Лето нынче выдалось жаркое, второй месяц над деревней ни облачка… Посохли в Грибушино вишни, цветы в палисадниках пожглись. Взглянешь с берега на Сылву-речку — будто и она усохла, уже стала и мельче.

«Жарко до невозможности!» — вздыхают жители, и без нужды в полдень из прохладной избы ни ногой!

А тётка моя, Агафья, заладила: «Пойди да пойди по малину за старую деревню. А принесёшь — малиновых пирогов настряпаю, вечерять». Идти под белым солнцем, да в гору — ох как не хочется, но разве против тёткиных пирогов устоять?

— Пойду, что ли. Только за старую деревню-то зачем, в этакую крутизну лезть? Я гору-то обойду, у Петрушина леса малинник стеной стоит, издалека слышно, как пчёлы гудят — как на аэродроме.

— И не думай! Неча делать у Петрушина леса! Там и в полудень места тёмные, ягода без солнца, водянистая! Ступай куда велено — и всё тут!

Препираться в такую жару лениво и скучно. Пришлось мне брести с лукошком на гору, за старую деревню, и брать ягоду на самом солнцепёке, тёплую и душистую, как горячий мёд.

Вечеряли мы с тёткой уже по холодку, с малиновыми пирогами и смородиновым чаем, — может, в том и есть высшая благодать, какую пришлось испытать на этом свете…

— Тётка Агафья, а ты зачем меня в Петрушин лес не пустила? Ягода там крупнее, и не обобран малинник никем. Сама видела — ягода на землю сыпется, птицы клюют, пропадает малина.

— Не малина там, а мороки одни, маета и сны неизбывные. В этакую дурную жарынь Петрушин лес — не забава!

— Чем же это он такой страшный? Послала меня в самое пекло, ничегошеньки не объяснила. Вот расскажи-ка, чем это Петрушин лес нехороший такой?

— А чего ж рассказывать? Дело тёмное, непонятное… Тайное дело — Петрушин-то лес…

Петрушу я сама знала, из Морозково был мужик, из соседней деревни. Безобидный, тихоня, да только неудачливый — страсть! Никакое дело у него не ладилось. Мужики уж, бывало, гонят его: «Пойди, Петруша. в сторону, не то у меня лошадь спотыкнется!» Или бабы не в шутку на него напустятся: «Выдь из избы — тесто не поднимется!» И всё у него не так, всё не эдак, вроде и всё как у всех, а удачи-везенья нету.

И стал Петруша на судьбу обижаться, злиться стал и всем завидовать: потому, дескать, всем всё даётся, что корыстью и обманом они удачу добывают, живут-де все неправедно, он один хорош! А ему, хорошему, ничего и не досталось — ни богатства, ни таланту, ни родной души, которая о нём печалится, — ничего нету.

Забормочет, бывало, про соседей, глаза злятся, сам аж слюной брызжет! Хоть бы словечко доброе невзначай обронил… Стали его сторониться, как больного, а потом и вовсе обходить стороной.

Тут и подоспела к Петруше нечаянная судьба. Пошёл он в тот самый лес, умаялся, ноги набил. Присел, значит, отдохнуть у буреломной кучи в малиновых зарослях. А лето — вот как нонешнее: отовсюду жар пышет, шевельнёшься — потом обольёшься. Зато в тёмном малиннике солнце Петрушу не достает, голова только от заманчивого малинового духа кружится, к сердцу сладкие сны подступают. Напала на мужика дрёма-заманиха. Кажется, позови кто его душу — она и упорхнёт бабочкой, в солнечное марево взлетит… Совсем было закрыл Петруша глаза, да откуда ни возьмись — бабулька перед ним объявилась: серенькая. хроменькая, один глаз с бельмом, одежонка вся — как пожухлые листья. Выскочила весело так из малинового куста, ловко — ни одной перезрелой ягодки с куста не обронила. К Петруше шасть, и глазом сереньким смотрит вкось, будто сквозь Петрушу. Мужику шевелиться неохота, лень и слово молвить. Глядит, ухмыляется про себя довольно: «Вот ведь замухрышка какая, моего хуже! А что? Мне, что ль, одному непутёвому быть?» И вдруг озлился про себя: «И не мне, не мне одному. Так тебе и надо, убогая, тебе и жить-то осталось с гулькин нос! Это мне, молодому мужику, удача и добро ещё как надобны!» Сплюнул Петька бабке под ноги, и лёг поудобнее. Бабулька встрепенулась, ручонками всплеснула, и будто мысли Петрушкины подслушала — давай бормотать быстро-быстро странным говорком:

Махнула бабка рукой на ближний малиновый куст, покивала головёнкой: тут, мол, тут! — и пропала, как во сне растаяла.

А тишь вокруг, тепло, малиновый запах плывёт из-за Петрушиных плеч, вкруг головы оборачивается, течет по лицу — и нет Петруше боле ни белого света, никакой тревоги, беды и заботы… Очнулся он — темнеет уж в чаще. Встал — шатается, голова трещит, глаза еле-еле раскрываются. Тут и вспомнил мужик свой сон. Ему бы впору стариков спрашивать, к чему такая напасть мерещится, а Петруша возрадовался, уверился: «Вот она, моя удача! Я ли её, голубушку, не ждал, не заслужил?» Упал, как стоял, на четвереньки под малиновый куст, который бабка указала, пригнулся к земле и вправду видит: щель в земле, а в щели блестит что-то в сумерках. Ногтей Петруша не пожалел, давай землю и траву рвать и рыть, как голодная лиса. И чего ж? Вытаскивает Петруша из земляной норы помятый медный котелок, и в нём чего только не накладено — клад и есть! Потом Петруша деревенским хвастался: и кольца, и бусы, и монеты золотые и серебряные.

Стоит Петруша, коленками в мох провалился, руки дрожат. «Вот вам всем, — шепчет, — вот вам! Думали, Петруша всех дурней, так теперь от зависти задохнётеся!»

Одно колечко Петруша на палец надел, не удержался. Сверкнуло колечко малиновым камушком, и погасло. Ему бы, Петруше, хоть засмеяться от радости, полюбоваться, да не вышло — один шип из горла послышался. Закашлялся мужик, а из чащи сова ему отвечает: «Ух! ух!» — да так и ухала ему в спину, пока он домой со своим кладом поспешал…

Рассказал-показал Петруша соседям свой клад. Да сквозь зубы цедил, с усмешечкой, никого дальше порога в избу не пустил. Старики его послушали и говорят:

— Бог тебе судья, Петруша, что старикам даже на лавки не указал. А только сон твой малиновый — недобрый. Это лесавка-старушка, лешачья жёнка, к тебе выходила, а её, видать, сами черти подослали… Она бабка весёлая, нраву озорного и проказливого, а вот на злобу и зависть — гневлива! Кабы ты ей показался, понравился, она бы тебе потешек не пела, над тобой бы не смеялася. И клад твой, гляди, потешным, обманным выйдет!

Не послушал их Петруша, погнал из избы:

— Сам всё знаю! Сон и есть сон — чепуха одна малиновая, от жары и духоты привиделся. Везенье моё — по моим заслугам давно положено, а вам, завистникам, Петрушина удача — в досаду поди? Шли бы вы прочь, старьё, на печи лежать!

Хватился наутро Петруша своего котелка у изголовья — глядь, а в нём какие-то склянки и черепки лежат — что за чертовщина! Запустил он руку в котелок, в стеклянное крошево, шарит там, руку в кровь порезал! — нету его богатств! А ведь вчера только на месте были камушки-колечки, всей деревне показывал!

А тут в двери кто-то ломится. Открыл Петруша — милиция наехала!

— Где золото взял? Показывай, рассказывай. Выкладывай, товарищ Пётр Семёнов, служивым государственную долю!

Они его выспрашивать, а Петруша ничего ответить не может, от горя ошалел…

Ну, стариков позвали. Они переглянулись, заступились за земляка. Сказали — не в себе, мол, был мужик с вечера, мороки у него от жары. Всей, мол, деревней котелок видали — не было там ничего. Отступились служивые, уехали.

Одно только колечко осталось Петруше — то самое, что он на палец надевал, — под подушкой нашёл. Разглядел его Петруша, а оно негодное, так, медная игрушка с красным стёклышком! Сверкнет стёклышко, подмигнёт ему — аж застонет Петруша…

Терпел-терпел бедняга, да и побежал в тот самый лес, к малиновым буеракам. Снял с пальца медное кольцо, размахнулся, зашвырнул под куст: забери, мол, старая, своё обманное добро, а в ответ то ли сова в чаще заухала, то ли старуха-лесавка над самым ухом хохотнула — кто его знает!

Петруша недолго в деревне оставался, в город поехал, да так и не вернулся…

Жалели его бабы, как время прошло, а старики по-своему толковали: мол, в жаркое лето малиновый сон в малиновом-то саду — к исполнению желаний. Во как! Только желание это без злобы должно быть, весёлое, независтливое, значит, а иначе горе одно и обман. А коли не уверен в своём сердце, так не искушай судьбу, не верь сладкому мороку, не гляди малиновых снов.

— Да уж, Агафья Дормидонтовна, ну и сказочки у тебя! Побоялась, значит, меня в Петрушин лес в жаркий полдень пускать? Чтоб, значит, нечаянно снов малиновых не нагляделась, искушенья какого не вышло, а?

— А ты не серчай, милая душа… Чего судьбу пытать по пустякам, из-за пирогов малиновых! Надо будет — судьба тебя сыщет. Уж кем покажется — старухой-лесавкой, али ещё кем, это уж кому какая доля.

Всякому свой час, свой сон малиновый, своё и пробужденьице… Так-то!

За синей Кленовой горой спит маленькая, тихая деревенька Грибушино, давно меня не было там!

Туда, туда! Сначала поездом, потом дождаться неторопливой электрички в Кишерть, да пешком до перевоза через речку Сыпву — кто-то возит нынче на другой берег, в милое моё Грибушино?

Взойду на гору к знакомому дому, постучу в окошко. И ахнет моя тётка, выбежит встречать Агафья Дормидонтовна, впопыхах и на радостях обронит старую тапку с ноги, засмеётся: «Здравствуй, здравствуй!»

И заживём мы с нею как в сказке, лучше прежнего!