол, меня влечёт только пизда, вне зависимости, какой бабе она принадлежит, что меня не интересуют взаимоотношения с владелицей этой пизды, что моя душа полна только Кэйт и мне никто, кроме неё, не нужен, за исключением безличной пизды время от времени.

Кэйт сразу нащупала слабое звено в моей теории полипи́здии, якобы способной лишь укрепить наши отношения:

– Ну, хорошо, – задумчиво сказала она, – а как часто будет появляться твоё желание новой?..

Тут мне сразу пришлось отводить Кэйт в сторону. Что, мол, ты для меня – главное и основное (что, в общем-то, правда) и ни о какой регулярности и о беспросветной систематичности речи нет.

Потом на Кэйт накатил прилив отчуждения, ей стало казаться, что она не вызывает во мне никакого желания, и лишь поэтому я хочу другую пизду. И опять мне пришлось убеждать словом и хуем, что она (Кэйт) для меня важна, как ни одна другая.

Я стал наводить Кэйт на когда-то высказанное ею желание понаблюдать меня, ебущего другую женщину. Кэйт в ответ безнадёжным голосом сказала, что она часто думает, почему бы ей не найти какого-нибудь другого мужчину, который был бы с обыкновенными запросами и который просто бы женился на ней.

Тогда мне пришлось сыграть, будто мне больно это слышать, тогда как мне было лишь забавно. Больно якобы потому, что она, любя меня, думает о поиске другого мужчины, тогда как, по традиционной схеме любви, ни о каких таких думах не должно быть и речи, а все свои духовные силы ей следовало бы направить на то, чтобы остаться при любых обстоятельств ах со мной, любимым.

Кэйт говорит, что она прекрасно осознаёт, как для неё практически невозможно найти кого-либо, подобного мне. То есть если мужчина, подобный мне, встречается один на тысячу (величину этой пропорции установила Кэйт, и я её не оспаривал), то, значит, ей нужно переспать с тысячью мужчин, прежде чем выйти на такого же, как я. А эта перспектива её почему-то не вдохновляла. Так что в своих действиях Кэйт руководствуется не безумной, слепой любовью, а холодным расчётом и теорией вероятности.

А я твержу ей своё: лучше не заниматься разрозненным поиском, расставаясь, а, будучи вместе, разнообразить нашу половую жизнь сторонними партнёрами.

И вот с течением времени и в результате стечения обстоятельств мы познакомились с Лин и Томом. Мы встретились в баре и ели друг друга глазами, опорожняя коктейли. Лин, инициаторша, хочет, чтобы на её глазах другая женщина совокуплялась с Томом. Лин испытывает оргазм только с Томом, потому что он упорно лижет её. Вызвать у неё оргазм не мог никакой другой мужчина. По этому-то она и вышла замуж за Тома. Он длинный, чуть прыщавый, лет тридцати. Она полновата и рыжеволоса, ей с четверть века.

Лин всё переживает, что кончает с трудом, но её исключительно возбуждает, когда она видит Тома, ебущего другую женщину. Таким способом ей становится значительно легче кончить. Это их официальная версия, а что происходит в действительности, известно только им, а быть может, никому не известно.

Я стал завидовать Тому – вот это партнёрша: заботится о себе так, что это превращается в заботу о своём любовнике – не об этом ли ещё мечтали в России, изобретя теорию разумного эгоизма? А воплощение прекрасных теорий, как всегда, происходит в Америке.

Я пытался, конечно, сыграть и на интересах Кэйт, используя логику: ты же любишь искусственный член в пизде в то время, когда мой хуй в анусе. Так не лучше ли, если вместо искусственного будет чей-то живой хуй? Но относиться к нему нужно как к искусственному, и в этом поистине глубокий смысл, поскольку я – это мужчина, которого ты любишь, а тот – лишь усилитель твоего наслаждения со мной. Это я в ответ на то, что Кэйт, мол, не сможет без эмоций относиться к ебущему её другому мужчине. Мол, у женщины всегда эмоции. Говорит, что никогда не ложилась с мужчиной, если не было желания выйти за него замуж. Значит, с каждым из сотни мужиков, что у тебя были, ты мечтала пожениться? Сто женихов, а не просто ёбарей? Где же твоя способность разбираться в людях, если любой из них годился в мужья? А ведь Кэйт убеждает меня в таком нравственном отношении к каждому любовнику, чтобы её ебля выглядела благонамеренной, а не сиюминутной похотью, в наличии коей женщина никак не желает никому признаться.

– А когда ты мастурбируешь, за кого ты хочешь выйти замуж: за свой палец или за вибратор? – спросил я Кэйт.

За неимением ответа она надумала обидеться.

Нет, раз уж женщина способна достигать оргазма в одиночку, чисто физиологически, то и с мужчиной она может обращаться как с орудием наслаждения. Но такой неотразимый для меня аргумент для Кэйт являлся мужским абсурдом.

Кэйт боялась ложиться сразу вчетвером, она хотела сначала ближе познакомиться с Лин. Конечно же Лин предлагала встретиться втроём без меня. А я предлагал встретиться втроём без Тома. Мы, мужчины, хотели быть при наших женщинах неотлучно и пользоваться ими самолично. Посему для соблюдения справедливости Кэйт и Лин решили встретиться вдвоём, прежде чем наши отношения станут двойственными.

Лин уже много перепробовала и убеждала Кэйт не волноваться. Кэйг впервые оказалась в постели с женщиной, и они целовались до боли внизу живота. Кэйт рассказывала мне о своём невесть откуда взявшемся наслаждении, когда она впервые почувствовала пальцем, как Лин становится мокрой, какова она на вкус, как ощущается не свой клитор. Они радостно провозились в «69» минут двадцать, но ни одна из них не кончила. Кэйт не могла кончить от языка вообще, а Лин могла только от языка Тома. Прежних мужчин, ложась с ними в постель, Лин сразу предупреждала, что она не кончает, чтобы мужчины не чувствовали себя виноватыми. Но их это только подзадоривало, и они старались вовсю, но ничего не получалось. Только Том сподобился. Я ведь давно говорил, что клитор – это точка опоры, опираясь на которую рычагом языка, можно перевернуть мир женщины.

Кроме поцелуев и пальцеванья, Кэйт и Лин ещё поговорили по душам. Кэйт с готовностью передала мне то, что говорила ей Лин. Та очень осторожно выбирает женщин для Тома, потому что боится, что он может увлечься, и внимательно следит за его реакциями до и после. «Мужа надо пасти», – заявила Лин и не забывала о своём бычке ни на минуту. Она всегда удостоверялась, что представляет собой женщина, с которой она спарит Тома, имеет ли та серьёзные и стабильные отношения с партнёром, замужем ли она, что было в глазах Лин гарантией безопасности для Тома. Через год они планируют завести ребёнка, и, значит, через три месяца им придётся прекратить всякие внешние общения, чтобы не было сомнения в отцовстве. Том очень заботливый и нежный муж и встречается с другими женщинами больше в угоду Лин, чем по своей вялой воле.

А что говорила Лин сама Кэйт, она мне не сказала, как я ни пытался выведать.

И вот знаменательный день – я и Кэйт едем на встречу с Томом и Лин к ним в дом. Кэйт трепещет ещё и потому, что сегодня день её рождения – уж так получилось по щучьему велению Провидения. Её волнует символика этого дня – рождение нового этапа половой жизни, который может ознаменовать конец наших с ней отношений, – об этом она говорит всю дорогу. А я говорю о рождении новых для нас чувств и о горизонтах, которые нам открываются, но которые никогда не достижимы. О последнем я умалчиваю как об очевидном, но о чём лучше не упоминать. Потом я советую ей, как жить, как наслаждаться, как разрешать жизненные проблемы. Я имею глупость навязываться со своими советами. Потом я спохватываюсь и спрашиваю: «Ты, наверно, думаешь, а какого чёрта я лезу?» Кэйт кивает головой, хоть я надеялся, что она начнёт протестовать. «Неужели, – говорит она, – я не знаю этих советов? Они очевидны и сами собой разумеющиеся. Мужчины мыслят поверхностно: проблема – решение проблемы. А у женщин, помимо этого, существует некий дух проблемы, который совсем не зависит от этих решений».

«Неужели?» – ухмыляюсь я, подруливая к дому поджидающей нас вполне разрешаемой проблемы.

В гостиной был полумрак, и во всех углах были наставлены свечи – таковой Тому и Лин представлялась романтическая обстановка. Посередине комнаты лежал широкий матрас, который удовлетворял моим представлениям о романтике. На столике стояли бутылки и бокалы. Что-то издавало музыку. Все уселись на диван у стены с бокалами в руках. Вымучивался разговор. Вдруг моя Кэйт говорит:

– Давайте не будем тянуть! – и снимает с себя кофточку, расстёгивает лифчик, спускает юбку, под которой оказывается голый любимый лобок. Все с облегчением и воодушевлением следуют её примеру. Полумрак меня раздражает, потому что я не могу разглядеть бёдра Лин до мельчайших подробностей, но я в чужом монастыре и не лезу со своим уставом. Мы ложимся рядом и начинаем знакомиться, посматривая друг на друга со стороны. Новый угол зрения открывает новые и, к счастью, достижимые горизонты: я, сидящий на Лин, жарко целуюсь с Кэйт, сидящей на Томе. А лежащие впритирку Том и Лин тоже срослись губами. Несмотря на величайшее наслаждение новизной, которое не оттеснило, а лишь присовокупило уже известное, я успеваю замечать снующие мысли, например: «Женщина, сидя на мужчине, высиживает яйца, пока из них не вылупится сперма и не клюнет её в матку» или: «Почему все песни поются о моногамной любви, а нет песен о любви групповой?»

Мы с Томом почти одновременно кончили. Лин, почувствовав мой конец, стала помогать мне бёдрами, и Кэйт тоже поскакала, но не отрываясь от моего рта.

Мы расцепились и сели в кружок, трогая друг дружку руками и ртами. Потом Лин заявила, что, если уж Кэйт суждено кончить от клитора, то это ей обеспечит Том. Я воспринял это как вызов. Уж я-то всячески старался и по часу вылизывал Кэйт, в разных позах, и быстро, и медленно, с вибратором и без. Она доходила до высочайшей грани и никак не могла её переступить, а стоило мне в неё войти и прижиматься к ней в движении определённым манером, как она кончала через минуту.

И вот Том и я встали в низкий старт: я над его Лин, а он – над моей Кэйт, давая им закусить наши удила, а сами ринулись с головою в раздвинутые ноги женщин. Лин начала активно ублажать мой член, но по мере того, как её наслаждение возрастало, она всё своё внимание стала уделять себе, лишь легко его посасывая. Я время от времени скашивал взгляд вбок и видел голову Тома, глубоко зарытую в столь знакомые бёдра. По ногам Кэйт проходила не менее знакомая судорога, появлявшаяся, если прижимать язык к её клитору слишком сильно.

«Ничего у тебя не получится», – думал я о Томе, в то же время чувствуя, что ещё чуть-чуть и Лин кончит: круги сужались и каждый последующий сжимался больше предыдущего, так что они неминуемо должны были слиться в точку оргазма.

Тут, привычно держа языковой ритм, я подумал, что если Лин кончит со мной, то вся её любовь к Тому, построенная на его уникальной способности доводить её до оргазма, рухнет. Я низведу Тома с его пьедестала до уровня обыкновенного мужчины. С другой стороны, я прикидывал: а что, если он всё-таки доведёт до оргазма мою Кэйт? Значит ли, что она проникнется к нему особой, опасной для меня благодарностью? Но тогда его репутация в глазах Лин возрастёт, как, впрочем, и моя, если она кончит со мной. Но ведь если Кэйт сможет кончить с Томом от клитора, то есть если он пробьёт брешь в этой её неспособности, то и я туда смогу пролезть, и тогда она сможет кончать от клитора уже со мной.

Я слышал постанывания Лин и Кэйт, приглушённые хуями, но вместе с тем подтверждающие наличие музыкальной и вообще мировой гармонии. И я размышлял о гармонии отношений между мужчиной и женщиной, вернее, о невозможности полного её достижения долее, чем на мгновение совместного оргазма, который, кстати, явно случился у Тома – Кэйт была мастерицей, – видно, ей надоело безысходное возбуждение, и она решила его прекратить. Том потерял интерес и вынырнул из её логова. Тут мне стало жалко опозорившегося Тома, мне стало жалко Лин, готовую кончить со мной и тем лишь укрепящую его позор и теряющую свою привязанность к нему. Моей невесть откуда взявшейся жалости хватило и на Кэйт, которая завистливо увидит оргазм Лин и вместе с гордостью за меня испытает ревность и опять почувствует свою ущербность. Да и мне самому показалась унизительной роль супермена в этой ситуации, которая нарушит представления о себе всех участников, а заодно и баланс сил, столь важный в политике и в отношениях между любовниками. И потому я стал тереться своим чувствительным местом о язык Лин и кончил, не дав ей добраться до своего оргазма. Я использовал свой оргазм как предлог, чтобы прекратить начатое дело с Лин, и спешился с неё. У меня ещё стоял, и я лёг на Кэйт, чтобы довести её до логического конца. Том последовал моему примеру и решил довести начатое мною дело с Лин до её конца. Я полусидел-полулежал на Кэйт в её оргазменной позе, а Лин, лежащая рядом и прижимающая голову Тома к подготовленному мною клитору, повернула голову к Кэйт. Кэйт не заметила движения Лин, и я повернул голову Кэйт в сторону Лин, и они впились ртами друг в друга, вылизывая внутри остатки семени своих возлюбленных.

Тут Лин и Кэйт сдружились в оргазме, и я, глядя на них и держа в каждой руке по их груди, подлил своего масла в огонь Кэйт.

Том поднялся, выполнив с честью свою супружескую обязанность. У него встал как вкопанный – он хотел Кэйт.

– Встань на четвереньки, тогда мы сможем вас хорошо видеть, – попросила Лин, заботясь о себе и обо мне.

Кэйт встала на колени, и Том пристроился к ней сзади. Я сел за спиной Лин, положив голову ей на плечо и обхватив руками её груди. Перед нами происходило действо совокупления, но омрачаемое тем, что, как только Том входил в Кэйт и делал несколько движений, член у него опадал и вываливался. Он вздрачивал его, тот вставал на ноги, проникал во влагалище Кэйт, и история повторялась. На четвёртый раз Кэйт разочарованно села и стала ждать, что будет дальше. Лин отлепилась от меня, подползла на четвереньках к Тому, взяла в рот его член и стала работать. Я сел рядом с Кэйт и поцеловал её в шею.

– Давай пойдём, – шепнула она мне на ухо, – я ведь говорила Лин, что я Тому не понравилась.

– Ерунда, ты не можешь не понравиться мужчине, – сказал я, наблюдая за трудолюбивой Лин. – Ну, ладно, пусть он кончит, и пойдём, а то неудобно их прерывать.

Прощаясь, я подошёл к Лин и поцеловал её в щёку. Чуть мы вышли за дверь, Кэйт спросила с подёргивающимися от волнения губами:

– Почему ты поцеловал Лин?

– Что значит «почему»? Прощальный поцелуй. Традиция.

– Ты что, не мог просто так попрощаться? Я ведь не бросилась целовать Тома на прощанье?

– Я бы не возражал, если бы ты его поцеловала.

– Я знаю, что тебе наплевать на меня.

– Что с тобой? Мне можно лизать у Лин пизду, но нельзя поцеловать её в щёку?

– Это совершенно разные вещи. Когда мы занимались сексом, это одно, а когда ты показываешь, что ты к ней неравнодушен…

– Не волнуйся, я к ней совершенно равнодушен, а вот к кому я неравнодушен, так это к тебе, – сказал я это уже в машине, кладя руку ей между ног.

Кэйт мою руку не сбросила, но сидела ледяно, пока мы не приехали к ней и не улеглись в постель.

– У Тома на меня даже не стоял, и ты меня не любишь, – сказала она в отчаянии. – Когда мы были вместе с Лин, я предупреждала, что я Тому не понравилась и что у нас вчетвером ничего не получится.

– А что тебя тревожит больше: то, что, как ты говоришь, я тебя не люблю, или что у Тома не стоял?

– Меня всё тревожит.

– Я тебя люблю, а Том, он просто перепугался твоей красоты, – сказал я, проскальзывая в её шёлковую, золотую середину.

Постепенно Кэйт отвлеклась от неуверенности в себе и стала с уверенностью продвигаться к оргазму. А когда она кончила, жизнь представилась ей уже не такой ужасной.

– Я была убеждена, что мы не сможем быть вместе после этого, – сказала она, отдышавшись.

– Вот видишь, а мы можем, – сказал я и крепко обнял её. – Ну, а как Том, подвёл тебя к оргазму ближе меня?

– Ты знаешь, был момент, когда я почувствовала, что смогу кончить.

– Ну и что же ты не кончила? Ведь могла себе сделать подарок в день рождения!

– Я не хотела с ним кончать, я хотела кончить с тобой.

– Ты бы могла и с ним, и со мной.

– Могла бы, но не хотела. Мне хватает твоего подарка.

– Если Том лизал тебя так хорошо, как же ты удержалась?

– А когда я почувствовала, что я уже близко, я сделала так, чтобы он поскорее кончил, и отвлеклась на это.

– Надо же, и я решил не доводить Лин до оргазма, хотя, уверен, что она должна была вот-вот кончить.

– Почему? – Кэйт от волнения даже села на кровати.

– Трудно объяснить… понимаешь, были такие общества, где чужие мужчины и женщины могли совокупляться для совместного духовного сближения и медитации, но не достигая оргазма, а кончать они могли только со своими супругами. Правда, Том и я кончили, но это можно отнести на счёт мужских издержек во имя женской любви.

– Послушай, а ведь мы с тобой действительно любим друг друга! – воскликнула Кэйт, и слёзы потекли из её глаз.

Дерьмовочка

Помимо мужчин Анна любила и других животных. Особенно коров. Впрочем, овец она любила не меньше. Доказательством истинности её любви были не слова, а дела – она нанялась за мизерную плату ухаживать за овцами и коровами на ферму неподалеку от города.

Анна настойчиво приглашала меня приехать посмотреть на её подопечных, а заодно и на неё саму, да и не только посмотреть. Я ехал по шоссе и представлял, как изощрённо мы будем заниматься любовью на фоне скота. Фантазия, самая послушная раба, тешила меня картинами бесконечных совокуплений. Так, из-за жадности желания ты берёшь пять презервативов, а потом оказывается, что вполне хватило двух.

Я приехал вечером – в хлев ли, сарай ли, овчарник ли, телятник ли? На ночном дежурстве Анна была одна. Тускло горели лампочки, освещая сонных коров, проникновенно смотрящих на меня. Анна шла в резиновых полусапожках впереди меня, показывая свои владения. У неё был большой круглый зад. От него невозможно было отвести глаза, когда она носила джинсы или облегающее платье, когда шла впереди или раздевалась. Короче, её зад был перед глазами даже тогда, когда она стояла к тебе лицом. Как говорят, что щёки из-за спины видать, так её зад был виден со всех сторон.

Надо сказать, что и грудь у неё была велика, так что можно было соединить два соска, сосочка к сосочке, и сосать их одновременно. Мне это напоминало сосание коктейля не из одной, а из двух соломинок сразу, чтобы удвоить скорость поглощения жидкости, а значит, и опьянения. После рождения ребёнка у Анны из грудей, если сжать их покрепче, всегда можно было выдавить несколько капель молозива. Вот я и давил, одновременно из двух: ловил сразу двух зайчих, беленьких и мягких, то есть делал то, что почитается невозможным.

И в результате всего этого плотского обилия к Анне невозможно было прижаться – спереди мешала грудь, а сзади и с боков – зад.

Вокруг нас стоял запах животных и их дерьма. Коровы молча провожали нас мерцающими в полумраке глазами.

Анна подвела меня к небольшой, ярко освещённой клетке. Там переминались с ноги на ногу шесть маленьких овечек. К ним Анна относилась с особенной нежностью, приговаривая обильные ласковые слова. Каждую овечку она звала своим добрым именем. К решётке на клетке было прикреплено несколько бутылочек с молоком так, что соски устремлялись внутрь клетки. Овечки надолго прикладывались к соскам, и капельки молока, что они не успевали проглотить, стекали с уголков их ртов.

Я заметил, что одна из овечек занимается тем, что старательно лижет другую под хвостом. Потом она перешла к следующей овечке и стала вылизывать её в том же месте. Тут вылизываемая овечка стала испражняться, а лижущая не отпрянула, а будто только этого и ждала – принялась жадно заглатывать дерьмо. Может быть, душа де Сада поселилась в теле этой овечки? – подумал я.

Анна представила мне её:

– А это наша Дерьмовочка.

Я и раньше видел, как другие животные, например собаки, поедали друг дружье дерьмо, но это было лишь частью их разнообразного меню. А тут Анна сказала мне, что иногда рождаются такие экземпляры овечек, которые едят только дерьмо своих товарищей и товарок. Для демонстрации Анна взяла бутылочку с молоком, открыла дверцу клетки, притянула Дерьмовочку и всунула ей соску в рот. Та стала биться, будто в глотку ей вливали расплавленный свинец. Она не желала глотать ни капли, и молоко стекало на пол клетки.

– И ничего поделать с ними нельзя. Они скоро умирают, – пояснила Анна.

– Да, на дерьме не разжиреешь, – сказал я, не в силах оторвать взгляда от этого говноеда-уникума.

Я знаю, что жираф постоянно пробует мочу жирафихи и определяет по вкусу, когда она готова к зачатию, и лишь тогда забирается на неё, победоносно размахивая шеей, как флагом. Может быть, Дерьмовочка тоже старается что-то определить? Или доказать? Что о вкусе не спорят?

Тут следует поведать о моём вкусе к Анне, и насколько она была для меня вкусна. Она влекла меня по-особому, и я не хотел подпадать под её влияние и привыкать к нему, посчитать его нормальным и тем самым выйти из общего русла, а значит, оказаться оригиналом. Я хотел быть как все, чтобы меня люди принимали за своего, чтобы всегда мне радостно, а не вежливо улыбались, иными словами, чтобы произошло то, чего мне так всегда хотелось, но чего почти никогда не случалось.

Жила Анна в комнатке с вечно незастеленным матрасом, занимавшим весь пол. Был у неё пёс Бен, размером с кошку, чёрный, старый и оттого не могущий регулярно испражняться. Анна общалась с ним, как с человеком: разговаривала, спорила с ним, хотя он никак не выражал своего мнения по затронутым вопросам. Но самым неудобным было то, что она позволяла ему пребывать в постели не только когда она располагалась там одна, но и когда в ней оказывался я. Бен смердел, и было противно к нему прикасаться, чтобы сбросить с кровати, да и у Анны сразу пропал бы сексуальный настрой, если бы я с Беном обошёлся грубо. Пёс лежал пластом и не обращал никакого внимания на наши телодвижения.

Кроме пса, у Анны жила кошка, которая Бена за собаку не считала, ибо не обращала на него никакого внимания. Её звали Тень, и она носилась по комнате, как мотоциклист по треку. Анна, наверно, и была бы рада с ней тоже поговорить, но кошка мчалась со скоростью, превышающей скорость звука, и слова Анны до неё бы не долетали.

Когда Анне было лет шесть, она и её подружка решили подкараулить и поцеловать своего сверстника, в которого обе были влюблены. Они задумали словить мальчика в саду: одна схватит его и будет держать, пока другая будет его целовать, а потом они поменяются местами. Девочки спрятались за деревом. И вот появляется на дорожке их кумир. Анна, что должна была поцеловать его первой, бросается вперёд и тут замечает, что её подружка испугалась и осталась стоять у дерева. Но смелая Анна всё равно набросилась на мальчика, однако смогла поцеловать его только в затылок, потому что он рьяно уворачивался от её губ. Мальчик вырвался, перепуганный, и убежал домой. С тех пор Анна стала бояться, что любой мальчик убежит от неё, если она проявит к нему свои чувства. Поэтому, когда мальчики и в более старшем возрасте подбирались к ней с намерением прикосновений, она не только отворачивала голову, а поворачивалась спиной.

Когда Анне было лет пятнадцать, её двадцатилетний знакомый, к которому она в известный момент повернулась спиной, вместо того чтобы развернуть её лицом, притёрся к её заду и стал сжимать руками ягодицы. Ощущение для Анны было настолько сильным, что с тех пор повернуться спиной стало для неё приглашающим жестом, а вовсе не отталкивающим. Ей было стыдно показывать своё лицо, искажаемое наслаждением, и она всегда ложилась на живот, либо поворачивалась на бок, спиной к партнёру, либо становилась на четвереньки, либо перегибалась в талии стоя.

В семнадцать лет она ездила на машине, подаренной ей мужем-однолеткой, с которым уже не жила. Ребёнка Анна отдала в приют. В их маленьком городке вся ночная жизнь происходила на пятачке, где было три бара. Люди либо пили внутри, либо снаружи ездили кругами на машинах. Анна увидела мужчину лет тридцати на грузовичке, и шофер грузовичка тоже приметил её. Их взгляды скрестились, и он стал ездить за ней. Потом он нагнал Анну и дал ей знак, чтобы она ехала за ним. Она с радостью поехала следом, боясь потерять его в темноте из виду. Он вывез её на заброшенные карьеры. Там, в ночи, они остановились, не глуша моторов и не выключая фар. Мужчина вышел из кабины, и Анна открыла свою дверь. Мужчина сел рядом с ней на сиденье и стал её целовать. Его запах влёк её. Анна поплыла. Мужчина вывел её из машины и привёл к кузову своего грузовичка, они забрались туда. Мужчина подсадил её, божественно прикоснувшись к её ягодицам. В кузове лежало нечто вроде большого матраса. Мужчина стянул с неё джинсы, поставил Анну на колени и, к её удивлению, вставил член в задний проход. Ей было больно, только когда он вошёл, потом возникло чувство приятной растревоженности. Она пыталась его вытолкнуть, как она это делала с экскрементами, но чем больше она напрягалась, тем глубже он входил и тем приятнее ей становилось. Потом она почувствовала его спазмы и горячее. Он вытащил, она вытянула ноги и легла на живот, переваривая остаточные ощущения. Он некоторое время лежал на её спине. Было странно-приятно. Оргазма Анна, конечно, не испытала, но была новизна ощущений, которые вместе с тем были всё-таки знакомы.

Так они встречались каждую неделю. Он был женат. Они почти не разговаривали, и по меньшей мере один раз за вечер он погружался в её заднее отверстие.

Когда я познакомился с Анной через десять лет, она страстно любила анальный секс, но не могла кончить от него. Я садился на неё, стоящую на четвереньках, погружался в зад, и она вышагивала на карачках по комнате. Я сидел не шевелясь, но она, передвигаясь на коленях, дрочила мне движениями, возникавшими в прямой кишке от такой гульбы, и я кончал на ходу.

Раз ей так нравилось жопничество, то я решил помочь ей кончить, пока я внутри. У каждой женщины есть любимая поза для мастурбации и часто, увы, единственная. Анна кончала, мастурбируя в позиции лёжа на левом боку. На правом боку оргазм становился недостижим.

– Ляг на бочок и подрочи, – попросил я её.

Анна повернулась на левый бок и, раскачиваясь, стала ритмично прижимать руку к клитору. Полусогнутые ноги она сжала и ритмично напрягалась. Я приподнял её роскошную увесистую ягодицу и, стоя на одном колене, задвинул член ей в анус, будто я ставил ей клизму. В каком-то смысле это и была клизма. Анна чуть прервала свои покачивания, позволяя мне углубиться. А потом я стал раскачиваться с ней в унисон. Одной рукой я прижимаю её бёдра к себе, а другой играю с кошкой, которая в эти моменты приземляется рядом с нами и перестаёт носиться. Тень ловит мой палец и осторожно покусывает.

Меня эта игра отвлекает от собственного подступающего оргазма – надо дать взорваться Анне, а потом уже и позволить себе устроить в ней цунами. На неё стало находить и нашло, и она завыла от небывалого наслаждения.

Потом недели три она только и хотела кончать задом, но от чрезмерного употребления сфинктер стал болеть, и мы стали перемежать соседние отверстия. При интенсивном использовании ануса у меня к нему стало меняться отношение, что называется, в лучшую сторону.

Есть, как всегда, по меньшей мере два подхода. Первый состоит в том, что, мол, пизда окружена дерьмом и мочой, а потому, мол, она всегда будет грязна и отвратительна из-за такого соседства. Но есть и второй подход: пизда облагораживает своим присутствием даже дерьмо и мочу, которые становятся прекрасны хотя бы потому, что напоминают о пизде.

Так вот, мы с Анной отработали идеальный анальный оргазм. Я обильно смазывал её анус слюной, плюя в щепоть, и размазывая вокруг. Потом я решился лизнуть ей анус языком, а потом стал языком смачивать. Лизание ануса сразу стало символом грядущего наслаждения и превратилось в наслаждение само по себе. При лизании становится желанным залезать языком как можно глубже в анус. Однажды я раскрыл её огромные ягодицы, вокруг ануса было немножечко говна. «Это умышленно оставлено или случайность?» – спрашивал я её после того, как вылизал до чистоты. Вот она, окончательная физиологическая близость. Окончательная ли? Анна смущённо молчала, сфинктер у неё ослабел от анальных страстей.

Приучение к её нутру проходило и другим способом: раз я вытаскиваю член из её задних глубин и вижу на нём кусочек дерьма. Что делать? Блевать от отвращения? Тогда на что я рассчитывал, засовываясь туда, – что хуй мой в меду будет? В первый раз я спокойно обозрел и пошёл отмывать член. На какой-то раз я взял кусочек себе на палец и поднёс к носу. И наступил день, когда я попробовал на вкус – родное ведь и любимое существо, значит, и всё её – прекрасно. А там, где ты ставишь границу отвращением, там ты ставишь и границу своей любви.

На каком-то этапе сближения с мужчиной женщина перестаёт стыдиться своей пизды, а потом и выделений из неё. Однако самым страшным табу является не пизда, а моча и особенно фекалии. Как правило, женщина будет всегда стесняться испражняться перед мужчиной. Потому-то и становится понятной одержимость де Сада и ему подобных анусом и копрофилией. Переступается крайняя граница стыда, после которой для него не остаётся места. То есть, конечно, стыд может перекочевать в совершенно неожиданное место, вроде как у мусульман, когда, по рассказу Бертона, баба падает с верблюда и у неё задирается платье, а ей не стыдно, потому что лицо осталось закрыто. Или как у китайцев: спеленатые ступни китаянок оставались закрытыми даже во время совокупления, и только для самого близкого любовника они распелёнывались. Но если оставаться в пределах европейской культуры, то копрофилия уничтожает все основы стыда. Потому-то от принятия ануса или дерьма, из него извергающегося, создаётся предельная близость с женщиной, ибо близость возникает только при преодолении стыда. Следовательно, максимальная близость – это максимальное уничтожение стыда. С помощью стыда мы отгораживаемся от людей, а если мы стыдимся себя, то мы отгораживаемся и от себя.

Ещё Монтень говорил, что своё дерьмо вкусно пахнет. Так вот, когда жажда слиться с женщиной настолько велика, что возлюбленная становится частью тебя, то и её дерьмо начинает вкусно пахнуть. Значит, речь идёт только о силе жажды слияния. Всё определяется существованием желания, ибо после оргазма уже нет стремления сливаться с женщиной и, следовательно, её дерьмо становиться чужим, отталкивающим.

Посторонний видит тебя в дерьме, и для него это просто грязь, он не знает, что это дерьмо твоей возлюбленной, которое становится уже не дерьмом, а её вожделенной частью. Нередко от избытка любви ты говоришь, что съел бы свою возлюбленную, ты кусаешь её плоть, представляешь, как откусил бы её грудь, ягодицу или губку пизды. А ведь у тебя есть настоящая возможность съесть часть её – её дерьмо или мочу. Ведь это единственная несомненная часть твоей любимой, поедание которой не нанесёт ей вреда и не причинит ей боли.

Всякий поглощает слюну любовницы в поцелуе только потому, что она ещё у неё во рту, а будучи выплюнутой на тарелку, слюна становится грязью. Так и дерьмо возлюбленной, находящееся ещё в её прямой кишке, должно быть желанным.

Но ни с одной другой женщиной, с которой я занимался анальным сексом, у меня не было желания доходить до её дерьма, а это значит, что я никого из них так сильно не любил, как Анну.

Это Анна подала мне пример и подтолкнула к своему анусу на нашей первой встрече: когда мы развернулись в единственное магическое число 69 (а все остальные – 3, 7, 13 и т. д. – это никогда не подтверждаемая мистика в отличие от всегда доступной демонстрации чуда шестидесяти девяти), тогда она стала лизать мне анус, а потом, вставив в него шевелящийся палец, отсосала семя.

Рядом с клеткой, где была Дерьмовочка и прочие овечки, стоял невысокий стол, на котором возвышался бидон молока с краником, из которого Анна подливала молоко в бутылки с сосками. Она легла на стол, конечно же на левый бок, и спустила джинсы. Вот оно, удобство анального секса – даже не нужно снимать джинсы, потому что женщине не требуется великодушно разводить ноги, наоборот, они у неё сжаты, и особенно при оргазме, а в анус входишь даже при плотно сжатых ногах. Так что при соблазнении женщины её утомительное сопротивление твоим усилиям раздвинуть ей ноги можно легко обойти стороной с помощью раздвигания ягодиц.

Часто перед тем, как ввести Анне член в анус, я вводил палец, намоченный слюной, и играл в её горячем нутре. Тогда я тоже засунул указательный палец и почувствовал твёрдую припухлость на стенке кишки. Я решил не прерывать наше совокупление, поиграл с ней и ввёл член. Мне казалось, что я ощущаю эту припухлость головкой. Я двигался, ощупывая размеры и расположение опухоли. Этот исследовательский медицинский процесс тоже хорошо отвлекал меня от оргазма, что было весьма кстати, так как Анна почему-то долго не могла кончить. Наконец мы разрядились в унисон залпом оргазмов, и после минуты смакования я выскользнул. На хуе были коричневые пятна. Я подошёл к клетке. Дерьмовочка стояла, покачиваясь на тоненьких ножках, у самой решётки. Я ткнул сквозь решётку свой член в морду Дерьмовочке. Она одним вдохом опознала любимое вещество и слизала всё коричневое да и меня обласкала заодно.

Анна следила за мной и расхохоталась. Шероховатый и горячий язык Дерьмовочки возбудил меня, и я снова зашёл Анне с зада. Она была готова на второй заход. Женщина – это вечный укор мужчине в своей постоянной готовности к совокуплению. Причём этот укор ещё и помножен на три отверстия.

Я вошёл и подумал, сможет ли она кончить, если я скажу ей, что я у неё нащупал.

– Тебе надо показаться проктологу, – сказал я.

– Почему? – остановила свои движения Анна.

– Мне кажется, что у тебя там опухоль. Я почувствовал пальцем.

– Думаю, это геморрой, – сказала она, успокаивая себя, и продолжила, причём весьма успешно, ибо кончила быстро.

Я вытащил и снова дал облизать его Дерьмовочке. Анна натянула на себя трусики и джинсы и подошла к клетке.

– Ты мне подал гениальную идею, – сказала она возбуждённо.

Анна взяла бутылку с молоком, подошла ко мне и стала водить соской по обильному коричневому, покрывавшему мой член. Соска тоже стала коричневой. Анна открыла дверцу, вытащила Дерьмовочку и поводила соской перед её носом. Овечка отреагировала, захватила соску в рот, и молоко, смешанное с дерьмом, ринулось в глотку овечке.

– Ты спас мою Дерьмовочку! – воскликнула Анна.

Я дождался, пока овечка опорожнила бутылочку.

– Мне пора ехать, – сказал я, – а ты всё-таки покажись врачу.

Я ехал домой. Путь занимал около часа, и я раздумывал об Анне и Дерьмовочке, не забывая о себе и вообще о человечестве.

Был у меня приятель, у которого любовница обожала анальный секс. Она его просила каждый раз, чтобы он сжалился и выеб её в зад. Но ему было противно, и удовольствия от этого он не получал. Он считал это грязью, а сам жил в такой грязной квартире, не убирая её годами, что даже запер две комнаты из трёх и в них просто не входил, так как грязь, собравшаяся там, была даже для него невыносима.

Так что он снисходил до желания любовницы раз в месяц, и это для неё был праздник. Тогда она стала брить лобок, который после этого обрастал такой колючей проволокой, что о том, чтоб прижаться к нему, не могло быть и речи. Нарастила шипы вокруг розы. И тогда её зад предстал для моего приятеля просто райским местом.

А тут я был такой щедрый, что всякий раз Анну в зад ухаживал. Она, конечно, не возражала, чтобы я и в пизде поплавал, но кончать она хотела, только когда я в анусе, и чтобы я кончал только туда.

Когда мы сходились на свиданье и бросались друг другу в приветственные объятия, моя рука естественно оказывалась на её ягодицах. Потом я проскальзывал ей под одежду, и первой лаской мои пальцы награждали её ждущий анус. Анна прижималась ко мне грудью и насаживалась задом на мой палец. Потом, когда член оказывался на месте моего пальца и мы оба приближались к оргазму, в самый яркий момент его, во мгновение, когда сверкала молния, я подносил свой палец, который побывал глубоко в её анусе, к носу и вдыхал запах её дерьма, и с громом изливался в прямоту её кишки.

Я чувствовал, что нельзя зацикливаться на дерьме, ибо в ту овечку превратишься. Я хотел быть наподобие собаки, которая может лизать суку по-всякому, но всё-таки основывается на пизде.

Мне требовалась нормальная женщина, озабоченная пиздой, а не прямой кишкой со сфинктером. Анна уводила куда-то в сторону от жизни, куда-то не туда. В область чувств, которые интересно испытать, но пребывать в них не хотелось. Это как путешествие в некую страну, любопытную, но оставаться в которой страшно. Или, скажем, это как наркотик, попробовать который интересно, но жить которым смерти подобно.

У меня была любовница, которая строила свою жизнь на марихуане. Курила минимум десять самокруток в день. Всё предлагала мне. Я отказывался. Зачем, мол. Боялся тоже привыкнуть. И вот раз вечером, сидючи с ней в постели, я согласился затянуться, следом за ней. Раз затянулся, задержав выдох по её совету. Два. И вдруг что-то стало случаться внутри меня. Началось небывалое движение сознания. Мысли стали бегать, как муравьи.

– А, проняло тебя наконец-то, – торжествующе заметила Колин.

Я наблюдал со стороны за своими мыслями, и каждая разбегалась и неслась, и казалось, что все они гениальные. Но потом мысль небольно ударялась о стенку то ли черепа, то ли логики и никуда больше двигаться не могла. И от этого становилось нестерпимо смешно. И одна мысль стопорилась на полном ходу за другой, и смех не отпускал меня. Потом мысли стали развиваться без остановки, и я схватился за карандаш, ошеломлённый их гениальностью, чтобы записать их на бумагу. Я писал и писал, но получилось строчек восемь. Затем я вдруг почувствовал острейшее чувство дружбы к Колин. Она мне показалась единственным, самым близким и надёжным другом на земле, хоть это, конечно, и не имело никакого отношения к действительности. Но самое интересное то, что это чувство дружбы было абсолютно лишено чувственности, эротизма. Колин виделась мне чуть ли не боевым другом, который вынес меня с поля боя и ради которого я тоже не пожалею жизни. Следующим этапом стал зудящий голод. Колин снисходительно наблюдала за моими, известными ей, этапами, одобрительно кивала головой и сервировала мне закуску. Потом мы занимались затяжной любовью.

Утром я прочитал написанное в надежде увидеть гениальность, вызволенную наружу марихуаной, но ничего, кроме тривиальностей, там написано не было. Я чувствовал себя разбитым. Без восхищения, но зато с надёжно удовлетворённым любопытством, я вспоминал вчерашнее приключение. С одной стороны, мне было исключительно интересно от того, что я увидел в том мире, но, с другой стороны, я звонко ощущал, что это мир не мой, что, наведавшись в него, жить в нём я не хочу. По сей день я больше не курил марихуаны, хотя мне и предлагали её вовсю в разных ситуациях. Чуждый мир, а мне и в этом хорошо.

Подобное ощущение у меня было от мысли о копрофагии с другими женщинами, но с Анной это был тот единственный мой марихуанный раз, который всё ещё длился.

Я приехал домой за полночь. Когда я подходил ко входной двери, на меня из-за куста бросилась овчарка. Я сначала испугался, а потом признал в ней соседского щенка. Он любил, играючи, бросаться на людей и всегда бегал на мой участок испражняться – собственный сад его почему-то не устраивал.

Через несколько дней мне позвонила Анна и сказала, что я спас не только её Дерьмовочку, но и её саму. Оказывается, она всё-таки пошла к проктологу, и у неё был обнаружен рак прямой кишки. На следующей неделе ей должны сделать операцию с временным выводом кишки на бок. Врачу удалось убедить её, что это спасенье, и теперь она благодарила меня за якобы спасённую жизнь. Но я понял, что раз вывели на бок, то дни её сочтены.

– На какой бок-то выведут? – спросил я, заботясь о её способности достигать оргазма.

– На правый – я уже выяснила. Я по-прежнему смогу, – жизнерадостно обнадёжила меня Анна.

Я приехал к ней подбодрить её. На следующий день она ложилась в больницу, а на послезавтра была назначена операция. Первое, что я заметил, это то, что на матрасе не было чёрного Бена.

– Бена пришлось усыпить, – опередила Анна мой вопрос, – у него наступила полная непроходимость.

Тень, как и раньше, носилась по комнате в погоне за своей кошачьей мечтой. Анна встречала меня в ночной рубашке, но, несмотря на её прямой покрой, зад выпирал, а грудь выскакивала из разреза. Я жадно бросился на Анну.

Вскоре она повернулась на левый бок и засунула руку между ног.

– Ты куда хочешь? – спросил я, приставив головку члена к анусу, но готовый переместиться дальше, во влагалище по велению Анны.

– Туда, – сказала она, начиная раскачиваться.

– А тебе не будет больно?

– Может быть, это в последний раз, – проговорила она, не отвечая на вопрос.

Чуть я углубился в Анну, Тень приземлилась рядом со мной на матрасе и перевернулась на спину, готовая играть с моим пальцем. Она, прихватив указательный палец передними лапами, аккуратно пробовала его на зуб, а я в то же время снимал показания с хуя в прямой кишке Анны и приходил к выводу, что опухоль заметно выросла. Она находилась на передней стенке, и чувствительная сторона хуя тёрлась о неё. Я не убирал палец из зубов Тени, которая, разыгравшись, уже делала мне больно, – боль в пальце отгоняла преждевременный оргазм. Наконец Анна зашлась, я отнял палец у кошки, ухватился правой рукой за грудь, а левой за её плечо и послал моих сперматозоидов попрощаться с унавоженной почвой, а заодно и умереть в ней, в которой я испытал столько наслаждений.

Когда мы прощались, Анна плакала, и я, как мог, утешал её, говоря, что кишка, выведенная на бок, сделает её лишь ещё более привлекательной для меня.

Я пришёл проведать Анну на следующий день после операции. Её врач сказал мне, что ей осталось жить максимум два месяца. Когда я вошёл в палату, Анна дремала, но сразу раскрыла глаза и улыбнулась мне. Она лежала на спине.

– Больно? – спросил я.

Анна отрицательно покачала головой, а потом сказала:

– Нет.

Я сел на стул рядом с кроватью и поставил принесённые розы в вазочку на тумбочке. Только теперь я почувствовал запах фекалий, исходящий от Анны. Знакомый запах, часто сопровождавший наши занятия любовью, но теперь какой-то абстрактный, с любовью не связанный, а потому вызывавший отвращение.

– Спасибо за цветы, – сказала Анна, – но дезодорант был бы сильнее.

– Ты же знаешь, я люблю твой запах, – сказал я, улыбнувшись, и взял её за руку, которая бездействовала поверх одеяла.

– Врач сказал, что меня дня через три отпустят домой. Ты будешь меня навещать? – спросила Анна внятным голосом.

– Конечно, буду, – сказал я не колеблясь и тут же подумал, что, к счастью, мои визиты, согласно предсказанию доктора, долго не продлятся.

Когда я пришёл к ней домой через неделю, я поразился тому, как Анна похудела. Она медленно ходила на кухню и обратно, в туалет и обратно.

Тень разбегалась, прыгала на стену и отскакивала на кровать, делала круг по комнате и снова повторяла трюк. Повсюду были расставлены дымящиеся ароматические палочки, и запах испражнений, смешанный с тропическим ароматом, создавал причудливый коктейль для носа.

– Как ты себя чувствуешь? – задал я обязательный вопрос.

– Как всегда, – неожиданно бодро сказала Анна. – Хочешь меня любить?

– А у тебя есть на это желание?

– Желание должно быть у тебя. У меня есть готовность.

Я подошёл к ней, и Анна повернулась ко мне спиной. Её зад был по-прежнему велик и плотен, но грудь обвисла и помягчела. Я ухватился зубами за загривок Анны, потом провёл языком по шее. Она была солоноватой. Анна выпятила зад и прижала меня к себе руками. Мы легли на матрас, и я с любопытством и трепетом ожидал, что же предстанет моим глазам, когда Анна откроет свой бок, скрываемый пока халатом. Но она не торопилась скидывать его. Возникла дилемма, куда ебать: в бок, где дерьмо, или в зад, где анус? И тут Анна ответила на мой молчаливый вопрос:

– Ты должен использовать только влагалище – мой анус теперь чисто декоративный. Если ты попытаешься туда войти, то упрёшься в шов, да и мне больно будет. Но зато…

– Что зато?

– Зато я буду жить, – сказала Анна с надеждой, – а моё говно у тебя всегда будет под носом.

Я не знал, хотелось ли мне этого, но попробовать я хотел. Мне было жутко от нарушенного единства: ануса и фекалий. Рушилась физиология любви.

Мы приняли традиционную позу, и Анна откинула халат, я увидел на её боку рану, на которой запеклась не кровь, а дерьмо. На ране был стальной зажим, чтобы унять выделения. Но зажим, по-видимому, плохо работал, и из него травило. Входя во влагалище, я осматривал анус, который выглядел по-прежнему естественно, будто бы готовый принять член или извергнуть уже сместившееся в бок содержимое кишки.

Анна раскачивалась в ритмичном приближении к оргазму. Тень тут как тут уже лежала рядышком, задрав лапки и ожидая моего пальца. Я посмотрел на новый анус и потрогал пальцем вокруг травящего зажима и поднёс коричневый палец к носу кошки. Тень нюхнула и бросилась на стену. Тень была явно не Дерьмовочкой.

Анна кончила, и сокращения оргазма вытолкнули кусочек сквозь слабый зажим, который работал, как уже износившийся сфинктер. Анна оторвала кусок бумажного полотенца, рулон которого лежал у матраса, и вытерла, а вернее, подтёрла свой новый анус. Потом она перевернулась на спину. Я оторвал кусок полотенца и вытер руку. Я по-джентльменски взял её использованное полотенце и своё, пошёл и выбросил их в унитаз.

– Это мой последний оргазм, – тихо сказала Анна.

– Да что ты, вот у тебя заживёт после операции, кишку тебе обратно пришьют, вот тогда я потрусь о твои швы, – попытался я её подбодрить.

Анна вяло улыбнулась и попросила сделать ей чай. Я пошёл на кухню, но там была лишь пустая коробка из-под чая.

– Я подойду в магазин на углу, куплю тебе чай.

– Хорошо, только не задерживайся, скоро должна прийти сестра, проверить зажим и сделать укол.

Мне хотелось убежать и больше не возвращаться, но я знал, что пойду, куплю чай, вернусь и буду поить Анну. Лечить её больше было нечем, потому-то её и выписали из больницы домой.

Я вернулся через полчаса. Мне показалось, что и без того сильный запах фекалий усилился ещё больше. Когда я вошёл в спальню, я увидел голую Анну, сидящую в постели. Она держала в руках безжизненную Тень. Было так странно видеть её не мчащейся по комнате, а недвижно свисающей.

– У меня ещё осталось молоко, а она не хочет его пить, – с удивлённым разочарованием обратилась ко мне Анна, тыкая грудью в полураскрытый рот мёртвой кошки.

Я не понимал, что происходит, что случилось с Тенью. Тут я заметил, что на шее Тени присобачен ошейник покойного Бена и затянут он до такой степени, что неудивительно, почему Тень неподвижна.

– Я сделала всё, как ты придумал с Дерьмовочкой, но эта дура решила умереть, – зло сказала Анна, и я заметил, что её сосок обмазан калом.

Анна сидела на кровати, уперев правую руку в бок. Поза была бы нормальной, если бы в боку у неё не было выведенной кишки.

Анна отбросила левой рукой дохлую кошку, а правую вытянула вперёд, разжала кулак, в котором было дерьмо.

– Вот оно, моё золото, вот моя единственная драгоценность! – патетически и нервно воскликнула она.

Я понял, что Анна повредилась в уме, и обрадовался за неё, что остатки жизни её теперь будут скрашены иллюзией богатства.

В этот момент в дверь позвонили. Это была медсестра. Чуть она переступила порог, как невольно потянулась рукой к носу и зажала его. Я понимающе улыбнулся и сказал:

– Я постараюсь выжить.

Сестра ничего не ответила и прошла в комнату Анны. Я последовал за ней.

У медсестры был крупный и округлый зад.

Самораскопки

Значительная часть истории человечества нам просто-напросто неизвестна. Я понял это, когда познакомился с археологом и этнографом Филиппом, проводившим раскопки у меня в саду. В процессе раскопок он заодно выкорчевал пень, о который я постоянно спотыкался, разгуливая среди яблонь.

Филя (он разрешил мне себя так называть) приехал на машине незнакомой мне марки, позвонил в дверь, представился и рассказал о цели своего визита. Признаться, сначала я подумал, что он сумасшедший. Я не хотел разрешать ему копаться в моём саду. Но ему удалось убедить меня впустить его в дом, а оказавшись в доме, он полностью завладел моим вниманием, которое вскоре переродилось в острое любопытство. Филе было двадцать лет, он был чрезвычайно высок ростом и отличался крайней стеснительностью. И вообще выглядел Филя странно, но не в этом суть моего повествования.

Возраст его, конечно, вызвал у меня подозрения – уж слишком юный для того объёма знаний, который он с лёгкостью демонстрировал. Но в процессе разговора я узнал, что он был вундеркинд и к шестнадцати годам окончил два университета, а теперь имел три учёные степени: в археологии, антропологии и литературе.

С помощью сложнейших вычислений и детальных сопоставлений Филя пришёл к выводу, что в районе, где стоял мой дом, лет эдак тыщи две-три назад проживала высокоразвитая цивилизация. Слой земли, в котором Филя рассчитывал раскопать чудеса, поднимался ближе всего к поверхности именно на территории моего сада. Он обещал расплатиться со мной тем, что поделится всей информацией, которую ему удастся добыть. У него не было денег, чтобы мне заплатить, потому что на работу его не брали, все шарахались от его идей, и жил Филя на пожертвования Общества Бывших Вундеркиндов.

После первого разговора я проникся к Филе полным доверием, накормил его обедом и оставил ночевать. Раскопки он должен был начать наутро. В его диковинной машине оказались все нужные инструменты и приспособления. В течение двух недель, приходя с работы, я обнаруживал, что мой сад всё более и более превращается в глубокую яму. В тот день, когда я услышал душераздирающий крик: «Нашёл!!!», яма была глубиной в три Филиных роста, а он, как я упоминал, был роста отменного. Он вылез из ямы но верёвочной лестнице и бросился ко мне, размахивая руками, в которых находились какие-то грязные предметы. Когда он вбежал в мой кабинет, в одной руке его была небольшая кость, а в другой свиток не то папируса, не то бересты. Филя был настолько переполнен чувствами, что не мог произнести ничего членораздельного, и только через несколько дней достаточно успокоился, чтобы начать рассказывать о своих раскопках. Рассказ его был весьма сумбурным и отрывочным, так что я в своём изложении сделал его более связным.

Общество, которое проживало в моём теперешнем саду и за его пределами, было поначалу подобно нынешнему по половому составу: приблизительно поровну мужчин и женщин. Оно было схоже и в отношениях между людьми, а поэтому люди дрались за власть. Войны и стычки между различными соседями и группировками не прекращались, матери теряли своих сыновей, жёны – мужей, сёстры – братьев.

Однажды несколько мудрых женщин, испытывавших нежность не столько к мужчинам, сколько к себе подобным, пришли к весьма очевидному заключению, состоящему в том, что мужчины – это рассадники воин и всяческой агрессивности и что, будь мужчин значительно меньше, чем женщин, жизнь была бы безбедной и спокойной. Даже в мирное время из-за обилия мужчин возникает напряжение, которое разряжается в бунтах, преступлениях, жестокостях, драках.

Стремление семей иметь больше мальчиков говорило о подспудном милитаризме – о желании иметь больше воинов, бойцов. Если бы женщин было значительно больше, дети воспитывались бы в ласке, свойственной женщинам, которые повсюду окружали бы детей.

В то время жила женщина-учёная-открывательница Муль-Муль (для краткости я её буду звать просто Муль). Она изучила историю народов после больших войн и обнаружила, что умиротворение и резкое процветание наступало не из-за смерти части населения вообще, а из-за гибели мужской его части.

Уменьшение количества мужчин сразу направляло народ к процветанию. Но, лишь только количество убитых на войне мужчин восполнялось в новом поколении, войны и преступления сразу возобновлялись.

Этот вывод мог так и остаться похвальным по проницательности умозаключением, если бы Муль также не совершила открытия, над которым работала всю свою жизнь. Она создала смесь трав, настой из которых, будучи выпит женщиной перед зачатием, мог гарантировать, что ребёнок будет девочкой. Это открытие позволило Муль начать манипулировать полом рождающихся младенцев. Она и её фанатичные последовательницы подливали настой трав женщинам, так что повсеместно стали рождаться только девочки.

Потом Муль создала другую смесь, которая в течение года бессимптомно убивала мужчин. Через несколько лет на сто женщин оставался в среднем один мужчина. Как и предполагалось, наступил мир и покой. Женщины легко справлялись с работой, которая раньше считалась исключительно мужской. А оставшиеся считанные мужчины с радостью удовлетворяли и оплодотворяли стоящую к ним очередь женщин. Им было не до войн. Мужчины охранялись от неуёмных женщин лесбиянками, которые учили, насколько легко обходиться в наслаждении без мужчин и что мужчины нужны лишь как производители семени для продолжения рода.

Тут будет уместно упомянуть о кости, которую выкопал Филя. Он утверждал, что эта кость находилась в члене мужчин. Видя, что спрос на мужчин резко повысился, Муль и её соратницы смогли изготовить даже такую смесь трав, настой из которых вызывал отвердевание пещеристых тел в члене, и в конце концов член становился неизменно твёрдым. Специальный массаж яичек, разработанный Муль, вызывал обильное производство семени у мужчин. Таким образом, оставшиеся редкие мужчины без всякого труда осеменяли и удовлетворяли множество женщин.

Но мирная и спокойная жизнь, достигнутая сокращением мужского населения, имела побочные эффекты, которые Муль не предвидела или которыми она пренебрегла, осуществляя свой план. Обилие женщин сделало их сексуально доступными до такой степени, что стоило редкому мужчине поманить любую женщину пальцем, как она была соблазнена. Можно сказать, что женщина отдавалась буквально по мановению пальца. Слово «изнасилование» было забыто, и только знатоки древних рукописей могли себе приблизительно представить его значение.

Несмотря на то что многие женщины вполне удовлетворяли друг друга, значительное их количество мечтало о старых временах, когда они могли иметь столько мужчин, сколько им хотелось. Именно эта категория женщин и образовала оппозицию Муль. Они открыто соглашались на возобновление войн, жестокостей, изнасилований и разрушений ради того, чтобы не стоять в очереди за мужчиной и иметь возможность выбора. Они предпочитали смерть унизительному голоду. Впрочем, они понимали, что во время войн умирают в основном мужчины и что войны не будут угрозой для жизни большинства женщин. Единственное неприятное следствие войны – если убивают твоего родственника, но при обилии мужчин мужа можно легко заменить на другого, а с ним зачать новых детей.

Общим голосованием (а общество женщин было самым демократичным в истории человечества) женщины решили восстановить преобладание мужчин в обществе.

Муль перед смертью передала секрет трав своей ближайшей соратнице-лесбиянке, а та перед смертью – другой, и таким образом сохранялась тайна. Но женщины, жаждущие обилия мужчин, с помощью жесточайших пыток вынудили хранительницу секрета раскрыть тайну смеси трав, заставляющей рождаться девочек. Использование этой смеси было запрещено под страхом смерти. Таким образом, мужчины снова стали преобладать и верховодить.

Мы долго и горячо обсуждали с Филей это древнее общество. Дело в том, что он, по его собственному тогдашнему признанию, был девственником, и поэтому именно это общество представлялось Филе золотовековым. Он краснел и смущался, пересказывая мне текст этих свитков, и, наблюдая за его пунцовыми щеками, я понял природу прилива крови к лицу из-за чувства стыда. Стыд заставляет кровь приливать к щекам, вместо того чтобы приливать к половым органам. Это не что иное как сексуальная реакция, обезображенная цивилизацией. Так, услышав непристойный анекдот, женщина, вместо того чтобы возбудиться и потечь, краснеет. Вот и Филя краснел, рассказывая об этом обществе и представляя себя одним из счастливцев: редким мужчиной, окружённым жаждущими его женщинами.

Однако далее мы узнаем, что Филя краснел не из-за смещения симптомов, а потому что иначе он краснеть просто не мог.

История древнего общества, по заверению Фили, на этом не закончилась. Оно свободно развивалось дальше, потому что не испытывало внешних влияний. Страна Сута-Сута (её название давно уже следовало раскрыть) была защищена от иных народов таким непроходимым окружением гор, лесов и пропастей, что не подвергалась вторжению других народов и племён. Сута-Сута, а для краткости я буду её называть просто Сута, процветала в течение всего своего существования до тех пор, пока средства механизации и автоматизации не позволили людям преодолевать любые горные препятствия. Тогда-то и прекратилось необычное существование этой страны, и она была заполонена довлеющей на Земле культурой.

Однако до того прискорбного времени история Суты продолжала пополняться весьма примечательными событиями, и учёные Суты записывали их на скрижали, откопанные теперь Филей. После восстановления количественного полового равновесия, проявляющегося в преобладании в обществе мужской жестокости, страну постигло, ну, не бедствие, а, скажем, произошёл поворот судьбы.

Потомки Муль задумали внести коррективы в её мечту об устранении мужской жестокости и агрессивности. Они решили, что это удастся осуществить путём обретения способности читать мысли.

Очевидно, что человек сначала задумывает жестокость, а потом её исполняет, а посему своевременное обнаружение замысла позволило бы предотвратить его исполнение.

Потомки Муль унаследовали от неё способности к растительной алхимии и обнаружили гриб, съев который люди обретали способность читать мысли других, если приближались на достаточно близкое расстояние. Такая способность одаривала человека властью узнавать самое сокровенное у других людей: их желания, страхи, намерения. Было невозможно определить, кто съел этот гриб, и потому люди, которые хотели скрыть свои мысли от какого-то определённого человека, старались к нему близко не подходить, а это сразу становилось подозрительным: значит, человек, тебя сторонящийся, задумал что-то против тебя. Люди стали стыдиться открывшейся обнажённости своих мыслей, а не голого тела, ставшего тривиально очевидным. Труднее всего оказалось людям, жившим вместе: мужьям и жёнам, родителям и детям. Стало невозможно делать что-либо в секрете друг от друга. Любое тайное желание становилось явным. Так как было невозможно избавиться от мыслей и желаний, травмирующих близких, то существовало две возможности.

Первая: договориться, что и муж и жена не будут есть гриб, который, кстати, назывался Пала-Пала. Но при таком договоре существовала опасность, что один из супругов нарушит его и тайно от другого будет вкушать гриб и иметь преимущество перед другим.

Второй возможностью избежать влияния гриба Пала-Пала было жить порознь, на безопасном для тайн расстоянии, приближаясь друг к другу только для совокуплений, когда желание становится таким сильным у обоих, что подавляет все остальные мысли. Но сразу после соития мужчина и женщина удалялись друг от друга, чтобы скрыть свои компрометирующие, с их точки зрения, мысли. Были и такие супруги, которые принимали друг друга как есть, со всеми помыслами и желаниями, и оставались близко друг с другом, пытаясь принять даже то, что приносит страх, боль и отвращение.

Если муж и жена ели этот гриб и оба становились ясновидящими, то это делало их равными, то есть никто не мог осуществить свои пусть даже гнусные замыслы, потому что они становились известны. Опасными становились лишь те, кто упорно не желал приближаться к кому-нибудь. Так же пытались скрыть и влюблённость, которую не хотели проявлять по каким-либо причинам. И получалось, что если человек тебя сторонится, то он либо замыслил против тебя нехорошее, либо, наоборот, скрывает от тебя свою любовь. Поговорка «от любви до ненависти один шаг» стала восприниматься буквально: один шаг навстречу – и сразу выявляется либо любовь человека, либо его ненависть к тебе. Пала-Пала избавил общество также и от сплетен, пересудов и слухов. Ведь они возникали из-за неизбежного недостатка знаний о жизни и мыслях других, а пустоты в знаниях заполняются фантазией сплетен. Характер этих фантазий выдаёт личность сплетника, ибо фантазии – суть любого индивидуума. Так что сплетни и слухи являются обывательским восполнением недостатка знаний или интерпретацией имеющихся знаний о ком-то с помощью фантазии, которая отражает твои собственные моральные ценности.

После того как были обнаружены свойства гриба Пала, а точнее, Пала-Пала, люди стали повсюду собирать его. Естественно, что количество этих грибов резко уменьшилось, и ими стали торговать и спекулировать. Цены на них резко поднялись. Потребление грибов Пала-Пала стало гарантией спокойствия в стране, ибо никакие злые намерения было невозможно скрыть, а следовательно, исполнить. Люди, которые сторонились других, сразу попадали под подозрение. За ними охотились, и заключалось это в том, что к ним старались подкрасться на расстояние достаточное, чтобы прочитать их мысли. Если оказывалось, что они скрывают свою любовь, то об этом передавали объекту его любви, а если оказывалось, что скрывалась ненависть, то об этом сообщалось всем.

Кончилось это благоденствие в Суте тогда, когда грибы Пала-Пала вдруг перестали расти и запасы их иссякли.

Тут Филя был вынужден прервать повествование. Он признался, что ему необходимо восстановить силы в ночном сне, чтобы быть в состоянии продолжать рассказ. Я уже упоминал о чрезвычайной целомудренности Фили, которая часто мешала ему вести плавное повествование, из-за чего мне пришлось предпринять сей краткий пересказ его сбивчивых речей.

Так вот, оказалось, что активное использование грибов Пала-Пала привело к жутким генетическим мутациям. В Суте стали рождаться люди-пустоцветы, как их стали вскоре называть. У них отсутствовали половые органы. Первое общение мужчины и женщины превращалось в загадку – каждый был друг для друга котом в мешке. Вместо одного заведомого варианта, возникала задача с четырьмя возможными решениями: либо оба с половыми органами, либо мужчина с половыми органами, а женщина без, либо мужчина без, а женщина с, либо оба пустоцветы. Каждый раз, подбираясь к женщине, мужчина не знал, есть ли у неё гениталии, ибо скрывать бёдра одеждой полагалось всем без исключения.

Женщина, открыв, что у мужчины нет члена, делала вид, что не огорчена. Мужчина, увидев, что у женщины нет гениталий, старался удовлетвориться другими способами, на что пустоцветки справедливо обижались: мол, всё, что интересует мужчину в ней, – это какое-нибудь отверстие.

Пустоцвет приносил женщине гораздо больше разочарования, чем пустоцветка мужчине, потому что пустоцвет не знал, что ему делать со своим языком, когда женщины уговаривали его показать язык или продемонстрировать указательный палец.

Люди с половыми органами решили носить на шее крест – символ эрогенных зон человека: рот, бёдра и два соска. Пустоцветы пытались делать это тоже, чтобы ввести в заблуждение других и скрыть свою неполноценность. Но потом были установлены строгие наказания за ношение креста пустоцветами. Однако, несмотря на это, многие пустоцветы продолжали их носить, ибо хотели быть как все. Их тяга слиться с обществом была компенсацией их ущербности в способности слиться друг с другом. Им был неизвестен феномен обособления от общества, что происходит при совокуплении, – они обосабливались помимо воли, их делали изгоями, а они бы хотели всегда быть частью общества и служить ему верой и правдой.

Пустоцветы не знали вещей, очевидных для людей с гениталиями: поллюции, менструации и все те «детали», на которых можно поймать пустоцвета, притворяющегося нормальным. Возникли тайные курсы, на которых пустоцветов обучали знаниям нормальных людей для того, чтобы они могли обмануть в разговоре, ибо они хотели приобщиться к сексу, хоть и не испытывали никаких ощущений. Они обосновывали правомерность своего желания сравнением себя с фригидными женщинами, которые равнодушны к сексу, хотя и имеют гениталии. Но среди пустоцветов не было ни одного писателя, художника, композитора. Искусство было чуждо им. Пустоцветы были ярыми сторонниками законов против порнографии – вид гениталий оскорблял их, ибо тыкал их носом в то, чего у них нет и о чём они столь тщетно мечтали.

Именно среди пустоцветов возникла идея о непорочном зачатии, которая стала так популярна во многих религиях. Они крали маленьких детей или покупали младенцев у бедных матерей и утверждали, что это их дети, родившиеся в результате непорочного зачатия. Обыкновенное зачатие они называли грязным, унижающим достоинство человека, и призывали мужчин кастрировать себя, а женщин ходить полностью скрытыми покрывалами, чтобы ни одно их отверстие, ушное или носовое, не напоминало о главном отверстии – причине несчастья пустоцветов.

На этом кончилось повествование Фили. Он сидел красный, дрожащий и вдруг признался мне, что он – последний пустоцвет древнего народа Сута-Сута. Родители Фили умерли, и он был единственным их ребёнком, на котором сыграли злую шутку древние гены. На нём прекращался род людей, живших когда-то в моём саду и его огромных окрестностях.

Филя паниковал и мечтал сделать операцию по наращиванию пениса. Он был весьма озабочен, что операция будет очень дорога и сложна, так как размер пениса, по его представлению, должен быть пропорционален его росту. Филя думал, что этого достаточно, чтобы продолжить его род. Как и все пустоцветы в Сута-Сута, он был не в состоянии понять сути зачатия, для которого ему следовало бы наращивать не пенис, а яички. Для осуществления своей цели ему нужны были деньги, и Филя рассчитывал, что, опубликовав историю, скажем для краткости, Суты, он сможет заработать достаточно денег на операцию.

Он предложил мне издать описание его открытия, не желая взять в толк, что моё издательство, состоящее из меня и моего компьютера, не в состоянии обеспечить достойный маркетинг его открытию на мировом рынке. Я сказал, что смогу лишь включить краткое изложение того, что он мне поведал, в виде рассказа в подготавливаемую мною книгу. Филя страшно обрадовался, стал жать мне руку и обещать поделиться со мной грядущими богатствами, в низвержении которых на него он был непоколебимо уверен. Я согласился, но при условии, что он приведёт в порядок мой сад, засыплет ямы и насадит траву. Мы ударили по рукам.

И вот я публикую этот рассказ, а Филя так «отремонтировал» мой сад, что я могу побиться об заклад с кем угодно, что никто не обнаружит следов его раскопок.

Непонятно только, куда делся Филя, – всё не приходит, чтобы взять свои авторские экземпляры.

Платный сюрприз

Наконец-то Дженнифер решила пригласить меня к себе на обед. В первый раз за полгода наших встреч. По американским критериям, чтобы любовница не приглашала к себе любовника на старательно приготовленный для него обед, да ещё с непременными свечами, – это стыд, позор и наплевательское отношение. И я бы не позволил нанести себе такого оскорбления, если бы не знал, что денег у Дженнифер нет. Безработная, бедная, голодная. Зато дух её просветлялся голодом, и она любила пофилософствовать, да и вообще она была не из тех домашних женщин, что варят, гладят, чистят да кормят мужчину обедами. Она обожала старые чёрно-белые фильмы, наполненные бесполой финтифлюшной романтикой, которую отчаянно величали «настоящей любовью».

Квартирка Дженнифер была заполнена – вместо мебели – пылью, грязью, мусором. Но раз в месяц на хозяйку находила жажда чистоты, связанная по времени с менструациями, и она вымывала, выдраивала и выскабливала две комнаты, которые блестели с полчаса, а потом снова тускнели, запылялись, грязнели, захламлялись на целый месяц, а вернее, на двадцать семь дней – по точности начала менструаций у Дженнифер можно было сверять атомные часы.

В первое наше свидание Дженнифер упала в голодный обморок, а я-то думал, что от оргазма. Она не попросила накормить её перед еблей, как обыкновенно требуют всем своим поведением другие женщины и самки животного мира, а радостно бросилась со мной в постель и там потеряла сознание через полчаса после нашего знакомства. Хорошо, что я, закончив обильные извержения, пригласил её в ресторан отметить наше сближение. О причине обморока я узнал потом, а до тех пор тешил своё тщеславие и, быть может, в награду за такой комплимент мне и пригласил её пообедать.

Но голодуха не пожирала её богатую плоть – видно, не так уж и сильно Дженнифер голодала. Правда, холодильник всегда был пустым, и она отключала его для экономии электроэнергии. Когда становилось совсем невмоготу и домовладелец требовал уплатить долг по аренде квартиры, Дженнифер нанималась ухаживать за лежачими больными и другими ущербными – купала их, поила, сажала на горшки или подкладывала судна. Денег Дженнифер беречь не могла и сразу их тратила на одну дорогую шмотку или что-нибудь ещё, не соответствующее её положению в материальном мире. И вот теперь она грохнула всё на обед, и холодильник урчал от своей наполненности.

Вдобавок к её пищевому голоду, который я стал по возможности удовлетворять, Дженнифер была постоянно голодной на еблю. Этот голод я тоже силился насытить.

Когда мы забирались в постель и я погружался в бездонные хлюпкие глубины Дженнифер, мы любили, задерживая движения, поверять друг другу свои фантазии. Сначала Дженнифер из вежливости и осторожности не упоминала о других мужчинах, а только о женщинах, вместе с которыми она хотела бы меня ублажать. Но когда я начертал образы других мужчин, она ухватилась за них и уже не стеснялась мечтать вслух о своей двойной заполненности. Потом мы кончали и не возвращались к этой теме до следующей встречи. Фантазии у нас обладали мощью только до первого оргазма, а потом сникали, тускнели и не мучили своей отчётливостью и яркостью.

Когда её безденежье взбиралось на очередной пик или, точнее, опускалось на самое дно, Дженнифер начинала перебирать способы, с помощью которых можно было бы заработать много денег быстро и без особых усилий. Первое, что приходило в голову, – это телефонный секс. Безопасно и никуда на работу ходить не надо. Затем следовал настоящий секс – эскорт-сервис. Но это было опасно и суетливо. Первое отметалось потому, что Дженнифер не могла красноречиво и убедительно лгать. По природе своей она не была актрисой, хотя внешне за неё сойти могла – красивая была самочка. Второе отметалось, потому что нужно было связываться со своднями, а заводить разговор об оплате с мужчиной на улице или где-то еще для Дженнифер было непреодолимо неловко. На этом философствование заканчивалось.

Но проблему с деньгами надо было как-то решать. Содержать Дженнифер я не мог – сам беден, правда, в обморок от голода не падал. И я решил сделать для неё сюрприз.

У меня был весьма небедный приятель Тим, безнадёжно женатый и подмятый женой под необходимость моногамии. Он был хорош собой и до женитьбы активно осеменял множество женщин. Тим часто жаловался мне на невозможность отыскать время для соблазнения какой-нибудь женщины и поддержания её в положении любовницы. Ему нужна была женщина, на которую бы не приходилось непроизводительно тратить время, а просто ебать в течение часа – и ретироваться к жене. Но редкая женщина, кроме проститутки, согласится на такие условия. На проституток же у него не хватало духа – боялся подцепить болезни, одну другой страшнее, которые не останавливаются даже перед стеной презерватива. Но самым главным было то, что Тим боялся потерять сына, чем ему постоянно угрожала жена, если он ей изменит. И он знал, что она своё слово, причём такое слово, обязательно сдержит. К тому же она эксплуатировала его нещадно. Злая была сука.

Звоню ему на работу:

– Тим, хочешь красивую девочку?

– Сам знаешь.

– Могу тебе устроить. Но два условия.

– Какие?

– Первое: 250 долларов заплатишь мне перед процедурой – ей денежки нужны позарез, а сама взять у тебя смущается.

– Хорошо. А второе?

– Она хочет, чтобы мы ебли её одновременно.

– Она действительно красивая?

– Двадцать семь лет, стройная, но с большой грудью и задом. Очаровательное лицо, белейшие зубы, каштановые волосы. А главное – чистая. Не пожалеешь.

– А что, мы её по очереди, что ли, должны?

– Нет, одновременно. Ты в перед, я – в зад, а потом меняемся местами, пока сил хватит.

– Я больше чем на час отлучаться не могу.

– А больше и не надо.

Договорились, что он подъедет к дому Дженнифер, а я спущусь и приведу его. Я ничего не хотел ей говорить заранее. Скажи я ей даже накануне, она бы не спала ночь, думала бы, взвешивала и, чего доброго, отказалась бы. А я приурочил время на после обеда. В подарок. Сюрприз.

Первый, долгожданный, торжественный обед был жирный, обильный и даже со свечами, хотя за окном было ещё светло. Обед создавал иллюзию семейной обстановки. Именно это и радовало Дженнифер. Именно это меня и настораживало в обеде больше всего. Но я уже всё подготовил, чтобы снять налёт «семейности» с этой обстановки.

Поедая десерт, я взглянул на часы. Через десять минут должен был приехать Тим.

Дженнифер ухаживала за мной, подливая, подбавляя, убирая грязную посуду.

– Я приготовил для тебя сюрприз, – сказал я, обнимая её за могучие бёдра.

– Какой? – заинтересовалась Дженнифер. Небось подумала об обручальном кольце.

– Я решил исполнить твою фантазию и пригласил своего приятеля.

Увидев её удивлённое, но не возмущённое лицо, я укрепил позицию:

– Ему тридцать пять, он красив, женат. Чистый, как девственник, но опытный, как Дон Жуан.

Блуждающая блудливая улыбка появилась на устах Дженнифер, будто мы фантазируем перед первым оргазмом.

– А когда он должен прийти?

– С минуты на минуту.

– Почему ты мне заранее не сказал?

– Готовиться тебе не надо, а то бы ещё смалодушничала, скажи я тебе за неделю.

– Да, ты прав, так лучше, – сказала Дженнифер, размышляя.

Я выглянул в окно. Машина Тима уже стояла у дома.

– Он здесь, я выйду приведу его.

– Хорошо, – сказала Дженнифер и удалилась в ванную.

Тим увидел меня и радостно помахал рукой. Я сел к нему в машину.

– Ну как, готов? – спросил я.

– А она готова? – спросил Тим.

– Подмывается.

– Ну, пошли?

– Плату, как договорились.

Тим вытащил деньги и, пересчитав, положил их мне в ладонь.

Когда мы поднялись, Дженнифер была ещё в ванной. Причём беззвучно. «Уж не наложила ли на себя руки со страху?» – пронеслось у меня в голове. Тим оглядывался на уже образовавшиеся в квартире со времени последней уборки слои грязи. В одном углу лежали на полу четыре скомканные долларовые бумажки. Дженнифер никогда не хранила деньги сложенными в кошельке. Она сминала их в комок и засовывала в карман джинсов, а придя домой, вытаскивала и бросала на пол.

Но вот она вышла из ванны, свежеподкрашенная, со сверкающими глазами – видно, сидела в темноте, как невеста перед смотринами, чтобы глаза блестели.

– Тим. Дженнифер, – представил я их.

Дженнифер руку не подала, едва кивнула. Тим было протянул руку, но тотчас убрал, не увидев ответного движения Дженнифер.

– Зачем пожимать руки, – сказал я. – Есть более нежные формы приветствия и знакомства.

Я видел, что они друг другу понравились.

Мгновение замешательства. Но я не позволил ему длиться.

– Пойдёмте в спальню.

Мы подходим к большой кровати. Я молча начинаю раздеваться. Дженнифер следует моему примеру и расстегивает блузку, из которой вываливаются груди со вставшими сосками. Следом за нами раздевается, начиная с туфель, Тим. Дженнифер опередила меня, разделась первой и садится посередине кровати, широко разведя колени. Я – следом, и тут же голый Тим. Опять секунда замешательства – Тим даёт мне право первенства, но, видя, что я уступаю ему, тут же впивается в губы Дженнифер, а руку запускает ей между ног. Дженнифер ложится на спину и обнимает его. Тим рукой размашисто трёт ей клитор. Я знаю, что ей так не нравится, но также знаю, что она не будет терпеть то, что ей не по нраву. Дженнифер сгибает ноги в коленях. Тут Тим сразу забирается на неё и проскальзывает внутрь, но Дженнифер приостанавливает его движения, переворачивает его на спину и садится на него. Она может кончить, только будучи наверху, самостоятельно управляя своим возбуждением, конечно, при условии, что мужчина не кончит раньше времени. Дженнифер склоняется над Тимом и засовывает ему язык в рот. Знакомое ощущение – я радуюсь за Тима, он не будет жалеть о потраченных деньгах. И Дженнифер будет счастлива.

Я встаю, поскольку зад у неё от сгибания над Тимом поднялся высоко, и сладостно вхожу в её анальные недра. Только бы Тим продержался до её оргазма. Я же больно щипал себя за мошонку, чтобы самому не кончить слишком быстро. И вот Дженнифер издаёт свой ошеломлённый возглас перед оргазмом и стонет в судорогах, отчего я немедля изливаюсь. Но Тим и не думает кончать. Мой скукожившийся хуй уж вытолкнут сфинктером, а Тим, судя по всему, крепок и твёрд. Дженнифер пошла по второму заходу. Я впервые наблюдал со стороны, как она совершает свои любимые движения: поскачет несколько раз, а потом пара елозящих движений из стороны в сторону и снова вскачь. Как обычно, она кончает второй раз значительно быстрее.

Потом она отрывается от рта Тима, но не слезает с него. Оборачивается ко мне и спрашивает:

– Как ты там поживаешь?

– Прекрасно, а ты?

– Ты что, не видишь? – улыбается она и опять принимается скакать, потом призывно склоняется, уставясь на меня своим задом. Во мне снова зашевелилось, выпрямилось, утвердилось, и я погрузился в зовущую заднюю глубину.

Вдруг Дженнифер прекратила движения и спросила меня:

– А ты не хочешь с ним поменяться местами?

Тима она даже не спросила, хочет ли он, и по имени не назвала, что меня порадовало – использует его хуй, и на здоровье, а самого знать не желает – меня любит.

Тим послушно вылез из-под неё, а я лёг под Дженнифер. Хуй у Тима был раза в два больше моего. Но я не чувствовал себя от этого хуже, наоборот, радовался, что ни Дженнифер, ни Тим не будут разочарованы в моём предприятии. И я своё получал сполна.

– Тим, тебе надо в порнофильмах сниматься, – сказал я, чувствуя через тонкую перегородку, как он проник в Дженнифер.

А Дженнифер, взбодрённая новизной ощущений от нашего перемещения, поскакала на мне. Пизда была такая жидкая, будто бы Тим вылил туда ведро спермы. Дженнифер приостановилась. «Слишком мокро», – извиняющимся голосом сказала она, осторожно, чтобы не выпустить из зада Тима, снялась с меня, промокнула пизду простынёй, и снова села на меня. А Тим даже не приостановился, продолжал шуровать в заду, как заводной.

Пока Дженнифер подтиралась, я сказал:

– Ну, ты, Тим, и затопил нашу девочку.

На что Тим, тяжело дыша, сказал:

– А я не кончал.

«Значит, Дженнифер настолько возбудилась, что это из неё так потекло», – подумал я, но тут же почувствовал запах менструальной крови. Я посмотрел на часы – точно 19 часов 22 минуты – время двадцать седьмого дня, когда у неё начинался цикл.

– А ты вообще-то кончаешь? – спросил я Тима, чувствуя, что Дженнифер, несмотря на приближение к новому оргазму, прислушалась и насторожилась.

– Я не могу кончить внутри. Мне надо, чтобы женщина меня дрочила рукой.

От этого признания Дженнифер тотчас кончила, а я кончил от её конца. Я вылез из-под Дженнифер и снова сел наблюдать.

Тим продолжал работать, и его пот капал на спину Дженнифер. Она устало легла на живот и сказала:

– Давай отдохнём, а то мне уже становится больно.

Но Тим навалился на неё всем телом и не останавливался. В первом порыве мне захотелось помочь ей и оттащить его от Дженнифер, но в то же время я испытывал наслаждение от этого зрелища.

– Давай я тебя подрочу, – взмолилась Дженнифер и стала просить меня, чтобы я ей помог избавиться от хуя Тима.

– Хватит, Тим, вытаскивай, – сказал я грозным голосом.

– Хорошо, только если ты вернёшь мне деньги, а она додрочит меня, – ответил мне Тим.

– Ладно, я отдам тебе деньги, – согласился я, торговаться было неуместно и драться с ним – ещё неуместней.

Тим вытащил хуй. Дженнифер повернулась на спину.

– Какие деньги? – спросила она меня.

– Я тебе потом объясню, – сказал я. – Додрочи ему.

Дженнифер взяла его хуй в руку и стала делать дело.

Тим сказал Дженнифер:

– Сядь на меня, ко мне спиной, я должен смотреть тебе в жопу, пока ты мне дрочишь.

Дженнифер повиновалась. Тим кончил быстро, и Дженнифер проглотила его семя, стараясь не касаться члена губами и языком – всё-таки брезговала, что он побывал у неё в заду. Но она никогда не могла позволить семени пролиться и пропасть.

Тим сразу стал одеваться. Мне пришлось вернуть ему деньги. Он аккуратно сложил их и всунул в кошелёк.

– Что это за деньги? – спросила Дженнифер, когда Тим поспешно ушёл к жене.

– Я хотел, чтобы он заплатил тебе за полученное удовольствие. Но нужно было тебя спасать от его хуя. Финансовая помощь не удалась.

– Если бы я знала, я бы постаралась потерпеть… Спасибо тебе за… всё. Это было прекрасно, – сказала Дженнифер и поцеловала меня. У неё изо рта пахло спермой Тима.

Дженнифер прошлась по комнате и подобрала четыре скомканные долларовые бумажки. Мы давно собирались посмотреть «Касабланку» – этот фильм снова пошёл в одном из кинотеатров. Я добавил денег, и мы успели на последний сеанс.

Циркачи

В начале XX века цирк был сборищем всевозможных уродцев. Конечно, они разбавлялись жонглёрами, канатоходцами, животными с их дрессировщиками. Но был один цирк, который специализировался исключительно на людях, которым после смерти всем была обеспечена кунсткамера.

Там были карлики, что казались вполне нормальными по сравнению с их прочими коллегами. Однако размер их половых органов был соизмерим с размером соответствующих органов нормальных мужчин, а потому у многих карликов кончик члена достигал подбородка, и они, нежно склонив голову, могли ублажать себя без помощи карлиц, а те к тому же сторонились своих непропорционально развитых мужчин, грозящих им сквозной раной. Впрочем, не все карлицы были так пугливы. Мужчины же карлики пользовались большой популярностью среди нормальных женщин, ибо женщины придумали держать их у себя под платьями, чтобы те могли быть в нужном месте, оставаясь незамеченными.

В том же цирке выступал мужчина с крокодильей кожей, которую отрезали частями то с одного участка тела, то с другого и использовали для изготовления женских сумочек. Кожа на теле этого человеко-крокодила зарастала с удивительной быстротой, и на глазах у изумлённой публики отрезался очередной кусок и торжественно препровождался к дубильщику.

Была в цирке и шпагоглотательница, которая заглатывала шпагу так глубоко, что её кончик вылезал либо из влагалища, либо из заднего прохода, в зависимости от того, как заказывала публика. Однажды она выполнила смертельный номер: кончик заглотанной шпаги вышел через уретру. Но каким-то только ей одной известным способом артистка осталась жива.

Другой человеческой диковинкой был дикарь из африканского племени Гум-Цум, у которого мошонка была больше, чем голова, и свисала до колен. Он подходил к первому ряду зрителей и позволял недоверчивым женщинам прикоснуться к разросшейся коже. Конечно же, только женщины из простонародья решались на такое прикосновение. Однако вскоре выяснилось, что прикосновение к его мошонке действовало на людей исцеляюще (по-видимому, сказывалось его африканское происхождение и знание местных заклинаний). Открытие это принесло цирку значительный доход, так как во время представления стали продавать дополнительные билеты на прикосновение к мошонке африканца. Немощные и слепые, убогие и всякие страждущие выстраивались в очередь. Гум-Цум излечивал мошонконаложением – он приподнимал её обеими руками и накладывал на больную часть тела страждущего. Люди тут же прозревали, обретали подвижность в онемелых членах, отбрасывали костыли.

В цирке также выступала женщина без ног. Тело её закруглялось бёдрами и на том кончалось. Женщина эта передвигалась на руках и улыбалась очаровательной улыбкой, что, однако, выглядело горькой гримасой, ибо люди видели улыбку перевёрнутой «с ног на голову». Безногая женщина пользовалась огромным успехом у мужчин, потому что не только не могла от них убежать, но и сжимать ноги не помышляла за их неимением. Зато она научилась так сильно стискивать мышцы влагалища, что проникнуть в него становилось практически невозможным. Сжатие колен она заменила сжатием влагалищных стенок, но как те, так и другие давали слабину, когда подкатывало желание. Таким образом она родила троих дивных детей с вполне нормальными телами. Потом она вышла замуж за своего коллегу-гиганта ростом в три метра. Это была самая популярная парочка, и нарасхват шли фотографии, где она стоит на бёдрах, как будто закопанная по пояс в песок, а муж, широкоплечий великан в ковбойской шляпе, стоит рядом, и его колено возвышается над головой жены.

Одним из самых популярных номеров программы было явление на манеже двух девушек-близнецов, сросшихся ниже спины. Единственное, что у них было общим – это анус. Еще были люди и с тремя ногами, и с тремя руками, а также без рук и без ног. Ну и конечно, там были самые толстые и самые тонкие люди. Толстые до такой степени, что не могли передвигаться без посторонней помощи, и тонкие настолько, что не могли заслонить горящей свечи.

Все эти люди, вернее, экстремальные разновидности людей, были бы предметом злостных шуток, притеснений и издевательств, живи они среди людей обыкновенных. Но, собравшись в цирке, они были защищены его шатром, своими фургончиками, цирковыми устоями и социальным статусом актёров.

Здесь над ними не только не смеялись, а взирали с благоговением и ужасом и, что самое важное, платили деньги, чтобы иметь счастье на них посмотреть.

После представлений циркачи часто устраивали пиры, неизменно переходившие в оргии. Арена, которая совсем недавно была местом стяжания славы, превращалась в место добычи наслаждений. Пустырь, где бросал якорь цирк ночью, становился недосягаем для праздношатающихся горожан.

Единственным нормальным человеком в цирке был его владелец. Это был мужчина средних лет, среднего роста, но незаурядных умственных и прочих способностей. Именно он, нормальный, выглядел ненормальным среди своих подопечных. Особенно это было наглядно, когда зрители покидали шатёр и исчезали с пустырного горизонта, а Брас – так звали владельца цирка – расхаживал среди совокупляющихся уродцев и примерялся, куда пристроиться. И всегда находил куда. И не раз. И не два. Особой популярностью у него пользовались сросшиеся спиной женщины по имени Шерочка и Машерочка. Брас любил устраивать так, чтобы их влагалища одновременно заполняли два чьих-нибудь члена, а он в этот момент погружался в их общий анус. Если Шерочка была возбуждена более, чем Машерочка, или наоборот, то они могли наслаждаться порознь и наслаждение одной никак не передавалось другой. Но когда Брас погружался в их единый общий анус, который служил связующим звеном для двух женщин, то тут Брас одновременно приводил в возбуждение обеих женщин, и тогда влагалища да и все их отдельные части тела одновременно испытывали наслаждение, а спазмы в анусе увеличивались по силе и числу ровно вдвое.

Примечательно также выглядела и парочка: толстая и тонкий. Она, еле двигающая своей непомерной плотью, разводила свои ноги так широко, что они вытягивались не в «шпагат», а в бревно, но и тогда Человеку-Ниточке, как называли тощего участника цирковых представлений, приходилось протискиваться к её влагалищу с помощью какого-нибудь сердобольца, растягивающего ляжечное мясо гигантши в стороны строительной распоркой.

В противоположность сей труднодоступности, женщина без ног расхаживала на руках, являя всем свои обнажённые бёдра. Она напоминала движущийся цветок наслаждений, который каждый мог сорвать (то есть поднять, ибо без ног она весила не так уж и много), понюхать, попить его нектар, или, сорвав, перевернуть безногую вверх головой и усадить себе на член. Она любила, оказавшись на ком-то, крутиться на члене с большой скоростью, отталкиваясь сильными руками от тела мужчины. Из-за отсутствия ног вращению ничто не мешало. В результате такого вращения она испытывала наслаждения, недоступные никакой другой женщине. Впрочем, и каждый цирковой участник оргии испытывал наслаждения, неведомые никому из обыкновенных людей.

Но здесь ведётся рассказ вовсе не о ночных развлечениях уродцев. Следует рассказать о единственной паре, которая не принимала участия в этих сатурналиях. Ибо эта пара состояла из влюблённых друг в друга циркачей. Однако для точности следует признать, что поначалу они были активными участниками этих уродских оргий. Но потом они перестали в них участвовать. То есть иногда то он, то она присоединялись к ночным развлечениям коллег, но никогда вместе и всегда по секрету друг от друга. А если кто-нибудь доносил ему, что вот, мол, она вчера чуток понарушала верность своему возлюбленному, или если кто-нибудь доносил ей, что, мол, позавчера он поворошил внутренности у той или иной (а бывало – и у той, и у иной), то такие откровения вовсе не меняли отношений между влюблёнными, которые лишь с новой силой принимались за соблюдение верности друг другу.

Так вот, влюблёнными, о которых ведётся речь, были сотрудники цирка с артистическими псевдонимами Косматая и Лохматый. Настоящие имена они тщательно скрывали по только им одним известным причинам. Косматая выступала с тщательно отрепетированным номером. Её вывозили на специальной кровати, где она лежала под полупрозрачным покрывалом. Кровать медленно вращалась на постаменте, позволяя каждому зрителю увидеть это столь популярное зрелище. Косматая была женщиной красивой и с первого взгляда вполне нормальной, что особенно интриговало зрителей, которые предчувствовали что-то неладное. Под покрывалом женщина разводила и сводила ноги, оставляя их в разведённом состоянии дольше, чем в сведённом. Сквозь покрывало проступали колени, ляжки, голени, икры, ступни – так что у зрителей не оставалось сомнений, что происходит под покрывалом. Так как цирк – это не бардак, то у многих добронравных зрителей возникало негодование от предчувствия, что всё это может окончиться совсем уж непристойным зрелищем, если покрывало будет отброшено, а судя по всему, всё к тому и шло. Но когда покрывало действительно отбрасывалось и Косматая оказывалась с широко разведёнными навстречу зрителям ногами, то публика ничего святотатственного увидеть не могла, ибо причинное место было укрыто такими густыми, обильными и длинными волосами, что и сами бёдра виделись как бы в волосяных трусиках, то есть во власянице, которую с достоинством и уверенностью в своей скромности могли бы носить даже отшельники, коими по сути-то своей и являлись эти циркачи.

Да, Косматая недаром получила своё прозвище. Волосы на её лобке, больших губах, промежности были такие длинные, что после представления она заплетала их в две косы метра три длиной. Эти косы она забрасывала на плечи: снизу, наверх по животу, между грудей (которые, кстати, были безволосы и прекрасны) через плечи и назад за спину. Поэтому если бы зрителям довелось увидеть Косматую в причёсанном виде, то тогда им бы открылась половая щель, которая выглядела пробором в густых волосах. Но на каждое представление Косматая расплетала свои косы и укладывала волосы так, чтобы они полностью и со всех сторон укрывали её бёдра. Всякий раз, когда она откидывала покрывало, зрители разражались громовыми аплодисментами, которые выражали облегчение оттого, что не оказались лицом к лицу с непристойностью, на которую пришлось бы реагировать не так, как им бы хотелось.

Следующим номером после Косматой был номер её возлюбленного, Лохматого. На сцену выезжал на коне стройный и красивый мужчина с выбритой наголо головой. Одно это зрелище сразу вызывало хохот публики, потому что его зычно объявляли как Лохматого, неподражаемого в своей лохматости. И всё в нём было прекрасно: и одежда, и светящийся мыслями взор. Да вот только губы и щёки у него выглядели так, будто во рту у него нечто, чем он может подавиться. Зрителям сразу приходило в голову, что циркач начнёт бесконечно долго вытаскивать изо рта что-то длинное, вроде серпантина. И что бы вы думали? Народ оказывался прав! Лохматый действительно начинал вытаскивать нечто изо рта, но поначалу было непонятно, что именно. Нечто мокрое и чёрное в конце концов свешивалось ему до пояса и оказывалось волосами. Но что самое ошеломляющее, так это то, что волосы эти росли у Лохматого на языке. Он вытирал полотенцем намоченные слюной волосы, свисающие на его живот, быстро сплетал их в косу, скача на коне по кругу, и, когда коса была сплетена, перекидывал её через плечо, и язык тоже отбрасывался на сторону, вытягиваемый изо рта весом косы. Но Лохматый быстро убирал язык в рот и из плотно сомкнутых губ вылезали лишь чёрные волосы в виде густой косы. Зрители аплодировали, и Лохматый ускакивал за кулисы. Там его поджидала Косматая, с уже заплетёнными косами, закинутыми на плечи. Лохматый соскакивал с коня, и Косматая бросалась к нему на шею под аплодисменты наблюдающих за этой сценой коллег, всегда умилявшихся такой страсти между двумя волосатиками.

У Косматой и Лохматого поистине было много общего, и возникшая между ними любовь трогала циркачей, никто из которых почему-то не был способен на такое глубокое чувство, хотя каждый в глубине души мечтал о нём. Разве что карлики умудрялись подчас обретать подобное единство с отважнейшими из карлиц, но остальные циркачи, столь индивидуальные в своих уродствах, часто были обречены на полное непонимание. А вот Косматая и Лохматый, несмотря на различие истоков своих особенностей, вместе с тем именно сей особенностью сближались, и близость, между ними возникшая, благодаря этой же особенности и сохранялась.

После окончания представления влюблённые уединялись, и, хотя до них доносились звуки, которые издавали их пирующие соседи, ничто не могло нарушить их покой. Правда, Косматая и Лохматый то и дело сами его нарушали, бросаясь друг на друга в непостижимой для обыкновенного смертного страсти. Он бросался на неё с бритвой, чтобы побрить её клитор, а она устремлялась к нему со своей бритвой, чтобы выбрить волосы на самом кончике его языка, тогда он мог завернуть остальные волосы наверх, высвободить от окружающих волос оголившийся кончик языка и обхаживать им свежевыбритый клитор.

Чудо отношений Косматой и Лохматого заключалось в том, что остающаяся лёгкая щетинка – как на языке, так и на клиторе – делала их соприкосновение таким острым, каким оно не могло быть ни с кем другим. Щетинка на клиторе приносила бы боль любому другому языку, который оказался бы слишком нежен. А с другой стороны, прикосновение щетинистого языка было бы болезненным для любого другого клитора. Таким образом, союз Косматой и Лохматого был идеален.

Как и следовало ожидать, у них нашлись завистники. То ли это был горбатый карлик, который из-за своего горба не мог поместиться под платьем нормальных женщин, как это удавалось его собратьям. То ли это были нагло виляющие своим единственным задом Шерочка и Машерочка. То ли это был Барс, перегнувший палку своей власти. Во всяком случае, было решено сделать номер, где под куполом цирка Косматая и Лохматый связали бы свои волосы в одну косу. Она использовалась бы как канат, по которому должен был идти горбатый карлик. Идея этого номера пришла в головы Шерочке и Машерочке, и её бездумно одобрил Брас, приказав немедленно приступить к репетициям. Когда настал вечер первого представления и публика, затаив дыхание, задрала головы так, что у мужчин выставились кадыки, а у женщин закружилась голова, карлик сделал первый шаг на волосяном канате. Нужно сказать, что горбатый карлик от горя, что он не пользуется вниманием женщин, стал обжорой. Однако по нему это было не заметно, ибо вся его еда откладывалась в горбу, который не увеличивался в размерах, но его плотность росла, делая карлика всё тяжелее и тяжелее. Как раз перед выступлением он пытался соблазнить одну из акробаток, закатив ей обед. Но так как она не принимала его притязаний и укатилась колесом, едва прикоснувшись к еде, горбуну пришлось всё поглотить самому. Таким образом, к началу представления его вес возрос чуть ли не вдвое. Следует ли удивляться, что, когда горбун-карлик оказался на середине волосяного каната, язык Лохматого не выдержал нагрузки и оторвался. Горбун успел ухватиться за канат, держащийся другим концом у Косматой, и раскачивался под самым куполом цирка. Ошеломлённая публика ахнула в один голос, и в этот момент второй конец волосяного каната оторвался. Вернее, карлик как бы сорвал скальп с Косматой, и все трое грохнулись оземь, ибо из чувства собственного циркового достоинства выступали без страховки.

Смерть троих членов труппы так потрясла зрителей и самих циркачей, а также произвела такой общественный резонанс, что вскоре были введены законы, запрещающие цирки, основанные на людском уродстве.

Парность

Несмотря на то что эти две пары жили в двух разных странах, они были исключительно похожи друг на друга. Каждые супруги были женаты по десять лет, у них было по двое детей, возраста супруги были приблизительно одинакового – где-то тридцать три – тридцать пять, мужья были стройны и привлекательны, жёны были красивы и умны. Эти две пары познакомились во время отдыха на Таити, оказавшись за соседними столиками в ресторане. Разговор завязался сам собой, и они договорились играть утром в теннис. На курорт все приехали без детей, оставив их у бабушек и дедушек.

Подобие между этими парами было настолько близким, что возникала мысль не столько о редкости такого подобия, сколько о том, что, наоборот, аналогичных пар так много повсюду, что встреча их была предопределена.

Подобие распространялось и на то, что они женились по любви, сразу после окончания колледжа, где и познакомились, что до женитьбы все имели некое количество любовных приключений, которые не оставили на них ни незаживающих ран, ни даже заметных шрамов. Супруги относились друг к другу бережно и с уважением, обожали своих детей, никогда не изменяли друг другу.

И вот об этом следует поговорить более подробно. Не изменять-то они не изменяли, но это стоило им определённых усилий. Они тщательно избегали оставаться наедине – и даже на людях – с кем-либо, кто вызывал в них влечение. После десяти лет супружеской жизни они не только почувствовали, но и смогли каждый себе признаться, что их сексуальная жизнь потеряла всякий интерес. Друг другу мужья и жёны в этом признаться не смели, ибо понимали, что такого рода признание сделает их отношения безысходными, безиллюзорными, а такие отношения не длятся.

Обнажённые тела мужа и жены, по-прежнему красивые и некогда столь желанные одно для другого, стали абсолютно безразличны обоим супругам. Глядя друг на друга, они могли в уме отметить красоту и формальную сексуальную привлекательность, но трепета, что они испытывали даже к бесплотному экрану, на котором, бывало, вместе смотрели порнографические фильмы, – друг к другу такого трепета уже не возникало. Они понимали, что ничего в этом удивительного нет, что это неизбежный результат сожительства, что все через это проходят и что тем не менее жить вместе приятно, удобно, надёжно, что дети являются несомненным оправданием для такой жизни. Конечно же, в половой жизни супругов остался совместный оргазм, который сверкал раза два в неделю. Острота его была непритупляема, но окрестности его, которые необозримы в состоянии свежей влюблённости, теперь являли собой пустырь, а ведь раньше даже далёкие подступы к нему были застроены диковинными замками, выросшими на полях чудес, что занимали чуть ли не всё крохотное пространство между близлежащими оргазмами.

Зная об этой специфике брачных отношений, общество предлагает рецепты, по сути своей напоминающие эликсиры молодости. Безнадёжно стареющие хватаются за эти снадобья, вскоре разочаровываясь в одном, но снова очаровываясь другим. Так и наши пары следовали советам знахарей, пытаясь возродить страсть медового месяца: они устраивали романтические обеды вдвоём, поездки в экзотические места, делали друг другу трогательные подарки, свято и торжественно отмечали годовщины помолвки и свадьбы, но в результате всего этого испытывали лишь прилив нежности и благодарности друг к другу, но вовсе не страсть. В такой ситуации становилось важным, что супруг изо всех сил пытается страсть возродить, и эти, пусть обречённые на неудачу, попытки значили очень много в их глазах. Так для живых становятся важными знаки почести, отдаваемые месту захоронения любимого и почитаемого покойника.

Вот и эта поездка на Таити была для них очередным приёмом эликсира, но на этот раз он производил особое действие. Для них это была первая поездка на легендарный остров. Они знали из биографии Гогена о свободе нравов таитян, о прекрасном климате, о рае, из которого не изгоняли за отведывание запретного плода.

Так оказалось, что две пары, о которых ведётся рассказ, поселились в соседних хижинах, построенных наподобие хижин таитян, но с цементным полом, душем и прочими минимальными удобствами, необходимыми для людей из цивилизованного общества.

Когда наши пары вышли в первый раз на пляж, то увидели, что большинство женщин загорает с обнажённой грудью. Героини нашего повествования никогда раньше не обнажали своей груди в общественном месте, и поэтому перед ними возникла дилемма, быть ли белой вороной и ходить в лифчике или следовать большинству и пренебречь стыдом? Мужья отреагировали одинаково, сказав жёнам: «Делай как хочешь». Жёнам, конечно, пришлось решать, какова будет истинная реакция мужей, если они снимут лифчики, затем нужно было разрешить вопрос приличия с собственной совестью, что было наиболее простым. Между тем они заметили с трудом скрываемые жадные взгляды своих мужей, обращённые на груди чужих женщин. И, пожалуй, это послужило главным основанием для принятия решения – снять лифчик. Они знали, что груди их покрасивее, чем у многих женщин на пляже, и они думали, что мужья сравнят и обратятся взглядом на груди своих жён. Но сравнение здесь шло не по красоте, а по новизне. Это было подобно тому, как жёны, заметив у мужей интерес или даже лишь подозревая возможность возникновения интереса к какой-то женщине, стараются невзначай или напрямую (смотря по обстоятельствам) дискредитировать её в глазах мужа: прежде всего атаковалась её внешность с намёком, что у жены она много лучше, например, жена говорила мужу: «Ты посмотри, какие у неё ужасные ноги» или: «Как можно так безвкусно одеваться!». Если же придраться к поистине красивой внешности и вкусу становилось сложновато, жена атаковала её умственные способности: «До чего же она безмозглая!» или: «Какая злая морда!».

Мужья поступали так же по отношению к мужчинам, способным, по их мнению, привлечь внимание жён: «У этого культуриста вся сила, включая умственную, ушла в мышцы!» или: «Какая сладенькая красота у этого, с позволенья сказать, мужчины!» Эти реакции были настолько стереотипны, что воспроизводились у каждой из пар чуть ли не дословно.

Но как жена во время комментариев мужа, так и муж во время таких комментариев жены дружно про себя ухмылялись. Они понимали причину такой реакции супруга, но сами не могли удержаться от подобных замечаний, когда вдруг чувствовали угрозу по отношению к себе.

Сексуально супруги были весьма раскрепощены и радостно занимались любовью всякого рода. И вовсе не потому, что им довелось слышать аргументы невежественных сексологов или образцово-показательных пар, которые заявляли, что если жена будет делать мужу и позволять ему делать с ней всё, что он может получить у проститутки, то тогда мужу будут не нужны другие женщины. Увы, они давно почувствовали, что эта идеальная схема была обречена на смерть именно своей логичностью. Мужья и жёны алкали любой, пусть даже не изощрённой, но новизны.

Итак, наши парочки познакомились вечером в ресторане, проведя время в оживлённой беседе. Каждая пара, укладываясь спать, благосклонно обсуждала другую. На следующий день, поиграв в теннис и затем после ленча оказавшись на пляже, каждый муж сумел разглядеть тело чужой жены, причём к тому времени жёны непринуждённо казали всем свои обнажённые груди. Каждая жена не оставила без внимания тело чужого мужа, и взгляд каждой из них особо отметил бугры на трусиках и плотность ягодиц, стройность и волосатость ног. Стоит ли говорить, что в ту ночь, занимаясь любовью, пары в своих фантазиях поменялись супругами. И раньше, конечно, фантазии такого сорта не миновали их и в какой-то степени обостряли супружеские ощущения. Но никогда объекты фантазии не были столь близки и ощутимы. Полная симметричность фантазий и их одновременность, да ещё и совместность делали это совпадение взрывоопасным. Наши пары, как и следовало ожидать, стали неразлучной четверкой. Они, как юные влюблённые, уже ждали новой встречи с момента расставания. Мужья и жёны не признавались в этом друг другу, хотя каждый подтрунивал над перекрёстной влюблённостью своего партнёра. Этим ощущениям влюблённости конечно же сопутствовала и ревность. Каждый из супругов пытался определить степень опасности ситуации для своего брака, ибо главное для них было сохранить брак. Каждый для себя решил, что влечение, которое он испытывает к чужому супругу, несерьёзное, то есть не опасное, то есть чисто сексуальное.

Среди ночи оба мужа просыпались, каждый думая о жене другого и возбуждаясь, совокуплялись со спящими женами, которые в полусне представляли, что ими овладевает чужой муж, и то, что это происходило в полусне, было для жён моральным оправданием, которое относило эту фантазию за счёт сновидения. Так с помощью верности все они боролись с желанием неверности.

В один из дней они сидели на пляже и играли в карты. Жёны были без верха, в одних крохотных трусиках. Каждый муж, держа в руке карты, поверх них поглядывал между ног чужой жены. У женщин были полуразведены колени, и у каждой из трусиков вылезало по нескольку волосков. У мужей из-за этого члены поудлинялись, ещё не до состояния полной готовности, но достаточно явно. Это не прошло мимо внимания жён, которые утешали себя тем, что, быть может, каждая из них является причиной возбуждения своего мужа, а если и нет, то результат этого возбуждения достанется всё-таки ей.

Парочки со старательным увлечением играли в карты, но мысли и чувства их были, конечно, далеко от игры. Мужей одолевали, как всегда, идентичные мысли, которые сводились к следующему удручающе-ошеломляющему откровению: «Вот у моей жены вылезают волоски из трусиков, и меня это абсолютно не волнует, а вот у чужой жены вылезают волосики, и мне не оторвать глаз и хочется содрать эти проклятые трусики и хотя бы посмотреть на эту неизвестную пизду, не говоря уже о всём прочем».

И жёны в конце концов стали мыслить в лад, отчётливо видя очертания членов и даже края их головок. «Как же так, я хочу этого чужого мне мужчину, к которому я совершенно безразлична? Хочу больше, чем моего мужа, отца моих детей, за которого я бы отдала жизнь», – думали жёны, в отличие от своих мужей, для которых эта мысль не имела довлеющего значения.

– Как же можно не возжелать жену ближнего своего? Если бы Христос был мужчиной, у него не повернулся бы язык сказать такое, – не это ли лучшее доказательство его божественного происхождения?

Эта фраза, вырвавшаяся у первого мужа, заставила всех замолчать, а жёны виновато сомкнули колени. Второй муж очнулся через секунду и продолжил мысль:

– Христос бы мог хотя бы сказать: «Возжелав жену ближнего своего, не следуй своему желанию…» Но он-то знал, что это уже станет невозможным, – и это ещё раз доказывает его божественную прозорливость.

Жёны тревожно и трепетно переглянулись.

– У нас что, библейская школа открылась? – попыталась обратить всё в шутку первая жена.

– Два миссионера приехали на дикий остров Таити, – пришла ей на помощь вторая, и все расхохотались. Жёны чуть ослабили сжатость колен.

Так они продолжали играть, потом побежали купаться и делали вид, что ничего не произошло. Но семя было посеяно в каждой паре. Ночью, когда они легли в постель, оно дало ростки. Разговор одной пары почти воспроизводил разговор другой. Начали жёны:

– Мне показалось, что ты вовсе не шутил, когда разглагольствовал о Христе.

– В каждой шутке есть доля правды.

– Ну и какова доля правды в этой?

– Её определяю не я один, а мы вместе.

Пауза.

Снова жена:

– Ты хотел бы с ней переспать?

– Да. А ты с ним?

Пауза.

– Ты понимаешь, что это угрожает нашим отношениям? – это жена.

– Не думаю, что угроза велика. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Я подвержена соблазнам, как и ты. Но я боюсь, если это случится, мы больше не сможем быть вместе.

– А если не случится – сможем? Мы с ними разъедемся через неделю в разные страны и вряд ли ещё увидимся.

– Но не захочешь ли ты, перейдя эту черту, продолжать такой образ жизни? Ведь есть и другие пары, даже в нашей стране.

– Твоя ирония неуместна. Или она предназначена скрыть твой положительный ответ на тот же вопрос?

– Я не знаю, не знаю, я так боюсь всего этого… – сказала жена, прижимаясь к мужу.

– Да, есть над чем подумать, – согласился муж.

Но всё уже было решено. Она хотела чужого мужа, он – чужую жену, и они скрепили это желание мечтательным соитием.

Пары встретились за завтраком, и разговор был нарочито весёлым. Потом они пошли на прогулку вдоль океана. Мужья шли впереди, а жёны сзади. Мужья обговаривали детали обмена жёнами, а жёны обговаривали условия, которые устанавливали незыблемость существующих браков и отсутствие посягательств на мужей. Обе удостоверились, что принимали противозачаточные таблетки. Женщины решили проводить в обмене только несколько часов в течение дня, чтобы ночь оставлять для собственных мужей. Мужчины же договорились, что они одновременно проведут время с женой другого в чужой хижине. Затем все вчетвером решили, что они не хотят общей встречи, чтобы не смущать друг друга и чтобы потом не мучиться возможной ревностью от зрительных воспоминаний. Они решили осуществить это после ленча до обеда в шесть, чтобы снова всем встретиться в ресторане, придя туда впервые с чужим партнёром. На ленч они заказали вина, которое расслабило их. Сомнения и тревога забивались единогласием желаний, ибо перекрёстное влечение было сильным у каждого, и никто не шёл на жертву, ибо уступали не желанию супруга, а своему собственному.

После ленча две пары ушли в разных направлениях не оглядываясь, а полностью отдаваясь новым ощущениям. Страсть, которую они испытали, ошеломила всех четверых. Это было возвращение юности, но оснащённой опытом и знаниями, как из этой страсти выжать максимум наслаждений. Знания и опыт прежде всего избавили их от иллюзии, что, мол, вот она настоящая любовь и надо скорей развестись, чтобы опутаться браком с партнёром, дающим такие наслаждения. Нет, все они прекрасно понимали, что от этой страсти ничего не останется, начни они жить с новым партнёром, более того, они совершенно чужие люди с чуждой предысторией, что быстро оттолкнёт их друг от друга и затопчет огонь, священный, но, увы, не вечный.

Когда они встретились за обедом, их смущение на сияющих от испытанного наслаждения лицах вызвало общий смех, который снял первую напряжённость. Мужья сели со своими жёнами, и супруги оказывали друг другу особое внимание, подчёркивая нисколько не ослабившуюся, а лишь даже упрочившуюся семейную связь. После обеда они поспешили расстаться – каждой супружеской паре не терпелось остаться наедине, чтобы подтвердить свою любовь, познавшую чужую страсть.

Им было невозможно удержаться от вопроса: «Ну, как?» Но у них нашлось достаточно чуткости, чтобы не восхититься в открытую испытанным наслаждением, а также достаточно искренности, чтобы подтвердить, что решение было правильным. Они не спрашивали о деталях совокуплений и способах, которыми достигались наслаждения. Все были достаточно уверены в себе и знали, что причина их супружеского охлаждения вовсе не в незнании каких-то технических деталей, которые другой партнёр постиг, а причина лишь в неизбежном умирании новизны ощущений, извлекаемых из одного и того же тела. И те движения, которые, например, своей жене удавались даже лучше, чем жене чужой, тем не менее вызывали несоизмеримо меньше наслаждения, чем подобные движения чужого тела, пусть менее для тебя приспособленные и пригнанные.

Несмотря на обильные наслаждения дня, мужья испытали свежий прилив желания по отношению к своим жёнам, а жёны воспылали обновлённым вожделением к своим мужьям.

Оставшуюся неделю до отъезда они проводили в перекрёстном огне и к последнему дню уже чуть пресытились таким интенсивным распорядком. Скорая разлука виделась избавлением от новых ролей, которые привносили в их жизнь много тревожности, неминуемой при острых наслаждениях. Им уже хотелось домой, в привычную жизнь, к детям, по которым они скучали, к работе, которая была увлекательной, к родителям и друзьям. Никто не испытывал угрызений совести, а лишь с трепетом думал о том, какой окажется их дальнейшая супружеская жизнь, вкусившая запретного плода на Таити, с которого их изгоняло чувство долга, обязательств и привязанностей по отношению к грешному миру.

Сначала супруги договорились не обмениваться адресами, чтобы порвать связь для вящей безопасности и исчезнуть друг для друга навсегда. Затем, по размышлении, они пришли к правдоподобному выводу, что их будет подмывать повторить этот опыт с какой-нибудь парой в их стране, и тогда всё может оказаться действительно опасным для брака. Посему было принято решение не только обменяться адресами, но договориться встретиться для совместного проведения отпуска в следующем году. Встреча на нейтральной территории иностранного курорта с уже известной и желанной парой будет им светить наградой за воздержание от новизны в течение года. Так что за день перед отъездом они с уже родившимся трепетным предвкушением обменялись адресами и договорились о месяце встречи в следующем году.

Когда наступило время встречи, то встреч произошло две, причём на двух разных курортах: на один приехали два мужа со своими любовницами, а на другой – со своими любовниками – две жены.

Трусики

Матрацы для пляжных кроватей были сложены в разноцветные стопки. Они находились в одном из тупичков огромного магазина. Поль подошёл к одной из стопок, небесно-голубой цвет которой ему особо пришёлся по душе, и решился на покупку именно такого матрасика. Верхний он брать не захотел, а решил взять второй сверху. Он скинул верхний на пол, и ему открылся желанный второй. В центре его лежали смятые женские трусики. Белые, с неназойливыми кружевами. Поль оглянулся – магазин только открылся и покупателей было ещё мало, никто не стоял за его спиной. Он взял трусики и сунул их в карман. А мозг принялся за изображение и воссоздание той ситуации, развитие которой могло привести к одиноким трусикам, забытым на матраце.

В этом магазине работали молодые парни и девушки. Девушки стояли за кассами, а парни занимались раскладыванием товаров по полкам и помогали покупателям в поиске нужной вещи. Поль ярко представил, что одна из кассирш решила отдаться после работы какому-то полюбившемуся коллеге. И вот они задержались после закрытия магазина и спрятались в матрацный угол, который ещё и заслонялся удобно скрывающим их товаром: большими раскрытыми зонтами от солнца.

Поль взял матрац, на котором лежали трусики, и стал разглядывать его в поисках следов наслаждений. Следов не было. Он понюхал матрац в середине, где, по его представлению, должны были покоиться, вернее беспокоиться, как он себя поправил, бёдра девушки. Но матрац пахнул синтетикой, а не человечиной. Поль потерял к нему интерес, положил его обратно в стопку и направился в туалет. Там он заперся в кабинке, сел на унитаз и вытащил из кармана трусики. Он стал внимательно разглядывать их с внутренней стороны, которая имела счастье касаться тех мест, которых Полю так хотелось коснуться самому. Трусики явно принадлежали чистюле, менявшей их ежедневно, а может быть, и два раза в день, тщательно вытиравшейся спереди и сзади. Но когда Поль поднёс трусики к носу, ему удалось ощутить тот вечный запах, который звери чуют на далёком расстоянии, но который люди ощущают, только когда ткнут нос в его источник, да и то если запах этот не забит насмерть каким-нибудь дезодорантом. Поль представил, что обладает нюхом собаки. Вот он идёт по улицам и чувствует запах каждого человека и определяет за несколько кварталов менструирующую женщину или ту, что недавно совокупилась и у которой во влагалище сперма. А также запах каждого блюда в меню всякого ресторана в округе. Женщин он плохо различает по лицам, как истинная собака, но зато как однозначно и неповторимо запах описывает внешность каждой женщины. Вернее, не один запах, а, как сказали бы люди, букет запахов: запах трёх отверстий и пота. Он бы видел повсюду движение не женщин, а букетов. У собак есть поговорка: «Лучше один раз понюхать, чем сто раз увидеть».

Поль чуть не тявкнул, входя в мечтаемую роль. Только ничтожность обоняния людей может довести их нюхательное невежество до того, что им может показаться, будто запах селёдки напоминает аромат женской сути. Это же день и ночь, свет и тьма, вода и пламя.

Сидя на унитазе, Поль прижимал трусики нужным местом к носу и с закрытыми глазами вдыхал этот еле уловимый, ни с чем не сравнимый дух. С таким упоением, наверно, затягиваются опиумом смертельно влюблённые в него наркоманы. Поль подумал было поонанировать, но решил не убивать чудесное возбуждение и фантазии, захватившие его воображение.

Вдруг Полю пришла идея: он решил найти ту девушку, которой принадлежали эти трусики, и, показав их ей, как бы пошантажировать её и заставить совокупиться с ним. Найти владелицу ему представлялось сложнее, чем, найдя, склонить её к близости – ведь все кассирши были не старше лет двадцати, а в этом возрасте, как считал Поль, девушки заботятся не о том, чтобы выйти замуж, нарожать детей, чтобы использовать своё тело в качестве оплаты за брак, как это происходит с женщинами лет с тридцати. Нет, в этом юном возрасте девушки хотят познаний и ощущений, получаемых исключительно через свои половые органы. Вот почему юные девушки так привлекают мужчин – девушки бездумно и легко отдаются, им интересно разнообразие, они ещё не обучены корысти, которой полнятся повзрослевшие и постаревшие женщины, уже не удовлетворяемые только соитиями. В ранней юности девушка ещё не стала проституткой, каковой неминуемо становится с возрастом, и пока отдаёт своё тело в поисках наслаждения и ничего больше. Потому-то девушка и оставила трусики, просто позабыв о них от радости, а женщина обязательно бы вспомнила и никогда трусики не оставила бы.

Поль мгновенно разработал план. Кассирш было шесть. Надо было сделать так, чтобы пройти через каждую из них. Все они были хорошенькими. Да и как они могли не быть хорошенькими, если каждая из них могла быть владелицей этих замечательно пахнущих трусиков. Таким образом, чтобы пройти через всех, он должен был покупать какую-нибудь вещь и подходить каждый раз к новой кассирше. Та кассирша, которая смутится и покраснеет, когда он покажет ей трусики, и окажется их владелицей.

Поль купил отвёртку и пошёл к первой кассирше слева. Это была девушка с длинными каштановыми волосами и щедро выступающими формами. На груди почти горизонтально была прикреплена бирочка с её именем.

Поль протянул отвёртку.

– Кэти, хочешь ли чего-нибудь поощущать без трусиков? – и в этот момент вытащил из внутреннего кармана куртки трусики и показал их ей.

Кэти смутилась, краска хлынула ей в лицо. Но она держалась профессионально и только сказала:

– С вас один пятьдесят шесть.

Поль засунул трусики обратно в карман и дал ей пять долларов. Кэти отсчитала сдачу и сказала: «Благодарим за покупку, приходите снова». Полю ничего не оставалось делать, как пройти к выходу, так как Кэти уже обратилась к следующему покупателю. То, что она так покраснела и смутилась, наполнило Поля непоколебимой уверенностью, что трусики принадлежали именно ей. Как ему повезло, что именно та кассирша, к которой он обратился первой, оказалась владелицей трусиков.

Теперь ему не придётся тратить время с другими пятью. Поль не пропустил мимо ушей слова Кэти: «Приходите снова». «Значит, она хочет со мной опять увидеться», – соображал Поль, выходя из магазина и снова направляясь ко входу. Он оглянулся на Кэти и увидел сквозь стеклянные двери, закрывшиеся за ним, что она говорит с кем-то по телефону. «Всё ясно, – догадался Поль, – она отпрашивается у начальника, чтобы уйти раньше домой с работы и провести время со мной. Зачем нам прятаться в матрацном углу, когда мы можем пойти ко мне».

Поль снова зашёл в магазин и, для поднятия духа, вытащил из кармана трусики и вдохнул их живительный запах. Он подошёл к полке и стал раздумывать, что купить. Но он быстро прервал свои раздумья вспыхнувшим опасением, что Кэти ждёт его и надо скорее идти к ней. Поль взял маленькую коробочку винтиков, так как успел прикинуть, что если уж он купил отвёртку, то ею нужно будет что-нибудь закручивать. Поль собирался уже было направиться к кассе, представляя, как ему легко будет раздевать Кэти, у которой трусики уже сняты, но тут подумал, что трусики ему уже больше не нужны, раз сама их владелица предоставит ему то, от чего эти трусики свой запах заимствовали. И Поль решил положить трусики туда, где он их нашёл, – между матрацами. Пусть еще кому-то посчастливится. Он пошёл в тупичок, где лежали матрацы, и положил трусики на место. «Небесный цвет матрацев был не напрасен – небеса сжалились надо мной, – думал Поль, – и даровали мне источительницу божественных ароматов».

В этот момент работник магазина, парень лет двадцати, подошёл к Полю и вежливо спросил, может ли он чем-либо ему помочь. Поль подумал, что вот прекрасный случай осчастливить этого парня. Поль указал пальцем на трусики, столь многозначительно лежащие на матраце, и сказал торжествующе:

– Посмотрите, что я здесь нашёл. Они теперь ваши!

Парень смутился, что-то залепетал, отошёл в сторону и тотчас вернулся со щипцами, которыми хватают угли в камине. Эти щипцы являлись одним из товаров в широком ассортименте магазина. Парень с брезгливостью взял трусики щипцами и понёс на вытянутых руках, будто прикосновение к ним пальцами либо обожгло бы его, как горячий уголь, либо заразило бы сразу всеми венерическими болезнями. Такое святотатственное отношение к трусикам настолько возмутило Поля, что он окаменел и позволил парню со щипцами, в которых корчились трусики, отойти в направлении мусорного ящика. Но Поль быстро пришёл в себя, ринулся за парнем, вырвал у него из рук щипцы и бережно взял трусики, гневно отбросив щипцы в сторону.

Поль быстро зашагал к выходу. Кэти у кассы не было. Поль понял, что начальник согласился отпустить её раньше и теперь она поджидает его у выхода. Поль прижимал трусики к груди, как ребёнка, которого спасают от злодеев. Он планировал, что первое, что они обсудят с Кэти, – это кому, достойному и надёжному, дать эти трусики на дальнейшее воспитание.

У выхода магазина его ждала полицейская машина и двое полицейских. Поль понял всё молча и сразу, как собака. Он вытащил из кармана вожделенные трусики, взял их в зубы и, встав на четвереньки, по-собачьи побежал навстречу полицейским. Добежав до них, он разжал зубы, и трусики упали на асфальт, перед ботинками стражей порядка. Поль поднял голову и, преданно глядя на блюстителей нравственности, громко залаял.

Портрет масляными пятнами

После наших встреч в течение двух месяцев Мэри решила начать принимать противозачаточные таблетки. Это было знаком серьёзности наших отношений, их постоянства, которое требовало такой же серьёзности предохранения. Более того, Мэри выражала этим свое желание частой ебли. Другими словами, это было признанием в любви. Но если встать в позу подозрительности, можно было бы объяснить таблетки тем, что у неё завелось много любовников и, значит, увеличился риск забеременеть невесть от кого. Ведь мы-то встречаемся всего два раза в неделю, и можно было бы предохраняться без таблеток, как и тогда, когда мы встречались только один раз.

У Мэри привычка засыпать на боку, чуть покачиваясь, будто в люльке, убаюкивая себя. Сложив ладони вместе, она положила их под щёку. Кожа у глаза смялась, и образовалась горстка морщин. Когда лицо состарится, эти морщины уже не расправятся, если она уберёт руку. Так я увидел, каким её лицо будет в старости.

Когда мы впервые бросились в постель, у неё и у меня во рту была жевательная резинка. Она мешала нашим языкам. Мы отстранились в один и тот же момент и вытащили: я – розовый комочек, а она – зелёный. Я взял её комочек и сплюснул вместе со своим так, что они образовали единое зелёно-розовое месиво. Мы понимающе взглянули друг на друга, улыбнулись, подтверждая понимание, и я отбросил в сторону розовую зелень.

Мэри лет в одиннадцать испытывала такое смущение перед взрослыми, что не могла в их присутствии произнести ни слова. Однажды соседка дала Мэри свою лошадь – покататься по полю. Мэри с упоением провела за этим занятием два часа. Так счастливая Мэри ездила на лошади раз пять. Через несколько дней соседка звонит Мэриной матери и говорит, что больше не позволяет кататься на лошади, потому что Мэри ни разу не поблагодарила её. А Мэри просто не смела, робела подойти и сказать «спасибо». С тех пор она возненавидела цирк, где всегда скакали лошади, на которых ей нельзя было ездить и на которых нужно было только смотреть издали. Быть может, из-за этого, чуть Мэри позволяла мужчине оказаться в непосредственной близости, как прежде всего стремилась его оседлать.

По пятницам я встречался с негритянкой Тоби, а в субботу с Мэри. Потом я пристал в спортивном клубе к другой негритянке, которая, как оказалось, работала на той же фирме, что и моя, и была с ней хорошо знакома. Новая негритянка была много лучше Тоби, и я ей позвонил. Новенькая сразу сообщила об этом Тоби, и та немедля отзвонила мне и предупредила, что если я встречусь с её подругой, то это будет означать, что с ней самой мы больше не увидимся. Так как я с радостью променял бы мою чернушку на её подружку, я, конечно же, позвонил лучшенькой, чтобы назначить свидание. Но та от свидания наотрез отказалась, и через несколько минут мне позвонила Тоби и отменила наше пятничное свидание. Мои уговоры в течение недели не помогли, ибо она твёрдо повторяла, что предупредила меня и что я сделал свой выбор. Так я оказался без негритянок вообще. Тоби рассказывала мне, что развелась со своим мужем именно из-за того, что тот приударил за её подругой. Не за той же ли? – подумал я. В пятницу я позвонил Мэри, которая тогда только и мечтала, как бы со мной встречаться почаще. Так постепенно и пятница вошла в привычку наравне с субботой.

Часто Мэри просыпается среди ночи от всепоглощающего ужаса, что где-то рядом в темноте убийца. Единственный способ избавиться от этого страха – убеждать себя в незначительности смерти. «Ну, умру – подумаешь? Все умрут, и я умру», – говорит она себе, и страх постепенно проходит, и она засыпает от наступающего безразличия к смерти.

Самое большое проявление нежности у Мэри заключалось в том, что она молча клала голову мужчине на плечо. Я, конечно, не говорю о том, что она сосала ему хуй и ебла по-всякому. Я говорю о платонических проявлениях любви.

Мэри грызёт ногти, и все они съедены до мяса. Но нет худа без добра – когда она вставляет мне палец в анус, я не опасаюсь, что она меня поцарапает.

Её отец садился в столовой с большим куском пирога на тарелке. Дети, и в том числе Мэри, самая младшая, обступали его, надеясь, что он с ними поделится. Но он нарочно их дразнил, громко причмокивая, и всё съедал сам.

Нежных прикосновений в семье не было. Мать не касалась детей вообще, а отец пихал их или резко стискивал. Мэри теперь ловит себя на мысли, что тоже не умеет ласково обнять ни любовника, ни ребёнка, и вместо этого ей хочется сжать, чтобы кости затрещали.

Когда Мэри было лет восемнадцать, мормоны пытались отвадить её от жизни, то есть от ебли. Таскали её на какие-то сборища, втемяшивали чушь, и Мэри, бедная, поддалась и месяца два не только ни с кем не еблась, но даже не мастурбировала, что было для неё поистине великой жертвой. Стало ей это надоедать, потому что религиозный трепет к ней не являлся, как того обещали недоумки, а желание кончить преследовало её с утра до вечера. Когда Мэри увидела штаны, в которых мормонки должны спать даже с мужем, то она чуть не блеванула. Бросилась она в ванную, заперлась, легла прямо на пол в свою любимую позу и вздрочила себя до великого чуда. Облегчение, которое она испытала, было сродни божественному. Когда она вышла из ванной, глаза её сияли, и мормоны, заметив это сияние, бросились к ней, утверждая, что вот оно, божественное, наконец снизошло на Мэри, на что Мэри ничего не ответила, но вышла из дома мормонства, хлопнув дверью, и больше не общалась с этой секс-инвалидной командой.

Мы пошли с Мэри в кино, и там показали перед сеансом совершенно дивную рекламу: мужчина и женщина, видно, только что познакомившись в самолёте, приземлились, и у них пропал багаж. Мужчина предлагает исчезнуть на тропический остров и в качестве своей кредитоспособности показывает очаровательной спутнице карточку «American Express», вызывая у женщины обворожительную и многообещающую улыбку. Следующие кадры показывают, как они развлекаются в тропиках. Мужчина прикидывает, что будет, когда они получат багаж, а женщина – что будет с ними самими лет через десять. Меня повело, и я говорю Мэри: «У меня тоже такая карточка есть, хочешь уехать со мной на выходные?» Она смотрит на меня удивлённо: «Ты это серьёзно?» «Конечно», – подтверждаю я. Мэри радостно хватается за предложение, а я уже думаю, что ведь не ей я хотел бы это предложить, а Джули, которой нет рядом со мной. Но вот ведь выпалил, глядя на экран, на экранную женщину, которая гораздо больше нравится мне, чем та, что рядом. Дьявольщина!

Я купил Мэри жилетку, покрытую светящейся краской для вечерней езды на велосипеде. Она была искренне довольна. Но при её безалаберности она засунет эту жилетку куда-нибудь и забудет о ней, или ей будет просто лень жилетку надевать. Но я купил её, прекрасно зная об этом, чтобы в Мэрином сознании был зарегистрирован факт моей заботы о ней, который сам по себе становится дороже подарка. Я бы мог просто дать ей пятнадцать долларов, которые я потратил на жилетку, но это было бы абсолютно иным делом, развращающим. Тут, конечно, возникает вопрос: а будет ли это оценено как забота? Вполне возможно, что, несмотря на выражение благодарности и нежности на лице, Мэри думает: «А на кой чёрт он выбросил деньги на это дерьмо, лучше бы отдал мне».

Она просыпается и идёт в туалет. Но прежде включает стерео, чтобы оно заглушало её звуки. Раковина в туалете засорилась, и Мэри, вместо того чтобы прочистить её или вызвать консьержа, просто перестала ею пользоваться. В раковине теперь лежит сумочка с косметикой, расчёска и прочие принадлежности для наведения красоты. Туалетная бумага на ролике кончилась, и на нём лишь картонная трубочка, на которую туалетная бумага была накручена. На полу стоит новый рулон туалетной бумаги, которым Мэри пользуется. Но, что самое интересное, Мэри не надевает его на держатель и не снимает с держателя старую картонную трубочку.

За всю свою жизнь и сотню с лишним любовников (по моим грубым подсчётам, ею не опровергаемым) Мэри ни разу не болела венерической болезнью, и даже никаких лишних выделений её пизда не исторгала. Вот что значит сопротивляемость организма и божественное провидение. Или врёт.

Она попросила преподавателей в колледже не показывать ей оценки за проекты, поскольку она считала, что ей не нужны чьи-то мнения о её работе и она сама может ориентироваться, сравнивая свою работу с работами других студентов, а также слушая разбор её работ преподавателями и студентами. И вот в первый раз за два года она вчера увидела сводную таблицу своих оценок и была удивлена неожиданно высокими оценками.

Этот семестр идёт у неё исключительно хорошо: все предметы ей нравятся, проекты интересные, она получила финансовую помощь, которой не ожидала. Я приписываю это отчасти своему появлению в её жизни, причём в день её рождения. Любопытно, что она думает по этому поводу. Но спрашивать об этом нельзя, нужно ждать её добровольного признания.

После долгого голодного перерыва Мэри снова начала работать. Получила первые деньги и сразу стала давать огромные чаевые в ресторанах. При первом удобном случае она шла делать причёску – тратила почти сто долларов, но никто, кроме неё самой, изменений в причёске не замечал. Волосы ей почти не стригли, и они так же свободно достигали плеч. Ей делали с волосами что-то электрическое, что якобы улучшало их фактуру.

Она сказала мне, что несчастна, и после этого у неё сразу улучшилось настроение до уровня счастья. Якобы потому, что она смогла сказать мне, что она несчастна.

Если женщина говорит мужчине, что она с ним несчастна, то, значит, она хочет с ним расстаться. Но Мэри не сказала, что она несчастна со мной. На это у неё духа не хватило. Она сказала, что она вообще несчастна, а значит, была оставлена лазейка для продолжения отношений, значит, мне намекнули, что у меня ещё есть возможность сделать её счастливой.

Я ей говорю много лишнего. Например, взялся за античную поговорку: «Тех, кого боги любят, они забирают молодыми». То же, мол, можно сказать и о чувствах: они должны обрываться в своём апогее и не приносить страданий своим схождением на нет.

В молодости, когда вся жизнь впереди, ощущение, что она кончается, возникает всякий раз, когда происходит разлука с возлюбленной. В зрелом же возрасте, когда жизни осталось меньше, каждая разлука даёт всё усиливающееся ощущение, что жизнь начинается сызнова, – к этому возрасту ты уже прекрасно понимаешь, что мир полон ждущих тебя женщин и каждая из них ознаменует возрождение свежести чувств. В отношениях между любовниками тот, кто ставит на вечность, – проигрывает, а тот, кто на их временность, – выигрывает. Проигрыш заключается в страданиях при наступлении конца, а выигрыш – в радости от предвосхищения новых встреч.

Это только видимость, что Мэри беспомощна, – она прекрасно о себе заботится и справляется с жизнью. Эта видимая беспомощность – её камуфляж для привлечения мужской заботы. И у меня возникает к ней жалость и желание ей помогать, и так я попадаю в капкан.

Я ушёл от неё, сижу дома и нервно думаю: с кем она сейчас ебётся? Она сидит у себя и думает: с кем я сейчас ебусь? А бывает, мы оба ебёмся с кем-либо и в такой момент задаём себе тот же вопрос уже с полным основанием, но с прохладцей, ибо весь жар его уходит в горячее тело рядом.

Мэри мне говорит, что любая реальность при близком рассмотрении имеет отвратительные черты. Поэтому она предпочитает не всматриваться, а смотреть на неё с прищуром, и от этого реальность становится радужной.

Когда у Мэри портится настроение, она замолкает и губы её кривятся и подрагивают. Плакать она не умеет, по крайней мере при мне. Она удерживает слёзы. Но если это ей не удаётся, то выливаются только одна-две.

Предыдущие мужчины якобы не замечали смены её настроения. Это возмущало её – он, мол, от меня только ебли хочет. А я замечаю, пытаюсь вывести её из дурного настроения – ей это нравится, ей кажется, что я хочу от неё больше, чем ебли. Это хорошо, что ей так кажется.

Мэри ждёт телефонных звонков с таким же нетерпением и предвкушением, с каким я жду почты. Переступив порог своей квартиры, она бросается к ответчику и слушает ерунду, которую наговорили ей знакомые.

Мэри панически боится медведей. И поэтому всячески страшится леса. Когда я привёз её в лес собирать грибы, её охватила дрожь. Пришлось не отходить от дороги и идти вдоль неё. В детстве Мэри жила на берегу леса, и, чтобы она в него не убегала, родители стращали её медведями. Однажды она тайком погуляла в лесу, а вечером увидела медведя у мусорного ведра. Она подумала, что медведь пришёл за ней. Отец вытащил ружьё, выстрелил, промахнулся, и медведь уковылял в лес. С тех пор Мэри к лесу не приближалась, а играла только в поле.

Я с присущим мне интересом расспрашивал Мэри о разнице оргазмов в зависимости от того, во влагалище я у неё или в анусе. Достигался он в конечном итоге одним и тем же способом – стимуляцией клитора, – но ощущался по-разному. Мэри определяла оргазм, когда я у неё во влагалище, как sour, а когда в анусе – как thick. Я пытался понять, что значат эти определения. Sour я перевёл как «кислый», но тогда где же его традиционная сладость? А если перевести его как «мрачный», «недовольный», то тогда что же остаётся от наслаждения, которое Мэри, без сомнения, испытывала. Thick я перевёл поначалу как «толстый», но потом, уточняя, понял, что надо перевести как «густой». Густота появлялась как результат наполненности, а кислота как результат кисло-сладости? Быть может, когда Мэри сладко в теле, на душе у неё становится кисло?

Мэри купила мне зубную щётку на случай, когда я остаюсь у неё ночевать, – знак моего права на ночёвку. Было бы любопытно, если бы у неё был многоместный держатель для зубных щёток с надписями различных мужских имён. Каждый остающийся мужчина имеет свою личную щётку. Или ещё лучше – одна общая мужская щётка. Кто бы ни остался на ночь, утром получает одну и ту же щётку, думая, что она приготовлена специально для него.

Мэри рассказывает, что разговор с её подругами состоит прежде всего из подробного разбора их отношений с «текущими» и «истекшими» мужчинами. Собралось как-то их трое: Мэри, Конни и Шелли. Мэри и Шелли отозвались лестно об анальном сексе, а Конни плевалась и ужасалась. «Ну, и чем закончился ваш диспут?» – спросил я. «Все остались при своих мнениях, – сказала Мэри и добавила: – Не волнуйся, Конни не переубедила меня». А я подумал, что хорошо бы мне переубедить Конни. Но Мэри предусмотрительно держала своих подруг от меня в стороне.

Ночью Мэри проснулась от кровотечения – она побежала в туалет, и из неё выполз огромный кусок свернувшейся крови. Она увидела его, и у неё закружилась голова – она еле дошла до дивана и свалилась на него, не дойдя до кровати. Тут я проснулся и выскочил из спальни на шум. Я взял лёд из холодильника, приложил к её голове. Ей стало легче, и я отвёл её в постель, и когда Мэри легла, она улыбнулась. Она чувствовала спазмы, подобные родовым. Но крови больше не было. Наконец всё успокоилось, и Мэри заснула. Утром она была со мной особо ласкова в очевидную благодарность за моё ухаживание за ней.

– Как хорошо, что ты был здесь, – сказала она в конце концов.

– А почему бы тебе не приготовить своему мужчине завтрак? – предложил я.

За почти год нашего пребывания вместе я оставался у неё всего раз пять, да и то лишь в последние месяцы. И все эти разы она не предлагала приготовить завтрак, мы всегда шли в кафе. А тут она вчера сказала в разговоре с Конни, что истратила на продукты 80 долларов (а это для неё огромная сумма), таким образом, я знал, что у неё найдётся, что поесть. Мэри восприняла это с воодушевлением и стала возиться у плиты – как я люблю любовницу на кухне, которая приготавливает мне жратву! Простейшее, но важнейшее проявление заботы о тебе. И вот мы сидим вместе за столом – она по пояс голая, в ночной рубашке, обвязанной вокруг талии. Я в трусиках, чтобы не запачкаться о грязный стул. Говорим о том, о сём – приятно. Близость человеческая наряду с эротической. (Эротическую близость я считаю сверхчеловеческой.)

И при всей этой близости и нежности я не переставал думать о предстоящем сегодня свидании с Джули. И не было у меня чувства вины, а было только радостное предвкушение и опасение, что свидание сорвётся и придётся опять для поддержки духа встретиться с Мэри. Я холодно планировал, как я сближусь с Джули и как наши отношения начнут укрепляться, и в какой-то момент я вынужден буду сказать об этом Мэри. И как это будет мне тяжело, но всё равно не так, как для неё, потому что Джули залижет мне ранку от разрыва с Мэри, и она быстро заживёт. Но самое лучшее было бы поддерживать отношения с обеими. Придётся высвободить один из выходных для Джули, а это сразу насторожит Мэри, и мне придётся лгать, потому что бросать Мэри я не хочу, разве что придётся выбирать между Мэри и Джули.

Я лежу на Мэри в полном проникновении, беру её голову обеими руками и, не останавливая движений бёдер, говорю: «Я не представляю жизни без тебя!» И Мэри, с сияющими глазами, глядя в мои глаза, отвечает тем же, не прекращая своих движений. Я абсолютно искренен в этот момент, но и в тот же момент прекрасно знаю, что другая волшебно легко её заменит. И я спокойно полагаю, что и у неё точно те же мысли. Поистине, мгновение любви. Или: мгновение поистине любви.

Женщинам она представляет меня как boyfriend (любовника), а мужчинам – как friend (друга). То есть женщин она предупреждает – это мой любовник, не посягайте на него. А мужчинам – это всего лишь друг, я для вас свободна.

Она хочет со мной встречаться как можно чаще не из-за желания, а для того, чтобы я в свободное время не встречался с другими. Так жена пьяницы пьёт с ним только для того, чтобы ему меньше осталось и чтоб из дому не уходил. Но постепенно и сама становится алкоголичкой. Так и Мэри выработает алкоголичную привычку ебли со мной.

Мэри безуспешно пытается дружить с мужчинами. С самого начала она якобы объявляет им, что у неё есть другой мужчина, которого она любит, что она не заинтересована в сексуальных отношениях с этим дружком, что она хочет с ним только дружбы, что подразумевает вовсе не дружбу, а просто нееблю. Сделав такое заявление, она считает, что тем самым проводит непреодолимую границу, пренебречь которой мужчине якобы уже… уж… ну… никак… совсем и совершенно невозможно.

– А ты не задумывалась над тем, что такое заявление оскорбительно для мужчины и что с оскорбления начинается не дружба, а вражда. Ведь ты говоришь, что как мужчина он для тебя интереса не представляет. Вряд ли кто-либо примет такое признание с воодушевлением.

– Да, – соглашается Мэри, – но я думаю, что оскорбление будет скомпенсировано честностью намерений и что это будет оценено.

– Вовсе нет, – отвечаю я, – оскорблённый мужчина не забывает своего унижения. Теперь к вожделению у него добавляется и желание отомстить. И он будет ждать удобного момента, когда ты окажешься слаба, чтобы либо соблазнить тебя, либо взять силой. Да и на какую дружбу ты можешь рассчитывать, если первое, что хочет каждый мужчина, глядя на тебя и на любую другую красивую женщину, – это снять с неё трусики. Дружба может появиться только от пресыщения.

Мэри улыбается, но продолжает пытаться дружить. Я-то понимаю, что эти дружбы, если они действительно проходят без ебли, просто известный женский способ держать при себе как можно больше удобных мужчин, готовых стать любовниками в тот момент, когда женщине таковой понадобится.

У Мэри большие груди, но обвислые из-за родов, абортов и структуры плоти. Но в лифчике они смотрятся роскошно. А сколько сисястых бегуний трусят кроссы без лифчика, и всё для того, чтобы привлечь мужской взгляд! Здесь они привлекают внимание не к красоте, а просто к факту наличия, что тоже немаловажно. Одна моя любовница с роскошной огромной грудью, которой она патологически стеснялась и которая ей мешала, так как привлекала огромное количество мужчин, подвергла себя операции по уменьшению грудей и осталась с просто большими, а не огромными грудями, но зато украшенными омерзительными шрамами. Теперь мужчины обращали на неё меньше внимания, а когда расстёгивали лифчик, то внимание у них вообще исчезало. Достижение цели, как это часто случается, не принесло ей счастья, и эта любовница моя позволяла раздевать себя только в темноте, чтобы своими шрамами не лишать мужчину желания. Другие идиотки обезображивают себя, чтобы увеличить грудь. Это ли не доказательство того, что все эти женщины сами считают себя лишь кусками мяса для мужчин, ибо ни что иное, по их мнению, не будет гарантией сексуального успеха, как большая или маленькая грудь. Для честности следует упомянуть и собратьев, которые изо всех сил и всеми способами стараются укрыть лысеющие черепа. В их черепах утвердилась мысль, что, только будучи укрыты волосами, они смогут привлечь внимание самочек, вне зависимости от того, каково содержание данного черепа. И что самое удивительное, так это то, что в большинстве случаев всё это действует: какие-то идиоты бросаются на торчащую грудь, не разнюхав, что она нафарширована химическим дерьмом. А взалкавшие спермы самочки увлекаются головной курчавостью, которая каким-то генетическим способом намекает им на крепкий хуй.

– Когда у тебя начнётся менструация? – спросил я, приписывая её плохое настроение этому времени.

– Ещё через две недели, – сказала она торжествующе, доказывая тем самым, что её настроение имеет внешние причины быть плохим. Причины, которые конечно же связаны со мной.

Научаюсь принимать её причуды и резкие смены настроения без паники. Спокойно даю им проявиться, высказаться, пройти и тогда ебу.

Мэри рассказывает мне невзначай, что вчера была в кино. Она не говорит – с кем, а я не спрашиваю. Мы только обсуждаем содержание фильма. Мэри ждёт, что я спрошу, а я умышленно не спрашиваю, ибо этим побеждаю. Если я спрошу, то покажу свою слабость, а правды всё равно не добьюсь, так как если там было что-то большее, чем кино, то она всё равно не скажет. А от моего безразличия она зато мучается. Сама виновата – нечего в кино без меня ходить.

Мэри подробно рассказывает о любовных перипетиях своих подруг, Конни и Шелли. Их личная жизнь является главным предметом наших разговоров. Как в баснях: речь идёт о зверях, но все понимают, что смысл-то людской. Так и у нас: говорим о подругах, но обсуждаем-то, по сути, проблемы отношений между Мэри и мной. Баснописцы, бля.

Конни в течение десяти лет влюблена в своего бывшего преподавателя, который женат. Живёт он в доме неподалеку от Конни, и она навещает его ночью, когда жена спит в спальне, а он в кабинете ниже этажом якобы работает допоздна. Дома Конни и её любовника находятся по разные стороны парка, и летом они встречаются среди дерев. И кустов. Однажды жена пронюхала и погналась за ними с воздушным пистолетом в руке с явным намерением застрелить не то мужа, не то Конни, не то обоих. Но удалось вовремя подключить полицию, и всё обошлось бескровно.

Конни убедила себя, что Джон – идеальный для неё мужчина, так что она ни на кого больше смотреть не может. Однако в другом разговоре выяснилось, что недавно Конни переспала с рок-певцом в кожаных одеждах и длинных курчавых волосах, который оказался отвратительным любовником, о чём она мстительно написала ему в письме. Что, мол, он использовал её как орудие мастурбации, не заботясь о том, что испытывала она. (Орудие оказалось одухотворено, причём – желаниями.) Но, во всяком случае, у певца была эрекция, хотя и мимолётная, тогда как у идеального мужчины Джона она в течение последних лет вообще отсутствовала. Джон убеждал Конни, что у него не встаёт только на неё, а на других женщин – запросто. Конни, оставаясь в одиночестве, подозрительно рассматривала своё тело, чувствуя себя скверно от такой доверительности любовника. Каждую встречу с ней он начинал с сожалений, что они встретились, высказывал пожелание прервать их слишком затянувшуюся связь, которая ему не нужна. Тем не менее на вопрос Конни, думает ли он о ней, он отвечал, что постоянно о ней думает, и этим поддерживал в ней огонь надежды. Половая жизнь Конни сошла на нет, и даже мастурбировать ей стало безынтересно, поскольку требуется прикладывать слишком много усилий. Я с любопытством слушал эти истории, которые претерпевали двойное искажение: пока доходили от Конни до Мэри, а потом от Мэри до меня. А ведь ещё и восприятие самой Конни небось калечило произошедшие события до неузнаваемости. И думал я: а как же всё было и есть на самом деле? Но приходилось довольствоваться извечно испорченным телефоном, и я отмечал, что Конни по своей реакции – письмом плохому любовнику – сравнялась с Джоном: ей вовсе не надо было писать уничижающее письмо, а просто больше не встречаться с ним, коль он ей не по нраву. Но нет, ей хотелось унизить его или переложить на него вину за своё к нему безразличие. Так и Джон поступал с Конни – вместо того чтобы перестать встречаться с ней, так как она, по его словам, переданным словами Конни через слова Мэри, обретающими форму моих слов, превращала его в импотента, он продолжал встречаться с Конни, виня её в своей слабости.

Шелли, вторая подруга Мэри, легла под давно желанного мужчину, который, прежде чем ввести, благородно предупредил, что у него герпес. Та в горячке махнула на это рукой и предалась наслаждению, но опосля задумалась и стала прикидывать, встречаться ли с ним опять или похерить. Но ей удалось себя уговорить, что, подвергшись риску заражения один раз, ей уже терять нечего, и продолжала с ним предаваться грешку. Однажды среди ночи, когда Шелли находится у него в постели, раздаётся телефонный звонок. Любовник берёт трубку, и начинается бесконечный разговор с женщиной, которая явно имеет на него какие-то права и в которой любовник, очевидно, заинтересован. Когда Шелли спрашивает его, кто это, он грубо ей отвечает, чтоб заткнулась. После этого интерес Шелли к любовнику заметно ослабевает. Но не настолько, чтобы не продолжать искать с ним встреч.

Однако – ни слова о наших отношениях. Единственное, что я позволил себе сказать в качестве комментария к изложению любовных неудач у Мэриных подруг, это такую фразу: «Насколько идеальны наши отношения по сравнению с их». Мэри сдержанно подтвердила мою правоту, и тогда я, чтобы нейтрализовать своё заявление, которое могло показаться ей восторженным, добавил глубокомысленно: «Как всё относительно…» – и тем дал ей понять, что наши отношения, конечно, далеки от идеальных, что и есть безотносительная правда.

Я нежен с её телом, а Мэри принимает эту нежность на счёт своей личности. Да, личность, к сожалению, тоже приходится принимать в расчёт. Потому что общество вышколило женщину так, что не тело следует своим желаниям, а личность женщины распоряжается её телом. Мэри отдаётся не просто ради наслаждения, а с расчётом на будущее. Когда эти расчеты не оправдываются, наслаждение перестаёт иметь для неё смысл, ибо наслаждение для Мэри – это лишь средство для упорядочения своего будущего.

Мэри вышла замуж в пятнадцать лет под давлением близящейся к логическому завершению беременности. Мать же полностью пренебрегала матереющей дочерью. Она никогда не заходила к ней, хотя и жила в двух шагах от неё. Ни разу не позвонила, не поинтересовалась, как дела. А когда Мэри убежала с сыном от мужа и пришла к матери попросить крова, то мать, только вышедшая тогда в третий раз замуж, сказала, что не может её приютить. Через государственные организации Мэри получила вспомоществование на квартиру. Муж оставил ей только стиральную и сушильную машины. В день переезда на квартиру стиральную и сушильную машины выкрали из чулана, где они хранились. Тут Мэри осознала, что не сможет вырастить сына одна, и отдала его родителям мужа.

Было время, когда Мэри жила в одном городе со своей сестрой, которая была любимицей их матери. Мэри часто обнаруживала, что мать приехала навестить сестру, а ей даже не звонила. Мэри натыкалась на сестру и мать в магазине, с удивлением понимая, что мать не желает её видеть.

Как-то Мэри приехала к матери в День Благодарения на сбор всей семьи, и разговор повернулся так, что Мэри призналась, что бедствует, что у неё нет денег, что она две недели питается только кашей. Мать, которая в то время, по собственному признанию, имела достаточно денег, вынесла из кухни для Мэри две баночки джема, чтобы та их взяла домой для разнообразия меню. Никогда мать не поинтересовалась, как Мэри живёт, чем занимается, как её учёба. А когда Мэри пыталась начать говорить о себе, мать быстро переводила разговор на нейтральные темы. Сидевшую за праздничным столом с матерью и отчимом Мэри тошнило от рассуждений о том, какая вкусная еда, как она приготавливалась и каким образом был раздобыт рецепт. Бессмысленный разговор, за который мать держалась обеими руками. А когда дочь и мать случайно оказались рядом у телевизора, мать не выдержала близости дочери и закричала мужу, чтобы он скорей приходил телевизор смотреть.

Мэри легко признавалась себе и мне, что хотела бы, чтобы отчим умер и оставил её мать в покое, и тогда мать бы смогла сблизиться с дочкой. До недавнего времени отчим курил по три пачки в день, вставал по два раза в ночь, чтобы покурить, и кашлял так, что дребезжали оконные стёкла. Когда сын силой притащил его к врачу, то у него обнаружили рак лёгких. Курить отчим сразу бросил и перед смертью неожиданно помолодел. Мэри увидела его и испугалась, что он выживет.

Второй раз ей кончить легче, а мне – сложнее. И благодаря этой сложности я вывожу её на третий.

– Ты стремишься разрешить проблемы самым простым способом, а они для меня особенно сложны именно потому, что разрешаются слишком просто, – так мне объясняет Мэри свою смятённость.

И действительно: моя проблема – желание. Потому я стремлюсь Мэри выеть. Действительно, это просто. Когда у Мэри проблема – желание, то если она поебётся, чтобы желание удовлетворить, сие вырастет в ещё большую проблему, а вернее, проблемы размножит: Мэри может забеременеть, может влюбиться, ей может потребоваться выйти замуж за ёбаря, чтобы обеспечить жизнь, и т. д. Поэтому решать проблему желания с помощью его удовлетворения для Мэри нельзя – ибо эта простота опасна. Так что приходится сложно думать о противозачаточных средствах, о сдерживании эмоций, вызываемых наслаждением, об обработке любовника в мужа и т. д.

Я кончил быстро и, чтобы не остаться в долгу, опустился к её бёдрам и стал лизать её клитор. Я делал это привычно, автоматически, краем глаза наблюдая за её реакцией, чтобы корректировать свои движения. Мой язык действовал в заученном ритме, а я в то же время размышлял о завтрашних делах, о романе, который я писал, о славе, которая неминуемо придёт, о том, что завтра нужно не забыть сделать то-то и то-то. Так проститутка сосёт хуй клиенту. Или по аналогии – так сосёт хуй женщина, которая уже испытала оргазм. Громкий стон Мэри отвлёк меня от размышлений, и я заметил, что у меня опять встал хуй. Я поднялся, и Мэри, широко раздвинув ноги, приняла меня для сладкой добавки к своему оргазму.

– Всё возвращается, и тебя кто-то заставит испытать то, что когда-то другой испытывал от тебя, – предуведомила своё воспоминание Мэри.

У неё был хахаль, что жил в пяти часах езды. Он приезжал к ней, а она – к нему раз недели в две. Он был человеком, твёрдо знающим, что – хорошо, а что – плохо. Если Мэри делала что-либо, не соответствующее его понятиям, он учил её, как это следует делать правильно. Такое непоколебимое всезнание раздражало Мэри и выводило из себя. К тому же он считал, что им непременно следует жениться, и Мэри придумывала разные предлоги, чтобы до женитьбы не дошло. Раз они говорили по телефону, и он опять начал учить Мэри жить. Она бросила трубку и больше ему не звонила. Через две недели он вдруг объявляется у её порога, чтобы церемонно распрощаться навсегда. А она захлопнула перед ним дверь и пошла к любовнику, который ждал её в кровати. И вот теперь Мэри говорит, что очутилась в подобном положении: она готова к замужеству со мной, а я отговариваюсь разными предлогами. Я попытался смягчить аналогию, сказав, что наша ситуация принципиально отлична тем, что Мэри не хотела быть с этим мужиком и потому отказывалась от замужества, а я хочу быть с ней и лишь вследствие этого отказываюсь от женитьбы, которая сделала бы нас равнодушными друг к другу.

– Это для меня те же слова, только переставленные местами, – сказала Мэри.

И она была права. Главное для меня – это не жениться на такой!

Она встретилась где-то с Томом после нескольких лет разлуки. Он учился вместе с ней в колледже. Том предложил ей переехать в освобождающуюся квартиру в доме, где он жил и работал консьержем. Мэри почему-то ухватилась за это. Он звонил ей по два раза в день, и они бог весть о чём подолгу разговаривали. Том – фотограф. Я хочу сделать комбинацию из негативов Мэриного торса со шрамом от аппендицита. Шрам я обмазал вазелином, отрезал волосы с её лобка и приклеил их вокруг шрама, который стал выглядеть пиздой. А фото ануса я хотел наложить на пупок. Получилась бы фотография живота, на котором сбоку пизда, а в середине – анус. Назвать фотографию я хотел «Virgin Mary». Я сделал снимки ануса и шрама с наклеенными вокруг волосами. Несколько фотолабораторий отказались печатать порнографию, и я стал искать одинокого фотографа, который осмелился бы сделать наложение этих изображений одно на другое. Я упомянул Мэри возможность использования Тома. Мэри сказала, что не возражает. Более того, оказалось, что она ему уже рассказала о моей идее. Я спросил её, спала ли она с ним, потому что только любовница не постеснялась бы вдаваться в такие подробности и демонстрировать свой анус. Мэри сказала, что спала, но лишь один раз, когда они только познакомились. Так Мэри говорила про многих мужиков, которые были ей якобы неприятны. Женщина считает, что если она переспала с мужчиной только один раз, то это всё равно что они не спали ни разу и вообще почти незнакомы. Один раз не считается. Один раз простителен. По одному разу ебись хоть с тыщей самцов. Идеальное нравственное оправдание для любой проститутки: я с ним еблась только один раз.

А для мужчины самое важное переспать с бабой хотя бы один раз – все последующие разы принципиально уже не отличаются друг от друга.

– Ну, и каково было? – поинтересовался я.

– Так плохо, – сказала она, – что я больше с ним не захотела встречаться.

Она думает, что это прекрасное успокоение для моего самолюбия. И, между прочим, верно думает.

Мэри стала свидетельницей нового романа своего консьержа-друга. Он влюбился в красивую официантку-алкоголичку, с которой они вместе пьют и от которой он на следующий день после первой ебли стал требовать вечной верности. Та говорила в открытую, что у неё есть другой любовник. Том звонил своей зазнобе по нескольку раз в день (как давеча он названивал Мэри), выясняя, дома ли она, одна ли. Он вызнал телефон её любовника и названивает ему, пытаясь выяснить, дома ли он, когда возлюбленная у себя дома. То есть, если каждый у себя в доме, значит, они не вместе, что вносило облегчение в мятущуюся душу Тома.

Однажды Том звонит зазнобе и та объявляет, что любовник у неё. Тогда Том звонит любовнику, и тот дома. Тогда Том пытается уличить во лжи зазнобу, укоряя её в том, что она пользуется столь низкими методами, чтобы вызывать у него ревность. Но оказывается, что она вовсе не лгала и у неё действительно был любовник, но не тот, о котором знал Том. Так что возлюбленная оказалась честной.

В ресторане мы заказали один и тот же десерт. Мне и Мэри принесли по тарелочке, на каждой из которых лежало по ломтику шоколадного торта.

– Хочешь мой попробовать? – предложила мне она.

Чтобы продлить наслаждение, мы ведём разговор в сидячем совокуплении. Любая тема в такой позе становится чрезвычайно значительной. Даже о погоде.

Я уехал в командировку и оттуда послал ей цветы в расчёте, что они помогут ей удержаться от ебли, если появится соблазн.

Мэри вставила глазные линзы, чтобы не носить очки, которые, кстати, ей очень шли. В виде шутки Мэри брызнула мне в лицо жидкостью для промывания линз. Такого рода инфантильное проявление внимания лишь подтвердило во мне уверенность, что она – совершенно чужой мне человек. Мне нужна женская нежность, а не куриные ужимки.

Долгие дни в Мэриной квартире вещи стоят нетронутыми на одних и тех же местах. Бутылка на краю стола, которую можно легко задеть, проходя мимо. Шмотка, лежащая посреди комнаты. Почтовый ящик, переполненный поступающей почтой и не освобождаемый под предлогом, что там нет ничего интересного, одна реклама.

Перед свиданием с Мэри я срывал для неё букет сирени в своём саду. В то же время я назначал на следующий вечер свидание с Джули, прижимая к уху плечом трубку радиотелефона. О, как это было сладостно! Только так и должно быть – не любовница, а череда любовниц.

Я сказал Мэри так: «С тем, кто подобен тебе, ты счастлива не будешь, а тот, кто отличен от тебя, желанный тебе, тому будет невозможно быть счастливым с тобой».

После того, как я выеб Мэри в жопу, она читала мне вслух «Маленького принца». В этих двух последовательных событиях, однако, нет никакой связи, а следовательно, никакого противоречия. Впрочем, пока она читала, я думал, что хорошо бы и его выебать в жопу, чтобы по планетам не шастал, а то – умный слишком. Так что связь всё-таки была. Да, мир хитрее, чем мы думаем.

Мэри как-то всплакнула в моём присутствии. Я за это ухватился и хотел застолбить свою территорию:

– Может быть, твои слёзы – результат твоего доверия мне, и ты можешь наконец раскрепоститься со мной.

– Ну, что ж, если ты хочешь, давай так считать. И пожмём друг другу руки, – поставила меня на место Мэри.

Ей всё хочется поехать со мной на пикник, а мне этого вовсе не хочется. Ну что с ней делать на природе? Разговоры будут неизбежно упираться в секс, затем последует вывод, что меня ничего, кроме секса, не интересует, а затем – логично, что наши отношения обречены на скорый конец. На пикнике ебаться не получится из-за народа вокруг, так что к чему нарываться на ненужные разговоры? Но в конце концов я соглашаюсь. А Мэри сразу же теряет интерес к пикнику и уже больше не заговаривает о нём, и мне приходится для того, чтобы подтвердить серьёзность своего согласия, напомнить ей о пикнике. Но Мэри уже совершенно к нему равнодушна и его не хочет.

Я уверен, согласись я на ней жениться, как она тотчас перестала бы этого хотеть. Ей просто необходимо, чтобы я ей уступил, а до тех пор, пока не уступаю, я представляю для неё интерес.

Я, заранее продумав, говорю, что ревную её не к мужикам, с которыми она, может быть, ебётся, а к Сэмми, её давнему хахалю, с которым она поныне в глубокой дружбе и рассчитывает на него в трудных обстоятельствах. Я, конечно, вовсе не ревную к Сэмми, а хочу лишь перевести разговор из области секса, который представляется для Мэри неустойчивым фундаментом для серьёзных отношений, в область дружбы, что, как она говорит, более важно. И это действует: она удивлена, польщена и умилена, что я ревную к Сэмми, с которым у неё давно уже не ебля, а дружба. Это для неё неожиданный поворот, вызывающий прилив чувств ко мне. Вовсе не дружеских, а сексуальных. Как полезно бывает планировать разговор!

После обоюдного оргазма она спрашивает меня:

– А с тобой бывает, чтобы после оргазма хотелось, чтобы твой партнёр исчез и больше не мешался?

У меня достаточно самоуверенности, чтобы не обидеться на это, и я отвечаю:

– Конечно же, и меня это ощущение охватывает сплошь и рядом.

Сказал и спохватываюсь, а хватит ли самоуверенности у неё, чтобы не обидеться на моё ответное признание?

И я вижу, что у неё поджались и задрожали в обиде губы.

Чтобы много не курить, Мэри покупала в магазине пачку сигарет, брала три, а остальные выбрасывала, чтобы не держать в доме соблазн. Поштучно сигареты в магазине, к сожалению, не продавали. Получалось накладно. Тогда она договорилась с курящим соседом, что она будет покупать у него по одной сигарете. Интересно, как она с ним расплачивается?

Мэри жалуется, что всегда просыпается среди ночи и прислушивается к каждому шороху. Ей кажется, что кто-то к ней пробирается. Когда я остаюсь на ночь, она спит крепко, не просыпаясь. Из этого следует ясный вывод, что если я буду спать с ней постоянно, то она будет спать, не просыпаясь и не мучаясь страхом. Хотя это вслух никогда не произносилось, но явно подразумевалось, и ответственность за её плохое спаньё ложилась на меня. Получалось, что в моих руках исправить не только её сон, но и жизнь.

Всякий, кто обещал на ней жениться или хотя бы съехаться для совместного житья, вызывал у неё прилив нежности и готовность к любви. Её главная претензия ко мне, что мы за всё время никогда не планировали совместное будущее. Ей нужен любовник не столько для ебли, сколько для надежды.

– Мы ничего не планируем, – переживает она. Планирования следующей встречи уже недостаточно, планирование совместной поездки на курорт – уже не то. Она хочет планировать детей. Она хочет планировать дом. Она хочет планировать в нём обстановку. Конечно, за мой счёт. Она же расплачивается за всё пиздой, сракой и ртом.

В процессе страсти я шепнул ей: «Ты – моя лучшая любовница (lover)!» Она не расслышала и переспросила: «Любовь или любовница?» (Love or lover?) Я смекнул и сказал «любовь», ибо если бы я сказал «любовница», она бы в конце концов разозлилась, что она для меня представляет только сексуальный интерес. А «лучшая любовь» звучит возвышенно и многообещающе.

Она всегда держала входную дверь приоткрытой и окна тоже. Зимой, чтобы было прохладно в жарко отапливаемой квартире. А летом – с точки зрения безопасности: она считала себя более уязвимой с захлопнутой дверью и закрытыми окнами, ибо тогда у неё не будет возможности выбежать и закричать.

Все лифчики у неё с застёжкой спереди. И ей легче, и раздевающему её мужчине, так как лифчик легко сбрасывается назад. А когда застёжка сзади, то, во-первых, надо расстёгивать его на ощупь, во-вторых, будучи расстегнутым, он висит на плечах и мешается спереди между телами, и его нужно стягивать с плеч, выхватывать и проносить мимо лиц, чтобы отбросить в сторону.

Мэри всё бросает на пол, когда приходит домой: пальто, сумочку, деньги, ключи.

Её старый велосипед привязан к изгороди у её дома. Так он будет стоять под дождём и сгниёт, и у неё не окажется времени его продать или хотя бы подарить.

Мэри ненавидит свои дни рождения. Она позвонила мне накануне и сказала, что пора наши отношения кончать. Я подумал, что нет худа без добра: сэкономлю деньги на подарке. А потом решил, что подарю ей что-нибудь всё равно. Пусть знает.

В ней существует генетический инстинкт создания семьи, но никаких навыков или таланта в этом важнейшем для женщины деле у неё не имеется. Таким образом, возникает неразрешимый конфликт. И так у большинства женщин. И мужчин.

– Это было после аборта или до? – спрашиваю я об её выкидыше.

– После второго, перед третьим, – уточняет Мэри.

Она не ждала, пока сын отделится от толпы выходящих из самолёта, а сама бросилась к нему навстречу, нежно обняла и поцеловала его. Я никогда не видел её такой нежной. Ничего удивительного. Я никогда раньше не видел её с сыном.

Я заговорил с художником в галерее. Мэри сразу восприняла это как пренебрежение к себе. Лицо обозлилось, стала ходить в стороне от меня. Потом подошла: «Это ещё раз подтверждает, насколько мы разные люди». Осмелилась сказать, что она со мной несчастна. Я не выдержал и пояснил ей причину – раз любовникам недостаточно для счастья быть друг с другом, а начинаются требования других вещей… то, значит, чувства истощились и пора расставаться. Я отвёз Мэри домой.

Мне нельзя оставаться наедине с телефоном. Не удержусь и позвоню Мэри. Посему остаюсь наедине то с одной, то с другой.

Мэри хочет заправлять нашими отношениями и контролировать их, как это у неё происходило с другими любовниками. Но единственно, где я позволяю ей творчество – это в постели: пожалуйста, придумывай новые позы.

Очередное прощание с ощущением, что навсегда. Мы молча вышли на улицу, и Мэри направилась по ней пешком, а я сел в машину и поехал. Она ушла, а я уехал, не попрощавшись.

Мэри радостно прижимается ко мне. У неё хорошее настроение. Она рассказывает, как она призналась сегодня начальнику, что ей смертельно скучно, а тот сделал большие глаза и удивился, поскольку ему неизвестно слово «скучно»: у него семья, работа, церковь. Мэри явно ждёт от меня поддержки, что я поддакну и скажу: «Ну и мудак же твой начальник!» Но я говорю с дурацким самодовольством: «Ты знаешь, я бы не стал читать тебе нотацию, как он, но признаюсь, что и мне это слово чуждо». И тут на Мэри сразу находит грозовая туча, губы начинают дрожать – знак сдерживаемых слёз. Она начинает издалека, что вот она читает роман английского писателя и чувствует, насколько мировосприятие у него отличается от её. И что я тоже европеец, и что моя реакция на то, что она рассказала, совершенно не такая, какая была бы у американца. «А какая была бы у американца?» – спросил я. Она не может сказать, и слеза вытекает из её глаза. Я вижу, что мы оказались в области, где аргументы бессильны, и я начинаю ласково с ней говорить, уводя разговор в другую сторону. К счастью, минут через десять она действительно отходит от своего бреда и опять улыбается и целует меня.

Разговор так или иначе заходит о семье. Мэри говорит, что, мол, как хорошо жить большой семьёй. Но дело-то в том, что надо сначала создать семью, то бишь жениться, потом расплодиться и пройти через ад взращивания детей в бедности. Потом превратиться в дедушку и бабушку и тогда оказаться в многочисленных потомках и родственниках, и якобы это ощущение посреди расплодившегося семени должно с лихвой компенсировать ад сожительства. Мною высказанное, естественно, не находит сочувствия у Мэри. Помню, моя бывшая жена пыталась противопоставлять чужие семьи нашей. И я думал, какая, к хую, у нас семья – ты да я. Тоже мне семья! Сегодня вместе, завтра врозь. Только дети перевязывают родителей по рукам и ногам, и эти путы начинают по праву именоваться семьёй.

Спрашивает, почему я не заезжаю к ней просто так, вдруг, а только в специально оговорённое время специально оговорённых дней. А когда я приехал раз без предупреждения и, поднимаясь по лестнице, столкнулся с ней, она удивлённо воскликнула: «А что ты здесь делаешь?» Это вместо восторженного бросания на шею. Мэри просит того, чего подсознательно совершенно не хочет, и тем самым толкает меня на поступки, которые будут способствовать невыносимости наших отношений, а следовательно, разрыву, на что у неё самой не хватает сил. Главное – не следовать её желаниям, а делать то, что хочу я. И так всегда.

Она меня благодарит за оплаченный мною обед в ресторане, только когда у неё хорошее настроение. В плохом настроении, она, пожалуй, злобно торжествует, что вынудила меня хотя бы на эти расходы, коль ей не удаётся вынудить меня на свадебные.

Деньги у неё не держатся. Они валяются скомканными в сумочке, и всегда оказывалось, что долларов 20 или 50 пропало неизвестно куда. Счёта в банке она не имела, поскольку не могла вести учёт тратам так, чтобы не забираться в отрицательные числа. Наличие пустого чека провоцировало её заполнить его, и сам чек казался ей олицетворением денег, которых на счёте, конечно, не было. Не имея достаточно денег на еду, она купила понравившийся диван за 1600 долларов, за который ей нужно будет расплачиваться полтора года.

Мэри решила сделать список того, что ей портит настроение и чего ей не хватает в жизни. И пришла к выводу, что всё сводится к деньгам, недостаток которых ограничивает её передвижение, покупки и т. д. Великое женское открытие перед прыжком в осознанную проституцию.

Мэри сказала, что решила обратиться к своему бывшему любовнику, ныне другу, Сэмми, чтобы он стал гарантом на заём для покупки машины. Я промолчал, ибо не хотел надевать с ней одну узду. А она небось ждала, что я с ней впрягусь.

Мы смотрели видео Тома Уэйтса, которое я не мог достать долгое время, потому что один индиец, владелец видеомагазина, в течение месяца водил меня за нос, говоря, что у него это видео есть, но на руках у клиента. Потом один из его помощников шепнул мне, что этого видео в магазине нет, а индиец пытается его заказать, но всё время забывает. Я позвонил в несколько других магазинов, и в одном Уэйте был. Я поехал и взял. Так вот сидели мы на диване и смотрели фильм. У Мэри начали катиться слёзы. Я хотел было принести ей коробку клинекса, но передумал, потому как это было бы мелкой заботой по сравнению с той, которой она требовала от меня. Когда фильм кончился, я сказал, что вот мечта наша исполнилась. «Какая?» – не поняла Мэри. Я говорю: «Фильм достали, что так давно хотели посмотреть». Она горько-иронически улыбнулась: «Это твоя мечта исполнилась».

Мэри пыталась разорвать наши отношения трижды, и каждый раз эти попытки приходились на субботу, поскольку в пятницу мы активно ебёмся после недельного перерыва, а в субботу похоть уже ослаблена, и в голову Мэри начинают лезть мысли о практическом.

Разговор Мэри по телефону с сестрой, с которой они не виделись и не говорили более года, состоял из подробного пересказа какого-то телевизионного шоу.

Вчера я переспал с новой бабой, и мгновенно Мэри отдаляется от меня и становится в мыслях чужой. И мне сразу кажется, что и она в этот день переспала с кем-то и тоже отдалилась от меня сердцем и, более того, не захочет больше со мной ебаться. А ведь лишь это волнует меня по большому-то счёту. И вот я звоню ей с усиленно бьющимся сердцем, в страхе, что потеряю такую пизду. Но она отвечает согласием как ни в чём не бывало.

Один из её любовников хотел продолжать им оставаться, несмотря на то, что Мэри решила с ним больше не совокупляться, а держать за друга. Но когда они по-дружески встречались, он так напивался в ресторане, что позволить ему возвращаться домой на машине пьяным Мэри не могла, а потому она оставляла его ночевать у себя. Было это якобы до моего пришествия. Ни верить, ни проверять не буду.

Купила-таки наконец машину, но не поехала сразу навестить сына, который должен был скоро уехать на каникулы, а отправилась повидать друзей чёрт знает куда. Вот какова мать! Таковой и женой будет. А ещё туда же лезть смеет.

Конец встречам наступает не потому, что у нас охладела ебля, – вовсе нет. Так как мы не живём вместе, то она достаточно остра. Конец наступает потому, что у нас исчерпались темы для разговоров: всё, что могли рассказать о своём прошлом, мы уже рассказали. Всё обговорили о сексе. Оставшееся не трогаем, из опасения травмировать друг друга. Будущего у нас нет, по её выражению. О настоящем мы говорим мало, ибо в нём мало что происходит. Посему мы оказываемся в молчании, и наступает скука, за исключением того времени, когда мы ебёмся. Это тревожит Мэри. Разбегаться сразу после оргазма для неё оскорбительно. Поэтому после оргазма наступает неудобство от молчания, которого раньше не бывало. Молчание настойчиво указывает на то, что говорить не о чем, а встречаться только для ебли она не хочет. То есть разлука наступает из-за молчания. Чтобы его избежать, я начинаю говорить обо всём, что произошло в мире со дня нашей последней встречи. Этим начинает заниматься и она. Но речь неминуемо сводится к сексу. И всё чаще на Мэри находит настроение, при котором сексуальная тематика ввергает ее в безысходную тоску. «Неужели весь мир состоит только из ебли!?» – взывает она в отчаянии.

Чтобы её успокоить, я лгу, что не весь.

Она встречает меня босиком, с грязными ступнями от хождения по грязному полу. Но вместе с тем она обожает, чтобы я ей делал массаж ступней и пальцев ног.

В Америке на женщин по-мужски реагируют только негры. Ну, прямо-таки – советские грузины. А коль белый, то – рохля. Чуть Мэри обгонит на велосипеде какого-нибудь мужика, катаясь вокруг озера, как он во что бы то ни стало обгоняет её и устремляется победно вперёд. И нет чтобы попытаться познакомиться – ни за что: лишь доказывает своё мужское превосходство. Но она как-то стала преследовать перегнавшего её, зная, что ему не выдержать долго высокой скорости, на которой она регулярно тренируется. И действительно, минут через пять он дал ей себя обогнать и остался позади, больше не пытаясь обгонять и тем более знакомиться, несмотря на то что Мэри сбавила скорость и позволила ему снова к ней приблизиться.

Нечто подобное я замечаю и у женщин за рулём автомобиля: они никогда не пропустят мужчину в узком месте, никогда не уступят ему дорогу, а будут переть на умышленно высокой скорости, не сбавляя даже тогда, когда это нужно, если видят тебя рядом. Оказавшись у руля, женщины получили силу и скорость от машины, которые приравняли женщину по мощи передвижения к мужчине, а часто ставят и выше его. Вот женщинам и кажется, что они сами такие сильные и независимые, и хотят утереть мужчине нос. Но утереть пизду им всё равно не удаётся без помощи мужчины. И за это они тоже мстят, прошмыгивая перед тобой на машине.

Шелли консультирует Мэри по венерическим заболеваниям. Первый мужчина, с которым Шелли переспала, заразил её мандавошками. Она не знала, что это такое, а когда неожиданно обнаружила, то сказала вслух перед родителями: «Ой, у меня в трусики букашки залезли». Родители сделали вид, будто ничего сказано не было. Она пошла потом к врачу, узнала, в чём дело, и вылечилась. Но родители так и не откликнулись на этот возглас. Это из области отношений родителей и детей.

Мэри не могла прожить больше полугода в одной квартире и переезжала в новую. Новая квартира поначалу казалась ей раем, всем, о чём она мечтала. Через месяц она Мэри надоедала, а ещё через два ей уже было там противно, и она начинала подыскивать новую. Каждый месяц она меняла в квартире расположение своей немногочисленной мебели. Кочевница, которая тщетно мечтает об оседлой жизни.

За всё наше время вместе она научилась только одной форме заботы обо мне: покупать минеральную воду или соки, чтобы мне было что выпить сразу после пробуждения у неё в субботу, ибо я люблю попить чего-либо сразу как проснусь.

Хорошо, что она потребовала разговора по душам после ебли, а не до. Я сказал, что не хочу разговаривать, и ушёл. А если бы до – пришлось бы умасливать разговором, чтобы дала.

Я сказал ей, что в день её рождения пришёл на место нашего знакомства, сел туда же, где мы сидели, и вспоминал о ней. Мэри умилилась, была тронута, согласилась на встречу. А на самом деле я никуда в тот день не ходил, а ёб другую бабу.

Первое сексуальное впечатление детства: озлобясь за что-то, отец бросал в Мэри порнографические журналы, которые в доме лежали стопками. Мэри тайно брала их в туалет и рассматривала. В журналах были изображены не совокупления, а только женщины с раздвинутыми ногами. Первое возбуждение Мэри испытала от вида женских половых органов. Потому ей всё время и хотелось, чтобы её любовник совокуплялся с другой женщиной, а она бы смотрела. Но ревность и боязнь потерять мужчину были настолько сильны, что подавляли её фантазии.

Её мать в четвёртый раз замужем. Мэри настаивает, что мать не спит со своим нынешним мужем, что у них платонические отношения. Живёт она с ним только потому, что у того есть дом, а мать бедна и жаждет иметь собственный дом. Когда у этого «полумужа» обнаруживают рак лёгкого и кладут в больницу, мать решает от него уйти. Мэри приезжает на одолженном грузовике и помогает матери разом вывезти всю мебель. Оставляют только стул посреди гостиной. Когда муж приходит из больницы, чтобы умереть дома, – нет ни жены, ни мебели, лишь записка о решении развестись. Наглядный пример «беззаветной преданности». Представляю, как недалеко укатилась Мэри от своей матери.

С полными губами злая морда, но зверски красивая.

Раз в несколько месяцев у Мэри распухала щека от больного зуба. К врачу она не шла, так как у неё не было денег, и несколько дней она ходила обезображенная и принимала аспирин. Потом опухоль спадала.

Её отец получил ранение головы в результате какого-то несчастного случая и с той поры разительно изменился. Однажды он взял Мэри и её сестёр на Рождество к бабушке, что жила в сотне миль от них. Бабушка подарила отцу большую коробку печенья, которое должно было утешать его в одинокие вечера на ферме. Ночью перед отъездом дочки добрались до коробки с печеньями и съели все до одного. Когда отец обнаружил пустую коробку, он разозлился не на шутку. Настало время возвращения домой. Девочки и отец сели в машину – путь длился около двух часов. Отец надел на себя шубу, и девочки удивились, зачем она ему в тёплой машине. Только они отъехали, как отец включил кондиционер, и зимний воздух, ещё более подмораживаемый кондиционером, хлынул в машину. Девочки стали шуметь и возмущаться, тогда отец включил радио на полную мощь и заглушил их крики. Так, оглушённые и замёрзшие, девочки терпели наказание, пока не доехали.

Когда Джули познакомилась в парке со своим будущим мужем, она, в восторге от знакомства, пришла с ним к стоянке, где была его машина, которую она ещё не видала. «Только бы не та, красная», – подумала она. Но будущий муж привёл её именно к ней. В медовый месяц муж проявлял мало интереса к телу жены, тогда как она горела, желала, томилась ненасытностью.

У Джули два сына: трёх и четырёх лет. Я спрашиваю старшего:

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Кровью.

– Кровью??? – переспросил я.

– Да.

– Почему?

– Потому что это – жизнь.

Мы с Джули сидели в ресторане, но тогда ещё не были любовниками, а только говорили об этом, как будто это было не в наших руках, а кто-то свыше должен был распорядиться, и мы ждали этого приказа. Джули оттягивала соитие под предлогом, что если она отдастся, то она, мол, отдаст всю себя, а для этого ей нужно лучше узнать меня. Известный женский пиздёж, в который почему-то хочется верить, когда баба очень нравится. С одной стороны, это меня радовало, так как я думал, что уж если она мне отдастся, то всё – она будет на крючке. С другой стороны, меня бесило это оттягивание, которое мне представлялось холодным взвешиванием, примеркой меня к её продуманным планам. Но Джули была так нежна и так восторженна, так не сводила с меня глаз, что у меня не возникало никаких сомнений в её влюблённости. Одной из причин оттяга была её якобы менструация. Я заверил её, что меня это не только не отвращает, а притягивает ещё больше, так как все соки её для меня желанны. Джули сказала, что вообще-то менструация и её не смущает, но в первый раз ей хочется, чтобы всё было без всяких «излишних моментов». Когда в ресторане она поднялась, чтобы пойти в уборную, она попросила меня посмотреть, не протекла ли кровь у неё на юбку. Такая интимность по отношению ко мне, ещё не любовнику, покоробила меня бестактностью. Получалось, что она так опасалась смущения при совокуплении, которое легко уничтожается наслаждением, и в то же время она совершенно не смущалась обстановки вне спасительного наслаждения, где смущенье-то и должно иметь место. Я заверил её, что кровь не проступила, и она пошла мочиться со спокойной совестью. Это была не интимность, а всё то же обещание интимности, которое опять-таки было подловатой оттяжкой.

Наша первая после знакомства встреча с Джули была у книжного магазина, у которого я всегда назначал свидания, так как мог просматривать книги, поджидая бабу. Сначала я не узнал Джули, она оказалась весьма высокой – я познакомился с ней, когда она сидела. И волосы у неё были забраны назад, а не распущены, как тогда. Мы пошли в ресторан и заказали поесть. Ей нужно было якобы ложиться спать в десять вечера, потому что она должна была идти на работу к пяти утра. Поэтому я назначил встречу на четыре часа, а в семь вечера я должен был встретиться с Мэри. Джули заказала омлет, который почти не ела. Я заказал кусок замечательного шоколадного торта, который мы съели вместе. Тогда я и узнал, что у неё два сына, которые живут у бывшего мужа, и она их только навещает. Меня это сразу насторожило – что это за мать, которая оставляет малых детей у мужа и только их, видите ли, навещает. А что же по поводу материнских чувств? Но я был слишком очарован её обликом, чтобы долго размышлять на эту тему.

Когда мы проводили вместе две ночи в отеле, уехав на выходные, Мэри спала на одном конце кровати, а я – на другом, без малейшей попытки прикоснуться друг к другу во время сна. После нескольких оргазмов я в себе не чувствовал никакого желания прикосновений. От похоти сначала бросаюсь на неё, но после каждого оргазма поражает удивление: а на хуя рядом это ненужное, чужое и чуждое тело? Когда у нас свидание, то возникновение этого чувства становится сигналом для спасительной разлуки, а при совместной ночёвке в другом городке остаётся только отодвинуться друг от друга на разные концы кровати.

Почувствовав, что в этот вечер я от неё не отстану, пока не исследую её глубины специально созданным для этого инструментом, Джули сказала:

– Хорошо, я скажу тебе, что волнует меня. У меня перевязаны трубы, и я не смогу иметь от тебя детей, если ты когда-нибудь захочешь. И я всё время боялась, что, узнав об этом, ты больше не захочешь видеть меня.

Поначалу волна нежности, радости, умиления и тепла захлестнула меня: «Вот ведь, она так влюблена в меня, что уже планирует возникновение во мне желания иметь от неё ребёнка. Она так влюблена в меня (милый рефрен), настолько дорожит мной, что мысль о возможной разлуке делает её такой противоестественно скованной». И другая мысль пришла мне в голову: «Как здорово, что не нужно будет предохраняться!» Я ринулся её заверять, что она, а не наши не существующие ещё возможные дети, представляет для меня сокровище. Что если мы действительно захотим, то можно сделать операцию по «развязыванию» труб.

– Но это очень дорого, – здраво заметила Джули.

Меня это покоробило, но пизда была так близко, что я решил не принимать это во внимание.

– Деньги не будут проблемой, если мы чего-то захотим, – заверил я её, не переставая целовать в шею – суперчувствительное место, в чем она мне призналась и о чём я догадывался сам, слыша, как учащается её дыхание, когда я добираюсь до шеи.

– Тогда у меня как камень с плеч долой, – сказала Джули, встала с дивана, подняла юбку и стянула трусики. Тёмный лобок засверкал в тёмной комнате, и я припал к нему лицом. Она прижала к нему мою голову. Я подтолкнул её обратно к дивану, снимая её юбку через голову, потому что снять через широкие бёдра было бы невозможно. Джули легла и раскрыла ноги, между которыми я нашёл сочащуюся плоть, дающую о себе знать волшебным запахом. Я стал лизать её эпицентр, и она потянулась к моему, прижимая мои ягодицы. Мы исполнили «69» на пятерку. Судя по её стонам, а также по неслышным приметам. Вернувшись в «66», я любовался её влажным лицом, на которое падал из окна свет уличных реклам. На всякий случай я спросил её, кончила ли. Она закивала, прижимаясь ко мне. Джули, водя рукой по волосам на моей груди, сказала:

– Ты знаешь, каждая женщина мечтает о таком мужчине, как ты.

«Точное попадание», – подумал я, нежась. Диван был узок, спинка мешала – чтобы развести ноги, Джули приходилось опускать одну ногу на пол. В то время мне даже не пришло в голову, что это диван-кровать.

Дети наконец заснули в соседней комнате. Но прежде чем заснуть, они несколько раз прибегали взять какую-нибудь игрушку. Мы сидели на диване и смотрели телевизор. Набеги детей стали меня раздражать. А Джули спокойно спрашивала их, что на этот раз им понадобилось, а несколько раз вообще ничего не спрашивала, а просто следила за ними спокойным взглядом. Наконец они угомонились.

– Я не хочу раздеваться, вдруг кто-нибудь проснётся и прибежит сюда, – сказала Джули заговорщически.

– Хорошо, давай не раздеваться, – согласился я, обнимая её.

Джули сняла джинсы и трусики и надела юбку на голые бёдра. Она встала надо мной, приподняв руками юбку, как полусветская дама. Я приспустил брюки, и она насадилась на меня, мокрая и легко проницаемая. Она явно наслаждалась своей властью надо мной, и в этом, видно, состояло её основное наслаждение. Дождавшись, когда мой пыл иссяк, она соскочила с меня и, прижимая ладонь к пизде, чтобы не накапать на пол, засеменила в ванную.

Я намеревался кончить ещё пару раз и дать ей больше времени, чтобы собраться с силами и дотянуться до оргазма, но она вернулась и напомнила мне, что завтра ей нужно подыматься в шесть утра. «Тебе же хуже», – подумал я, натягивая брюки. Я утешал себя тем, что мы встретимся через несколько дней и детей не будет под боком.

Джули позвонила и отменила наше свидание под предлогом плохого самочувствия. Я не хотел давать ей спуску и сказал, что тотчас приеду её проведать. Она просила не приезжать, а потом, под нажимом, нехотя согласилась. Когда я примчался к ней, она открыла дверь с вялым лицом, и мы прошли в гостиную. Она легла на разложенный диван.

– Э, так он раскладывается! – удивился я и почувствовал, что она отняла от меня значительную часть наслаждения – лежать рядом с любовницей, а не втискиваться в сидячую часть дивана. Джули нарочно скрывала пространство дивана, чтобы вытеснить меня, чтобы не давать мне слишком много места в своей жизни. Она не хотела, чтобы я оставался у неё на ночь и вообще задерживался. А я-то думал, что диван не раскладной и она спит скрючившись, и мне тогда не хотелось вслух удивляться такому неудобству, чтобы не оскорбить её замечанием о плохой мебели. А теперь я был оскорблён.

Она лежала в стороне от меня, закрыв глаза, но тотчас открывала их при любом моём движении. Она была в джинсах, которые послушно повторяли каждый изгиб роскошных изъявлений её бёдер и крепких стройных ног.

– Я просто устала, и у меня болит живот, – сказала она, глядя в сторону. – У меня, наверно, температура.

Я положил руку на её лоб, но он не был горячим. Я стал гладить её волосы, но она сделала движение головой, уходя из-под моей руки, показывая, что моя рука ей мешает. Я убрал руку. Джули сказала, что она весь день ничего не ела.

– Тебе нужно побольше пить, – сказал я врачебно.

– У меня пустой холодильник.

– Я сейчас сбегаю, куплю тебе еды и питья, – резво предложил я.

– Нет, не надо, спасибо, – твёрдо сказала Джули, – я просто хочу спать, сон для меня – лучшее лекарство.

– Я лягу с тобой, и мы заснём вместе, – предложил я, предвидя её протест, который незамедлительно и был высказан.

– Нет, я хочу спать одна. Ты знаешь, я не хочу быть невежливой, но я хочу, чтобы ты ушёл.

– В чём дело? Что с тобой приключилось?

– Ничего, просто я плохо себя чувствую и хочу спать. Мы с тобой встретимся через несколько дней, и всё будет в порядке.

И тут я не выдержал, вытащил пистолет и ткнул его ей в рот.

Она раскрыла глаза в два приёма: сначала, чтобы увидеть, что это ткнулось ей в губы, а потом в два раза шире, когда поняла, что это.

– Заткнись, и ни звука, а то вмиг сдохнешь.

Джули лежала с приоткрытым ртом, боясь пошевелиться, чтобы пистолет не кончил.

Я вытащил из кармана глушитель, навинтил на ствол и снова ткнул ей в рот.

– Это глушитель, – пояснил я, – выстрелю, и никто не услышит. Поняла?

Джули смотрела на меня в ужасе и тряслась.

– Поняла? – переспросил я более грозным голосом.

– Да, – проговорила посмевшая отвергнуть меня возлюбленная.

– Рассказывай, что произошло, я же вижу, что ты крутишь. Уж не думаешь ли ты, что я поверил в твою болезнь? Только правда спасёт тебе жизнь, – сказал я и, чтобы снять возникшую помпезность, левой рукой ударил её по щеке. Впрочем, это тоже оказалось мелодраматично. Но тут она со страху громко выпустила газы, и тогда на сцену вступил махровый реализм. Краска залила её лицо.

– До конца, до конца, всю правду, – ухмыльнулся я, уперев глушитель ей в лоб, чтобы высвободить ей рот для речи.

– У меня свидание с другим мужчиной, – сказала она запинаясь.

– А какого ж хуя ты мне врала?!

– Я боялась, что ты рассердишься.

– Правильно, что боялась. Раздевайся.

Она хотела подняться с кровати.

– Раздевайся лёжа, – приказал я, убирая пистолет от её лба, но держа направленным на неё. Если бы дать ей хотя бы сесть, то она обрела бы большую подвижность и смогла бы попытаться бежать или сопротивляться.

Джули лёжа сняла рубашку, стянула джинсы с таким усилием, будто сдирала с себя кожу, – так плотно они её облегали. Щёлкнула застёжкой лифчика, и он обвис, открывая плотные большие груди. Я сорвал с неё лифчик и бросил на пол. Она приподняла бёдра и стянула вниз трусики. Всё это время она не сводила с меня взгляда, в котором я различил помимо страха и ненависть. Наконец-то я видел её бёдра при свете дня. Они были бездонны.

– Разведи ноги!

Она развела, и слёзы потекли у неё из глаз:

– Не убивай меня. У меня дети, ты же знаешь.

– Говори правду и тогда выживешь.

– Хорошо, – заверила она.

– Когда у тебя свидание?

Она посмотрела на стенные часы:

– Через сорок минут.

– Где?

– Здесь. Он должен позвонить перед выездом.

Тут у меня возник хороший план.

– Когда он позвонит, скажешь, что ты откроешь ему дверь и будешь ждать его в постели.

– А ты где будешь?

– А я спрячусь в этот шкаф и буду наблюдать за вами, как вы ебётесь. И если ты пикнешь, то ни тебе, ни ему не жить.

– Зачем тебе всё это? – с тревогой спросила она.

Тут раздался телефонный звонок.

Я подошёл к Джули, приставил к её затылку глушитель и кивнул в сторону телефона.

– Скажешь, что ты откроешь ему дверь и будешь ждать его в постели, – повторил я.

Джули сняла трубку. Это был он. Я слушал, что он говорил, приложив ухо к трубке, но не убирал дула с затылка Джули. Мужчина сообщил, что выезжает и будет через полчаса. Джули сказала, что я требовал, и он обрадовался, пообещал, что сразу прыгнет к ней в кровать, чуть переступит порог.

«Так, теперь нужно успеть сделать всё по плану», – думал я, глядя на голую Джули, которой я снова приказал лечь.

– Как ты кончаешь? Что тебе нужно для этого? – спросил я.

– Я не могу кончить с мужчиной. Мне нужен палец. Или вибратор.

– Где вибратор?

– В шкафу.

– Иди, возьми его. Будешь суетиться – я держу пистолет на твоей спине.

Мы вместе подошли к стенному шкафу, и она вытащила вибратор из-под тряпок, лежавших на полке. На одной из полок я увидел початую бутылку виски. Я взял её с собой.

– Ложись, – приказал я и протянул ей бутылку, – пей.

– Я не смогу, я не пью виски без воды.

– Пей, – повторил я и ткнул бутылку так, что она ударилась об её зубы. – Сделай большой глоток.

Джули подняла бутылку и хлебнула. Закашлялась, но проглотила. Я наклонился к ней и поцеловал её в раскрытые губы. Изо рта пахло пьянью. Я пить не хотел, чтобы, чего доброго, не потерять контроль над ситуацией.

– Ещё один глоток, побольше.

– Я не могу больше.

Тут я влепил ей пощёчину позвонче первой – пора было преходить от слов к делу. Она глотнула и снова закашлялась.

Я вставил вилку в розетку и подал ей вибратор. Она взяла его в руку, но не включала. Картинка была прекрасной: голая баба, в одной руке бутылка, в другой – вибратор, и морда испуганно-пьяная.

– Ещё глоток, – скомандовал я. На этот раз Джули отхлебнула беспрекословно.

Виски возымело действие, глаза её заблестели, и она расслабилась. Я забрал у неё бутылку и приказал пустить вибратор в работу.

– Если не кончишь, я тебя кончу. Но если будешь притворяться, у тебя голова завибрирует от моего вибратора, – сказал я, погрозив пистолетом.

– Мне для этого нужно много времени, – сказала она смущённо.

– Как много?

– Минут пятнадцать.

– У нас время есть, – сказал я, – а когда останется минуты две, я в тебя войду и мы кончим вместе.

– Хорошо, – сказала она и хмельно улыбнулась.

Я уже давно отвел пистолет, но не думал выпускать его из рук.

Джули включила вибратор, и он громко зажужжал. Но когда она прижала его к клитору, жужжание стало почти неслышным, будто до того он жужжал от голода, а когда приладился к нужному месту, то и затих. Джули водила им по клитору то вверх и вниз, то кругами. Я заметил время. Через минут пять вибратор стал издавать брызгающий звук, так как пизда намокла и вибрация в жидкости издавала иную гармонию. На лбу и на носу Джули стали выступать капельки пота. Лицо её порозовело. Живот напрягался и снова расслаблялся, будто она занималась дыхательной гимнастикой. Я вытащил член и взглянул на часы. Прошло десять минут.

– Давай скорей, – сказала Джули. Я встал над ней в «69», и сунул ей член в рот, встретивший его радостным языком. Я вставил палец ей во влагалище, а потом просунул глушитель, но так, чтобы он не касался стенок своей холодностью, которую бы Джули заметила. Я держал глушитель в своих пальцах, как бы щепотью. И когда она кончила, кончил и я, дал ей всё проглотить, а потом нажал на курок. Влагалище сработало как дополнительный глушитель. Джули дёрнулась и замерла.

Из пизды полилась кровь. Можно было подумать, что у неё началась обильная менструация. Я поднялся и посмотрел Джули в лицо. На нём было удивление, что особо подчёркивалось широко открытым ртом. Я влил в него остаток из бутылки, и Джули не захлебнулась, не закашлялась, виски легко прошло внутрь тела. Бутылку я решил взять с собой – это единственное, к чему я прикасался. Я накрыл Джули покрывалом и пошёл в ванну, взял полотенце и через него, не прикасаясь ни к чему, выключил светильник на потолке и включил ночник. Голову Джули я повернул в сторону от двери. В комнате стоял полумрак, и было полное впечатление, что Джули спит, повернувшись спиной ко грядущему любовнику. Последнее, что я сделал, – это выдернул провод из телефона.

И тут раздался звонок в уличную дверь. Я посмотрел на часы – любовник был пунктуальным. На свою голову. Я нажал кнопку на стене, открывающую замок уличной двери. Полотенце я бросил на пол. Я вышел из квартиры, оставив дверь чуть приоткрытой, и стал спускаться с восьмого этажа по лестнице. Все пользовались лифтом, и по ней, как правило, никто не поднимался выше второго этажа. Я вышел на пустынную тёмную улицу, пряча бутылку под полой пиджака. Пистолет распирал внутренний карман. Я сел в машину, запаркованную напротив окон Джулии. Я решил посидеть и понаблюдать. Окна мёртвой Джули были ещё тёмные. Потом я услышал мужской вопль, вспыхнул свет, шторы раздёрнулись, в окне появилась голая фигура мужчины, явно паникующего. Потом он исчез. Пора было уезжать. И я уехал, никем и никогда не опознанный.

Так я мстил Джули в своих мечтах. А в действительности я уехал сразу после её фразы: «Мы с тобой встретимся через несколько дней, и всё будет в порядке».

Я знал, что никаких встреч не будет, и уехал, пожелав ей скорейшего выздоровления.

Джули указала с самого начала, чтобы я не просто целовал или лизал ей грудь, а забирал её как можно больше в широко раскрытый рот и только тогда лизал сосок языком, припёртым грудью к самой глотке.

Встретил Новый год вдвоём с Мэри у меня в доме. Я купил ей в подарок наручные часы. У неё не было часов, говорит, что мечтала о них. Я не знал о её мечте, но угадал. Она была счастлива и целовала меня не благодарно, а нежно и со страстью. Я взял напрокат три видео, и в новогоднюю ночь мы посмотрели один обыкновенный и ещё половину порнографического фильма. К середине мы «накончались», как говорила одна моя близенькая знакомая, и досматривать стало неинтересно. Если бы не фильмы, то уж не знаю, чем бы мы всё это время занимались, – заскучали бы. Ну, пожрали, выпили. Пошли спать в час ночи. Поспали. И мне приснилось, что я стал чинить вентиляционный мотор отопительной системы в доме, потому что мне показалось, что он слишком громко шумит. Вдруг он включился, и ременная передача зажала мою кисть. В доме никого нет, мне не вытащить руку, и я таким способом умираю, глядя на ручные часы.

Утром мы проснулись в десять, и Мэри потянулась обнимать меня. С добрым утром и с Новым годом! Потирая её живот вставшим поутру членом, я спросил, не хочет ли она воспользоваться его состоянием. Мэри сказала, что никогда нельзя пренебрегать хорошей эрекцией, и уселась на него. Скача на мне, она вся взмокла, но не могла себя доконать. Я лёг на неё и, зная её любимое, довёл до обрыва и столкнул в него. Она полетела, закричав. Приземлившись и успокоившись, она стала с благодарностью покрывать меня поцелуями. Потом мы приняли душ и позавтракали, посмотрели видео про скандал Парфюмо. Этот фильм вызвал у меня раздражение торжествующим лицемерием, когда из-за того, что мужчина совокупился с женщиной, погиб человек, полетело правительство и поднялся такой вой по всей стране. Впрочем, гибель человека, падение правительства и вой – для человечества явления того же порядка, что и совокупление с женщиной.

Почему, подумал я, правительственная ебля так задевает простых смертных, и члены правительства рискуют своей карьерой, если их уличают в половой жизни? Происходит это потому, что власть всегда рассматривается человечеством как явление божественное, перед ней преклоняются, как перед божеством. Царская власть считалась властью, данной Богом. Но Бог в христианстве – существо прежде всего бесполое, и когда властелина застают за еблей, вся его божественность исчезает и его низвергают. Античные боги, которые еблись направо и налево, создавали и ебущихся правителей, и их половая жизнь была для народа объектом почитания, а не ненависти. Совокупляться на виду для античного правителя значило уподобляться античным божествам. Совокупляться на виду для христианского правителя – доказывать свою непричастность к Богу, а значит, заслуживать свержения. Бог не ебётся – вот до чего доучило христианство.

После этого фильма и моего раздражения им нам уже было абсолютно нечего делать, и я предложил Мэри отвезти её домой, за что она и сама радостно ухватилась, потому что якобы Конни, которая всегда устраивает обед 1 января, якобы пригласила её и она собирается якобы пойти. А меня пригласить Мэри и не пыталась. Но это и к лучшему. Необходимо держаться на расстоянии, а не ввергаться в ежеминутное торчание друг у друга перед носом. А то и от ебли ничего не останется. Когда мы ехали в машине, она поцеловала меня и сказала: «Спасибо, что ты встретил со мной Новый год – так замечательно столько раз заниматься любовью». Вот это – по-деловому: не признание в любви ко мне, а признание в любви к ебле. Не об этом ли я мечтал? Чтобы баба меня хотела только для ебли, как и я – её, и чтоб без всяких там претензий на любовь.

Когда я вернулся домой, мой телефонный ответчик мигал, призывая моё внимание. Там была запись Мэри: «Я хотела, чтобы тебя ждала эта запись, когда ты придёшь. Я сижу за своим столом, и ноги у меня ватные, наверно, из-за того, что мы так много занимались любовью. Я думаю о тебе. Счастливо, и с Новым годом».

Небось хотела сказать, что, мол, люблю или еще что понежнее, но язык не повернулся, и тогда сказала мне про свой ёбаный стол, на который мне накласть, и повторила то, что уже говорила мне в машине. Ох уж мне эти бабы с забитыми эмоциями! Я решил ей не перезванивать. Потому что после такой записи мне было нечего сказать. Если бы она раскололась в нежности, мне надо было бы ответно среагировать, но при такой эмоциональной немощи мне сказать ей действительно нечего. Вот захочется снова, тогда и позвоню.

Но вечером она звонит сама:

– Я хочу с тобой поговорить. У тебя есть время?

– Для тебя – всегда. Что-нибудь случилось?

– Просто я думаю о наших отношениях. Мы о них никогда не говорили. И я ни на что не претендую. С самого начала я рассматривала нас только как любовников и всячески старалась сохранить всё на этом уровне. То есть я постоянно сдерживала свои чувства. Но чем больше я тебя узнавала, тем больше ты мне нравился. И тем труднее мне теперь. Я всегда считала, что ты относился ко мне только как к объекту похоти.

Я почувствовал, что сейчас мне нужно срочно опровергнуть такую интерпретацию. И она этого опровержения ждала.

– Ты права, Мэри, мы никогда не говорили о наших отношениях. Я чувствовал, что ты стараешься сдерживать свои чувства. И я счастлив, что ты теперь не хочешь их сдерживать. Я же полюбил тебя, углубляясь в тебя всё больше и больше.

И мы хихикнули над двусмысленностью последней фразы, что сняло нараставшую драматичность, которая была ни к чему. Я научился-таки произносить слово «люблю» без внутреннего напряжения от якобы необходимости возникновения обязательства сказать Б, сказав А. То есть раз люблю, то и давай жениться. Теперь это слово я могу втискивать в любую ситуацию, и что самое интересное, что оно везде смотрится привлекательно, во всяком случае для той, к которой в тот момент оно обращено.

– Я так счастлива, что ты мне это говоришь. Я поняла, что ты тоньше, лучше, душевно богаче, чем хочешь казаться.

А я думаю: «И всё-таки не поворачивается у тебя язык сказать мне, что ты меня любишь».

Мэри тем временем продолжает:

– Я больше не хочу постоянно сдерживать себя, давить на тормоза.

– Зачем же давить на тормоза, – подхватил я, – если повсюду зелёный свет.

– Ты так всё верно говоришь, – засмеялась она с облегчением. – Ну, теперь у меня на душе спокойно. Не буду больше отрывать тебя от твоих занятий. До скорой встречи.

И она поспешно повесила трубку.

От следующей встречи я ожидал потока чувств из бестормозной системы. Но потока не было, правда, была новая струйка. «Не всё сразу», – подумал я, глядя на неё со спокойствием и с холодком в сердце.

Чуть мы опомнились от оргазма – телефонный звонок. Обыкновенно Мэри даёт включиться ответчику – не хочет от меня отвлекаться. Слышим: «Мэри, это твоя мама. Я…» Мэри вскакивает с кровати и несётся в другую комнату, где стоит телефон. С месяц назад её мать так же звонила, но пока Мэри добежала до телефона, мать уже повесила трубку. Теперь Мэри несётся изо всех сил. На этот раз она успевает сорвать трубку и ответить матери до того, как линия разъединилась. Начинается разговор, из которого я понимаю, что мать с мужем, шофёром грузовика, находятся в нашем городе, но где-то у чёрта на рогах. Мэри загорелась повидаться с матерью, и я милостиво предлагаю её подвезти, но вопрос – кто привезёт её обратно? Не буду же я торчать с ними всё время их бесконечного свидания. Мэри просит мать перезвонить через десять минут, чтобы пока обдумать, что делать. Она прибегает обратно в кровать, и я начинаю помогать ей выработать стратегию. (Вечно я встреваю в личную жизнь бабы и всё пытаюсь ей помочь, и всё в папочку играю, и вечно это боком выходит.) А стратегия такова, чтобы её мать согласилась приехать и переночевать у Мэри и Мэри смогла бы побыть один на один со своей матерью, которая всегда избегала оставаться с дочерью наедине. Я повезу Мэри к чёрту на рога, там возьмём её мать и, с позволения грозного супруга, я привезу их к Мэри. А утром муж на своём грузовике заедет за матерью. Сложность в том, чтобы уговорить мать, которая пуще смерти боится оставить мужа одного. Я советую Мэри поговорить не с матерью, а с отчимом и прямо сказать ему, что она соскучилась по матери и хочет побыть с ней вдвоём, и пусть отчим не обижается на это. Звонит телефон. Мать. Мэри излагает план. Мать пугается. Мэри просит к телефону отчима. Мать нехотя его зовёт. Тот без всяких усилий соглашается и даёт адрес, где разгружается его грузовик и где они будут нас ждать. Мы быстренько одеваемся, и Мэри благодарит меня за готовность ей помочь, а я говорю, любуясь своей добротой, что рад ей помочь, видя, что встреча с матерью значит для неё так много.

Мы выехали в девять вечера. Я нашёл на карте автостраду, номер которой дал отчим. Поехали. Едем-едем и чувствуем, что уводит нас дорога в сторону. А самое главное, что туман такой, что почти ничего не видать. От дальнего света фар всё становится молочным, так что я еду со скоростью велосипеда. Съезжаем в сторону, чтобы спросить дорогу, но заправочная станция закрыта, спрашиваем в пустом ресторанчике у официанта. Он ничего не знает, кроме дороги домой, пешком через лес. Едем в другой ресторан, что напротив. Мэри выходит, чтобы спросить. Там одна объясняет, восклицая и размахивая руками, и я вижу по лицу Мэри, что теперь ясно, куда ехать. Мэри возвращается и говорит, что нужно ехать обратно. Но я точно помню, что по карте направление было верным. Однако туман – может быть, я не заметил выезд. Мы едем обратно, пересекаем дорогу, которую не надо было пересекать, судя по карте. Я сворачиваю опять, но все магазины и заправочные станции закрыты. Видим, стоит одинокий телефон-автомат. Подъезжаем к нему, я звоню в полицию, и мне полицейский объясняет, что да, мы едем верно, что нужная дорога скоро появится. Я начинаю чувствовать себя учителем географии из ильфовских записных книжек, который, не найдя Берингова пролива на карте, сошёл с ума. Так и я помню, что на карте нужная дорога была в другом месте. Ну, хорошо, едем – должен же полицейский знать. Вот наконец появился указатель, что действительно через две мили будет нужная дорога. А Мэри между тем не раздражается, спокойна, лишь посмеивается и поглаживает меня, сожалея, что впутала. Только редко поглаживает, я хочу, чтобы всё время поглаживала. А я раздражаюсь всё больше потому, что надо было мне, водителю, говорить с её отчимом, когда дело дошло до поворотов, номеров, ориентиров, но мне тогда показалось неудобно встревать. Деликатность ёбаная! То есть глупость меня одолела, вот теперь и расплачиваюсь, правда, только раздражением усиливающимся, и думаю, что только бы в аварию не попасть в этом загустевшем тумане. Выехали на нужную дорогу, ехать нужно до 101-й улицы. Едем, появляются 70-я, 71-я, но не улицы, а авеню. Что-то не то. Улицы должны быть перпендикулярны авеню. Едем обратно, оказывается, нужно было свернуть направо, вместо того чтобы ехать прямо. Но опять не у кого спросить. Всё закрыто в этот час в этой дыре. Наконец видим в будочке у заправочной станции сидит некто. Подъезжаем – девица. Где, спрашиваем, 101-я улица. Она указывает в том направлении, откуда мы вернулись. Но там авеню, а нам нужна улица. Девица делает большие глаза и опять повторяет то же самое. «Послушай, – взрываюсь я, – ты знаешь разницу между авеню и улицей??!!» Девица опять поёт свою песню.

– От неё толку не добьёшься, – говорит мне Мэри, и я размениваю у девицы доллар на четвертаки, чтобы было на что позвонить, коль придётся. Подъезжаю к телефону-автомату, ищем карту в телефонной книге, но страница с картой выдрана. Я опять звоню в полицию, и мне говорят, что в этом районе вообще нет авеню, а только улицы. Тут мне закрадывается мысль, что либо отчим Мэри ошибся, либо Мэри, но должна была быть в адресе именно 101-я улица. Мы устремляемся обратно в направлении, от которого отказались. Туман на этой узкой дороге такой, что еле видишь на метр перед собой. Кое-как добрались до 101-й, свернули направо, как указал отчим, и стали искать огромный склад. Склад нашли, но грузовика не было. Двери склада закрыты. Объезжаем вокруг в поисках ворот для грузовых машин. Видим, в задние ворота въезжает грузовик, но не тот. Мэри побежала к воротам, поскользнулась и упала. Поднялась и, прихрамывая, поковыляла дальше. Она всё время поскальзывается и падает, во всяком случае, так она объясняет мне свои синяки, появляющиеся на заду и ляжках. Не на внутренних сторонах ляжек. Теперь я видел возможное подтверждение правильности её объяснений. Она вошла в склад и через несколько минут вернулась. Грузовик отчима недавно уехал.

Было уже полдвенадцатого ночи. Так мы и уехали обратно сквозь тот же туман. Я решил зайти к ней домой, чтобы посмотреть на карте номер дороги, по которой мы должны были ехать. Оказалось, что есть две автострады под тем же номером, но один обведён кругом, а другой квадратом. На ответчике мать Мэри оставила сообщение, что они ждали её до одиннадцати часов вечера.

– Что ж, не суждено было тебе увидеться с матерью, да и меня показать, – сказал я.

– Да, – подтвердила Мэри с виноватым смешком.

Мэри сказала, что недавно почувствовала то, чего давно уже не чувствовала: она поняла, что, когда приходит домой, там её никто не ждёт, а ей так захотелось, чтобы её там кто-то ждал.

– Что же ты сделала, испытав это ощущение? – спросил я.

– Я не пошла домой, – сказала она улыбнувшись.

И я улыбнулся в ответ, но больше не продолжал разговора на эту тему. А ведь разговор вёлся к тому, чтобы я предложил ей жить вместе, хотя она и не сказала прямо, что ей хотелось бы, чтобы ждал её дома я. Но это подразумевалось. Мэри явно давала мне понять, в каком направлении она хочет, чтобы развивались наши отношения. Мне следовало прикинуться дурачком и сказать: «Что ж, тебе нужно снять квартиру побольше, чтобы жить с подругой, а не одной». Или порезче: что ж, ищи того, с кем бы тебе захотелось жить вместе. Но тут она могла сказать, что нашла и что это я. Так что следовало бы сказать, чтобы она искала того, кто бы захотел с ней жить вместе.

Мэри решила перестать принимать противозачаточные таблетки, так как у неё появились головокружения – первый симптом того, что она слишком долго их принимает. Она решила пойти к гинекологу и вставить пружинку. Таблетки она прекратила принимать перед самым началом месячных, и мы никак не предохранялись. Но месячные не наступали. И вот уже около двух месяцев, как их нет. Мэри сказала, что в понедельник пойдёт сделать анализ на беременность. А когда я позвонил вечером, чтобы узнать результат, она сказала, что у неё не хватило духу пойти к врачу. «Ты что, думаешь, что беременность пройдёт сама собой, если ты не будешь на неё внимания обращать?» – спросил я. Когда в пятнадцать лет Мэри забеременела в первый раз, то она не позволяла себе думать о смысле прекращения менструаций, пока у неё не вырос живот, – всё говорила себе, что такое с ней случиться не может. Поэтому я напомнил ей о прошлом. У неё было по меньшей мере два аборта после рождения ребёнка, так что она уже знает, что это такое, и боль принимает без паники. Мэри пообещала, что пойдёт к врачу в среду, в день Валентина, день влюблённых, и извинилась, что не пошла в понедельник. Я великодушно сказал, что она передо мной ни в чём не виновата, что дело это наше общее. Я радел только об одном – не дать ей повода подумать, будто я не прочь иметь от неё ребёнка. Она мне как-то говорила, что хотела бы попробовать родить второй раз. И это после того, как она практически не общается с первым ребёнком. Я подозревал, что она прекратила принимать таблетки значительно раньше, чтобы умышленно забеременеть и проверить меня на прочность.

На день Валентина я купил ей серьги за 8 долларов, а в первом порыве готов был купить кроличью шубу за 99. А потом подумал – ну, а какого хуя? Что мне с ней – жить? Да и она мне за всё время ничего не подарила. Хватит с неё и этого. Я и так трачу на неё кучу денег – на жратву и на развлечения. По пути к Мэри я остановился в магазине купить цветов, но там была такая очередь, что я плюнул и уехал. Вошёл и ляпнул правду, что очередь и что решил не ждать. Тут и она мне говорит, что только что вернулась из магазина, где три часа искала мне подарок, что-то отложила, что-то не готово. Подарит, мол, с опозданием. Я, вместо того чтобы сказать, что ложка важна к обеду, так обрадовался, что она наконец-то сделала попытку мне что-то подарить, что сказал, это, мол, не важно, а важно для меня то, что у неё возникло желание мне что-то подарить.

Я вручил ей серьги. Она-то думала, что некупленные цветы – это и есть мой подарок. И потому могла придумать историю с отложенным подарком, чтобы сравняться. Мэри раскрыла коробочку, как всегда без всякого «спасибо». Заулыбалась, увидев ярко-красные круглые плоские кольца в белую горошинку.

– Мне к этому цвету придётся привыкнуть, – сказала она.

– Чего привыкать-то – надень и всё. Тебе красное очень идёт.

Мэри вошла в ванную, встала перед зеркалом, вдела сначала одну серьгу и улыбнулась.

– Совсем неплохо, – покрутила головой и вдела вторую.

Потом, когда мы сели в машину, отправляясь в ресторан, она сказала, что мужчин тянет на красный цвет, давая мне понять, что в этих серьгах она будет привлекать дополнительное количество мужчин. Я сказал, что от мужчин ей всё равно никуда не деться.

Я купил в аптеке набор для проверки беременности у Мэри. Мы договорились, что она позвонит мне утром: тест нужно было делать утром, при первом мочеиспускании. Утром она мне не позвонила, из чего я заключил, что она беременна. Когда позвонил я, Мэри сказала, что результат нехороший и что она уже назначила визит к гинекологу, обязательный, прежде чем получить направление на аборт.

У Мэри была властная бабушка. Мэри приезжала к ней в дом, где жили её отец и тётя. Весь дом только и говорил что о близящейся смерти бабушки. Когда Мэри уезжала, бабушка всякий раз причитала, что видятся они в последний раз. Но проходил год за годом, а бабушка не умирала.

Дом находился посреди безлюдного поля. Мэри, входя в уборную, каждый раз привычно опускала на окне занавески. Бабушка каждый раз говорила: «Ты ведь знаешь, что тебя никто не увидит, зачем же опускать занавески?» Но Мэри по привычке их опускала. В очередной раз, когда она приехала, занавесок не было но всему дому. Оказывается, бабушка специально сняла занавеску в уборной перед приездом Мэри, а когда её отец это увидел, то он так рассвирепел, что содрал занавески со всех остальных окон.

Через два дня аборт. Когда Мэри вспоминает об этом, у неё портится настроение. Она решила заплатить сама 270 долларов – говорит, что это её вина. Мне это нравится. Но я настаиваю, что платить буду я. Она отказывается.

– Почему? – спрашиваю. – Ты забеременела от другого?

И сердце у меня на мгновение останавливается в ожидании её ответа, который происходит без всякой задержки, а то бы я мог умереть от неподвижности сердца.

– Нет, – твёрдо говорит она.

Тогда я с облегчением продолжаю настаивать с новой силой, что её плата – это страх, боль, всё то, что она испытывает сейчас и будет испытывать во время и после аборта. А всё, что могу сделать я, – это заплатить за него. Никто из нас не говорит о другом варианте, как будто его не существует. И слава богу.

Мы идём в кино. Фильм «Враги. Любовная история». Там героиня Маша говорит, что она хотела ребёнка с первого взгляда на любовника, – так она его полюбила. Там жена говорит, что если женщина любит мужчину, то обязательно хочет от него ребёнка. Там ещё одна жена жаждет принять еврейство, лишь бы заиметь ребёнка от любимого еврея. Что чувствовала Мэри, видя это? Но я-то хорош, выбрал этот фильм, забыв, что там всё о детях. Прямо как нарочно привёл её рану растравить.

Мэри говорит: «Какой смысл искать правду, если жить по ней мы всё равно не можем?»

Убийство как самозащита оправдано моралью и законом. Если аборт – это убийство, то его можно рассматривать как защиту своей личности от угрозы вторжения личности иной, которая непоправимо изменит твою жизнь. Даже консерваторы позволяют делать аборт, если создаётся угроза здоровью или жизни матери, но если создаётся подобная угроза для её индивидуальности, то защищать её они не желают.

Мы пошли послушать блюз. Бар был набит народом. Я протискивался сквозь толпу, держа Мэри за руку, и нашёл место между двумя столиками у стены. Я встал спиной к стене, а для Мэри было место только впереди меня. Она давила своим большим задом мой привставший хуй. Блюз был, как всегда, ритмичный, и Мэри дёргалась в такт размашисто всем телом, время от времени вскидывая руки и потряхивая головой, от чего её золотые волосы развевались, затмевая мне сцену. Я удержал себя от того, чтобы вслух прокомментировать её движения, потому что это заставило бы её соизмеряться с моими словами в каждый следующий раз, когда бы она захотела потрясти какой-либо частью своего тела. И поэтому я решил не тревожить её естественных проявлений своим анализом. Я предложил ей потанцевать на медленном блюзе. Это был наш первый танец. Я держал её, но не крепко, вернее, то крепко, то почти отпуская, давая ей свободу и чувствуя, как важно менять нашу хватку, чтобы Мэри не пресытилась какой-либо одной и не почувствовала себя скованной моими объятиями. Но в то же время необходимо иногда давать ей понять, что я здесь, что близость её мне важна, что она – моя. И она целовала меня без стеснений. И я отвечал ей чуть сдержанно.

Я купил Мэри дилдо для ануса. Дилдо можно было расширять, раздувая приделанной к нему грушей. Она полюбопытствовала, а я воплотил. Пришёл я к ней, держа в одной руке коробку с дилдо, а в другой – розу. Таким образом я осуществлял заботу как о душе, так и о теле.

Машину пришлось продать – не было денег ни на бензин, ни на страховку, ни на ремонт. Мэри была счастлива, что получила те же деньги, что и потратила. Купил у неё машину всё тот же её экс-любовник с давних лет.

Однажды вечером Мэри объявляет мне, что приняла решение пойти в стюардессы. Какая-то подруга рассказала, как это здорово. (Нет чтобы подругу со мной познакомить.) Для того, чтобы взяли в стюардессы, нужно посещать вечеринки, на которых тебя замечают из множества претенденток и вызывают на интервью. Ну, думаю, придётся тебе переспать с дюжиной начальников, прежде чем возьмут. А Мэри с упоением рассказывает, что работа эта идеальна: пять дней работаешь и десять отдыхаешь. Деньги, свободное время. Надоело вечно думать, как свести концы с концами. Кроме того, летаешь по разным городам, странам – разнообразие. Обучение на стюардесс происходит в Майами за шесть недель. «Шесть недель, – подумал я, – ну уж ты и я за это время разлуки обязательно переебёмся, а не перебьёмся». И тут меня осенило, что её никогда не возьмут в стюардессы с обглоданными до корней ногтями. Да и ходить нужно на каблуках, чего она тоже не может. Но я ошибся – она разом перестала грызть ногти. Всё под корень обкусанное с лихвой отросло. Пальцы её стали красивыми, с миндалевидными крепкими ногтями. Но теперь она стала с остервенением сковыривать лак с накрашенных ногтей. Её постельное бельё пестрело кусочками красного лака. Часто эти кусочки прилипали к моему или её телу, и я сначала пугался, вдруг увидя красное пятно в неожиданном месте.

Увы, не для меня она сделала усилие над собой, а ради выгодной работы, которая, кстати, так и не осуществилась, потому что у неё не было машины, чтобы ездить на эти представительные вечеринки. Уж не рассчитывала ли она, что я буду её возить? Но когда затея с работой рухнула, маникюр тем не менее остался. А на высоких каблуках ей всё равно не ходить.

Мэри обратила внимание на то, что на улице красивые женщины, идя навстречу, избегают смотреть в глаза друг другу. Происходит это потому, что та, что взглянула первой, как бы взглянула с завистью и тем самым признала, что является менее красивой, чем та, на которую она взглянула. Мэри сказала, что она теперь избавилась от этого чувства и смотрит на красивых женщин с восхищением и чуть ли не с вожделением, которые отметают чувство зависти. «Причём безосновательной», – добавил я, к её радости.

Как-то я пришёл к Мэри в два часа дня и вскоре понял, что совершил ошибку – надо было прийти в семь, потому что к пяти уже нечего стало делать, а уходить так рано было неудобно. Пришлось выдумывать скучные развлечения.

Женщине нужно чувствовать, что партнёр её любит и заботится о ней. Истинная эта любовь или показная, так или иначе выявится. Но пока не выявилось, показную любовь не отличить от истинной, и она тешит. Однако истинная любовь тоже не вечна и когда-то кончится, и конец её по своему эффекту можно уподобить распознанию показной любви. Но кто может знать, что дольше проживёт, истинная любовь до своей смерти или показная до своего раскрытия? Может так получиться, что показная любовь окажется более живучей.

Джон ебёт Мэрину подружку Конни, вытаскивая и кончая наружу, нисколько не заботясь о её ощущениях. За десять лет она кончила с ним всего раз пять. Едучи домой, она всегда делает крюк, чтобы проехать мимо его дома и посмотреть, стоит ли его машина. Если стоит, то она рада, что он у себя дома, а если машины нет, то Конни спешит, волнуясь, что, может быть, он заехал к ней, а её нет.

Однажды Конни решила, что Джон будет лучше к ней относиться, если они будут делать что-либо ещё, кроме краткой ебли и столь же кратких разговоров. И она решила приготовить ему обед. Когда он пришёл и увидел сервированный стол, он сослался на то, что у него сегодня нет времени, и покинул Конни, даже не поебав. Так что в отношениях произошёл убыток, а не ожидаемый прибыток. Конни пригласила Мэри доедать обед. Джон действительно хорошо знал Конни и не позволил ей выйти из предначертанных границ.

Из Мэри торчала белая бечёвка тампона. Она села на меня так, чтобы член вошёл ей в анус, и соединила конец бечёвки с моим пупком. Получилась пуповина. Я, старше её, стал её ребёнком, причём только что родившимся. Вот что делает теория относительности ебли.

У Конни был единственный счастливый случай в жизни. Это был её случайный любовник, который оказался прекрасным. Они познакомились в баре и поехали в гостиницу. После того как они совершили несколько восхождений на острейший пик, любовник пошёл в ванную, намочил полотенце и обтёр им вспотевшую Конни. Это было для неё проявлением высшей заботы и нежности. Потом они обменялись браслетами, и она записала его имя и телефон на внутренней стороне своих деревянных башмаков. Целый день Конни ходила и чувствовала, как его имя согревает ей ногу. Но когда она сняла башмак, чтобы взглянуть на номер и наконец позвонить любовнику, то увидела, что номер стёрся.

На мой день рождения Мэри сделала маленький тортик и воткнула туда свечку. Я задумал желание, прежде чем её задуть. Желание было вполне чётким: заиметь поскорее другую женщину – ту, что я хочу, а не ту, что попадётся.

Я подарил Мэри древнюю книгу: «Идеальный брак» Ван дер Вельда. И вот как к ней ни приду, всё читает эту книженцию – её прельщает деликатный язык описания совокуплений. А скорее всего ей больше название нравится – подарил в виде книги то, что она ждёт от меня. Наверное, восприняла как многозначительный намёк на наше будущее. Вот уж действительно угодил подарком.

Конни звонит Мэри и уговаривает её пойти в кафе, выпить кофе. Мэри занята, ей нужно куда-то уходить. Конни не унимается и продолжает уговаривать, чуть ли не умолять. Наконец Мэри соглашается, и они идут в кафе. Мэри заказывает кофе, а Конни вдруг отказывается пить кофе и уходит, потому что он подаётся в стаканчиках из стереофома, который при выбрасывании в мусор загрязняет среду. Мэри не находит слов от возмущения.

Все мысли Конни заняты тем, что бы сделать приятное Джону. Когда они ебутся, она озабочена этими мыслями, которыми намеренно отвлекает себя от бесполезного возбуждения, потому что знает, что всё равно не успеет кончить с Джоном. Поэтому она старается попасть в такт с его движениями, или поцеловать в ухо, или ещё чего, чтобы его ощущения с ней были для него самыми острыми. Тогда, рассуждает она, он к ней вернётся.

Когда подаренные Мэри розы вянут, она обрывает лепестки и складывает в стеклянную банку. Так из моих роз у неё скопилась галлонная банка усохших лепестков. Только ли из моих?

Некоторые утверждают, что женщины могут в оргазме пребывать, тогда как мужчины в него только заглядывают. Я спросил регулярно кончающую Мэри, как она относится к заявлениям женщин, что они могут быть в оргазме долгое время и кончать раз за разом без перерыва. Она ответила мне просто и разумно, что такие женщины никогда не испытывали истинного оргазма, а просто находятся в состоянии сильного возбуждения, которое они принимают за оргазм. Думаю, что мнение Мэри в этом вопросе более авторитетно, чем горы книг, написанные мужчинами или уродками-феминистками.

У Конни – единственный выходной в неделю. Она его ждёт с нетерпением. И вот он наконец наступает. Конни проводит его так: вытаскивает из кухонного шкафа всю посуду и кипятит каждую тарелку, вилку, кастрюлю в отдельности, потому что обыкновенное их мытьё не кажется ей достаточно чистым.

Эта процедура занимает целый день, и вечером Конни счастливо отходит ко сну. А ведь она закончила художественный колледж по специальности «дизайн одежды».

Мэри говорит, что ей нужно завтра встать в пять утра, чтобы успеть на автобус, который должен привезти её на работу, полученную временно, на два дня. Я еле успеваю сдержаться, чтобы не предложить отвезти её утром на машине, а потом подобрать вечером. И всё меня тянет помогать, услуживать, относиться к каждой, по сути, безразличной мне женщине как к жене, как к возлюбленной. Ничего, прокатишься на автобусе. А вечером поебёмся. Именно потому, что мы никогда не сблизимся, у нашей похоти есть шанс длиться.

Хотел позвонить Мэри, но понял, что говорить не о чем. Единственное, о чём можно было говорить, – это назначить день ебли. Но он уже был назначен раньше. Хотелось позвонить и сказать, что мне одиноко. Это бы вынудило её сказать «приезжай» (на день раньше назначенного). Но оттого, что я бы к ней приехал, одинокость не пропала бы, а лишь просуммировалась с её одиночеством. И от этого стало бы ещё страшнее.

И опять душещипательный разговор. Мэри со сдерживаемыми слезами и подрагивающими губами:

– Часто мы так близки, и я так сильно ощущаю любовь к тебе! Но случается какая-то мелочь, и я опять вспоминаю, что наши отношения идут в тупик, что нет надежды – и всё рушится.

То есть любовь зависит от надежды на продолжение отношений – если надежды нет, то и любовь исчезает. Что ж, мне приходится опять осторожно убеждать Мэри, что в наших отношениях нет ничего невозможного. Я намекаю на женитьбу, но не произношу этого слова, потому что мне ужасно даже представить себе жить с ней даже неделю, не то что жизнь.

Я увидел среди её бумаг, валявшихся на столе, текст объявления, якобы написанного для Конни, которое Мэри собиралась поместить в газету опять-таки для Конни, чтобы избавить ту от Джона. Там в объявлении она объявляет, что ищет знакомства с мужчиной от 45 до 60 лет. Я сразу понял, что Мэри намерена это сделать для себя самой, а не для Конни. Они якобы вдвоём писали объявление. Мэри стала мне объяснять, что просто хотела познакомиться со зрелыми мужчинами, которые её всё больше привлекают в последнее время. Что якобы у неё и в мыслях не было секса, а только святые мечты о дружбе. Когда я спросил, а что будет, если на её объявление ответит сексуально привлекательный мужчина? Мэри ответила, что это чрезвычайно маловероятно. Сейчас ведь она якобы отказывается встречаться с мужчинами, которые её влекут, а встречается только с друзьями, которые ей сексуально безразличны.

– Неужели ты откажешься встретиться снова с влекущим тебя мужчиной, ответившим на твоё объявление, которое ты специально подала?

Тут она заявляет, что вовсе и не собиралась подавать объявление, а только подумывала, размышляла об этом.

– Ты что, хочешь свежего хуя? – спросил я её напрямик, и она сказала «нет». Я ухмыльнулся.

– Что, неправильный ответ? – иронически спросила Мэри, зная, что я не только не выкажу ревности, но и не прочь группово пообщаться.

– Здесь нет правильного или неправильного ответа, – сказал я. – Есть искренний или неискренний.

Она промолчала. Я всё хотел вывести её на вопрос, хочу ли я другую женщину, и я бы ответил, что хочу не женщину, а пизду (чтобы Мэри по-прежнему чувствовала себя единственной для меня женщиной, если уж не единственной пиздой). И потому было бы здорово, если бы мы нашли женщину, с которой Мэри могла бы пообщаться, о чём она и сама мечтает, и я бы заодно смог поучаствовать, тем самым удовлетворив свою похоть, но не посягнув на любовь к Мэри.

Но она ничего не спросила.

Мэри не чувствовала вины, когда в свои шестнадцать лет отдала младенца-сына на воспитание родителям уже бывшего мужа. Но все корили её – как же это она не стыдится такого поведения. И тогда Мэри стала стыдиться того, что не стыдится содеянного. Таким образом, если общество не смогло победить её в первичном действии, оно наверстало во вторичном, добившись-таки ощущения вины.

Она никогда не называет меня нежно уменьшительно – только за глаза, говоря обо мне со своими подругами.

Мы еблись в традиционной позиции. Кончили, как почти всегда, одновременно. Я по её просьбе стараюсь кончить на секунду раньше, чтобы моё излияние совершалось не в уже получающее оргазм или даже получившее его тело, а в тот самый момент, когда ей не хватает последней капли, чтобы перелиться через край, и именно в этот момент она испытывает максимальное блаженство от моего излияния, которое и является толчком к началу её оргазма. Конечно, здесь существует опасность, что ты кончишь слишком рано, когда она ещё не так уж и близка к оргазму. Но на то и существует близость, когда изучаешь повадки любовницы так, что уже точно знаешь, когда наступает время «последней капли». Так вот, всё точно произошло по времени с отставанием Мэри в две секунды. Разомкнувшись через минуту, требовавшуюся для прихождения в себя, я поднялся, чтобы пойти в туалет. Чувствую запах дерьма, идущий от моих бёдер. Я посмотрел на член – ничего нет, запустил руку себе между ног, ощупываю мошонку и наткнулся на кусочек дерьма, прилипший к волосам. Пока яйца бились о промежность моей возлюбленной, из неё выполз кусочек, который и прилепился к мошонке. Я вытащил палец, на котором красовался коричневый комочек.

– Что это? – спросила Мэри невинным голосом, хотя точно знала, что это, хотя бы по запаху.

– Это дерьмо, – сказал я.

– Чьё? – спросила Мэри, точно зная, что её.

– Наше, – сказал я, размазал его по её груди и бросился к ней в объятия.

Мэри вконец разругалась с Конни. Начался разговор о сексе. Как всегда, Конни определяла границы дозволенного. Когда Мэри пыталась говорить об их относительности, это взрывало Конни, и в качестве аргумента Конни кричала: «Ты что, оправдываешь секс с маленькой девочкой?» «А что ты называешь “маленькой”?» – уточняла Мэри. «Три года», – определяла Конни. Мэри утверждала, что она оправдывает секс с девочкой, у которой начались менструации. То есть секс между взрослыми людьми. Конни громче всего возмущалась анальным сексом, которым Мэри так наслаждалась. Для Конни было непостижимо, как можно испытать удовольствие от того, от чего она сама единственный раз в жизни испытала омерзительную боль.

Потом Конни выдвинула другой аргумент – можно ли считать нормальным, если любовники мочатся друг на друга. Мэри сказала, что если это им обоим нравится, то пусть. Но Конни не могла этого выдержать, она стала кричать об извращённости своей подруги. Мэри это надоело, она встала и ушла, чтобы прекратить бесполезный спор.

Я был у Мэри вечером, когда ей позвонила Конни и стала снова выяснять отношения. Она прервала нашу еблю, и я впервые увидел Мэри, разговаривающую с раздражением и нетерпением. Но в её разговоре не было ни грубости, ни резкости, а лишь значительное недоумение из-за обострившегося непонимания друг друга.

– Ты находишься в постоянно неудовлетворённом состоянии и поэтому не можешь переносить, что я удовлетворена, – высказала Мэри мой аргумент, который теперь посчитала своим. Но я не возражал против такого плагиата.

Мэри не знала, как закончить разговор, – она отнимала трубку от уха и держала в стороне, и голос Конни доносился до меня. Я не выдержал и крикнул в трубку:

– Конни! Мы хотим ебаться! – и разъединил линию.

Мэри напряжённо рассмеялась.

На следующий день Конни позвонила Мэри и торжественно объявила, что она пришла к выводу, что им нужно прекратить дружеские отношения.

– Я тебе объясню почему, – начала Конни.

– Мне не нужны никакие объяснения, – сказала Мэри и повесила трубку.

Так кончилась восьмилетняя дружба. Мэри была ошарашена – как можно разрушать по такому поводу столь долгие и тесные отношения. Оказывается, можно. Ибо повод вовсе не мелочный, а жизнеопределяющий – заниматься или не заниматься анальным сексом.

Так или иначе Мэри свои оргазмы доберёт. Для женщины самое важное – ебаться с надеждой. Или – с деньгами. Или – со славой, а для Мэри – с надеждой на нежность и преданность, которые она недополучила от родителей и потому даже не знает, что с ними делать, когда она их получает.

Шелли тоже озабочена только одним – выйти замуж, причём за богатого. А пока что её ебал владелец ресторана, который убил свою старую мать, чтобы избавить её от какой-то жуткой болезни, приносившей страдания, и потому совесть так его ела, что ни о какой женитьбе он и думать не мог. Но зато хуй у него стоял часами, ибо кончить он мог только, если дрочил, глядя на Шелли, которая тоже дрочит. За всё время своего романа с этим сатиром Шелли ни разу не получила в себя его сперму, что её угнетало, а также служило хорошим стимулом для поиска мужа.

И вот она познакомилась с дантистом. Богатый, никогда не был женат и, судя по всему, весьма увлёкся Шелли. Она планировала свидания с дантистом после ебли со своим сатиром, который вытягивал из неё всевозможные оргазмы, и поэтому на следующий день Шелли могла с лёгкостью противостоять соблазну отдаться дантисту. С ним она играла в невинность, только после долгих домогательств с трудом дала себя поцеловать в губы, намекала всячески, что чуть ли не девственница (а суке – двадцать шесть), и, когда он всё-таки сорвал с неё поцелуй, Шелли так вошла в роль святой невинности, что симулировала обморок от полноты чувств. Дантист перепугался, кое-как привёл её в себя, выдрав зуб (шутка), и пытался выяснить, что же такое произошло. Шелли кое-как старалась объяснить своё состояние сильной любовью. Дантист быстро вычислил, что если она падает в обморок от поцелуя, то от ебли уж точно помрёт, и перестал с ней встречаться. Вот что значит переиграть. Шелли была в истинном отчаянии – такой вариант сорвался – и с горя не слезала со своего сатира-любовника весь следующий день. Тот от радости даже вдруг намекнул на возможность женитьбы, от чего Шелли лишний раз кончила. Но и тут её подстерегала злая судьба. Её хахаль приехал к нам в город в командировку, и у него был телефон Мэри, который он списал из записной книжки Шелли. Мэри, наслышанная о сатире, а он – о ней, договорились встретиться. Мэри призналась мне, что спала со всеми любовниками Шелли. Но на этот раз Шелли, которой стало всё известно от хвастуна-сатира, не простила Мэри и рассорилась с ней. Но Мэри уверяла меня, что у них конечно же ничего не было, просто они пообедали вместе, а когда он пригласил её в его номер, она ему не дала, а только позволила поцеловать в щёчку, сказав, что любит меня. Вот и верь после этого женщинам. Или мужчинам. А нужно ли верить? Ну, еблась с сатиром – и на здоровье, ведь главное, что сейчас ты сидишь не на его хуе, а на моём. А когда сидишь на его, самое важное, чтобы на моём в этот момент была другая. Ну, а если ты действительно дала поцеловать только в щёчку, то ты – последняя дура. Но я-то знаю, что дурой тебя никак назвать нельзя. Так что скачи, любимая, скачи. Уж небось по семени моему соскучилась, истомясь на сухостойном-то! Ничего, скоро получишь его в избытке. Вот-вот!

Мэри попросила меня, лёжа на спине с поднятыми ногами, чтобы я входил один раз в пизду, а другой раз в зад, потом опять в пизду, потом опять в зад. Я принялся за вкусную работу, думая, что если делать это достаточно быстро, то у Мэри будет ощущение, что я и там, и там одновременно.

– Куда ты хочешь, чтобы я кончил? – спросил я.

– Первую половину конца в зад, а вторую – в перед, – повелела она.

Мне пришлось заниматься делением череды спазм на две, причём нужно было переместиться из жопы в пизду между очередными спазмами, чтобы семя не пролилось наружу понапрасну. После второй спазмы я заставил себя выскользнуть из зада и точно донёс третью и остальные четыре капли до матки.

– Точно пополам не получилось, – сказал я виновато после того, как отстрелялся.

– Всё было прекрасно, – сказала она, не открывая глаз.

Мэри не носит часов, которые я ей подарил. Мэри не любит носить часы – она не любит время.

Папенькина дочка

Люси утверждала, что у меня исключительно вкусная сперма. Другие женщины мне об этом не говорили, из чего я заключил, что либо Люси желает мне польстить, либо она такая гурманка, что научилась различать нюансы вкуса, которые для других, менее опытных женщин неощутимы. Когда мы встречались несколько раз на общих собраниях (так она называла оргии), я не видел, чтобы её ебли или хотя бы лизали, – нет, я всегда видел её, бескорыстную, с чьим-нибудь членом во рту, демонстративно в трусиках и юбочке. Она располнела на эдаких харчах, но всё-таки оставалась весьма привлекательной. В один из моментов, когда рот у неё был свободен, я заговорил с ней, и она с готовностью дала мне свой телефон, и тут же устремилась к моему члену, предварительно осмотрев его под яркой настольной лампой.

– У тебя нет язвочек на нём? – спросила она, объясняя причину осмотра.

Голос у неё был вкрадчивый, ласковый и обволакивающий, как и её рот. Видно, обилие поглощённой спермы благотворно влияет и на голосовые связки.

– Не волнуйся, – сказал я, несколько уязвлённый осмотром, – я не стал бы сюда являться с такими делами.

– Ну, тогда и ты не волнуйся, – сказала она и поглотила меня до основания.

Когда я попытался поцеловать её в благодарность да и от резонно возникшего желания, она твёрдо отвела мой язык, повелев принимать её ласки безвозмездно.

Потом я уехал в Японию на пару недель и привёз оттуда дюжину недорогих, но весьма изящных пудрениц для раздачи знакомым женщинам. Люси была тоже среди одариваемых мною. Я позвонил ей и сказал, что у меня есть для неё сувенир из Японии, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы она пригласила меня к себе.

Она назначила время в середине дня и сказала, что мы сможем пробыть вместе не более получаса, так как у неё есть какие-то дела. Я обрадовался такой деловитости и вместе с тем был слегка покороблен её весьма ограниченным по времени желанием побыть со мной. Люси встретила меня в домашнем платье, без косметики, чуть ли не затрапезно. Я вручил ей коробочку с пудреницей. Она радостно открыла её, посмотрелась в зеркальце, оглядела её со всех сторон и вместо благодарности сказала:

– Пойдём скорей в спальню, я тебе отсосу.

Я не заставил себя упрашивать. Люси не стала снимать с себя платье, и под платьем я нащупал трусики. Когда я пытался поцеловать её в губы, она с решительной улыбкой отстранялась. Она положила меня на кровать, расстегнула мне ширинку и брюки, но не стала даже спускать их. Умело вытащила член и славно взялась за работу.

– Люси, разденься, я хочу твоей пизды, – попросил я, разворачиваясь в сторону её бёдер и пытаясь залезть к ней под платье, чтобы стянуть трусики.

Люси отрицательно замычала, отодвигаясь от моих рук и ускоряя движения. Она никогда не играла с хуем и не дразнила его, как это любят делать многие женщины, воображающие, что, растягивая удовольствие, они его усиливают. Люси срезала все углы, одержимая единственной целью – как можно быстрее довести мужчину до семяизвержения. При таком подходе было трудно не поддаться её влиянию. И я поддался. Сделав последний глоток, она произнесла свою дежурную фразу:

– Какая вкусная у тебя сперма.

– Какой вкусный у тебя рот! Но почему ты не позволяешь прикоснуться к себе?

– Мне нужно скоро уходить, и я не хочу распаляться попусту.

– Но я и на вечеринках не видел, чтобы ты для кого-нибудь развела ноги. Или хотя бы ягодицы.

– Ты много чего ещё не видел, – уклончиво сказала она.

– Я хочу, чтобы ты кончила. Неужели тебе не хочется после всех этих дел?

– Хочется. Я и кончу.

– Когда?

– Тебя это не касается.

– Ты хочешь сказать, что у тебя есть любовник, с которым ты делаешь всё остальное, что не хочешь делать со мной?

– Я ничего не хочу сказать. Мне нравятся твой хуй и твоя сперма.

– Я тронут. Ну, а чем ты занимаешься помимо любви? – решил я поговорить с ней за жизнь.

– Я работаю в магазине. Семейный бизнес.

– В каком магазине?

Люси назвала мне место в центре города, и в этом магазине я, помню, бывал.

– Ты должен зайти ко мне туда как-нибудь. Я там практически ежедневно.

– А чем ты занимаешься?

– Помогаю отцу. Всего понемножку: продаю, закупаю одежду, веду бухгалтерский учёт.

Тут она склонилась ко мне, решив испить меня до дна. Разговор наш прервался. Отглотав, Люси на этот раз воздержалась от комплиментов моему семени, поднялась и сказала, что мне пора уходить. И чтобы сгладить эту фразу, прозвучавшую грубовато, она добавила:

– Обязательно заходи ко мне в магазин.

Я вышел из её дома в раздумьях. Казалось бы, идеальная ситуация: получаешь бесплатное и безопасное наслаждение, осуществляемое искусно и быстро. Чего ещё желать? Пизды? Она у меня имеется в других местах, вернее, у других в нужных местах. Но меня мучил вопрос, что же имеет со всего этого Люси? Я, конечно, не верил её гастрономической влюблённости в мою сперму. Я прекрасно понимал, что, кроме меня, она с такою же радостью поглощает детородную жидкость у других самцов. Быть может, ей не хватает семени у мужчины, которого она любит, и, оставаясь по-своему верной ему, она восполняет недостаток с другими спермопроизводителями? Никакого другого объяснения мне в голову не приходило.

Через несколько дней я решил посетить Люси в магазине. Он был двухэтажный. На первом этаже – торговый зал, а второй этаж напоминал балкон в театре, тянущийся вдоль всей стены. Покупателей было всего двое. Пожилой сутулый продавец показывал джинсы одному из них. Люси увидела меня с балкона, помахала мне ладошкой и спустилась. Полненькая, но ладненькая. Улыбается мне, будто сидела и ждала моего прихода. За ней спустился какой-то мужик, которому она сказала: «Пока», и он ушёл из магазина.

Люси поманила меня наверх, и мы поднялись по лестнице. На втором этаже стояло несколько письменных столов, но никто за ними не сидел.

– Это мой офис, – сказала Люси.

– Как идёт бизнес? – спросил я.

– Неплохо. Папа справляется, да и я ему помогаю.

– Это твой отец внизу?

– Ага. Я тебя потом представлю.

– Это вовсе не обязательно.

Она показала мне на высокий стул, подобный тем, что стоят у барной стойки.

– Садись, я тебе пососу.

– А если кто-нибудь сюда придёт?

– Не волнуйся, сюда никто не придёт.

– А твой отец внизу? – спросил я, усаживаясь.

– Он нам мешать не будет, – уверенно сказала она, расстегивая мне ширинку.

Я старался не издавать звуков, рвавшихся из меня в течение минут двух. В магазине стояла тишина, даже музыка, обыкновенно существующая фоном в других местах, здесь отсутствовала. До меня доносился хриплый голос её отца, объясняющий что-то покупателю, звук открывшейся двери, впустившей или выпустившей кого-то. Несколько секунд я вообще ничего не слышал. Но не переставал удивляться бескорыстию и самоотверженности Люси.

– Скажи, а мужик, который спускался отсюда, когда я вошёл, тоже обладает исключительно вкусной спермой?

– Не такой вкусной, как у тебя, – попыталась польстить мне Люси, выдав информацию, которая для меня лестной вовсе не была.

– А как же твой отец? Ничего не замечает? – Я даже не хотел поднимать вопрос, стыдно ли ей заниматься этим в присутствии отца.

– Когда мне было восемь лет, он научил меня этому, так что теперь ему некуда деваться.

– Так ты могла его… Это же подсудное дело! Растление малолетних! – вскричал я.

– Ерунда! Мне это нравилось, да и это же мой отец, которого я люблю и который заботился обо мне. Он меня и не заставлял, мне самой было интересно, а потом даже вкусно. Ты знаешь, у меня дела! – прервалась она. – Если хочешь, мы можем с тобой потом поговорить.

Мне это стало весьма интересно, и я предложил ей пообедать после работы в ресторане. Люси согласилась.

Когда я выходил из магазина, в него вошли два парня, и мне показалось, что Люси… Впрочем, я подавил свои подозрения, ибо какое мне дело, если она им тоже отсосёт. Что она мне, невеста, что ли? Но меня удивило такое спокойное отношение Люси к сексуальным притязаниям отца. И мне хотелось узнать подробности, которые я собирал для своих рассказов.

Мы встретились в ресторане неподалеку от её магазина. Я заказал столик в укромном уголке, отделённом от других столиков боковыми стенками. Люси сказала, что не очень голодна, и заказала только салат.

– Хочешь? – спросила она меня многозначительно.

– Здесь? – удивился я.

Вместо ответа Люси склонилась ко мне. Со стороны она была совсем не видна, так как голова её скрылась под столом, длинная скатерть скрывала наши ноги, и издали можно было бы подумать, что я сижу один, а моя спутница вышла в туалет. Нам только что принесли нашу еду, и официантка не должна была нас тревожить в течение нескольких минут, которых хватило, чтобы Люси вконец испортила себе аппетит.

– Теперь понятно, почему ты заказала только салат, – сказал я, но сначала, конечно, поблагодарив Люси.

Люси улыбнулась и глотнула вина из бокала.

– Скажи, а что ты испытываешь, где же твои оргазмы? У тебя есть любовник, с которым ты можешь расслабиться и кончить, или ты мастурбируешь? – продолжил выражать я своё недоумение бескорыстностью Люси.

– Нет, всё гораздо проще, – ответила Люси, жуя салат. – Я кончаю каждый раз, когда ты кончаешь.

– Как-то молчаливо и незаметно ты кончаешь.

– А чем молчаливее и незаметнее, тем сильнее мой оргазм.

– Ты уж расскажи, пожалуйста, поподробнее, – попросил я.

– А зачем тебе всё это? Я тебе отсасываю, получай удовольствие и не думай ни о чём.

– Понимаешь, Люси, я книжки пишу. И это мне очень нужно для рассказа.

– Только, чур, имён не называть и так сделать, чтобы никто меня не узнал.

– Можешь не волноваться. Я же не хочу, чтобы ты меня засудила.

– Вот именно. А книжку, когда издадут, подаришь?

– С дарственной надписью. Тебе – первой.

– Ну, ладно. А потом где-нибудь намекни, что это я, а то ничего мне от славы не достанется.

– Договорились. Расскажи-ка, как ты научилась так кончать?

– Ну, я тебе говорила про папу. Так вот, пока я ему сосала, он всегда с моим клитором играл. Мне было приятно. А однажды, когда он брызнул, я и кончила. Он это заметил и стал подыгрывать так, чтобы кончать, когда я кончаю. Вот я и привыкла – чуть первая капля выстреливает – и я тут как тут.

– Ну, а как твоя мать на это смотрела?

– Мать умерла, когда мне было пять. Я жила вдвоем с отцом.

– Удобная ситуация.

– Ага.

Подошла официантка, забрала пустые тарелки, предложила десерт.

– Только кофе, – сказала Люси.

– А я возьму и шоколадный торт, – сказал я официантке.

– Ну, а ты совокуплялась когда-нибудь? – продолжил я, когда официантка отошла.

– Конечно. Но самый первый раз отбил у меня к этому интерес. Парень заразил меня сифилисом, и я от него забеременела. Да я ничего и не почувствовала, кроме боли. Увидела его член с язвочкой, когда он вытащил, и подумала, что он натёр об меня. Можешь себе представить, как я после этого могла стремиться к ебле. Да на кой мне она нужна, если я могу кончать и вкусно, и безопасно.

– Да, но ты не позволяла мне притронуться к себе и сама с собой не играешь, как же ты кончаешь?

– А я сжимаю ноги, и мне этого достаточно, чтобы кончить. Для меня самое важное, чтобы мужчина извергся. Я кончаю от одного вкуса спермы.

– Вот это да! – не смог скрыть я своего удивления. – Ну и сколько же раз ты можешь кончить?

– Столько же, сколько можешь ты.

– Да, но если построить очередь мужчин!

– Мой рот и язык устанут быстрее, чем иссякнут мои способности. К сожалению, везде природа поставила ограничения наслаждениям.

– Э, да ты становишься философом, как только дело доходит до наслаждений! – не удержался я от иронического комплимента.

Официантка принесла счёт. Не в силах отвлечься от истории Люси, я всё никак не мог просуммировать чаевые с цифрой на счёте. Наконец я справился с этой задачей и снова повернулся к Люси.

– Проводи, меня, пожалуйста, до магазина, у меня там машина запаркована, – попросила Люси, пропустив мою иронию мимо ушей.

– Конечно-конечно, – заверил я её. На улице уже стемнело. «С другой стороны, чего ей бояться? – усмехнулся я про себя. – Она легко откупится от изнасилования». А вслух я спросил:

– Если тебя будут насиловать в рот, то ты всё равно кончишь от излившейся спермы?

Люси посмотрела на меня снисходительно и сказала:

– Не могу тебе сказать, до сих пор меня никто не насиловал. Насилие возникает как реакция на сопротивление, а я никогда не сопротивлялась.

Мы подходили к её машине. Я увидел, что за рулём кто-то сидит. Я сжал руку Люси и молча указал ей на машину.

– Это папа ждёт меня, он всегда волнуется, когда я ухожу с каким-нибудь мужчиной.

– Небось, ревнует, – сказал я опять иронически.

– Да, – сказала она серьёзно и с грустью. – Но он так любит меня, что не хочет лишать меня свободы. У него несколько лет назад был рак, и ему вырезали предстательную железу и яички.

Мы подошли к машине, её отец открыл дверь и с трудом вылез. Я теперь рассмотрел его под светом уличного фонаря. Это был благообразный, худой, измождённый мужчина, в глазах которого было явное страдание.

– Папа, это Джером, – представила она меня.

Он не протянул мне руки, но, глядя мне в глаза, обратился к Люси:

– Он не обижал мою девочку?

– Что ты, папочка, он очень вкусный, – заверила отца дочка.

Безотходное производство любви

Муж называл жену «уродкой», «вонючей тварью» и часто бил. Когда на лице появлялся синяк и его не удавалось скрыть косметикой, жена звонила на работу и сказывалась больной.

Сидя дома и в страхе поджидая возвращения мужа с работы, она размышляла о способах побега. В полицию она обращаться боялась, потому что муж её сам был начальником полицейского участка и мог бы её безнаказанно убить, узнав про её жалобу. По той же причине она боялась рассказать кому-либо о своей жизни. Ди и поделиться было-то не с кем: все её родственники жили в другой стране, а друзей и подруг она растеряла после и вследствие замужества. Рассчитывать приходилось только на себя, а себя она ценила весьма низко, в чём мужу удалось убедить её силой. Она себя и за женщину-то перестала считать, ибо муж неустанно повторял, что грязнее её быть не может, и требовал, чтобы она сосала ему член, а потом с омерзением кричал, что от неё разит спермой. Сам же он к ней не прикасался.

Как-то утром муж пообещал, что вечером её изобьёт. Впрок, в качестве меры воспитания, чтобы не помышляла о неподчинении. Так случалось часто: он обещал ей избиение за какую-либо провинность и объявлял о грядущем наказании перед уходом на работу, чтобы жена готовилась психологически к его возвращению.

Ди решила выйти и погулять по городу, чтобы как-то отвлечься от грядущей экзекуции. Ноги её дрожали от страха, и она села в первый подъехавший к остановке автобус. Она смотрела в окно на стеклянные стены высоких зданий, в которых отражалось солнце. Эти мелькающие, сверкающие стены подействовали на неё гипнотизирующе, и Ди заснула. Когда она проснулась, вид в окне был совсем иным – это был район трущоб. Полуразрушенные дома с выбитыми стёклами и сорванными с петель дверьми. По улице слонялись немногочисленные оборванцы. Автобус остановился на конечной остановке, и Ди вышла размять затёкшие ноги. Шофёр сказал, что автобус поедет обратно через десять минут, и налил себе из термоса кофе. Вокруг было пустынно, даже бродяги куда-то исчезли. В нескольких шагах от автобуса стоял небольшой двухэтажный дом. Входная дверь была распахнута, но жизни в нём никакой не чувствовалось, хотя во всех трех окнах на втором этаже стёкла были целы.

Её потянуло заглянуть в дом, Ди подошла к двери и переступила порог решительно, как некий рубеж. После маленькой прихожей открывалась пустая гостиная с прожжённым в нескольких местах грязным ковром, на котором грустило ободранное кресло. Обои висели, как слезающая после ожога кожа. Ди вспомнила, что, когда в детстве семья переехала в новый дом, она плакала первые дни, скучая по старому дому. Отец взял её с собой в старый, ещё не проданный дом, где он должен был забрать какую-то забытую вещь. Они вошли в пустые комнаты, и девочка сказала отцу: «Ну, кто захочет жить в таком пустом доме?» Вся её грусть по старому дому сразу пропала.

Наверх вела лестница, на которой уцелел истёртый ковёр.

Ди сделала несколько шагов по лестнице. Солнечный свет проникал в окна. На них не было занавесок, и потому сверху на лестницу лился свет. В комнате наверху стоял матрац, на котором лежали тряпки. Было непонятно, живёт ли здесь кто-то, или тряпки – это то, во что превратилось старое постельное бельё, пролежавшее здесь долгие годы.

Ди вспомнила, что скоро должен прийти с работы муж и он непременно исполнит своё обещание её избить. Ей показалось безумием возвращаться под его беспощадные кулаки, один из которых при замахе всегда посверкивал обручальным кольцом.

Она почувствовала, что ноги её подкашиваются от усталости, и брезгливо присела на край матраца. «Может быть, попросить у водителя немножко кофе?» – подумала она. В этот момент она услышала, что автобус отъезжает от остановки, и она подавила в себе порыв броситься вниз и догнать его. Она решила, что посидит здесь и уедет на следующем автобусе. Но до самого вечера автобус не появился. Ди боялась подходить к окну, чтобы её никто не заметил, и потому, крадучись вдоль стены, лишь выглядывала на улицу. Напротив лежал пустырь, за которым виднелись дома, полуразрушенные, как после бомбёжки. Когда она решилась было выйти на улицу, чтобы осмотреться, она увидела в окно двух бродяг, вид которых не вызывал у неё желания с ними общаться, и осталась сидеть на матраце.

Ди стала волноваться, что, если не появится автобус, ей придётся заночевать в этом доме, но утешала себя тем, что её никто здесь не бьёт и не оскорбляет. И муж её здесь не найдёт. «Но жить тут тоже нельзя», – говорила она себе. Ей стало тяжело сидеть, ни на что не опираясь, и она оперлась на локоть, потом, отодвинув тряпки, прилегла на матрац, который был не такой уж и грязный, и незаметно для себя заснула. Очнулась же она от того, что ей приснилось, будто кто-то страстно целует её в рот и стаскивает с неё трусики. Но это был не сон. Во сне она испытывала трепет, а когда она почувствовала на себе мужчину, ею овладел страх, но толика радостного трепета от сновидения в ней всё-таки ещё оставалась. Мужчина не делал ей больно, он уже избавил Ди от трусиков и, не отрываясь от её губ, медленно проникал в неё первым движением, и она почувствовала благодарность к нему за это, ибо, во-первых, в неё никто не проникал уже года два, а муж, который не брезговал ею в то давнее время, делал это резко, не увлажняя ни её, ни себя, и ей всегда казалось вначале, что ее разрывают пополам. А этот незнакомец двигался в ней, скользя и с нежностью, и (ей казалось) даже с благодарностью за то, что ему, бродяге – а кто ещё мог оказаться в этих трущобах? – привалило такое счастье. «Но я ведь оказалась здесь случайно, может быть, он тоже…» – подумала она, мечтая обнаружить на себе сказочного принца. Ди дошла до весьма высокого уровня возбуждения, когда мужчина извергся в неё. Он вышел из неё и сел рядом. Уличный фонарь, торчащий в окне, позволил ей разглядеть любовника. Он был строен от недоедания, неряшливо одет от нищеты, от него пахло потом, но он был привлекателен и молод.

– Ты такая красивая, – сказал он, не ведая, насколько приятно это было слышать его любовнице. – Как ты сюда попала?

– Я приехала на автобусе.

– Ко мне в гости?

– А ты здесь живёшь?

– И здесь живу… Давай выпьем. У меня и пожрать есть.

Бродяга вытащил из мешка, брошенного на полу, четыре гамбургера, завёрнутых в бумагу, и прямоугольную бутылку виски. Гамбургеры были не целые, похоже, с надкусами. Бутылка была на треть опорожнена.

– Я не хочу, – сказала Ди, чувствуя, что хочет и то и другое, и тут же поправилась: – А из чего пить?

Бродяга продемонстрировал, отпив из горлышка несколько глотков, и молча протянул бутылку Ди. Впервые в жизни она пила неразбавленное виски да ещё из горлышка. Она по неумению отхлебнула большой глоток и, чтобы подавить подступивший кашель, впилась в остывший гамбургер с таким аппетитом, которого никогда раньше не испытывала.

Яркий огонь разлился по её телу. Она обратила внимание, что её трусики белели на полу, и хотела поднять их, но бродяга опередил её и поднёс их к своему носу. Она ужаснулась, что её любовник с отвращением отбросит трусики и оскорбит её. Но он сказал:

– Ты пахнешь, как королева. А твоя пизда – это шёлковая сказка.

Королева зарделась от смущения и счастья. Вся её женская гордость воспрянула во мгновенье. Не та, вдолбленная, состоящая в том, что все должны её хотеть, но что она никому не должна давать. А та, что если её все хотят, то и она хочет всех. Чем красивее женщина, чем больше желаний она возбуждает у мужчин, тем больше ответственности она несёт, тем легче она должна быть доступна жаждущим её. И Ди почувствовала себя красивой и доступной. Она приняла бутылку из рук любовника и глотнула ещё раз.

Ей остро захотелось помочиться. Вернее, хотелось-то давно, ещё во сне, но тут стало просто невыносимо.

– Где здесь туалет? – спросила она.

– Его здесь нет.

– А как же…

– Нужно идти на улицу.

Она поднялась с матраца и оправила на себе юбку.

– Но я тебе идти туда не советую.

– Почему?

– Братья увидят тебя и заебут.

– Какие братья? – спросила она, забыв рассердиться на грубое слово, ибо сдерживалась из последних сил, чувствуя, что её пошатывает от выпитого.

– Тут нас таких много – и все мы братья. Но я тебе помогу. Джерри! – крикнул он.

У неё мелькнула мысль, что она даже не знает имени своего любовника. Но звук поднимающихся шагов по лестнице отвлёк её. Шёл мужчина, светя перед собой фонариком.

– Джерри, нам оказала честь своим визитом Королева, и она к тому же хочет писать. Не хочешь ли отпить королевской влаги?

– Ещё бы, – с почтением сказал Джерри и отвесил ей поклон. – Садись, Королева, надо мной, и я всё выпью.

– Вы что, с ума сошли? – вскричала она, успев отметить, что Джерри чуть старше её любовника и тоже неплох собою.

Джерри лёг на пол и раскрыл рот, положив рядом с собой горящий фонарик. Бродяга взял Королеву за бёдра и силой заставил присесть над Джерриным ртом, сказав:

– Я люблю тебя, ну, пожалуйста!

Ей никто не говорил слов любви долгие годы, и никто не показывал ей такого всеприятия. Ди почувствовала, как Джерри лижет ей промежность. Поза была провокационной для мочеиспускания, и к тому же Королева чувствовала, что ещё чуть-чуть – и её просто разорвёт. Бродяга присел рядом с ней, целуя её в шею, и Королева выпустила первую струйку, чтобы как-то облегчить себя. Джерри радостно заурчал. И тут она подумала, удивляясь вылезшей собственной циничности: «А чёрт с ним, раз ему нравится, главное, чтобы потом целоваться не лез».

И Королева зажурчала. Из-под неё послышались громкие жадные глотки. Потом Джерри её облизал, и ей не надо было вытираться. Впрочем, было и нечем.

– А теперь надо запить, – сказал Джерри, поднимаясь с пола, и приложился к бутылке виски.

– Встань на коленки, Королева, – попросил Джерри, и она взглянула на Бродягу в поисках решения своей судьбы.

– У Джерри теперь внутри всё горит огнём, и ему нужно его потушить.

Бродяга установил женщину на краю матраца. Джерри вошёл в неё, уже подготовленную, легко и твёрдо. Бродяга целовал её грудь, восхищаясь вслух красотой Королевы, как он её стал называть, и она радовалась нежности, которую получала, и радости, которую дарила этим мужчинам буквально всем своим существом. Излияние Джерри заставило её произнести вслух фразу: «Какое чудо!» Эту фразу Королева повторяла про себя, чтобы хоть как-то отобразить то восторженное ошеломление, которое испытывала с этими незнакомцами.

– Благодарю покорно, Королева, и до скорого, – сказал Джерри, прощаясь, и похлопал её по заду, к которому уже пристраивался Бродяга. Ди услышала, как Джерри спускается по лестнице. Она, чувствуя небывалое опьянение, вытянула ноги, легла на живот и заснула, уткнувшись лицом в тряпьё, так и не дождавшись оргазма Бродяги.

Королева проснулась раньше Бродяги и не могла поверить, что с ней случилось то, о чём ей рассказывали память и тело, полное новых и прекрасных ощущений. Ей хотелось пить, но ещё больше ей хотелось оправиться. Королева стала подниматься с матраца, и Бродяга сразу раскрыл глаза. Он улыбнулся, узнав подарок судьбы, и спросил:

– Ты куда?

– Я хочу пить, и мне надо помыться.

– Сиди здесь и никуда не двигайся. Я сейчас приду.

Он спустился по лестнице и вернулся через несколько минут, держа в руках бутылку апельсинового сока и бутылку виски. За ним поднимался Джерри, а за Джерри ещё один мужчина. Теперь при утреннем солнце она хорошо их разглядела. Все со щетиной: Бродяга с русой, Джерри с чёрной, а новый незнакомец – с рыжей.

– Королева, – сказал Джерри – доброе вам утро. Разрешите мне представить вам нового члена вашей свиты – Рыжего.

Рыжий, с длинными волосами, забранными в хвостик резинкой, был тоже строен и лукав. Он подошёл, поцеловал ей руку и сказал звонко:

– Госпожа, мы будем проводить ваш утренний, дневной и вечерний туалеты, а также, – Рыжий оглянулся на Джерри в поисках одобрения, – и ночной, если потребуется.

Он взял из рук Бродяги бутылку сока, открыл её и подал Королеве. Она с жадностью выпила несколько глотков.

– А теперь запей, – сказал Бродяга и подал ей бутылку виски.

– С утра пить? – спросила она удивлённо, думая, что муж, наверно, уже разыскивает её.

– Именно с утра, – подтвердил Джерри.

Она сделала глоток и снова потянулась за бутылкой сока – запить. Голова сразу закружилась, и нестерпимо захотелось опорожниться. Джерри лёг под ней на пол. Она послушно присела над ним, стыдливо поглядывая на Рыжего и прикидывая, а что же делать с большой нуждой.

– Мадам, – сказал Рыжий, – вам не следует стыдиться меня, ибо я буду поглощать ваши отправления из соседнего отверстия.

С этими словами он лёг на пол в одну линию с Джерри так, что головы их касались, а ноги смотрели в противоположные стороны. Бродяга поцеловал её в губы, лаская грудь. Королеве действительно было никуда не деться – можно сдерживать любые желания, но не эти. Когда она присела, Джерри и Рыжий, упираясь друг в друга головами, сделали «мостики», и их рты пришлись точно под отверстия присевшей Королевы.

Королева больше всего смущалась запаха, от которого было не спрятаться, как можно спрятаться, закрыв глаза, от жуткой сцены. Но она видела стоящие члены Джерри и Бродяги и знала, что, когда она опорожнится, они все захотят углубиться в неё. Женщина старалась отвлечь себя на радость освобождения от ненавистного мужа. Из смущения она хотела сдержать второй позыв на испражнения, но Рыжий почувствовал и сказал:

– Не стесняйся, у тебя ведь есть ещё.

Она была поражена его проницательностью и напряглась снова. Ей было непривычно и неудобно сидеть на корточках, а не на унитазе, и в какой-то момент её ноги затекли, и она потеряла равновесие, но её поглотители подставили руки ей под ягодицы, и она уселась на них, как на унитаз. Когда Королева поднялась, опорожнённая, она была поражена не столько тем, что с ней происходит, сколько тем, что воспринимает она это с такой лёгкостью. Джерри и Рыжий поднялись с пола, а Бродяга в амплуа первого любовника приказал им отправиться на улицу и вымыться. Рот Рыжего был коричневый, а лицо Джерри было мокрым.

Те повиновались. А Бродяга тем временем приготовил завтрак: раскрыл раскладной стол и принёс стул с оставшимися клочками обивки. Чтобы Королеве было помягче, Бродяга набросал тряпок на кусок фанеры, лежащей на стуле вместо сиденья, и усадил её за трапезу. Меню было почти тем же – гамбургеры, банки кока-колы и, конечно, виски.

– У нас есть благотворитель: «Макдоналдс» неподалеку, так что голодной ты не будешь.

Королева ела и думала, что же будет дальше. И чтобы перестать думать об этом, выпила предложенное виски.

Когда с едой было покончено, явились Джерри и Рыжий, явно помытые, и выпили вместе с Бродягой и Королевой.

– Пора и вам помыться, Королева! – сказал Бродяга.

Он взял её руку и стал тщательно вылизывать, начиная с пальцев. За другую руку взялся Джерри. Потом Королеву положили на кровать, и Рыжий стал вылизывать её ногу, начав с пальцев левой ноги, тут снизу поднялся ещё один мужчина, бородатый, с искрящейся сединой, его представили как Дика, и он взялся вылизывать правую ногу. Никто не пропускал ни миллиметра кожи, они вылизывали ей между пальцев, щиколотки, икры, постепенно поднимаясь выше, а Бродяга и Джерри приближались к груди. Время от времени они прикладывались к бутылке виски, смачивая свои языки. Дик принёс ещё одну бутылку.

Королеву часто одолевала щекотка, особенно когда ей вылизывали пальцы ног и подмышки, но она не сопротивлялась, так как в целом это было чрезвычайно приятно, она даже возбудилась и хотела, чтобы кто-нибудь вошёл в неё. Особенно тщательно ей вылизывали промежность, а клитор и соски после процедуры мытья стали самыми чистыми. И эта тщательность воздалась Королеве неожиданным оргазмом, который пронзил её с такой небывалой силой, что она застонала, на радость своим мойщикам.

– Кого из нас вы хотите первым? – спросил её Бродяга, и она в благодарность взяла его за руку, показывая свой выбор.

Он лёг на неё, и она задрожала, а остальные продолжали лизать её открытые места. Потом Бродягу сменил Джерри, затем приступил Рыжий, сказав, что не смеет смотреть ей в лицо, и поставил её на четвереньки и, пока Дик лизал ей клитор, лёжа под ней, Рыжий медленно и славно углубился ей в задний проход. Королева никогда ничего подобного не испытывала, и если бы не Дик, выведший её на уровень, с которого она уже видела приближающийся оргазм, то неприятные ощущения при вторжении в анус были бы невыносимыми; а тут чувство дискомфорта сразу исчезло, как только она была заполнена до упора. Потом она почувствовала, что внутри у неё горячо от излившегося семени, и когда Рыжий вытащил, у Королевы образовался позыв на испражнения, но чей-то голодный рот был тут как тут, жаждущий освободить её от ненужного Королеве, но столь необходимого её свите.

Так началась королевская жизнь. Выходить на улицу Королеве не разрешали, и при ней всегда находился по меньшей мере один из четырёх, всегда готовый удовлетворить её любую физиологическую потребность. Для удовлетворения остальных желаний Бродяга украл переносной телевизор на батарейках – электричества в доме конечно же не было. Приходилось регулярно доставать новые батарейки, когда старые иссякали. Другим развлечением для Королевы стали книги, которые её друзья-любовники находили на свалке или крали из дешёвых магазинов. Меню, помимо гамбургеров, состояло из фруктов и овощей, но так как готовить было не на чем, то вся еда была холодной. Королева потребовала лучшей и более разнообразной еды, и её подданные стали обчищать мусорные ящики лучших ресторанов города.

Мужчины бегали оправляться на улицу, но Королеве своей они не позволяли опускаться до такого и поедали всё, что она из себя исторгала. Она создавала собой безотходное производство любви.

У Королевы была одна особенность, знак голубой крови, как утверждала её свита: когда ей хотелось помочиться, у неё слезились глаза. Её слёзы приводили в готовность мужчин. Других причин для слёз у неё не было.

Однажды Королеву вытошнило от залежавшейся еды, но рядом был Дик, который, как оказалось, обожал её рвоту и заставил её извергнуться прямо ему в рот. Больше всего её дивило, что муж называл её вонючей, грязной и в омерзении не прикасался к ней, хотя она принимала душ по три раза в день, спринцевалась утром и вечером и четырежды на дню меняла трусики, не говоря уже о всякого рода дезодорантах, которые она использовала для своего тела и для каждого уголка своего дома. А теперь окружающие её мужчины с наслаждением вкушали всё, что из неё исходит, и всякий её запах казался им прекрасным. Ди чувствовала себя настоящей женщиной, окружённой постоянным вниманием мужчин, которые давали ей столько наслаждения и демонстрировали свою любовь полным и абсолютным приятием её женского существа.

Когда она смотрела телевизионные мелодрамы, которые раньше вызывали у неё зависть и слёзы, она не могла удержаться от хохота, видя всю вымученность их проблем, любви и ревности. Королева предпочитала смотреть новости, радуясь тому, что сама она находится вдали от убийств, ненастий и одиночества.

Ди вспомнила, что, когда ещё до замужества она работала секретаршей, другая секретарша в перерывах всегда читала сентиментальные романы. Однажды она бросила читать книги и стала лишь просматривать журналы.

– А где твои книги? – спросила Ди.

И подруга живо ответила:

– Мне они больше не нужны, у меня теперь есть любовник.

На совокупления и туалет уходило часов восемь в день. Четверо мужчин хотели удовлетворяться минимум по два раза в день, а также они ещё и вылизывали ежедневно свою Королеву, да ещё и поедали её отходы, включая срезанные ногти с пальцев рук и ног, которые они крошили на специальном перемалывающем устройстве, напоминающем ручную мясорубку, и посыпали образовавшимся порошком извечные гамбургеры.

Королева быстро привыкла к такой жизни и вкушала её с неослабевающим наслаждением, ибо никогда, даже в детстве, за ней не было такого ухода. К тому же она научилась испытывать множество оргазмов, тогда как раньше она с трудом достигала одного – когда уже стыд и чувство вины не могли удержать накопившееся желание, и она, запершись в ванной, доводила себя до единственных счастливых мгновений, какие были в её прежней жизни. Теперь же она была настолько поглощена своей способностью испытывать длительное наслаждение при помощи подданных, что с трудом могла сосредоточиться на книге или телепередаче.

Королева была освобождена от всех хозяйственных обязанностей: готовить было не на чем и, главное, незачем, так как мужчины частично питались ею же, а частично воровали уже приготовленную еду. Когда ей хотелось горячего чая и кофе, мужчины разжигали костёр на улице и кипятили воду.

Так прошло два месяца, и Королева заметно растолстела от малоподвижной жизни. Процедура вылизывания-мытья стала занимать больше времени, так как площадь её тела значительно увеличилась. Но это только радовало её, потому что вылизывание было не только прекрасной прелюдией к совокуплениям или перерывом между ними, но и заключительной частью после совокуплений.

Она видела свидетельство любви к себе в том, что ничто из её отходов не остаётся невостребованным её любовниками, которые не знали отвращения к своей Королеве. Их любовь и верноподданность не имели границ. Так, например, они бессонно дежурили у королевского ложа в период менструаций, чтобы при малейшем появлении крови успеть поглотить её и не дать ей пролиться впустую.

Даже волосы, которые они вычёсывали из её головы, не выбрасывались. Они мелко нарезались и были желанной приправой к еде мужчин.

Все жили дружно, и если между её слугами возникали споры о том, чья очередь совокупляться с Королевой, она легко разрешала их, позволяя одновременно погружаться в себя троим. Четвёртому тоже находилось местечко. Если же возникали споры среди подданных о том, кто займёт какое отверстие, то царствующая над ними особа проявляла свою власть, и мужчины повиновались, следуя её предпочтениям.

В те редкие моменты, когда все мужчины были удовлетворены и никто не посягал на полости Королевы, она пыталась вести светский разговор со своими подданными. Она хотела дознаться, как её любовники стали бездомными бродягами, но они либо уклонялись от исповедей, либо рассказывали такие невероятные истории, что у Королевы возникали подозрения, что её обманывают.

Так, Бродяга поведал ей, что у него когда-то был маленький, но собственный дом, жена и ребёнок. Однажды он купил барометр и с трепетом повесил его на стену. Взглянув на него, он увидел, что стрелка стоит на делении «шторм», тогда как за окном была солнечная спокойная погода. Бродяга подумал, что барометр испорчен, и решил сразу же сдать его обратно в магазин. Подъехав к магазину, он заметил, что на небе сгущаются тучи, а когда он ехал домой, поднялся сильный ветер. Когда же он приблизился к дому, то увидел разрушенные смерчем крышу и стены. Жена и ребёнок погибли под обломками. Так барометр спас ему жизнь, но зато Бродяга остался без дома и семьи и с того дня стал превращаться в того, кем его увидела Королева.

Рыжий утверждал, что закончил философский факультет университета, но завистники выгнали его из аспирантуры за его научную работу о повышении коэффициента использования женщины. Как мозг, по убеждениям учёных, использует только незначительную часть своих возможностей, так и тело женщины, по убеждению Рыжего, используется только самое большее на треть. В пример он приводил корову, у которой всё идёт в дело: молоко, мясо, навоз, кожа, телята; так и у женщины: каждая её частица может вызвать желание у того или иного мужчины. Конечно, большинство будет реагировать лишь на её половые органы, но всегда найдутся мужчины, которые возбуждаются от самых неожиданных её частей и частиц. Поэтому он посвятил себя тому, чтобы на практике доказать правильность своей теории.

Как и следовало ожидать, однажды Королева забеременела. Стали думать, что делать. Королева не хотела ребёнка, но мужчины хотели её молока, а без ребёнка его было не получить. Мужчины пообещали, что дело образуется само собой, и они обо всём позаботятся. Аборт исключался, ибо нельзя было ни ставить под угрозу здоровье, ни раскрывать место жительства Королевы. Дик оказался бывшим медицинским работником и убеждал, что умеет принимать роды. Девять месяцев прошли, как прекрасный сон, но мужчины каждый месяц справляли поминки по менструациям, явно голодая по ним, но утешая себя, что они скоро вернутся, и в награду за ожидание меню будет украшено деликатесным женским молоком. Когда наступило время родов (мужчины готовились к ним несколько дней), один из оргазмов Королевы плавно перешёл в родовые схватки, и роды начались. Подданные еле успевали сглатывать обилие жидкостей, отходящих от Королевы. Ребёнком оказалась девочка, которая родилась мёртвой или была невзначай умерщвлена при родах – Королева так и не узнала, ибо младенец не кричал. Но за послед подданные чуть не подрались. Бродяга и Дик унесли мёртвого младенца на улицу, предварительно вылизав Королеву, которая лежала счастливая и освобождённая. Она утешала себя тем, что когда-нибудь родит живого ребёнка, а сейчас нет её вины в том, что ребёнок умер. В данной ситуации это ведь и к лучшему. Оставшиеся двое присосались к её грудям, полным молока. Теперь мужчины доставали для Королевы огромное количество еды и питья, потому как аппетит её постоянно рос. В награду они получали обильное молоко. Королева щедро кормила их всех: так получалось, что когда все собирались вечером вместе, то двое сосали её грудь, а двое погружались в неё и изливали своё «молоко». Потом они менялись местами несколько раз, отвлекаясь от этой череды только тогда, когда Королева должна была опорожниться. Из-за обильного молочного рациона у мужчин тоже улучшился цвет лица и усилились желания.

Через год Королева весила в три раза больше, чем когда её короновали. Она по-прежнему давала молоко, так как её усердно сосали, и поэтому она больше не беременела. Её лицо стало идеально круглым и кожа, которая раньше была дрябловатой, теперь натянулась, как на барабане, и стала румяной и глянцевой. Обручальное кольцо Ди однажды сняла и потом уже не смогла надеть обратно. Королева повелела Рыжему вдеть это кольцо в нос, и он с готовностью проделал где-то эту операцию, так что Королева испытывала особое наслаждение, видя кольцо измазанным своими экскрементами, когда Рыжий вставал из-под неё.

Начальник полицейского участка, муж Ди, пронюхал с помощью доносчика, где находится его жена, и вместе с верными подручными прикатил к дому на машине с мерцающей шишкой на макушке. Он оставил своего помощника в машине, чтобы не было свидетелей, если мужу придётся расправиться с женой, и вошёл в дом один. В доме находились лежащая Королева и Рыжий, в то время охранявший её. Остальные были в разгоне. Королева с трудом уселась на матраце при появлении давнего мужа, и её подданный встал рядом с ней. Они только что закончили свою трапезу. Ди обратила внимание, что муж ещё носит обручальное кольцо на сжатой в кулак руке.

Муж не узнал своей жены, а та скрыла воспрянувший ужас в своих заплывших жиром глазах. Перед мужем были отвратительная толстуха в грязном балахоне и рыжий полуидиот с жёлтым кольцом в носу. Полицейский спросил, кто ещё есть в доме, и, не дождавшись ответа, обыскал пустые комнаты, морщась от мерзких запахов.

– Ваши документы, – больше для проформы, чем для дела, спросил начальник полицейского участка. Королева и Рыжий сказали, что у них нет никаких документов. Да они мужа не интересовали и пачкаться с ними он не хотел.

Но Ди испугалась, что если она заговорит и если муж заберёт их в полицейский участок, то её могут опознать и её королевство погибнет. И тогда, помня о брезгливости мужа, она толкнула Рыжего уже заученным жестом и присела, а тот сразу же лёг под неё и раскрыл рот. Королева напряглась и испустила первую порцию, глядя в глаза своему бывшему мужу.

– О Боже! – в ужасе воскликнул брезгливый полицейский и бросился вон из дома.

Он вскочил в машину и приказал удивлённому партнёру поскорей уезжать отсюда. Муж решил расправиться с осведомителем, который навёл его на это место. Он был уверен, что над ним решили поиздеваться те, кто метил на его место.

Из истории землетрясений

Землетрясение произошло непредсказуемо. Парикмахерша Катрин вышла, чтобы позвать очередного клиента на стрижку. Закончив стрижку, она по привычке вращала вокруг указательного пальца маленькие ножницы, как ковбой – пистолет, прежде чем засунуть его в кобуру. Катрин ещё успела подумать, что осталось ещё трое – мужчины сидели на стульях в ряд – и рабочий день окончен. В тот момент произошёл толчок огромной силы. Катрин почувствовала, что пол уходит у неё из-под ног, и потеряла сознание.

Когда Катрин очнулась, то подумала, что ослепла, потому что перед глазами стояла непроглядная темнота. Её руки потянулись к глазам, и в правый глаз что-то ударило – она тотчас узнала знакомое ощущение на пальцах – они всё ещё держали ножницы. Катрин аккуратно сняла их, предусмотрительно положила себе на грудь, чтобы не потерять – сделанные на заказ из специальной стали, – и протёрла глаза. Глаза открывались и не болели, когда она прикасалась к ним руками, но ничего перед собой не различали, кроме полной черноты. Катрин осторожно села, ничто ей не помешало, но ножницы упали на колени. Она нащупала их и засунула в нагрудный карман. Катрин стала ощупывать себя – боль не проступала нигде. Она медленно повращала головой – шея и голова в порядке.

Катрин встала на колени, потом подняла руки над головой, и они упёрлись в осевший потолок. В колени впивались угловатые обломки, и Катрин снова уселась. Воздух был спёртый, но на дыхание его пока хватало.

«Что же делать? Что же делать? Что же делать?» – повторялось у Катрин в голове. Она закричала, но звук ударился о явно недалёкие стены и остался внутри.

Катрин вдруг резко ощутила голод – она ничего не ела в ленч, так как было много клиентов, и она планировала плотно пообедать в ресторане со своим возлюбленным Фрэнком, который должен был заехать за ней после работы.

Вдруг ей послышалось, будто кто-то стонет, причём где-то вдали. Она снова стала на колени и поползла в направлении звука, превозмогая боль. «Так я все колени обдеру», – подумала она и села на корточки. Через несколько утиных шагов Катрин упёрлась в стену. Она стала ощупывать её сверху вниз, и у пола её руки наткнулись на чьи-то ноги. Когда она прикоснулась к ним, ноги дёрнулись и опять послышался стон, но где-то издалека. Было ощущение, что голова, издающая звуки, находится на огромном расстоянии от ног. Ноги были явно мужские: она на ощупь узнала мужские большие ботинки и брюки. Катрин скользила по ногам выше и на уровне живота тело оказалось придавленным бетонной балкой. Тело задвигалось, пытаясь вылезти из-под неё, но балка придавила ровно настолько, чтобы человека не убить, но и чтобы не дать ему вылезти.

Катрин подумала, что это, наверно, один из клиентов, сидевших на стуле в очереди.

– Вы ранены? – крикнула она ногам.

Ноги опять пошевелились, и за стеной, по другую сторону от ног этого тела, прозвучало мычание.

Катрин стала благодарить Бога за то, что сама она невредима, – но тут же её охватил ужас оттого, что она, может быть, погребена заживо. Она прервала благодарности и с новой силой принялась за мольбы Богу, чтобы её жизнь была продлена.

Потом мысль скакнула в сторону: «Ведь там сидело три клиента, где же ещё два?»

Катрин стала передвигаться влево и снова уткнулась в обвалившуюся стенку. Она двинулась обратно – вот опять эти ноги, которые шевелятся каждый раз, когда она к ним прикасается. Дальше она ощупывала всё, что ей попадалось, и снова наткнулась на две ноги, но уже другие. Катрин переместилась вдоль ног выше и опять упёрлась в балку, которая лежала на уровне живота мужчины. Живот поднимался и опускался в дыхании. Но эти ноги никак не реагировали на её прикосновение. Она поползла дальше вправо, и опять две ноги, и снова балка на животе. И живот тоже движется в дыхании. В общем-то так и должно было случиться – они сидели в ряд друг с другом, и балка накрыла их единообразно, уж коль упала точно поперёк их тел.

Катрин припомнила поговорку «Темнота – хоть глаза выколи» – и прикоснулась руками к глазам, чтобы снова убедиться, что они на месте, открываются и закрываются и не болят. «На что они мне в такой темноте? – думала она. – Но должны же откопать меня, тогда жизнь продолжится, и вокруг будет светло. А вдруг не откопают?» Порывом ужаса обдало её с ног до головы. И тут Катрин почувствовала, что её ноги затекли, оттого что она сидит на корточках, и она уселась, выпрямив ноги. Стало больно – острые обломки впивались в ягодицы. Катрин попыталась нащупать более ровное место и передвинуться на него, кое-как ей это удалось, и она села, опершись спиной на обломок стены. Катрин прислушалась – стояла полная тишина, и от этого становилось ещё ужасней. Она постаралась взять себя в руки и продумать, как продержаться, пока её спасут.

Во-первых, для этого нужен воздух. По-видимому, его запасы достаточны, потому что она не задыхалась и, значит, он откуда-то поступал, наверно, остался канал во внешний мир, и она сможет его отыскать.

Затем ей нужна вода. Воды нет. Ей сразу вспомнились рассказы, как люди, затерявшись в пустыне, пили собственную мочу. С этим будет тяжело. Катрин подумалось о трёх клиентах как источниках дополнительной мочи, и её чуть не вырвало – но она подавила в себе позыв к рвоте, понимая, что ей нельзя терять ни капли жидкости. Придя в себя от этой тошнотворной мысли, она продолжала размышлять и пришла к следующему необходимому компоненту выживания – еде. Тут она снова почувствовала голод, но теперь уже вместе с суровой жаждой.

Катрин опять закричала от страха и ужаса перед своей судьбой. Но было такое впечатление, что звук никуда не распространялся, а теснился в этой пещере, оглушая саму Катрин. Она решила детально ощупать поверхность, отделявшую её от мира света и свободного движения. Катрин автоматически поднялась во весь рост и ударилась головой, ещё не успев выпрямиться. Она упала на колени, и опять ей стало нестерпимо больно. Она села на корточки, но двигаться так было тоже неудобно. Катрин решила обвязать колени чем-либо, чтобы можно было передвигаться, стоя на них. Но чем? На ней был рабочий халатик, под которым только лифчик и трусики. Она не хотела использовать его для защиты колен и обнажать тело под царапины и ушибы. И тут она вспомнила про клиентов – она решила снять с одного из них брюки и обмотать ими колени – всё равно мужчинам одежда не нужна при их неподвижности. Катрин нащупала одного из них и попыталась стащить брюки. Мужчина пошевелил ногами, а ей нужно было, чтобы он поднял зад. Но клиент был так придавлен балкой, что пошевелить его бёдра было невозможно; она передвинулась к другому – та же ситуация. Тогда Катрин вспомнила о ножницах, которые она положила в нагрудный кармашек, – конечно же, она может разрезать брюки. Это оказалось тоже непросто – материал был плотным. Ноги мужчины двигались, но не сгибались в коленях. Наконец она срезала верхнюю, доступную часть материала. Стягивая брюки, ей пришлось расстегнуть ширинку, и тут она наткнулась рукой на голый член, который находился в состоянии эрекции. Катрин постаралась вспомнить лица мужчин, к которым она вышла, чтобы пригласить очередного на стрижку. Память служила ей верно: один был лет двадцати пяти со смуглым весёлым лицом, второй постарше – блондин с коричневыми глазами и третий – лет пятидесяти с острым взглядом и щетиной на лице. С кого из них она срезала брюки, и чей член так отреагировал на это? Ощутит ли она когда-нибудь твёрдость Фрэнка? – подумала Катрин о своём возлюбленном. Его мочу она бы в крайнем случае попила.

Катрин разрезала брюки на две части и обмотала ими колени, завязав узлы так, чтобы становиться на них, – сразу стало легче передвигаться. Катрин тщательно ощупала стены. Пещера, в которой она оказалась, была метра три в длину и метра два в ширину. Катрин обнаружила оторванную трубу, уходящую в потолок пещеры, по-видимому, из неё поступал воздух. Катрин закричала в неё и прислушалась. Ничего в ответ она не услышала. Перед глазами у неё стали появляться яркие звёзды, светящиеся круги и спирали, которые начали образовывать волшебные миры. Катрин понимала, что это происходит от полной темноты, что это галлюцинации. Она в изнеможении села у стены и закрыла глаза. Галлюцинации пропали. Нестерпимо хотелось пить. Вдруг она услышала журчанье. Она счастливо повернулась в направлении звука – может быть, где-то водопроводная труба? Но она отчётливо почувствовала запах мочи. Страх охватил её – значит, канализационная труба? Но тут же её осенило, что это мочится мужчина, с которого она сняла брюки. Ей тоже захотелось помочиться, но она вспомнила, что ей нельзя терять жидкость, и она сдержалась. Должны же их вскоре откопать – ведь работы уже, наверно, ведутся. Почему ничего не слышно?

Катрин решила, что надо постараться заснуть, так быстрее пройдёт время, и во сне она не будет чувствовать ни голода, ни жажды. Её охватило забытьё, которое тем не менее не избавило её от тревоги. Когда Катрин очнулась, ей показалось, что она проспала целую ночь. Ужас подступил с новой силой. Жажда держала её крепко за горло, и голод раздирал живот. К тому же она поняла, что не может больше терпеть и ей необходимо опорожнить мочевой пузырь. У неё опять пронеслась мысль о том, что надо бы как-то сохранить мочу, чтобы, когда станет совсем невмоготу, выпить её. Но где сохранить? Она села на корточки, спустила трусики и облегчилась. Однако голод и жажда, казалось, только усилились. Катрин в отчаянии закричала изо всех сил, но звук не распространялся сквозь толщу завала, сгрудившегося вокруг неё. После крика ей показалось, что язык у неё не сгибается от сухости. Чего бы она не отдала сейчас за каплю воды или чего-нибудь жидкого! И тут идея осенила её – она бросилась к мужчине, с которого срезала брюки. Она нащупала его безжизненный член и взяла его в рот, но во рту было так сухо, и языком ей было трудно двигать. Она стала мастурбировать член рукой, обхватив головку губами. Член быстро отреагировал, налившись кровью. Никогда в своей жизни Катрин не делала этих движений с такой жадностью, вернее с жаждой, и притом без всяких сексуальных переживаний. Жидкость – вот что требовал её организм. Член не заставил себя долго ждать и выплеснул семь крупных драгоценных капель. О, какими желанными и сладкими они показались Катрин! Ничего в жизни не было вкуснее и нужнее. Она высосала и выжала всё, буквально до последней молекулы. Но как этих капель было недостаточно! Она подползла к соседним бёдрам, расстегнула ширинку, выловила спящий член и стала его будить. Он быстро проснулся и вскочил – ещё шесть капель были ей наградой. Катрин тотчас переползла к третьему. Она обнаружила, что этот мужчина помочился в трусы – всё было мокро. Но теперь любая влага была желанна для Катрин, и она старательно выдоила ещё пять капель, несмотря на солёный вкус члена.

Но эти капли только раззадорили её, ей хотелось напиться ими, наесться. Катрин решила ещё раз пройтись по кругу. Она вернулась к первому члену и принялась за дело. Работая рукой, она думала о постоянной, но лишь дразнящей съедобности мужчин, тогда как женщины съедобны в течение многих месяцев после родов, причём обильно и молочно.

Второй раз оргазм приходил значительно труднее, и ей пришлось использовать все свои навыки, чтобы его ускорить, – она играла с яичками, вставляла палец в анусы и в конце концов добилась своего сначала с одним, потом со вторым, а затем и с третьим. Губы и язык у неё болели. Катрин чувствовала, что заморила червячка (или червячков, ухмыльнулась она), но ни от голода, ни от жажды полностью не избавилась. Она села у стенки, чтобы отдохнуть.

«Бедные проститутки, – подумалось ей, – какой это тяжёлый хлеб», – и Катрин улыбнулась мысли, что не хлебом единым жив человек. Она снова вспомнила о Фрэнке, с которым, может быть, она больше никогда не увидится, и чуть было не заплакала, но вовремя остановила себя, вспомнив, что не должна терять влагу. Катрин не испытывала раньше особого наслаждения, делая минет Фрэнку, но с какой бы радостью она сделала это ему сейчас. Минет ей всегда представлялся как самое сокровенное проявление любви, но теперь она только пренебрежительно усмехнулась этой мысли.

Катрин легла, стараясь отодвинуться в сторону от острых обломков, лежащих под ней. Забытьё снова пришло к ней. Катрин снился фонтан, из которого хлестала не вода, а сперма, ей снился стол, уставленный мясными блюдами, но только она подносила кусок ко рту, как он превращался в мужской половой орган, и она в ужасе отбрасывала его. Потом ей снился Фрэнк, который поил её водой из стакана, и она была поражена тем, что это не член и не сперма.

Катрин очнулась с обновившимся чувством голода и жажды. Она прислушалась, в надежде услышать какие-либо звуки, свидетельствовавшие о спасательных работах. Где-то отдалённо слышались удары.

Она снова подползла к чьим-то ногам и нащупала член. Катрин принялась мастурбировать его рукой. Он не поднимался, она взяла его в рот. Наконец он нехотя стал твердеть. Она опять взяла его в руку, и он потерял эрекцию. Катрин снова взяла его в рот и малопослушным языком вернула его в твёрдое состояние. В конце концов она ощутила живительные капли и, высосав все, сразу передвинулась к соседу.

Двигаясь головой и помогая рукой, она успела подумать, что люди дивятся смелости дрессировщика, который кладёт голову в раскрытую пасть тигра, но ведь мужчина обладает не меньшей отвагой, позволяя женщине брать его член в рот. В каждой женской пасти острые зубы, и они легко могут откусить его. Почему бы ей не откусить сейчас член, налитый кровью, она смогла бы тогда напиться ею, а не какими-то каплями. Но ещё не помрачённое сознание воспротивилось людоедству, и Катрин удалось сдержаться. Член выплеснул семя, и она переместилась к третьему. У этого крайнего справа был чрезвычайно шершавый член, и ей казалось, что она даже изодрала об него свои губы в кровь. Она узнала вкус крови на губах и догадалась, что кровь выплеснулась вместе с семенем. Катрин высасывала из последних сил «скупые мужские слёзы». И вдруг она расхохоталась безумным смехом. Она вспомнила, что мужчины совсем не двигали на этот раз ногами. Она пошла по новому кругу. Теперь она придумала имена для каждого: левого она назвала «головастиком», среднего – «кривым», того, что справа, – «шершавым». С величайшим трудом добившись семяизвержения у «головастика» и «кривого», Катрин снова оказалась у «шершавого». Он был совершенно холодным. Катрин пыталась вызвать в нём теплоту своим ртом, пока не догадалась, что мужчина умер, и вместе с ним умер «шершавый». Она взяла из кармашка ножницы и ткнула острым концом в яйца, тело не пошевелилось.

«Он умер, значит, его тело сгниёт, но ведь он только что был жив, значит, кровь в его жилах ещё живая», – и, не рассуждая больше, она откусила головку. Сразу брызнула кровь. Так как рот её был сомкнут, то кровь залила ей лицо. Катрин выплюнула откушенный кусок и стала жадно высасывать кровь. Целых три больших глотка. Сила возвратившейся жизни ринулась по её телу. Кровь больше не выходила, так как её уже не подталкивало сердце. Катрин стала жевать мясо. Было живительно вкусно. Если бы не полная темнота, она бы не смогла совершить всё это – глаза бы не выдержали такого зрелища. Катрин подумала, что нужно скорее попить крови из другого места, пока она не свернулась. Катрин схватила ножницы и распотрошила брюки, нащупала ляжку и всадила остриё ножниц, вытащила их, и губами отыскала дырку. Ляжка была волосатой, и волосы при глотании попали ей в горло. Катрин закашлялась.

– Живые есть? – послышался далёкий голос.

– Есть!!! Есть! – заорала Катрин, и голос её сорвался.

– Сколько вас?

Катрин на секунду замялась.

– Я одна! – но из горла выходил только хриплый шёпот.

– Держись, скоро тебя откопаем! – донёсся голос, и послышались отчётливые удары.

Ей показалось, что это голос Фрэнка. Конечно же, это мог быть только он, решивший спасти её от гибели и разыскавший её. Слёзы потекли из глаз Катрин, и она уже не сдерживала их. Катрин вдруг резко ощутила, насколько она по нему изголодалась.

Разбериха

У Синди муж, по имени Форест, был индеец и гомосексуалист. Благодаря первому обстоятельству она научилась пить, а благодаря второму мы стали с ней любовниками. Синди пила хорошие коньяки и виски и щедро угощала ими меня из своих запасов в баре. О наклонностях своего мужа она узнала не сразу, да и он обнаружил их в себе тоже не с рожденья.

Мать у Синди умерла рано, и она с детства ухаживала за младшим братом и за отцом, который был прикован к постели диковинной болезнью. Такого рода детство научило её заботиться о других и делать это без надрыва, как само собой разумеющееся. Посему Синди была женщиной, которой можно признаваться в своих слабостях, она не закатывала истерик, не озверевала, даже не дулась, а наоборот, старалась помочь, если к ней обращались с проблемой. Тем более если проблема оказалась у мужа.

Смерть его отца стала событием, которое развязало Форесту руки и язык. До этого он не смел признаться себе в своих наклонностях и тем более предпринять какие-либо действия в гомосексуальном направлении. Муж, чуя в себе интерес, любопытство, тягу к мужчинам, больше всего страшился, что это каким-то образом станет известно отцу, и поэтому Форест запретил себе отвлекаться от женщин, пока отец жив. Он так и сказал себе: «Пока отец жив».

Отец умер на следующий день после кровоизлияния в мозг, так что Форест был освобождён от угрызений совести за неизбежные помыслы об ускорении смерти отца, окажись его болезнь длительной. После похорон Форест и Синди хорошо выпили, и он признался жене, что давно мечтает о мужчине. Синди не слишком удивилась этому признанию и даже, с одной стороны, обрадовалась, потому что оно объясняло холодность к ней мужа. Она уже начинала тревожиться, что что-то не то с ней, а теперь получила полное себе оправдание. От радости она предложила помочь мужу найти мужчину, а сама сразу стала планировать развод. Форест благодарно целовал её в голову и доливал виски себе и ей.

Синди ходила с мужем несколько раз в бары, где собирались гомосексуалисты, чтобы тот смог хотя бы присмотреться к обстановке. Потом они вместе отвечали на объявления в газетах и придумывали своё объявление, которое поместили в нужную газету. Синди даже сочинила каламбур, называя Фореста геем, а себя гейшей.

Тем временем они мирно развелись, оставаясь друзьями, и, когда я познакомился с Синди, Форест уже нашёл свою первую мужскую любовь в лице медбрата Вика, среднего роста, с женскими повадками, но с мужской щетиной. Они жили вместе и были весьма нежны друг к другу: держались за ручки, чмокались и оказывали другие знаки взаимного внимания из гетеросексуального репертуара.

Мы познакомились на вечеринке, куда меня взяла с собой Синди. Собственно, знакомство состояло из обоюдного любопытства: мол, что это за бывший муж и, мол, что это за новый любовник. Говорить было, как в большинстве случаев, не о чем. Синди оделась в юбку и блузку, но почему-то ей вздумалось не надевать лифчик, да ещё расстегнуть блузку так низко, что усмотреть её соски не составляло никакого труда. Меня это раздражало как дешёвый способ привлечь внимание – добро бы это была большая красивая юная грудь – нет, это были какие-то бесформенные отростки, которые только по месту расположения и по наконечникам сосков давали основания считать их грудями. Синди когда-то имела такие до неприличия огромные груди, что решила во что бы то ни стало их сократить. Какой-то коновал оттяпал из них куски мяса, оставив груди в шрамах, а соски нашлёпнутыми на кончики грудей. Ох уж эти мне бессмысленно грудастые, ибо без детей, а смотрят они на мужчин лишь в жажде их поглотить если не целиком, то хотя бы часть. Раздражала меня эта Синди со своим бывшим мужем, бывшим мужчиной. Истинная причина этого раздражения лежала, наверно, в том, что Синди никак не могла кончить со мной. Она утверждала, что вообще в присутствии мужчины не может кончить. Её изнасиловали лет в пятнадцать, и насильник пытался её убить, но почему-то у него не получилось. Думаю, что посягательство на её жизнь после совокупления и оказалось неизлечимой травмой. Она боялась расслабиться для оргазма, в неизбывном страхе, что её убьют. Синди убеждала меня, что на следующее утро после встречи со мной она неожиданно кончает на работе без всякого возбуждения. И чем больше я её разжигаю накануне в тщетной попытке прорваться к её оргазму, тем сильнее на следующий день она его испытывает. Я не знал, утешает ли она меня таким способом, но при мне она не могла кончить даже от вибратора, доводя его, бедного, до такого горячего состояния, что пластмассовый корпус обжигал руку и приходилось его выключать.

Я активно осматривал женщин на вечеринке в надежде избавиться от Синди или хоть с кем-то поменяться. Вот сколько есть парочек, пресытившихся друг другом, но всё равно торчащих вместе, так как лучшего не нашли, а сил на разлуку не хватает. Нередко случается, что проходят на улице мимо друг друга две пары, незнакомые, и каждый думает: «Вот мне бы её», а каждая думает: «Вот мне бы его». И люди, столь постылые друг для друга, являются столь желанными для других, так же постылых друг для друга людей. И вот мужчины меняются женщинами, и женщины меняются мужчинами, и из двух холодных пар образуются две горячие пары. Смена мест производит выделение огромной энергии.

Вот я и надеялся, что случится что-либо подобное. Я чуть было не ужаснулся, когда увидел пьяных Фореста и Синди на диване, целующихся по старой памяти, а по этой схеме мне оставался хахаль Фореста, что меня явно не устраивало. И тут действительно появился Вик, а с ним индианка, с длинными, конечно же чёрными, спутанными волосами, худая как жердь, но с красивым лицом. Вик, повиливая задком, подвёл её ко мне и представил:

– Это Скай, сестра Фореста, – и подмигнул.

Я сказал ей, что она мне нравится безоблачностью своих глаз. Облаков в них действительно не было, но густого тумана – хоть отбавляй. Красна девица, а по-американски краснокожая, действительно чего-то набралась, надышалась или накололась.

Скай мне ничего не ответила и только абстрактно улыбнулась. Я предложил ей выпить. Она опять ничего не сказала, но, когда я поднёс ей бокал, она взяла его и опрокинула, как стопку. Вик увилял к Форесту отбивать его от бывшей жены.

Тут я увидел рядом с собой Синди.

– О, вы уже познакомились! – сказала она радостно-пьяным голосом.

– Да, мы познакомились, – ответил я за себя и за Скай.

Глаза той смотрели в сторону, но улыбка на лице сохранялась. Синди прислонилась ко мне и театральным шепотом произнесла:

– Ты с ней можешь делать всё, что хочешь, я не возражаю. – И добавила: – И она возражать не будет.

Изрекши это, Синди поплелась в другую комнату.

Скай никак не отреагировала на появление Синди, а когда та исчезла в другой комнате, Скай как будто бы очнулась и сказала ей вслед:

– Сука, сделала из моего брата гея, чтобы своему братцу услужить.

– Какому братцу? – спросил я.

– Вику, вот какому, – ответила Скай, продолжая смотреть вслед Синди.

– Вик – это брат Синди? – удивился я.

Синди рассказывала мне, что у неё есть брат, но не упоминала о его сексуальных предпочтениях, да меня это и не интересовало, как и прочие возможные члены её семьи.

Скай повернула-таки ко мне голову и презрительно посмотрела на меня как на безнадёжного невежду. Но ответом она меня не удостоила, позволяя самому усваивать совершенно для неё очевидное.

А я пытался разобраться в спутанных, как волосы Скай, отношениях: так значит, Синди своего мужа-гомосека отдаёт своему такому же брату и тем самым сохраняет мужа, что называется, в семье. А от меня она избавляется, толкая в мужнину сестру. Что ж, я с удовольствием.

Я обнимаю Скай за талию, и она не противится. Я её целую, и она вяло шевелит языком, не закрывая глаз. Я предлагаю ей пойти к ней, и она молча выходит из дома, а я следом. Машины у неё нет, она живёт в двух шагах. У нас по-прежнему не получается разговора, о чём я не грущу, поскольку мы движемся к уединению.

Скай подвела меня к обшарпанному дому. Дверь была не заперта, потому что Скай пнула её ногой и она раскрылась. В коридоре был полумрак, в комнате сбоку горел свет и слышались голоса, запах стоял типично людской. Скай прошла мимо, а я последовал за ней. Она пнула ногой ещё одну дверь, и мы оказались в крохотной комнатке. В окно без занавесок светила полная луна и являла взору матрац на полу без подушки и без одеяла, с серой простынёй, дырявой в двух местах. Дверь не запиралась, замка в ней не было, доносились голоса из соседней комнаты.

Скай стащила с себя платье через голову, одним движением. Трусиков на ней не было, а отсутствие лифчика я заметил раньше. Ей было на вид лет двадцать пять, крохотная грудь, редкие волоски на лобке, впалый живот и видимые рёбра. Скай легла на матрац и повернулась на бок, свернувшись калачиком. Я подумал, не уйти ли, но потом решил не пропускать приключение. Скай лежала ко мне задом, возвышающимся над талией, и это отвергло последние мои сомнения. Я наклонился над ней и заглянул в лицо. Она лежала с открытыми глазами, уставившись в стенку. Осмелившись на грязноватое приключение, я всё-таки решил, что входить в неё опасно – видно, спит с кем и как попало. Я задумал воспользоваться её ртом, а чтобы у неё появилась инициатива, полизать клитор, не касаясь преддверия влагалища и губ. Я развернул её ногами к окну, перевернул на спину, встал над ней на колени и разбросил её ноги. Я раздвинул губы, и луна осветила клитор. Я оголил его от капюшона и лизнул головку, не касаясь окрестностей. Скай вздрогнула. Запах был, будто она не подмывалась дня три, но вполне терпимый и при возбуждении даже приятный. Я ткнулся хуем ей в рот, она тоже лизнула меня. Так мы обменивались любезностями. Стоило мне отвлечься, как она требовала прорезавшимся твёрдым голосом: «Ещё». Я кончил раньше её, и сразу мне стало ужасно от обстановки, в которой я оказался. Какого чёрта я здесь и с этим существом? Обычное чувство после оргазма, только усиленное обстоятельствами. Запах её стал мне нестерпимым. Я резко поднялся, оделся и бросился вон из этой клоаки. Пока я одевался, да и мне вдогонку, слышалось это требовательное «ещё».

Я вернулся на вечеринку, чтобы забрать сумку, с которой я пришёл. Все были уже изрядно пьяные.

Синди подошла ко мне:

– Скай, как я – с мужчинами не кончает. Мы можем только вместе кончить, по-женски. Где она?

– Там, – сказал я, не зная, как назвать то место, где осталась Скай.

– Я пойду к ней, – решительно сказала Синди, – проводи меня.

Обнявшиеся Форест и Вик ввалились в комнату:

– А, вот вы где! – И увидя нас, собравшихся уходить: – А вы куда это?

– Я иду заниматься любовью со Скай, – объявила Синди.

– Мы пойдём с тобой, – сказал Форест, и Вик подтвердил.

Мы вышли вместе на улицу, луна сверкала.

Синди висела у меня на руке. Когда мы подошли к дому, где я оставил Скай, я попрощался, а они трое ввалились в дом, где, видно, бывали не раз.

– Ты мне больше не нужен, – выкрикнула мне Синди, прежде чем исчезнуть в дверях.

«А ты – мне», – хотел я крикнуть в ответ, но сдержался. «Зачем повторяться?» – подумал я, шагая под луной к своей машине.

Свежесрезанные головы

Недавно были найдены документы, подтверждающие ходившие и ранее слухи о культе гильотинян. Приверженцы этого культа носили на шее изображение гильотины как символ страстотерпства и осеняли себя знамением, заключавшимся в резком движении правой руки сверху вниз, что должно было изображать падение гильотинного ножа.

Суть их веры заключалась в том, что они стремились к единению с Богом при жизни. Так как истинное единение с Богом происходит только в смерти или в любви, полагалось, что максимальное доступное прижизненное единение с Богом возможно осуществить, испытывая оргазм с партнёром, которого в этот момент лишают жизни. Человек, лишаемый жизни, вне сомнений, соединяется с Богом, а через умирающего, да ещё частично находясь в эти мгновения в его теле, да к тому же испытывая оргазм, тебе, продолжающему жить, гарантировано мгновение истинного просветления.

Французская революция послужила плодородной почвой для расцвета культа гильотинян. Под другим названием они существовали и в более давние времена. Например, в период инквизиции численность этой секты, хотя и держалась в строгом секрете, была равна двадцати семи тысячам пятистам семидесяти членам. И это в одной только Испании.

В основном гильотинянами были мужчины, но в редких случаях в их ряды принимались и женщины. Посвящение в этот культ происходило в форме торжественного обряда, носящего название «гильотищение». При гильотинировании череды осуждённых, – одного за другим, что было обычным в те жестокие времена, – фонтанирующую кровь направляли в сосуды. Их быстро относили в гильотинянский Храм, и там этой ещё тёплой кровью наполняли купель, в которую окунали с головой неофита, и потом ему на шею вешалась цепочка с миниатюрной гильотиной. Храм этот был замаскирован под христианский, но допускались туда только члены секты, которые показывали при входе гильотинку, висящую у них на шее.

Но пора описать в деталях сам священный акт, который являлся сутью этого отвратительного культа.

После вынесения Трибуналом смертного приговора группа осуждённых – за солидное вознаграждение, шедшее на нужды революции, – передавалась священнослужителям из гильотинян. Преступников везли в Храм. Там в дальних покоях была установлена гильотина, специально приспособленная для отправления их обряда. Преступника привязывали к двухколёсной тележке, где он находился в сидячем положении. Поэтому, когда его подвозили к гильотине, не приходилось применять силу, а только нужно было поставить тележку так, чтобы приговорённый к казни оказался стоящим на коленях с всё ещё привязанной тележкой, очутившейся теперь у него на спине. Осуждённого ставили у гильотины, привязывали к ней, а тележку отвязывали. Жертву, находящуюся под дамокловым мечом гильотины, обнажали, срезая одежду. Голова преступника была зажата, руки и ноги связаны, так что приговорённый к смерти не мог сопротивляться при подготовке к экзекуции. Священнослужитель-гильотинянин и его паства громко воздавали хвалу Всевышнему, тем самым заглушая крики, которые в отчаянии нередко издавали приговорённые, и назначенный проводить экзекуцию гильотинянин сбрасывал с себя одежду. Он вводил член в анус жертве, а если жертвой была женщина, то он был вправе выбрать влагалище, и начинал раскачиваться, держа в руке верёвку, которая приводила в движение нож гильотины. Когда палач чувствовал приближение оргазма, он дёргал за верёвку, и голова преступника отсекалась – в этот момент священные спазмы огромной силы проходили в анусе или влагалище жертвы, и в эти мгновения палач соединялся с Богом, извергаясь в обезглавленное тело жертвы.

Высшим нравственным достижением этого обряда, по мнению гильотинян, являлось то, что мгновение торжества правосудия и воздаяния за преступление являлось также и мгновением максимального единения гильотинянина с Богом. Таким образом, не нарушались ни людские законы, ни божественные. Великое наслаждение, заключавшееся в истинном познании Бога, достигалось не преступлением, но актом приведения в исполнение приговора суда.

Таков был обряд в своей первоначальной форме. Но потом среди гильотинян произошел раскол: часть продолжала придерживаться канонического исполнения обряда, а другая часть, реформаторы, хотела внести изменения в его отправления, следуя духу времени. После непродолжительной распри победили реформаторы, и обряд претерпел некоторые изменения или, вернее, дополнения. Необходимость внесения дополнений обосновывалась ростом числа членов этой секты, что вынуждало использовать преступника с большей эффективностью, ибо несмотря на обилие смертных приговоров, их всё-таки было недостаточно для удовлетворения стремления к единению с Богом всех гильотинян. Было решено допустить к исполнению ритуала второго гильотинянина. Он располагался со стороны головы казнимого и держал её за волосы или за уши. Когда голова отсекалась, он поворачивал голову к себе отрубленной стороной и насаживал открывшуюся трубку пищевода, в которой возникали спазмы, себе на член и двигал голову вверх и вниз, влево и вправо, покручивая по и против часовой стрелки, пока не изливался в рот голове. Этим часто пользовались женщины-гильотинянки – они присасывались к губам отрубленной головы, и когда семя священнослужителя извергалось в рот из горла, заглатывали его с фанатическим упоением. Многие из них также стремились достичь языком члена священнослужителя, часто вылезавшего из горла. Впрочем, и мужчины-гильотиняне не пренебрегали возможностью приобщиться к ритуалу таким способом, особенно если это была женская голова.

Нередко после обезглавливания мужское тело откликалось на такое событие прощальной эрекцией, и женщины-гильотинянки быстро переворачивали тело, отданное им гильотинянином, только что завершившим ритуал, чтобы сразу же перевязать член у основания верёвкой и насадиться на охладевающий орган. Эта последняя часть ритуала нередко затягивалась настолько, что мужчины, утомлённые зрелищем, покидали Храм, а женщины оставались с обезглавленными мужскими телами, пока не привозили новых осуждённых на смерть.

После свершения ритуала гильотиняне должны были раз в неделю предъявлять головы преступников членам Трибунала, чтобы те уверились, что приговоры приведены в исполнение. И поэтому по воскресеньям, а именно этот день был назначен Трибуналом как отчётный, можно было увидеть гильотинянина, толкающего пред собой тележку, полную человеческих голов, скопившихся в Храме за неделю. Причём у каждой из них был раскрытый рот, из которого вытекало семя, окрашенное кровью жертвы.

Как и всякая религия или культ, и этот подвергся профанации в тяжёлые времена, когда количество приговоров Трибунала стало недостаточным для выросшей паствы гильотинян.

Реформаторы стали допускать неслыханные ранее отклонения от уже и так изменённой канонической формы отправления ритуала. Они стали использовать обезглавленное тело и отрезанные головы по нескольку раз, то есть когда жертвы уже были мертвы и ни о каких судорогах не могло быть и речи. Таким образом, священный ритуал превратился в обыкновенную некрофилию, причём весьма извращённого свойства. Затем реформаторы усугубили кощунство тем, что стали взимать деньги с гильотинян, отправляющих ритуал. Деньги эти должны были идти якобы на взятки членам Трибунала, чтобы увеличить количество осуждённых, отдаваемых гильотинянам для исполнения приговора.

Среди членов этой секты всегда находились и такие, кто хотел сойти с широкой дороги правосудия на гнусный путь преступления, а именно, начать выкрадывать и обезглавливать невинных людей. Но руководство секты зорко следило за этими попытками и всячески помогало государству преследовать тех, кто делал шаги в этом направлении. Так, один из самых отчаянных ренегатов нашёл способ установить гильотину у себя в доме, и, когда он привёз ничего не подозревавшую жертву, чтобы обновить своё приобретение, нагрянула стража, вызванная заподозрившими неладное гильотинянами, и этого человека арестовали. Так как его настигли на месте преступления в момент, когда он уже привязал жертву к гильотинному столу, то приговор был жестокий – смертная казнь на гильотине, и его самого постигло то, что он посмел уготовить для своей невинной жертвы, но не успел совершить. Осуждённый был выдан его же единоверцам, и те совершили ритуал над отступником, последней просьбой которого было не осквернять его голову, но этим его желанием охваченные жаром борьбы за справедливость гильотиняне дружно пренебрегли. Последние слова этого преступника были весьма малодушны: «Пожалуйста, не делайте мне больно».

Когда Французская революция была разгромлена, гильотину как её символ торжественно сожгли перед статуей Вольтера. Ночью два гильотинянина пробрались к пепелищу и выкрали из золы гильотинный нож, не повреждённый огнём, чтобы продолжать поклоняться этому символу равенства.

Основным направлением открытой общественной деятельности гильотинян была борьба за отмену публичных казней. Аргументом против публичности казней они выдвигали падение нравов, заключавшееся, в частности, в том, что люди хладнокровно наблюдали за обезглавливанием людей: многие женщины усаживались перед гильотиной на стулья и занимались вязаньем, отрывая глаза от него лишь в тот момент, когда голова отлетала от туловища. Кроме того, возникали недопустимые недоразумения, как, например, такое, когда крестьянке с корзинками в руках, проходившей мимо гильотины, отлетевшая голова влетела прямо в корзинку и разбила лежащие там яйца, которые крестьянка несла на продажу. Был и другой случай, когда отлетевшая голова зацепилась зубами за платье проходившей мимо женщины, порвав и испачкав кровью её дорогую одежду. В действительности же совершенно очевидны истинные причины гильотинян, боровшихся за отмену публичных казней, – во время них было невозможно подступиться к приговорённому, и потому публичные казни были для них лишь предметом горестных переживаний из-за утраченной возможности исполнить священный ритуал. Если казни происходили за закрытыми дверьми, гильотинянам было значительно легче становиться законными палачами или платить взятки и уединяться с жертвой для исполнения приговора.

Вскоре гильотинянам удалось вывести общественное мнение на такой путь, который заставил правительство принять закон по отмене публичных экзекуций. Однако это оказалось пирровой победой для гильотинян. После кратковременной эйфории у скрытых от народа гильотин, где гильотинянам приходилось маскироваться под обыкновенных палачей, они поняли, что инерция общественного мнения слишком велика и направлена на полную отмену смертной казни. Ритуальный возглас гильотинян: «Гильотина не болеет!» оказался бессмысленным, ибо хотя она и не болеет, но всё-таки умирает. Так в конце концов и случилось: секта гильотинян тайно просуществовала во Франции до 1981 года, когда смертная казнь была отменена. После этого знаменательного события гильотиняне покинули Францию и переселились в страны, где отсечение головы ещё используется как способ казни.

Последовательность событий

Картинной галереей заведовала неслабая баба. Имечко её Луиза. Я коллекционировал картины местных художников, и она меня ценила за незаурядные покупательские способности. Луиза была женщина невысокая, полная худобы, но весьма привлекательно следящая за собой с помощью умелой косметики и красивой одежды. От неё исходил запах холёности. Луиза держалась холодно и по-деловому, да я и не возражал – у неё был маленький рот (чего я не люблю), хоть и с пухлыми губами, что, конечно, в какой-то степени компенсировало этот изъян. Она вежливо улыбалась, а я, поглядывая на её дряблеющую кожу, отвергал её в мечтах о свежем теле. Конечно, я бы не отказался от предложенного, но предпринимать действий не хотелось – возникла бы напряжённость от сближения, нарушающая удобную монотонность деловых отношений.

В той же галерее работала ещё одна пожилая самка-продавщица. То есть под самые пятьдесят или совсем за сорок. Её звали Ким. Темноволосая, что хорошо, но мало, потому что зубы – не по команде «смирно», а по команде «разойдись». И вообще излишне старовата. Но милая, изъявляющая, а не скрывающая свои чувства. Ким не стеснялась шутить. Однажды она сказала покупателю: «Чувствуйте себя как дома, но не забирайте с собой картины, не заплатив». Покупатель разобиделся, позвонил на следующий день Луизе и стал требовать, чтобы она уволила Ким за грубость. Луиза с достоинством ответила, что Ким – замечательный работник и человек с прекрасным чувством юмора и что Луиза очень сожалеет, что он был не в состоянии воспринять её юмор.

Как-то в разговоре с Луизой я упомянул, что я писатель. Она всячески заволновалась на эту тему, и я принёс ей книжку своих рассказов. И вот она звонит по поводу недавно заказанной мною картины и невзначай заявляет, что впечатлена моей книжкой, что она дала её почитать Ким и ещё некой Мэрилин (эх, если бы вроде Монро) и что они все обожают чтение и решили организовать Читательский клуб и пригласить меня на обсуждение моей книжки, что должно явиться торжественным открытием клуба. Я, не скрывая радости, согласился. Как же – я один с тремя женщинами, да ещё заведомо восхищающимися моими выдумками. Назначили клубный вечер на ближайшую субботу. Моя возлюбленная, которой я сказал, что у меня встреча в клубе читателей (я, конечно, не сказал, что это клуб читательниц), взяла с меня слово, что я приеду к ней, как бы поздно вечер ни закончился.

Мы договорились встретиться с Ким у галереи (так как квартира Мэрилин была неподалёку), а оттуда поехать вместе, чтобы мне одному не искать. Мэрилин мне виделась сюрпризной красавицей, у которой я после вечеринки остаюсь на ночь.

Ким предложила мне поехать вместе на её машине, свою оставить, а на обратном пути она меня привезёт к оставленной у галереи машине. Но в связи с моими мечтами я отказался и поехал следом за ней.

Квартира Мэрилин располагалась в роскошном доме и не в менее роскошном районе. Но дверь квартиры открыло шарообразное белобрысое существо с милой улыбкой. Правда, губастенькая. И лет ей было столько же, сколько и остальным.

You can't always have what you want — повторял я себе последнее время строчку из «Rolling Stones», но это не утешало меня, а лишь заставляло мечтать ещё сильнее. Я купил каждой участнице по розе, каждый цветок был завёрнут в отдельный пакет. Получив по розе, женщины пришли в состояние размоченности.

На стене в гостиной картинки. Чьи? Хозяйка, скромно так: «Мои». Художница, значит. Везёт мне на художниц. Моя нынешняя возлюбленная тоже из них. Мэрилин не хочет показывать те, что хранятся в папках-запасниках, стесняется. Луиза помогает скромной подруге и говорит, что работы Мэрилин продаются у неё в галерее. Скучные работы. Показывать стесняется, а продавать – нет. По-женски.

И вот я сижу на диване, и три бабы вокруг меня. Я всё поначалу хотел, чтобы разговор пошёл по философскому руслу, чтобы продемонстрировать свои умственные способности. Вот, мол, вместо того чтобы успокоиться и читать, я продолжаю тревожиться и пишу.

Но они своими вопросами направили разговор в русло бытовое: насколько рассказы списаны с моей собственной жизни, кто мои любимые писатели и прочая скукота. Я наскоро ответил на вопросы и спросил каждую, что она читает, заметив, что это определяет суть человека, как и всё то, что он делает с интересом. Это настроило их на откровенный лад, и когда я подтолкнул их к личной жизни, что, мол, какова она, такого рода книги и читаешь, они радостно подхватили эту тему. (Мне в помощь они опустошали вторую бутылку вина.)

Решили по очереди мне исповедоваться. Первой напросилась «заголиться» Ким. Её рассказ был неожиданно подробен, и она прерывала его несколько раз риторическим вопросом: «Зачем я вам всё это рассказываю?» Но она прекрасно знала зачем. Вскоре и я узнал тоже. Её муж, Билл, за которого она вышла замуж десять лет назад без любви, был совершенно чужд ей с самого начала. Вышла же она за него в поисках стабильности и от усталости, вызванной долгими поисками «настоящего мужчины». («Настоящий» – в этой фразе так и хочется услышать: когда он «на», то у него «стоящий».) Нынешний брак был вторым, и первый теперь ей казался не таким уж плохим, но тогда она не знала, как «работать» над семейными отношениями, чтобы они длились, не хирея. (Ох уж как я ненавижу эту формулировку, которую они так обожают: «работать над отношениями». Хуже нет как пинать дохлую лошадь и воспринимать шевеление туши от пинка как её воскрешение.) Кимский муж совершенно чужд искусству и пренебрежительно относится к её интересам, вернее, он их не знает и знать не хочет. Он даже не знает расписания её работы, не помнит дня её рождения, не говоря уже о дне их свадьбы. Когда Ким недавно лежала в больнице, то Билл даже не удосужился купить еды в дом к её возвращению. Короче, она ищет в себе силы, чтобы с ним развестись. Но она любит дом, в котором живёт, и любит кошек, к которым у неё аллергия. Когда ей пришлось расстаться с семью кошками, которых она держала в доме до недавнего времени и от которых у неё начались такие расстройства лёгочной системы, что она оказалась на грани смерти, то она восприняла эту разлуку как прощание с последними существами, которые проявляют к ней любовь. Это было одной из причин, почему Билл упорно называл её сумасшедшей. Но психотерапевт, к которому она ходила, убедил её, что она вовсе не сумасшедшая, и посоветовал ей присоединиться к группе женщин, подобных ей и регулярно собиравшихся вместе, чтобы было кому излить душу. И так как она теперь не может себе позволить платить психотерапевту по сотне в час, то вот она и избрала для своей исповеди нас. «Зачем я вам всё это рассказываю?» – вновь повторила она и посмотрела на меня. И тут она выдала, продолжая смотреть мне в глаза с показной нежностью: «Вот он заставил меня почувствовать, что я что-то значу, так как он запоминает всё, что я говорю, а значит, он внимательно относится ко мне».

Дура, я не запоминаю, а записываю, и вовсе не потому, что ты мне хоть как-то интересна, а потому что мне интересно, что происходит с людьми, и я это могу использовать для своей писанины, как я это делаю сейчас.

Вслух я только смог подтвердить: «Я всегда внимателен к тому, что мне говорят привлекательные женщины». В последний момент я только хотел отвести от себя подозрение в излишней внимательности к Ким, поскольку, уж во всяком случае, я бы предпочёл Луизу, и я не хотел, чтобы она подумала, что я выбираю Ким. И тут Луизу прорвало:

– А я так счастлива в замужестве, что не перестаю сиять от счастья. Мы уже семь лет женаты, это мой второй брак, и острота ощущений не проходит.

Я толкнул разговор в сторону неизбежного сексуального пресыщения в браке, на что Луиза заметила, что это и хорошо, а то, как сказал её муж, Боб, они бы не выдержали сексуального напряжения и умерли бы от истощения, если б продолжали совокупляться с таким же темпом, как вначале.

Я позволил себе не согласиться, сделав предположение, что можно менять любовника каждый месяц или два и тем самым поддерживать остроту и темп наслаждения без всякой опасности для жизни, но уж зато со смертельной опасностью для брака.

– Ты же любишь флиртовать, – заметила ей Мэрилин, молчавшая в течение исповеди.

– Да, но флиртовать – это ничего не значит.

– Но ты же принимаешь приглашения на ленч, – не унималась кругленькая Мэрилин, которая была разведена.

– Но у меня – закон: если мне мужчина нравится, то я не принимаю его приглашения, а если он меня не волнует, то я иду с ним на ленч.

– Ага! – уцепился я. – Значит, в вас горит желание новизны, и вы просто затаптываете его. И всё ваше брачное благоденствие зиждется на затаптывании желания.

– Вовсе нет, – стала сопротивляться Луиза, – мой муж делает всё возможное, чтобы не ущемлять мои интересы.

И тут же выбалтывает, лишь бы уйти в сторону от секса, что её муж совершенно не воспринимает художественную литературу. Любую. Ему в ней, видите ли, не хватает конкретности. И потому он читает только документальную или научную литературу. Мою книгу он всё-таки прочёл, но неопределённость опять-таки оставила его неудовлетворённым. Я посоветовал, чтобы он читал порнографию, в которой конкретности будет настолько много, что она его удовлетворит.

Я хотел разговорить Луизу до предела и спросил, как она познакомилась со своим мужем.

Луиза послушно изложила. Сначала она вышла замуж за красавчика, который либо играл в бейсбол, либо лежал под машиной. Но, несмотря на это, она умудрилась родить от него сына. Затем последовал развод. Следующим этапом была девятилетняя связь с неким католиком, который после каждого совокупления ходил к священнику каяться и просить отпущения грехов. Луиза с болью в сердце смотрела на каждую проходящую пару, которая радостно держалась за руки и у которых глаза светились любовью, а не стыдом. Она-то мучилась стыдом, неудовлетворённостью, безысходностью отношений. Кто-то надоумил её сходить на приём к либеральному священнику, который снискал славу среди прихожан своим умением разрешать загадки личных жизней. Священник осмелился сказать Луизе и её католику, что самые прекрасные отношения он видел среди людей, которые в браке не состояли. Католика это засмущало, а Луиза воспрянула духом и стала чувствовать себя посвободнее. Но ощущение это было обращено не на её отношения с католиком. В то время Луиза искала работу. В газете она прочла объявление, что требуется человек, который любит музыку и общение с людьми. Она позвонила по телефону, и это оказался магазин, торгующий музыкальными инструментами. Она действительно обожала музыку и неплохо играла на рояле. Её интервьюировал будущий муж, в которого она влюбилась с первого взгляда. Он выбрал её из нескольких дюжин претендентов и стал вести класс обучения с пятью нанятыми на работу. На второй день Луиза подошла к нему и предложила вместе поленчевать. Он поблагодарил, но отказался, сославшись на занятость. На следующий день она предложила ему выпить вместе кофе. Но и на этот раз он что-то придумал. Тогда на другой день Луиза подошла к нему и сказала: «Не хотите ли со мной выпить кока-колы? И это моё последнее предложение». Тогда он согласился, и Луиза за питиём выложила ему свою любовь как она есть. Тот ошалел, как якобы совсем ничего не подозревавший, хотя ему сотрудники уже говорили, что Луиза на него глаз положила.

Я подумал, что если он действительно ничего не замечал, после того, как она трижды приглашала его уединиться, то он просто кретин. Если же он притворялся, что не замечал, то он трус. Однако признание Луизы так впечатлило его, что он полетел к своей невесте в Калифорнию, расторгнул помолвку и женился на Луизе. С тех пор они живут припеваючи – прямо-таки настоящие музыканты.

Луиза вспомнила в одном из моих рассказов фразу, которая якобы указала ей на моё чувство юмора, где герой, глядя на подаренный ему женский скелет, говорит, что любит худеньких.

Я подтвердил, что люблю и худеньких, вставив «и», чтобы избежать бестактности по отношению к толстой хозяйке. Она, взбодрившаяся этим, повела рассказ о своей жизни. Мальчик от первого брака, тошнотворные отношения, где муж учил её на каждом шагу, как жить, включая и то, как нарезать овощи, какой стороной разворачивать рулон туалетной бумаги. Так что после восьми лет она уже не могла находиться с ним рядом – так её от него воротило. Второй брак был предпринят для сына, поскольку муж – учитель: все основания ожидать, что воспитание будет хорошим. Но когда сын вошёл в переходный возраст и стал плохо управляемым, муж отвернулся от пасынка, а Мэрилин отвернулась от мужа. Не осталось больше причин для брака.

– Нет, – заключила она, – отношения с мужчинами у меня закончились.

– Так уж, – усомнился я, – даже мимолётной связи больше не заведёте?

Все засмеялись в поддержку моего сомнения.

Толстушка тоже заулыбалась и согласилась на возможную мимолётную связь, но в далёком будущем, будто в нём шансы на такую связь у неё увеличатся.

Ким пока молчала, перебирая полными губами, за которыми между двумя передними зубами зияла щель. Ноги у неё всё-таки были лучшей формы, чем у всех остальных, да и фигура тоже. Со спины она казалась совсем юной и только при развороте лицо выдавало приближение к полувеку. У Ким, которая при каждом моём появлении в галерее объявляла мне, на сколько фунтов она похудела, руки были поражены временем – дряблая кожа, со старческими пятнами. Да и лицо с морщинами у глаз, с проступившим вторым подбородком и заострившимся носом. При всём при том в ней было что-то, что умеренно, но влекло. Я не имею в виду пизду. То есть я имею её в виду, но и в общем облике что-то оставалось от милой женщины.

И тут она заявила в ответ на завязавшийся разговор об идеальном браке, что в браке ей нужен секс, секс и секс. Что уже четыре года, как она не спала с Биллом. И что нет у неё никаких любовников. Тут я подумал, что она либо лгунья, либо сумасшедшая, как утверждал, по её словам, Билл. Либо в открытую предлагает себя, что не исключает ни первого, ни второго.

Мы то и дело припадали к подносам с закусками, расставленным на кухне хозяйкой, которая честно объясняла свою полноту вкуснотой и обилием приготавливаемой ею еды.

Первой заспешила домой Луиза – она всунула свои красивые напедикюренные пальчики в открытые туфельки, и за ней поднялись все. Пошли благодарности друг другу за прекрасно проведённое время.

Я сказал, что это был мой самый приятный в жизни вечер, проведённый с женщинами… невинно. Женщины понимающе осклабились, а Луиза подошла ко мне и, обняв, поцеловала в щёку: «Это чтобы вечер не был таким невинным».

– Мне нужно будет вскоре пригласить вас на ленч, и я надеюсь, что вы мне откажете, – сказал я ей, припоминая ей поведение с мужчинами, которые вызывают в ней интерес, и в этот момент решился на эксперимент.

– Дорогие дамы, – обратился я, – не торопитесь за Луизой – ведь она одна должна спешить к любимому мужу, а мы можем ещё посидеть и поговорить.

Женщины переглянулись между собой и легко согласились.

– Позвольте мне только проводить Луизу до машины, и я продолжу развлекать вас.

Они опять переглянулись, и им ничего не оставалось, как согласиться и с этим.

Луиза и я вышли. Безопасность интимного разговора в окружении подружек исчезла, и ситуация резко стала щекотливой. Я старался не дать разговору затухнуть, пока мы спускались в лифте и подходили к машине. Двор был тёмный и безлюдный.

– Позвольте мне сесть с вами на минутку, – сказал я и уселся с ней рядом на переднем сиденье.

– Мне пора ехать, – сказала Луиза, и я знал, что медлить здесь нельзя.

Я поцеловал её в губы и одновременно залез ей под юбку. Она дёрнулась, но деться было некуда, и она ответила языком. Я, целуя Луизу, расстегнул ширинку и выставил наружу член. В машине было темно, и Луиза, по-видимому, ничего не увидела, но не могла не услышать открывающейся молнии. И раз она не взбунтовалась до этой секунды, то тут нужен был напор, чтобы не дать ей очухаться. Я резко отодвинулся от её лица и со словами «Поцелуй его» пригнул её голову вниз левой рукой, а правой направляя член в рот, чтобы, чего доброго, не угодить ей в глаз. Я почувствовал её сжатые губы, которые раскрылись, когда я с силой прижал её голову, убедившись, что член в нужном месте. Я стал было насаживать её голову, но, ощутив, что она больше не сопротивляется, а двигает головой и языком сама, расслабился. Нужно было поскорее кончить, чтобы наша связь стала необратимой. Когда я излился, она чуть было не поперхнулась от первой капли, стрельнувшей в глотку, но подавила кашель и всё проглотила.

Я быстро заправил член в брюки. Поцеловал её в шею и сказал:

– Это было прекрасно. До скорой встречи, – и выскочил из машины.

Когда я открывал дверь, свет в машине зажёгся, и я увидел ошеломлённое лицо Луизы со смазанной помадой на губах.

Я захлопнул дверь, помахал ей рукой и устремился к оставшимся женщинам, не дожидаясь, пока она уедет.

Когда я вошёл в квартиру, женщины держали в руках бокалы вина. Осушалась третья бутылка.

– А мы уж думали, что больше вас не увидим, – с облегчением сказали женщины, всё-таки увидев.

– Просто я должен был удостовериться, что Луиза вернётся к своему мужу в целости и сохранности, – сказал я, опасаясь, а что, если она сейчас явится сюда с запоздалым скандалом. Но вероятность этого была ничтожной – ей трудно будет что-нибудь доказать полиции, а тем более подружкам, и уж совсем невозможно – мужу.

Женщины и я уселись на диван и выпили по бокалу вина.

– Мы все её истории слышали уже по десять раз, – сказала Ким.

– Я бы могла их пересказать даже без её участия, – поддержала Мэрилин.

– Чуть мы соберёмся вместе, она рассказывает, как она счастлива в браке только для того, чтобы мы позавидовали.

– Но мы не завидуем, – хихикнула Мэрилин.

Теперь заторопилась домой Ким, значительно поглядывая на меня, чтобы я не вздумал затягивать разговоры.

Когда, распрощавшись с хозяйкой, мы вместе вышли в коридор, Ким сказала мне:

– Не уезжай сразу, мне надо с тобой поговорить.

«Ну вот, знаю, что тебе надо, и меньше всего – разговоров», – подумал я.

В лифте Ким опять сказала, что не знает, почему она это делает, но ей необходимо мне сказать, как знакомство со мной изменило её жизнь, что моё присутствие заставило её вновь поверить в себя, как…

Тут я обнял её за талию и спросил, глядя выразительно ей в глаза: «Ты не хочешь заняться со мной любовью?»

– Как хорошо ты срезаешь углы, – сказала она, и мы поцеловались.

Было одиннадцать часов. Её машина была запаркована под фонарём, который освещал нас, отражаясь в капоте машины.

– Давай переберёмся на заднее сиденье, – предложил я, и мы перелезли назад. Я расстегнул её блузку. Ким была без лифчика, и грудь высокая, совсем девичья. Детей у неё не завелось, а уж на грудь это влияет благотворно. Я стал опускаться ниже, нужно было снять джинсы. Ким предложила отъехать в более тёмное место. Она перелезла на водительское сиденье, надо сказать, без всякого изящества, а я остался позади, следя, как она дрожащими руками вставляет ключ в зажигание. Мы отъехали поодаль от фонаря, в тёмное место. Она перелезла обратно, стянула узкие джинсы. Я добрался языком до её клитора, и она умеренно постанывала, но я вскоре почувствовал, что так она не кончит, и действительно, Ким взяла меня за голову и потянула наверх: «Давай я на тебя сяду». Не люблю я баб, которые не могут кончить от языка. К счастью, она двигалась не быстро и без большой амплитуды, и на второй раз я мог продержаться дольше. Будь это Луиза, второй раз я бы мог тянуть сколько надо, а тут новая женщина, и опять будто ты в первый нетерпеливый раз. Какое это счастье – быстрая смена женщин! Всё-таки ничего было не поделать и пришлось извергнуться. Ким стала оправдываться, что забыла, как это всё делается, и поэтому она не смогла кончить, но что она счастлива и на второй раз уж обязательно кончит. Я заверил её, что вины её в этом нет, а вина скорей всего моя. Я также заверил её, что второй раз она обязательно кончит. И тут подъехала машина и запарковалась почти рядом с нами. Из неё вышел мужчина и посмотрел в окна нашей машины, зафиксировав сидящую на мне Ким. Она быстро соскользнула с меня и легла на сиденье. Мужчина с возмущённым лицом скрылся в парадной.

– Не нравится мне взгляд этого мужика, – сказал я. – Ещё позвонит в полицию, и те прикатят и прихватят нас за нарушение общественного порядка. Мне-то наплевать, но ты – замужняя женщина. И тебе рисковать не следует.

Это был прекрасный предлог, чтобы спровадить её побыстрей. Ким вняла моим аргументам, натянула на себя джинсы, и тут мы заметили, что обливаемся потом – все окна машины были закрыты, а на улице стояла жаркая ночь. Ким пришлось завести машину, чтобы опустить стёкла, так как они были автоматические. Это было дополнительным предлогом для расставания. Да и было уже поздно, и Ким следовало быть всё-таки при муже в такое время. Она попросила меня не обижаться и отдала мне назад подаренную розу – она не хотела приходить домой с цветами, вернее, с розой, которая бы вызвала ненужные подозрения со стороны Билла.

Ким заверила меня, что придумает что-нибудь, чтобы встретиться вскоре в середине дня, и не торопясь. Прощальный поцелуй её был для меня утомителен, и я подтолкнул её, чтобы она не задерживалась, убедив, что я жду ближайшей с ней встречи с силой не меньшей, чем она. Что было чистой, но благородной ложью.

Я вышел из её машины и положил розочку в свою. Она была в маленькой бутылочке, наполненной водой, и потому могла дожить до вазы.

Теперь была очередь за Мэрилин. Я вернулся в подъезд и позвонил в звонок её квартиры.

– Кто это? – послышался в спикере её сонный голос.

– Это я. Вот говорил с Ким, она уехала, а я заметил, что у меня спущено колесо. Можно от вас позвонить?

– Конечно, заходите, – услышал я обрадованный и старательно озабоченный голос.

Она открыла мне дверь в халатике, запахнутом кое-как. Я вошёл и уселся на диван, и она уселась рядом.

– А я перечитывала твою книжку, – сказала Мэрилин, и тут я уверился, что она на всё согласна.

– Ты знаешь, я всё это время набирался смелости, чтобы к тебе вернуться.

– Так зачем ты пошёл провожать Ким?

– Ким попросила, а ты не предложила остаться, и я подумал, что будет лучше, если я уйду, но я не мог совладать с собой – мне так хотелось побыть с тобой без всех остальных.

Я знал, что, пока подружки завтра не обговорят всё между собой, я могу врать что хочу. Я сделал пробное движение и взял Мэрилин за руку. И, не почувствовав сопротивления, я придвинулся вплотную, и мы оказались в поцелуе. Я просунул руку в халат взял её за грудь, что была хотя и хуже, чем у Ким, но новая, а значит – лучше. Тут Мэрилин встала и, взяв меня за руку, повела в спальню. Я не упирался, а шёл вприпрыжку.

– Что с тобой? – спросила она.

– Я счастлив! – ответил я.

Наяривая на Мэрилин, я думал о том, что сейчас на душе у Луизы и Ким. Луиза, заявлявшая, что влюблена в мужа, небось корит себя и бичует, что позволила этому случиться, и придумывает, как впредь вести себя со мной, выгодным клиентом. А Ким, наоборот, почувствовала освобождение от ненавистного мужа.

А та, что подо мной, начинает снова ценить наличие мужчин на Земле, причём во весь голос. Как забавно и наслажденчески направлять жизнь женщины в нужную сторону с помощью своей волшебной палочки.

Мэрилин предлагала остаться на ночь, но я признался, что машина моя на ходу, что я солгал про спущенное колесо ради того, чтобы вернуться к ней, но что мне необходимо ехать домой.

Я ведь договорился с моей возлюбленной, что я обязательно приеду к ней, хоть к середине ночи. Слово нужно держать, и я действительно жадно стремился к ней, и у меня для неё была розочка, оставленная Ким, – в доказательство моей любви.

Радужный знак

Он и она решили покинуть эту опасную страну. Подготовка и сборы не должны были занять более года. Они уволились с работы, чтобы не отвлекаться от главного дела. Денег на год им хватало. Теперь они стали больше времени проводить вместе. Принятие жизненно важного решения сплотило их. Однажды, когда они отдыхали после очередного оргазма, солнце вышло из-за туч, как из-за угла, и бросилось в распахнутое окно. Яркий луч, словно божественный хуй, упёрся в пространство между разведёнными ногами женщины, и мужчина совершенно отчётливо увидел радугу. Это была небольшая дуга, со всеми семью цветами, и один конец её начинался у клитора, а второй уходил в анус. Мария лежала с закрытыми глазами и дремала. Он боялся, что она сейчас изменит позу и радуга пропадёт. Мужчина зачарованно изучал цвета. Никогда радуга не была так близка и достижима. Он протянул руку и коснулся её пальцем. Палец не ощутил ничего. Радуга не шевелилась, пока не шевелилась Мария. Но при лёгком движении радуга следовала за телом Марии, за своими опорными точками. Но вот Мария сомкнула ноги и перевернулась на живот. У мужчины вырвался возглас, будто она разбила вазу. Мария раскрыла глаза и спросила:

– Что случилось?

– Ничего, – сказал он, – спи, ты так прекрасна во сне… и наяву, – поскорей добавил он, чтобы она не задала ему кокетливый вопрос: «Только во сне?»

Мария блаженно улыбнулась и снова закрыла глаза. Но радуга, к счастью, не пропала. Конечно, основная её часть скрылась между сжатыми ногами, но он видел кусочек радуги, светящийся из ягодиц, теряющийся в скрытой промежности.

– Посмотри, – не выдержал он и показал открывшей глаза Марии на начало радуги под её животом. Она посмотрела вниз:

– Что ты там увидел нового для себя?

– Разведи ноги, – сказал он, и Мария повиновалась, с любопытством склоняя голову, чтобы себя рассмотреть. Радуга ярко светилась.

– Разве ты не видишь? – удивлённо спросил он.

– Не видишь что? – настороженно переспросила Мария.

– Радугу?

– Какую радугу, что с тобой? – с волнением в голосе спросила Мария.

Тут мужчина понял, что радугу ей увидеть не дано, а женщина заволновалась, не повредился ли он в уме. «Наверно, у меня такой угол зрения, который позволяет мне видеть то, что не видит она», – подумал он и решил изучить это природное явление самостоятельно, а пока успокоить свою возлюбленную:

– Ну вот, не понимаешь моих поэтических образов, а ещё говоришь, что романтическая натура.

– А… – с облегчением выдохнула Мария и потянулась поцеловать его. Он двинулся навстречу ей губами, глядя на радугу, и вдруг понял, что Мария теперь находится спиной к окну и солнечный луч упирается ей в спину. Но радуга сияла по-прежнему. Они соединили языки, и желание стало снова вползать в бёдра.

Мария легла на спину, а мужчина углубился в неё и сел так, чтобы во время движений он мог рассматривать сочетание их тел. Солнце уже давно покрыли тучи, а радуга не пропадала, более того, она ещё ярче засветилась в полумраке комнаты. Размышления возлюбленного о том, что же за чудо происходит, как радуга может сиять без солнца и почему она возникла в таком странном месте, отчего она не пропадает и что бы это могло всё значить – эти мысли так отвлекали его от процесса, в котором он принимал активное участие, что выполнял он его с приостановившимся возбуждением, автоматически, делая те заученные с необходимым разнообразием движения, на которые Мария так живо реагировала. Он заметил, что она выплеснулась дважды, потом она перевернулась на живот, и он вошёл ей в анус. Его член окутывался началом радуги, и затем она исчезала в теле мужчины, стремясь к своей второй опоре. Он изогнулся и повернул Марию так, чтобы его взгляду открылись губки, и он увидел, как радуга выходит из его тела и впивается в клитор.

Мысль о самосохранении посетила мужчину: «Что это за лучи? Может, они подобны рентгеновским и долго находиться под их облучением нельзя, а тут я пронизан этой радугой в течение уже долгого времени». Тут Марии снова распахнулся рай. Но как только она вернулась к мужчине, в его смертное состояние, он отделился от неё и лёг рядом.

В комнате становилось сумрачно, и радуга освещала их ложе. Он следил за очнувшейся Марией – неужели она не видит сияние, которое от неё исходит?

– Зажги свет, я хочу видеть тебя, – попросила Мария.

Он включил лампу. Радуга по-прежнему цвела. Мария прижалась к мужчине и шепнула: «Я так хочу от тебя ребёнка».

А он всё косил глаза на её радугу и не мог ничего Марии возразить, что бы непременно сделал при других обстоятельствах.

«Вот он, божественный нимб, – думал мужчина, – и вовсе не обязательно он должен быть над головой!»

С тех пор радуга была всегда при Марии. Так как радиус дуги был очень мал, то радуга не выступала поверх одежды. И только когда Мария оставалась в одних трусиках, радуга была видна над ними. Но лишь мужчине было дано видеть её.

Когда через две недели Мария сказала, что она беременна, он не посмел предложить ей сделать аборт. Мужчина вспомнил упорный луч солнца, ринувшийся из окна ей в промежность, и радугу, которую он породил.

– Любимый, я чувствую, что у нас родится прекрасный мальчик, – счастливо сказала она, видя, что он не возражает.

– А ты не опасаешься пускаться в дальний путь в таком состоянии? – спросил он.

– Наоборот, мы теперь обязаны уехать из этой страны, чтобы спасти нашего мальчика.

– Аминь, – сказал Иосиф.

Однажды на оргии

Муж и жена решили заиметь ребёнка. Из-за этой задумки они перестали участвовать в оргиях – чтобы не было сомнения в отцовстве, чтобы не заразиться, чтобы не ставить себя перед опасностью увлечься кем-либо духовно и телесно и ещё по бог весть каким причинам.

В тот вечер они выполняли роль целомудренных гостеприимных хозяев, встречая пары и представляя их друг другу, объясняя правила клуба, суть которых состояла в непротивлении козлу насилием. Иными словами – всё только по взаимному согласию и без грубостей.

По жадным взглядам хозяев на гостей было видно, что жертва моногамии даётся им нелегко.

Хозяин был человеком богатым, и его новый, недавно построенный огромный дом с десятью спальнями был весьма удобен для данного мероприятия. В нескольких комнатах были установлены видеокамеры, и можно было просматривать на огромных экранах, как только что тебя ебли или как ты ёб, что вызывало дополнительный прилив сил от желания исправить увиденные ошибки или усовершенствовать допотопное наслаждение.

При входе в огромную гостиную в напольной вазе в форме пизды краснели розы.

Хозяин встречал гостей и водил их по нижнему этажу, называя цифры, характеризующие высокую теплоизоляцию дома, несмотря на большую площадь стеклянных стен. Видно, этим он отвлекался от соблазнов и тешил не похоть, а тщеславие. В процессе экскурсии он лапал женщин из группы, но им этого было явно мало.

На столиках там и сям на блюдах лежали пирожные в форме половых органов, шоколад в форме какашек. На бутылки с напитками были одеты насадки в виде хуёв, которые тщились превратить вино в мочу. Но хозяин был не Христос, и чуда, к счастью, не свершалось: напитки были разнообразными и крепкими.

Я пришёл на оргию с Барбарой, которая работала бухгалтером на фабрике. Кроме того, она писала беллетристику и мечтала забеременеть. Барбара раз прочитала мне отрывки, которые меня не заинтересовали, и, надо отдать ей должное, она это быстро поняла и читать перестала. За всю свою активную жизнь она никогда не предохранялась и ни разу не забеременела. Сначала это её радовало, но постепенно стало угнетать. Хотелось продлить род и вкусить тяготы материнства. Но врачи её не обнадёживали, что-то где-то заклинило. Так что Барбаре оставалось заниматься исключительно наслаждением.

Когда я заехал за ней, она предложила мне вывязать галстук помоднее, и умело это сделала, и даже меня научила. И всё-то она знала и умела!

Когда впервые предлагаешь своей подружке присоединиться к оргии, возникает ощущение, будто совершаешь непоправимое. Но, когда я впервые пригласил Барбару, оказалось, что она уже бывала на оргиях не раз.

Она то и дело строила из себя либеральную женщину, которая во всём, кроме пизды и грудей, якобы равна мужчине. Ещё бы – она ведь, как мужчина, не беременела.

Барбара сама подходила к мужчинам знакомиться, а когда её тут же тащили в постель, она не сопротивлялась, но всё-таки чувствовала себя оскорблённой. Она не позволяла открывать перед собой дверь, открывала сама. Делала вид, что хочет платить за себя в ресторане, но быстро уступала моему предложению заплатить за неё.

Устроители одной из первых оргий, на которых мы побывали, брали за вход 60 долларов, и я предложил Барбаре заплатить половину в силу нашего якобы равенства. Она отказалась, заявив, что всегда может попасть на любую оргию бесплатно, будучи женщиной, которых всегда на оргиях не хватает и с которых денег не берут, если они являются одни.

– Если хочешь туда попасть, то плати ты, – сказала она мне.

– Я хочу ровно столько же, сколько и ты.

– Если не хочешь платить, то я уйду.

– Прекрасно, – сказал я, – я тоже уйду.

И мы ушли. В тот вечер мы совокуплялись в одиночестве, предварительно пообедав в ресторане, за что я заплатил те же шестьдесят. С тех пор я сдался и платил за то, что ебал не её, а других, ибо без спутницы мужчину на оргии не пускали. Я себя успокоил, что лучше заплатить за вход и ебать много женщин, чем платить столько же за ресторан и ебать одну Барбару. Так и быть, пусть она получает удовольствие задарма – раз уж судьба так благосклонна к женщинам, в особенности после того, как мужчины изобрели для них противозачаточные таблетки.

Часть гостей блуждала по дому, часть устроилась в одной из гостиных, ведя добропорядочные разговоры. Меня подмывало нежничать, прикоснуться то к одной, то к другой женщине, ибо они мне чувствовались вот-вот родными. Но все сидели чинные, одетые, целомудренные. Незаметно пары стали исчезать и через некоторое время возвращаться: женщины – со слизанной помадой, мужчины – с покрасневшими от помады губами.

Барбара заговорила с мужчиной, и они удалились в какую-то спальню. Я пожелал ей счастья, а она – мне.

Я завязал общение с женой дантиста, который вживил ей искусственные белоснежные зубы вместо естественных, но жёлтых. Этой исповедью она невзначай поддержала разговор, широко улыбаясь и демонстрируя прекрасную работу мужа. Я тут же предложил, вслед за зубами, вживить в неё мой член. Она восприняла это с энтузиазмом. Первый оргазм в начинающейся оргии – как первая любовь в жизни.

Чуть гости оказываются в спальне, сразу начинают раздеваться, кто медленно, кто нетерпеливо быстро. Мужчины, снимающие брюки, смешны, а женщины притягательны, что бы и как бы они с себя ни снимали. Снятую одежду укладывают у стен кучками. Эти кучки можно было истолковать как испражнения иудейско-христианско-мусульманской морали.

Мы провели прекрасные полчаса в спальне, где трудились, пыхтя и повизгивая, ещё две пары, до обидного не обращая на нас внимания.

Я предложил дантистке вернуться в гостиную голыми, чтобы не терять времени на одевание и опять раздевание с другими возлюбленными.

Дантистка со своей женской интуицией заупрямилась, но я её всё-таки уговорил. Когда мы явились голые в гостиную – все осуждающе на нас посмотрели, и она не выдержала и пошла одеться. Я же продолжал геройствовать голым.

Был, конечно, соблазн поддаться общественному влиянию одетых, но фигура была у меня красивая, член стоял хорошо, стесняться мне было нечего, и я прощеголял весь вечер голым. Больше меня в этот дом не приглашали. За нарушение оргиевого этикета.

Предчувствуя это, я старался проникнуть как можно в большее количество имеющихся в наличии (а также в распоряжении) женщин. Женщина на оргии видится без фальшивых тайн и романтических прикрытий, чётко, резко, в фокусе реального своего назначения, ибо здесь у женщины – максимальная разрешающая способность.

Где ещё, как не на оргии или при коммунизме, подходишь к парочке, предлагаешь женщине совокупиться, и мужчина не только не бросается на тебя с кулаками, а всячески помогает этому устроиться, либо ретируясь к другой женщине, либо присоединяясь и соучаствуя или наблюдая. Никакой конкуренции между мужчинами – все умиротворены доступностью женщин и обилием оргазмов. Если тебе не досталось первому, то достанется десятому. Только на оргии любовь не вызывает ненависти.

Правда, ревность по-прежнему живёт и процветает. Среди гостей был известный всем завсегдатаям ревнивец, которого продолжали приглашать из-за на редкость красивой жены. Он начинал волноваться, если жена исчезала с кем-нибудь дольше, чем минут на десять. Он ходил и заглядывал в комнаты и наконец находил её. Он ревновал её, только если она задерживалась с одним мужчиной, а если она была с двумя или тремя, это его не тревожило, и он позволял ей наслаждаться хоть целый час. Этот грозный муж ревновал и тогда, когда после ебли с очередным мужчиной она не сразу переходила к другому, а вела беседы с тем, кто её только что ублажил. Муж страшился установления духовных связей, он хотел полностью владеть душой жены, коль не мог удержать её тело. Женщины его почти не интересовали – он кончал разок наспех и начинал слежку за женой – ведь только ради неё он и приходил с ней на оргии. Одну пускать – речи быть не могло, но чтобы насытить её, он, будучи не в силах сделать это самостоятельно, выгуливал её. Я узнал об этом из исповеди этой жены-красавицы после того, как мы были разлучены ревнивцем в посткойтусном разговоре, а поговорить ей хотелось, хотя бы для того, чтобы отдышаться.

Одним из правил в этом доме был запрет на запирание дверей в спальнях, поэтому замечательным развлечением было хождение по спальням и наблюдение за любовниками – это быстро возрождало только что удовлетворённое желание.

В самой большой спальне, где было задействовано несколько пар, хозяйка весь вечер сосала хуй мужу, который не мог кончить.

– Так у них никогда детей не будет, – сказал я своей сиюминутной партнёрше.

Та, как оказалось, хорошо знала хозяев и поведала мне, что они так нарочно делают, чтобы продлить удовольствие наблюдения, ибо муж от минета кончить не может, а только если погрузится в пизду. А когда кто-либо пытался пристроиться к хозяйке сзади, не ведая о её материнских амбициях, она не выпуская мужний хуй изо рта, трясла отрицательно головой и мычала, чтобы желающий отошёл, ибо она, мол, сегодня не ебётся.

Время от времени я сталкивался с Барбарой, которая проходила, обнявшись и целуясь то с одним, то с двумя мужчинами, причём каждый раз с другими. То мы оказывались в одной и той же спальне, увлечённые вовсе не друг другом, но подбадривающе поглядывающие друг на друга. Что ж, это был вечер тотальной неверности друг другу, что значило тотальную верность самому себе.

– Пойду восстановлю своё лицо, – сказала мне Барбара доверительно, когда я очередной раз с ней столкнулся, и пошла в туалет накладывать смазанную и слизанную косметику. Она была в платье, надетом на голое тело, а я был, как известно, голый. Я приветственно взял её за грудь, а она пожала мне член.

– Ну как, хорошо тебе здесь? – спросил я.

– Познавательно, – ответила она, – а ты, я вижу, как в раю.

– Точно. Только меня из него выгонят, потому что я стыда ещё не познал, несмотря на то, что запретными плодами объедаюсь.

– Вот твоя Ева, – сказала Барбара, указав на рыжеволосую женщину, и заперлась в ванной. В ванной запираться в этом доме разрешалось. А зря.

Ещё в начале вечера я увидел единственную рыжую среди всех гостей. Вообще-то рыжие женщины меня не влекут, но тут влекла всякая и в особенности необычная женщина. Я подошёл к ней и сказал, что хочу полизать ей клитор. Она мило улыбнулась и сказала, что чуть попозже. Мы жарко поцеловались, но она отстранилась от меня и молвила:

– Дай я сначала с Джерри, а потом мне нужно будет вставить диафрагму.

Джерри, популярный член клуба, стоял рядом, победоносно улыбаясь, зная свою притягательную силу для женщин – они от него не могли забеременеть, ибо он во имя их перевязал себе семенные каналы. На него всегда образовывалась очередь из «девственниц» на оргии, которые использовали диафрагмы или другие временные противозачаточные средства – они хотели с ним пообщаться, прежде чем всовывать в себя инородные тела для совокупления с другими, «опасными» мужчинами. Джерри просил женщин одевать туфли с каблуками-шпильками и во время ебли любовался их высоко задранными ногами. Это был его пунктик, выполнение которого гарантировало его возбуждение. Женщины радостно выполняли такую невинную прихоть. Перед тем как кончить, он вдыхал что-то из маленькой бутылочки, что усиливало его оргазм.

С избранными он удалялся в особую комнату нюхать кокаин. И на здоровье.

А пока рыжая представила меня своему мужу и ушла с Джерри. Муж поделился со мной, что никак не может кончить и приходит на оргии в основном из-за жены. В процессе нашего разговора к его хую присосалась какая-то женщина, не подозревая о тщетности своих усилий. Он узнал по акценту, что я из России, и заговорил о Достоевском, которого много читал. Мы согласились, что и впрямь красота спасёт мир, а женщина настойчиво сосала. Ему, чтобы кончить, нужно что-то, что ему покажется отвратительным до тошнотворности, и тогда вместо рвоты является сперма. Один раз он с трудом кончил с уродливой старухой. Его жена скачет на нём по часу, а он в это время читает философские книги. Жену он приводит на оргии, потому что она скучает по обильной сперме. Сосущая ему вакханка вдруг громко то ли выпустила газы, то ли воздух вышел из пизды, и философ, взвыв, неожиданно кончил. Женщина подняла голову, победоносно взглянула на него, и он тепло и с удивлением поблагодарил её. Она уселась рядом с нами перед зеркальной стеной и стала красить выбритые большие губы помадой. Я не выдержал и подполз к ней. Она оказалась молодожёнкой, её новый супруг был где-то рядом, она оглядывалась и наконец увидела его зад, возвышающийся над какой-то женщиной. Супруги решили провести свою первую брачную ночь на оргии. Их брачный контракт состоял в том, что муж организовывал череду мужчин для жены, а она организовывала череду женщин для мужа. Впрочем, здесь, на оргии, они не нуждались в друг дружьей помощи.

Я всегда с трудом запоминал имена, и моя плохая память выручала меня в данной ситуации, а то сколько ненужных имён запало бы в мою голову. А как просто было обращаться ко всякой женщине – «любимая». Всем это было лестно, и все откликались. И самое замечательное, что это было правдой. Когда я направлялся с женщиной к кровати, зная, что она с радостью мне отдастся, а я с радостью её возьму, разве она не была мне любимой? И хотя я называл их одинаково, но дело было не в имени – они были все столь непохожи своей прелестью друг на друга, что мне было жаль несчастных, но самоуверенных невежд вне мира оргий, которые укоряли меня, что мне, мол, всё равно, с кем ебаться. Если бы было всё равно, то я и ёбся бы с одной и той же всю жизнь.

Одна из «любимых» пришла втайне от мужа, оставив годовалого ребёнка в отдельной комнате спать и навещая его между совокуплениями. Она говорит мне об этом с истерическим пафосом, делая широкий жест рукой, под который подпадают все в доме: «Это мои друзья, я не знаю, что бы я делала без них!» Парочка рядом прервала свои движения, услышав такое заявление, и заухмылялась. А я верю этой женщине. Это её друзья по желаниям. Мы с ней лежим, облизывая друг друга. В комнату входит стройный красивый негр. Она отрывается от моего хуя и дотрагивается до негритянских ягодиц, проходящих мимо нас. Негр оглянулся, увидел её приглашающий взгляд и улыбнулся, но проходит мимо, не внимая её желанию. Она возвращается к прерванному занятию со мной. Негр – тоже её друг, так как не позволил ей удовлетворить одно желание, поскольку не все желания следует удовлетворять. К тому же, как я узнаю потом, она получает деньги от клуба за то, что приходит одна, без мужчины. Это в какой-то мере компенсирует её страх, что муж обнаружит, куда она ходит без него.

Другую «любимую» приводил на оргии муж-импотент, чтобы она от него не ушла. И несмотря на то, что её муж совершенно бездействовал, а точнее, лежал на диване и смотрел на видео порнографические фильмы, она денег за своё желанное всем одиночество не получала. Вот такая была несправедливая формальность – пришла с мужиком, хотя и с импотентом, но платить тебе за наслаждение не будут, в наказание наслаждайся за деньги – муж-то ест конфеты в виде пизд, использует видео, занимает диван, и всё это денег стоит.

Я всегда стараюсь узнать подоплёку женских желаний, и часто узнать её удаётся только после наслаждения с женщиной, так что узнавание подоплёки вновь возбуждает меня. Ко мне подошли женщина с мужчиной, женщина взяла меня за руку и молча повела в комнату. Мужчина с торчащим хуем последовал за нами. Она положила меня на себя, мужчина лежал рядом на спине и наблюдал за нами, поглаживая её руку. Чуть я кончил, она выскочила из-под меня, насадила себя на мужчину и буквально через секунду застонала в оргазме. Потом она рассказала мне, что так привыкла к своему любовнику, что кончает с ним чрезмерно быстро. Ей хочется подольше задерживаться на стадии возбуждения. Поэтому она приходит с любовником на оргии, ебётся с другими мужчинами, не кончая, и когда ей уже становится невмоготу от возбуждения, она садится на любовника и тотчас кончает.

Другая женщина специально пришла на оргию, чтобы забеременеть, но не знать от кого. Она сама выбирала мужчин, которые ей нравятся. Её целью было не знать, кто отец, но испытать максимальное удовольствие при зачатии.

– Я тебе даю шанс стать отцом моего ребёнка, – сказала она мне, взяв за член, раз уж я ходил голый.

– Только после того, как этим шансом воспользуются минимум пять мужчин подряд, – сказал я насторожившись.

– Ты – седьмой. И можешь не волноваться – определять, кто отец, будет не судья, а Бог, которому я вверилась.

– Ну, раз только Бог, то с удовольствием, – согласился я.

Но тут подошла ко мне женщина значительно красивее, хотя и с мужчиной. Я вежливо извинился перед будущей матерью, сказав, что на всякий случай подожду, когда я буду десятым, и отправился вместе с парочкой. Оказывается, жена попросила мужа, чтобы её одновременно ебли в зад, ибо в пизду она давала только мужу. Тем более что у мужа был очень толстый член, и ей было больно принять его в зад, так что они являлись на оргии в поисках члена потоньше. Мой член оказался нужного размера.

На оргии с особенной силой убеждаешься в справедливости поговорки «мир тесен». Одна смуглая «любимая» расхаживала в шубе на голое тело, с помощью которой соблюдала этикет и которую элегантно сбрасывала, прежде чем лечь в постель. Когда она её снова надела, поцеловав меня на прощанье, я спросил, не купила ли она эту шубу в магазине, которым владел мой пожилой приятель, умерший несколько дней назад. Оказалось, что именно там она её и купила. Он продал ей шубу за треть цены, а она продала себя за остальные две трети. Он ебал её в магазине за прилавком, на шубе, которую он ей продал, и перед оргазмом его лицо так раскраснелось, что женщина испугалась, что его хватит удар. Но он умер через две недели от сердечного приступа у себя в кровати, от оргазма при дрочке, как установили врачи, причём без всякого вскрытия. Такая вот напрасная, холостая смерть.

В какой-то момент я оказался на сумасшедшей «любимой», которая лежала с разведёнными ногами, с открытыми глазами и не шевелилась, а только улыбалась, когда её ебли. Меня убедили, что она не на наркотиках, а по-настоящему сумасшедшая, которая становится буйной, если её не водят на оргии хотя бы раз в неделю. Я пытался с ней заговорить, но она в ответ только мычала.

Рядом женщине сосали груди двое мужчин: каждому было дано по соску. Потом ей надоело, она встала и сказала:

– Как жаль, что я не свинья и у меня только два соска, а то бы сколько мужчин в два ряда могли ко мне присосаться.

Она была оскорблена, что её любовник, с которым она пришла, не обращает на неё внимания и увлечён другими гостьями. Её же ебут без устали то один, то другой, то вместе. Но она скучает по своему любовнику, который о ней совсем позабыл.

А другая участница, наоборот, лежит со своим любовником, который ей надоел, и она с ним только что громко разругалась, нарушая этим мирную еблю окружающих. Она оделась, собирается уходить, уже подошла к двери спальни. И тут её окликнул другой мужчина, и она с готовностью раздевается и идёт к нему, обходя ебущихся на ковре.

Был здесь и банкир со своей любовницей-стюардессой, который приглашал меня время от времени в свой особняк. Он устраивал для неё оргии, где она была единственной женщиной, и приглашал не менее дюжины мужчин, которые вместе и порознь ублажали её. Банкир всегда имел право подступиться к ней вне очереди, но правом этим пользовался редко. Он также покупал подсобницу для стюардессы, в обязанности которой входило удовлетворить мужчин, которых вконец уже насытившаяся любовница банкира не хотела принять в себя. Наёмная женщина вбирала в себя остатки спермы, чтобы не вызвать бунта неудовлетворённых самцов. Однажды я умудрился заставить красавицу-стюардессу кончить. Я предложил ей встретиться вдвоём, рассчитывая, что оргазм, возникший от меня, даёт мне преимущества. Она мне серьёзно ответила, что уже два года, как она любовница банкира и ни с кем другим она не ходит на свидания, так как обещала банкиру быть верной. Через месяц я столкнулся с ней в аэропорту в Токио. Мы обнялись и поцеловались, как добрые друзья, хотя имён друг друга не помнили, но я-то помнил, как кончал в неё сзади, пока она сосала кого-то перед собой. Она возвращалась в Штаты. Как мне захотелось пересесть в её самолёт, чтоб по пути поиметь её в туалете, вопреки банкиру. Но чувство долга взяло верх – надо было продолжать полёт в противоположную сторону.

Пожалуй, только одна женщина на оргии была некрасива, но в то же время недостаточно уродлива, чтобы вызвать особый интерес у мужчин. Я видел её, обиженно слоняющуюся по комнатам и всё больше напивающуюся. Я подошёл к ней из жалости и подрочил пальцем клитор – мне не хотелось тратить на неё хуй или язык, когда вокруг было столько очаровательных женщин, так что она в конце концов только ещё больше обиделась, когда она попросила меня в неё войти, и я вошёл, но не кончил, как она того хотела. Сколько бы женщина ни испытала оргазмов с мужчиной, она чувствует себя уязвлённой и обделённой, если мужчина не кончает в неё. Ей кажется, что она недостаточно его возбуждает, что она ему не нравится, и, только ощутив сперму внутри себя, она чувствует, что мужчина отдал ей всё, что мог. На этом этапе.

В конце концов дурнушка ушла, униженная и оскорблённая. На следующий день на работе, если кто-то расскажет в её присутствии анекдот, непочтительно отзывающийся о женщинах, то она взорвётся и пойдёт выступать за попранные права женщин.

Вдруг я услышал голос рыжеволосой: «Ты, кажется, обещал мне что-то?» Она сидела на диване с мужчиной, держась с ним за руки. Я сказал, что готов выполнить своё обещание в любую минуту. Она, не выпуская руки мужчины, направилась в другую комнату. Там они разделись, и я оказался с ней в положении промежность – рот, промежность – рот. Она была надо мной. У мужчины хуй перегибался и не хотел входить в пизду, но наконец он его заправил и стал медленно двигаться. Она держала во рту мой хуй плотно, как надо. Яйца мужчины раскачивались и ударяли мне по носу, но я был тоже увлечён делом и увернуться, не отстраняясь от клитора, было невозможно. А отстраняться я определённо не хотел. Когда рыжеволосая почувствовала, что я приближаюсь к оргазму, она стала двигать головой быстрее, сильнее прижимая язык. Тут и мужчина сверху кончил, и она застонала, заглотав меня до последней капли. Мы разъялись и разошлись. Через некоторое время я увидел её, заходящую с молодым парнем в спальню. Я последовал за ними – мне опять захотелось её, но на этот раз я хотел окунуться в её пизду. В спальне горели свечи, и она сказала мне:

– Оставь нас, пожалуйста, вдвоём. Я хочу, чтобы он романтично соблазнил меня.

– Хорошо, – сказал я, – я не буду вмешиваться, а только посмотрю.

– Нет, – нежно, но твёрдо возразила она, – какая же это романтика, если будут зрители.

Ну как не сказать про женщин, что они никогда не теряют своей девственной свежести воображения. И в оргии можно быть целомудренной. Это происходит тогда, когда совокупление превращается в искусство. А став им, оно начинает подчиняться его законам, которые говорят: важно не что, а как. Искусство же всегда целомудренно.

После оргии все женщины, в которых я побывал, виделись мне близкими, родными. Каждую можно приласкать, шепнуть непристойность, на которую не последует обиды или возмущения, их можно попросить о самой сокровенной ласке и доверить самое изощрённое желание. Но настала пора уходить, потому что я уже их больше не хотел.

Хозяин и хозяйка наконец начали очередную попытку сделать ребёнка, причём расположились они у порога гостиной, и нам с Барбарой пришлось через них перешагивать. Теперь я был одетым, а они голые, в «общественной» гостиной. Я испытывал чувство торжества одетого человека над голым, но не хотел попрекать хозяев нарушением этикета, который они сами установили и сами же попрали в своём доме.

– Счастливого зачатия, – попрощался я, а они в ответ испустили дух. Дух оргазма.

На обратном пути Барбара призналась мне, что любит и в то же время не любит оргии, потому что редко может сосредоточиться на своих ощущениях и кончить. Разнообразие отвлекает её. Но зато она возбуждается до такой степени, какой она иначе достичь не может.

Барбара так ни разу и не кончила за всё время, и только когда я привёз её домой и всосался в её клитор, она кончила за одну минуту. Несмотря на всех женщин, которых я опробовал за оргию, я, как бы освежённый ими, жадно захотел её, чуть мы остались наедине, и выжал из себя в её чрево остатки семени.

Барбара не принимала противозачаточных средств и не беременела, она была уверена, что не может иметь детей, и это её только радовало, ибо она хотела посвятить себя литературе. Но она забеременела-таки на этой оргии. Она была так поражена и обрадована новым ощущениям беременности, открыв для себя радость грядущего материнства, что решила оставить ребёнка. Она была уверена, что отцом его является лучший из пятнадцати мужчин, которые излили в неё семя за тот вечер. Их сперматозоиды, перемешанные у неё в утробе, держали бой, и победил сильнейший. И он вполне мог быть моим.

Собачья радость

Мадлен разочаровалась в мужчинах, а мужчины разочаровались в Мадлен. Всех можно было легко понять – Мадлен постарела, а она если и была когда-то привлекательна, то лишь своей молодостью. Мадлен не отличалась талантами, вела, можно сказать, замкнутую жизнь, ибо любила деревья и животных больше, чем людей. Поэтому жила Мадлен в лесном доме, занимаясь выращиванием цветов на деньги, которые ей оставил муж, умерший достаточно давно.

В мужчинах же Мадлен разочаровалась при активном участии её мужа, как, впрочем, и при участии всех немногочисленных мужчин, которые когда-либо излили в неё своё семя. Все сближавшиеся с ней представители мужского пола любили выпить, неумело делали вид, будто в женщинах их интересует нечто большее, чем тело, а также хвастали своими, как правило, вымышленными достоинствами в тщетных попытках вызвать у Мадлен уважение и привязанность.

Муж Мадлен был ярым любителем порнографических зрительных образов и уделял им значительно больше внимания, чем сексуальному образу жены. Муж предпочитал онанировать наедине с экраном, отгоняя жену, которая, бывало, пыталась ему помочь:

– Не мешай мне мечтать! – кричал он на неё.

Мадлен не могла понять, как мужчина может предпочитать мёртвое изображение живому телу, пусть даже не первой свежести и приевшемуся.

А муж знал, что она никогда не поймёт, что лучше прекрасная мечта, чем тело, которое перестало нести какой-либо сексуальный смысл. В нём поднималась злоба к жене оттого, что недостижимая женщина на экране вызывает в нём такую похоть, которой жена способна его только лишить.

Мадлен часто смотрела видео вместе с мужем, возбуждалась и завидовала женщинам, которые завывали и стонали от наслаждения. С мужчинами Мадлен ничего, кроме умеренной приятности, никогда не испытывала, и ни стонать, ни тем более выть ей с ними не хотелось. Выть хотелось от них.

В молодости, будучи студенткой колледжа, который она так и не закончила из-за вынужденного материнства, Мадлен испробовала радость некоторого разнообразия любовников. Но суть их оставалась одна: совокупления происходили скоропостижно, и удовольствие, которое только начинало было расти и крепнуть, обрывалось и сникало. Мадлен не знала ничего иного и потому воспринимала это как необходимую часть процедуры размножения. От полного разочарования в сексе её спасала мастурбация, которой она занималась только тогда, когда уж становилось невмоготу. Стыд мешал ей заниматься мастурбацией чаще. Стыд не за мастурбацию, а за мужа, который не мог приблизиться к ней на расстояние её наслаждения, а оставался для неё дальним родственником.

Муж сделал ей двоих детей, которые быстро выросли и разъехались по своим жизням, плодя собственных детей и редко вспоминая о матери.

Когда муж умер, Мадлен стало страшно жить одной. Она встала перед дилеммой: либо продать дом и переехать жить в город, либо обезопасить жизнь в своём лесном доме. И она выбрала последнее – уж слишком ей не хотелось заниматься продажей дома, покупкой жилья в городе, переездом. Но самым отвратительным ей представлялось то, что количество окружающих её теперь деревьев превратится в ещё большее количество людей, которые будут окружать её в городе. Поэтому Мадлен предприняла следующее: она купила пистолет и двух догов, которых решила выдрессировать как своих охранников. Имена им были Рекс и Дик.

Ко всему прочему жизнь среди леса была значительно дешевле, чем жизнь среди людей. Да и опасность всегда исходила от людей, а не от деревьев, и потому чем меньше людей вокруг неё, тем меньше опасности, а те редкие, что могут прельститься её одиночеством и якобы беззащитностью, быстро разубедятся в этом, когда увидят перед собой дуло пистолета и почувствуют клыки догов на своём горле.

Смерть мужа заставила её ценить даже ту малость, которую он ей давал: близость мужского тела ночью, пусть редкое, но радостное ощущение заполненности. Мадлен становилось невмоготу от скапливающегося желания, пальца оказывалось недостаточно, хотелось чего-то живого и горячего внутри. К тому же требовалось и поговорить с кем-нибудь, кроме собак, которые её внимательно слушали, повиновались каждому её слову, но умели только лаять или скулить в ответ.

Мадлен шла по тропке среди лесной плоти, псы – Рекс и Дик – сновали в погоне за живностью, но не оставляя надолго свою хозяйку без присмотра. Нередко они приносили в зубах то зайца, то бурундука, то ещё какую живность, и Мадлен позволяла им съесть добычу.

В один из дождливых дней на потолке в гостиной появилось мокрое пятно – пришлось вызывать мастера из соседнего городка. Им оказался её ровесник, мужчина лет пятидесяти по имени Ли. Сначала он приехал на своём грузовичке выяснить причину протечки. Требовался небольшой ремонт крыши, и он обещал приехать на следующий день и починить. Мадлен предложила Аи выпить с ней чашку кофе перед отъездом. Ли согласился, после чего выяснилось, что он уже год как вдовец. Мадлен радостно приняла это к сведению.

– Что ж вас совсем в городе не видать? Неужели вам в лесу не одиноко? – спросил Аи.

– В город я приезжаю, когда мне надо закупить продукты, а одиноко бывает только среди людей, а не среди деревьев.

– Но неужели вам не хочется с кем-нибудь поговорить?

– Я разговариваю с моими собаками.

– Страшные псы, – сказал Ли, – я боялся выйти из грузовика, пока вы их не отозвали.

– Они не страшные, а преданные мне, они меня охраняют.

– Ну, от меня, положим, охранять не нужно.

– Поэтому собаки и не тронут вас, пусть их боятся злоумышленники.

Затем Ли стал рассказывать о качестве материала, которым он хочет воспользоваться для починки крыши, и этим быстро надоел Мадлен. Она извинилась, что ей нужно покормить собак, и Ли уехал.

Мадлен решила, что завтра уложит его с собой в постель. «Пора», – решила она.

Ночью кобели лаяли, но это был не тревожный и предупреждающий о незнакомце лай, а охотничий. Мадлен не держала их на привязи, и они никогда не оставляли Мадлен одну. Если убегал Рекс, то Дик оставался с хозяйкой. Если Дик устремлялся за кем-то, Рекс нёс охрану Мадлен.

Ранним утром, перед приездом Ли, она надела платье понаряднее и подкрасила губы. Приехал Ли и провозился с крышей до вечера. Ленч он взял с собой, а обед Мадлен приготовила и пригласила Ли. Она расплатилась с ним за работу, и обед начался. Ли не отказался от виски перед обедом, в течение обеда пили вино, а затем – ликёр с десертом. В невзрачных глазках Ли появилась похоть. Алкоголь, год вдовства, наличие одинокой женщины, пусть некрасивой. Он неуклюже поцеловал её в край рта и соскользнул на шею. Мадлен это было приятно хотя бы потому, что она несколько лет не знала прикосновений мужчины. Вместе с тем она прекрасно чувствовала, что ему далеко до умельцев из коллекции порновидео мужа, которые она время от времени просматривала.

Предчувствие не обмануло Мадлен: когда они оказались в постели, Ли немедля забрался на неё и, несмотря на недостаточную влажность, проявил мужскую силу и прорвался внутрь, отчего у Мадлен желание пропало, а когда Ли секунд через десять кончил, то Мадлен ожесточилась. Ли свалился на бок и с чувством исполненного долга решил вздремнуть, но Мадлен решительно встала с кровати и сказала, что ему пора уходить. Ли решил было препираться, тогда Мадлен крикнула собак, и они через секунду стояли ощерясь на пороге спальни. Они были выдрессированы пересекать порог спальни только с разрешения Мадлен.

Ли быстро натянул на себя одежду, среди которой оказались грязные трусы, и выскочил из спальни, после того как Мадлен приказала собакам выйти из дома.

– Большинство мужчин нельзя подпускать к женщинам, – в ненависти говорила собакам Мадлен, слыша удаляющийся звук грузовика Ли. Последнее время она привыкла говорить вслух, и псы всегда замирали и внимательно слушали её речь, будто понимая её, но из почтения не смея произнести ни слова. Однако глаза их были настолько выразительными и реакция на суть слов такой верной, что у Мадлен создавалось ощущение, что они – люди, но немые, которые всё понимают, но не в силах ответить. Так и теперь, реагируя на произнесённые слова, кобели повернули головы в сторону дороги, по которой уехал Ли, и злобно залаяли.

Мадлен пошла в гостиную, налила себе виски, включила видео и уселась на диване, разведя ноги. Когда она вывела себя на уровень значительно более высокий, чем её когда-либо выводили мужчины, вбежали псы. В гостиную им разрешалось входить без специального разрешения. Не обращая внимания на экран телевизора, они уселись у раздвинутых ног Мадлен. Мадлен заметила, что псы вдыхают её запах и члены у них стоят. Они и раньше проявляли интерес к её запахам, особенно во время менструаций, и Мадлен решительно отгоняла их. Но тут она вдруг взглянула на ситуацию под другим углом. «А почему бы и нет», – так можно было бы вкратце обозначить клубок мыслей, который образовался у неё в голове. Она поманила Рекса и ткнула его мордой в пасть пизды. Рекс сразу принялся лизать всё подряд. Язык был слишком шершавый, а член его вытянулся в полную длину. Дик стоял рядом и выжидательно поглядывал на Мадлен. Она поманила его и поласкала ему член. Дик радостно заскулил, увлекаясь небывалым наслаждением, исходившим от его хозяйки. Мадлен встала на колени, и Дик сразу пристроился сзади, тычась членом ей в промежность, обняв её лапами за талию и тяжело дыша. Мадлен направила член в нужное место, и он заполнил её своей костяной твёрдостью. Дик двигался, блаженно поскуливая. Рекс стоял рядом и дрожал от возбужденья. У Мадлен закрылись глаза. Акт длился уже так долго, как не бывало никогда с человеком. Когда она счастливо почувствовала приближение к оргазму, которое ей было знакомо только по мастурбации, она ощутила, как Дик излился в неё. Он слез с неё и стал облизывать себе член. Мадлен не рассердилась за то, что он чуть-чуть поторопился, ибо на его месте уже оказался Рекс, и Мадлен помогла ему попасть в цель. Теперь Мадлен была уже совсем рядом с оргазмом, и он свершился с ней, ошеломляюще сильный. Из её нутра впервые выплеснулся сучий вой.

Впервые Мадлен кончила, а самец ещё нет, и она наслаждалась ощущениями нарастания второй волны, которая пришла значительно легче первой, и, почувствовав извержение Рекса, Мадлен кончила во второй раз. Она была настолько потрясена случившимся и полученным наслаждением, что теперь ей хотелось побыть одной. Она приказала псам отправиться к себе в сад, и впервые они её не послушались сразу: кобели явно хотели ещё. Мадлен прикрикнула на них, и псы повиновались.

А по телевизору продолжало изливаться семя мужчин, обязательно вне женщин, что всегда казалось таким мудрым по своей противозачаточности, а теперь впервые стало раздражать Мадлен: какое счастье она сейчас испытала при последнем излиянии Рекса. Мадлен выключила телевизор и пошла в спальню. По внутренней стороне ляжки потекло собачье семя, которое она не спеша вытерла полотенцем. «Вот настоящие мужчины», – подумала Мадлен, засыпая.

Она проснулась рано утром. У кровати стояли псы с вытянутыми членами и жадно смотрели на Мадлен. Она рассмеялась, а потом строго выгнала их из спальни. Нельзя было допускать нарушение дисциплины. Животные должны подчиняться человеку, даже если им позволяют исполнять человеческие функции или, правильнее сказать, если их приближают к человеку, к его дому, ко внутренностям дома, делая тем самым животных домашними. Домашние животные, домашний врач, домашняя хозяйка. И сразу выстроилось в логическую связь: домашние животные стали домашним врачом для домашней хозяйки.

Мадлен поднялась с кровати, накормила собак, позавтракала и отправилась на свою обычную утреннюю лесную прогулку. Собаки бежали за ней и пытались пристроиться, поднимаясь на задние лапы и кладя передние ей на спину. Мадлен пришлось сломать ветку и огреть псов пару раз, и они прекратили свои посягательства. Мадлен шла и ликовала, что, приобретя собак, она не поддалась уговорам и не кастрировала их.

Её всегда возмущало, что кастрация домашних животных проводится под флагом заботы о них: якобы не будет ненужного потомства, за которым некому будет ухаживать. Истязание животных кастрацией и лишение их половой жизни – ярчайшей части жизни любого живого существа – воспринимается вполне допустимым для ярых борцов за человеческие права животных. Но в действительности это делается лишь из людских эгоистических соображений, чтобы для человека было поменьше возни, чтобы не тратить лишних денег на не поддающееся контролю размножение животных. А самое главное, чтобы животные не занимались половой жизнью на глазах у «целомудренного» людского сброда. Любое общество защиты животных, по сути дела, есть общество защиты человека от влияния на него животных, а точнее, животворных инстинктов.

Ударить собаку нельзя, будут судить за истязание животных, а кастрировать – пожалуйста. Отношение людей к домашним животным сводится к тому, чтобы сделать из них максимальное подобие людей: укрыть одеждой их половые органы, не позволять им совокупляться, перестать кормить их сырым мясом, запретить охотиться. Когда европейцы узнают, что на Востоке едят собак, они начинает возмущаться жестокостью по отношению к бедным собачкам, причём возмущаются они этим в процессе торжествующего кастрирования собак.

Вот он, гуманизм людей, которых самих почему-то нельзя кастрировать, а сколько бы проблем разрешилось, если их лишать способности воспроизводиться хотя бы до двадцатилетнего возраста. И вообще если кастрировать, то не собак, а мужчин, которые, как теперь поняла Мадлен, лишь издевались над её чувствами. Это собаки дали ей почувствовать себя женщиной. Мадлен ловила себя на новых ощущениях, которые она испытывала по отношению к Рексу и Дику. Не только они стали воспринимать Мадлен как суку, но и Мадлен стала воспринимать их как мужчин. Сколько в них было силы, преданности, мужественности. Как они её хотят! Как живо они реагируют на каждое её движение, слово. Как они повинуются ей и зависимы от неё. И в то же время они не обременяют её собою, они не ведут бессмысленных разговоров, не требуют внимания к своим самовлюблённым потугам. «Это – идеальные любовники, – счастливо размышляла Мадлен. – Но нельзя им давать отбиваться от рук. Нужно их приучить, что собачья свадьба устраивается только в определённое время. Скажем, после обеда, в восемь вечера. Но один раз в день мало, – жадно планировала Мадлен, – пусть будет после ленча и после обеда. С часу до двух и с восьми до девяти. А в остальное время жёстко пресекать. Иначе придётся уступать, когда они хотят, а не когда хочу я. А если я захочу чаще? Кстати, я уже хочу. Нет, надо не ограничивать количество раз, а заставлять их повиноваться каждому моему запрету».

Мадлен повернула обратно к дому. Она снова расположилась в гостиной на ковре, и псы по очереди облюбили свою хозяйку. На этот раз Мадлен испытала оргазм и с Рексом, который был первый, и с Диком. Она хотела позволить Рексу войти в неё ещё раз, как он порывался, но вдруг Дик, а за ним Рекс стали лаять, кого-то почуяв, и тут Мадлен услышала звук подъезжающей машины. Мадлен быстро оправилась и вышла на крыльцо, приказав собакам быть при ней. Это был знакомый грузовичок. Из него вышел Ли, держа в руке букет цветов. Мадлен не сделала шага навстречу – неожиданный приезд Ли разозлил её, а цветы – ещё больше. «Решил меня задобрить, чтобы я ещё раз позволила ему обесчестить мои желания. Поздно, дорогой, у меня уже есть прекрасные любовники», – а вслух она сказала Ли, не здороваясь:

– Почему ты приехал без приглашения, даже не позвонив?

– Я хотел сделать тебе сюрприз.

– Тебе не под силу сделать мне сюрприз. Можешь ехать обратно, и, пожалуйста, больше не являйся ко мне в дом.

Собаки, почувствовав недовольство хозяйки, зарычали.

Мадлен заметила, что взгляд Ли обращён на собак и полон насмешливого удивления. Мадлен посмотрела на Дика, а потом на Рекса и увидела, что собачьи члены выставлены наружу на полную длину.

– Ну и ебись со своими кобелями! – бросил Ли, желая оскорбить Мадлен, но не подозревая, что напутствует Мадлен в её желаниях.

А Мадлен, как и все, у кого рыльце в пушку, испугалась, что Ли догадался, что она совокупляется с собаками, и крикнула ему, садящемуся в грузовик, первое оправдание, пришедшее ей в голову:

– Дурак же ты! Здесь бегает по лесу сука в течке, вот они и на взводе.

И тут же Мадлен поняла, что не надо было оправдываться, что этим она только ещё больше выдаёт себя.

Но ничего не поделать, Ли уже отъезжал от дома.

Мадлен проникалась к Рексу и Дику всеобъемлющей любовью. И до того, как они стали её мужчинами, она отдавала им всю свою душу. Теперь же она отдавала им и всё своё тело.

Раньше, мечтая подле спящего мужа, формально исполнившего свой супружеский долг, она видела сцены из порнофильмов, которые потреблял муж. Особенно ей мечталось о двойном проникновении в её влагалище и анус. Но где было ей взять двух да ещё умелых мужчин, да ещё которые бы заинтересовались ею, да и где, и как, когда – то есть абсолютная невозможность воплощения мечты. Но пути Господни поистине неисповедимы, и Бог послал ей Рекса и Дика. Она научила одного из них ложиться на спину, и Мадлен садилась на прекрасную кость, обтянутую жаркой плотью Рекса, а Дик уже умело забирался сзади. Мадлен заранее подготавливала свой анус обильной смазкой и направляла косточку нетерпеливого Рекса себе в зад. Она наклонялась над Диком, и он шершавым языком лизал ей грудь, которую она смазывала мёдом.

«Только с животными можно себя почувствовать человеком, и в особенности – женщиной», – восхищалась Мадлен накануне очередного оргазма. Она только жалела, что не может, как сука, зажать мышцами влагалища члены своих любовников и не отпускать после того, как они изливались в неё. Ей нравилось, что Рекс и Дик, вытащив из неё члены, усердно облизывали их, поглощая все её выделения, вытащенные наружу – это не мужики, которые с отвращением смотрят на жидкости и густоты своей любовницы. К тому же Рекс и Дик могли совокупляться с ней десять и более раз в день, и это было настоящим чудом.

Мадлен делилась с этими любовниками всеми своими мыслями, без боязни, что она может сказать что-то лишнее и тем ранить их самолюбие или выказать свои слабые места, которые при случае человек-любовник использовал бы ей в ущерб. Рекс и Дик всё понимали и принимали, их глаза светились преданностью вне зависимости от того, что бы Мадлен им ни сказала. Собаки уместно подвывали, сдержанно лаяли. Они не прерывали Мадлен своими речами, а только желаньем, что было ей всегда лестно. Её ещё никто так не хотел, с такою немеркнущей, поистине животной страстью.

Поначалу Рекс и Дик играючи дрались друг с другом за первенство погружения в Мадлен, но потом, обнаружив, что Мадлен доступна для них одновременно, лизали два её отверстия и проникали в них, радостно поджидая направляющую руку Мадлен.

Мадлен решительно воспротивилась соблазну разрешить собакам спать вместе с ней в кровати или в одной комнате. Острота чувств от этого обязательно ослабла бы, и она не хотела повторять ошибок, сделанных с людьми-любовниками. Зато по первому зову Дик и Рекс мчались к ней из своих конур, и их не приходилось отрывать от телевизора, газеты, соблазнять, использовать косметику, тщательно подмываться, спринцеваться, надевать чистое нижнее бельё. Здесь было всё наоборот, если её бельё несло следы её выделений, то собаки не давали ей прохода, и только абсолютно чистое бельё, сильные духи и косметика ошарашивали собак своей искусственностью, и они держались на пристойном расстоянии.

Во время менструаций псы совершенно зверели и не могли нализаться её крови и удовлетвориться. Именно в это время желания Мадлен были особо обострены. Муж в период менструаций к ней не прикасался, и Мадлен поэтому стыдилась своего кровотечения. Теперь же её желания буквально расправили крылья. Каким это было счастьем видеть таких не брезгливых, а восторженных и всё радостно приемлющих любовников! Они поистине не брезговали ничем: они с жадностью вылизывали даже её невытертый после испражнений анус.

Это была настоящая идиллия – нескончаемая страсть, полное взаимопонимание, общность интересов, жизнь на природе, любовь и преданность.

Пришлось, правда, купить цепь, чтобы сажать на неё псов, когда Мадлен ехала в магазин в город. Теперь псы не желали расставаться с ней ни на минуту и хотели её сопровождать везде. В городе, куда она брала их раньше, они могли бы скомпрометировать её своими стоящими членами и посягательством на её тело.

Открыв такой надёжный источник наслаждения, Мадлен поняла, что может черпать из него до конца жизни и вести такую яркую половую жизнь до глубокой старости, испытывать наслаждения, которые недоступны никаким старым женщинам, разве что лишь исключительно богатым, способным покупать любовников. Но даже богатым невозможно купить страсть любовника, а страсть кобелей будет всегда.

Несмотря на свою любовь к собакам, Мадлен без всякой боли представляла смерть Рекса или Дика – и здесь разница между женщиной и мужчиной определена природой: мужчины-кобели и должны жить значительно меньше женщины-суки, и у неё всегда будет возможность приобрести новых псов, выдрессировать их и сделать своими любовниками. «Кстати, надо бы купить щенков сейчас, – подумала Мадлен, – чтобы они были готовы для меня, когда эти состарятся и их придётся убить». Она вспомнила, что у неё есть пистолет, и она не задумываясь застрелит состарившихся псов. Ей противно было слово «усыпить», которым пользовались любители животных, избегающие использования честного слова – «убить», хотя именно это они и делали с больными и старыми животными. Так скоро и приговорённых к смерти преступников будут не убивать, а усыплять. Ничтожные и малодушные люди таким способом делают вид, что они, мол, не убивают животное навсегда, а благородно усыпляют, будто бы на время. До Страшного суда. О, как ненавидела Мадлен фальшивых и трусливых людей, которые окружали её всю жизнь. Наконец-то она нашла истинные отношения между живыми существами!

Однажды её приехала навестить старая подруга. Хорошо, что Мадлен догадалась в день приезда подруги посадить кобелей на цепь, ибо чуть её подруга вышла из машины, как псы с вытянувшимися членами бросились в её сторону, душа себя ошейниками. К счастью, та была подслеповата и не увидела их мужской готовности, а лишь среагировала на их движение по направлению к ней, и хотела было подойти их погладить, но Мадлен вовремя увела её в дом, возведя поклёп на своих кобелей, что они, мол, ужасно злые и чужих могут искусать. В сердце Мадлен шевельнулась ревность к своей подруге. Но тут же она вспомнила, что, когда она приказала кобелям отправиться в конуры, они повиновались, а это самое главное. Конечно, если бы её не было здесь, они бы бросились на её подругу, но это общее свойство всех кобелей, в том числе и мужчин, но человеческая особь не повиновалась бы ей с такой покорностью, а продолжала бы крутиться рядом с подругой, делая вид, что это только гостеприимство, вежливость и невинная дружба. Собаки же и не думали прятать своих готовых членов.

Мадлен поняла, что женщин ей лучше к себе не приглашать, и она постаралась сократить пребывание подруги под предлогом своего внезапного недомогания.

И вот в один из моментов счастья, когда Мадлен насаживалась на Дика лежащего и на Рекса стоящего, она увидела ошеломлённое лицо Ли, появившееся в окне. Мадлен была в самой сладкой точке оргазма, ощущая радостные движения своих любовников, и даже не испугалась явления незваного гостя. Но чуть волны спали, как она в ужасе поняла, что ее тайна раскрыта. Собаки не почувствовали приближения Ли, потому что дверь комнаты и окна были закрыты. Но тут и собаки заметили Ли, выскочили из Мадлен и с лаем бросились к двери. Лицо Ли исчезло. Мадлен распахнула дверь, и защитники бросились из дома вслед за врагом. Кроме Ли, там было трое полицейских, которых Мадлен вовремя увидела, чтобы приказать собакам вернуться к её ногам.

Мадлен судили за издевательство над животными и за совокупление с ними. Получалось, что совокупление с животными и было издевательством над ними. Мадлен сказала судье, что это он издевается над ней и животными, за что она получила дополнительный срок изоляции от леса и животных.

Рекс и Дик не ведали человеческих предрассудков насчет любовной верности своей хозяйке и теперь возбуждались от всякой женщины. Женщины не смели признаться себе в радости от зрелища вечно готовых членов и предпочитали впадать в ужас или в истерику. Когда собаки без всяких ухаживаний, после лёгкого обнюхивания тыкали свои верные члены в женские тела, буквально лапая их, то этого уже не могли потерпеть мужчины, почуявшие укор своим ограниченным человечьим способностям.

Посему суд, при безоговорочной поддержке Общества защиты животных, приговорил собак к усыплению.

Сказка о русско-французских связях

Жила-была красивая-красивая принцесса Маня. Отец её – старый-старый царь – совсем память потерял и всё путался, принцесса она или принц. Все дни читал он одну и ту же книжку. Дочитает её до конца, а к тому времени начало забудет, тогда он берётся снова за книгу, чтобы вспомнить, чем она начиналась. Но, читая начало, он снова конец забывает и дочитывает книжку, чтобы потом опять за начало взяться. И так все дни подряд читал он по кругу. Книжка-то интересная была – не оторваться, про шпионов в его царстве.

Проживала принцесса Маня с отцом-царём в огромном замке, была очень богата, и умом её Бог тоже не обделил. Но никак не могла она жениха найти, хоть и охотников на неё было видимо-невидимо. Со всех стран принцы-пиздари притаскивались, чтобы попытаться на принцессе жениться. Приезжали свататься к ней из Средних веков знаменитые рыцари в доспехах и великие любовники из Возрождения, и всем она отдавалась на одну ночь для пробы. А загвоздка состояла в том, что ни один жених не мог ублажить принцессу, и поэтому утром она выгоняла из спальни очередного жениха в шею и даже завтраком не кормила.

Приезжал к ней сам Дон Жуан и Каменного Гостя с собой притащил в помощники. Так их она среди ночи выгнала, даже утра не дождавшись. Спускается Каменный Гость с лестницы, а с него камешки сыплются. Дон Жуан его для этого с собой и возил, чтобы по камешкам к бабам дорогу обратно находить.

Ну а когда к принцессе Мане явился Казанова, тот что знаменитые воспоминания потом написал под несколько нескромным названием: «Из пизды в пизду», так она его не только выгнала, едва они в спальню вошли, а ещё и гитару, на которой он ей пел козловским голосом «Санта Лючия», об его голову сломала.

Челядь и первый министр дивились, что же такое Казанова сделал или, вернее, не сделал, чтобы такое отношение заслужить. Но спросить принцессу боялись. А Казанова бросился к своей повозке, взобрался на козлы и укатил свои воспоминания дописывать.

Однажды к принцессе на караване верблюдов приехал китайский принц, о котором ходила слава, что он может подряд десять женщин ублажить. А всё началось с того, что жили-были четыре брата Ли, разных назначений. Один то ли в огне не горит, другой то ли в воде не тонет, третий то ли дерьмоед, а четвёртый-то Ли не кончает, и всё тут. Первых двоих Мао Цзэдун уморил: того, кто в огне не горел, он утопил, а того, кто в воде не тонул, он на костре сжёг, третий брат, дерьмоед, при Мао Цзэдуне его личным кравчим сделался, а четвёртый убёг посредством хуя через баб. Наврал он им, что сможет двадцать штук подряд вместо десяти ублажить, если за границу его отпустят подучиться. Ну и китаянки через своих мужей организовали ему поездочку на всём готовом, караван верблюдов согнали. Точнее, верблюдиц. Так что, когда они через пустыню Гоби шли, принц Ли весь караван ёб для тренировки.

Закатила принцесса Маня китайцу грандиозный ужин перед ночной проверкой. Повара приготовили снедь не просто, а с уловкой и намёком. Поднесли они заливного поросёнка, да не одного, а двух, да не порознь, а скрестенившись. В такой же позе были положены и индюк с индюшкой, и барашек с овечкой. А каждый помидорчик, каждый баклажанчик был свеженький, как огурчик.

Китаец привёз с собой палочки из слоновой кости и всё ковырял ими еду, время от времени выкрикивая: «Риса и зрела!» Подумали, что рис недоваренный подали, прибежал повар выяснять, но потом оказалось, что китаец хотел риса и зрелищ.

Принцесса Маня повела застольный разговор с дальним прицелом:

– А почему у китаянок ноги короткие?

А сама свои длиннющие ноги на стол кладёт. Китаец уставился на ляжки и объясняет:

– Результат естественного отбора. У нас в Китае так много людей, что если бы у женщин были длинные ноги, то не хватило бы места для проживания граждан, когда все женщины по ночам ноги разводят. Они бы просто вынуждены были бы отпихивать друг друга своими длинными ногами.

И стал принцессе Мане её длинные ноги разводить, намекая тем самым на низкую рождаемость в её стране.

Когда же они наконец удалились в покои принцессы, там начался странный шум. Так как это был первый жених из Китая, да ещё с такой громкой репутацией, челядь не выдержала и скучковалась было у замочной скважины спальни, но тут явился первый министр, и челядь разбежалась по своим норам. Тем временем первый министр сам склонился к замочной скважине и увидел, что китаец с хуем величиной с шелковичного червя бегает вокруг круглой кровати, на которой лежала принцесса. Кончилось тем, что утром принцесса выбросила китайца с балкона своей спальни. Упал он на свою верблюдицу и так ударился о горб, что сразу помер. А будь это обыкновенная лошадь Пржевальского, то жив остался б. Вот к чему ведут восточные выверты. В ер блюд их пришлось на мыло пустить, потому что в королевстве с мылом перебои были.

Однажды на слоне приехал королевич из Индии. На чалме кобра сидит, а сам в руке книжку какую-то держит. Ну, стащили его крюком со слона, кобру мангуста закусала до смерти.

А принцесса взяла у индийского королевича книгу из рук, полистала и говорит:

– Да эти «Ветви персика» у меня каждая блядь в королевстве наизусть знает. Тоже мне книголюб хуев.

Засмущался королевич из Индии. Ну а принцессе жалко его стало, она его за стол, дала водки выпить. Тут из индийца ещё одна кобра выползла и шуршать начала. Стали кричать мангусту, но она с местными крысами спуталась и не откликалась. Так что на кобру вылили жбан кипятку, и она хвостовик отбросила. Принц потом плакал по змее, мол, дрессированная была, сама во двор какать выползала…

Пошли молодые в опочивальню, а челядь – опять к замочной скважине. А первый министр бросился государственную тайну от народа охранять – разогнал челядь, приложил глаз и видит: сидит индийский королевич в позе лотоса, сосредотачивается. Сидит час, другой сидит, весь в нирване. Тут принцесса Маня из себя вышла, схватила его за бока, как самовар, и в окошко выбросила. Но тут индийцу повезло – слон его, что под окном стоял, подцепил хозяина хоботом и себе на спину посадил. И пошёл со своим принцем по улицам города. Потом придворный поэт написал оду, которая начиналась так: «По улицам слона водили, как видно, на показ…» За то, что поэт так дипломатично описал беззаконное появление слона на улицах города, принцесса одарила пиита породистой моськой.

Прослышала принцесса от одного француза-жениха про знаменитого преступника де Сада. Жениха этого она, как всегда, в окно выбросила. Но де Сада запомнила: и что сидит он в тюрьме – под названием не то Бразилия, не то Башкирия, и что сидит он там ни за что ни про что. К тому же Главный Библиотекарь королевства раздобыл ей де Садову книгу, под названием «Словоблудие в опочивальне». Он сам перевёл её с французского и вскоре свихнулся от обилия впечатлений – ночью ему стали сниться разные познавательные кошмары.

Главбибл в вопросах пола – голова, а тут приковылял к принцессе с пенкой у рта (по утрам любил парное молоко испить) и показывает открытие – таблицу размножения:

2 × 69 = 4

96 = 0

1 + 1 = 3

1 + 1 = 69

2 + 1 > 1 + 1 + 1

1 + 1 = 11

А когда его спросили, где здесь мужчина, а где женщина, он ответил вообще невпопад: «Одна женщина в постели, две в уме». А потом помолчал и глубокомысленно заключил: «Дамы и короли спят валетом».

Затем он заявил, что открыл основополагающие законы Вселенной. Первый закон: всё зависит от всего! А второй, что мир состоит их трёх вещей: из «да», из «нет» и из «ни да, ни нет».

Пришлось его казнить, чтобы не путался под ногами со своими эротическо-еретическими открытиями.

Читала принцесса Маня «Словоблудие в опочивальне», не вытаскивая руки из трусиков. Проняла её многогранность личности автора: он де маркиз, он де офицер, он де француз и он де Сад.

– А какой сад-то? – спросила принцесса у своего первого министра, который был знатоком мировой литературы.

– Вишнёвый, вестимо, – объяснил эрудит-министр.

– Небось, который наш Антошка Чехословаков карякнул? – уточнила принцесса, хотя и потасканная, но в родной литературе поднатасканная.

Первый министр кивнул и упал на голову. Голова его была такая большая и тяжёлая от обилия мозгов, что тело не выдерживало, когда он голову опускал. Принцесса любила забавляться, вызывая своего министра на утвердительный ответ, который он опрометчиво давал кивком и грохался головой оземь. «Горе ты моё от ума» – так любовно звала она своего первого министра, который вскоре оправился, сменил фамилию на Грибоедов и написал комедь под своим названием.

Принцесса-меценатка особливо жаловала и к себе приблизила Шурика Пушкина, Андрюху Белого, Федюка Достоевского и Лёву из Могилёва Толстого. Последнего она заставляла на велосипеде вокруг лужи во дворе замка кататься. Уж очень ей нравилось, когда он плюхался в неё со своей бородой. Белого она всё время путала с Чёрным и просила его разговаривать с ней только ритмической прозой, но тот упрямился и говорил исключительно ироническими стихами. Ну, а Федюка как на завтрак пригласит, так он вмиг над тарелкой с компотом засыпает.

– Никак, всю ночь опять девчонку малую растлевал в баньке? – журит его принцесса.

– Никак нет, – отвечает по стойке смирно Федюк, – я роман писал на дому.

Ну а с Шуриком – всегда проблемы, всё норовил, стихи декламируя, принцессе под юбку руку запустить. А принцесса его за бакенбарды, за бакенбарды, чтобы неповадно было на царскую власть руку подымать.

И вот задумала принцесса освободить де Сада из тюрьмы, чтобы ему себя на пробу предоставить. Вызвала она к себе в кабинет кабинет министров и прочих важных особ, выдающих себя за выдающихся, и читает постановление правительства:

– Поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. А именно, отправляйте агентов в Париж и привезите мне де Сада.

Закручинились министры, загорюнились выдающиеся особы королевства, задумали думу думную. Общим открытым, но тайным голосованием единогласно порешили они собрать самых отъявленных блядей королевства и отправить на штурм тюрьмы, где де Сада гноят, попирая международные права человека. Во главе блядей поставили самую красивую и хитрую по имени Лядь. Для этого задания её даже из тюрьмы выпустили. Посадили её за то, что Лядь убила и съела любовника, с которым лежала в постели, когда услышала, что муж неожиданно вернулся из командировки.

Посадили блядей на межконтинентальную ракетищу и запустили в западном направлении. Приземляясь, чуть Эйфелеву башню не снесли, и тогда хана бы всему Парижу, никто б его на открытках не узнавал. Но обошлось. Правда, жестковато грохнулись, но это к лучшему – у семнадцати блядей выкидыш случился и абортов делать не пришлось.

А во Франции Французская революция вовсю идёт. На каждом углу гильотины установлены, дворянские головы в канавах валяются. По всему Парижу развешаны плакаты «Миру – мор!» и «Да здравствует гильотина, светлое будущее всего дворянства!». Народ честной за бесчестными аристократами гоняется, хватает их за волосы и тащит куда следует. А потом, снявши голову, по волосам не плачет, а пьёт и гуляет. Водку пьянствует, безобразие нарушает.

Вышли бляди на берег Сены и спрашивают у проходящих французов, где здесь самая большая тюрьма имеется. Те унюхали баб инородных, горячих и говорят: «Идёмте, мы вам покажем, а вы нам дадите». Мужиков собралось толпа целая. Тут и нервный Робеспьер с шелудивым Маратом примчались, первые рвутся показывать, а тем, кто их отталкивает, гильотиной грозят. Идут бляди по Елисейским полям, а французики им полевые цветы рвут и вручают букетиком. Кто похитрее, в Елисеевский, что посреди полей стоял, сбегал за бутылкой и блядям идущим предлагает из горла глотнуть, но они гордо отказываются из последних сил.

А Наполеон, мальчишка ещё, увязался за толпой, к бляди одной под юбку залез и идёт с нею вприпрыжку, а сам нюхает и меж ног ей смотрит. С тех пор он и стал мечтать Россию завоевать, чтобы всех русских блядей в Париж переправить.

Припёрлась толпа к тюряге, а охранники увидели толпу, перепугались, решили, что их порешат и век им свободы не видать. Ну, а заключённые совсем наоборот, сквозь решётки на окнах хуи просунули и блядям машут – чуют, свобода близко. Блядям же принцесса строго-настрого наказала, чтобы держать колени вместе, язык за зубами, а руки по швам, пока де Сада не найдут, а только потом французскими поцелуями заниматься, но чтоб французского насморка не привозить. Причём, чтобы деньги вырученные в казну на Родину везти.

Вот Лядь, главная блядь, и смотрит по окнам решетчатым, чей же хуй де Садовый. И вдруг видит: в одном окне не хуй, а жопа торчит. Тут она и догадалась, что это де Сад, значит. Рванули бляди на тюрьму в направлении жопы, Робеспьеру без всякой гильотины в толпе голову оторвали, чтоб из себя начальника не строил, а Марата взяли за руки и за ноги, раскачали и бросили подальше. Он влетел в окно дома, что рядом стоял, а в комнате ванна налитая – баба какая-то подмыться решила. Ну, Марат этот прямо в ванну бултых, лежит довольный, чешется, а баба, что с пиздой неподмьггой осталась, так рассвирепела, что схватила нож кухонный и гостя незваного продырявила местах в шести. А полиции сказала, что он её изнасиловать хотел. Бабу присяжные, конечно, оправдали, цветами закидали и памятник поставили при жизни.

Тем временем бляди ворвались в тюрьму. Голодные зэки выскочили из темниц и давай за блядями гоняться. Но те увёртываются и говорят: «Деньги на бочку». А зэки французские в русском хило соображают – вытащили из подвала пять бочек с вином, которое по ночам тюремщики пили, поставили в тюремном дворике, блядей приглашают, а те говорят: «Ну, бочки есть, хорошо – а деньги где?» Засмущались заключённые, побежали со вставшими хуями прохожих грабить, срочно деньги добывать и на бочки класть.

А пока суд да дело, Лядь нашла в тюряге дверь детсадовской камеры, выбила её плечиком, ввалилась, такая стройная, задастая, грудастая, пиздастая. И глазам своим не верит: не камера это, а хоромы. Мебель из красного дерева, полированная, резная, параша из хрусталя. А по стенам книжные полки, как в библиотеке. Только все книги похабные. Стол письменный, чернильница в форме распятия, только Христос висит на кресте спиной к народу, лицом упёршись в крест. И из сраки у него перья павлиньи торчат, как из колчана. Ими де Сад свои романы и пишет.

– Недурно живёте, то есть сидите, – вымолвила Лядь.

– А хули, – парировал де Сад и продолжил: – Позвольте узнать, какой честью обязан визиту столь прекрасной мадам?

А Лядь оторвала наконец глаза от обстановки и де Сада как следует рассмотрела. Маленький, кругленький, но с типично садистским выражением лица. В руке держит большой член искусственный.

– Меня зовут Лядь, – отвечает героиня, – и послала меня моя принцесса, чтобы вас из тюрьмы освободить и к ней привезти. Ублажить её надобно, а то она не может никем ублажиться. Все облажались.

– Я – всегда пожалуйста, – говорит де Сад и искусственным членом помахивает. – А ну вставай раком, – вдруг вскрикнул он и как вдарит Лядь искусственным членом по спине.

Та повалились на колени от боли, а де Сад ей юбку задрал. Ввиду профессии под юбкой всё голо было, прыгнул де Сад на неё и прямо в зад ей засадил свой собственный, а искусственным стал ударять ей по бокам, чтобы она на четвереньках гарцевала.

– Давно, – приговаривает, – на лошадях не скакал.

«Вот это да, – подумала Лядь, – мал, да удал, госпожа моя рада будет».

Тут ей де Сад столько в жопу малофьи напустил, что Лядь как пёрднет, так маркиза де Сада на книжную полку забросило. Сидит он на полке, ножками болтает и говорит:

– С тобой, Лядь, я хоть на край света поеду. Никогда такой жопы не пробовал.

А Лядь застыдилась, потупила глаза и молвит:

– Ты мне тоже по сердцу пришёлся. Если бы не принцесса, то обязательно бы тебя в хахали взяла и в Париже осталась. Но Родина дороже. Поехали.

Свистнула она своих блядей, которые уже немало франков подзаработали, и рванули они к своей ракете. По пути бляди успели магазины обчистить: накупили всякое сувенирьё. В основном колготки да тампоны, дефицитные на Родине, ну и, конечно, гондоны с разными пиздюлинами от часов. А сколько родных и знаменитых эмигрантов околачивалось на улицах – не счесть. Де Сад с каждым раскланивался, коллеги как-никак. Один все дни шатался по городу и мастурбировал. Другой в тёмных аллеях Булонского леса на блядей всю свою Нобелевскую премию спустил. А третий, узнав, что бляди родные уезжать собрались, нажрался с горя такой крепкой дури, что взаправду помер.

Французские мужики блядям карет понавезли, сами впряглись вместо лошадей и побежали к месту, где ракета дымилась, к отлёту готовая. В отдельной карете Лядь с де Садом, а в остальных бляди друг на друге сидят и друг друга додрачивают после этих французских мужиков.

Подъезжают к ракете, а перед ней сфинкс египетский сидит и к ракете не подпускает. Откуда он взялся, никто не знает.

– Пока загадку не отгадаете, не пропущу.

Де Сад вышел из кареты и говорит сфинксу:

– Ну давай, трави.

Сфинкс обрадовался и задаёт:

– Что это такое: зимой и летом – одним цветом?

– Ёлка, – торжествующе объявил де Сад.

– Хуй тебе, – отвечает сфинкс.

– Как же? – возмущается де Сад. – Что же это?

– Женщина это, – отвечает сфинкс, – она и зимой и летом кровит.

– Да я их с этой стороны и не знаю совсем, – смутился де Сад, а сам думает: «Заговорю его, а потом такой пизды ему дам».

– А как ты стал сфинксом? – спрашивает де Сад.

– Меня папа-волшебник заколдовал.

– А ну, расскажи, – просит де Сад.

Тут и бляди тоже запросили. Умилился сфинкс, никто к нему столько внимания не проявлял уже две тысячи триста пятьдесят восемь лет. Всё он вопросы задавал, а ему – никто. Рассказывать начал:

– Читал мне папашка-волшебник в детстве книжку, и там было предсказание: «Вырастет из сына сфинкс, если сын…» Нет, не могу, больно вспоминать.

Помолчал сфинкс, борясь со слезами, и продолжил:

– В той же книжке говорилось, как себя вести нельзя, а я вёл. Помню, батька читал мне: «Дож покакал и пошёл…» А я его не послушал, батьку-то моего, – запричитал сфинкс и заплакал от жалости к себе и продолжал, не утирая слёз:

– И наказал он меня как по книжке этой, где было написано: «Я такому не хочу даже вставить шишку…» А потом явился Ёбдодыр и крикнул мне в ухо: «Всюду всегда и везде – вечная слава пизде!»

А де Сад тем временем железяку втихаря от ракеты открутил, пока сфинкс свою историю рассказывал, вложил в пращу, которую он смастерил из лифчика одной бляди (а у той ещё молоко на сосках не обсохло), и ёбнул железякой сфинкса прямо в нос. Отколол большой кусище. Сфинкс так и отпал. В бессознанку. А де Сад с блядьми шасть в ракету и давай ручку крутить, заводить, пока сфинкс не очухался. Затарахтела ракета и полетела домой.

Летят они над Землёй, а Лядь де Сада развлекает, светский разговор ведёт:

– Ведь без страданий, говорят, хорошей литературы не получается. Видно, настрадались вы.

– Да, – признался де Сад, – я, когда писать сажусь, всегда иголку беру. Чуть затор с вдохновением, засаживаю иголку в зад – и сразу пишу часа три подряд, не меньше. И всё шедевры выходят.

Вдруг в окошко ракеты кто-то стучит, смотрят, а там мужик в костюме-тройке в космосе летит. И пальцами показывает: пустите, мол, погреться. Лядь оглядела его и думает, что раз мужик в такой холодрыге без ничего летает, то крепкий должен быть мужчина. Глядишь, дублёр де Саду будет. Открыла она дверцу, и мужик заскочил на ходу. Вошёл, дверцу за собой аккуратно прикрыл. Смотрит глазами жадными на Лядь и говорит:

– Позвольте представиться: Секретный Агент 00. Работаю на вашу страну и Францию попеременно. Обе великие державы послали меня за вами последить, чтобы космос не загрязняли.

– Ты это тот, что с правом убивать? – спрашивает Лядь.

– Нет, это вы путаете с Агентом 007, – и гордо добавляет: – Агент 00 с правом срать в штаны со страху.

Тут все и заметили, что от него попахивает. Содрали с него штаны и выбросили в окошко.

– Не сметь космическое пространство загрязнять! – грозно воскликнул Агент 00.

Смотрят на него бляди зачарованно: у него такой длинный хуй, что небось, когда он ебёт, женщина ему одновременно минет делать может.

Уставился на Лядь Агент 00 и говорит:

– Красивая, бля, фигура, бля! Но такая блядь!

И Ляди ужасно захотелось его длины попробовать. Бросился Агент 00 на голую Лядь, а она ноги так широко развела и выгнулась, что две дырки на Агента уставились. Замер он перед ними и стал размышлять, в какую хуй вставить. Думал-думал, думал-думал, думал-думал, да и хватила его кондрашка от перевозбуждения.

– Ну и осёл, – сказала Лядь и потащила дохлого Агента 00 за хуй к дверям, распахнула дверь и столкнула в космос. – Иди туда, откуда пришёл, – проводила она его тело напутственным словом, загрязняя космос.

Тем временем прилетели они в Отчизну. Опустились на землю болотистую и пошли пешком по раскисшей дороге к замку.

Лядь сказала:

– В гостях хорошо, а дома – хуже.

И ни одна блядь ей не посмела возразить.

Притащились в замок, а принцесса уже ждёт, хлеб-соль в руках держит.

– Добро пожаловать, дорогой де Сад, на тебя вся моя надежда.

– А выпить-то дашь с дороги? – осведомился желанный гость.

– Конечно, милый, – сказала принцесса, бросив хлеб-соль на пол.

Тут дворецкий в дверях появился и объявляет:

– Выпить подано.

Взяла принцесса Маня «Камю», чтобы де Сад чувствовал себя как дома, а не как Посторонний или Сизиф какой-то, и выпили по чарке.

Де Сад вытащил из-за пазухи свою книжку. И в подарок с дарственной надписью вручает принцессе.

– Специально для вас, пока в ракете летели, написал две волшебные сказки: «Аладдин и волшебная жопа» и «Красная Жопочка».

Зарделась принцесса, но намёк поняла, взяла книжку и за корсет воткнула. Де Сад совершенно точно истолковал это как сигнал к действию и потащил принцессу на станок с балдахином. Содрал с неё штаны и задом разворачивает. Заправляет как и куда следует и наставляет: «Ты ко мне чтоб пиздой и не поворачивалась, мне она и на хуй не нужна».

А принцесса и рада. Пизды-то у неё и сроду не было. Родилась она не царевной Маней, а царевичем Миней; да всё царевич себя девкой чувствовал, и упросил он батьку своего царя, чтобы ему гормонов дали пожрать, да чтоб хуй отрезали и пизду пристроили.

Царь сжалился над дитём, врачей пригласил, и те гормонами так напичкали, что сиськи по пуду отросли да зад стал, как агрегат. Хуй отрезали чин-чином и псам скормили. Но только подготовились пизду строить, как тут дело врачей завели и всех порасстреляли за скармливание царских гениталий сукам разным. Так и осталась царевич-царевна без хуя и без пизды. Но зато с жопой размеров великих.

С тех пор зажили де Сад с принцессой очень весело и счастливо. Счастливые молодожопы провели медовый месяц в будуаре, и вообще де Сад радовался дерьму, как ребёнок. Ублажённая принцесса Маня приказала все улицы во всех городах переименовать именем де Сада. Так в столице были Первая улица де Сада, Десятая улица де Сада, а также площадь де Сада, бульвар де Сада, Де Садовский переулок, Де Садовский тупик, проспект де Сада, Садовое кольцо и так далее. Принцесса Маня всю жизнь так нуждалась в де Саде, что ласково называла его «Нужником». Вся жизнь у них пошла раком и все любовные дела получались у них через жопу. Дожили они до глубокой старости и умерли в один день.

От СПИДа.

«Всё начиналось с вожделенья…»

«Её работа – копаться…»

Материнство

«Как трудно радость обрести…»

«Я женщину хочу чужую…»

«Общественный сортир…»

«Пристало проживать с тобой…»

«Мы вкушаем великие чувства…»

«Бездельника Сизифа труд…»

«Исчезло таинство любви…»

«Любовь – не в объятьях, а в трепете…»

«Вы, поглощающие член…»

«О, сладкогласный раструб бёдер!..»

«Живёшь и не знаешь, что счастлив…»

«Я думал, связь – нерасторжима…»

«Я знал, что без тебя мне не прожить…»

«Никто приблизиться не смеет…»

«Стареет морда, и морщины…»

«Рефлекторная нежность оргазма…»

«Не попользоваться миром одному…»

«Мне ни холодно, ни жарко…»

«Приблизительно исполнилось желанье…»

«Второй новый год без тебя…»

«Я тебя исправно вспоминаю…»

«Как будто не было меж нами ничего…»

«Я знаю, что ответишь ты, хоть что спрошу…»

«Это больше, чем чувство, это наша судьба…»

«Я нашу встречу представляю…»

«Когда ты вспомнишь…»

«Мы пришли к согласию спонтанно…»

1966

«Пить хочу! Подхожу к крану…»

1966

«Радость к жизни не придаётся…»

1966

«Среди волшебных сладких блюд…»

1968

«Чувства назрели. Трепет ноздрей…»

1968

«Устал от женщины. Сижу…»

1968

«В стране оргазма населенья нет…»

1968

«Прекрасно спать в горячем теле…»

1969

«Чуть сыт – уже я не поэт…»

1969

Majores Dei

Pubis

Clitoris

Urethra

Labia Majora

Labia Minora

Vagina

Cervix

Perineum

Anus

Nates

Sancta Sanctorum

1974

«Фирма находится рядом с фермой…»

1977

«В похоти солнце садится на ель…»

1977

«Я думал, начнётся новая жизнь…»

1978

«Картины прошлого развешаны в душе…»

1978

«Кто радует тело твоё?…»

1978

«Для кого, скажи, ты ноги раздвигаешь?…»

1978

«Приличья, играя на нервах…»

1978

«Она умела приурочить свой оргазм…»

1979

«Отношение к жизни менялось…»

1979

«Слова веского не сказать…»

1979

«Традиции любви восходят к наслажденью…»

1979

«Нас было восемь пар…»

1980

«Бог отводит от меня любовь…»

1980

«Живя поодаль от людей…»

1981

«Вижу я самок голодных и ладных…»

«Член опять поднимает голову…»

«Оказалось-то, что я не ловец…»

«В России бы давно перееблись…»

«Мне с женщинами нравится молчать…»

«Любовь за чтеньем книг в кровати…»

«Так знай же, ты присутствуешь ещё…»

«Я всю жизнь бежал от жизни…»

«Я искусство в рот ебал…»

«Мечте не пережить оргазма…»

«Чтоб никто не смел будить…»

«Мне нужен не оргазм, а буйная мечта…»

«Есть женщины, которые кричат…»

«Ты явишься мне с того света…»

«Можешь на пизду смотреть не жмурясь?…»

«Отпускаю мыслей повода…»

«Твоя пизда пунцовая кричала…»

«Жизнь, от которой остатки сладки…»

1988

«Тишина тишину нарушает…»

«И пылкое признание в любви…»

«На пороге пизды хуй топтался…»

«Так я в жопу тебя и не…»

«Живу от оргазма к оргазму…»

«Придёт оргазм и всё расскажет…»

«Жизнь – де жа ву…»

«Я шёл всегда в хвосте у самок…»

«Оргазм как средство от бессонницы…»

«Мужчина после семяизверженья…»

«Занимает время найти пизду…»

1988

«Запасаются мужья пиздой…»

1988

«Нет ничего прекрасней ебли…»

«Всё обойдётся. Но без тебя…»

«Плохой, хороший ли, но умер…»

1988

Вольное изложение

1988

«Гоген смотрел автопортретом…»

«Она потела и пердела…»

1988

«Страсть изживается жизнью совместной…»

«Пизда по имени женщина…»

«Завлекалище влагалища…»

«Не останавливаюсь в поиске…»

«По обе стороны оргазма…»

1988

«Умер день от июльской жары…»

1969

«Средь ног твоих я размышлял о мире…»

1976

«Желание тела с отверстием спереди…»

1979

«Вышла замуж за вибратор…»

Евангелие от меня

«Исправно притворяясь, что кончает, блядь…»

«На меня ползёт пизды мокрица…»

«Пока – покой. Потом – потоп…»

«Я больше не расту в длину…»

«Хоть с какой пиздой, хоть со старой…»

«Я подходил к любой и заговаривал…»

«Как жалко чувств…»

«Тема ебли вдруг…»

«Мы друг другу всё рассказали…»

«Здесь никого на свете нет…»

«Непробиваемые солнцем облака…»

«Всё желание – в хуе…»

«Предоргазменный восторг и восхищенье…»

«Юницы зрелые, так ждущие паденья…»

«Размышления над еблей…»

«Объелся, упился, уёбся…»

«Посмотреть хочу на тебя…»

«Давненько ни одна не происходит…»

«Как было интересно…»

«Я хуй домучил до оргазма…»

«Ты снилась мне всю ночь то так, то эдак…»

«Хорошо бы убийством…»

«Я жажду сока твоего, вернее, соков…»

«Я бочку катил на блондинок…»

«Я в юности о желаньях каркал…»

«Скорей бы снег сошёл на нет…»

«Затор, запор, а мне б задор…»

«Формально счастливые дни…»

«Я уйду отовсюду…»

«Я-то думал, что это – ты…»

«После оргазма просто рассуждать…»

«Всякая женщина – это прорва…»

«Я люблю проституток…»

«Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз…»

«Крафт-Эбинг перечислил все мечты…»