26. Запомни рандевувски!

Перед нами в очереди стайка девчонок с одинаковыми бумажными пакетами из магазина. На пакетах красуется группа полуголых чуваков на пирсе, а над ними размашистая надпись в рамочке: «ПРОЖИВИ ЖИЗНЬ».

Так странно разочаровываться в собственном поколении. Я давным-давно сменила возвышенный идеализм – в том, что касается симпатий и увлечений людей, – на более реалистичное мировоззрение. Все начинается в средних классах. Друзья с всякими интересными странностями, вроде выгибающихся в обратную сторону пальцев или гиперреакции желудка на сырный соус, теперь пытаются скрывать то, что делает их такими интересными. И не успеваешь опомниться, как уже сидишь среди одноклассников и гадаешь, единственная ли ты читала «О дивный новый мир», а не его пересказ в «Википедии». Или торчишь в столовой, размышляя о сложностях последнего фильма Кристофера Нолана, пока болельщицы за соседним столиком обсуждают самое популярное на этой неделе реалити-шоу, а потом спорят, кто лучше делает минет. Приходится напоминать себе, что это всего лишь школа и, разумеется, настоящий мир будет другим. Но уже начинаю сомневаться, что вся эта чертова планета не сводится к «Википедии».

Магазинный пакет с глубоким «ПРОЖИВИ ЖИЗНЬ» – отличный тому пример. Кроме совета не умирать, там больше нет ни грамма смысла. Какой-то костюм в каком-нибудь офисе в небоскребе решил, что это звучит круто, и вот надпись на пакете. У меня перед носом. Отбивает всякое желание жить.

Мы с Уолтом и Беком стоим в очереди за билетами. Бек строчит кому-то эсэмэску, а Уолт держит за крылья мотылька, рассматривая его брюхо и лапки.

– Нужны билеты?

Рядом притормаживает незнакомец. На нем армейская куртка, водолазка, варежки, меховые наушники и шарф. Мужик либо смертельно боится внезапного похолодания, либо обожает зимние аксессуары. Вообще, привязать к его носу морковку, и получится отличный снеговик.

– Нет, спасибо, – говорит Бек, убирая телефон.

Снеговик склоняется ближе:

– У меня есть первоклассные билеты, парень. Просто роскошные. Шестой ряд возле третьей базы. Прямо над скамейкой запасных. Очешуительные билеты!

Бек смотрит на длинную очередь, потом на меня.

– Сколько? – спрашиваю.

Снеговик пожимает плечами:

– Вы вроде клеевые ребятки. Отдам четыре за пятьсот.

– Долларов? Это что, чемпионат мира? «Янки» не в городе, чувак.

– Зато будет праздничный фейерверк. После игры.

Уолт запихивает мотылька в пустую бутылку из-под «Маунтин Дью», завинчивает крышку и показывает нам большие пальцы.

Снеговик косится на него и вновь поворачивается к Беку:

– Ладно. Четыре сотни за три билета.

Так, пора закругляться. Я встаю перед Беком:

– Даю сотню за три билета. Плюс купон на три бесплатных ночи в «Холидей Инн».

Теперь на меня пялятся и Бек, и Снеговик.

– Долгая история, – бормочу я. – Слушай, матч уже начался. Это «Редс» против «Кабс», и готова поспорить, что у тебя есть пачка билетов, которые через два с половиной часа не будут стоить ни цента.

Уолт тычет бутылку палкой, мучая бедное насекомое.

– Накинь двадцатку, малышка, и договорились. – Я опускаюсь на корточки и лезу в рюкзак за деньгами, а Снеговик над моей головой продолжает: – А ваша малышка умеет торговаться.

К щекам приливает кровь, и я радуюсь, что моего лица сейчас никто не видит.

Получив билеты, мы пробираемся к стадиону. От Уолта буквально фонит восторгом, что стоит каждого только что потраченного пенни.

Бек вдруг рукой останавливает нас возле бронзовой статуи:

– Есть мысль. Если вдруг кто-то потеряется, давайте договоримся встретиться здесь. Возле статуи, хорошо? Назовем это местом рандеву.

Я показываю билеты:

– У нас есть номера сидений, могли бы встретиться там.

Бек красноречиво смотрит на Уолта, потом вновь на меня:

– Я просто подумал, что так будет немного… проще, понимаешь? И веселее. Вроде как.

Я вспоминаю матч, на который как-то ходила, и как потом бешеная толпа рвалась к машинам, лишь бы успеть обогнать пробку… Гляжу на Уолта – он болтает бутылку с мотыльком, совсем выпав из реальности, – и понимаю, что Бек прав.

– Да, отличная идея. Уолт?

– Эй, эй.

Он не отрывает глаз от бутылки. Мотылек внутри нервно хлопает крыльями и бьется о пластик.

– Уолт, посмотри на меня, приятель, это важно. Видишь статую? – Уолт следит за моим пальцем, указывающим на бронзового бейсболиста. – Если заблудишься или отстанешь от нас, иди прямо сюда, хорошо? Прямо к… – я читаю имя на табличке, – Теду Клюшевски.

Бек похлопывает его по спине:

– Клюшевски равно рандеву, Уолт. Запомнил?

– Да, – уверяет Уолт, возвращаясь к мотыльку. – Я запомню рандевувски.

Широко распахнув глаза, улыбаюсь Беку – мол, нет, ты видишь, какой он потрясный? Бек отвечает тем же.

– Думаю, мы все запомним рандевувски.

Мы минуем ворота и по стрелкам идем к своему сектору. Повсюду продавцы – хот-догов, пива, арахиса, – а у одного парня к шляпе приклеено полдюжины пустых пивных бутылок. Только мы останавливаемся возле нужного ряда, как Уолт вручает Беку мотыльковый саркофаг, говорит:

– Туалет. – И, вскинув указательный палец, исчезает в мужской уборной.

Бек подносит бутылку к лицу и щелкает по пластику, проверяя, жив ли мотылек.

– Фиксируй, – мрачно предлагаю я.

Он смотрит на телефон:

– Время смерти – четыре пятьдесят две.

– У бедняги не было шансов. – Я приседаю, чтобы затянуть липучки на кроссовках, а поднявшись, вижу восторженный взгляд Бека и кручу ногой: – Magnifi que, non?

– Oui. Et… Как там по-французски «старые»?

– Vieilles. И да, они старые. Но я люблю старье.

Судя по его взгляду, Бек еле сдерживает смех:

– Любишь старье?

– Конечно. Потрепанное, изношенное, растянутое, выцветшее… Это все лишь доказательства хорошо прожитой жизни.

– Или доказательства жизни… просто прожитой.

Я улыбаюсь, и следующие пару минут мы разглядываем зрителей. Я собираюсь пошутить, мол, толпа бы так не напрягала, кабы не все эти люди вокруг, когда Бек вдруг говорит:

– Кстати, о прожитой жизни… видала? – Он указывает на тех самых девчонок с нелепыми пакетами.

«Полегче, Мэри. Не спугни его».

Я киваю – спокойно, хладнокровно, будто только что заметила.

– Проживи жизнь, – фыркает Бек, закатив глаза.

И не просто закатив, по-обычному. А так, что радужка полностью исчезла где-то в глазницах, и с оглушительным вздохом, и с понуро опущенными плечами. В истории всех миров и времен никто так не закатывал глаза, и я вдруг понимаю, что напрочь позабыла имена всех знакомых парней. Без понятия, как это меня характеризует, да и честно говоря, мне плевать. В фильме моей жизни я запрыгиваю на Бека, обхватываю его ногами за талию и, когда мы целуемся, чувствую горечь его языка на своем, а толпа вокруг беснуется. Уолт – в образе неизвестного актера, получившего «Оскар» за прорыв года, – превращается в священника. Он женит нас прямо здесь и сейчас, перед мужским туалетом. Бек – один из братьев Феникс, либо Ривер (до наркоты в клубе), либо Хоакин (до безумной бороды), а я, как уже упоминалось, любимица инди-тусовки Зои Дешанель. Или, ну ладно, юная и дерзкая Эллен Пейдж.

– Проживи жизнь, – повторяет Бек. – А почему не «дыши воздухом»?

– Ешь еду, – улыбаюсь я.

– Застегни штаны.

– Выгуляй собаку.

– Прими душ.

– Выполни работу.

Он качает головой:

– Проживи жизнь, Мим. Что бы ни случилось, просто… проживи жизнь, хорошо?

– Я принял важное решение, – возвещает вернувшийся из туалета Уолт. Затем забирает у Бека бутылку и подносит ее к самому носу. – Назову его мистер Люк Скайуокер Мотылек.

Мы с Беком обмениваемся улыбками и сворачиваем к своему ряду, не проронив ни слова. Нам не хватает духу сообщить, что мистер Люк Скайуокер Мотылек повторил судьбу Оби-Вана.

 

27. Несовершенный Бек Ван Бюрен

Восторженные аплодисменты Бека Ван Бюрена лучше всего иллюстрируют, сколь заразителен энтузиазм Уолта. Отбивающий «Кабс» в первом иннинге еле шевелится, но, глядя на воодушевление моих друзей, можно подумать, будто команда только что выиграла кубок. Это поистине прекрасно.

Зарывшись в рюкзак, я нашла банку из-под кофе и пересчитала деньги. Изначально было восемьсот восемьдесят долларов, минус сто восемьдесят на автобусный билет, потом еще семь на ножницы и салфетки, а затем до Нэшвилла все оплачивали кретины из «Грейхаунда». Дальше три бакса на карнитас, пять на мороженое (в неподражаемом «Здесь-с-собой-везде-всегда»), триста на Дядю Фила, пятьдесят шесть на бензин, девятнадцать на Средневековый бургер, сто двадцать на билеты и шесть на официальную программку стадиона «Редс». Итого осталось сто восемьдесят четыре доллара.

«Проклятие, Мэлоун».

Ну и что. Деньги все равно не мои.

– Пойду куплю кренделек, – говорю я.

«Кабсы» получают двойной аут, что они делают часто и хорошо. Бек и Уолт возмущенно вскидывают руки, как будто судья ошибся.

– Пойдешь купишь кренделек? – бубнит Бек, листая программку. – Игра длинная.

– Да ладно? Прошу, Бек, расскажи мне еще о тонкостях этой странной игры. – Я встаю и начинаю пробираться к проходу.

– Погоди. Дай мне свой телефон.

Я выуживаю мобильник из рюкзака и, будто это пустяк, отдаю его Беку.

– Раритет, – замечает он, раскрывая мою раскладушку. – Как мило.

Я вытягиваю руку:

– Если ты решил поиздеваться…

Он быстро тыкает по клавишам и возвращает мне телефон:

– Все, теперь у тебя есть мой номер. На всякий случай.

Я улыбаюсь и думаю, что ему, наверное, видно мое бьющееся в горле сердце.

– Ну ты прямо юный патрульный. Место сбора, телефон на всякий случай. Моя одежда достаточно яркая?

Бек машет рукой у меня перед носом и вновь сосредоточивается на игре:

– Твой кренделек заждался.

Я сбегаю по цементным ступеням не в силах сдержать улыбку. Это отклонение от маршрута уже окупилось.

Очередь длиною с милю, но я не против. По-моему, количество времени, которое человек готов потратить в очереди за чем-то, довольно хорошо определяет, насколько сильно он это что-то хочет. И прямо сейчас «миля» – это ровно столько, сколько я готова преодолеть ради мягкого соленого кренделя.

Огромный экран над полем демонстрирует оживленную гонку трех бейсбольных мячиков – двух мальчиков и одной девочки (своего рода анатомический подвиг). Рядом со мной необъятная дама с полными руками хотдогов и хвороста громко болеет за девочку. Три чумазых молчаливых ребенка перед ней жадно пожирают глазами еду в руках матери. Один из малышей тихонько просит хот-дог, на что женщина извергает кучу проклятий, угроз и требований «не отвлекать, когда она занята».

Люди вокруг опускают головы, пялятся на часы, листают программки – что угодно, лишь бы избежать неудобной близости этой ужасной незнакомки.

– Эй, – зову я.

Раба порывов. Женщина перестает вопить и смотрит на меня так, будто я только что сюда трансгрессировала из ниоткуда.

– Вы ведь в курсе, что они нарисованные? – Я указываю на экран. – Я про мячи. Они вас не слышат. – Малышня тоже выпучивает глаза, их мордахи грязные, но милые. Я киваю на них и смотрю женщине прямо в глаза: – В отличие от ваших детей.

И вдруг очередь взрывается аплодисментами. Женщина начинает что-то говорить, но быстро умолкает и уходит прочь. Я с широкой улыбкой машу ей вслед. Не буду притворяться, что реакция людей мне не приятна, но… поведение незнакомки отвратительно нелепо, и именно поэтому меня не особо волнует толпа. Чистая математика диктует соотношение десять к одному в пользу сумасшедших.

Очередь продвигается. Опустив голову, плетусь за человеком передо мной.

«Дерьмо».

Надгортанник трепещет, опускается.

«Его обувь».

И прежде, чем я успеваю добежать до уборной или хотя бы отступить, меня выворачивает прямо парню на ноги.

– Какого черта? – недоумевает он, сначала тихо. Гневу такого масштаба нужно время, чтобы войти в полную силу. – О… боже! – Он поворачивается, сверкая глазами. – Какого черта?!

Я молча убегаю. По шумной дорожке. В ближайшую дамскую комнату. Рвота стекает по подбородку, оставляя за мной следы, точно белые камешки Гензеля. Подлетаю к раковине, и меня снова выворачивает.

«Мокасины».

Я зажмуриваюсь.

«Я хочу стать твоим другом, Мим».

Паршиво.

«А ты моим?»

Вижу только эти гребаные мокасины.

Остекленевшие глаза.

И что теперь… при встрече с любителями мокасин мне стоит готовить пакетик для блевотины? Да поможет мне бог, если когда-нибудь придется работать в банке. Многие носят мокасины, и не все из них первостатейные извращенцы.

В грязном зеркале, под тонким желтоватым слоем пыли, отражается женщина в цветастом платье, с любопытством на меня глазеющая.

– Ты в порядке, милая?

Но я не отвечаю. Не могу. Лишь смотрю на собственное отражение и гадаю, как давно мой правый глаз закрыт.

– Чего так долго? – спрашивает Бек.

– Я… задержалась.

Он косится на меня:

– Крендель хоть съела?

Согнувшись, зажимаю голову между колен.

– Мим? Что с тобой?

– Меня вырвало.

– Ты больна?

– А ты как думаешь? – огрызаюсь я, хотя не собиралась.

Теперь уже Уолт смотрит на меня крайне обеспокоенно:

– Ты заболела, Мим?

– Нет, Уолт. – Показываю ему большие пальцы. – Я в порядке. Чувствую себя замечательно.

Мой энтузиазм вознагражден двойным жестом «о’кей» в его исполнении.

Бек вытаскивает из сумки камеру:

– Мим повезло с таким другом как ты, Уолт. Чертовски повезло.

Уолт кивает, улыбается:

– Чертовски повезло.

С реки Огайо доносится прохладный послеливневый ветерок, словно легкий снисходительный взмах руки местного неумолимого климата. Бек делает несколько снимков, и «Кабсы», как всегда завораживающе, сгорают в славном пламени ошибок, промахов и упущенных возможностей. В этой «симфонии поражения» они не просто первая скрипка – они дирижер, фаготист, вся перкуссионная секция. И Уолт, да не очерствеет его сердце, не теряет ни капли энтузиазма. Он просто безудержен – на самом деле – и что есть мочи аплодирует самым посредственным игрокам. Матч завершается со счетом двенадцать: три в пользу «Редс».

Чуть позже за стеной центрального поля начинается салют.

– Ха! О да! О, смотри, Мим! Бек! Эй, эй, как клево!

С улыбкой склоняюсь к Беку:

– Он похож на ребенка в рождественское утро.

И перевожу взгляд от раскрашенного взрывами неба к его глазам – удивительно, но разницы почти никакой.

– Я солгал, – шепчет Бек.

«Осторожнее, Мэри. Тут что-то хрупкое…»

– Ясно.

– А-а-а-а-а, Бек, гляди! – кричит Уолт.

Болельщики вокруг нас вопят, смеются, тычут пальцами в небесные искры, забыв обо всем, кроме фейерверков. Мы с Беком среди них, но не с ними. Все равно что в День благодарения сидеть за «детским столом». Взрослые рядом, обсуждают важные вопросы, работу, дом, соседей. И не понимают, что все это не имеет значения. А дети понимают. Боже, вот бы это с возрастом не менялось.

– Я поехал не просто фотографировать.

– У-у-у-ухты-ы-ы-ы-ы! – Уолт подпрыгивает на месте.

Бек слепо пялится в программку на коленях.

– Дело в Клэр, – говорю я. – Которая звонила.

Он кивает:

– Она моя сводная сестра. Жила с нами год, пока училась в старшей школе, а потом сбежала. Мы были близки, и то, как все закончилось… Мне просто нужно снова ее увидеть.

Я молчу. Жду, когда кусочки сложатся в картину.

– Ка-а-а-а-бу-у-у-у-у-ум! Эй, эй, еще один клевый!

– Она здесь рядом, – продолжает Бек. – По ту сторону реки. Когда меня ссадили с автобуса, я собирался проехать оставшиеся пятнадцать миль на попутке, но тут услышал, как вы пытаетесь купить этот грузовик.

– У этого грузовика, – напыщенно поправляю, – есть имя.

Бек дарит мне улыбку кинозвезды, улыбку, которую мое левое глазное яблоко запечатлевает и отправляет в мозг, а тот, в свою очередь, прямиком в сердце, и оно моментально тает.

– Я звонил ей полгода назад. И организовал эту поездку, чтобы ее навестить, но… Клэр продолжает перезванивать и говорить, чтобы я не приезжал. Напасть какая-то. – В его низком голосе неуловимая бесконечность. – Я не знаю, что делать.

И на миг – на один исключительный миг – мы остаемся вдвоем за детским столиком.

Я протягиваю руку и осторожно разворачиваю лицо Бека к небу:

– Думаю, знаешь, Бек. И я помогу. Но сейчас ты пропускаешь умопомрачительное зрелище.

И мы втроем смотрим, как взрываются небеса.

Я бы что угодно отдала, лишь бы увидеть этот фейерверк двумя глазами…

 

28. В парке

3 сентября, поздняя ночь

Дорогая Изабель.

Мне было восемь.

Папа пил пиво и ремонтировал свой мотоцикл. Он никогда на нем не ездил, только ремонтировал. Это одна из многих исчезнувших черт отца – его склонность к незавершенности. Он получал удовольствие от тяжкого труда, а не от вознаграждения в конце.

Мы сидели в гараже втроем. Мама пыталась объяснить мне, как работает проигрыватель. (Я не вспомню все подробности того разговора, потому что… ну, мне было восемь. Так что перескажу примерно, но суть ты поймешь.)

– Да, мама, но как музыка из иглы, – я ткнула пухлым пальцем в проигрыватель, – попадает в мое сердце?

Мои самые ранние воспоминания о музыке никак не связаны с прослушиванием, тогда все в мире воспринималось исключительно чувствами.

– Игла называется «стилус». – Мама сдула пыль с альбома «The Doors». – И он проходит по этим канавкам, видишь? И начинаются некие вибрации или вроде того, направленные, наверное, в какой-нибудь усилитель, и – вуаля! – музыка.

Папа, полирующий мотоцикл, фыркнул.

– Лягушку проглотил, дорогой? – произнесла мама, устанавливая пластинку.

Он пробормотал что-то – я не расслышала – и глотнул пива.

– Принеси мне тоже, ладно? – попросила мама, и папа ушел из гаража.

Мы остались вдвоем на продавленном старом диване. Сидели и слушали, как Джим Моррисон прорывается на ту сторону. [6]

– Странно, – сказала я. – Как будто песня сумасшедшего.

Мама кивнула:

– Это потому, что он и был сумасшедшим. Как и многие известные рок-звезды.

– Например?

– Ну, помнишь Джими Хендрикса, который играл «Star Spangled Banner»?

Боже, я помнила. (Из, ты видела это выступление? Сколько вдохновения…)

– Да, – сказала я. – Его гитара звучала, как и этот голос. Будто… – Я тряхнула головой, размышляя о туманных сложностях рок-звезд и пытаясь облечь их дикую натуру в слова. – Звучала… мм… безумно и честно. И безумно честно.

Мама рассмеялась – то был смех Беззаботной Юности – и уронила голову на клетчатую спинку любимого дивана.

– Джими тоже был безумным?

– Да, Джими был честным и безумным.

– Но почему?

– Кто как, Мэри. Из-за наркотиков, славы, еще чего-то… Полагаю, когда ты нравишься стольким людям сразу, это может свести с ума.

– Ты что творишь?

Папин голос был тих, но я помню, как мы вздрогнули. Он стоял на улице, прямо за поднятыми гаражными воротами, с бутылкой пива в каждой руке. Я видела, что мама пытается понять, как долго он подслушивал, и тщательно подбирает слова.

– Ничего. Просто рассказываю…

Папа не шелохнулся.

– Ей восемь, Ив. Какого черта?

На мгновение все замерло. Никто не произнес ни слова. В свои восемь я обычно легко справлялась с семейными сложностями, но тогда, помню, сильно растерялась. Я не могла понять, что именно в нашем разговоре разозлило отца.

– Я не против, – прошептала я, подогнув под себя ноги и стараясь выглядеть мило.

Милая мордаха порой останавливала ссоры на самой ранней стадии.

Папа поставил пиво на землю, подошел к дивану и подхватил меня на руки:

– Не все сходят с ума, зайка.

Мама поднялась, чтобы взять пиво:

– Черт, Барри, я и не говорила, что все.

– Ты сказала достаточно.

Много позже до меня дошло, как все же странно, что эта папина одержимость – мол, со мной что-то не так, настолько серьезно, что это оправдывает серьезные наркотики, и серьезных врачей, и жизнь, полную серьезных лекарств, лишь бы избежать серьезного безумия – в некотором роде сводила его с ума. Много позже до меня дошло, что, несмотря на все его поступки, папа действительно хотел для семьи лучшего. Как этого добиться? Он понятия не имел. Много позже до меня дошло, что это предельная дихотомия: желать лучшего, а делать худшее. У папы получалось именно так. Ведь нельзя просто перевести старушку через дорогу. Нет, он должен изобрести гребаный автомат и велеть ей тащить свою задницу на ту сторону. Его методы были не просто неэффективны, но безумны. Такова судьба многих хороших людей, когда-то поддавшихся безумию мира.

До меня все это дошло много позже.

Но в тот день, когда он выносил меня на руках из гаража, покрывая мой лоб поцелуями и шепча всякие утешительные нежности, как будто мама меня только что избила… в тот день я его ненавидела. Неистово и честно.

В гостиной отец опустил меня на ноги:

– Можешь смотреть телевизор, сколько захочешь, зайка.

Я схватила с журнального столика наш гигантский пульт, рванула на кухню и сунула его в микроволоновку. Две минуты на максималке сделали свое дело.

И это был мой первый фейерверк.

А мама тогда несколько часов не возвращалась.

До связи,

Мэри Ирис Мэлоун,

безумная и честная

Прекрасней прохладной звездной ночи может быть только прохладная звездная ночь в компании Бека и Уолта.

Я сую дневник в рюкзак, выключаю в кабине свет (но оставляю радио) и перебираюсь в кузов грузовика. После матча мы нашли местечко в этом почти заброшенном парке с видом на Цинциннати. Бек, пользуясь случаям, теперь бегает вокруг и снимает то да се, а Уолт, несколько минут рывшийся в чемодане, уже дрыхнет на спине.

Я устраиваюсь посредине кузова, укрываюсь одним из одеял Уолта и гляжу в небо. По радио потрескивает песня про гробовщика, которую диджей причисляет к «нью-олди». Понятия не имею, что это значит, но для столь идеальной панорамы с яркими звездами и повисшей над землей дымкой искаженная помехами песня – самое оно.

Закончив фотосессию (и оставив наконец в покое затерроризированных ночных тварей), Бек садится рядом со мной и прислоняется головой к окну кабины.

– Ты веришь в бога? – спрашивает он, выпуская в ночной воздух облачко пара.

– Иисусе, Бек… вот так запросто?

Он улыбается:

– Оно само. Как еще узнать…

Наверное, любование звездами сделало этот вопрос неизбежным. Они там наверху мерцают и принимают форму высокого пузырчатого человека, шепчущего мне на ухо занимательную истину.

– Ты когда-нибудь встречал парня с изуродованным лицом? – спрашиваю я. – Ну так, чтоб по-настоящему…

– Это был серьезный вопрос, – прерывает Бек.

Я сажусь и поворачиваюсь к нему:

– Беккет? Расслабься. Я расскажу серьезную историю, и это станет моим серьезным ответом. Лады?

Он улыбается и кивает:

– Продолжай.

Я прочищаю горло, взывая к своему внутреннему сказителю с голосом Моргана Фримана. Это, конечно, не «Путешествие на край света», но сойдет.

– Как-то в детстве, мне тогда было года четыре, я пошла с мамой в банк. А может, в аптеку или рыбный магазин, но мне запомнился именно банк. Мама говорила с кем-то в очереди за нами, я держала ее за руку, а перед нами стоял мужчина в плаще – очень высокий. Прямо великан.

– Тебе было четыре, – говорит Бек.

Я качаю головой:

– Его рост не зависел от моего. Парень по любым меркам был высоченный. В общем… боже, так странно, я помню, что он пах как этот плавленый сыр ломтиками. Молочно, сладко, липко и всякое такое.

– Гадость, – шепчет Бек. – Ну и да, специфично.

– Я помню, как протянула руку и прикоснулась к подолу его пальто. Когда мужчина обернулся…

По спине к затылку бегут мурашки, и волосы на всем теле встают дыбом.

– Что? – Бек резко выпрямляется.

Я касаюсь левой щеки:

– Эта сторона его лица была просто пузырящимся бугром. Как вспененная зубная паста или… куча ноликов или типа того. Пузырчатая кожа. Не знаю, как ее описать. Помню, что мужчина мне улыбнулся, и от этого стало только хуже. Улыбка, будто нож масло, разрезала все эти…

– Мим!

– Прости. Короче, своим детским мозгом я пыталась осознать увиденное. Я сравнивала его пузырчатое лицо с тем, что знала о мире, но соответствий не находила. Получалась бессмыслица. Так что с тактичностью четырехлетки я ткнула пальцем в щеку мужчины и спросила, что произошло. Он разулыбался еще сильнее и ответил, мол, таким его сделал бог. «Бог ошибся?» – спросила я. И мужчина сказал, улыбаясь как дурак: «Нет. Ему просто стало скучно». Понятия не имею, что было дальше. Наверное, мама утащила меня прочь, учитывая, что парень походил на пузырчатого неандертальца.

Посмеиваясь, Бек укладывается на спину рядом со мной.

Я понижаю голос до шепота:

– С тех пор я думаю: если со скуки бог творит такое, то не хотелось бы стать свидетельницей его гнева.

Какое-то время мы просто лежим, наслаждаясь особенной тишиной природы. Пузырчатое созвездие испарилось. Черт, наверное, его и не существовало.

– Так значит, веришь? – подытоживает Бек.

Я возвращаюсь к первоначальному вопросу и говорю то, что знаю:

– Если честно, без понятия. Меня пугает перспектива существования бога. Почти так же, как мысль, что его не существует.

Слаженный хор приводит песню гробовщика к кульминации и к финалу, насыщенному той мистической силой, достичь которой пытаются столь многие, хотя удается это единицам. И теперь я жажду большего.

– А ты? – спрашиваю.

– Что я?

– Ты веришь в бога?

– О, определенно.

Учитывая мою собственную духовную борьбу, убежденность Бека застает меня врасплох. Я приподнимаюсь на локте и смотрю на него:

– Откуда такая уверенность?

– Ты знала, что при рождении в наших телах триста костей. Со временем они…

– Здрасте, – прерываю я. – Я задала вопрос.

Бек вскидывает бровь:

– Мим? Расслабься. Я расскажу историю, и это станет моим ответом. Лады?

– Хорошо, – взмахиваю я рукой.

– Итак. Со временем эти триста костей сливаются в двести шесть. Не буду даже упоминать, насколько это странно. И больше половины костей сосредоточены в руках и ногах – четырех человеческих конечностях. А если кости сложить, то на скелет придется лишь четырнадцать процентов от общей массы тела.

– Ты ботаник.

– Возможно. В смысле. Есть такое предположение.

Боже, так бы его и съела.

– Ну и к чему ты ведешь?

– К тому, что мое сердце должно постоянно биться, чтобы перекачивать красную жидкость под названием «кровь» по узеньким трубкам под названием «вены», пронизывающим всю эту конструкцию под названием «тело». И мои органы в сообщении с сердцем должны правильно работать, чтобы эта углеродная форма жизни под названием «Беккет Ван Бюрен» и дальше существовала на этой крошечной вращающейся сфере под названием «Земля». Столько всего должно происходить именно так, а не иначе, что удивительно, как мы просто не падаем замертво.

– Такое, знаешь ли, случается.

Бек фыркает и выдыхает в ночь колечко пара.

– Наверное, я просто считаю, что жизнь куда загадочнее смерти.

– Как философично. Ты должен написать книгу.

Он снова фыркает, и я вдруг осознаю, что мой саркастичный настрой смягчился. Может, виноват поздний час или, что вероятнее, моя полупьяная увлеченность Беком, но я веду себя как первокурсница на выпускном – притворно равнодушная, пресыщенная, неспособная на оригинальные мысли. В попытке перевести разговор в более возвышенную плоскость я говорю то, что должна была сказать сразу:

– Значит, ты веришь в бога, потому что живешь?

– Полагаю, в следующий раз мне так и стоит отвечать.

По радио играет новая песня, довольно приятная, но, если она вдруг закончится, я не расстроюсь. Ничего общего с песней гробовщика. Проклятая мелодия разбередила мне сердце.

– Где был твой отец? – спрашивает Бек.

– Что?

– В той истории про банк или рыбный магазин… или что угодно. Где был твой отец?

– Его тогда не было рядом с нами. – Я умолкаю. – Если честно, понятия не имею, почему так выразилась. Он всегда был рядом, но даже тогда… рядом, но не с нами, понимаешь? Не по-настоящему. По крайней мере с тех пор, как Кэти все испоганила.

Вдалеке кто-то завывает.

– Что скажешь? – спрашиваю я. – Койот?

– А если ты ошибаешься? – говорит Бек.

– Да, наверное, просто дикая собака.

– Нет. Я о Кэти.

– В смысле?

Он неловко ерзает:

– Да так…

– Ну, говори.

– Слушай, я не знаю всей истории, но ты несколько раз упоминала стерву-мачеху и… при этом я не увидел серьезных оснований для ненависти к ней.

Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я тщательно считаю до десяти. Глубокий вдох – от одного до десяти. Лицо пылает, но на сей раз мне плевать, видит ли Бек.

– Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Мим, я не…

– Не знаешь!

Почему-то нашу первую стычку я представляла иначе. (Ну, например… во время медового месяца в Венеции. Мы едим тирамису в каком-нибудь всемирно известном ресторане, о котором не подозревают другие глупые американские туристы, затем заказываем вторую бутылку шампанского и спорим о том, открыть ли ее в гондоле по дороге в отель или уже на балконе номера. Вот как-то так.)

Вторая песня заканчивается. Наконец-то.

– Твои планы на утро не изменились? – спрашивает Бек. – Еще не поздно отступиться.

– Бек. Мне нужно, чтобы ты это сказал.

– Что?

– Скажи, что не знаешь, о чем говоришь.

Он отворачивается, и я не представляю, чего ждать. Но затем кивает и тихо произносит:

– Я не знаю, о чем говорю.

Невероятно, но становится только хуже. Следующие несколько минут мы лежим молча, пытаясь осмыслить удаленность и масштаб звездного неба. Я размышляю о том, как быстро все изменилось. Но разве не в том суть? Когда все происходит медленно, это называют ростом, а когда быстро – переменами. И боже, как все меняется: что-то, ничто, что-нибудь, нечто… все меняется.

– Бек?

– Да?

– Ты знаешь, чего хочешь?

Секундная пауза.

– Ты о чем?

Я молчу. Он прекрасно понимает, о чем.

– Думал, что знаю, – отвечает Бек.

– Ага.

– Правда думал.

– Ага.

Я всегда представляла, что если мне предначертана любовь, то я найду ее. Или встречу. Или завоюю. Но не что она собьет меня с ног. Сбивающая с ног любовь – это коробки конфет и цветочки, и поцелует-не-поцелует, и неуклюжие объятия, и неловкие паузы, и прыщики в самое неподходящее время, и телефонные разговоры в три часа ночи. Словом, все это не обо мне. Но под храпы Уолта в кузове пикапа по имени Фил только и остается, что размышлять. И получается, со мной иначе и быть не могло, только так. Несовершенно. В высшей степени странно. Быстро.

Любовь, порожденная не ростом, а переменами.

«Ты в него влюблена?» – звучит в ушах мамин голос.

Я поворачиваю голову, оставив тело без движения. Изучаю силуэт Бека здоровым глазом, и меня охватывает это бессмертное сочетание ликования, потоотделения и несварения.

«Влюблена, Мэри?»

– Итак, – шепчу я. – Третьекурсник. Значит, тебе… сколько? Двадцать? Двадцать один?

– Иисусе, Мим… вот так запросто?

Слишком нервная, слишком замерзшая, тысяча-всяких-слишком, чтобы улыбаться, я натягиваю одеяло до подбородка.

– Оно само. Как еще узнать…

Он приподнимается на локте и склоняется надо мной. Господи, люди ошибаются, называя глаза зеркалом души. Зеркала ничего не меняют вокруг, лишь отражают. А глаза Бека прямо сейчас меняют во мне все, взбалтывают и перемешивают каждую частичку Мим от макушки до кончиков пальцев.

– Разве это имеет значение? – спрашивает он.

«Он знает, что имеет».

– Не говори так. Знаешь же, что имеет.

Бек со вздохом снова опускается на спину, положив одну руку за голову, а вторую – на грудь.

– Знаешь, – повторяю я.

Его дыхание замедляется – вижу по руке на груди, что поднимается и опадает. И по теплому дыханию, что вырывается в ночной воздух. Я смотрю, как это дыхание обретает форму и складывается в одно короткое, прекрасное слово.

– Знаю, – говорит Бек.

 

29. Архитектурная апатия

– Пятьдесят два, пятьдесят четыре, пятьдесят шесть… пятьдесят восемь.

Бек сворачивает на подъездную дорожку дома «358» по Кливленд-авеню и глушит мотор. Солнце едва взошло, и утренний туман лишь добавляет странностей к последним сюрреалистичным событиям. Я тру затылок, напоминая себе никогда больше не спать в кузове пикапа.

Мы в Белвью, прямо за рекой Огайо. По пути через город мы миновали один светофор, одну автозаправку, одну закусочную «Сабвей» и самый захудалый центр, какой я когда-либо видела. Все витрины магазинов здесь либо заколочены, либо разбиты, и каждая следующая еще непригляднее и унылее предыдущей.

– Ну вот, – говорит Бек. – Думаю, я просто… ну вот, я просто… я пойду…

– Хочешь, чтобы мы пошли с тобой? – спрашиваю я.

Он улыбается, но впервые улыбка выглядит неестественной.

– Нет, спасибо. То есть точно нет. Оставайтесь в машине. Я просто позвоню в дверь, и будь что будет.

– Проще пареной репы, – говорю я.

Бек смотрит через лобовое стекло:

– Проще пареной репы.

– Надо есть репу? – Уолт вскидывает голову, вырываясь из мира кубика Рубика.

Как бы я ни любила мальчишку, клянусь, иногда я вообще забываю, что он рядом.

– Никакой репы, Уолт.

Бек смеется сильнее, чем того требует ситуация. Успокоившись, мы минутку сидим молча.

– Бек?

– Да?

– Если хочешь позвонить в дверь, для начала надо выйти из машины.

Вытирая пот со лба, он распахивает дверцу:

– Пожелай мне удачи.

– Удачи, – шепчу я.

– Удачи! – кричит Уолт.

В соответствии со своей теорией объездных путей после игры я решила, что просто обязана помочь Беку. Для него это так же важно, как шкатулка для Арлин или встреча с мамой для меня.

Кливленд-авеню – цель Бека, как обычный Кливленд – моя.

На крыльце он оглядывается в поисках кнопки звонка, находит, жмет и ждет. Дверь под номером «358» зажата между «356» и «360». Наверное, эти таунхаусы очень экономичны, но такой шаблонный дизайн просто сочится архитектурной апатией.

– Куда пошел Бек? – спрашивает Уолт.

– Проведать старого друга.

– Сильно старого?

– Нет, не в смысле… забудь. Это девушка, и ей, наверное, лет двадцать.

Я никогда не встречала Клэр, потому без понятия, чего ожидать. Как правило, едва услышав имя, я уже понимаю, с кем имею дело. Уолт, Бек, Карл, Арлин… хорошие люди. В отличие от Тая, Кэти, Уилсона. Но Клэр… с Клэр все сложно. Я наблюдаю, как первая в моей жизни Клэр открывает дверь, и уже могу сказать, что всем Клэр в мире это не сулит ничего приятного. Она встречает Бека хмурым взглядом, в котором мне видится что-то вроде «это не самый паршивый день и не самое мое хмурое лицо, но я хмурилась так долго, что теперь оно приросло ко мне навеки». Глаза у нее запавшие, темные, и я бы поспорила на все деньги в банке (по крайней мере, все оставшиеся), что Клэр заядлая курильщица.

Бек исчезает в таунхаусе.

Я должна что-то сделать. Что угодно.

– Уолт?

– Да? – Уолт не отрывается от кубика.

Щелк-щелк-щелк.

– Окажешь мне услугу?

– Да? – А головой качает – «нет».

– Мне нужно, чтобы ты посидел здесь, пока я проверяю шины.

– Шины?

– Да, мне послышался какой-то хлопок, когда мы ехали по шоссе. Нужно убедиться, что они все еще… наполнены воздухом и все такое. Так как, справишься? Останешься в машине?

Он запрокидывает голову и перемешивает цветные квадратики:

– Да.

– Отлично. Я быстро. Никуда не уходи.

Я выпрыгиваю из грузовика и обегаю дом с торца возле двери «350». Надеюсь, Уолт сейчас увлечен своим кубиком. Потому что если нет, то, увидев меня, он наверняка рванет следом. А если рванет, то у меня будет больше шансов сохранить секретность операции верхом на слонопотаме. К счастью, насколько здешние дома апатичные, настолько же они и маленькие. Уже через несколько секунд я на заднем дворе номера «358». Я рассчитывала на незапертую раздвижную дверь или, на худой конец, собиралась что-нибудь взломать, но удача, кажется, на моей стороне. Несмотря на прохладу, окно рядом с внешним блоком кондиционера открыто. Пробравшись сквозь заросли кустов, я сажусь под окном и слушаю. Голос Бека узнаю безошибочно.

– …не куплюсь. Ни за что.

– Зачем мне лгать о таком? – Голос хмурой Клэр звучит так же тоскливо, как она выглядит.

– Отличный вопрос, если учесть все дерьмо, через которое мы прошли.

– Бек, как я и сказала по телефону, мне жаль.

Щелчок зажигалки, а затем – дым. Вылетает из окна прямо над моей головой.

Так и знала, что она курит.

– Может, лимонада или еще чего?

– Что? Нет.

Ненадолго воцаряется тишина, и вот снова звучит надтреснутый голос Бека:

– Я действительно решил… не знаю. То есть я понимаю, прошло много времени, но подумал, что если приеду сюда… если ты просто меня увидишь… – Опять тишина. И шепот: – Ты правда меня не помнишь?

Еще одна струя дыма.

– Я жила в нескольких семьях. Трудное было время.

Мой терапевт говорит, что это нормально – блокировать боль. – Снова пауза, снова дым, и снова голос Клэр, только теперь тише: – Слушай, я не…

Тишина. И Бек:

– Ты в порядке?

– Нет. То есть да, просто…

– Что?

– Наверное, это ерунда, но… я тебе что-то пообещала или?..

Пауза.

– Вроде чего? – спрашивает Бек.

– Ничего. Да, точно ерунда. Может, лимонада?

Бек вздыхает:

– Мне пора.

Сгорбившись, я бегу вокруг таунхаусов, подлетаю к грузовику и, как только открывается дверь дома Клэр, начинаю пинать колеса. Бек пересекает лужайку, и я сую руку в карманы, словно торчала тут все время.

– Что ты делаешь, Мим? – Его голос дрожит.

– Просто убедилась, что корабль на ходу. – Я прокашливаюсь и цепляю на лицо самую обыденную, супероптимистичную, нешпионскую улыбку. – Как прошло?

– Хорошо, – лжет Бек, распахивая водительскую дверцу. – Поехали отсюда.

Уолт ставит на место последний зеленый квадратик:

– Шины все еще наполнены воздухом и все такое, Мим?

– Конечно, Уолт.

– Эй, эй, я Уолт.

– Чертовски верно, – шепчет Бек, выруливая с подъездной дорожки.

Обратно через Белвью едем в тишине. Я могу лишь догадываться, что сейчас творится в голове Бека. Он проделал такой путь только для, того чтобы хмурая курящая девчонка с амнезией предложила ему лимонад – дважды. Паршивей некуда.

Перед закрытым кафе-мороженым стоит одинокий маленький мальчик и рыдает навзрыд. И в голову против воли лезут мысли, что это единственное, что остается детям в наши дни. Единственное, в чем есть хоть какой-то долбаный смысл.

 

30. «Кунг-пао» по понедельникам

Без помпы, без всякого торжественного антуража я стираю боевую раскраску. Вокруг не парят воздушные шарики, конфетти и лепестки роз. И тем не менее, глядя на себя в очередное грязное зеркало, я чувствую… не знаю, ностальгию, наверное, до краев наполняющую сердце. Никогда не была бегуньей, но до Кливленда осталось несколько часов – похоже на финишную прямую.

Судя по всему, этот путь – мой магнум опус.

Как и почти все в ресторане, двери туалета целиком сделаны из бамбука: выцветший берберский ковер – его почва, обои в цветочек – кислород, и вот многолетняя вечнозеленая экзотика из Юго-Восточной Азии прорастает, будто какой-нибудь обыкновенный сорняк, привычный для унылого северо-восточного Огайо.

Короче, к нашему столику я возвращаюсь через азиатское захолустье.

– Ты покраснела? – спрашивает Бек, догрызая кусок красной курицы на палочке.

Черт! Несмотря на средство для снятия макияжа, помада всегда оставляет на коже алые следы.

– Нет, – говорю я. Хотя, наверное, покраснела. Если не тогда, то теперь точно. – Где моя утка?

– Ты же понимаешь, что это глупо? – усмехается Бек.

Уолт, не отрываясь от тарелки, смеется.

Я проскальзываю в бамбуковую кабинку:

– Если я хочу утку, я получаю утку. В конце концов, это не я предложила китайский ресторан, когда нет еще и одиннадцати утра.

– Ты не любишь китайскую еду? – спрашивает Уолт.

Он уже прикончил красную курятину и насаживает на освободившуюся палочку зеленую фасоль.

– Еду люблю, Уолт. Рестораны ненавижу. Ну, кроме одного.

Бек и Уолт оплатили шведский стол и теперь перешли к курице в кисло-сладком соусе. Спасибо китайцам за такое куриное разнообразие.

– Какого? – уточняет Бек.

– Что?

– Ты сказала, что ешь лишь в одном китайском ресторане. В каком?

– Какая разница? Они не все одинаковые. Хотя большинство похожи на… – Я указываю на шведский стол в центре зала, где топчется куча белых толстяков с горящими глазами.

Бек сует в рот брокколи:

– Ты совсем чокнутая.

– Ну простите, что я предпочитаю незапятнанную еду.

– Незапятнанную? – встревает Уолт.

– Свежую. Нетронутую грубыми уродливыми незнакомцами, которые платят пять девяносто пять и за один присест набивают желудок так, чтоб на неделю хватило. Шведский стол – это не еда, это… кормежка, понимаете?

– Мне нравится кормежка, – говорит Уолт, как раз когда приносят мою утку. Затем сметает с тарелки последний кусок, встает и возвращается к шведскому столу.

Бек пьет воду и хмуро смотрит ему вслед:

– Хотел бы я чем-нибудь ему помочь.

Я кладу в рот кусочек мясо. Довольно жесткое для утятины, но с учетом обстоятельств о выборе я не жалею.

– О чем ты?

– О том, что… парень бездомный. Что в итоге его ждет?

Если скажу, что не думала о том же, то частично совру. Но о судьбе Уолта я размышляла так же, как о нас с Беком – в основном предаваясь фантазиям. В фильме моей жизни мы с Беком и Уолтом создаем нашу собственную странную маленькую семью, где царствуют любовь и честность. Мы запрыгиваем в Дядю Фила и едем к побережью, по дороге подряжаясь на всякую халтуру – продаем бургеры, косим газоны. Мы останавливаемся в глухих горных деревушках и вечерами пьем в пабах, болтая с хозяевами и ремесленниками, местными фермерами и лесниками – простым народом, ценным. Народом из сказок. Народом. Не гражданами. Гребаным народом. И если со временем Бек безумно влюбится в меня, так тому и быть. Это ничего не изменит (кроме размещения во время сна). Любовь друг к другу только укрепит нашу любовь к Уолту. Под нашей крышей для него всегда найдется свежий «Маунтин Дью». Под нашей крышей он никогда не пропустит игру «Кабсов». Под нашей крышей мы будем смеяться, любить и проживать-мать-ее-жизнь. Под нашей крышей…

О реальности я размышляла гораздо меньше.

– Вот думаю, смогу ли отвезти его в Чикаго, – говорит Бек.

Я замираю с куском у рта:

– Серьезно?

– А ты что предлагаешь? Просто высадить его в лесу?

Я проглатываю внезапно безвкусное мясо:

– Я ничего не предлагаю. Боже, с чего ты вообще решил, что я могу предложить подобное?

Бек проводит пятерней по волосам:

– Слушай, вот ты сейчас в каком-то роде пытаешься… не знаю… понять, где твой дом, верно? А как насчет его дома?

Я молчу.

– Мим?

К столу возвращается Уолт с целой горой еды на тарелке.

– Эй, эй, – говорит он, усаживаясь.

Я чувствую, что Бек не отрывает от меня взгляда.

– Мим, – шепчет он.

– Я не голодна. – Я отодвигаю тарелку.

Через несколько минут официантка приносит счет – на маленьком подносе с кучкой печений с предсказаниями.

Дыхание перехватывает.

Я вытаскиваю двадцатку и десятку из все пустеющей банки Кэти, бросаю деньги на стол и выползаю из кабинки, утягивая за собой рюкзак.

– Мим, подожди, – зовет Бек.

Я не отвечаю. Не могу. Могу только ставить одну ногу перед другой, все быстрее, быстрее, опустив голову и стараясь не упасть в обморок, и не разрыдаться, и не блевануть, просто дышать, боже, просто заново научиться дышать.

4 сентября, позднее утро

Дорогая Изабель.

Порой Причины приходят и клюют тебя в зад, когда меньше всего этого ждешь. Странно, я ведь даже не могу точно сказать, почему это стало Причиной, но уверена на все сто. Это как тот крошечный кусочек из середины пазла, который, как ты помнишь, становится важным, только если уже найдены края и углы. Не знаю, есть ли в этом какой-то смысл, но новая Причина похожа на тот кусочек пазла.

Причина № 8 – традиционная курица «кунг-пао» по понедельникам.

До развода, переезда и полета в тартарары понедельник был моим любимым днем недели. Мы с мамой запрыгивали в раздолбанную «малибу», врубали Элвиса и мчались к закусочной «Зеленая Азия» – поставщику лучшей курицы «кунг-пао» по эту сторону Великой стены.

В один из таких понедельников мама рассказала, как ехала автостопом из Глазго в Дувр и чуть не упала в Темзу. Я впитывала, точно губка, притворяясь, что слышу историю впервые, и просто наслаждаясь магией понедельника. Она завершила рассказ, и мы вместе рассмеялись, окруженные молодыми побегами бамбука. (Мама смеялась, как никто в мире, – пламенно и непринужденно.)

Она разбила печенье с предсказанием о край стола, будто яйцо, и развернула полоску бумаги, пропахшую ванилью. Я терпеливо ждала какой-нибудь божественной пошлости: дверей к свободе, заветных желаний и истинной любви, что раскрывается в лунном свете.

Но мамино предсказание оказалось не таким предсказуемым.

И тогда, глядя на записку, она сделала три вещи.

Во-первых, перестала смеяться. На самом деле было жутко наблюдать, как испаряется счастье…

Во-вторых, мама отхлебнула пива и протянула бумажку над столом.

– Прочти, Мим, – прошептала.

Мама никогда не называла меня прозвищем. В ее устах оно звучало дико, гортанно, будто исковерканная речь иностранца. Я взяла бумажку. Перевернула. Снова перевернула. На ней ничего не было. Ни слов мудрости, ни мрачных предсказаний… совсем ничего. Пустая полоска бумаги.

В-третьих, мама заплакала.

До связи,

Мэри Ирис Мэлоун,

баловень божественной пошлости

 

31. Жидкие прощания

Я закрываю дневник и спрыгиваю с капота грузовика. По другую сторону парковки из ресторана выходят Бек и Уолт, и сразу понятно, что что-то стряслось. Бек поддерживает Уолта за плечи, а тот, кажется, старается ступать очень осторожно.

– Что такое? – спрашиваю я, когда они приближаются.

Бек распахивает дверцу и помогает Уолту забраться в машину.

– Он и полтарелки не съел, как вдруг остановился и сказал, что все неправильно.

– Я неправильный! – стонет Уолт из кабины.

– Видишь?

Мы с Беком каждый со своей стороны забираемся в грузовик.

– Что случилось, приятель?

– Голова, живот, весь я. Весь неправильный. Плохой.

Лицо Уолта бледное и липкое. Я на несколько секунд прижимаю ладонь к его лбу.

– Проклятие, у него жар.

– Ладно, так… – Бек достает телефон.

– Ты что делаешь?

– Ищу ближайшую больницу. – После паузы он говорит: – Мы в городке под названием Санбери. Похоже, чуть дальше по дороге есть клиника, но…

– Что?

– Она закрыта на выходные из-за…

– Не продолжай.

– …Дня труда.

Я отбрасываю челку с глаз:

– Так люди теперь должны загибаться, пока праздники не закончатся? – Уолт между нами стонет и качается взад-вперед. – Ну нужно же что-то сделать! Он, скорее всего, траванулся чем-то со шведского стола. Надо вымыть из желудка эту красную курицу.

– Кормежка! – стонет Уолт.

– Кажется, кое-что нашел.

– Так поехали, чувак!

Бек убирает телефон в куртку и заводит двигатель. Стоны Уолта достигают новых высот, а я вдруг понимаю, что не знаю его фамилии. «Почему я не знаю? Что я за друг такой?» В больнице всегда куча бланков и бумажек, а для них нужна фамилия. Если с Уолтом что-то серьезное, мы попали.

Через пару минут мы въезжаем на парковку одноэтажного торгового центра.

– Где больница? – спрашиваю я, и Бек, заглушив мотор, указывает на вывеску через лобовое стекло.

ВЕТЕРИНАРНАЯ КЛИНИКА САНБЕРИ

Центр по уходу за животными

(открыты в праздники)

– Центр по уходу за животными?!

– Идем, приятель. – Бек вытаскивает Уолта из грузовика.

– Центр по уходу за животными?! – Я вновь перечитываю вывеску – вдруг ошиблась? Но нет. Все верно. – Бек, ты же не всерьез…

Он захлопывает дверцу. Из кабины наблюдаю, как он накидывает руку Уолта себе на плечи и ведет его к клинике. (Простите, к центру по уходу за животными. Животными!) Качая головой, я выпрыгиваю на улицу и нагоняю их уже внутри.

Приемная напоминает фойе перед кабинетом директора в моей школе: минимализм, коричневые и ржавые тона, дрянные плакаты, пыльные кожаные сиденья, доисторические журналы.

Из задней комнаты появляется девушка, и вот тогда все становится по-настоящему хреново. Ее темные волосы собраны в пучок на затылке, а хирургический халат когда-то явно был голубым, но уже нет. Девушка с головы до ног покрыта кровью. Литрами крови.

– Привет, – здоровается она, будто все в порядке, будто мы соседи по шкафчикам и она только что приняла кровавый душ и выходит такая, мол, привет.

– Э-м-м, – начинает Бек и поворачивается ко мне за помощью.

«Если бы».

– Верно, – продолжает он. – Ну… наш друг заболел.

Кажется. То есть точно заболел. Осмотрите его.

Ветеринар, которую (как я предпочитаю думать) мы вырвали прямиком с операции, а не с какого-нибудь ритуального жертвоприношения в окружении кучи кровожадных миньонов из недр ада, переводит взгляд на Уолта. Я смотрю ей в глаза, и они постепенно озаряются пониманием. «Да, – хочу сказать я. – Мы привели человека. Пожалуйста, не разделывай нас на фарш». Наверное, лица у нас очень говорящие, потому что ветеринар оглядывает свою одежду.

– Ой, простите, – смеется. – Присаживайтесь, ребята. Я сейчас приведу себя в порядок и вернусь.

Мы усаживаем Уолта на стул. Он все еще стонет, но, к его чести, уже на порядок тише. Я устраиваюсь рядом с Беком и поворачиваюсь к нему.

– Я видел это в серии «Сайнфелда», – говорит он, избегая зрительного контакта.

Я молчу.

Бек пожимает плечами:

– Забудь. Ты, наверное, слишком молода.

– Для чего? Повторного показа? Я смотрела «Сайнфелд», чувак.

– Ну а смотрела эпизод, когда Крамер нашел собаку, которая кашляла в точности так, как он сам?

Я наклоняю голову, сдерживая улыбку, и мгновение мы просто смотрим друг на друга.

– Что ж… полагаю, мне в данном случае лучше всего молча насладиться идиотизмом этой фразы.

Теперь Бек сдерживает улыбку:

– Аналогично.

Мы вместе сдерживаем улыбки, молча наслаждаясь идиотизмом нашего диалога.

Я скрещиваю руки на груди:

– И вообще, я все еще на тебя злюсь.

– За что?

– За что? – передразниваю я.

Вскоре ветеринар возвращается, и если раньше я ее боялась, то теперь я в ужасе. Ее волосы распущены – идеальные волны цвета кофе. Хирургическую одежду сменили фиолетовая приталенная блузка с гигантским бантом на шее, черная плиссированная юбка – не слишком, но достаточно короткая – и пара балеток. На отмытом от крови животных лице такое естественное «давай-дружить» выражение, которое может оценить только другая женщина. Ну и ослепительная улыбка. Улыбка, направленная на Бека.

– Прошу прощения, – говорит ветеринар, обходя стойку администратора. – Я делала экстренную спленэктомию семилетнему лабрадору, после того как опухоль, вероятно вызванная гемангиосаркомой, разорвала селезенку. У бедняги был раздут живот, побелели десны и… В общем, селезенку надо было удалять, и порой, когда ее вынимаешь… – она сжимает и резко разжимает кулаки, не забывая про звуковые эффекты, – кровь… повсюду.

Гляжу на Бека и делаю мысленную зарубку придумать какой-нибудь тайный знак для подобных сложных ситуаций в будущем, ну типа «вытащи меня отсюда».

Словно прочитав мои мысли, Бек встает:

– Что ж, мы не хотим мешать. Кажется, у вас дел по горло.

– О, собака умерла. – Ветеринар перебрасывает волосы через плечо. – Вы не помешали. Кстати, я доктор Кларк. Или просто… Мишель, если хотите.

Мгновение все молчат, а потом, заставив всех вздрогнуть, раздается тихий голос Уолта:

– Ваша собака умерла?

Мальчишка своей слепой наивностью способен разрядить даже самую странную ситуацию.

– Мишель, – бормочет Бек, – это Уолт. Кажется, у него пищевое отравление или вроде того. А больница из-за Дня труда закрыта…

Уолт, будто парализованный присутствием этой девушки, все еще слегка горбится на стуле.

– Ты очень, очень хорошенькая, – говорит он и указывает на ее обувь: – Блестящие туфли. – Затем на лицо: – Блестящие зубы. – Он опускает руку и кивает: – Мне нравится твой блеск.

Доктор Кларк улыбается, склонив голову, и, проклятие, даже ее улыбка сочится уверенностью.

Опустившись на одно колено, она кладет руку Уолту на плечо:

– Это так мило, солнышко. И мне очень жаль, что ты себя плохо чувствуешь. Что болит?

Он касается пальцами головы:

– Теперь почти все правильно, кроме головы. Голова болит.

Доктор Кларк смотрит на Бека, словно я не сижу рядом с ней:

– Рвота, диарея, то и другое?

– Мм… ни того ни другого, – отвечает он.

– Да ладно? – Она замеряет Уолту пульс, затем встает и помогает ему подняться. – Идем, солнышко. Ребята, мы скоро. Чувствуйте себя как дома.

– И пахнешь ты блестяще, – говорит Уолт, исчезая с доктором в дальней комнате.

Бек падает на стул рядом со мной, откидывает голову и закрывает глаза:

– Я измотан.

– Вполне нормально после ночи в грузовике.

– Мим, не знаю, какие мои слова тебя расстроили, но прости.

От этих слов становится неловко. Он ведь просто присматривает за нами, тут не за что извиняться. Я думаю о том, что Бек сказал в ресторане, мол, я пытаюсь понять, где мой дом. И он прав, так и есть. Но дело не только в этом. Я всегда искала своих людей и всегда тщетно. В какой-то момент, не знаю, когда именно, я ушла в себя, приняла одиночество. Свернулась в клубок и смирилась с жизнью, наполненной наблюдениями и теориями, что на самом деле и не жизнь вовсе. Но если мгновения единения с другими людьми столь редки, то как я оказалась так глубоко связана с Беком и Уолтом? Почему за два-три дня у нас с ними сложились более крепкие отношения, чем с кем-либо еще за мои шестнадцать лет? Мы всю жизнь бродим по склонам холмов, прочесываем четыре стороны света в отчаянных поисках одного-единственного, что б его, своего человека. И наверное, отыскав его, мы находим свой дом. Слова Бека в ресторане засели так глубоко, потому что…

– Я не знаю, как с тобой попрощаться. – Он открывает глаза, так и упираясь головой в стену. – Знаю.

На мгновение воцаряется тишина, пока я пытаюсь сформулировать эту невозможную фразу:

– Может, это просто не должно быть… твердым «прощай», понимаешь?

– А каким, жидким?

– Ну да. Я предпочитаю жидкие прощания твердым.

Бек улыбается, зевает, потягивается:

– Что ж… полагаю, мне в данном случае лучше всего молча насладиться идиотизмом этой фразы.

Боже, так бы его и съела.

– Аналогично, – говорю я.

Снова закрыв глаза, Бек чуть сдвигает голову и одним уверенным движением хватает меня за руку. Даже с закрытыми глазами он знает, где меня найти. Я хочу плакать по тысяче причин. И смеяться – по тысяче других. Этой мой идеальный баланс, точка, в которой мы с Беком можем молча наслаждаться идиотизмом фраз друг друга и всяким таким. Это исключительный момент ясности между двумя людьми, и, редок он или нет, я своего не упущу.

Я набродилась по склонам холмов.

Прочесала все стороны света.

И нашла своих людей.

Господи, я почти себе завидую.

Удерживая руку Бека на своих коленях, я набираюсь смелости, о которой и не подозревала, и кладу голову ему на плечо.

– Эй, эй!

Вздрогнув, просыпаюсь. Над нами стоит Уолт, и, хотя он еще не до конца стал собой прежним, лицо слегка порозовело. Бек отпускает мою руку, выпрямляется и трет глаза.

– Надолго мы отключились? – спрашивает он.

– Минут на десять, – говорит доктор Кларк.

Она за стойкой администратора, что-то печатает на компьютере, и, может, я ошибаюсь, но теперь в ее голосе куда меньше «Мишель» и больше «доктора Кларк».

– Не хотелось вас будить, вы выглядели так… уютно.

Я думаю: «Победа! Твои идеальные волосы, гигантский бант, крошечная юбка и офигительно дорогие туфли не катят против ловкости Мим Мэлоун, коя есть Воплощение Решимости, Безумный Воин, Вождь Чероки, Усмирительница Вуду-ветеринарш всего мира!»

Но говорю:

– Каков вердикт, док? Уолту нужно удалить селезенку?

Доктор Кларк, игнорируя мою (смешную) шутку, берет выползший из принтера листок, обходит стойку и вручает его и упаковку таблеток Беку.

– Что это?

– Аспирин, – объясняет она. – Вы, случайно, не ели со шведского стола «У Минга»?

И вновь молчание, которое нарушаю теперь уже я:

– А я, блин, предупреждала.

Доктор Кларк улыбается, но ни капли не мило:

– У вашего друга не было отравления, лишь неблагоприятная реакция на глутамат натрия. С моей сестрой случилось то же самое после обеда «У Минга». Если желаете отведать чего-нибудь китайского, лучше скатайтесь в город.

– Но я ел то же самое. – Бек разглядывает выставленный счет.

– Каждый реагирует на глутамат натрия по-своему. – Доктор Кларк похлопывает Уолта по спине. – Хорошая новость в том, что крепкий сон и побольше жидкости – и он будет как новенький. А пока таблетки помогут справиться с головной болью.

Хмурый Бек передает мне счет.

– Простите, – говорю, пробежав текст. – Вы берете с нас двести долларов? За аспирин?

Доктор Кларк хлопает ресницами:

– Диагноз стоит дорого.

Диагноз. Ну конечно.

Мы с Беком переглядываемся.

– У меня нет, – бормочет он.

– И у меня.

– У меня есть мешочек, – встревает Уолт. – С деньгами отца.

Совсем забыла. Мы таскали его чемодан, ни разу не задумавшись, что внутри. Уолт еще не переодевался. Вообще, на моих глазах он открывал чемодан лишь однажды – вчера, в кузове Дяди Фила.

– Уолт, – начинаю я, а сама пялюсь на Бека, чтобы немного успокоиться, – ты уверен?

Уолт кивает, уставившись на доктора Кларк, будто и с обрыва согласен сигануть, если она попросит. Дико не хочется брать его деньги, впрочем… это на его же лечение.

Поднявшись, шагаю к выходу:

– Я быстро.

Добравшееся до самой высокой точки, солнце заливает парковку так, что аж асфальт сияет. Расстегнув толстовку, я запрыгиваю в кузов пикапа и опускаюсь на колени перед чемоданом Уолта. Серебряные заклепки обжигают при прикосновении. Я быстро их расстегиваю и откидываю крышку. Внутри ничего особенного. Несколько изношенных футболок, пара пледов, полный фольги пищевой контейнер, скрепки и всякий блестящий хлам, две банки ветчины, программка «Редс», кубик Рубика и, разумеется… я улыбаюсь, увидев обрезанные шорты. Под рваной джинсой нахожу объемный кожаный мешочек. Сунув его в карман толстовки, уже собираюсь закрыть чемодан, но глаз цепляется за что-то, торчащее из-под пледа. Конечно, оно блестящее. «Наверное, колпачок», – думаю я. А откинув ткань, нахожу рамку. Латунь и дерево.

Внутри фотография. Уолт со своей фирменной улыбкой в своей фирменной бейсболке «Кабс», слегка задранной, будто кто-то только что щелкнул по козырьку. За его спиной женщина лет тридцати пяти. Она обнимает Уолта за плечи и целует его в щеку. Снимок сделан перед стадионом «Ригли-филд» в, похоже, славный солнечный день. И это, без сомнения, самая счастливая фотография из всех, что я когда-либо видела. В горле встает ком. Я аккуратно кладу рамку на место и, закрыв чемодан, возвращаюсь в клинику.

Бек прав.

 

32. Финишная прямая

– Врешь, – говорит Бек.

Я качаю головой и улыбаюсь, хотя впервые нашла это смешным.

– До свадьбы ее звали Кэти Шерон. У меня сохранился ее старый беджик из закусочной, если не веришь.

Снова идет дождь, хоть и не столь яростный, как в Цинциннати. Сквозь поток воды вижу указатель:

АШЛЕНД / ВУСТЕР – 58 МИЛЬ

КЛИВЛЕНД – 118 МИЛЬ

– Но почему через дефис? – сокрушается Бек.

– Эта женщина вне логического понимания.

Не отрывая взгляда от дороги, он качает головой:

– Кэти Шерон-Мэлоун.

– Шерон, мать ее, Мэлоун, – шепчу я.

Между нами спит Уолт – на коленях чемодан, на чемодане голова, на голове кепка. Он отключился почти сразу, как только мы отчалили из Санбери, то ли от недомогания (пять полных тарелок глутамата натрия), то ли от лечения (четыре экстрамощные таблетки аспирина). Не знаю, может, от сочетания того и другого.

Я не рассказала Беку о фотографии Уолта с мамой. Сама-то едва могу об этом думать.

Я пялюсь на свои кроссовки.

Далеко не такие модные, как туфельки ветеринарши.

– Итак, ты взял номерок?

– Что я взял?

– Номерок. Номер Мишель. Взял?

Бек вроде бы улыбается, но не совсем:

– Нет, Мим, я… не брал ее номерок.

Я надеваю очки-авиаторы Альберта. Да, сейчас пасмурно, но иногда просто приятно почувствовать себя кем-то другим.

– Лопух ты, Ван Бюрен. Только подумай об упущенных возможностях.

– Каких например?

– Ну для начала неограниченный доступ к собачьим селезенкам. Отношения окупаются прямо на глазах. Сексуальная резня, грязные диагностические разговорчики… Вероятно, ей нужно помогать завязывать гигантский бант на блузке.

– Я обалденно завязываю банты.

– Ну а я о чем? К тому же она ходячий иск о халатности.

– И чем же это хорошо?

– Для тебя – всем. Поддерживающий ее в суде хороший муж…

– Муж?

– Парень… неважно. Если правильно разыграть партию, сможешь даже получить собственное реалити-шоу.

– Черт, – вздыхает Бек. – Ты права. Надо было брать номерок.

– Ну, еще не поздно, чувак. Разве что… ты же не сказал ей твердое «прощай»? Если и был момент для жидкого прощания, то как раз с доктором, – я откидываю волосы, как будто они в три раза длиннее, – Мишель Кларк.

Он втягивает воздух, поднимает брови и медленно кивает.

– Ты лопух, Ван Бюрен. Лопух.

Еще никогда я не была так довольна результатом разговора и уверена в своей способности управлять гребаным миром.

Уолта мы не разбудили. Во всяком случае, храпит он пуще прежнего.

– Мы только что сводили Уолта к ветеринару, – улыбается Бек.

– Да-а-а-а-а, если честно, он вроде как наш питомец.

Мы смеемся, потому что мы любим, и за следующие полчаса я узнаю множество мелких деталей о Беке: он любит запах книг больше запаха младенцев; он считает, что Билл Пуллман – отстой, зато Билл Пэкстон – шикарен; он любит жареные красные перцы где угодно кроме пиццы; он ненавидит «Rolling Stones», запеканки и озера; он обожает «Beatles», тайскую еду и океаны. И он отличный водитель. На самом деле с такой внимательностью он мог бы занять место рядом с Карлом Л. Джексоном, а это о многом говорит.

Разговор сходит на нет. Я листаю программку «Редс», пытаясь мыслить не фантазиями, а сложными реалиями. Образ Уолта с матерью выжжен в моей голове, и хотя я знаю, что Бек прав (мы должны помочь), но понятия не имею как.

– Она была сексуальная, – бормочет Бек.

Каждая капля крови приливает к моему лицу.

– Кто?

– Мишель.

Я переворачиваю страницу:

– Ага.

Я чувствую, что Бек смотрит на меня, но ничего не говорит. Перелистываю еще одну страницу.

– Ты не согласна? – наконец спрашивает он.

– Конечно согласна. – Еще одна страница. – И по возрасту больше подходит.

Учитывая ливень и храп, тишиной и не пахнет, но по ощущениям в кабине тихо, как в гробу. Душно, неуютно, мы оба погребены под тяжестью слов. Я бросаю программку на приборную панель:

– Ладно. Выкладывай.

– Выкла…

– Что тебе пообещала Клэр?

Не уверена, кто сильнее удивился – Бек или я. Утром, после долгих внутренних дебатов, я все же решила не спрашивать. Но прямо сейчас кто-то должен был открыть рот или мы, скорее всего, задохнулись бы.

– Я знал, что ты там. – Бек пялится на дождь, качает головой. – Увидел открытое окно и просто понял.

– Да-да, ты великолепен и знаешь все на свете. Так что она тебе пообещала?

– Ничего, – шепчет он надломленным голосом. – Но я ей пообещал.

Я не произношу ни слова. Нет нужды. Как учила мама, опрокинь бочонок, а дальше уж яблоки сами справятся.

– Примерно через год после того, как Клэр поселилась у нас, пришло уведомление, что ее отец выходит из тюрьмы. Она была вне себя от счастья. И стала говорить иначе. Например, если мы где-то ужинали, она говорила, что будет скучать по этому место. А если ходили в кино и оно ей нравилось, то «я точно свожу на этот фильм папу». Все вертелось вокруг их с отцом воссоединения. Но проходили дни, и никаких новостей. Потом недели, месяц – ничего. Клэр жила на чемоданах, хотела быть готовой, если вдруг. Но как-то утром в местной газете появилась заметка. Ее отца зарезали во время сделки с наркоторговцами.

– Дерьмо.

– Клэр заперлась в уборной наверху. Рыдания разносились по всему дому. Я взломал дверь и нашел ее лежащей в ванной. Она перерезала запястья.

– Черт, Бек…

– Фигово перерезала, но с тех пор все изменилось. Она сбежала. А три месяца спустя родители развелись.

Из безопасного укрытия солнцезащитных очков я смотрю на дождь и пытаюсь влезть в шкуру Бека. Он годами переживал о той, что при встрече не уделила ему ни минуты. Я представляю, как хмурая Клэр сидит в своем апатичном таунхаусе… сигареты, терапия, лимонад, смыть, повторить… Если ее привычка – королева, то эта королева – настоящий тиран.

– У тебя бывало чувство, будто ты потеряла нечто очень ценное, а потом выяснила, что оно тебе никогда и не принадлежало? – спрашивает Бек.

Я не отвечаю – вопрос того не требует.

– Еще до побега, – продолжает он, – пока Клэр лежала в больнице, я посмотрел ей прямо в глаза и пообещал, что всегда буду рядом. А теперь она меня даже не помнит.

Я узнаю этот тон. «Если б только… если б только… если б только…» Играю ли я в «Если б только»? Игра на все времена. Вот только все подстроено. Победить невозможно. Мысли в стиле «Если-б-только» в итоге приводят лишь к «Все-то-что-могло-случиться-иначе», плавно перетекающему в «Это-все-моя-вина?».

Пятнадцатого февраля мы с папой пошли в кино. Я запомнила точную дату, потому что в кинотеатре висел постер: «День Святого Валентина – два билета по цене одного». После фильма папа настоял на ночном завтраке. Он знал, что я не в силах отказаться. (Завтрак – первая строчка в генном коде Мэлоунов, и нравится мне это или нет, пред лицом яиц и бекона я такая же Мэлоун, как прочие.) Папа предложил пойти во «Френдлис». Я подростково-трагично вздохнула и сказала, что предпочитаю «У Дэнни».

Выбор сделан.

«У Дэнни» нас обслуживала начинающая романистка – болтливая счастливая девица, новичок в индустрии общепита. Папа заказал «Большую Победу» (метафора метафор) и трижды получил добавку кофе. Поскольку он редко пил кофе по вечерам, я удивилась, но промолчала. Мы поели, ушли, и на этом все.

Но позже, когда все встало на места, я начала играть в «Если б только». Если б только я не упомянула «У Дэнни»… Это моя вина, что он встретил Кэти? Может, все могло случиться иначе…

Шах и мат.

Хозяева поля побеждают.

Каждый. Гребаный. Раз.

Бек рулит, блуждая по коварным дорожкам «Если б только», в то время как я ищу правильные слова для ситуации, для которой просто не придумано правильных слов. Скрип дворников, ливень, храп – я все еще в этом черт-его-знает, наверное, оркестре… Дорожной какофонии. И пусть сейчас все сложно, кажется, я все равно счастлива находиться рядом с друзьями. Конечно, я бы с удовольствием поцеловала-обняла-вышла-замуж-за Бека, но пока рада просто быть с ним. Полагаю, порой «быть с» затмевает все остальное.

И вот они.

Правильны слова.

– Ты появился на ее пороге, Бек.

Он начинает плакать. Я поворачиваю голову и здоровым глазом смотрю на безумный дождь.

– Ты появился. И это действительно важно.