Во вторник я посетила наш офис. За те несколько дней, что меня не было в «Компике», тут произошли заметные изменения. За столом в приемной на месте Милы восседала теперь Света; она заметно нервничала, краснела и бледнела. Лена, секретарь Жени, после болезни так и не вышла на работу: по ее словам, она решила посвятить себя семье. Как мне сказал Женя, которого я встретила на лестнице, Свету повысили в должности, несмотря на все ее отговорки: она пока еще очень боялась персоналки на своем рабочем столе, но компаньоны уверяли ее, что она справится. Люди, рассматривающие компьютер как продолжение себя, совершенно не могут поверить в то, что далеко не все способны после краткого обучения найти общий язык с умной машиной. Во всяком случае, Света ни в коем случае не будет заниматься интригами и крутить романы — уж в этом все были убеждены.

Что же касается Милы, то ее временно перевели на другой участок работы — она теперь сидела в закутке, который выделили для нее в комнате программистов. Конечно, ее нельзя было уволить за грехи генерального директора — это было бы несправедливо, и Юра с Женей никогда бы на это не решились, особенно Юра, но поверить в ее полную невиновность в ситуации с анонимным звонком было трудно даже им.

Я же считала, что мой брат и Женя слишком мягкосердечны. Я с жаром доказывала им, что девушка, приехавшая из провинции завоевывать Москву, должна соблюдать правила игры, а если она их нарушила, то пусть пеняет на себя. Конечно, жестоко выбрасывать ее на улицу, но в данном случае нужно думать не о чувствах, а о фирме — пока она была в более чем хороших отношениях с директором, процветание «Компика» было в ее интересах, но теперь ей может взбрести в голову ему мстить. Честно говоря, я достаточно хорошо понимала Милу, чтобы утверждать, что теперь она будет вредить Юрию, как только сможет.

Но мужчины — большие идеалисты, и я ничего от них не добилась. Наоборот, я даже немного перестаралась, и после моего горячего монолога они стали защищать Милу, эту святую невинность, которая с трудом пытается выжить в каменных джунглях Москвы… Ну почему у специалиста по человеческим отношениям всегда только совещательный голос?

В тот день Юра с Женей решали еще один кадровый вопрос. Речь шла об одном из программистов, Толе. Он давно работал с Юрой, и хоть звезд с неба не хватал, на него всегда можно было положиться — рабочая лошадка, которая тянет свой гуж. Конечно, у него были свои сложности — не так просто работать среди небольшой группы людей, каждый из которых если не гений, то признанный талант, сознавая, что ты сам — человек весьма средних дарований. Но в последнее время с Толей что-то произошло. Он практически перестал работать, занимаясь в конторе чем угодно, но только не своим прямым делом. В офис он приходил с самого утра и начинал бесконечные разговоры, отвлекая от дела тех, кто приходил сюда действительно работать. В последнее время он увлекся медитацией и всем рассказывал о том, как он медитирует. Он решил, что не надо сидеть часами за компьютером, составляя программу, достаточно помедитировать на эту тему, и на тебя снизойдет решение, тебе просто приснится что-то новое и совершенно гениальное. Кроме того, он увлекся поисками третьего глаза; он был уверен, что, открыв в себе третий глаз, он прозреет во всех отношениях — научится читать пальцами и познает мудрость вселенной. Он всех уже затрахал этим своим третьим глазом. Коллектив тихо бурчал. Недавно он умудрился вывести из себя даже многотерпеливую Свету. Женя в мягкой форме пытался сделать ему замечание и достиг лишь того, что Толя на него дико обиделся.

Надо было что-то делать, но что? Как можно избавиться от сотрудника, который не желает работать и не дает другим? Я резонно считала, что ему надо сделать последнее предупреждение, дать небольшой срок для возвращения к нормальной деятельности — не больше месяца, а если это не поможет, уволить. Но начальство думало иначе. Как же можно выгонять на улицу человека, у которого жена и дети? Вместо этого партнеры попросили меня провести с ним душеспасительную беседу — ты, мол, психолог, тебе и карты в руки.

— Толя — это не твоя Аллочка, Юра, с ним просто невозможно говорить разумно. Если он свихнулся, его надо лечить. Если же он не может работать из-за каких-то своих психологических проблем, пусть он либо решает их и работает, либо уходит.

— Ты что, думаешь, он сошел с ума?

— Вряд ли. Скорее всего это его комплексы.

— Точно, комплексы, — пробасил Женя. — Помните, это именно он принес в офис эротический тетрис. Наверное, он сексуально озабочен, нелады с женой…

Тут я возмутилась. Действительно, именно Толя тогда принес этот самый порно… то есть эротический тетрис, но дулись в него все. Вовсе не из-за Толи фирма целых два дня не работала. Насколько я знаю, эту игру Юра даже притащил домой, и даже его Аллочка не воротила от нее нос. Правда, Юра постарался поставить на особый тетрис пароль от детей, но дети компьютерщиков очень быстро обучаются взламывать всяческие замки, и его мальчишки наверняка скоро до него доберутся. Что же касается Жени, то он тоже поставил эту игрушку на свой домашний компьютер, Костик еще до нее, слава Богу, не дорос, и мы с Катей с удовольствием в нее поиграли.

— Не те комплексы, дорогой. Вы все тут сексуально озабочены, раз не могли оторваться от этого эротического тетриса. Я говорю о комплексе неполноценности. Он всю жизнь пахал как лошадь, а тот же Миша изредка приходит на работу на два часа, а то и просто перегоняет свое новое творение в офис по модему — и все уже в восторге: абсолютно уникальная программа! Да и взять вас с Женей. Чем вы лучше его? Закончили институт позже, а уже разъезжаете на иномарках, и жены ходят в мехах…

— Ты же знаешь, Пышка, что «вольно» мы купили по дешевке, а машина нам жизненно необходима…

— Я-то все знаю, ты передо мной не оправдывайся, а Толя на все смотрит со своей точки зрения. Ты ему платишь немало, почти столько же, сколько берешь себе, но ты в его глазах капиталист, который наживается на его труде, в общем, кровопийца-эксплуататор. С другой стороны, тот же Миша получает больше всех вас — слава Богу, вы понимаете, что за гениальные идеи надо платить. Что остается Толе? У него нет капитала, и…

— У него нет не капитала, а качеств, необходимых для бизнесмена, — пробасил Женя.

— Совершенно верно. Но он думает, что мог бы руководить фирмой не хуже вас, только у него нет для этого денег. С другой стороны, чем он хуже Миши, которому, как он считает, все дается само собой, что совершенно несправедливо? Мишу осеняют гениальные идеи, вот и Толя ждет, когда его озарит.

— Подумать только, он всегда был таким надежным парнем, на него всегда можно было положиться.

— Это было тогда, когда мы все работали от и до и за одинаковую зарплату. А теперь капитализм, ребята.

— Все равно, мы не можем выбросить его на улицу. — Брат уже забыл, что я только накануне спасла его семейное благополучие, и явно на меня сердился. — Мы в конце концов за него отвечаем.

— Да, а еще вы отвечаете за фирму и за тех, кто действительно работает, а не занимается пустыми разговорами или, еще того хуже, интригами, как наша милейшая Милочка.

— Ты рассуждаешь, как акула капитализма.

— Это вы с Женей акулы капитализма, только смотрите, чтобы вас не съели маленькие рыбешки-прилипалы, это будет очень смешно… Не стоит злиться, лучше подумайте. А я пошла. Пока.

И я развернулась на каблуках и вышла, хлопнув дверью. Не громко, а так, слегка акцентировала свой уход со сцены. Пусть сами разбираются.

Но из-за этих разборок я не смогла рассказать брату о последнем покушении на мою жизнь и о разговоре с Сергеем Крутиковым. Хотя о том, что Сергей и его агентство «Ксант» занялись моим делом, я его предупредила по телефону, но без всяких подробностей. Что ж, придется действовать самой.

Я вышла из особняка и поплотнее запахнула на себе пальто — моросил дождик, нормальный осенний дождик. Я терпеть не могу ходить под зонтом, так что не стала его доставать, решив, что моя шляпка с широкими полями — достаточная защита. К тому же зонтик мог мне помешать: я была настороже и готова мгновенно отреагировать на любого подозрительного человека, показавшегося в моем поле зрения.

Честно говоря, в воскресенье я обещала Сергею, что не буду никуда ходить одна, без сопровождения. Он даже предложил мне прислать охранника (собственно говоря, его агентство начиналось как детективное, на самом деле они занимались почти исключительно охраной, причем работали только для крупных фирм). Я отказалась, сказав, что охрану мне может дать и брат, а вообще-то я езжу с телохранителем Аргамаковых. И так он оказывал мне большую любезность, взявшись за мое дело — естественно, о деньгах речь не шла, — я не собиралась навешивать на него еще лишние расходы. Конечно, он брат моего мужа, но мужа бывшего.

Сергей действительно отнесся ко мне по-семейному. Его звонок разбудил меня в воскресенье в девять, и в десять он был уже у меня дома, отложив все свои дела. Мне было неудобно — в конце концов, родственниками мы были каких-то неполных два года. Сергей всегда был предупредителен по отношению ко мне, впрочем, он вообще был обязательным человеком.

В отличие от Марка Сережа всегда был очень серьезен, и фирма у него тоже была очень серьезная — ее организовали еще во времена Советского Союза несколько бывших офицеров МВД. Сергей сначала внимательно меня выслушал, потом открыл дипломат, вынул оттуда диктофон и стал задавать мне вопросы; отвечая на них, я изложила всю историю заново, стараясь говорить кратко и четко. Сергей с самого начала отмел версию о том, что я все нафантазировала, очевидно, он до сих пор был обо мне, вернее, о моих умственных способностях, хорошего мнения. Его интересовало все: и как выглядела старая цыганка, и от кого мог получить обо мне информацию экстрасенс Владимир Петрович, и даже в какую сторону был изогнут сломанный нос того из нападавших, кого я смогла рассмотреть. Сергей знал про мою фотографическую память — впрочем, все мало-мальски меня знавшие были знакомы с этим фактом — и заставил меня использовать ее на все сто. Я, например, сама не представляла, что запомнила того типа в кожаной куртке гораздо лучше, чем мне казалось, хотя видела его только мгновение. Сейчас, закрыв глаза, я обнаружила, что, сосредоточившись, могу мысленно вызвать его образ. Я снова как наяву увидела это удлиненное лицо с отклоненным вправо носом неправильной формы, причем на этот раз разглядела его лучше: у наружного края левой брови у него было какое-то темное образование — то ли прыщ, то ли бородавка, то ли родинка.

Сергей долго расспрашивал меня про «Компик» и его сотрудников; я чувствовала себя неудобно, потому что не считала себя вправе выдавать информацию о фирме брата без его ведома. В конце концов мы договорились, что я поговорю с Юрой, и Сергей сам с ним свяжется. Зато о Миле я говорила совершенно свободно — ведь это не было связано ни с какими коммерческими секретами, а всего лишь с личной жизнью моего брата, а что может быть для него более ценным, чем жизнь обожаемой сестрички?

Да, Сергей отнесся ко всей ситуации весьма серьезно. Но я не хотела бы, чтобы люди из «Ксанта» знали, с кем я сегодня встречаюсь.

Я шла, оглядываясь через плечо чуть ли не каждую секунду. Еще немного такой жизни — и я стану настоящей невротичкой! Но улицы были пустынны, изредка мне встречалась старушка, возвращавшаяся из магазина с полной сумкой, да ярко одетые дети с ранцами спешили домой из школы. Ноги сами меня несли на улицу моего детства, мне показалось даже, что не нужно было заставлять Катю искать рыжего Генку, я бы сама нашла его дом по наитию.

Но, как оказалось, Генка все-таки переехал — от того типично замоскворецкого двухэтажного домика, где он когда-то жил, остался лишь фасад, а его семью переселили в близко стоящее здание сталинской постройки. Это я узнала уже от него самого. Накануне мы договорились встретиться с ним в том самом дворике, где жил когда-то Островский. Я обычно не опаздываю на деловые свидания — а это свидание было чисто деловым, — и было без пяти три, когда я подошла к месту встречи, но Генка уже меня ждал.

Он явно не ожидал встретить такую хорошо одетую и холеную даму, какой я ему показалась, и заметно оробел. На людей, которые меня знали когда-то, я произвожу именно такое впечатление — они меня часто просто не узнают. Я к этому привыкла — я здорово изменилась с юности, и, кажется, в лучшую сторону.

Генка же изменился мало, разве что волосы его уже не пылали огнем, а заметно потускнели. Генка — из тех людей, которые всегда хотят не быть, а казаться; в детские годы ему льстило мое внимание, ему нравилось, что на него обращает внимание девочка, хотя я относилась к нему в те давние времена только как к товарищу по проказам — я тогда презирала девичьи жеманные игры и предпочитала общаться с мальчишками. У меня на левой ладони до сих пор сохранился шрам: это во время игры в войну я бежала из плена и, выпрыгивая из разбитого окна полуразрушенного дома, сильно порезалась осколками стекла; Гена, который был со мной в одной команде, сиганул из окна вслед за мной, но ему повезло больше: он только поцарапался.

Теперь он как будто забыл о существовании разбитых окон и использует в качестве входа и выхода только двери, как и положено, правда, нередко вышибая их ногой. Он был одет так, чтобы любой мог увидеть, какой он крутой: черный плащ, как у мафиози из какого-нибудь Чикаго, длиной чуть ли не до сапог, скрывал всю остальную одежду, темная кожаная кепка была надвинута на самый нос, так что глаз было почти не видно, и лишь за ушами из-под кепки выбивались пряди давно немытых волос. На запястье у него были часы, как мне показалось, аж с двумя компьютерами, в руке он крутил какой-то брелок с ключами якобы от машины — все это я заметила сразу, но он постарался привлечь мое внимание, когда, якобы разминая закоченевшие мышцы, продемонстрировал несколько движений из арсенала у-шу.

— Ты молодец, Агнесса, вовремя, — сказал он в качестве приветствия, — а то погода такая, что можно запросто окоченеть.

Мне лично казалось, что на улице достаточно тепло, но нужен же был ему какой-нибудь предлог для демонстрации своей мощи! Пусть хорохорится, это мне на пользу, так мне легче будет добиться от него того, чего я хочу. Такой бросающийся в глаза прикид мог означать только одно: он старательно работал под крутого, на самом деле это был все тот же чуть повзрослевший Генка-рыжий, не очень далекий и неуклюжий, но зато безобидный. Что ж, если он действительно связан с мафией, то лишь в качестве самой последней шестерки. Мне от него надо было одно: выйти на главного. Я достаточно разбираюсь в криминальной психологии и слишком ценю себя, чтобы связываться со всякой мелкотой. Мне мог помочь только сам дон, или как еще там эта должность называется у наших отечественных мафиози?

Генка сам дал мне повод направить разговор по нужному руслу. Я стала восхищаться точностью его движений и спросила, какому виду восточных единоборств он отдает предпочтение. Он тут же начал похваляться своими достижениями, в частности, стал красочно описывать позавчерашнюю схватку с превосходящими силами противника, когда на него одного напали сразу трое.

— Ты не представляешь себе, Агнесса, как трудно себя контролировать, чтобы невзначай кого-нибудь не убить. Вот позавчера я не сдержал себя и боюсь, что у одного из этих парней треснула черепушка.

Я улыбнулась про себя: первое, чему учат мастера любого вида восточной борьбы, это как раз искусству самоконтроля. У каких доморощенных тренеров занимался наш Генка?

— А кто же на тебя напал? — не преминула я воспользоваться моментом; глаза мои выражали участие и восхищение его доблестью.

— Ну как тебе сказать… В общем, была небольшая разборка. Они никак не хотели понять, что им тут делать нечего, пришлось это наглядно показать.

Это было уже тепло. Прилагая незначительные усилия, я скоро выведала у него, что он действительно принадлежит к компании крутых парней, которые защищают местных частников и не пускают в свой район чужих, иными словами, он был рэкетиром, в чем я не сомневалась с самого начала. Впрочем, про нашу замоскворецкую мафию я слышала в основном хорошие отзывы — за свою мзду ее боевики, если их можно так назвать, действительно защищали местных предпринимателей, и притом гораздо лучше, чем более дорогие наемные охранники, к тому же они нередко помогали хозяевам — то разгрузить машину, то договориться о найме грузовика, то еще что-нибудь в таком роде… И еще, насколько я знала, они не любили насилия — если кто-нибудь не желал платить, они просто переставали его прикрывать, а разоряли незадачливого бизнесмена уже менее совестливые бандиты из других группировок. Словом, я сделала для себя вывод, что местный дон — это кто-то вроде дона Вито Корлеоне или вполне реального покойного Отари Квантришвили, глава разветвленной семьи и отец своих подданных, и только поэтому решилась на него выйти.

Но когда я дошла до дела, то столкнулась с непредвиденными трудностями: Генка заявил, что в состоянии помочь мне сам, и упорно не желал знакомить ни с кем из старших. У меня закралось даже подозрение, что он никого и не знает. Я настаивала на своем: у меня дело к самому главному, и говорить я буду только с ним, вероятнее всего, это ему будет интересно, так как речь пойдет о конкурентах, действующих на его территории. Это был чистый блеф с моей стороны, но не настолько же я глупа, чтобы рассказывать Генке о своих преследователях! В конце концов мне удалось его уговорить — я сыграла на его самолюбии, сделав вид, что я сомневаюсь в его принадлежности к почетному клану мафиози. Этого он выдержать не смог и пообещал сделать все, что в его силах, и в ближайшее время позвонить.

Я дала ему свою визитную карточку, отпечатанную на лазерном принтере, и заговорщическим голосом сообщила код: три звонка, потом отбой, и номер набирается снова — и тогда уже я беру трубку. Он понимающе мне подмигнул. Боже мой, этим кодом мы пользовались еще в детстве, к тому же Сергей в ближайшее время обещал прислать мне телефон с определителем номера, но благодаря коду Генка почувствовал себя посвященным в тайну, моим доверенным лицом. Что ж, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы сделало то, что от него требуется.

Весь разговор занял минут пятнадцать; я снова вышла на Ордынку и направилась не к станции метро, а от нее. Распогодилось, дождик перестал, появились клочки ясного неба, и даже выглянуло солнышко. Было еще рано, и мне не хотелось возвращаться домой. Я решила пройтись по старому знакомому маршруту и зайти в церковь в Вешняках, куда я нередко заходила в мою бытность лаборанткой в особняке на Ордынке.

Купеческое Замоскворечье всегда славилось великим множеством церквей. Многие из них сохранились и при коммунистах, одни из них использовались как склады, другие как клубы… Перед замечательной церквушкой, выходящей фасадом на Пятницкую, той самой, в которой молился Островский, построили общественный туалет. И лишь одна церковь действовала — та самая церковь в Вешняках.

Сейчас открыли церковь на Большой Ордынке, восстанавливают и передают епархии много других церковных зданий… Но меня туда не тянет. В этих храмах царит такое же лицемерие, как повсюду, где власть перешла к официальному православию. Церкви заполняют люди, которые истово крестятся, на них на всех крестики. Но где они были тогда, когда для посещения храма Божьего требовалось некоторое мужество и за участие в Крестном ходе могли вызвать в партком? Да и священники под стать пастве — алчные, как попы в русских народных сказках, они больше заботятся о церковном имуществе и расширении своих земельных владений, нежели о душах своих прихожан. Это те, которые травили отца Александра Меня при жизни и теперь не прочь лягнуть его и после смерти.

Но изредка встречаются и достойные пастыри, с честью несущие свой крест. Один из таких священников служит в той церкви, к которой я направлялась: по слухам, раньше он был психотерапевтом и работал с самоубийцами, а теперь занимается тем же самым — спасением душ своих прихожан — уже в рясе священника. Поистине неисповедимы пути Господни, недаром ведь говорят, что «психотерапевт — это исповедник атеистического века».

Не могу сказать, что я атеистка: но если Бог есть, то, я убеждена, для него важнее наши мысли и поступки, а не демонстративное ритуальное поклонение в специально отведенных местах. Тем не менее раньше я нередко заходила в церкви. Для меня храм — это место, где можно сосредоточиться и подумать.

Быстрым шагом я, непрестанно оглядываясь, шла по тому же Большому Маратовскому переулку, где я впервые заметила преследователей. На этот раз за мной никто не шел. Я пересекла Пятницкую и по Вишняковскому проезду быстро дошла до такой знакомой мне церкви — я здесь не бывала лет семь.

Храм был открыт. Как всегда, на паперти стояли нищенки, я им подала. Внутри было пустынно: я купила свечку и поставила ее своей любимой святой — Марии Магдалине. Среди аскетичных, незнакомых с мирскими страстями христианских мучеников и апостолов мне как-то ближе всех грешница.

Вдыхая приторный запах ладана, я мысленно перенеслась на несколько лет назад. Закончив работу, я нередко заходила в соседний отдел, где работала моя подруга Марина, и мы с ней шли сюда. Марина действительно верила в Бога, а я составляла ей компанию.

Марина была незаурядной личностью. Простая лаборантка, она нередко делала переводы за научных сотрудников… Она была настоящей красавицей — в ней много польской крови, и она всегда гордо несла свою изящную головку с аккуратной прической из пышных белокурых волос, и притом некрашеных.

Перед входом в церковь мы обычно занимались своим гардеробом, чтобы не выделяться среди прихожанок и не привлекать к себе неприязненные взгляды богобоязненных старушек. Брюки мы завертывали до колен, чтобы их не видно было из-под пальто (до сих пор не понимаю, почему Бог не может простить дамам ношение штанов, насколько я знаю, во времена Иисуса в штаны не одевались ни мужчины, ни женщины), на голову накидывали шарфик, придирчиво оглядывали друг друга — и заходили в храм. Ставили свечки и долго слушали песнопения, там был прекрасный хор.

Я нередко отвлекалась от службы и любовалась Мариной. Я уже говорила, что мне нравятся красивые лица; я любила наблюдать за ней — ее лицо, повернутое ко мне в профиль, было классически прекрасно, весь ее облик с обращенным вверх взглядом, черной ажурной косынкой, наброшенной на светлые волосы, заставлял вспоминать Марию Магдалину с картины Жоржа Латура.

Как-то раз я искоса следила за Мариной; на ее лице читалась работа мысли, губы слегка шевелились. Интересно, размышляла я про себя, в каких горних высях бродят ее мысли, о чем она так сосредоточенно молится? И тут она повернулась ко мне и громким шепотом произнесла:

— Агнесса, я все это время пытаюсь вспомнить, — куда я дела дохлую крысу, которую мы должны были выбросить по дороге. Кажется, я оставила ее на лестнице!

Под косые взгляды и угрожающее бормотание молящихся мы выбрались на улицу, не дожидаясь, пока нас изгонят из храма, и долго хохотали на морозе.

Крысу мы действительно нашли на следующий день на лестнице, на той самой мраморной лестнице: лаборантки обязаны были после острых опытов выбрасывать трупы экспериментальных животных — относить их в специальный морозильник, но проще было дойти до первой попавшейся урны на улице. Очевидно, уборщицы в институте так же халатно относились к своим обязанностям, как мы — к своим.

Да, Марина была по-настоящему верующей, она однажды чуть не вышла замуж за выпускника семинарии, но побоялась испортить жизнь своему избраннику — ведь православные священники женятся только один раз. Наши с ней пути постепенно разошлись, а жаль.

Я улыбнулась и отогнала от себя эти воспоминания. Я пришла сюда, чтобы как следует подумать. Вроде бы о спасении своей жизни я уже позаботилась. Сергей действует, а я, со своей стороны, делаю все, что могу, и не сегодня-завтра я уже буду знать, кто эти крутые ребята, пытавшиеся меня убить. О том, что дальше делать с Виолеттой, я буду думать позже, когда ее выпишут из больницы (несмотря на возражения Аргамакова, врачи настояли на своем и задержали ее в клинике на несколько дней). С субботнего вечера мои мысли занимало совсем другое. Что бы я ни делала, с кем бы ни говорила, что бы ни планировала — все время где-то рядом присутствовал образ Марка.

Сегодня вечером я снова услышу его голос… Почему я так испугалась, когда он предложил приехать? Откуда во мне этот страх? Почему бы мне не разговаривать с Марком, как со старым другом, который несколько лет отсутствовал, — это было бы лучше всего. Но, боюсь, мне это не удастся. Я никогда не смогу относиться к Марку ровно и спокойно — слишком сильные чувства он во мне вызывает даже сейчас.

Скоро, очень скоро мы с ним встретимся… Интересно, чего я так нервничаю? Может быть, он стал старым, толстым и лысым, вот будет смешно!

Спокойнее, Агнесса, расслабься, уговаривала я себя. Будь что будет, а Бог, если он есть, не даст тебя в обиду…

Я вышла из церкви в каком-то умиротворенном состоянии. Снова заморосил дождик. Во дворе я остановилась в нерешительности: до какой станции метро мне идти? Ближе всего — «Павелецкая», но она мне вроде бы ни к чему… Чуть подальше — «Новокузнецкая» и «Третьяковская». Но я выбрала на этот раз «Полянку» и снова пошла по старой проторенной дороге. Пятницкая, Ордынка, тихие замоскворецкие переулки… Наверное, все-таки атмосфера храма на меня подействовала излишне расслабляюще, и я потеряла бдительность. Впрочем, в такую погоду даже собаки не выводят гулять своих хозяев — народу на улицах было совсем мало, и я бы сразу заметила, если бы за мной кто-нибудь шел. Было еще рано, но хмурое небо так низко нависло над Москвой, что начало смеркаться. Вздрогнув, я прибавила шаг. И вот тут-то все и произошло.

Я уже пересекла Ордынку, когда что-то заставило меня оглянуться. По пустой мостовой мчалась на огромной скорости большая белая машина; почти поравнявшись со мной, она вдруг резко повернула направо, как бы вспрыгнула на тротуар и понеслась прямо на меня.

Эта картина много раз потом прокручивалась у меня в голове. В такие моменты время как будто останавливается, ты все видишь, как на замедленном киноповторе, и успеваешь передумать многое, только твои движения такие же замедленные, как в кино, и руки и ноги не успевают за мыслями. Во всяком случае, так было со мной. Я отчетливо помню — первое, что пришло мне в голову, было: «Какая нелепая смерть!» Потом я подумала, что Марка я так и не увижу… И уже в прыжке, в полете я решила, что лучше умереть после свидания с Богом…

Можно сказать, что меня спасло чудо, но на самом деле — моя отличная реакция и выставленные на тротуар из подворотни мусорные баки. Как только я осознала — нет, не осознала, я не успела ничего осознать, — как только я увидела, что машина едет на меня, совершенно инстинктивно взвилась в воздух. Я умудрилась с места сделать огромный прыжок вперед и в сторону и приземлилась за мусорными баками: тут же белая иномарка промчалась рядом, опрокинув на меня один из них.

Какое-то мгновение я лежала как оглушенная. Происшедшее меня ошеломило — первый раз в жизни я действительно была на волосок от смерти, а это ощущение, которое трудно передать словами — его надо пережить. Но надо было действовать, убийцы могли вернуться. Я кое-как поднялась, прихрамывая, добралась до ближайшего подъезда и прислонилась к двери. Теперь я могла не опасаться, что меня раздавят, — при малейшей угрозе я бы проскользнула внутрь.

В переулке по-прежнему никого не было. Я начала подсчитывать свои потери. Оказалось, что я отделалась сравнительно легко. Даже каблуки были целы, хотя на правом сапоге каблучок шатался. Колготки были разорваны вдрызг, но это — невелика утрата. Я упала на правый бок, и правая коленка оказалась разбитой, саднила, но крови было немного. С пальто дело обстояло хуже — мало того что я свалилась в лужу, так на меня еще сверху падал мусор из бака, и мое пальто, черное роскошное длинное пальто итальянского дизайна, которое выглядело гораздо дороже, чем стоило, было все перепачкано, но, как выяснилось, хотя бы не порвано. Сумочка — элегантная сумочка, сшитая гонконгскими умельцами из кусочков кожи, — разорвалась в нескольких местах, у нее оторвалась ручка, но это было поправимо. А вот шляпка каким-то чудом удержалась на голове и практически не пострадала.

В таком виде ехать на общественном транспорте, конечно, было нельзя. Но как мне добраться домой? В любом случае надо выбираться из этого глухого переулка туда, где люди и машины. Машины… Брр! До Полянки было ближе, чем до Ордынки, и, стараясь не хромать, я поплелась туда.

Но не успела я сделать и нескольких шагов, как увидела идущего мне навстречу мужчину в плаще; в руке у него был полиэтиленовый пакет. Я остановилась, решая, спрятаться мне в подворотне или нет, как вдруг поняла, что в этой фигуре есть что-то знакомое. Прохожий подошел поближе и вдруг воскликнул:

— Агнесса, Боже мой, что с тобой? — Это был Петя.

Интересно, что он здесь делает? Но мне некогда было раздумывать — Петя был уже совсем рядом, каштановые его кудри намокли, по лицу катились, как слезы, капли дождя, и это придавало ему такое выражение, как будто он мне сочувствует. Он схватил меня за плечи и слегка потряс:

— Что с тобой?

Я попыталась высвободиться и сказала, что только что чуть не попала под машину.

— Давай я отвезу тебя в больницу.

— Нет, не надо, это только царапины.

— Ты не знаешь, может быть, у тебя внутренние повреждения, ты сейчас в шоке и ничего не чувствуешь. Поехали в больницу! И потом, надо сообщить в милицию.

— Нет!

Мне с трудом удалось его убедить, что моя одежда пострадала гораздо больше, чем тело, и что единственное, в чем я нуждаюсь, — это в том, чтобы побыстрее добраться до дома. Что же касается машины, что на меня чуть не наехала, то я о ней не имею никакого представления, так что милицию беспокоить незачем. Мы вышли на Полянку, которая оказалась совсем рядом, и Петя довольно скоро остановил новый «Москвич». Водитель смотрел на меня с ужасом, это был симпатичный на вид пожилой дядька. Пока Петя осторожно усаживал меня на заднее сиденье, я для себя решила, что водитель никак не может принадлежать к мафии и я спокойно с ним доеду домой, поэтому сказала:

— Петя, не надо меня провожать!

Он пытался меня отговорить, но не слишком пылко; в конце концов я настояла на своем, и мне показалось, что он облегченно вздохнул. Он попросил водителя отвезти меня на Юго-Запад и, не торгуясь, расплатился с ним. Господи! Петя платит! Ради этого стоит даже попасть под машину.

Вечером, отмокая в ванне, я разрешила себе поплакать, вместе со слезами из меня выходило страшное напряжение, которое мучило меня несколько последних часов.

Этой ночью мне приснился страшный сон.