Вы можете мне не поверить, но если бы меня «попросили сделать выбор между победой в «Тур де Франс» и победой над раком, я выбрал бы второе. Как ни странно это звучит, но я предпочел бы называться человеком, пережившим рак, чем победителем «Тура», потому что рак очень много дал мне как человеку, мужчине, мужу, сыну и отцу. В те первые дни после финиша в Париже меня захлестнула волна всеобщего внимания, и когда я пытался посмотреть на эту ситуацию со стороны, то спрашивал себя, почему моя победа оказала столь сильное воздействие на людей. Возможно, все дело в универсальности такого явления, как болезнь, — мы все болеем, от этого никто не застрахован, — и поэтому моя победа в «Туре» явилась символическим актом, доказательством того, что человек может не только пережить рак, но и после этого добиться невероятного успеха. Возможно, как говорит мой друг Фил Найт, я стал олицетворением надежды.

— Сбавь скорость, — приказал я. — Ты ведь везешь моего ребенка.

В эти последние недели беременности Кик нравилось говорить людям: «Я жду своего второго ребенка» (видимо, намекая на то, что один ребенок — я — у нее уже есть).

В начале октября, примерно за две недели до родов, мы с Биллом Стэплтоном отправились в Лас-Вегас, где я должен был выступить с речью и провести пару деловых встреч. Когда я позвонил домой, Кик сказала, что сильно потеет и чувствует себя странно, но поначалу я не придал этому особого значения. Я продолжил заниматься делами, а выполнив все, что намечал, помчался с Биллом в аэропорт, чтобы успеть на послеобеденный рейс в Даллас, откуда вечером отправлялся самолет в Остин.

Из транзитного зала в Далласе я позвонил Кик, и она сказала, что продолжает потеть, но в придачу к этому теперь у нее начались схватки.

— Не может быть, — недоверчиво сказал я.-

Вряд ли это настоящие схватки, детка. Скорее всего, ложная тревога.

На другом конце линии Кик сказала: «Лэнс, мне не до шуток», и у нее тут же снова начались схватки.

— Хорошо, хорошо, — сказал я. — Я уже вылетаю.

Мы сели на самолет, отправляющийся в Остин, и, после того как разместились в креслах, Стэплтон сказал: «Позволь дать тебе один маленький совет.

Не знаю, родит ли твоя жена сегодня вечером, но как только мы поднимемся в воздух, нужно будет позвонить ей еще раз».

Самолет начал выруливать на полосу, но мое нетерпение оказалось слишком сильным, чтобы ждать, пока он оторвется от земли, поэтому я позвонил ей со взлетной полосы по мобильнику.

— Как твои дела? — спросил я.

— Схватки длятся минуту и повторяются через каждые пять минут. Мне кажется, они становятся все дольше, — ответила она

— Кик, как думаешь, мы родим этого ребеночка сегодня?

— Да, по-моему, мы родим этого ребеночка сегодня.

Я выключил телефон, заказал у бортпроводника два пива. Мы с Биллом чокнулись бутылками и выпили за будущего ребенка. До Остина было всего 40 минут, но я не находил себе места до самой посадки. Как только мы сели, я позвонил ей снова. Обычно, когда Кик поднимает трубку, она говорит «алло» очень бодрым голосом. Но на этот раз ее «алло» показалось мне каким-то вялым.

— Как ты себя чувствуешь, детка? — спросил я,

стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

— Не очень.

— А как наши дела?

— Держимся, — ответила она.

У нее опять начались схватки. Через минуту она снова взяла трубку.

— Ты доктору звонила? — спросил я.

— Да.

— И что он сказал?

— Он сказал мне ехать в больницу сразу, как только ты вернешься домой.

— Хорошо, — сказал я. — Уже еду.

Я вдавил педаль газа в иол. Там, где разрешалось ехать со скоростью 60 километров в час, я выжимал 170. Скрежеща тормозами, я свернул на подъездную дорожку к дому, помог Кик забраться в машину и уже очень осторожно повез ее в больницу святого Давида, ту самую, где мне делали операцию.

Забудьте все, что рассказывают вам о чуде деторождения и о том, что это самое приятное событие, какое только может с вами произойти. Это была жуткая, кошмарная ночь, одна из самых худших в моей жизни, потому что я ужасно волновался за Кик, за нашего ребенка, за всех нас.

Как выяснилось, схватки продолжались уже три часа. Когда акушеры осмотрели Кик и сказали мне, как сильно расширена шейка матки, я сказал жене: «Да ты просто племенная кобыла». Больше того, ребенок неправильно лежал, поэтому Кик ощущала мучительные боли в пояснице.

Ребенок выходил попой вперед, и Кик никак не могла разродиться. У нее появились разрывы, она истекала кровью, а потом врач сказал: «Нам придется использовать вакуум». Они принесли какую-то штуку, похожую на вантуз, затем они проделали какие-то манипуляции — и ребенок выскочил, как пробка из бутылки. Это был мальчик. Люк Дэвид Армстронг появился на свет.

Когда они вытащили ребенка, он был совсем крошечный, синий и покрытый слизью. Они положили его на грудь Кик, и мы оба склонились над младенцем. Но он не кричал. Он только издал парочку тихих, похожих на мяуканье звуков. Акушеров встревожило то, что он замолчал. «Кричи», — подумал я. Прошло еще какое-то время, но Люк все еще не кричал. «Давай же, кричи». Я ощутил, как вокруг меня нарастает напряжение.

— Ему нужно немного помочь, — сказал кто-то из персонала.

Медсестра выхватила ребенка из рук Кик и унесла за угол, в другую комнату, заставленную каким-то сложным оборудованием.

Внезапно все вокруг забегали.

— Что-то не так? — обеспокоенно спросила

Кик. — Что происходит?

— Не знаю, — ответил я.

Врачи и сестры сновали туда-сюда, словно в больнице «Скорой помощи». Я держал Кик за руку и выгибал шею, пытаясь увидеть, что происходит в соседней комнате, но нашего ребеночка мне не было видно. Я не знал, что делать. Там находился мой сын, но я не хотел оставлять Кик, которой было страшно. Она все время повторяла: «Что происходит, что они с ним делают?» В конце концов я отпустил ее руку и заглянул за угол.

Они давали ему кислород, надев на лицо крошечную маску.

«Кричи, пожалуйста. Пожалуйста, прошу тебя, кричи».

Я оцепенел. В тот момент я готов был сделать все, что угодно, только бы услышать его крик, абсолютно все. После того, что я испытал в той родильной палате, все мои представления о страхе полностью перевернулись. Мне было страшно, когда у меня обнаружили рак, и было страшно, когда меня лечили, но этот страх не шел ни в какое сравнение с тем, который я испытал, когда они забрали от нас нашего ребенка. Я ощущал свою полную беспомощность, потому что на этот раз болен был не я, а кто-то другой. И этим другим был мой сын.

Они сняли маску. Он открыл ротик, скривил личико и внезапно издал протяжное и громкое «Уаааааааа!!!». Он кричал как настоящий чемпион мира по крику. Вместе с первыми звуками изменился цвет его тела, и все, похоже, успокоились. Они принесли его обратно к нам. Я держал его в руках и покрывал поцелуями.

Я его обмыл, медсестра показала мне, как его пеленать, и мы все вместе — Кик, Люк и я — перешли в большую больничную палату, по размеру почти такую же, как приличный гостиничный номер. Там стояли универсальная больничная кровать и какое-то оборудование, а также диван и кофейный столик для посетителей. Мы все вместе поспали несколько часов, а потом начали принимать посетителей. Пришли моя мать и родители Кик, а после них — Билл и Лора Стэплтоны. В этот первый день мы устроили вечеринку с пиццей. Посетители просовывали головы в дверь, чтобы посмотреть, как Кик, сидя на кровати, потягивает безалкогольное пиво «Shiner Bock» и жует пиццу.

Мы с моей матерью решили немного прогуляться по коридорам. Я никак не мог перестать думать о том, через что мне пришлось пройти при рождении Люка. Теперь я полностью понимал, что чувствовала моя мать, когда ей казалось, что она может пережить своего ребенка.

Мы прошли мимо моей старой больничной палаты. «Помнишь ее?» — спросил я.

Мы обменялись улыбками.

Остается ответить на вопрос, в какой степени я обязан своим выживанием самому себе, в какой степени науке и в какой степени чуду?

На этот вопрос у меня нет ответа. Я знаю, как много людей ждет его от меня. Но если б я мог ответить, то у нас появилось бы средство от рака и, что самое главное, мы смогли бы узнать, в чем заключается истинный смысл нашего существования. Я могу дать этим людям мотивацию, вдохновение, надежду, отвагу и совет, но не могу ответить на то, чего нам знать не дано. Я даже не хочу пытаться. Я вполне доволен тем, что остался жив и могу наслаждаться тайной.

На эту тему есть одна поучительная история.

Наводнение. Человек залез на крышу своего дома и ждет, когда его спасут. Подъезжает спасатель на моторной лодке и говорит: «Залезай, я тебя спасу».

— Нет, спасибо, — отвечает человек на крыше.-

Бог меня спасет.

Но вода поднимается все выше. Через несколько минут над ним пролетает спасательный самолет, и пилот бросает ему веревку.

— Нет, спасибо, — отказывается человек на крыше. — Бог меня спасет.

Но вода поднимается еще выше, заливает крышу, и человек тонет.

Оказавшись на небе, он встречается с Богом.

— Господи, почему ты меня не спас? — спрашивает он.

— Ты глупец, — отвечает Бог. — Я лее посылал тебе лодку, а потом еще и самолет.

Мне кажется, что мы все в чем-то похожи на этого человека на крыше. С нами происходят разные вещи, события и обстоятельства складываются тем или иным образом, а мы даже не знаем, почему это происходит и есть ли вообще во всем этом какой-то смысл. Единственное, что мы можем, — это взять на себя ответственность за свою жизнь и проявить мужество.

Каждый из нас по-разному ведет себя перед лицом смерти. Одни в нее не верят. Другие молятся. Третьи топят страх в текиле. Я перепробовал все и теперь считаю, что лучше вступить с ней в отрытую борьбу, пусть даже у нас нет другого оружия, кроме мужества. Определение мужества таково: качество духа, которое позволяет человеку не сгибаться и не испытывать страха перед опасностью.

Статистика показывает, что у больных раком детей показатели эффективности лечения выше, чем у взрослых, и, на мой взгляд, это может быть связано с их естественным безотчетным мужеством. Иногда кажется, что маленькие дети больше подготовлены к борьбе с раком, чем взрослые. Дети — это очень решительные маленькие люди, с которыми не нужно вести долгих подбадривающих разговоров. Взрослые слишком много знают о поражениях; они более циничны, покорны и боязливы. Дети говорят: «Я хочу играть. Давай, лечи меня быстрей». Это все, чего они хотят.

Когда после «Тур де Франс» компания «Wheaties» решила поместить мое фото на коробке с детским сухим завтраком, я спросил, сможем ли мы провести пресс-конференцию в детской раковой палате той самой больницы, где родился мой сын. Когда я общался с детьми и подписывал автографы, один маленький мальчик схватил коробку с пшеничными фигурками и встал передо мной, прижимая ее к груди.

— Можно я ее возьму? — спросил он.

— Да, бери. Она твоя.

Он еще немного постоял, разглядывая коробку, а затем посмотрел на меня. Я понял, что мое сходство с человеком на коробке его поразило.

Затем он спросил:

— Какой они формы?

— Что? — переспросил я.

— Какой они формы?

— Это фигурки. Они все разной формы.

А, — сказал он, — понятно.

Как видите, его волновал не рак. Его волновала форма фигурок.

Если дети обладают способностью игнорировать логику и статистику, то, может быть, нам всем следует у них поучиться. Когда вы думаете об этом, что вам еще остается, кроме как надеяться? У нас есть два выхода — как с медицинской, так и с эмоциональной точки зрения: сдаться или бороться изо всех сил.

После выздоровления я спросил доктора Николса, каковы на самом деле были мои шансы.

— Ты был в очень плохом состоянии, — ответил он и сказал, что мой случай был одним из самых тяжелых в его практике.

Я спросил:

— Насколько тяжелым? У меня было меньше 50 процентов?

Он отрицательно покачал головой.

— Меньше двадцати?

Он снова покачал головой.

— Меньше десяти?

Он продолжал качать головой.

Только когда я дошел до 3 процентов, он кивнул.

В этой жизни возможно все. Вам могут сказать, что у вас 90, или 50, или 1 процент вероятности остаться в живых, но вы должны поверить в этот процент и бороться. Под борьбой я имею в виду необходимость вооружиться доступной информацией, узнать мнение другого специалиста, третьего, а если нужно, и четвертого. Вы должны понять, какой враг поселился в вашем теле и какими средствами можно его победить. Еще один установленный факт: при раковых заболеваниях у информированных и сильных духом пациентов выше показатели выживаемости.

Что, если б я проиграл? Что, если б рак вернулся снова? Я верю, что даже в этом случае смог бы извлечь из этой борьбы какую-то пользу, потому что за оставшееся мне время я стал бы более совершенным, сострадательным, разумным человеком и, следовательно, более живым. Единственное, в чем меня безоговорочно убедила болезнь — больше, чем моя спортивная карьера, — так это в том, что мы намного лучше, чем сами о себе думаем. У нас есть нереализованные способности, которые проявляют себя только в критические моменты.

Так что если у такого страдания, как рак, есть какое-то предназначение, то, на мой взгляд, оно должно заключаться в одном — сделать нас лучше. Я твердо убежден в том, что рак не является предвестником смерти. Я предпочитаю другое определение: это часть жизни. Однажды, в период ремиссии, когда мне пришлось сидеть и ждать, вернется рак или нет, я составил акроним из слова CANCER: Courage (мужество), Attitude (психологическая установка), Never give up (крепость духа), Curability (возможность выздороветь), Enlightenment (просвещенность), Remembrance of my fellow patients (поддержка моих товарищей по несчастью).

В одном из наших разговоров я спросил доктора Николса, почему он выбрал онкологию, такую сложную область медицины. «Возможно, по той же самой причине, что и ты — велосипед», — ответил он. Этими словами он хотел сказать, что рак в медицине — это все равно что «Тур де Франс» в велоспорте.

«Бремя рака невыносимо тяжело, но какого более сильного испытания может пожелать врач? — сказал он. — Спору нет, он убивает волю и приводит в уныние, но даже когда ты не излечиваешь людей, ты все равно помогаешь им. Если ты не можешь добиться успеха в лечении, то хотя бы можешь помочь им одержкать моральную победу над болезнью. Ты очень близко общаешься с людьми. В онкологии больше социальных моментов, чем в любой другой области медицины. К раку нельзя привыкнуть, но можно проникнуться уважением к тому, как люди с ним сражаются, к силе их духа». «Ты этого еще не знаешь, но нам очень повезло», — написал один из моих товарищей по болезни.

Поэтому, когда слова кажутся малообещающими и мрачными, а человеческая натура — ничтожной, я достаю водительские права, рассматриваю фотографию на них и думаю о Латрис Хэйни, Скотте Шапиро, Крейге Николсе, Лоуренсе Эйнхорне и о маленьком мальчике, которому в сухих завтраках нравится форма фигурок. Я думаю о своем сыне, воплощении своей второй жизни, который дает мне еще один стимул жить.

Иногда я просыпаюсь среди ночи и чувствую, что мне его не хватает. Тогда я достаю его из кроватки, переношу на свою постель и кладу себе на грудь. Каждый его крик доставляет мне наслаждение. Он откидывает назад крошечную головку, его подбородок вздрагивает, пальчики начинают хватать воздух, и потом я слышу его крик. Он кажется мне криком жизни. «Молодец, — подбадриваю его я. — Давай, кричи громче».

Чем громче он кричит, тем шире я улыбаюсь.