Из книги «Маятник»
1976
«Всё начиналось с вожделенья…»
Всё начиналось с вожделенья,
с неизъяснимых получувств.
Стихотворений выделенья
доказывали – получусь.
Вокруг меня взрастали страсти,
и продирался я сквозь них,
чтобы сказать бумаге «здрасьте»
и нанести смертельный стих.
«Её работа – копаться…»
Её работа – копаться
в чужом грязном белье.
Она – прекрасная приёмщица.
Грязны у неё пальцы,
но нет простыни белей
её грудей и шеи. Хочется.
Она отмоет руки,
обхватит ими меня —
и что мне до её профессии?
И лоно её упруго,
его под себя подминал —
нечистый нас попутал, взвесил и,
как тюк белья, забросил
на гору связок живых
и направляет нас в чистилище,
чтоб разрешить вопросы:
кто чист из нас двоих,
а кто из нас – греха вместилище.
Материнство
Курчавые пальцы младенца
сжимали податливый воздух.
Выкидывал малец коленца,
и голод костей по извёстке
ещё не отторг от сосца.
Но мать молоко на сосок
увесистой плоти закрыла
и ждёт поцелуев отца.
Младенец худеет с лица.
Но лучше любовь, а корова
заменит иссякшую мать,
что так истомилась без крови,
которая плоть поднимать
способна в теченье секунды.
Сосок надо выдернуть скудный
из дёсен родного младенца
и выкинуть мужу коленца.
«Как трудно радость обрести…»
Как трудно радость обрести.
И чтобы взять её руками,
мне нужно семенить словами,
блюдя приличия престиж.
Как тошно разговор плести,
велеречивостью давиться,
а в руки взял – кричит: «Пусти!»
Куда тебя пустить, девица?
«Я женщину хочу чужую…»
Я женщину хочу чужую,
хочу чужих волос и пота,
чтоб нас сомкнул любовный ужас
и пряных судорог икота.
Хочу я к ней склониться низко,
до сокровенного озноба,
чтоб стала мне родной и близкой.
Чтоб захотеть чужую снова.
«Общественный сортир…»
Общественный сортир,
но всё разделено:
мужскому ассорти
лечь с женским не дано.
Но всё ж оно само
сползётся в труб мешки,
и женское дерьмо
обнимется с мужским.
«Пристало проживать с тобой…»
Пристало проживать с тобой,
предвидя верное прощанье.
Любовь растили на убой
и ей жиреть не запрещали.
Среди былых костей и кож
и мясо наросло, и сало —
пора её пустить под нож,
пока она тощать не стала.
Но страшно нам увидеть труп —
глаза смыкаем мы в постели,
надеясь, что любовный круп
ещё немного потолстеет.
«Мы вкушаем великие чувства…»
Мы вкушаем великие чувства,
пишем в письмах святые слова.
(Эй, прохожая, дай целовать!
У тебя зреют дети в капусте!)
Лишь почудится мне, точно ты
спишь с другим, – образуется ревность.
(Пусть, прохожая, ты не царевна,
но желанье сильней тошноты.)
…Очень мудро Он глину лепил —
столько чуждого в мирном соседстве —
так, мне помнится, в призрачном детстве,
онанируя, чисто любил.
«Бездельника Сизифа труд…»
Бездельника Сизифа труд
смешон, коль мы с тобою взглянем.
Там, где одни мозоль натрут,
другие лишь наводят глянец.
Чтоб осознать среди страстей
суть нескончаемой работы,
не нужно быть отцом детей,
довольно быть отцом абортов.
Протест в привычку утаён,
терпенью нет предела – мерьте.
О быт! Его небытиё
легко предпочитают смерти.
Земных законов властный тон
упорно дрессирует в зверя,
но я поверю только в то,
во что бы я мечтал поверить.
Ну, что ж, придёт известный миг,
весьма приемлемый, положим.
Но лишь взберёмся мы на пик,
как вновь обрушимся к подножью.
«Исчезло таинство любви…»
Исчезло таинство любви,
но есть сношений деловитость.
Ошеломлённая наивность
давно сошла на «се ля ви».
Оргазм известен ей до йот —
она с закрытыми глазами
умело до него дойдёт,
прикрыв гримасу волосами.
Желанья в чувства облекать —
так повелось. Но опыт учит
лишь снисходительности. Тучи
развеет время в облака.
Миг рядом – тело под рукой,
всё просто – умники клевещут.
И мир таинственный такой,
увы, как все простые вещи.
«Любовь – не в объятьях, а в трепете…»
Любовь – не в объятьях, а в трепете,
с которым смыкаешь объятья,
а всё остальное лишь требует
отсутствия страха и платья.
Великая страсть – предвкушение,
лишь в нём непомеркнувший трепет
готовит событий свершение
и в них послаблений не терпит.
Моё предвкушенье грядущего
грядущего много прекрасней, и
трепет в преддверии худшего
растёт от предчувствия разниц.
А что до любви – то распутница,
с которой от похоти спятил,
для трепета – лучшая спутница,
пока не дошло до объятий.
Из книги «По направлению к себе»
1980
«Вы, поглощающие член…»
Вы, поглощающие член
и пропитавшиеся семенем,
что скажете по поводу любви?
Кто заявлял, что счастье – тлен,
что плоть испепелится временем?
Закрыв глаза, в объятиях плыви.
Плывёшь то на груди, то на спине…
Когда бы не дельфин спасительный,
всплывающий, как остров, под тобой —
стол письменный – мы б замерли в спанье,
и только женский глаз просительный
нас вынуждал бы хвост держать трубой.
«О, сладкогласный раструб бёдер!..»
О, сладкогласный раструб бёдер!
О, груди в виде полных вёдер!
Вы – ясноглазая примета
для суеверного поэта.
О, циферблат зубов подспудный,
о стрелка языка секундна!
Кусаньем губ хотел солить я
твои мгновения соитья.
Засуетилась кровь в аортах,
готовя почву для аборта,
и бег дыханья твоего,
и стон от раны боевой
являлись первозданным действом,
отвергнутым святым семейством.
Не уподоблюсь, хоть умри я,
возвышенным мечтам. Не в счёт
святая девушка Мария,
что первенца внутри несёт.
«Живёшь и не знаешь, что счастлив…»
Живёшь и не знаешь, что счастлив,
и осени вторишь нытьём.
Науке любви научась ли
иль просто поверив – адьё!
Давайте без стрел и без яблок,
а лучше всего и без слов,
и так уже сердце, как зяблик,
трепещет при виде трусов.
Хотите – в одежде покойтесь
и путайте, пряча лобок,
священное действие «койтус»
и подлое слово «любовь».
Все ваши потуги на похоть,
все ваши старанья страдать
во мне вызывают лишь хохот
и жажду – с Земли вас стирать.
До времени скомкав желанья,
сжигаю гнилые мосты…
Ненастные дни ожиданья,
погожие дни суеты.
«Я думал, связь – нерасторжима…»
Я думал, связь – нерасторжима:
так ликовала. Глядь – двулика.
Твоей неверности улика
одна, но неопровержима.
Кто слил отравленное семя
в твой плодородный перегной?
С последующими со всеми
я пожинаю перелой.
А сколько было слов о духе,
о нравственности, наконец,
и я внимал им, как юнец
внимает исповедям шлюхи.
Я понял, верность для людей
недостижима, как бессмертье.
А я-то мнил, прелюбодей,
что я единственный на свете.
Но я – трагический поэт,
раз не пою надежду вновь,
и как легко, что веры нет
ни в ненависть и ни в любовь.
Из книги «После прошлого»
1982
«Я знал, что без тебя мне не прожить…»
Я знал, что без тебя мне не прожить
безбедно. Впрочем, и с тобою тоже.
И если жизнь всегда так на себя похожа,
то что же делать нам, живущим в ней? Тужить.
Не ты, как говорил я, так другая.
За руль сигая, за столом рыгая,
разлиберализирована в пух
и прах – дезодорант из паха прёт – не женский дух.
Голодным взглядом жря махру марихуаны,
она свернёт усердно самокрутку,
затянется и передаст ублюдку,
усевшемуся на пол. Он, карманы
пустые наполняя кулачками,
побесится на мир капитализма
и дальше передаст окурок. Клизма
для переда, вибратор да цветы пучками,
журнальчик голенький – владения девицы,
теологический берущей факультет.
И хочется всему мне удивиться,
но удивленья почему-то нет.
Я с ними на пол сел, но ниже не пойду.
И столько стен меж нами, возведённых
в ранг вездесущности, что даже их котёнок,
за хвост себя кусив, сулит беду.
«Никто приблизиться не смеет…»
Никто приблизиться не смеет —
настолько чужд, настолько чушь
мне омерзительна, что семя
моё для женщины – не куш.
Оно сливалось, как помои,
в отверстия ничтожных баб.
А я мечтал, само собою,
красавице поставить кляп.
Ничто меня не занимало,
лишь только баснословный миг,
которого мне было мало,
когда поставлен к стенке книг.
Они – пропитанные кровью
великих авторов мечты —
стояли выше суесловья
и выше похоти почти.
Реальность, как всегда, старалась
продемонстрировать ничто,
и память обо мне стиралась,
и становился я мечтой.
И вот я превратился в книгу,
фантазии к себе маня,
и женщина ласкает фигу,
другой рукой открыв меня.
«Стареет морда, и морщины…»
Стареет морда, и морщины
поверхность исполосовали.
Роятся новые мужчины
и конкурируют словами,
мне непонятными. Девицы
шлют благовонь дезодоранта.
Чтоб черенками к ним привиться,
их аклимают в «Эльдорадо».
Их взгляд в комфорте раскалится —
и вот уже горячий кукиш.
Никак не прочитать в их лицах,
что за деньгу любовь не купишь.
Готовность их со всем стерпеться,
ну, а как следствие – слюбиться,
приводит в действие не сердце,
а лишь желание крепиться.
Года летят в самозабвенье,
и, в ожидании удачи,
лишь пресловутые мгновенья
нас от отчаянья утащат.
«Рефлекторная нежность оргазма…»
Рефлекторная нежность оргазма
подкупала своим непритворством.
О, мгновенный и суетный праздник,
освящённый телесным проворством.
Если ты неспособен продлиться,
то почаще тогда повторяйся,
чтобы гордость блаженства на лицах
возвышала над горестной расой,
чтобы поиски целей и смыслов
наконец-то себя осознали,
чтобы надвое вновь не разъяли
этот мир, что нам в жизни приснился.
«Не попользоваться миром одному…»
Не попользоваться миром одному,
без тебя, любой, что телу по душе, —
вполовину мир прекрасен потому,
вдвое грустен он поэтому уже.
Ты была. Теперь не ты, а пустота.
Вспоминаю я лицо твоё с трудом.
Но тобою обрамлённая пизда
для мечты моей – гостеприимный дом.
Сколько было. А теперь лишь ничего
окружает и горланит ни о чём.
Изумительный изъян был речевой,
но и он вдруг оказался трепачом.
Что осталось? Неужели только то,
что прошло. А то, что будет, – не придёт?
Уж не знаю, и откликнется ли кто
на меня. Я не «про это», я – про то.
«Мне ни холодно, ни жарко…»
Мне ни холодно, ни жарко —
мне противно
с вами по музею шаркать,
зреть картины.
Вам – до лампочки искусство,
мне – до фени.
Бабий рот – вот это вкусно,
но мгновенье.
Эстетическая похоть
неуёмна,
вот идёт по залу кроха
с задом томным.
Ножки так невинно крошит
по паркету,
будто между ничегоше —
ньки и нету.
«Приблизительно исполнилось желанье…»
Приблизительно исполнилось желанье,
но от приблизительности – тошно.
Мы резинку пламенно жевали,
в поцелуе пламенея тоже.
Вот и есть влагалище пустое,
ждущее меня, пуская слюни.
Но единство – дело непростое,
мало ль кто куда чего засунет.
Да и снизойди оно – недолго
прогостит и бросит на съеденье
одиночеству, которое не только
вмиг тебя раскусит, но разденет.
И тогда – нагой и беззащитный,
и прикрытый лишь прозрачным слоем
теплоты живой – я молвлю злое
слово, кое бытия зачинщик.
«Второй новый год без тебя…»
Второй новый год без тебя,
а это ведь только начало годов
без тебя. Повстречала и ты
целых два, поступя
разумно, своё отмечтав
o счастии нашем несчастном,
и воспоминаньем нечастым
проймёшься, с другими мыча.
Пишу о тебе, как всегда.
Мечта несвершённая тлеет.
И баба мне тело лелеет не
там, и не так, и не та.
Любовью же не запастись,
хоть спать бы с красавицей спящей —
пропавшею, а не пропащей,
казалась бы жизнь позади.
Но время живёт впереди,
иду, норовя оглянуться,
и чую лишь чувства в груди,
которые в правде клянутся.
«Я тебя исправно вспоминаю…»
Я тебя исправно вспоминаю.
Сколько женщин впредь ни поменяю,
а тебя мне не искоренить.
Понял я: разлука – не спасенье.
Как напрасны были опасенья,
что былое мне не сохранить.
Память так старательна на службе —
помнит всё, что нужно и не нужно,
а тебя – так с головы до ног:
с головы, в которой бездна мозга,
и до ног, меж коих бездну можно
отыскать. А я уж точно мог.
Мы живём в разлуке очень прочной —
даже солнце для меня заочно,
если для тебя оно – в очах.
Таково меж нами расстоянье,
что твоё ночное раздеванье
не произойдёт в моих ночах.
По земной дуге меж нами сотни
тысяч миль – длиннее всех бессонниц.
Кто б сквозь Землю тропку устремил?
Только смерть окажет нам услугу:
мы тогда приблизимся друг к другу
по прямой – на глубину могил.
«Как будто не было меж нами ничего…»
Как будто не было меж нами ничего,
как будто не были мы существом двуполым.
В твоём влагалище, как в ране ножевой,
копилась кровь. И думал я – доколем.
Твоею кровью я всё тело обагрил,
ты умирала от великих ощущений,
все впадины твои и все бугры
сравнять хотел в объятиях священных.
И вот меж нами спят слои одежд,
пространство нравственности, паралич приличий,
и, дрессированно входя в людской манеж,
два тела наших смотрятся двуличьем.
«Я знаю, что ответишь ты, хоть что спрошу…»
Я знаю, что ответишь ты,
хоть что спрошу – не знаю.
На коже след от красоты:
вся от морщин – резная.
Ты где-то там, пережевав
остатки поцелуя,
ждёшь продолжения забав,
у зеркала гарцуя.
И кто бы ни был наверху,
или внизу, иль сбоку,
признаешься, как на духу,
что я внутри глубоко.
И я тебя легко пойму,
на противоположной
стране Земли. Стихом пальну,
живя надеждой ложной.
Я тоже, с разными срастясь
на крупные секунды,
тобой воспитываю страсть,
чтоб ей не стать паскудной.
«Это больше, чем чувство, это наша судьба…»
Это больше, чем чувство,
это наша судьба.
А вокруг нас – паскудство
и людей голытьба.
Мы старались, тянулись
к ощущениям, ввысь,
головой саданулись,
но сердцами слились.
Нашу жизнь в протоплазме
мы размножить вольны,
так серьёзны в оргазме
и на миг влюблены.
Но и миг размножался,
нашу жизнь продлевал,
только зря разбежался
и в огонь подливал.
Мы попались в разлуку,
что отшибла мозги,
и не слышно ни звука,
и не видно ни зги.
«Я нашу встречу представляю…»
Я нашу встречу представляю,
как я себя в тебя вставляю,
и всё так точно совпадает,
и наслажденье не спадает.
И ты лежишь, раскинув ноги,
и больше мы не одиноки,
и каждый вздох, движенье снова
нам очевидны с полуслова.
Глаза от ласк не опустели,
мы будем обсуждать пастели,
тобою созданные ночью, —
во мраке вдохновенье прочно.
Ты засыпала на рассвете,
когда я просыпался. Это
меня теперь-то не рассердит,
а раньше думал – песня спета.
Теперь мне всё в тебе прекрасно,
о, как всесильно расстоянье,
расторгнувшее нас напрасно,
ведь мы остались россияне.
Вот мы проходим по проспекту,
а вот проходим по деревне,
и нету к нам ни в ком респекту,
и посылают нас к едрене…
Мы укрываемся друг другом
от неприветливого мира,
и наш огонь, сомкнувшись кругом,
сжигает нас во славу пира.
«Когда ты вспомнишь…»
Когда ты вспомнишь (если вспомнишь) обо мне,
в креплёном будешь путешествовать вине,
кремпленом, вышедшим из моды, наготу
задёргивать тебе уже невмоготу,
лицом, краплённым пятнами огня,
ты передёргивать училась без меня.
И ты, теперь инвариантная к самцам,
подпустишь их к своим худым сосцам,
чтобы сотряс ребристый твой каркас
математически отчётливый оргазм.
И вот тогда его стальная вспышка
дно осветит у памяти-кубышки,
и ты, с глазами, слипшимися в страсти,
представишь, что со мной скрестилась на матрасе,
и веру в вечную любовь ты тем упрочишь,
коль от фантазии такой ты снова кончишь.
Из книги «По обе стороны оргазма»
1988
«Мы пришли к согласию спонтанно…»
Мы пришли к согласию спонтанно,
без справок о месте работы и отчестве,
и перекинули мост понтонный
через реку одиночества.
Я ослом оказался меж снопами грудей,
мря от голода, не знал, к какой прильнуть.
А глаза сосков умоляли: «Будь грубей!
Руки, не кончайте на нас свой путь!»
Я бёдер её вращал полушария,
горячие полюса искал на глобусе.
И действительно, руки по телу шарили,
как при обыске.
А после любви друг с друга стаскивали,
но, чтоб сила не убегала,
извергалось семя шампанского
во влагалище бокала.
И снова – догола —
верхи и низы.
В груди-колокола
бил мой язык…
Опять встаёт вопрос,
лордовский и мужицкий,
он предельно прост:
с кем размножиться?!
1966
«Пить хочу! Подхожу к крану…»
Пить хочу! Подхожу к крану
и наливаю в стакан воды.
Она не превращается в лёд, прежде чем в меня кануть,
не испаряется, видя, что я на неё имею виды.
Вода сделана для питья, и она не против,
и жажда зажжётся и снова остынет,
и я радуюсь, что бог мне жизнь не испортил,
заставив родиться где-то в пустыне.
Но жажды бывают разных сортов,
и водой не зальёшь огонь их,
и, только срывая губы со ртов,
можно их довести до агоний.
Рыщут с кошельками – жирными и дистрофиками,
а их с деланным безразличьем, дрожа, ждут.
И ты, пиит, не строфы копи —
в них не утопишь жажду.
И бродит по улице масса,
в руках, вместо милой девки,
трепещет знаменем мясо
на стройном скелете-древке.
1966
«Радость к жизни не придаётся…»
Радость к жизни не придаётся,
надо зубами её вырывать.
Если любовь не продаётся,
её приходится воровать.
Я – вор, оглядывающийся по сторонам,
ту ищу, что плохо лежит,
плохо – то есть одна,
одна – то есть ждущая лжи.
Конечно, лжи, а то кто ж без неё
решится расстаться с одиночеством,
кто площадь свою отдаст внаём
без слов на «л» иль посулов почестей?
Нет чтоб признаться обоюдно: мы голодны,
давайте друг друга поедим мы,
начнём с губ – с места голого,
и, раздевшись, продолжим пир-поединок.
…Солнце, глаза фонарей выколи,
светопредставление начинай,
а то мы почему-то привыкли
лишь в мраке друг другом тела начинять.
Вот солнце ухватилось за край земли
и подтягивается на лучах всё выше и выше…
А у неё во сне волосы глаза замели,
когда я на улицу тихо вышел.
Шокирует желаний запах,
зверьё смердит из их истока.
…Мы солнце вытолкали в запад,
чтобы встречать его с востока.
1966
«Среди волшебных сладких блюд…»
Среди волшебных сладких блюд,
что мы вкушаем только миги,
я мякоть женскую люблю
и верную премудрость книги.
Страницы ль книге разведу
иль тело женщины раскрою —
дрожу. Прожил бы разве тут
без них – без мысли и без крови?
Они везде. И счастлив тем,
что я узнал средь декораций
o том, что в жизни мало тем и
только много вариаций.
1968
«Чувства назрели. Трепет ноздрей…»
Чувства назрели. Трепет ноздрей.
Рот для поцелуя вскрылся.
Вскрик – будто бы у дверей
вдруг пробежала крыса.
Руки сорвали тряпья кожуру,
тело взошло над мраком ночи,
глазами за обе щёки жру
деликатесы сочные.
Грудь до отказа наполнена мясом,
всё молоко было скормлено дочери.
Любой бы мечтал заплатить в кассу
и выстоять длинную очередь.
Как ловят ушами любой звук,
вот-вот ожидая канонаду сраженья,
так она, накинув на меня сеть рук,
ловила бёдрами моё движенье.
Мы нагнетали друг в друга счастье,
чтоб бёдра её захлебнулись и стихли.
Маятник так, безустанно качаясь,
боя часов добивается лихо.
И наши куранты готовились к бою.
Теперь хоть всё истребится пусть,
суть несётся на нас с тобою.
Секунда – и нас сотрясает пульс.
Потом вылезали друг из друга
и мыслями шли своей дорогой.
Но снова я нёсся в тебя, упругий,
и в стороны разбегались ноги.
1968
«Устал от женщины. Сижу…»
Устал от женщины. Сижу,
ворочаю глазами.
Весь вечер в мысли просажу
я, козыряя дамой.
Всегда бы так – нырнув на дно,
где счастье тихо плещет,
всё время думать об одном,
но после разных женщин.
1968
«В стране оргазма населенья нет…»
В стране оргазма населенья нет,
там только есть мгновенные туристы,
и на любой вопрос в неё плывёт ответ —
ведь там запрятана у правды пристань.
Оргазм хранят в тиши, в тепле, впотьмах,
пытаясь оградить его от дел священных,
пусть голые тела в картинах и стихах,
пусть в музыке развратные крещендо —
но только пусть рабочий на посту
несёт достойно трудовую вахту.
А он мечтает: «Вахту донесу,
приду домой, поддам и бабу трахну».
1968
«Прекрасно спать в горячем теле…»
Прекрасно спать в горячем теле,
запутавшись средь рук и ног,
и видеть, что на самом деле
достичь желаемого смог.
И луч звезды в окно свисает,
пронзив колечки у висков.
Пусть надо мной во тьме сияет
созвездие её сосков.
1969
«Чуть сыт – уже я не поэт…»
Чуть сыт – уже я не поэт,
чуть голоден – я гений,
и на любой вопрос ответ
мне мнится эрогенным.
И спросит женщина в соку:
«Зачем стучишься в двери?»
И вот, пока я не солгу,
она мне не поверит.
Чтоб повторенья запивать
переживаньем кровным,
мы научились забывать,
чтоб всё казалось новым.
1969
Majores Dei
Pubis
Нет, не мираж, а истинный оазис
в награду получил мой дерзкий взгляд,
искавший не средь Африк или Азий,
а средь пустынных тел колодца клад.
Так в детстве, помню, тайно пронесёшь
в оазис взор (а только это зримо),
и как ни дивно зрелище, но всё ж
с предчувствиями не соизмеримо.
План клада лишь со временем созрел,
я стрелку в треугольнике узрел.
Clitoris
Бушующие заросли раскрыл
и на поверхности я клад увидел.
Лишь прикоснулся – слышу: трепет крыл
вспорхнувших ангелов в убогой свите
легенд и мифов, знаков и намёков
вмиг заглушился стоном Сатаны.
Бесцеремоннее б сломать не смог он
мужчин от женщин делящей стены.
Мне в женственности, в зарослях возросшей,
зачатки мужественности дороже.
Urethra
Бессилен запах благовонных мазей
пред запахом пугающе земным.
И в центре, где раскинулся оазис, —
сомнительный источник, но за ним,
совсем вплотную, столько есть услад,
что отвращенье исчезает сразу,
и втягивают ноздри аромат,
и от него мутится чистый разум.
Уже само соседство с Божеством
становится великим волшебством.
Labia Majora
Никчёмна нравственность, когда мокры
ресницы полудремлющего ока.
Двойное веко вышло из игры,
и жадный взгляд скрывать теперь нет проку.
Кого ж не допускали эти створки,
когда они от грёз или руки
приоткрывались в ожиданье оргий,
а не смыкались штурму вопреки?
И лишь тогда, когда им сладко спится,
распахнуты курчавые ресницы.
Labia Minora
Прикосновения к святым местам
не происходят без благоговенья,
тем более, когда они – уста,
ловящие подвижные мгновенья.
Не оскверню уста пренебреженьем.
Они молчат, но молчаливость их
есть знак согласья перед превращеньем
в простую плоть для радостей мирских.
Но чтобы радости острее стали,
кусочки плоти видятся устами.
Vagina
Взгляд отводить – кощунство, а не скромность,
когда во весь свой глаз глядит в тебя
открытый путь. Я от него не скроюсь —
он неминуем, как сама судьба.
Не длинный путь, но долгий – суета,
но, слава богу, без томленья духа.
Так вот куда в мечтах я улетал,
как только ритм любой касался слуха.
Бросаясь трепетно в ритмичный путь,
стремлюсь в него мелодию вплеснуть.
Cervix
Я предпочтенье зрелищу отдам,
но всё-таки вступаю в состязанье,
в котором я кладу конец трудам
по созерцанью – но для осязанья.
И наступает действенное время,
а взгляд – он недостаточно упруг.
Нащупав шею, взваливаю бремя,
чтоб задышала, оживая вдруг.
И это столь недолгое дыханье
есть жизни всплеск среди существованья.
Perineum
Лицо, душа, их красота – условность
на перепутье мнений и времён.
Красиво только то, что вечно в новость
для тех, кто удивленьем умудрён.
Но перепутье – действиям ущерб —
есть место восхитительных сомнений
перед двумя глазницами пещер.
Какую мне избрать для поселений?
Сомненье, что придумал Буридан,
не принесёт лишь сытому вреда.
Anus
Меня лишь суть влечёт, чья красота
уничтожает грубую брезгливость.
И если подступает краснота,
то не к щекам, забывшим про стыдливость.
Отсюда исторгается уродство,
но в плоти, всё исторгнувшей, пустой
с исторгнутым не обнаружишь сходства —
желанье наделяет красотой.
Взгляни с любовью, всем страстям в угоду,
и выход тотчас обернётся входом.
Nates
Безотносительна, ибо проста
признательность улыбки вертикальной
за необыкновенные места,
являющие грех маниакальный.
Блаженная улыбка задних мыслей
в отличие от прочих – на виду,
и драпировки, что над ней нависли,
на деле – у неё на поводу.
И первая – назад вперёдсмотрящий —
оазис предвещает, дух бодрящий.
Sancta Sanctorum
НЕТ, НЕ МИРАЖ, А ИСТИННЫЙ ОАЗИС
БУШУЮЩИЕ ЗАРОСЛИ РАСКРЫЛ.
БЕССИЛЕН ЗАПАХ БЛАГОВОННЫХ МАЗЕЙ,
НИКЧЁМНА НРАВСТВЕННОСТЬ, КОГДА МОКРЫ
ПРИКОСНОВЕНИЯ К СВЯТЫМ МЕСТАМ.
ВЗГЛЯД ОТВОДИТЬ – КОЩУНСТВО, А НЕ СКРОМНОСТЬ,
Я ПРЕДПОЧТЕНЬЕ ЗРЕЛИЩУ ОТДАМ.
ЛИЦО, ДУША, ИХ КРАСОТА – УСЛОВНОСТЬ,
МЕНЯ ЛИШЬ СУТЬ ВЛЕЧЁТ, ЧЬЯ КРАСОТА
БЕЗОТНОСИТЕЛЬНА, ИБО ПРОСТА.
1974
«Фирма находится рядом с фермой…»
Фирма находится рядом с фермой,
белые формы стоят в зелёном.
Я наполняюсь горячей спермой
со вкусом, как говорят, солёным.
Женщины служат на нашей фирме,
множество фурий, но есть и феи.
Вот подходит вплотную female —
оружье своё предложить в трофеи.
Взял без боя – родился в рубахе,
как говорят – неудобно даже.
Рядом ферма навозом пахнет,
естественным делая чудо наше.
1977
«В похоти солнце садится на ель…»
В похоти солнце садится на ель —
нет им запретов, отсель и досель —
ласки любые.
Люди ж уверены – это закат,
и с упоеньем о том говорят.
Люди – слепые.
Мухи влюбились легко, на лету.
Люди ж за страсть предаются суду
совести, чести.
Надо же, выдумали слова.
Слишком на месте у них голова —
плоть не на месте.
Я вам не дам избежать прямоты,
я вызываю вас из срамоты
на прикасанье,
чтобы не мысль потекла, а слюна…
Где там! Искусство зиждется на
иносказаньях.
1977
«Я думал, начнётся новая жизнь…»
Я думал, начнётся новая жизнь,
но только продолжилась старая.
Поди прозябающим там докажи,
что зябко на сём полушарии
во мне. А снаружи, конечно, жара,
плати и бери, что захочется.
И в женщине каждой сокрыта дыра,
в которой желание корчится.
И чтобы его от уродства спасти,
приходится лгать ей и подличать,
поскольку ведь так иль иначе пути
к постелям сползаются под вечер.
И похоти женской внимай, но не верь,
ведь тела горячего мало им —
им душу подай. Я уверен теперь,
что женщины созданы дьяволом.
1978
«Картины прошлого развешаны в душе…»
Картины прошлого развешаны в душе,
хожу, смотрю, как сердце умирает.
Все на лопатках женщины – туше,
но туши их мой раж не умеряют.
Мгновение довольства капнет, а потом
лишь по́том заливать путь к следующим мигам.
Когда же наконец объятие-питон
сжимает существо – то мы зовём интригой
наичестнейшее движение души.
И, задыхаясь в тесноте соитья,
с готовностью себя опустошим,
всё бытие меняя на событье.
1978
«Кто радует тело твоё?…»
Кто радует тело твоё?
Меня ль, отдаваясь оргазму,
из памяти вызовешь сразу,
чтоб страсть обострить? И живьём
заглотишь, лишь только захлещут,
всех живчиков. Се – человек.
Идём сквозь мужчин и сквозь женщин,
чтоб верно обняться навек.
1978
«Для кого, скажи, ты ноги раздвигаешь?…»
Для кого, скажи, ты ноги раздвигаешь?
Часто ли? Успешно ль
с ним оргазма (или с ними) достигаешь?
Днём? Во тьме кромешной?
Так ли он (они), скажи, живут в восторге,
как и я, от бёдер,
от таких твоих, пропахших чудом оргий?
Так ли сразу бодр
он становится, как только их раскроет —
троицу отверстий?
Только ль от святого духа слизи, крови
ждёт благие вести?
Так же ль он всегда горит припасть к истоку,
где уст устье рядом?
Если нет – тогда они (иль он) забавны только —
не любимы. Правда?
1978
«Приличья, играя на нервах…»
Приличья, играя на нервах,
играют на нравы.
Гуляют красивые стервы,
уродок оравы,
грудями и бёдрами машут,
сокрыв сердцевину,
и красками рожицы мажут,
и пахнут невинно,
и требуют, ждут, предвкушают
вниманье, почтенье,
и похоть свою придушают
до нравоученья,
мол, счастье не в мелкости ебли
(их глубь привлекает).
Но вся глубина их издревле
не глубже влагалищ.
1978
«Она умела приурочить свой оргазм…»
Она умела приурочить свой оргазм
к моменту моего семяпусканья.
Я тоже был на многое горазд,
но это вовсе не для описанья.
Двуликий анус выгоняет вон
в пищеваренье низкое участье,
когда мой палец пожимает он
свидетельством достигнутого счастья.
Моей задачей было ей помочь,
конечно, о себе не забывая,
считать, как много раз разбудит ночь
она, от наслажденья завывая.
1979
«Отношение к жизни менялось…»
Отношение к жизни менялось,
только жизнь не менялась совсем,
и судьба леденяще смеялась,
что сосулькой на бабах висел.
Я желаю всем бабам оргазма
и стремлюсь, чтобы сбылись мечты
о таком продвиженье к маразму,
где не жгут, а разводят мосты.
Чтобы страсть распростёртого тела
не сходила с годами с лица,
чтобы каждая задом вертела,
подгоняя начало конца.
1979
«Слова веского не сказать…»
Слова веского не сказать,
видя, как груди кругом подвесками где —
то под шеей сверкают – взять
их так охота, что хоть невестами
их назовёшь, и, вступая в брак,
на колени пред бёдрами – бряк.
Запах сочится сквозь белый ажур,
сердце настраивая в мажор.
Я – твой жених, я – твой ухажёр,
хочешь, я страстью тебя ухожу?
«Да», – говорит мне, шмотки задрав.
Верю, продлится любовь до утра.
1979
«Традиции любви восходят к наслажденью…»
Традиции любви восходят к наслажденью,
которого во мне в помине нет.
В камине языки взвывают к всесожженью,
и близок мне их пламенный совет.
Гори огнём общественная польза,
построенная на моих костях.
Уж лучше мне меж ног богини ползать,
из кожи вылезая на устах.
И вылизав остатки поцелуев,
по целой вечности – стаканчик яда вдарь.
Устал от времени – взял женщину любую,
коль не беременна – твой верный календарь.
И с кем угодно спящую красавицу
одним лишь поцелуем не пронять.
Она от ласк любых легко оправится,
чтоб подлое решение принять.
1979
«Нас было восемь пар…»
Нас было восемь пар
в костюмах Рая.
Был откупорен бар,
и страсть, сгорая,
стонала и текла,
возвратно поступала,
и общие тела
валялись как попало.
Ты отдавалась им,
меня целуя,
я, жадностью томим,
напропалую
все силы отдавал
и той, и этой,
и третью раздевал,
с уже раздетой.
1980
«Бог отводит от меня любовь…»
Бог отводит от меня любовь,
словно это меч карающий.
Там, где мельтешение полов,
взгляд горящий, жгучий, несгорающий.
Тело размягчается теплом,
но не для того, чтоб с духом слиться.
Отразится в скромных женских лицах
бёдер беззастенчивый апломб.
1980
«Живя поодаль от людей…»
Живя поодаль от людей,
таких по сути безнадёжных,
я среди бёдер и грудей
пытался скрыться безодёжных.
Я так немногого хотел,
судьба ж всучала слишком много,
я находил мечтам предел,
где бёдра расщеплялись в ноги.
Я сторонился высоты,
в которой виделось такое,
что даже знаки красоты
бессмысленной текли рекою.
Твоё нарядное лицо
в тех водах иногда мелькало.
В тебя нырял я молодцом,
но ты сквозь пальцы протекала.
И дважды я не мог войти
ни в ту же реку, ни в объятья.
И ты глядела из воды
без сожаленья и без платья.
1981
«Вижу я самок голодных и ладных…»
Вижу я самок голодных и ладных —
будь им неладно – не прикоснуться.
Я же в желанье громоздком, как в латах,
вовсе не рыцарь, с женщиной куцей
совокупляюсь. Мир вне дивана видится в
красках, а ты – чёрно-белой.
В теле горячем лежу, как в нирване,
но петухом моё сердце пропело:
«Вот ты и продал божественный трепет,
разум его не впервой распинает,
ты у привычки теперь на потребе —
кончилась жизнь твоя разбитная,
стала разбитая», – так моё сердце
вдруг кукарекнуло снова и снова.
Мне, урождённому питерцу, слово
это пророчило ключик от дверцы
Рая, но прежде – мученья деяний
ждали меня на дороге к погосту.
Боже, я ждал от тебя подаяний,
страсти твоей неудачный апостол.
«Член опять поднимает голову…»
Член опять поднимает голову,
ты на это разводишь ногами.
Взгляд тяжёлый, подобно олову,
в веки тонкие, будто пергамент,
завернёшь – но в подлобье закатится.
И лобок, сухостоем заросший,
под которым подушка загадится,
мне увидится страшно хорошим.
И поводьями жилы натянутся
на губами запятнанной шее.
Ничего от любви не останется —
лишь на миг мы казались нужнее.
На лице различив безразличие
утолённой и мокренькой спеси,
покидая условья тепличные,
снова голову член повесил.
«Оказалось-то, что я не ловец…»
Оказалось-то, что я не ловец,
так как зверь-то на меня не бежит.
Кто же я тогда? Наверно, певец,
но который не поёт, а брюзжит.
Ты рычишь со мной в постели, как зверь,
но замужество ты хочешь в улов,
и любому открывается дверь,
ведь пароль не из объятий – из слов.
И тебе в самцов глазами пулять,
озверевших от влагалища, знать.
Кто же ты тогда? Обычная блядь,
но не смеющая цену назвать.
«В России бы давно перееблись…»
В России бы давно перееблись,
а здесь сидят, посасывают пиво,
меж сжатых ног удерживая слизь,
которую б увидеть так красиво.
Они всю ночь про жизнь проговорят,
накурятся живой марихуаны,
но всё ж не смогут брешь проковырять
там, где штанины сходятся нахально.
Так, в бёдрах накопив сто тысяч вольт,
случится то, что нам давно известно —
поедут в магазин и купят «кольт»,
а если подешевле – «смит-и-вессон».
«Мне с женщинами нравится молчать…»
Мне с женщинами нравится молчать,
верней, производить общенье молча,
а то словес обильная моча
желанье заливает что есть мочи.
Но им бы только дать поговорить,
им разговор не кажется развратом.
Со мной в кровати просят их покрыть
не только телом, но ещё и матом.
«Любовь за чтеньем книг в кровати…»
Любовь за чтеньем книг в кровати,
за слушанием Паваротти.
Но всё одно – рассказ кровавый
в крутом телесном повороте.
Земля. Америка. Живое
желанье быть, и быть бы живу.
Есть отопленье паровое,
пинает зиму в хвост и в гриву.
Со мною рядом дева с книгой
напоминает тело юга,
и скоро наслаждений клика
ворвётся в мелкий шрифт досуга.
Сосок глядит из-под одьяла,
и фимиам пизды повеял,
средь свалки наших одеяний
объятиям трусов поверил.
«Так знай же, ты присутствуешь ещё…»
Так знай же, ты присутствуешь ещё
в моих ночах. И несмотря на время,
я чую запах губ и впалость щёк,
которые засасывали семя.
Любая ласка, если длилась, то
всесильно доводила до оргазма.
Без пуговицы, рваное пальто
твоё рождало стыд и зло сарказма.
Я знаю, ты бы в оргии была
незаменима для совместных действий.
Но ты была и в семени сплыла,
ни слуха нет, ни духа, ни известий.
Одно перечисленье городов,
что так и не смогли меня заставить
забыть тебя, – внушительнее слов
любовных, что могла бы ты представить.
«Я всю жизнь бежал от жизни…»
Я всю жизнь бежал от жизни —
жаждал инобытия.
Бытие в иной отчизне
не давало забытья.
Я бежал в стихи и прозу,
в запредельную страну,
в мелодическую позу
встав, щипал одну струну.
Получалось песнопенье
о прославленной пизде,
от которой упоенье
растекается везде.
Вот как выглядит прекрасно
это инобытиё,
значит, вовсе не напрасно
я от жизни утаён.
«Я искусство в рот ебал…»
Я искусство в рот ебал —
сучья сублимация.
Раскрывай-ка свой оскал —
неча проливаться ей.
Я не чую в нём души,
но души не чаю.
Свет над телом не туши —
я пизду встречаю!
«Мечте не пережить оргазма…»
Мечте не пережить оргазма,
но возродиться ей дано.
Она лишь крепче раз от раза,
как долгожданное вино.
От каждой смерти оправляясь,
она становится сильней.
И я уже не испугаюсь
конца, идущего за ней.
«Чтоб никто не смел будить…»
Чтоб никто не смел будить,
кроме солнца и птиц,
чтоб никто не смел судить,
кроме добрых девиц.
Чтобы мысли никогда
не забыли мечты,
чтобы каждая пизда
убивала почти.
«Мне нужен не оргазм, а буйная мечта…»
Мне нужен не оргазм, а буйная мечта,
которую оргазм утихомирит.
Разъятая пизда, горячая моча
мой заливает хуй, скользящий в жарком жире.
Теперь в тебе светло, и ты на стон готова,
и, то вобрав в себя, то выпятив живот,
ты наш роман творишь, не говоря ни слова,
и ногопись в огонь, кончая, бросишь снова,
но не сгорит она, а лишь огонь прибьёт.
Пройдут недолговечные минуты,
и ты опять, ногами раздвоясь
и на меня пахнув извечной тайной смутой,
всесильно призовёшь продолжить нашу связь.
«Есть женщины, которые кричат…»
Есть женщины, которые кричат
во время ебли.
Есть женщины, которые молчат,
хоть спазмы крепли.
Они теперь свободны. Оголять
промежность, груди
позволено. К ней подступаешь – глядь,
уж мозги крутит.
Они теперь мужают. На мужчин
не бочку катят
с вином иль пивом, а берут почин
и еблю гадят.
Но все они, в себя хуи вобрав,
напрягшись, скорчась,
вдруг признаются – тот мужчина прав,
кто даст им кончить.
«Ты явишься мне с того света…»
Ты явишься мне с того света,
всё та же любовь во плоти.
И я не послушал совета
«людей размножай и плоди».
Я, верующий в наслажденье,
молился Богине Пизде,
общественное окруженье
я быстро оставил в хвосте.
И вот на прямую свободы
я вышел – о, как я бежал!
И не было слаще работы,
когда я тебя обнажал.
«Можешь на пизду смотреть не жмурясь?…»
Можешь на пизду смотреть не жмурясь?
На сокровище, что солнца ярче?
Не с глазами женскими амурясь,
а лишь с оком Божьим, не иначе.
И когда от женщины я слышу
о глазах глубоких, взглядах ясных,
мне тогда не до четверостиший,
я – на четвереньки их, глазастых.
«Отпускаю мыслей повода…»
Отпускаю мыслей повода,
и они, пощипывая травку,
движутся туда, где спит вода,
в озеро свернувшись. На поправку
мысли приболевшие пошли —
ночью пережили кризис жанра.
Покупал я радость за башли —
в Индии свирепствовала Тантра.
А когда нагрянул я в Париж,
юные, ну прямо из детсада,
проститутки выросли до крыш
на харчах учителя де Сада.
Властные зелёные рубли,
что зовутся долларом, и франки
добывали женщин ой-люли,
о-ля-ля! – их сладенькие ранки
мышцами любви окружены,
жаждущими спазмочкам предаться.
Самочкам не семечки нужны,
а мечта повыгодней продаться.
Я унёс за горы, за леса —
и располовинилась Джульетта,
ранку до конвульсий зализал,
потому что спали мы валетом.
Но не та мамзель, что В. Шекспир
наделил бессмысленным Ромео,
а Джульетта, званная на пир
М. де Садом из «альфа-ромео».
Кончили, вздохнули, расплелись,
выжатые соки обоняли.
Мысли позади страстей плелись,
а теперь легко их обогнали.
«Твоя пизда пунцовая кричала…»
Твоя пизда пунцовая кричала
o помощи – о твердотелом пальце,
и бились яйца у её причала,
а матки материк неандертальцем
был заселён. Вулканы изверженье
вынашивали – и копилась лава.
Сработали в огне самосожженья
пизды капкан и ног твоих облава.
Переведя дыханье, наследив
из кратера, зажав пизду в походке,
ты шествуешь среди подобных див,
сияющая, словно от бархотки.
И в маске из косметики и жестов,
как будто и не помня о пизде,
ты чуешь, как её огонь божествен
и как его мы чувствуем везде.
«Жизнь, от которой остатки сладки…»
Жизнь, от которой остатки сладки —
хуй и пизда скользящей посадки,
когда случаются неполадки:
сухость как причина усадки.
Косули касались нас, и касатки
сопрягались с косым в палатке.
Падшие ниц, на оргазмы падки,
патокой потекли осадки,
в стороны раздвигались складки,
и, отстонав, собирались спатки,
из почвы спины торчали лопатки,
недавно объятья копавшие. Ватки
впитали выделенное в припадке
страсти, играющей с нами в прятки.
1988
«Тишина тишину нарушает…»
Тишина тишину нарушает
и в ушах тишиною звенит.
Сколько звуков ещё нарожает
переполненный солнцем зенит?
Это было в траве и с тобою,
было жарко и скользко вдвоём,
муравьи пробирались гурьбою,
ощущая в тебе водоём.
Ты сочилась, а я собирался,
но не раньше, чем ты возгласишь,
что твой пыл до вершины добрался,
и вот-вот ты с неё заскользишь.
Нет жужжанья, гуденья, галденья,
вся природа опустошена —
предо мною пизды загляденье
и восторженная тишина.
«И пылкое признание в любви…»
И пылкое признание в любви
я произнёс по порученью хуя,
потом его я густо послюнил,
и в женщину согласную впихнул я.
Она ему навстречу подалась,
моя слюна была уже излишней,
поскольку смазка из неё лилась —
как языком, она всю сухость слижет.
Её язык меня огнём корит,
пускает слюни, мечется, играет
и мне о наслажденьи говорит,
которое горит, но не сгорает.
«На пороге пизды хуй топтался…»
На пороге пизды хуй топтался
и стеснялся войти в глубину.
А пизда зазывала: «Питайся
и ночуй у меня – ты в плену
не окажешься в силу оргазма,
он не может тянуться, как плен,
лишь отпустит последняя спазма,
ты – свободен, желание – тлен.
А вот я понесу, заневолюсь,
для меня всё начнётся с конца,
и твой живчик в пизде, словно волос,
мне натрёт раздраженье мальца,
он мальком будет рваться наружу
испытать у соития суть.
Я свободу твою не нарушу,
залезай, чтоб мне счастья хлебнуть».
Ну, а хуй лишь головкой качает,
он ведь кончил уже восемь раз.
Он уже на пизду не серчает,
что ломалась сперва напоказ.
«Так я в жопу тебя и не…»
Так я в жопу тебя и не выеб,
хоть готовился к этому хуй,
и качалась головка на вые,
глубину отмечая, как буй.
От былого радения анус,
в силе спазм – виртуоз и герой,
заболел, и ему я не глянусь,
ведь горой за него – геморрой.
Что ж, придётся к пизде обращаться,
что всегда выручала меня
из беды, одиночества, счастья,
хоть с соседкой я ей изменял.
«Живу от оргазма к оргазму…»
Живу от оргазма к оргазму,
а всё, что промеж – между ног.
Названия к жизни-рассказу
я долго придумать не мог.
Но вот, перебравшись за сорок,
разверзлись в молитве уста,
когда в основанье подпорок
лежит, я увидел, пизда.
И так как она в основанье,
то груз всей постройки – на ней.
Общественным голо сованьем —
со света сживать, где темней.
Стращали пизду остракизмом,
устроили сути разнос.
Я понял название жизни
и громко его произнёс.
«Придёт оргазм и всё расскажет…»
Придёт оргазм и всё расскажет,
и ничего не утаит.
Пизды расхлёбывая кашу,
хуй перед ней не устоит.
Ей, необъятной и бездонной,
мечты не удовлетворить.
В другую рвётся хуй бездомный,
с безумной жаждою творить.
Но, отстрелявшись, он свернётся
калачиком и в ней уснёт.
А ей не спится, ей неймётся,
пока она не понесёт.
«Жизнь – де жа ву…»
Жизнь – де жа ву.
Вот одну доживу,
и другая начнётся,
где любовным начёсом
наслажденье стоит,
ничего не таит —
вся душа нараспашку.
Но родилась в рубашке,
и рубашка скрывает,
сдобных пизд караваи —
я их ем. У начинки
аромат нарочитый.
«Я шёл всегда в хвосте у самок…»
Я шёл всегда в хвосте у самок,
вернее, под хвостом,
где романтичнее, чем замок,
пизда горит кустом.
Мне на неё не надышаться,
на ненаглядную,
не насмотреться. Не дождаться,
когда в ней засную,
засунув и заснув с ней вместе,
в кошмаре диком спазм.
Спас на крови не спас невесту,
а хуй кровавый – спас.
«Оргазм как средство от бессонницы…»
Оргазм как средство от бессонницы
я обожал употреблять,
когда мне становилось совестно,
что не уходит утром блядь.
Да, я хотел её бессчётное
количество прекрасных раз,
и место между ног почётное
сверкало ярко, как алмаз.
И член мой, как алмаз по твёрдости,
доказывал свою любовь
к великой женской распростёртости,
где цвет не розов, а лилов
от напряженья перед возгласом
при узнавании толчка,
что сотрясает даже волосы
вокруг победного очка.
«Мужчина после семяизверженья…»
Мужчина после семяизверженья
для женщин интерес не представлял,
и в жажде продолженья наслажденья
их взгляд к ещё голодным приставал.
Они их за эрекцию хватали
и направляли остриё в себя,
и от блаженства в небесах летали,
точнее, бёдра в небеса метали,
кончая же – ходили
под себя.
«Занимает время найти пизду…»
Занимает время найти пизду,
занимаю деньги, чтоб сократить
время, что не сорвать, как узду,
а лишь можно за скоротечность корить.
Вот она распахнулась, как ворота,
из неё пахнуло моей мечтой,
но мешает мне синяя борода,
хоть цвет и не виден порой ночной.
Я её языком от губ отвожу,
и, как шарик ртути, ловлю похотни́к,
так, сдвуноженную, я её развяжу,
и она поскачет туда, где родной родник
отмывает краску, смывает следы
безрассудства надежды, ртутных паров,
где оказывается одним из даров,
что не сини волосы, а седы.
1988
«Запасаются мужья пиздой…»
Запасаются мужья пиздой,
чтобы от желанья не свихнуться.
Путеводной светится звездой,
но не подниматься, а согнуться
к ней необходимо, чтоб достичь.
Звёздный свет её – ярчайший запах:
кончила, ушла на задних лапах —
дух же всё стоит. И выдал спич
мозг мой, раскрывая переплёт
памяти о том, что есть былое.
Между лап передних сердце бьёт
слабую надежду о покое.
1988
«Нет ничего прекрасней ебли…»
Нет ничего прекрасней ебли,
когда два тела, словно стебли,
сплелись, срослись, забыв о смерти,
и хуй, земной подобный тверди,
в пизду, подобную пространству,
летит, творя по-божьи страстно,
и суть библейского творенья
подчинена эффекту тренья.
«Всё обойдётся. Но без тебя…»
Всё обойдётся. Но без тебя
не обойтись.
В счастливчики я поступал,
не поступись
своею жизнью и для меня,
как я – своей.
К тебе привился у корня,
и ты привей
ко мне свои отростки губ,
наросты глаз,
твой тёмный и бездонный пуп
и скользкий лаз.
«Плохой, хороший ли, но умер…»
Плохой, хороший ли, но умер
наш мир, в котором жили мы,
где я влюбился, как я думал,
потом бежал, как из тюрьмы,
где ебля стала адом сущим
от повторяемости дней,
где не пиздой, а ртом сосущим
я бредил, пребывая в ней.
Мир умер с лаской, но без смазки
естественной, отдав конец,
который не казался сказкой
той, что стремилась под венец.
Но смерть страшна во всяком виде,
поскольку устраняет плоть.
А я на тело не в обиде,
оно – прекрасно, смертно хоть.
Душа твоя – первопричина,
что телом позабылся пыл.
Какой же был я дурачина,
какой же я счастливчик был.
1988
Вольное изложение
В лице пизды запечатлелась страсть
тотальная, без всяких экивоков —
кровать тряслась, когда она стряслась
с Лолитою, которую… Набоков.
Он всё вокруг да около писал,
лишь озабочен собственным оргазмом,
и, заслонив собою небеса,
в Лолите шуровал однообразно.
Ему б её желанью научить,
расшевелить бы похоть языкасто.
Но хуй его был слишком нарочит
и о чужой любви не заикался.
Г. Гумберт вымахал такой амбал,
похожий по мозгам на замполита,
Лолиту без взаимности ебал,
зато и наебла его Лолита.
1988
«Гоген смотрел автопортретом…»
Гоген смотрел автопортретом
со стенки в ёмкий унитаз,
что, как Таити, вечным летом
всю внутренность его потряс.
В водовороте исчезали
отходы чуда-бытия,
и, облегчённый, лучезарный,
мой лик свежел, как от бритья.
К тебе я возвращался в ложе,
чтоб резвый танец живота
ты станцевала, чтобы позже
торжествовала правота.
Свобода чувствоизъявлений
на острове матраца шла.
Там, разведя твои колени,
открыл, где кроется душа.
«Она потела и пердела…»
Она потела и пердела,
запоры сраку – на запор,
жратва грозила весом телу,
вися повсюду, как топор.
И ебля становилась мрачной,
поскольку запах, мокрота…
Её я ставил на карачки,
и разверзалась срамота.
И не было прекрасней чуда,
себя являющего мне.
И ты владела им, паскуда,
помешанная на говне.
Количество твоих отходов
и запах их тебя пленял.
Но хила к похоти охота,
не хер, а харч тебя пронял.
И только водка или виски
тебя спасали от стыда
за тело дряблое, за мысли
o том, что похоть – не беда,
а счастье, если рядом тело
моё, хотящее твоё.
Но ты потела и пердела,
стыдясь пизды, лица её.
1988
«Страсть изживается жизнью совместной…»
Страсть изживается жизнью совместной,
совестно холод скрывать за завесой
мятой привычки – дрочить женским телом
хуй, что предался мечтам оголтелым.
Ты горделиво стоишь на карачках,
я не порю в наслажденье горячку,
я замедляю движенья, смакую
грёзы – для выплеска выбрать какую?
«Пизда по имени женщина…»
Пизда по имени женщина
ходила на двух ногах,
как ложь – на длинных, и трещина
кровила затрещиной пах.
Была среди них башковитая,
мозгами о ней пораскинь,
башка у неё зави́тая,
в ней мыслей вились ростки.
Мы с ней говорили меж спазмами
сначала о том, а потом
o сём-заполнялись паузами
заумными, с полным ртом.
Призналась она в искушении
тотальном, которое в ней,
подобно кораблекрушению,
с которого дно видней.
Она вознеслась над народами,
идущими к ней на дно,
чтоб ценными стать породами,
лежащими в ней давно.
«Завлекалище влагалища…»
Завлекалище влагалища
обнимает, прижимает
к сердцу клитора – не лгал ещё
никогда – опережает
он влагалище в желании,
и, пока оно взмокает,
он уже при нажимании
от огня изнемогает.
Так что он – вперёдсмотрящий,
пионер он и разведчик,
языка взял – говорящий,
он размяк от тайн сердечных.
Без костей язык и длинный,
шуровал туда-сюда,
и возник оргазм старинный без
вины и без стыда.
«Не останавливаюсь в поиске…»
Не останавливаюсь в поиске —
найдя, я поиск продолжаю,
не важно, выше ль, ниже ль пояса,
но я свободе подражаю.
Она превыше понимания,
я просто следую влечению,
которое подобно мании,
не поддающейся лечению.
Разнообразие оказий,
намеренный счастливый нумер,
и новой женщины оазис,
но только замер – сразу умер.
«По обе стороны оргазма…»
По обе стороны оргазма
я проживаю жизнь свою,
в пизду, в которой тайны спазма,
я любопытный нос сую.
В ней жили взрослые и дети,
её сжигали на кострах,
как будто дьявол был в ответе
за наш безумный стыд и страх
от лика Божьего, который
при жизни нам узреть дано.
Сидит ли женщина в конторе
или берёт веретено,
не блядь, не call girl и не гейша,
в своей практичности проста.
Что мне – такое диво, ей же —
обыкновенная пизда.
Она ей, впрочем, знает цену
и намекает на неё.
И Бог выходит на арену
и вытворяет бытиё.
1988
Из книги «Вплотную»
1994
«Умер день от июльской жары…»
Умер день от июльской жары.
Я сижу на скамье, зол и юн.
Как вампиры, сосут комары
кровь мою – их без промаха бью.
Люди тоже не прочь попивать
кровь мою, говоря: «Будь здоров!»
Как хотел бы я их убивать
безнаказанно, как комаров.
1969
«Средь ног твоих я размышлял о мире…»
Средь ног твоих я размышлял о мире,
лишь отдыхая, можно размышлять.
Вот я стремился, рвался, был настырен,
и что теперь? Кто смеет мне мешать
мечтать? Ах, это ты, прекрасная девица?
И что прекрасного теперь в тебе узрю?
Но знаю, скоро вновь желанье возродится,
и потому я впрок тебя терплю.
1976
«Желание тела с отверстием спереди…»
Желание тела с отверстием спереди
и с выпуклостями на уровне груди
приходит с обязательностью смерти,
и онанизмом не скажешь ему «погоди»!
Это тело считается другого рода,
потому что оно кровоточит раз в месяц,
независимо, принимает ли роту
мужчин, или муж отверстия месит.
Это тело способно толстеть животом,
если вовремя чашу терпенья наполнить.
Это тело способно заполнить весь дом
мельтешеньем телец. И в полночь, и в полдень
это тело меня поражает собой,
открывая мне цель попадания в щель.
Но владеет сим телом, как и моею судьбой,
чудовище. Будем звать его женщиной отсель.
1979
«Вышла замуж за вибратор…»
Вышла замуж за вибратор,
с ним жила без ссор и склок.
Однозвучный он оратор,
выжимал фруктовый сок,
то есть яблочный, греховный,
сладкий и пьянящий ум.
Был вибратор гладкий, ровный —
мобиле перпетуум.
Евангелие от меня
Что ни женщина, то пизда
от касанья пускает сок.
Иисуса мне жаль, Христа,
ни вкусить, ни скользить в ней не мог.
А была ведь Мария-блядь,
что ему всучала себя,
но не стал он её ебать,
и за это Пилат распял.
«Исправно притворяясь, что кончает, блядь…»
Исправно притворяясь, что кончает,
блядь напрягалась, чтобы кончил я,
прекрасно зная – чуть мне полегчает,
я улечу, как сытая пчела.
Она не хуй сосала, а резину,
напяленную в целях медицины,
а я сосал её усталый клитор,
что в наслаждении известный лидер.
Я кончил, и она конец сыграла,
как будто всё решили по любви.
Умелая была, признаться, краля,
намного лучше той, что я любил.
«На меня ползёт пизды мокрица…»
На меня ползёт пизды мокрица,
я же и не думаю укрыться —
ею я себе желал накрыться,
так и полз всегда бы ей навстречу,
но мешает облик человечий.
«Пока – покой. Потом – потоп…»
Пока – покой. Потом – потоп.
Затем – Эдем.
Вокруг меня бурлит поток,
и я – в воде
живой и мёртвой – сей коктейль
дано испить,
а та, что я всегда хотел, плывёт
и спит.
Ей снятся сны не про меня,
а про моря.
увы, она – не про меня,
я примерял.
«Я больше не расту в длину…»
Я больше не расту в длину,
а разрастаюсь лишь в ширинку.
С тобой отправился в глубинку,
чтобы в твою забраться глубину.
Тебя поставив задом высоко,
его материей назвал я высшей.
Три измеренья вырвав из оков,
с четвёртым я на поединок вышел.
Ну, что же, время, не робей,
не прыгай на двоих, как воробей,
на нас двоих, таких на миг единых,
а потому тобой непобедимых.
«Хоть с какой пиздой, хоть со старой…»
Хоть с какой пиздой, хоть со старой,
хоть с Прасковьей или с Саррой.
Женщины, годные лишь для ебли
(на остальное – глаза ослепли),
рвутся заполучить кольцо —
у своей пизды стоят на посту.
Женщины – все на одно лицо,
только разные на пизду.
«Я подходил к любой и заговаривал…»
Я подходил к любой и заговаривал —
так одиночество своё я заговаривал.
За болтовню за эту, за галденье
мне баба открывала загляденье.
И бесконечностью вперяя глаз,
вселенная засасывала тайной.
И я боялся прерывать рассказ,
что вёл меня к судьбе необычайной.
Не зря я выпестовывал слова,
учил уму и разуму и чувству —
и вот нагая рвётся целовать
страницы, отведённые распутству.
Любая, мой любовный пот хотящая,
была для разговора подходящая.
«Как жалко чувств…»
Как жалко чувств непреходящих,
не существующих во мне,
не праха – прихотей хотящих,
живущих не в своём уме.
А впрочем, я себе дороже,
и пусть мечта не по зубам,
я объяснюсь пизде да роже,
в любви, снующей по задам.
И в чувствах, вынужденных жаждой,
я брошусь к верному перу,
и с парой баб на всём пару
я стих создам на радость каждой.
«Тема ебли вдруг…»
Тема ебли вдруг обрыдла,
а другой в помине нет.
Я сижу повесив рыло —
баба делает минет.
Кто-то пишет о науке,
об искусстве, о семье.
У меня ж, быть может, внуки
тоже ходят по земле.
Только я в них не уверен,
как во всём и как во всех.
В них безвыходно утерян
мой заслуженный успех.
«Мы друг другу всё рассказали…»
Мы друг другу всё рассказали,
мы в постели совсем раскисали.
Ей было лень напрягаться кончить,
мне было лень напрягать свой кончик.
Мы смотрели в пустой потолок,
не было в наших глазах поволок.
Новых особей мы искали,
чтоб по-новому нас ласкали,
нам хотелось других ети.
Надо было вставать и идти.
«Здесь никого на свете нет…»
Здесь никого на свете нет,
мечтают о деньгах девицы
и, вяло делая минет,
страшатся спермой подавиться.
И мы, упавшие на дно,
лежим в порядке одолженья.
Ведь нас сближает лишь одно
непроизвольное движенье.
«Непробиваемые солнцем облака…»
Непробиваемые солнцем облака.
Мы заперты дождём в лесной квартирке.
Мы пролежали спины и бока,
и простыни страстей стремятся к стирке.
Я, семенной запас опустошив,
и ты, скопив его в кровавой вазе,
увидели, что устарел пошив
напяленной на нас любовной связи.
Желание убито наповал,
лежим, и разговоров не осталось.
Но про себя я звонко напевал
от радости, что осознал отсталость
моей сообщницы по судорогам тел
от вымышленной женщины-подруги,
родству с которой не знаком предел
от сладостно законченной потуги.
«Всё желание – в хуе…»
Всё желание – в хуе.
Лишь его ублажил,
все фантазии – всуе,
на любовь – положил.
Но победу не празднуй,
скоро он отдохнёт
и восторженной фразой
вновь желанье сбрехнёт.
«Предоргазменный восторг и восхищенье…»
Предоргазменный восторг и восхищенье
нежной и податливой партнёршей!
Но свершается в объятьях факт священный —
и к соседке безразличье станет горше,
чем уже привычное прозренье,
что привычка трепет изымает.
А ведь тут страшнее измененье:
страсть моя – и мне же изменяет.
«Юницы зрелые, так ждущие паденья…»
Юницы зрелые, так ждущие паденья,
что их тела сверкают от потенья,
сидят на солнце, ноги разведя,
сосками блажь одежды попирая
и выпитое пиво разведя
проглоченною спермой негодяя,
которому законы не чета,
поскольку сам он тоже малолетка.
И зада вертикальная черта
мой горизонт пересекает метко.
«Размышления над еблей…»
Размышления над еблей
ни к чему не привели.
Преуспели еле-еле
лишь цари да короли.
Без раздумий поставляли
им любовниц всех мастей,
те же – дырки подставляли
для хвостатеньких гостей.
И царевичи рождались,
продолжали поебон,
смерды же вооружались,
чтоб идти на полигон.
Ну а я, в пизду уткнувшись,
философию развёл,
на работе бил баклуши,
на безденежье был зол.
Нет чтоб просто бабу трахнуть
и обратно за дела —
нет, я размышлял о прахе
чувств, сгорающих дотла.
«Объелся, упился, уёбся…»
Объелся, упился, уёбся,
уссался, усрался.
В кровать преспокойно улёгся
и дрыхнуть собрался.
И вдруг с перебору и с жиру
возникло стремленье
поэзию сеять по миру,
растить изумленье.
Сие оказалось несложно,
хотя и претило.
Со мною компьютер на ложе
лежал портативный.
«Посмотреть хочу на тебя…»
Посмотреть хочу на тебя, ебомую,
чтобы яркий свет изъявил союз,
чтобы хуй чужой слил в пизду знакомую,
в ту, в которую больше не суюсь.
Я услышу вой, я увижу дёрганья —
всё твоё заучено мною назубок.
Ночью разбуди – сразу наша оргия
с языка срывается – всуе назван Бог.
Из книги «Жизнеописание мгновенья»
1997
«Давненько ни одна не происходит…»
Давненько ни одна не происходит —
всё происки у приисков златых.
И та, что только злато производит,
золотаря отвергла – о! зла ты!
Я строил радость из твоих отходов —
ты изъявляла только красоту,
что вывела меня поверх народов,
я в страсти на твоих харчах расту.
«Как было интересно…»
Как было интересно
друг друга открывать.
Конечно же – телесно,
конечно же, в кровать
затаскивали тело,
и там оно цвело,
за облака летело
и к божеству вело.
Потом оно обрыдло,
потом опять влекло,
но вскоре встряло быдло
и между нас легло.
Мы было возмутились,
но, юность рассмотрев,
повыбирали дев —
пустоты возместились.
Чесательница пят,
она всплыла, как Лесбос,
чтоб никогда опять
тебе в нутро не лез босс.
Ты всем от полноты
чувств принесёшь по доле:
конечно же, плоды,
конечно же, в подоле.
«Я хуй домучил до оргазма…»
Я хуй домучил до оргазма.
И ты отмучилась – натужась,
лишь выпустила из каркаса
вздох облегчения, как душу.
И сразу стали мы друзьями,
взялись за дело расставанья,
совокупление разъяли
и прекратили раздаванье
себя и поглощенье прочих,
поскольку жизни новый круг
возник и расширялся прочно,
любовниц превратив в подруг.
«Ты снилась мне всю ночь то так, то эдак…»
Ты снилась мне всю ночь
то так, то эдак,
как делали – точь-в-точь —
мы напоследок.
Твоя волшебна явь —
плодишь восторги.
Ведь что в тебя ни вставь —
всё пустит соки.
«Хорошо бы убийством…»
Хорошо бы убийством
подзаняться слегка
иль хотя бы упырьством —
округлить мне бока.
А без них я тощаю,
и не только душой.
Я вас всех извещаю,
что до ручки дошёл.
«Я жажду сока твоего, вернее, соков…»
Я жажду сока твоего, вернее, соков,
я их перечисляю и твержу:
кровь, пот и слёзы изо всех истоков
кипят, а я над ними ворожу.
Слюна и слизь, моча и сколок кала —
и, кажется, я всю тебя собрал.
Возьму я плоть, что соки извергала,
и посвящу ей этот мадригал.
Как мне нужна она, когда желанье, —
как ненужна, когда огонь залит
потоком соков. Как знакомо злит
её присутствие и соков растеканье.
«Я бочку катил на блондинок…»
Я бочку катил на блондинок,
в то время их лезли оравы.
Блондинки, как левый ботинок,
брюнетки ж нужны мне, как правый.
Но прежде, чем я это понял,
исчезли блондинки. Брюнетки
не обременялись исподним
и тоже бывали не редки.
Но сладко нам только иное,
иное ж, увы, до предела:
оно превратится в седое
единое кислое тело.
«Я в юности о желаньях каркал…»
Я в юности о желаньях каркал,
и вот они улетели – куста боятся
пуганые вороны. В кустах я крякал
от запора, а не от потуг ебаться.
Женщины обходят стороной возраст,
о девушках не говорю – обегают,
но так, что день ото дня их навоз рос
вокруг, – они меня опекают.
Я всё верю в обильные деньги,
в их покупательную мужскую силу.
Я бы одной повсюду развесил серьги,
сам проколол бы ей нос, губы, щёки – всю образину.
Я бы купил любовь, ибо любовь измерить
можно лишь временем. Ну, а время —
чистые деньги. Люди – не звери,
знают, что в полость любую деньги доставят семя.
Век золотой был, пока Христос не извлёкся из губок.
Женщины предпочитали по чести продаться,
чтобы их матка – наполненный семенем кубок —
переходила по кругу с головкой бодаться.
Были рабы и рабыни —
что может быть в жизни желанней? —
девушку можно было купить, как свежее мясо,
и зажарить в постели на огне ожиданий
новой рабыни, у коей губная гримаса
столь привлекательна, что загореться и вспыхнуть
может даже ребёнок рабыни, которому целых тринадцать
(ей – двадцать шесть), и на мать натравить его славно
мне удаётся. Он в ней теряет невинность, а я
сзади удваиваю прекрасную это потерю.
Я ощущаю его восхищённые спазмы и продлеваю
своими.
Юноша-раб, рабыня-любовница-мать и я —
их хозяин
и раб желаний своих.
«Скорей бы снег сошёл на нет…»
Скорей бы снег сошёл на нет,
скорей бы некая Нинет
мне на колени бы уселась
и чревом семенем уелась.
Скорей бы змейки ручейков
поискусали дурачков
и дурочек, в кустах лежащих,
с желанием не оплошавших.
Скорей бы верное тепло
со мной осталось бы и на ночь,
и чтобы женское трепло,
раскрыв троякое дупло,
упало предо мною навзничь.
«Затор, запор, а мне б задор…»
Затор, запор, а мне б задор,
как повелось. А за кордоном —
каким? – как знать? – вокруг забор.
Зазор в заборчике картонном
указывает на подлог —
граница, ах, не на запоре!
В дыру я вижу дур. Меж ног
у дуры дыры вижу в сборе,
божественные, как в соборе.
«Формально счастливые дни…»
Формально счастливые дни,
особо, когда позади.
Был лес, а теперь только пни,
на них ты семью посади —
пускай затевают пикник
с завёрнутым в «Правду» яйцом.
Ребёнок к мамаше приник,
облаянный пьяным отцом.
В задах их зудят муравьи,
в глазах отражается дрянь,
и долу глядит хмуро инь,
когда возбуждается янь.
Ему неохота, а ей
охота. Ребёнка – в кусты,
пусть ищет женьшень средь корней,
в землицу вонзая персты.
Папашка же будет пока
расплющивать мамку на пне.
И вцепится мамка в бока,
чтоб он не излился вовне.
«Я уйду отовсюду…»
Я уйду отовсюду.
Я приду в никуда.
Бить не буду посуду
и валить на кота.
В этой жизни, к которой
прикипеть я успел,
стал я накипью, коркой —
это важный аспект.
Потому как, будь правдой
то, что я рассказал,
жизнь была бы нарядной,
и вопил женский зал.
На руках бы носили,
всяк бы знал наизусть,
и о фактах насилий
отзывались бы: «Пусть».
«Я-то думал, что это – ты…»
Я-то думал, что это – ты,
оказалось, что это – та.
Я твои облизывал рты,
на которых сжаты уста.
А у той, хоть они и там,
где всегда, и сочатся тем,
чем твои, я им есть не дам
то, кормил твои щедро чем.
«После оргазма просто рассуждать…»
После оргазма просто рассуждать
о суетности, глупости желаний,
поскольку нет их рядом в тот момент —
за их спиной решаюсь посудачить.
Но только возвращаются они
с всегдашним подкреплением фантазий,
я без сопротивления сдаюсь
на милость их, на власть отверстий милых.
Нет слаще ничего, когда ты в них
стремишься эту власть себе присвоить.
И на мгновенье побеждаю я —
победа никогда не длится дольше.
«Всякая женщина – это прорва…»
Всякая женщина – это прорва:
только прорви – а там уже бездна
будет сосать и тем здорова.
Впрочем, только тем и любезна
нам, от которых семя и деньги
ей нужны. Или деньги и семя.
Так что ты на гитаре не тренькай —
в очередь встань на неё со всеми.
«Я люблю проституток…»
Я люблю проституток,
женщин честных и чистых.
Я кляну предрассудок
инквизиций, чекистов.
Нет прекраснее свойства,
чем доступность у женщин.
Обнажённо устройство,
коль заплатишь не меньше,
чем диктуется рынком.
Но ведь есть и призванье,
столь знакомое инкам
да индийцам в нирване
и плательщику Ване,
девкам: Машкам да Инкам —
задарма раздеванье,
повинуясь инстинктам,
чтобы fuck , а не income .
«Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз…»
Любая Шэрон Стоун иль Тейлор Лиз
осточертеют, если день и ночь
лить будут на тебя слюну и слизь
и заходиться, как вчера точь-в-точь,
вчера же – как позавчера. Позавчера —
как позапоза… Позы, где пазы
с позывами, зазубренными так,
что в памяти зазубрина – черта,
за коей выявляются азы:
у постоянства адвокат – простак.
Ну, разве сможет суд он убедить,
что верность не хотела убивать
святую страсть, а только упредить
её желанье к новым убегать?
Вот постоянству смертный приговор
несёт очередная Суламифь.
И Соломон прижмёт её в упор,
всех жён сопротивление сломив.
«Крафт-Эбинг перечислил все мечты…»
Крафт-Эбинг перечислил все мечты,
примерами живыми разукрасил,
и те, кто от желания мрачны,
читая, вышли способом ручным
на радость откровенья: люди – в рясе,
в огне ль – принадлежат к единой расе.
Все тщательно мечтают об одном —
об извращении какого-либо сорта:
перевернуть девицу кверху дном.
«На дне» её удержишься с трудом —
от напряженья выстрелит аорта,
изгонит похоть живчиков когорта —
не книга, а гостеприимный дом,
в котором все пасутся ради спорта
уже лет сотню, с приоткрытым ртом.