На крыльце стоял высокий мужчина. Навес над крыльцом, опиравшийся на два неотёсанных столба, свисал вниз, так что голова мужчины почти касалась балок. Из окна хижины пробивался слабый свет, и тени мужчины и столбов были одинаковой длины. Рядом с мужчиной стоял мальчик, продрогший от холодного октябрьского ветра. Одной рукой он гладил большую гладкую голову собаки по кличке Саундер.

— Па, а где ты взял Саундера? — спросил мальчик.

— Нигде. Он сам пристал ко мне на дороге, когда был ещё совсем крошечным щенком.

Отец повернулся к раскрытой настежь двери. Из хижины, вглядываясь в темноту, высунулись три малыша — даже самый старший из них был ниже дверной ручки. Они в один голос крикнули:

— Можно погладить Саундера?

— Слишком холодно. Закройте дверь!

— Мы с Саундером, наверное, ровесники, — сказал мальчик, ласково потрепав собаку сначала за одно, потом за другое ухо.

У него, как у всех детей, было своё представление о возрасте, разделявшем его и малышей: он уже дорос, чтобы стоять на холоде и гладить Саундера.

В ночной тьме не видно было ни огонька. По воле белого хозяина этих бескрайних полей хижины негров-издольщиков были разбросаны далеко одна от другой, словно мушиные пятна на побеленном потолке. Иногда по воскресеньям мальчики ходили с родителями в одну из таких хижин. Была в округе и школа. Но она находилась совсем далеко, на окраине города. Занятия в ней начинались после уборки урожая, а заканчивались перед севом. Два года подряд мальчик начинал с октября посещать школу. Каждый день утром и вечером он преодолевал по двенадцати километров. Но через несколько недель, когда холодные ветры приносили с собой неизбежные зимние болезни, мать ему говорила:

— Хватит учиться, сынок. Дорога в школу слишком длинная, а на улице так холодно!

И мальчик соглашался с ней, потому что ребята смеялись над ним, когда он опаздывал в школу. Может, на следующий год над ним перестанут смеяться: он подрастёт, будет ходить быстрее и успевать в школу до начала уроков. И теперь, когда мальчик уже так не уставал от дальней дороги в школу и обратно, отец позволял ему охотиться с Саундером. Конечно, было бы очень здорово и учиться, и охотиться, но если уж школа недоступна, то хоть Саундер всегда с ним.

— Другой такой собаки, как наш Саундер, не сыщешь! — взволнованно произнёс мальчик. Ему хотелось, чтобы отец поддержал разговор, но тот молчал. Он стоял неподвижно и вглядывался в темноту, со всех сторон окружавшую хижину. Казалось, отец к чему-то прислушивается, хотя до мальчика не доносилось ни звука.

Да, Саундер вполне заслужил свою кличку. Когда ему случалось загнать на дерево енота или опоссума, лай его разносился далеко по всей равнине, перекатываясь через холмы. На всю округу ни одна собака не умела лаять громче.

Посторонний взгляд мог и не заметит в Саундере ни одного из тех достоинств, о которых знал мальчик. Во внешности пса ничего не было примечательного — просто помесь американской гончей рыжей масти с бульдогом. От гончей Саундер получил уши, нос и цвет шерсти, а от бульдога — большие квадратные челюсти и голову, мускулистую шею, широкую грудь. Когда хозяин стряхивал загнанного на дерево енота или опоссума, Саундер молниеносно бросался на добычу и хватал её за загривок. Широко расставив передние лапы, весь выгнувшись, он делал одно-два движения могучей шеей, и всё было кончено. Саундер опускал к ногам хозяина безжизненное тело зверька, нигде не порвав и не прокусив его шкуры. Хозяин гладил мозолистой рукой мускулистую шею и приговаривал:

— Молодец, Саундер, молодец!

Зимой, когда полевые работы прекращались и денег не платили, те полдоллара, которые давали за опоссума, и два доллара за шкуру енота были большим подспорьем — на них покупали муку и тёплые куртки.

Но поистине бесценным был голос Саундера. Он вырывался из его широкой груди и большой пасти словно эхо, отражённое от стен пещеры. Вольный воздух чуть смягчал его, унаследованная от бульдога хрипота скрадывалась туманами равнин, и до слушателя доносился оглушительно звонкий лай гончей. Только у Саундера он был громче и чище, чем у любой чистокровной гончей. Взяв след, Саундер подавал голос через равные промежутки времени с чёткостью жонглёра. Его лай перелетал с холма на холм подобно резиновому мячу. И звучал он необычно, наполняя ночную тьму музыкой, словно ветви деревьев перебирали серебряные струны.

Когда Саундер брал след зверя, вышедшего на поиски пищи, его возбуждённый лай звучал тише. Чем свежее был след, тем реже лаял Саундер, потому что, охотясь на енота, собака старается прыгнуть внезапно и схватить его на земле. Но слишком долгого молчания Саундер просто не выдержал бы. И в конце этого последнего безмолвного рывка, когда славный пёс наконец настигал добычу, он совершенно заходился в неистовом лае.

Какой-нибудь незнакомец, услышав лай Саундера, внезапно разорвавший ночную тишину, подумал бы, что по крайней мере шесть собак собрались под деревом, на которое они загнали свою добычу. Но жители округи, кому в этот момент случалось выйти из хижины или стоять на крыльце, точно определяли, что это лает Саундер.

— Если ветер к ночи не усилится, я возьму тебя сегодня на охоту, — тихо сказал отец, посмотрев на мальчика, а потом на собаку. — Звери не любят уходить далеко от нор, когда сильный ветер.

— Почему? — удивился мальчик.

— При ветре слишком много разных запахов и звуков, и они не услышат, как к ним подкрадывается враг. Поэтому они остаются в своих норах, особенно опоссумы, у которых плохой нюх.

Отец спустился с крыльца и направился к поленнице, лежавшей на границе света и темноты. Мальчик пошёл за ним. Оба взяли по толстому полену для плиты. Около двери отец остановился, снял фонарь, который висел на стене рядом с охотничьим мешком, и поболтал его:

— Керосину хватит.

Мальчик быстро закрыл за собой дверь. Он надеялся, что отец не услышит, как шуршат листья по замёрзшей земле, хотя знал, что дверь не заглушит этого шума. Отец всегда чувствовал, когда ветер усиливается.

Мать мальчика вырезала ножом клиновидные ломти кукурузной каши из чугуна, который стоял на плите, подрумянивала их на сковородке и выкладывала на обитый жестью стол. Мальчик и трое малышей молча принялись за ужин. Отец и мать перекинулись несколькими обычными фразами — подобные разговоры мальчик слышал столько раз, что теперь к ним и не прислушивался:

— На следующий год урожай будет лучше. Значит, больше поденной работы. В прошлом году была хорошая охота.

А этой зимой охотиться становилось всё труднее и труднее. Стужа была свирепее, а ветры сильнее, чем в прошлом году. Иногда Саундер охотился со своим хозяином и в ветреную погоду, но каждый раз они возвращались домой с пустым мешком. Еноты исчезли почти совсем. Люди говорили, что они ушли на юг, к большой воде. Саундеру доставалось всё меньше объедков и костей. Обитатели хижины тоже истосковались по сытной пище. Вместо жареного опоссума, клёцок и картофеля приходилось довольствоваться кукурузной кашей.

После ужина хозяин Саундера вышел, как обычно, на крыльцо, чтобы послушать, не поднимается ли среди холмов холодный ветер. Постояв там, он вернулся в хижину, взял в руки тёплую куртку и сел возле плиты. Саундер повизгивал за дверью, как бы спрашивая, не забыл ли хозяин зажечь фонарь и отправиться в низину через опустевшие кукурузные поля или же мимо тополей и дубов к холмам? Мальчик собрал со стола остатки еды для Саундера. Пёс с такой жадностью вылизывал миску, что она непрерывно стучала по доскам крыльца, словно там кто-то ходил.

Когда малыши легли спать, хозяин Саундера встал, надел куртку и вышел из хижины. Он не снял со стены фонаря и не взял с собой ни Саундера, ни мальчика. Через дверь было слышно, как он строго-настрого приказал Саундеру отправиться под крыльцо. Саундер ещё долго повизгивал после того, как замерли звуки шагов его хозяина по замёрзшей земле.

Мать села у плиты и, орудуя согнутой шпилькой, принялась вынимать ядра из грецких орехов. Уже который год, когда после первого сильного мороза грецкие орехи начинали опадать на землю, мать ежедневно ходила с детьми собирать их. На плоском камне возле дома малыши сбивали с орехов коричневато-зелёную кожуру, от которой руки покрывались тёмными пятнами. Несколько недель орехи сохли в железной коробке под плитой, а потом их кололи на этом же камне. Мальчик или его отец вооружались молотком с самодельной ручкой и раскалывали столько орехов, сколько можно было очистить за один вечер.

Из-за дверцы чулана, где спали малыши, донеслось чьё-то беспокойное хныканье.

— Тебе уже пора спать, — сказала мать мальчику. — Твой братишка пугается во сне, если тебя нет рядом с ним.

Мальчик потянулся к матери, у которой в складках фартука лежали золотистые половинки очищенных орехов. Мать хлопнула его по руке.

— Собирай крошки в корзинке для скорлупы. Мне ведь надо за вечер набрать два фунта, это тридцать центов. В лавке дают по пятнадцать центов за фунт, если орехи сухие и целые. Лавочник ничего не заплатит, если там будут одни крошки.

Иногда мать рассказывала мальчику разные истории, и он с удовольствием слушал её. Рассказы прогоняли ночное одиночество, которое охватывало мальчика, когда малыши уходили спать или когда отца не было дома. Мать как-то сказала ему, что ночное одиночество приходит, если боишься чего-то. Но мальчик ничего не боялся, если отец был рядом.

Возможно, мать тоже почувствовала одиночество, которое принёс ветер, пролетая мимо хижины, и крошечность мирка, самая дальняя граница которого ночью проходила там, куда уже не доходил свет от лампы, у самых стен хижины. Поэтому она начала рассказывать мальчику историю о великом потопе, который должен был унести с земли всё зло. Кончив рассказ, она послала мальчика спать, а сама продолжала вылущивать ядра из скорлупы и складывать их на фартуке в аккуратную кучку.

Мальчик зарылся головой в подушку, набитую соломой. Подушка была прохладной и гладкой, он неё пахло свежестью, как от выстиранных простыней, которые мать развешивала на верёвке по понедельникам. Мать стирала его наволочку и простыню каждую неделю, как и белье людей, живущих в большом доме у дороги. Мальчик сделал ямку в соломенном матраце и сразу почувствовал под собой деревянные перекладины кровати. Они прижался к маленькому брату и подоткнул одеяло, чтобы холод не пробрался через матрац. Скоро братишка согрел его.

Он слышал, как Саундер повизгивает под крыльцом. Правда, Саундеру было тепло, потому что перед наступлением морозов отец положил под крыльцо два холщовых мешка. Мальчик думал о том, что мать, наверное, уже набрала в подол два фунта орехов. Мать всегда говорила:

— Два фунта за вечер — это очень хорошо, но столько сделать удаётся, лишь когда просидишь весь вечер и если не надо качать больного ребёнка.

Мальчик недоумевал, куда мог отправиться отец без Саундера — ведь по ночам они всегда уходили вместе. Он слышал, как Саундер постукивает лапой по доскам крыльца, вычёсывая блох из короткой рыжевато-коричневой шерсти.

Мальчику снилось, что страшное наводнение затопило поля. Ему хотелось узнать, куда денутся все животные, когда вода скроет холмы. Хижины просто поплывут, как лодки, вместе с крыльцом. «Они же выстроены на подпорках», — шёпотом успокоил себя мальчик. Если они поплывут со всех концов земли и соберутся вместе, то получится город, и он никогда уже больше не будет одинок…

* * *

Утром мальчик подошёл к окну. Он вспомнил свой сон о наводнении, затопившем поля, и позвал к окну малышей. От дыхания стекло запотело. Мальчик старательно протёр его ладонью. Сон не сбылся: вода в пойме реки не поднялась. Всё выглядело так же, как вчера, только земля была покрыта инеем. Малыши, не увидев на улице ничего интересного, обиженно посмотрели на брата.

На железной плите кипел большой котёл, покрытый голубой эмалью, в котором обычно варили опоссумов. У котла было две крышки, так что в нем можно было одновременно и варить, и подогревать пищу. Мальчик потрогал коричневый пакет с грецкими орехами на полке за плитой. Мать сказала:

— Надеюсь, там не меньше двух фунтов.

От трубы шло приятное тепло, и мальчик подставлял ему то одну, то другую щеку. Потом он сомкнул руки вокруг трубы и потёр их. Тепло поднялось по рукавам, прошло под рубашку и согрело всё тело. Мальчик глубоко вдыхал ароматный воздух над плитой. Он старался поймать пар, который вырывался из-под крышки котла. Крышка подпрыгивала со стуком, нарушавшим ритмичное бульканье пузырьков на поверхности варева в котле.

В сковородке, стоявшей на второй конфорке, была свиная колбаса! Мальчик понюхал тонкие струйки дыма, которые спиралью поднимались с концов каждой колбасы. Свиную колбасу едят только на рождество, но он знал, что до рождества было ещё далеко. Мать поставила на крышку котла миску с лепёшками, чтобы подогреть их. Она что-то тихо напевала. Крышка перестала подпрыгивать, а струйки пара, которые вырывались из-под неё, начали издавать тихий свист.

Нет, от котла шёл запах не опоссума, а свиных косточек. Мальчик за всю жизнь лишь дважды нюхал этот запах: один раз у себя на кухне, а другой — когда проходил мимо большого дома. Аромат колбасы и свиных косточек заполнил всю хижину и просочился наружу через щели в полу и около двери. Он раздразнил Саундера, который стал скрестись в дверь.

Саундеру вчера досталось мало: какие-то объедки и одна холодная лепёшка. Когда муки в доме было мало, мать после еды завёртывала оставшиеся лепёшки в чистый мучной мешок и убирала. Перед следующей едой она клала лепёшки в миску, сбрызгивала водой, чтобы они стали помягче, и подогревала. Мальчик крикнул Саундеру, чтобы он перестал скрестись, и отошёл от двери.

— Ш-ш-ш-ш, сынок, ты разбудишь отца, — прошептала мать и вновь стала тихонько напевать.

Она всегда напевала, когда была чем-то обеспокоена. Если она укачивала на коленях здорового ребёнка, то пела громко. Но если у неё на руках был больной ребёнок, то качалка, в которой она сидела, только чуть-чуть поскрипывала, и она напевала почти беззвучно. Иногда она пела так тихо, что ребёнок слышал только глубокое тревожное дыхание матери. В таких случаях мальчику казалось, что губы её будто склеились, она втянула их, поджала и осталась лишь узкая длинная полоска. Он помнит, как однажды был болен, и когда мать перед сном поцеловала его, губы её были совсем ледяными. Но если мать пела или рассказывала сказки, то губы у неё становились большими, тёплыми и нежными.

На улице продолжал дуть ветер, солнце было тусклым, а земля серой. Несколько раз мальчик выходил из дома за дровами. Вместе с малышами он поел колбасы и лепёшек.

Когда отец проснулся, он наколол немного дров и сел у плиты. Крышка на котле опять запрыгала, потому что с неё сняли миску с лепёшками. Время от времени отец поднимал крышку большой проволочной вилкой с деревянной ручкой, наполовину вытаскивал свинину из воды и переворачивал. С чувством гордости за отца, мальчик внимательно наблюдал, как тот огромной рукой брал горячую крышку за ушко, без тряпки, которой пользовалась для этого мать. Наконец отец снял с полки и положил на стол большую деревянную доску — больше любой миски или тарелки.

Мальчик любил запах дубовой доски, он казался ему праздничным. Ему нравилось проводить пальцами по краю доски, потому что она была гладкой и приятной на ощупь в тех местах, где пропиталась жиром. Отец вырезал эту доску, сидя долгими зимними вечерами у плиты. А мальчик подбирал стружки и совал их под дверцу плиты, когда поддувало было открыто. Стружки горели ярким пламенем, и в их горении для мальчика была неразрешимая загадка: почему скрученные стружки при этом выпрямлялись, а прямые стружки, наоборот, закручивались?

Мальчик хорошо помнил единственный случай, когда на дубовой доске лежала ветчина. Как-то отец на состязаниях по стрельбе выиграл поросёнка и выкормил его. Часть ветчины они съели, а остальную обменяли в лавке на фасоль и муку. В том году у них были свиные рёбрышки, рубцы и студень. Иногда отец помогал в большом доме забивать свиней, тогда он приносил домой свиные рёбрышки и шпик — много шпика, но мало рёбрышек.

Отец вынул сварившуюся ветчину из котла и положил на дубовую доску.

— Оставь бульон для Саундера, — напомнил он матери.

— Саундер теперь хорошо наестся, — радовался мальчик.

Отец наточил большой нож о камень, которым летом правил косу и серп, если собирался подрезать куманику и побеги сумаха в живой изгороди. Он нарезал острым ножом ветчину ломтями и завернул их в подрумянившиеся лепёшки. Это был настоящий праздник, не то что рождество со свиной колбасой! Мальчик сунул кусочек шкурки с салом в лепёшку и дал Саундеру. Потом налил полную миску остывшего бульона и, пока Саундер не вылакал всё, гладил его по могучей спине.

Окна хижины почти весь день оставались запотевшими, потому что котёл кипел очень долго. На улице по-прежнему дул холодный ветер. Если бы не ветер, всё застыло бы в неподвижности. Он ворошил сухие листья под хижиной, сдувал стебли и коричневые листья кукурузы с убранных полей, раскачивал голые ветки тополей и верхушки высоких сосен. К вечеру отец протёр окна и несколько раз выглянул наружу. Сухие поленья пылали в плите как порох. Железная стенка плиты в нескольких местах раскалилась докрасна.

Мальчик продолжал ощущать во рту приятный вкус ветчины с лепёшкой, и от этого у него было хорошее настроение. Он наблюдал, как мать пришивает отцу на комбинезон заплату из тика. Сочетание выцветшей синей материи комбинезона с заплатой в белую и серую полоски выглядело довольно странно. Как-то раз на одном из сельских праздников мальчишки, у которых заплаты были одного цвета с одеждой, принялись смеяться над его заплатами из клетчатой ткани на коленях комбинезона. Он обиделся и рассердился. Но мать сказала: «Не обращай на них внимания, сынок», — и увела его. Хорошо, если никто не станет смеяться над отцом. Отца не дай бог обидеть: он в таких случаях впадал в ярость и давал сдачи. Поэтому мальчик очень боялся, когда его выводили из себя.

Покончив с заплатой, мать взяла корзинку с грецкими орехами, расстели на коленях фартук и начала вынимать золотисто-коричневые ядра. Мальчик подумал, что она запоёт громко, но слышался только тихий скрип её качалки. Потом мать затянула мелодию знакомой песни «Взгляни же, взгляни на эту пустынную дорогу», и губы её были точно склеенные. Мальчику хотелось, чтобы мать рассказала какую-нибудь историю, но она продолжала напевать всё ту же песню.

Если лечь в кровать, думал мальчик, то в темноте одиночество будет ещё тягостнее, чем сейчас. Хорошо, что он подолгу не ложится после того, как малыши уходили спать. Он вспомнил, как однажды собирал сорную траву, которую отец скосил на краю лужайки. На этой лужайке под деревом сидела дама и читала что-то вслух детям. Вот, если бы мать или отец умели читать. Они бы читали книгу, а он стоял бы около кресла и держал лампу, чтобы им хорошо были видны слова и чтобы они не уставали. «Когда-нибудь я научусь читать, — подумал он. — У меня будет книга с разными историями, и тогда мне не придётся грустить, даже если мать перестанет петь».