Отличный парень

Арноти Кристина

Кристина Арноти — одна из самых известных современных французских писателей, популярная во всем мире, ее книги стали бестселлерами во многих странах, получили многочисленные призы и премии. И это неудивительно: редкое сочетание захватывающего повествования, страстных, порой странных любовных переживаний, неординарность авторских трактовок и легкость стиля создают необыкновенное и, как пишут французские газеты, «утонченное соединение адреналина и чистого воздуха».

Роман «Отличный парень» — полное тому подтверждение.

* * *

Дочь миллиардера, коллекционера и торговца картинами, Анук восстает против его окружения, которое «все может купить». Тем не менее, она выходит замуж за протеже отца Роберта, блестящего молодого человека, но ею нелюбимого. После тринадцати месяцев замужества — тринадцати месяцев борьбы — Роберт уезжает в деловую командировку в Вашингтон, и Анук едет с ним… Шестнадцать часов в этом великолепном и ужасном городе изменили их жизнь…

Что может быть дольше этих шестнадцати часов?

 

1

— Моя дочь хочет что-то попросить у меня?

Не прошло и нескольких секунд, как дворецкий подал кофе в чашке из тончайшего китайского фарфора.

— Папа…

Немного помедлив, она произносит на одном дыхании:

— Когда же, наконец, вы дадите согласие на нашу поездку в Вашингтон? Вы обещали мне и Роберту оплатить свадебное путешествие…

Кончик отцовской сигары, отрезанный миниатюрными серебряными ножницами в форме гильотины, падает в массивную пепельницу из оникса.

— Да, обещал. В Венецию… Дешевле и, безусловно, романтичнее Вашингтона.

Он смотрит, как длинный язычок пламени неторопливо лижет его сигару.

— Что же касается свадебного путешествия, то вы припозднились с ним. Уже прошло больше года с того дня, как вы поженились.

Она знала, что ей предстояло выдержать настоящий бой. Ради денег она должна притвориться послушной папенькиной дочкой, которая вышла замуж по своей воле, как все молодые девушки. Прежде чем расстаться со своим добром, отец пожелает во что бы то ни стало сохранить видимость дружной семьи. Необходимо только запастись терпением. И все у нее получится.

— Неужели вы забыли, как внезапно заболела мама? Она едва не отдала концы… Простите, я хотела сказать, что она была почти при смерти… Разве вы не помните? В мэрии мама едва держалась на ногах, а после церемонии в церкви потеряла сознание.

Наблюдая за тем, как попыхивает во рту главы семейства дорогая кубинская сигара, можно было угадать ход его мыслей. В самом деле, в случае смерти жены у него возникли бы большие проблемы: все деликатные финансовые сделки заключались от ее имени. И он вовсе не хотел, чтобы Анук на правах наследницы получила бы доступ к некоторым досье, хранившим финансовые секреты.

В гостиную робкими шагами входит мать. Она только что отложила в сторону вязание. Ее руки дрожат. Изо всех сил, стараясь скрыть свою немощь, она произносит слабым голосом:

— Я прошу тебя оплатить Анук это путешествие… Во время партии в бридж мне будет приятно рассказать друзьям о том, что моя дочь отправилась с мужем в Вашингтон… В наше время путешествуют все кому не лень, в том числе совсем простые люди… Да и Вашингтон отнюдь не захолустье… Там столько посольств…

— Вы берете меня измором, — произнес он.

Все идет так, как он задумал. Наконец-то ему удастся приструнить двух высокомерных гордячек. Теперь-то он покажет им, кто в доме хозяин.

— И сколько же надо денег для путешествия в первом классе?

— Я предпочла бы лететь как обычная туристка… Роберту билеты оплачивает фирма, которая посылает его в командировку… Да вы же знаете это…

Отец с задумчивым видом рассматривает свою сигару.

— Раз речь идет о свадебном путешествии… И ты из такой богатой семьи, как наша… Придется лететь первым классом…

— Вы просто прелесть! — восклицает мать, более подобострастная, чем обычно.

Тряпичная кукла в его руках.

Анук не сводит с отца глаз. Всякий раз, сталкиваясь с ним лицом к лицу, она ловит себя на мысли, что не может ни гордиться им, ни любить его. Ее тошнит от его мелочности. Унаследовав от своего отца, ее деда, сказочное богатство, он так и останется до конца своих дней скрягой из скряг.

— Так и быть, я сделаю вам этот подарок. Роберту я оплачу разницу в стоимости билета, а тебе — полный билет. Моя дочь и мой зять полетят в Соединенные Штаты Америки только первым классом.

Анук поднимается с кресла. Отец подходит к ней и берет за подбородок. Она вздрагивает от отвращения, но тут же вспоминает, что сейчас не самое лучшее время показывать свой характер.

Ее лицо остается непроницаемым. Послушная маленькая Анук умеет скрывать свои чувства. Ясный и чистый взгляд. По-детски припухлые губы, в уголках которых затаилась горькая усмешка.

— Совсем нетрудно быть послушной дочерью…

Только бы сдержаться и не наговорить дерзостей.

— Моя продвинутая крошка… Если не Москва, то на худой конец Вашингтон.

— Что за неудачное слово вы выбрали? — вмешивается мать, тут же пугаясь своей смелости. — Продвинутая… А упоминание о Москве и вовсе некстати… К чему портить нам настроение?

Анук уже видит себя в Вашингтоне. Улететь бы скорее… Любой ценой!

Наконец он отпускает ее подбородок.

Какое-то мгновение девушка стоит не шелохнувшись, с трудом сдерживая гнев.

Он произносит вполне дружелюбным тоном:

— А что ты забыла сказать мне?

Вопрос отца застает ее врасплох. Ответить, но что?

— Забыла?

Отец поворачивается к своей жене, похожей как никогда на тряпичную куклу:

— Клотильда, что ваша дочь забыла сказать мне?

Клотильда тут же приходит ему на помощь:

— Скажи папе спасибо…

Анук смотрит на них с горечью. С ее губ вот-вот готовы сорваться совсем не те слова, которых они ждут от нее.

— Спасибо.

Однако ее терпение уже на исходе:

— Я просила, ждала ответа, благодарила. Какие вам еще нужны слова?

— Пойдем, — зовет ее отец. — Я покажу, где теперь находится сейф.

Анук послушно идет вслед за ним.

Проходя по длинному коридору, стены которого от пола до потолка увешаны подлинными полотнами знаменитых художников, а полы застелены настоящими персидскими коврами, он наслаждается коротким перемирием, столь редким в последнее время. Ему доставляет особое удовольствие распахнуть перед ней тяжелые резные двери просторного кабинета. Под равнодушным взглядом Анук он осторожно отодвигает в сторону одну из висящих на стене картин. Женский портрет голубого периода Пикассо. Большие холеные руки отца какое-то время колдуют над железной дверцей, спрятанной за картиной. Наконец он открывает сейф и вынимает из его недр пачку денежных купюр. Затем он осторожно водворяет на место блондинку Пикассо.

— Тебе известно, что ты — дочь миллиардера?

— Так думают все… — отвечает она.

— Придется поддержать этот красивый миф…

Он смеется, довольный своей шуткой, считая себя не только умным, но и дальновидным человеком. В конце концов ему удастся укротить строптивую дочь.

— Вот видишь, — произносит он дружелюбным тоном. — Зачем выступать против денег? Деньги — это сила. Деньги — это власть. Ты говоришь, что презираешь их. Но как ты смогла бы полететь за океан без денег?

Он поднимает пачку денег и трясет ею почти у самого лица Анук.

— Больше всего меня раздражает в вас то, что вы полагаете — все на свете продается и покупается. Вы унизили меня уже тем, что заставили попрошайничать. Вам удалось дважды поставить меня на колени. Третьего раза не будет.

Анук чувствовала себя не в силах больше сдерживаться:

— Незадолго до своей смерти дед открыл мне глаза на многие вещи. От него я узнала о том, что наше состояние оценивается в тридцать миллиардов. Он рассказал мне о сейфах, в которых хранятся картины известнейших художников. В Соединенных Штатах Америки, в Швейцарии. Несколько полотен Рембрандта, Ван Гога…

— К концу жизни твой дед совсем выжил из ума, — произносит с досадой отец. — Он страдал манией величия, как и большинство стариков, не желавших выпускать из рук бразды правления.

— Дед оставался до последнего дня в здравом уме и твердой памяти, — отвечает Анук. — Вы не выполнили его завещания. Речь идет о музее, который он собирался открыть… Мне хотелось бы знать, сколько еще лет вы намереваетесь отлучать меня от дедова наследства?

— До тех пор, пока ты не укротишь свой необузданный нрав.

— Но я уже давно слушаюсь вас, — отвечает Анук.

— Нет, не совсем. Я бы хотел, чтобы ты признала, что была не права. Вот тебе двадцать тысяч франков. Это два миллиона старых франков. Видишь, как мало места они занимают?

Анук вспыхивает:

— Опять вы за свое! Для поездки мне хватило бы и пятой части этой суммы…

— Никогда не спорь, когда тебе дают больше, чем ты просишь… Проявляй настойчивость только с теми, кто не хочет платить тебе!

— Спасибо. Вы совсем сбили меня с толку. Ваша щедрость не знает границ. Теперь я смогу провести несколько лишних дней в Вашингтоне.

— Мы с тобой беседуем, как говорится, с глазу на глаз. Никто нас не слышит. Скажи, ты смогла бы полюбить деньги? Полюбить так, как люблю их я? Войти в мой бизнес? Вести себя как друг, а не как враг? Мне достаточно только одного твоего обещания… И я буду давать тебе больше денег на карманные расходы…

Она смотрит на него так, словно видит впервые.

— Что вы хотите от меня? Объясните.

— Ты полетишь в Соединенные Штаты Америки. Перемена обстановки должна пойти тебе на пользу. И ты вернешься совсем другим человеком. С прошлым будет навсегда покончено, и, Бог даст, я обрету дочь.

Она молчит. Теперь из нее нельзя вытянуть и слова.

Не замечая перемены в настроении дочери, он продолжает:

— С какой радостью я посвящу тебя во все тонкости нашего семейного дела. Ты увидишь, что спрут наших интересов распустил повсюду свои щупальца. Один отрубят, оставшиеся продолжат работать на нас. Познакомившись с нашей деятельностью во всем ее разнообразии, ты выберешь ту область, которая больше всего придется тебе по душе. Ты сможешь, например, заняться продажей картин или изданием книг по искусству. Мне нужна твоя помощь. Если бы ты увлеклась предпринимательской деятельностью, то моей радости не было бы границ. Ты даже не представляешь…

— Чего? — спрашивает она ледяным тоном.

— Какое наслаждение ты испытаешь во время участия в самых престижных аукционах, таких, как, например, «Сотбис» в Лондоне. В зале всегда такой накал страстей, что даже воздух кажется насыщен электричеством. В свое время твой дед на торгах одним легким движением пальцев ворочал миллионами. В следующем месяце тебе исполнится двадцать лет. К этому моменту твой муж сможет войти в дело. Будь умницей… И ты не пожалеешь…

— Вы хотите моей полной и безоговорочной капитуляции? Взять меня в рабство? А какую роль вы отводите человеку, которого навязали мне в мужья?

— Он будет работать у меня управляющим.

Анук уже более не способна держать себя в руках:

— А вам совсем не интересен тот факт, что я не люблю его?

— Нисколько… В свое время перед тобой был выбор — либо замужество, либо…

Он замолкает. С ней надо проявлять осторожность. Немного помедлив, он продолжает:

— В тот момент, когда тебе пришлось принимать решение, ты не задумывалась о любви. К чему ворошить прошлое? В браке любовь не обязательна. Ты сделала правильный выбор. У твоего мужа много достоинств…

— До сей поры я уступала вам во всем, — произносит она, — это касается и моего замужества, и поездки в Лондон. В дальнейшем я не могу ничего вам обещать. Есть предел человеческому унижению. Вы ворочаете миллионами и манипулируете людьми. Я нахожу это безнравственным. Как только я получу наследство, то тут же передам все картины в дар музеям. Я оставлю себе одну голубую женщину Пикассо. И вы знаете почему? Когда после моего посещения налогового ведомства ваш сейф опустеет, то на память об этом событии у меня останется портрет смеющейся женщины. Все остальное имущество я раздам нуждающимся. В отношении ваших капиталовложений я буду действовать под девизом — «Все принадлежит народу!».

— Не рассчитывай, что меня сейчас хватит удар. У меня крепкое здоровье, — произносит отец.

Затем он добавляет:

— Прежде чем умереть, я продам все…

— Деньги все равно останутся… — отвечает она. — К тому же избавиться от всех произведений искусства, которыми вы владеете, — задача отнюдь не из легких. Дед говорил, что в мире остается все меньше и меньше по-настоящему богатых людей…

— Старик умер в возрасте восьмидесяти восьми лет, — отвечает отец, — и если я пошел в него, то у меня впереди еще почти сорок лет жизни, чтобы успеть решить эту проблему… Ты не получишь в наследство ни сантима…

— Признаюсь, что вам не повезло со мной, — произносит Анук с сочувствием в голосе, — нельзя же обладать всем на белом свете.

И она добавляет, чтобы поставить точку в споре:

— Если бы я вдруг захотела вам угодить и пойти по вашим стопам, то превратилась бы в полную дрянь.

— Ты уже давно таковой являешься, — отвечает ледяным тоном отец.

— Что ж, — добавляет она с усмешкой, — тогда я была бы еще хуже.

Возвратившись в гостиную, Анук чмокает на прощание мать в щеку. В душе она даже немного жалеет ее.

— Не волнуйся за меня… Когда-нибудь все уладится…

— Ты увидишься со мной до отъезда? — спрашивает мать. — Вашингтон — это так далеко…

Помедлив секунду, она целует дочь в светлую прядь. Знакомый запах волос. Анук, ее кровиночка. И такое отчуждение! Совсем взрослая женщина. А каким прелестным ребенком она была в детстве! Малышке не было еще и трех месяцев от роду, а она уже улыбалась во весь свой беззубый рот…

Анук удивлена столь непривычному порыву нежности со стороны матери. Странно, но она однажды уже видела что-то похожее на эту сцену. Во сне, который надолго запомнился ей. «Ты удаляешься от матери и все больше приближаешься к отцу».

Она и в самом деле могла бы пойти ему навстречу и не перечить. Как всегда после очередной стычки с отцом, она хотела взять передышку. Противостояние отнимает у нее слишком много душевных сил. А как ей хотелось бы полюбить его! Изобразив на прощание некое подобие воздушного поцелуя, она направляется к двери, уверенная в том, что никто не задержит и не окликнет ее. Ладонь девушки уже касается медной резной ручки…

Отец произносит:

— Если бы не твой мерзкий характер…

И тут же смолкает: «Какой смысл объяснять что-то этой дурехе? За какие грехи наградил меня Господь такой дочерью?»

— Я пришлю вам открытку, — говорит Анук. — Спасибо.

На лестничной площадке она терпеливо ждет лифта. Вдруг дверь, ведущая в апартаменты родителей, неожиданно распахивается. На пороге появляется дворецкий и протягивает забытые ею белые перчатки.

Спустившись вниз, Анук на секунду замирает на тротуаре, ослепленная ярким дневным светом. Зажмурив глаза, она подставляет лицо горячим солнечным лучам. Немного погодя девушка идет неторопливым шагом к своей машине. Это не просто автомобиль, а самое престижное средство передвижения Парижа. Анук вынуждена разъезжать по городу на «роллс-ройсе».

Ее дед, основатель империи, преподнес ей этот обременительный подарок с особой оговоркой в завещании: «Желаю, чтобы Анук ездила в моем “роллс-ройсе” в течение тридцати девяти месяцев. Моя внучка, которая не терпит внешних атрибутов роскоши, будет, таким образом, вынуждена появляться всюду в самом дорогом автомобиле. По истечении тридцати девяти месяцев она получит в личное распоряжение тридцать девять миллионов старых франков в качестве приданого. В этот период она не имеет права пользоваться метро, ездить на велосипеде, брать такси, ходить пешком. Судебный исполнитель, мсье Вато, обязан проследить за неукоснительным исполнением этого условия. При малейшем его нарушении юная упрямица лишится тридцати девяти миллионов, они тут же перейдут к моему сыну».

— Ты не сможешь продержаться целых тридцать девять месяцев. Я знаю тебя… — сказал ее отец.

— Значит, ты плохо меня знаешь… — ответила она. — Что ж, потерплю какие-то тридцать девять месяцев, зато уж потом я наверстаю упущенное с лихвой.

Анук стоически исполняет волю покойного деда. Вот и сейчас, стоило ей открыть дверцу своей тюрьмы на колесах, как устойчивый запах выкуренных дедом сигар воскрешает в ее памяти недавнее прошлое. Она поворачивает ключ зажигания. Приборная доска из красного дерева выглядит так же достойно, как старинная церковь. Дед продумал каждую мелочь внутри салона, но ничего не тронул снаружи. В тот день, когда Анук впервые села за руль, она приказала заменить автомобильный сигнал. Теперь он воспроизводит знаменитую мелодию из фильма «Мост через реку Квай» Девида Лина, а на ветровом стекле при малейшем движении автомобиля раскачивается и корчится в судорогах дешевый пластмассовый брелок, похожий на уродливого зеленого спрута.

Анук рывком переключает рычаг скоростей, основание которого по старинке утоплено в складках черной резины. «Роллс-ройс» трогается с места. Она уже давно махнула рукой на то, что ее автомобиль ничто не может вывести из строя. «Если даже я заложу динамит под капот этой чертовой машины, ее колеса все равно будут крутиться как ни в чем не бывало…»

Она сама виновата во всем, что с ней происходит, и расплачивается теперь за розыгрыш, который устроила деду в шестнадцатилетнем возрасте.

Зная, какое значение придавал дед передвижению по городу в роскошном автомобиле, Анук решила подшутить над ним. Вскоре такой случай не замедлил представиться. Личный шофер старика, однажды почувствовав себя плохо, взял на несколько дней отпуск по болезни. Он предложил вместо себя молодого испанца, которому показал обычный маршрут хозяина от особняка до здания «конторы», как в семье называли дедов офис. Шофер предупредил новичка о том, что он должен вести машину без лихачества и как можно осторожнее. Накануне его первого выхода на работу в гараж заглянула Анук. Она дала новому шоферу подробное задание на утро следующего дня.

— Фредерико, если вы не сразу поймете то, что от вас требуется, я повторю еще раз.

— Да, мадемуазель.

— Завтра к крыше автомобиля прикрепят траурный венок, а к багажнику — крест, сплетенный из цветов. Раз в год мой дед совершает священный обряд во время поездки из дома на работу.

Фредерико перекрестился:

— Кто-то умер?

— Никто. Это старинный французский обычай. Его придерживаются в богатых семьях.

— Хорошо, мадемуазель.

В то утро старик вышел из дома, как всегда погруженный в свои мысли и коммерческие расчеты. Склонив голову и не замечая ничего и никого вокруг, он сел в машину.

Дед привычно пробурчал в микрофон, соединявший его с шофером: «Поехали». «Роллс-ройс» тронулся с места, в то время как его хозяин, устроившись поудобнее в кожаном кресле, разложил деловые бумаги на расположенном у его колен низком столике.

Шофер спокойно вел машину по намеченному накануне маршруту. Неожиданно старик поднял голову и с удивлением обнаружил, что регулировщики уличного движения проявляют к его автомобилю какой-то особый интерес и дают его «роллс-ройсу» зеленую улицу. Когда же они остановились на красный свет на перекрестке, то некоторые пешеходы, косясь на их машину, с почтением приподнимали шляпы.

«Вот что значит ездить в таком престижном автомобиле, — подумал старик, — кругом почет и уважение!»

Вдруг он увидел, как одна старушка, взглянув на их автомобиль, перекрестилась и принялась шептать слова молитвы. Старик уже давно считал себя финансовым гением, но до сих пор никто еще не принимал его за самого Господа Бога. Удивленный поведением престарелой женщины, он приказал Фредерику остановиться. Выйдя из «роллс-ройса», он обнаружил на багажнике автомобиля сплетенный из красных роз крест, а на крыше — огромный венок. На одной из траурных лент он в ужасе прочитал: «Нашему дорогому…» И поскольку в тот момент они находились как раз напротив церкви Святой Магдалины, дед приказал шоферу положить все эти похоронные принадлежности на ступени собора.

Расследование было незамедлительным и быстрым. Найти продавщицу цветов оказалось пустяковым делом. Она подробно описала, как выглядела девушка, сделавшая заказ. По словам продавщицы, на это юное создание было жалко смотреть. Слезы лились у нее в три ручья. Прикрывая лицо платком, девушка расплатилась наличными.

— У меня нет большого выбора в наказаниях… — заявил дед на семейном совете. — Ты ничем не рискуешь, если скажешь мне правду… Я хочу знать, чем ты руководствовалась, когда решилась на столь мерзкий поступок? Что толкнуло тебя на подобный шаг?

— Я не могу сказать вам… — ответила Анук.

— Дедушка мог умереть от такого тяжелого удара… И ты была бы повинна в его смерти, — сказала мать.

— Порой мне кажется, что все вы уже давно покойники, — ответила Анук.

— Я не могу… — произнесла Клотильда.

И тут же осеклась, не закончив фразы.

— Чего вы не можете? — воскликнул дед.

— У меня нет сил бороться со временем, которое калечит наших детей…

— Во всем виноваты сами родители! Детей надо воспитывать, а не потакать им во всем! — неожиданно заявил старик. — Меня тошнит от глупости… вашей и вашего мужа… Вы оба ни на что не способны…

Анук решила вставить свое слово:

— Меня часто оскорбляют из-за вас… Стоит только назвать мою фамилию, как люди сразу же начинают косо смотреть… Вы слишком богаты и знамениты…

Старик яростно застучал тростью по толстому персидскому ковру, поглощавшему все звуки.

— Почему ты не заводишь друзей среди таких же богатых людей, как мы?

И обращаясь к сыну:

— Забери свою дочь из школы, где ей внушают столь опасные революционные мысли… Отправь-ка ее в Испанию. Пусть она набирается ума-разума в монастыре… Или же найми ей строгую гувернантку, да такую, которая бы глаз с нее не спускала… Сделайте хоть что-нибудь. Черт возьми… И это — наша наследница…

— Отец! Вы облили нас помоями. Я чувствую себя по уши в грязи.

— А я? Вчера около собора Святой Магдалины мне показалось, что я покойник.

Обращаясь к Анук как к единственному достойному противнику, способному противостоять ему в споре, он воскликнул:

— Что тебе еще надо? От рождения Бог дал тебе все — известную фамилию, состояние, истинные размеры которого трудно определить, роскошь, безопасность. Какого рожна тебе еще не хватает?

Анук кусала ноготь.

— Осторожно, дорогая! — воскликнула мать. — Твои ногти!

— Что тебе не хватает? — переспросил дед.

С глубоким вздохом она ответила:

— Мне трудно спорить с вами… Вы так уверены в том, что деньги…

— Говори!

— Мне хочется думать, что на свете есть еще люди, которых вы не можете купить… Моя мечта — носить другую фамилию и не зависеть от вас. Ни в чем.

Старик побледнел и сумел только произнести:

— Черт побери! Эта мерзавка хочет быть бедной…

— Отец!

Мать едва держалась, чтобы не упасть в обморок.

Дед не на шутку разошелся:

— Я знаю, что она вбила себе в голову… Она хочет самостоятельно строить свою жизнь. Однако на подобное был способен только один я из всех вас! И сделал это!

Похожий на состарившегося Тарзана, он бил по своей тощей груди сухоньким кулачком.

— Я заработал столько, что хватит на три поколения вперед. В этой жизни тебе не придется и пальцем шевелить. Твоя задача состоит лишь в том, чтобы сохранять заработанное мною богатство… Разве тебе этого мало?

— Слишком много, — произнесла Анук. — Когда люди смотрят на меня, то я вижу в их глазах корысть и зависть. Для них я не человек, а только денежный мешок…

Старик метал гром и молнии:

— Мерзавка.

— Отец!

— Заткнитесь.

— Да, дедушка…

— Ты думаешь, что тебя нельзя купить?

— Да, дедушка.

— Ты ошибаешься… И я докажу тебе это… Скоро узнаешь…

Анук опустила голову. Ее терпению пришел конец.

Дед подзадорил ее:

— Чего ты еще хочешь?

— Посвятить себя одному великому делу, — ответила она.

— Какому?

— Благотворительности…

Дед потемнел лицом.

— Каждый год я раздаю целое состояние на благотворительные цели…

Она сорвалась на крик:

— И этим покупаете себе множество привилегий… Одной рукой даете, а другой гребете к себе. Вы вводите людей в заблуждение… Косвенным путем…

— Яблоко от яблони недалеко падает, — произнес старик, повернувшись к матери. — Спасибо… Во время беременности вы случайно не зачитывались Марксом?

— Она не поняла бы ни строчки, — вступился отец. — Даже я…

— Я пошутил! — крикнул дед.

Анук добавила:

— Я хотела бы посвятить себя кому-то… или чему-то… Я хочу приносить пользу…

— Приносить пользу? — переспросил дед. — Где, скажите на милость, вы воспитывали свою дочь? Кто внушил ей подобные мысли? Покажите мне этого негодяя!

Он все еще продолжал в ярости стучать тростью об пол. Но уже без прежнего рвения. Было видно, что старик выдохся.

Клотильда встрепенулась:

— Дурочка, какую пользу ты собираешься приносить?

Анук невольно пожалела мать. Бедняжка упорно не желала расписываться в своем поражении.

Анук бросилась в атаку:

— Я хочу быть полезной обществу или же…

Тут дед зашелся в приступе сухого кашля. Однако он грубо оттолкнул сына, поспешившего постучать ему по спине.

— Что это за глупая привычка — барабанить людям по спине? Итак, ты хочешь быть полезной обществу? А что же, по-твоему, делаем мы?

Она произнесла:

— Деньги…

Ее голос звучал негромко. Что, если после этих слов они разорвут ее на куски?

— Мерзавка, — произнес дед.

— Отец, вы не могли бы подбирать выражения?

— Да, дедушка.

— На твоем месте я молился бы на такого деда. Мне пришлось начинать с нуля… Я скупал никому не нужные картины… И сколотил на этом огромное состояние. Когда мне было семнадцать лет, ветер гулял в моих карманах. Теперь же я владею девятью картинными галереями… Неужто это не достойно уважения?

— Я уважаю вас… Но такой груз слишком тяжело нести…

— Ты несправедлива ко мне. После смерти я точно буду ворочаться в могиле из-за тебя.

— Стерва! — закричал мотоциклист, которого она прижала к правой обочине дороги.

И как только загорелся зеленый свет, он ударил кулаком в боковое стекло «роллс-ройса».

«Вот что мне приходится терпеть из-за каких-то вонючих трехсот девяноста тысяч франков, — думает она. — Через неделю мы уже будем в Вашингтоне. Первый шаг на пути к свободе… Дед был прав… Он сумел достать меня с того света… Однако незадолго до его смерти мы с ним здорово ладили…»

 

2

— Два последних кресла справа, — говорит Роберт.

— Они уже ждут вас, — отвечает стюардесса с улыбкой. — Мадам, я могу взять ваши вещи?

Анук передает ей свое летнее пальто.

— Пожалуйста.

Роберт ставит в ногах наполненный деловыми бумагами портфель.

Анук устраивается в кресле. Ее охватывает радостное волнение.

— Повернись и погляди назад… За перегородкой находится так называемый экономический класс. Поверь, там ничуть не хуже. Мы могли бы с таким же успехом…

— Возможно, но там место для тех, кто отправляется в деловую поездку, а не в свадебное путешествие, — отвечает Анук. — Мы же с тобой — молодожены. Нам следует держаться за руки, целоваться в губы и шептать друг другу на ушко: «Любовь моя, умираю от нетерпения… Где тут поблизости постель?»

Ирония Анук раздражает Роберта. Ему не хватает чувства юмора. Он часто ощущает себя слоном в посудной лавке. При чьей-то удачной шутке он способен только вовремя растянуть губы в улыбке или же с видом знатока качнуть головой.

Он кладет свою ладонь на руку Анук.

— Давай немного передохнем… Не будь такой занозой… Заключим перемирие хотя бы на несколько дней…

С протянутого бортпроводницей подноса Анук берет конфетку. Аккуратно разворачивая обертку, она едва сдерживается, чтобы не рассмеяться.

— Что так веселит тебя? — спрашивает Роберт. — Я тоже хочу посмеяться.

— Я вспомнила о проделках моего деда. Он был большим шутником…

При воспоминании о деде она не может не признаться: «Старик был самым прикольным человеком в семье. Даже после своей смерти ему удалось меня разыграть. Однако я не сержусь на него. Я поступила бы точно так же, если не хуже…»

Дожив до того времени, когда он добился всего, о чем мечтал, дед пресытился прелестями своей законной супруги. Побывав однажды на представлении «Лебединого озера», он познакомился с солисткой балета… Воздушным бестелесным созданием…

В жизни старик прежде всего ценил свои удобства. Он построил для балерины дом напротив собственного особняка. Между зданиями пролегала узкая дорога, по которой автомобиль мог ездить лишь в одном направлении. Каждый день дед возвращался по одной и той же стороне улицы. В последнюю секунду он командовал: «направо» или «налево» — в зависимости от того, с кем он хотел скоротать этот вечер, с балериной или же с женой. Надо сказать, что его шофер никогда не ошибался… Особняки были построены по одному проекту. Гостиная балерины располагалась на том же этаже, что и гостиная супруги. Комнаты были обставлены одинаковой мебелью. Все предметы в ванной, вплоть до стаканчика, куда он опускал на ночь свою вставную челюсть, были выполнены в одной и той же цветовой гамме. Внутреннее убранство дома балерины нисколько не отличалось от интерьера особняка законной супруги. Старик не упустил ни малейшей детали. Он никогда не изменял своим привычкам.

Как правило, дед ходил с низко опущенной головой, глядя в пол, поскольку предавался любимому занятию, которое он называл «мерить расстояние шагами». В конце концов он пришел к выводу, что лучше делать больше коротких шагов, чем меньше длинных. Каждое утро, опустив ноги с постели, он принимался считать свои шаги вплоть до самых дверей офиса.

Причуды деда не раз становились причиной курьезных недоразумений. Однажды он прибыл на свою улицу с односторонним движением не с пустыми руками. Он купил для своей балерины роскошное бриллиантовое колье. Отдавая приказ шоферу, старик спешил поскорее вручить любовнице ценный подарок. Сгорая от нетерпения, он вылез из «роллс-ройса» и, как всегда глядя себе под ноги, переступил порог особняка. Не успели перед ним захлопнуться тяжелые двери, как тотчас ловкие руки слуги подхватили его пальто, шляпу, портфель и трость с массивной серебряной ручкой.

В тот день его шаги были короткими и торопливыми. Он пересек просторный холл — тридцать два коротких шага, затем легко поднялся по широкой мраморной лестнице, с волнением считая про себя: «Два, четыре, шесть, восемь, десять, двенадцать…» Добравшись до шестнадцатой ступеньки, он нисколько не запыхался. На втором этаже старик прошел через коридор и вошел в гостиную. В восторге от собственной щедрости, он широким жестом протянул подарок любимой женщине. Подняв наконец глаза, он увидел, что перед ним стоит его законная половина. Жена поспешно выхватила из его рук колье и театрально воскликнула: «Вы вовремя одумались. Так и быть, я вас прощаю!»

В ярости дед приказал одному из слуг выкрасть у нее колье. Слуга оказался не дурак. Вместо того чтобы вернуть вещь хозяину, как было оговорено в «контракте», он сбежал в Южную Америку, прихватив бриллианты с собой.

Не желая впредь попадать впросак, дед переселил балерину в другой район Парижа. Вскоре он решил, что дорога до ее дома отнимает у него слишком много времени, и недолго думая порвал с красоткой.

С возрастом старик отнюдь не угомонился. Однажды во время антракта в музыкальном театре ему приглянулась рыжеволосая девица, торговавшая сладостями. Он влюбился в нее с первого взгляда, напрочь позабыв, что ему шел уже семьдесят второй год. Для начала дед пожелал купить весь ее товар вместе с лотком. Ошарашенные свидетели этой сцены позвали на помощь кассира, который назвал приблизительную цену. Расплатившись, дед проводил девушку до своего «роллс-ройса». Как только она села в автомобиль, он сделал ей следующее предложение: «Мадам, я куплю вам квартиру. Вы ни в чем не будете нуждаться. У вас не будет иных забот, кроме одной — терпеть мое присутствие… Вы удивительно похожи на Галу в двадцатилетнем возрасте. Сейчас вы пребываете в самом расцвете лет. К тому времени, когда я умру, ваша красота уже увянет. Так случается со всеми рыжеволосыми красавицами…»

Девушка пропустила мимо ушей последнее замечание престарелого донжуана. «Роллс-ройс» и массивная трость с серебряной ручкой произвели на нее неизгладимое впечатление. Ее последние сомнения были развеяны в тот момент, когда в ее руках оказался чек на внушительную сумму денег.

Старик купил для своей новой подружки уютную квартирку на шестом этаже старинного дома без лифта. Когда, поднимаясь к ней по лестнице, он привычно считал ступени, у него было достаточно времени на то, чтобы сообразить, где он находится. Случай с бриллиантовым колье стал для него суровым уроком. С той поры он принимал все необходимые меры, чтобы не перепутать ни дом, ни его хозяйку.

В самолете зажигается табло с надписью: «Пристегнуть ремни. Не курить».

— Взлетаем, — говорит Роберт. — Сейчас ровно 15 минут третьего.

Самолет выруливает на взлетную полосу. Моторы ревут, и тяжелая машина отрывается от земли. Вскоре поля внизу приобретают очертания квадратов в пастельных тонах, а Париж напоминает сверху огромный праздничный торт, разрезанный Сеной пополам.

— Шампанское или сок? — спрашивает стюардесса.

— Шампанское, — отвечает Роберт.

— Фруктовый сок.

И добавляет:

— Пожалуйста.

Стюард показывает, как пользоваться спасательным жилетом и кислородной маской.

Стюардесса разносит меню. Анук внимательно изучает его. Гусиная печенка, запеченный омар, баранья ножка с первыми весенними овощами, сыры, десерты, мороженое, кофе, сладости, крепкие алкогольные напитки. Предлагаются также белые и красные вина самых известных марок, шампанское и коньяки. За обедом Анук похожа на капризную сытую кошку, которая лениво пробует на вкус каждое блюдо. Этот роскошный пир, устроенный на высоте в десять тысяч метров, доставляет ей истинное наслаждение.

— Не желаете ли вы что-нибудь выпить? — спрашивает стюардесса.

— Ничего, только кофе, — отвечает Анук.

— Арманьяк, — говорит Роберт, отдавая предпочтение крепким напиткам.

Он и раньше не раз летал в Вашингтон и никогда не отказывал себе в таком удовольствии. Однако сейчас он чувствует себя не в своей тарелке из-за присутствия Анук.

— Мы пролетаем над Брестом, — объявляет по радио уже знакомый голос. — В 16.30 вашему вниманию будет предложен фильм.

— Вот здорово! — восклицает Анук. — Кино!

— Здесь так принято.

Затем он добавляет:

— Это твое первое большое путешествие?

— Первое, — отвечает она. — До сих пор я летала лишь в Лондон, туда и обратно.

— И это при таких-то…

Он замолкает.

— Деньгах? — спрашивает она.

— Нет, я хотел сказать — при таких возможностях.

— Я еще не такая старая, — говорит она, — чтобы считать что-то упущенным в этой жизни… Мои родители не разрешали мне ездить одной. Сами же они не любят путешествовать ни в самолете, ни в поезде. Они очень тяжелые на подъем люди… И боятся…

— Боятся чего?

— Погибнуть… От несчастного случая… Им есть что терять…

— Никто не хочет умереть раньше времени…

И немного погодя:

— Возможно, и нас в старости будут мучить подобные страхи и навязчивые идеи… А наши дети будут посмеиваться над нами.

— Я не хочу иметь детей.

Роберт осторожно касается ее руки.

— Не надо так говорить… Порой мы произносим слова, в которые и сами-то не очень верим… Ты еще слишком молодая и спешишь взять от этой жизни все. Вырваться на свободу… Твой отец обещал мне, что подарит нам няню.

— Подарит кого?

— Няню. Он возьмет на себя все расходы по ее содержанию: зарплату, питание, социальные выплаты, налоги… В этом отношении ты будешь полностью защищена…

— Не будет этого никогда. Не дождетесь! — восклицает Анук. — Заняться любовью для меня — это все равно что пробежать дистанцию или же сыграть партию в гольф… Оргазм так же необходим для здоровья, как и спорт… И это не имеет ничего общего с появлением на свет ребенка, который отравит вам впоследствии жизнь.

В гневе она переходит на «вы»:

— Возможно, я высказалась слишком грубо, но точно. Прошу вас больше не затрагивать эту тему…

Роберта коробят слова жены. Он закуривает, чтобы успокоиться. Табак кажется ему странным на вкус. Что за черт? Он смотрит на сигарету — нет, марка все та же. Сомнений нет — у него ангина. Осторожно проглотив слюну, чтобы удостовериться в правильности своего диагноза, он вдруг чувствует такую острую боль в горле, словно глотает пригоршню острого гравия.

— Мадемуазель, — обращается он к стюардессе, — будьте любезны, не могли бы вы принести мне несколько таблеток аспирина?

— Конечно, мсье.

Анук, повернувшись к нему:

— У вас болит горло?

И добавляет с досадой в голосе:

— Опять?

Он проглатывает сразу три таблетки аспирина и запивает их стаканом воды.

— Не обращайся ко мне на «вы». Это же смешно. Что же до моего горла… Представь себе, оно болит. Есть люди, которые все время кашляют или сморкаются. У одних — косоглазие, у других — плоскостопие. А у меня чувствительное горло.

Секунду спустя он уже и сам задается вопросом: «Как же я мог забыть антибиотики?» Его охватывает паника. Горло всегда было его слабым местом. В особенности во время поездок. С самого раннего детства его донимали воспаленные миндалины. И чем старше он становился, тем чаще врачи советовали ему сделать операцию. Теперь смешно оперировать миндалины в тридцатилетнем возрасте. Как на это посмотрят члены его новой семьи? Прошло всего тринадцать месяцев с того дня, как он породнился с миллиардерами. А у богачей не принято проявлять слабость. Его пятидесятилетний тесть сохраняет почти юношескую бодрость. При всей своей болезненной внешней хрупкости его теща, похоже, переживет всех их, вместе взятых. Красавица в молодости, она выглядит в свои сорок восемь лет так, словно только что сошла с обложки модного журнала. Анук, их дочь? Крепкий орешек. Кажется, она не разделяет взгляды своих богатых родителей. В чем причина ее враждебности? Эти толстосумы до сих пор остаются для Роберта полной загадкой. Все последние тринадцать месяцев он тщетно пытается разгадать ее. Он всегда мечтал взять в жены богатую девушку с покладистым характером. В результате его мечта сбылась. Анук — настоящая красавица. Со временем она получит не просто большое, а огромное наследство. Однако отец держит ее в ежовых рукавицах, да и денег в настоящий момент у нее не больше, чем у какой-нибудь обычной девицы из средней буржуазной семьи. Раз в месяц она получает от отца незначительную сумму на текущие расходы. У нее имеется приобретенная отцом на имя матери квартира, где они живут в настоящее время. «После моей смерти все это будет вашим», — вот слова его тещи, женщины, не сомневающейся в том, что она доживет до ста лет.

Поначалу Роберт чувствовал себя на седьмом небе от счастья. «Я попал в самое яблочко…» Стать зятем одного из самых крупных в мире торговцев картинами, получить в жены красавицу — чего еще можно желать от жизни молодому человеку? Ему не пришлось брать на себя чужое отцовство, его невеста не была наркоманкой и не страдала тайными приступами эпилепсии. Напротив, она обладала завидным здоровьем, активно занималась спортом. И почему-то ненавидела людей своего круга.

Несколько месяцев спустя Роберт начал проявлять первые признаки беспокойства. Он вдруг почувствовал, что не принадлежит более самому себе. Он стал игрушкой в чужих руках. Войдя в семью Анук, он утратил личную свободу.

Все началось с малого. По просьбе тестя он подал заявление об увольнении из международной компьютерной фирмы, где считался одним из ведущих специалистов. Отныне каждое воскресенье он обязан присутствовать на семейных обедах. С искренним интересом он прислушивается к тихому голосу тещи, с подобострастием наблюдает, как неторопливо попыхивает сигарой его тесть. Порой восторженный взгляд Роберта встречается с насмешливыми глазами Анук. «Вы словно по струнке ходите», — заметила она после одного из таких обедов. «Не знаю, что ты имеешь в виду», — он вовсе не хотел вступать с ней в полемику. Ему надо во что бы то ни стало соответствовать их уровню, освоиться и преуспеть в этом новом для него мире. Он чувствовал себя гладиатором, вышедшим на арену, чтобы победить или умереть. Необходимость постоянно держать себя в узде изматывает его физически и морально. Каждый день он должен следить за тем, чтобы его рубашки и ногти были безукоризненно чистыми, а зубы сияли ослепительной белизной, как на рекламе модной зубной пасты. Каждую ночь его член должен трудиться как бесперебойный отбойный молоток не меньше чем тридцать минут кряду, под насмешливым взглядом молодой жены, которая, занимаясь любовью, не считает нужным прикрывать глаза…

«В делах надо быть неутомимым, — сказал однажды его тесть. — Небольшое сердечное недомогание — вас тут же спишут со счетов. Пожалуетесь на боли в спине, молва посадит вас в инвалидную коляску… Если посреди совещания вы выйдете на минутку в туалет, скажут, что у вас проблемы с простатой. Вы не появитесь на модной тусовке — пустят слух о том, что у вас финансовые трудности и ваши расходы не соответствуют доходам… У вас усталый вид — пустят слух, что вы постарели… Мой дорогой Роберт, сейчас вы еще достаточно молоды, я говорю вам это на будущее. Нельзя допускать, чтобы кто-то сказал о вас: “он стареет”. Когда вам перевалит за пятьдесят, то, прежде чем показаться на глаза людям, которые могут составить вам конкуренцию, вам придется брать три дня отпуска и не забывать посетить солярий».

Тесть перечислил, казалось бы, все человеческие недуги, но, к счастью, забыл упомянуть о горле.

После женитьбы Роберту выпало всего три дня относительной свободы: полгода назад он уже летал в Вашингтон. «Теперь придется распрощаться с поездками», — думает он с горечью. Уйдя из фирмы, где за несколько лет ему удалось с успехом проявить свои способности, он лишится и командировок. В эту последнюю поездку ему надо было бы отправиться без жены. Однако Анук проявила неожиданную настойчивость… «Ладно, согласен, — сказал он, не желая спорить с ней. — Если твой отец оплатит дорогу…» На его беду отец неожиданно раскошелился…

Его не покидает ощущение, что помимо антибиотиков он еще что-то забыл. На душе у него неспокойно: «Что же еще я мог забыть?»

— Сейчас четыре часа дня, — говорит Анук. — Мы прилетим в Вашингтон в половине восьмого вечера по местному времени. В Париже будет уже полночь… Мне нравится такая чехарда со временем… Полная перемена обстановки. Я в восторге от этой поездки… Если бы я могла…

— Вы не могли бы дать мне плед? — просит Роберт стюардессу.

Стюардесса раздает легкие тапочки и маски для глаз всем пассажирам, желающим вздремнуть.

— Тебе холодно? — спрашивает Анук.

В салоне самолета горит яркий свет.

— Меня немного знобит… Ничего страшного…

За время их совместной жизни он позволил себе лишь однажды свалиться в постель с гриппом. Анук тут же отправилась спать в другую комнату. В тот раз она смотрела на него с таким ужасом, словно он заразился чумой.

Стюардесса приносит стерильные наушники, упакованные в пластиковый пакет. Стюард разворачивает экран, и фильм начинается.

Роберт любит остросюжетное кино: много драк и неожиданных поворотов, на экране то и дело мелькают кулаки, хрустят разбитые челюсти, спускаются курки и раздаются автоматные очереди. Пах-пах-пах, тра-та-та — и банда плохих парней уже лежит на асфальте. Крупным планом наплывает чье-то залитое кровью лицо, а вдали уже виднеется несущийся на всех парах под оглушительный вой сирены полицейский автомобиль.

Он искоса наблюдает за женой. Анук смотрит на экран с безучастным видом. Она отнюдь не любительница крутых боевиков и отдает предпочтение так называемому интеллектуальному кино, где вместо здорового мордобоя ведутся одни лишь скучнейшие, по мнению Роберта, идеологические споры. Анук верна себе и в своих литературных пристрастиях. Она читает только те книги, в которых борцы за справедливость сводят счеты с убежденными фашистами.

«Крошка, — сказал он ей сразу же после свадьбы, — я нахожу смешным твое увлечение левацкой идеологией. При таком богатстве, как у тебя, ты можешь, конечно, играть в любое инакомыслие, но со мной этот номер не пройдет. Мне нужна нормальная женщина. Возвращаясь вечером домой, я хочу, чтобы на пороге меня встречала красивая женщина, моя жена, и протягивала бы мне с улыбкой уже наполненный стаканчик виски. Социальные проблемы? Меня тошнит от них. Уровень жизни? Я сыт по горло. Вьетнам? Да пошел он… Вот видишь, и я могу говорить на твоем языке. А твоя игра в борца за права человека? Пусть другие борются сколько им влезет, а я лучше подожду…»

— Тебе понравился фильм? — спрашивает Анук.

Светский тон и насмешливый взгляд.

— Очень, — отвечает Роберт. — Дорогая, ты, по всей видимости, разочарована. Ни одного фашиста не настигло справедливое возмездие, ни единого слова не прозвучало в защиту окружающей среды, не упоминалось и о войне во Вьетнаме. Такая скучища!

Она пожимает плечами.

— Вы так неуклюже защищаетесь, — произносит она. — Я же не нападаю на вас…

Боль в горле не дает ему покоя. Пересечь Атлантический океан, чтобы свалиться в постель с высокой температурой — смешнее не бывает! Какую только роль ни приходилось ему играть в этой жизни — негодяя, лгуна, выскочки, молодого человека респектабельной внешности, компьютерного гения, напыщенного жениха, услужливого молодожена, покладистого зятя… Однако еще ни разу он не исполнял роль глупца, над которым можно было смеяться.

Он поворачивается к Анук.

— В Штатах, пожалуйста, следи за тем, что говоришь. Все американцы, во всяком случае те, которых я знаю, не любят провокационных вопросов. Особенно когда их задают иностранцы. Ты слушаешь меня?

— Ну да…

— Боже упаси заговорить с американцем о судьбе чернокожего населения Америки. Это их внутренняя проблема. По их мнению, никто, кроме американских граждан, не имеет права рассуждать о положении негров. Остерегайся также выступать против войны во Вьетнаме. Президент Никсон решает этот вопрос. Это — его дело, а не твое.

Анук крестится.

— Во имя отца и сына и президента Никсона, аминь.

Он едва сдерживается, чтобы не дать ей затрещину.

Роберт ловит ее ладонь и больно сжимает.

— Я не сказала бы, что у вас крепкое рукопожатие, — произносит Анук, обрадовавшись своему поступку.

— Прошу тебя, не устраивай скандалов по ту сторону океана. Не надо шокировать моих друзей. Я бы не хотел, чтобы они подверглись нападкам со стороны такой очаровательной невежды, как ты…

— О ля-ля! — говорит она. — Как все сложно… А я-то думала, что двадцать лет гарантии…

— Какой гарантии?

— Нашего матраса, купленного для супружеской кровати… Можно было бы сэкономить на гарантии и приобрести что-нибудь подешевле…

Она смеется ему в лицо.

— Прости меня, — говорит он, успокоившись. — Я немного взвинчен. Не выношу, когда ведутся глупые разговоры о политике. Что же касается Вашингтона… Прекрасный город…

В крайнем замешательстве, он не знает, как продолжать разговор.

— Если тебе будут говорить о том, что в Вашингтоне не совсем безопасно ходить по некоторым улицам, улыбнись в ответ. Если же спросят твое мнение, отвечай, что мы — французы и это нас не касается.

— Ты хочешь, чтобы я вела себя как дрессированное домашнее животное, которое сопровождает в поездке своего хозяина? Стоит тебе только щелкнуть пальцами, как оно тут же встает на задние лапки…

— С женами моих коллег ты наверняка найдешь тему для разговора… Можно поговорить с ними о домашних делах… О детях, о воспитании…

— У нас не будет детей, — отрезает она. — Что же касается воспитания, то тут я смогу кое-что рассказать о себе… Боюсь, что тебе не понравится.

После короткой паузы:

— Я смогу, например, рассказать, как в детстве плевалась кашей в лицо нянькам…

— Анук, — говорит он, — не строй из себя дурочку. Я скоро уйду из этой фирмы к твоему отцу… Мне хочется оставить о себе хорошее воспоминание. И главное — показать всем, на какой достойной женщине я женился. С такой известной фамилией…

— Мадам, не хотите ли вы что-нибудь выпить? Или перекусить? Через несколько секунд мы предложим вам бутерброды с гусиной печенью, а затем выпечку. Месье?

— Виски.

Его колотит озноб. Он выключает вентилятор над своим креслом.

— Мадемуазель, вы не дадите мне еще несколько таблеток аспирина?

— Конечно, месье.

— А мне кофе, — говорит Анук. — И ничего больше…

Роберт не на шутку встревожен. До сего дня поездка в Вашингтон была для него настоящим глотком кислорода. Какое-то время он имел возможность вырваться на свободу из жизни, в которой ему приходится наперед просчитывать каждый шаг. При одном лишь взгляде на рекламу компании «Эр Франс» у него всегда радостно колотится сердце и поднимается настроение.

Он вспоминает лучшие мгновения из предыдущих поездок. Стоило ему только подняться по трапу на борт лайнера, как он тут же начинал чувствовать себя властелином мира. Роберт удобно устраивался в кресле, а затем жадно набрасывался на все, что предлагали ему стюардессы из еды и выпивки.

Анук указывает на страницу американского журнала:

— Взгляни-ка!

— Ну и что! — восклицает он. — Чего ты хочешь от меня?

— Конечно, тебя не интересует Вьетнам, — произносит Анук ровным голосом. — Почему же ты вдруг заговорил о нем?

Если бы Роберт не был трусом, то с радостью ответил бы: «Мне надоело постоянно лгать. Послушай меня, избалованная девчонка, которая бесится с жиру. Все, что ты знаешь обо мне, — сплошная ложь. На протяжении тринадцати месяцев я не перестаю врать каждый божий день. Я был лгуном и раньше, когда хотел понравиться твоему отцу, чтобы войти к нему в доверие. Мое прошлое — еще хуже, чем Вьетнам. С той разницей, что в меня не стреляли и мне не пришлось умирать с голоду. Однако мне хватило и других бед. Я хлебнул горя сполна. Так что поскорее заткнись и катись подальше со своим Вьетнамом».

— Можешь ли ты хотя бы немного меньше уделять внимания решению глобальных проблем? — мягко спрашивает он.

— Я лишь открыла журнал…

И несколько минут спустя:

— Через час мы будем в Вашингтоне, — произносит Анук смиренным голосом.

С кошачьей гибкостью она потягивается в кресле.

Неожиданно у Роберта перехватывает дыхание. Он теперь знает, что забыл самое главное. Лишний день. Двадцать четыре часа полной свободы, которые он дарил себе в предыдущие командировки в Вашингтон. Всякий раз он устраивался так, чтобы прилететь в этот полный соблазнами город раньше срока командировки на целые сутки. Вот и теперь немецкие, шведские, бельгийские и его прочие иностранные партнеры прибудут в Вашингтон только к вечеру завтрашнего дня. Первое заседание откроется послезавтра в 10 утра.

Сколько раз он делился с Анук и ее родителями своими впечатлениями о первом дне командировки: «По прибытии в отель у меня едва хватает времени, чтобы привести себя в порядок, побриться, переодеться. Переговоры начинаются в тот же день. Порой я не успеваю даже распаковать чемодан. Приходится в перерыве между заседаниями тайком менять рубашку».

«Черт возьми… Что я скажу Анук завтра утром? Как избежать ее расспросов? Как заставить ее поверить в то, что я приготовил ей приятный сюрприз — провести целый день с ней наедине? Как сказать ей: “Я освободился, чтобы показать тебе город…”» Он понимает, насколько фальшиво это прозвучит. Не сам ли он отговаривал ее от этой поездки, ссылаясь на то, что будет занят с утра до вечера все дни напролет? Преподнести ей этот день в качестве запоздалого свадебного подарка? А может ли он, положа руку на сердце, рассчитывать на то, что его подарок будет принят с радостью? Захочет ли Анук провести с ним целый день? У нее могут быть свои планы и намерения. Он нисколько не разделяет ее страсти бродить по музеям… Скорее всего, все его разумные доводы будут приняты женой в штыки. «И что же мы теперь должны ходить по Вашингтону, держась за руки? Мы же договорились, что не будем изображать сладкую парочку. Мы всего лишь женатые люди…»

Он искоса смотрит на нее: сидящая в соседнем кресле молодая женщина кажется ему не живой женщиной, а дорогой куклой. Белокурые волосы. Красивое, пожалуй, даже слишком красивое лицо. Ее руки неподвижно лежат поверх пледа, небрежно прикрывающего ее колени. Плотно сжатые пухлые губы делают ее похожей на античную статую.

С первой встречи Роберт был шокирован ее откровенными высказываниями. Его удивила агрессивность Анук, под которой даже такой лишенный воображения человек, как он, смог разгадать скрытую печаль.

Роберт совсем не такими представлял себе богачей, а тем более девушек из высшего общества, куда он стремился попасть любой ценой. Их первая встреча рисовалась ему в романтическом ореоле. Для начала он намеревался церемонно поцеловать руку нежной и чувствительной барышни. Надежды его развеялись как дым. Грубая действительность вернула его с небес на землю. Анук крепко пожала его руку, а затем небрежно бросила:

— Дайте-ка вас получше разглядеть! Я хочу знать, на кого похож храбрец, решившийся на столь опрометчивый шаг, как женитьба на мне…

И добавила:

— Похоже, что вам не хватает острых ощущений, раз вы хотите жить со мной под одной крышей.

Мать поспешила сгладить впечатление от слов дочери:

— Не сердитесь на нее… Она так шутит. У нее странная манера говорить. Что вы хотите? Ей всего-навсего девятнадцать лет. Молодо-зелено…

Воображение рисовало ему невесту в образе тихой и застенчивой кисейной барышни. Возможно, не самой привлекательной внешности, зато не вертихвостки. Ему нужна послушная и верная жена, от которой можно ходить налево без особых угрызений совести. Буржуазия манила его своим скромным обаянием. В детстве Роберт мечтал о том, что когда-нибудь поднимется на высшую ступень социальной лестницы. Подростком он понял: высшее общество для него закрыто, и, как тогда ему казалось, навсегда…

Он полагал, что будет долго ухаживать за Анук, дарить ей каждый день букеты цветов и водить в театр «Комеди-Франсез» с согласия родителей.

— Оставляю вас наедине, — пролепетала мать. — Будьте снисходительны: у нашей дочери очень странный юмор… Она унаследовала его от своего покойного деда.

Она тихонько прикрыла за собой дверь.

Анук жестом указала ему на серебряную шкатулку с сигаретами.

— Вы курите?

— Спасибо, нет. Мне очень жаль, что у вас сложилось превратное мнение о моих намерениях… Ваш отец пожелал познакомить нас…

— И вы тут же решили, что сможете трахаться за его счет? — произнесла она ровным голосом.

Он решил, что ослышался.

Он произнес:

— Я представлял вас совсем другой… Более взрослой… А вы — совсем еще юная девушка.

— А я впервые вижу перед собой живого охотника за приданым, — отрезала она.

— Я не из тех, кто охотится за чем бы то ни было, — парировал он.

Его щеки горели от возмущения.

По какому праву она так обращается с ним?

— Я твердо стою на ногах. У меня солидное положение. Ваш отец нуждается в моих услугах. Скоро я буду работать у него. Он выразил желание, чтобы мы познакомились… Вот и все.

Он встал.

— Грубость мне всегда претит, от кого бы она ни исходила. Ваша манера говорить мне не по душе… Вы ведете себя как глупый избалованный ребенок.

— А если мы заключим с вами соглашение? Называйте его, если хотите, брачным контрактом. Вы не будете посягать на мою свободу? — спросила она.

— Вы уже свободны, мадемуазель. Надеюсь, мы больше никогда не увидимся с вами!

— Нет, — произнесла она, схватив его за руку. — Пожалуйста, не уходите.

Она явно притворялась, что он нравился ей. В ее словах не было и доли правды, и это было видно невооруженным глазом. Однако он не мог не видеть, насколько девушка хороша собой. Своей неприкрытой лестью она была способна растопить любое сердце.

— Вы такой симпатичный, — вкрадчивым голосом произнесла она. — Не хотите ли вы поцеловать меня?

— И это после того, как я позарился на деньги вашего отца?

— Простите меня. Я часто говорю, не подумав. Поцелуйте меня.

«Почему? — думал Роберт. — Ну почему же она делает это?»

Она ломала перед ним комедию. Почему она вела себя с ним как профессиональная шлюха, перед которой выложили пачку денег?

— Мои родители решили выдать меня замуж. Я хочу доставить им такое удовольствие. Однако мне не стоит забывать и о себе. Когда люди собираются пожениться, они вначале занимаются любовью. Надо заранее знать, будет ли брак успешным в физическом отношении… Поцелуйте же меня…

— В другой раз, детка. Если мы увидимся еще когда-нибудь… Я вовсе в этом не уверен.

Ее папаша оказался настойчивым малым. Он твердил ему:

— Уверяю вас, вы понравились ей. У современной молодежи особенный язык… Вам надо еще раз встретиться с ней…

И несколько недель спустя:

— И вы называете это поцелуем? Поцелуйте меня всерьез, а не понарошку.

Он выполнил ее просьбу. Ему казалось, что он снимается в учебном фильме по сексуальному воспитанию. Анук отпрянула от него. Из красной сумочки крокодиловой кожи она вынула записную книжку.

— Мы сможем заняться любовью в одном маленьком загородном отеле, — она произнесла его название, — в любой день недели, кроме субботы и воскресенья. В выходные дни мы можем там наткнуться на одного из молодящихся приятелей моего отца в обнимку с какой-нибудь юной девицей…

— Вы хотите заняться любовью прямо сейчас?

Его хрустальные мечты разбивались одна за другой… Вот какие в действительности эти неприступные на вид девицы из высшего общества, которые, как ему казалось раньше, держат коленки вместе до самой свадьбы…

— Я же не сказала «сейчас», а только на следующей неделе…

Ему ни в коем случае нельзя было показаться в ее глазах ретроградом. Конечно, надо бы немного поломаться, чтобы набить себе цену. Но в тот момент он не смог придумать ничего путного.

В свою очередь, Роберт вынул из кармана записную книжку, купленную в дорогом парижском магазине. Подобная вещь для него была свидетельством продвижения наверх, для нее же была лишь банальным предметом, лежащим на дне сумочки из натуральной крокодиловой кожи, окрашенной в ярко-красный цвет.

— Договорились, — сказал он.

В душе он был по-настоящему разочарован. Ее предложение показалось ему слишком поспешным и полностью лишенным романтики.

В гостиничном номере с обоями в цветочек Анук освободилась от одежды с таким проворством, которому позавидовал бы любой врач, принимающий пациента в своем кабинете.

— Так быстро? — воскликнул он, не веря своим глазам.

— Вы хотите, чтобы я еще что-то сняла? За стриптизом вам надо идти в другое место. Вы же не мальчик. Вам уже перевалило за тридцать. Неужели вы рассчитывали увидеть банальное представление с медленным обнажением розовых ляжек?

Роберт привлек ее к себе с некоторой опаской. «Чего ждет от меня в постели эта женщина-робот? Наброситься на нее и взять силой? Пусть почувствует себя в объятиях дикаря». Он занимался с ней любовью, словно с проституткой клиент, не забывавший ни на секунду о том, что вот-вот ему придется платить за ее услуги по счету…

У нее уже был сексуальный опыт. Она предупредила Роберта: «Тебе не надо ни о чем беспокоиться. Я этим уже занималась. И не один раз!»

Настоящее чудовище! Она была полной противоположностью той скромнице, которая рисовалась Роберту в мечтах. Но самым возмутительным было то, что всем своим видом она показывала, что снисходит до него. И в то же время девушка была поистине лакомым куском. Она была намного более соблазнительной, чем придуманная им девственница, нашептывавшая ему на ухо: «Наконец-то мы в Венеции, дорогой. Ты только подумай, что именно здесь сам Мюссе…» Как бы он посмеялся и над Мюссе, и над перезрелой девицей, жалобно восклицавшей: «О, до-ро-гой… Вы мне делаете больно!» С Венецией он явно промахнулся. Мечты остались мечтами, а рядом с ним лежала Анук.

— Что до меня, то я согласна, — произнесла она. — Мы сможем пожениться. Конечно, со мной нелегко жить под одной крышей, но я буду стараться. Я же не всегда веду себя как законченная стерва. Все денежные вопросы надо утрясти с моим отцом. У меня есть одна проблема. Согласно завещанию моего деда я вынуждена ездить на его «роллс-ройсе» целых тридцать девять месяцев. Осталось еще тридцать два месяца и двадцать один день. По истечении этого срока я получу тридцать девять миллионов старых франков, на которые вам не стоит рот разевать.

Он смотрел на нее как зачарованный.

— Мне известна история с «роллс-ройсом», твой отец рассказал мне. Он от души смеялся.

— Это все наигранно, — сказала Анук. — По-другому и быть не может. У него из-под носа уплывают триста девяносто тысяч франков. Он надеется, что я совершу какую-либо ошибку. Не дождется. Я получу свои денежки. А потом…

— Что потом?

Она с любопытством посмотрела на него. Неужто он так ничего и не понял?

Роберт почувствовал, что вступил на минное поле:

— Давай поговорим о чем-нибудь другом! У тебя широкие плечи. Ты занимаешься спортом?

— В самом деле, я много занимаюсь спортом, — ответила Анук. — Грудную клетку развивают фехтование и плавание. А также гольф.

После короткого раздумья он спросил:

— Кто был у тебя первым?

— У меня отсутствует сексуальная память. Я трахаюсь и тут же забываю.

— И многих ты забыла?

Он испытывал почти ревность. У него было такое чувство, словно ему нанесли непоправимый материальный ущерб.

— Не ломай голову. Нет большой разницы в том, где находить сексуального партнера: на светской вечеринке или же в портовом кабаке.

И, словно желая окончательно добить его, она закончила свою мысль:

— Пришлось сменить немало партнеров, прежде чем я глубоко изучила эту тему.

Он с возмущением воскликнул:

— Ненавижу грубость. Ты говоришь так, словно какая-нибудь уличная девка.

— А вам известно, как они говорят? — парировала она с насмешливой улыбкой. — Вас бесит моя искренность? А я ведь могла бы наврать вам с три короба.

Он встал, чтобы взять сигарету.

— Я пополню твой послужной список. Но я не женюсь на тебе.

— Вам не придется спасать честь матери ваших будущих детей… Со мной вам ничто не грозит… Я не собираюсь рожать. Терпеть не могу орущую малышню.

— Так говорят, когда не любят… — сказал он.

Он подумал, что ему пора уносить ноги подальше от этой чокнутой девицы. Скорее одеться, сесть в машину и драпать, пока не поздно. Нельзя пускаться в плаванье на корабле, который обречен затонуть. На таких нельзя жениться…

Она вновь принялась играть с ним в кошки-мышки. Ему вдруг захотелось узнать, что за этим стоит.

— Подойдите ко мне поближе, — произнесла она, понизив голос.

Он посмотрел на нее с легким презрением.

— Вот, — заявила она. — Теперь вы узнали меня не с лучшей стороны.

Откинув назад светлые волосы, она разыгрывала перед ним сцену обольщения.

— А я ведь могу быть с вами милой… даже очень милой…

— Почему ты хочешь выйти за меня замуж?

И, словно кошка, которая, напроказничав, ластилась к своему хозяину, чтобы отвлечь его внимание:

— Желание отца — святое для меня. И потом, кто знает, возможно, наша история, начавшаяся не самым лучшим образом, со временем может во что-то вылиться… Мне хочется опереться в этой жизни на кого-то не из нашей семьи… Вы же не собираетесь держать меня взаперти? У меня уже есть достаточный сексуальный опыт, чтобы не часто смотреть по сторонам. Я вовсе не собираюсь вам изменять. Если бы я хотя бы немного нравилась вам…

Хитрая бестия! Она опутывала его лестью с головы до ног словно кокон. Несомненно, что ей надо было выйти замуж. Но почему?

Из-под темных длинных ресниц на него смотрели синие бездонные глаза.

— Проявите немного терпения…

Прелестная двадцатилетняя девушка, носившая известную во всем мире фамилию, которой в недалеком будущем обломится огромное наследство, практически навязывалась ему в жены…

Роберт терялся в догадках. К его любопытству примешивалась ревность.

Он сказал:

— Ты же могла не спешить и дождаться настоящей любви… Главной в твоей жизни… Зачем ты так торопишься?

— Любви с большой буквы? Это годится для поколения наших мам, но не для меня.

Он добавил:

— Может, ты хочешь навязать мне чужого младенца?

Она возмутилась до глубины души:

— Как можно быть таким отсталым чудаком? Выходить замуж, чтобы прикрыть появление на свет карапуза? Еще раз повторяю: у нас никогда не будет детей… Вот как не повезло вам с вашей фамилией!

— Моя фамилия не столь благозвучная… — заметил он.

— Она вполне подходит человеку, чье будущее связано с вычислительной техникой. Бремер… От такой фамилии не отказался бы и начальник северной экспедиции. «Капитан Бремер собрал остатки своего экипажа. У одного отморожен нос, у второго — нога, а третий остался совсем без ушей. Они отвалились и упали со звоном на мерзлую негостеприимную землю. “Братья, вперед!” — крикнул капитан Бремер».

— Ты смеешься надо мной? — спросил Роберт.

— Нет. Я смеюсь над собой. Ведь твоя фамилия станет моей. Мне придется научиться небрежно произносить ее, например в парикмахерской… Мадам Бремер… А ничего, мне даже нравится…

Склонившись над ней, он взял ее за плечи.

Она отвернулась, чтобы не встретиться с ним взглядом.

— Почему ты хочешь выйти за меня?

Неожиданно она повернула к нему лицо, и он почувствовал, что тонет в синей бездне ее глаз.

— Что произошло в твоей жизни, — спросил Роберт, — откуда в тебе столько злости?

— Некоторые сбегают из тюрьмы; я же, наоборот, хочу посадить себя в клетку. Если вы будете продолжать свой допрос, я оденусь и уйду. И вы больше не увидите меня.

— Замужество — дело нешуточное, — задумчиво сказал он.

— А я и не собираюсь шутить.

Он не нашелся, что сказать. Она встала. Он следил за ней взглядом.

Она прошла в ванную комнату, отделанную розовым и черным мрамором.

Он пошел за ней.

Она долго плескалась в душе. У нее было красивое стройное тело.

Вода лилась ей на голову. Роберт смотрел на нее, стоя в дверях.

Подняв голову, она набирала в рот воды, чтобы тут же выплюнуть ее. Словно желая очиститься от скверны, она вновь и вновь подставляла лицо под струи воды.

Выйдя наконец из-под душа, она сказала:

— Буду вам признательна, если вы избавите меня от сентиментальных разговоров. Они мне не нужны. Я вовсе не желаю, чтобы кто-то вызывал меня на откровенность.

Она вытерлась лиловым банным полотенцем.

— Может, пообедаем вместе? — предложил Роберт. — А почему бы нам не провести эту ночь здесь?

Ему нравилось ее гибкое и стройное тело. Он охотно бы снова заключил ее в объятия.

— Нет, — сказала она. — Это лишнее. Физическая сторона любви нам уже известна. А поговорить мы всегда успеем. Провести вместе ночь… Мне кажется, что самое непривлекательное в замужестве, так это спать в одной постели с посторонним человеком.

Роберт рассмеялся.

— С посторонним?

Она уже натянула пуловер.

— Ты никогда не носишь лифчик? — спросил Роберт.

Она принялась расчесывать волосы.

— Нет.

И вдруг:

— Вы кто — правый или ультраправый?

— Знаешь, я и политика… Мне она безразлична…

— А мне нет… — произнесла она, откидывая назад светлые пряди. — И раз вас выбрал мой отец, значит, вы правый… Однако мне хотелось бы уточнить: вы — умеренно правый или крайне правый?

— И кого же ты называешь правыми?

Повернувшись, она посмотрела ему прямо в глаза:

— Вы будете шокированы…

Он пытался шутить:

— Нет, не буду… Выкладывай…

— Всех тех, кто хочет быть святее папы римского, кто лижет зад любой власти, будь она богом данная или республиканская. Одним словом, представителей того круга, к которому я принадлежу от рождения.

Она старательно подбирала слова, чтобы не шокировать его своей прямолинейностью.

— Ты еще слишком молодая, чтобы произносить подобные непристойности с таким удовольствием.

— Я произношу их в соответствии с темой разговора. Когда мне хочется блевать, я делаю это открыто, без ложной скромности. Хотя могла бы попросить пакет и использовать его втихаря. Католик-интегрист вызывает у меня приступ морской болезни…

— Зачем нападать на этих людей… Они имеют полное право…

— Быть еще большими реакционерами, чем сам папа римский? Католик-интегрист борется за возвращение сутаны. Он приходит в ярость, когда видит крест на пиджаке кюре вместо ордена Почетного легиона, и трясется от злости, если какой-нибудь священник женится.

— Чего же ты хочешь? — воскликнул Роберт. — Католик-интегрист по-своему прав. Кто запретит ему осуждать пасторов новой волны? Он ратует за возвращение сутаны и в то же время признает, что армия должна носить военную форму.

— Нельзя спасти душу лишним лоскутом материи!

— Чтобы открыться, душе нужны особые декорации. Вот почему испокон веков церкви украшаются внутри и снаружи.

— Ха-ха! — фыркнула она. — Я теперь вижу, почему мой отец выбрал именно вас…

— Он меня не выбрал…

— Тогда, если хотите, можно сказать по-другому: я знаю, почему вы понравились ему.

— Мы не говорили с вашим отцом о религии…

— Послушайте меня, — произнесла она ровным голосом. — Я согласна, мы поженимся. Только потом я не хочу вести никаких душещипательных разговоров о семье, родине, религии. Я не считаю основополагающими эти понятия. Последними часто прикрываются, чтобы эксплуатировать человека.

— Боже! Как ты еще молода! — воскликнул он.

Резким движением она освободилась от его рук, державших ее за плечи.

— Оставьте меня в покое с моей молодостью!

Он снова взял ее за плечи и легонько встряхнул.

— Постарайся вести себя более цивилизованно. Я выслушал тебя. Теперь послушай и меня. Я ненавижу грубые слова! В особенности если их произносит женщина. Грубость есть не что иное, как интеллектуальная импотенция. Она — удел неудачников. Ее берут на вооружение только не состоявшиеся в этой жизни, ущербные люди.

Она прервала его:

— Вы почувствуете себя поднявшимся на ступеньку выше по социальной лестнице, если назовете дерьмо экскрементами?

Он воскликнул:

— А ты посчитаешь себя революционеркой, если поступишь наоборот? Не думаешь ли ты, что я женюсь на тебе, чтобы ежедневно выслушивать подобную чушь? Что касается политики, то мне необходимо лишь одно — не жить при коммунистическом режиме. А все остальное…

— А если коммунистический строй — это как раз то, о чем я мечтаю? Смести всю эту грязь, которую я вижу… Вокруг… Каждый день…

— Ты, моя крошка, путаешь коммунистическую партию со Средиземноморским клубом, — сказал он.

Он удивлялся самому себе. Зачем он ввязался в этот бесполезный разговор? Бежать отсюда, спасаться, пока не поздно. Общение с этой сумасшедшей девицей не сулило ему ничего, кроме неприятностей. Возможно, очень больших. И все же девушка казалась ему прелестной в своей наивной борьбе с ветряными мельницами. Он добавил:

— У твоих друзей-коммунистов очень странная метла: с одной стороны, она метет, а с другой — заметает…

— Давайте договоримся раз и навсегда. Вы никогда не будете касаться моих политических убеждений. Они не изменятся.

— Мне нет дела до твоих политических убеждений. Ты сама завела этот разговор.

— И второе. Вы дадите мне полную свободу…

— В каком смысле?

— Вы никогда не будете спрашивать меня о том, что я делала днем…

Хватит. С него довольно. Он оделся, а затем сказал:

— Детка, если говорить твоим языком, ты слишком зубастая, чтобы я женился на тебе. Я неплохо зарабатываю. На хлеб хватает. На жизнь не жалуюсь. Зачем мне связывать себя по рукам и ногам? Передай привет своему несчастному отцу, которого Бог наградил таким чудовищем, как ты. Я искренне сочувствую ему. Твой папенька, должно быть, сыт по горло твоими выходками. На прощание могу добавить лишь одно: проведенный с тобой час в постели доставил мне истинное удовольствие. На мое счастье, ты занималась любовью молча. И все же, несмотря на то, что общение со мной не принесло тебе радости, возможно, ты получила какой-то урок на будущее…

Он уже был на пороге, когда Анук подошла к нему. Он не поверил своим глазам. Ее лицо преобразилось, а синие бездонные глаза смотрели на него с нежностью.

— Простите меня, пожалуйста…

Дочь миллиардера смиренно стояла перед ним. Она просила у него прощения за весь тот вздор, который только что несла. Девушка почти вешалась ему на шею: «Только не лгите, что не хотите со мной еще раз переспать». Анук не произнесла последнюю фразу вслух, но ее взгляд был красноречивее всяких слов. Ее по-детски пухлые губы приоткрылись, словно для поцелуя, показывая ровный ряд белоснежных зубов. «Пожалуйста, не сердитесь». Кто еще мог бы устоять перед такой юной и прелестной особой, которая хотела… да, именно хотела во что бы то ни стало выйти замуж? Не будучи при этом ни горбатой, ни хромой, ни беременной, ни больной сифилисом?

Загадка из загадок. Он остался, чтобы разгадать ее. И конечно, красота Анук сыграла отнюдь не последнюю роль. Его решение подкреплялось еще и тем, что он, вышедший из самых низших слоев общества, едва добравшись до первой ступени социальной лестницы, мог диктовать богачам свои условия.

— Хорошо, — сказал он. — Мне тоже есть что сказать… Прежде всего я не хочу выслушивать в дальнейшем никакой политической брехни. Я верю в институт семьи. А когда ты примешь решение завести детей…

Ему показалось, что с ее губ вот-вот сорвется колкая фраза, но она вовремя прикусила язык.

Он продолжил:

— Я верю и в такой институт, как религия… Ты можешь называть меня интегристом, но, если священник во время нашего венчания будет облачен в спортивный свитер, я уйду из церкви…

На секунду она задумалась, пропустив мимо ушей его последнее замечание.

— Мы, французы, такие же политические комедианты и консерваторы, как испанцы. Клерикалы и сектанты…

Она прикрыла рот ладошкой левой руки.

— Клянусь, что не открою больше рот, чтобы говорить о политике. Клянусь вашей головой…

— Спасибо! Значит, я — покойник… Скажи, что это у тебя на шее?

— Символ.

— Какой?

— Я — пацифистка… Татуировка на моей шее — пацифистский знак.

— Кто ты на самом деле? — Ему стало смешно. — Как тебе удалось никого не обделить своим вниманием от левых до пацифистов?

Она окинула его таким холодным взглядом, словно хотела сказать: «Кто я? Женщина, которая не любит вас… И не полюбит никогда».

— Мне хочется остепениться, — сказала она.

— А при чем же тут я?

— Вы мне нравитесь…

Она лгала, глядя ему в глаза.

— Это не так, — произнес он с сожалением.

— Надо же! Вы стали психологом?

— Я нисколько не нравлюсь тебе, и это — суровая правда.

— Скажите честно, я получила удовольствие в ваших объятиях?

— Возможно.

— И вам известно об этом еще лучше, чем мне. Это означает, что вы нравитесь мне.

Анук пошла за сумочкой. Вынув золотую зажигалку, она зажгла сигарету.

И почти по-детски произнесла:

— Вот так всегда. Я делаю все, чтобы меня возненавидели…

— Почему?

— Потому что чувствую себя не в своей тарелке.

И немного погодя:

— Женитьба на мне дорого обойдется вам. Вы рискуете войти в клетку с хищниками. А вы не похожи на укротителя тигров.

— Предположим, — сказал Роберт, — что я решил познакомиться с тобой из корыстных побуждений. Предположим также, что своими разговорами ты возбудила мое любопытство. Я удивлен и потрясен.

— Да… — ответила она. — Воображение членов нашей семьи могут потрясти лишь большие деньги. У нас принято восторгаться сильными мира сего. После того как вы женитесь на мне, вы почувствуете себя в клетке с настоящими тиграми. У меня-то имеются особые причины, чтобы выйти за вас замуж. А что принесет подобный брачный союз лично вам? В нашем семейном бизнесе вас никогда не допустят до власти.

— Ты мне нравишься, — ответил он. — Мне хочется помериться с тобой силой. У тебя бойцовский характер. Я тоже умею держать удар. Посмотрим, что из этого выйдет.

Он уже понял, что этой девице нельзя давать спуску. Их совместная жизнь будет похожа на боксерский ринг до тех пор, пока он не выиграет бой. «Она презирает чувства? Я сделаю вид, что мне до нее нет дела. Она любит грубую силу? В постели я буду неутомимым отбойным молотом, пока она сама не попросит пощады. Она видит во мне выскочку? Я пойду далеко. И даже дальше, чем сам предполагал. Я заставлю этих проклятых богачей считаться со мной. Я получу все, к чему стремлюсь».

Она посмотрела ему в глаза.

— Вы бросите меня?

И тут же поправилась:

— Вы оставите меня?

— Напротив. С тобой трудно, но интересно…

— Если хотите, вернемся в Париж, — сказала Анук.

Они пересекли небольшой парк из реденьких деревьев вокруг загородного отеля, предназначенного для тайных любовных свиданий. Пронзительную тишину нарушил лишь шум от проходившего вдалеке поезда.

У выхода с территории отеля стояли пять больших мусорных баков, поджидавших уборочную машину. Подслеповатая кошка расправлялась со своей последней мышью около площадки для стоянки машин. Старый «роллс-ройс» Анук неподвижно застыл бок о бок с новеньким «порше» Роберта.

Анук открыла дверцу «роллс-ройса». Она повернулась к нему:

— Для меня нет другого выбора: или вы, или покончить с собой…

 

3

Роберт понимает, что попал в ловушку. Как выйти из столь щекотливого положения? Что делать с завтрашним свободным днем?

Провести его в Вашингтоне?

Почувствовав на себе взгляд мужа, она наклоняется к нему:

— Ты хочешь что-то сказать?

Он вдохновенно врет. Его слова опережают мысли. Он говорит, сочиняя на ходу:

— Завтра мне придется слетать в Бостон на специальное заседание. Я отправлюсь туда утренним рейсом, а вернусь часов в девять вечера. Я еще не знаю точного расписания.

— Завтра? В Бостон? В Париже ты ничего не говорил мне об этом.

Он решает, что его ложь будет правдоподобнее выглядеть, если он сыграет роль сверхзанятого человека.

— Я же не рассказываю тебе о том, сколько раз в день мне приходится менять рубашку? Я хотел, чтобы ты прилетела в Вашингтон вместе со мной. За день ты придешь в себя после полета и привыкнешь к разнице во времени. В отеле есть бассейн, ты сможешь поплавать и позагорать…

Анук и сама не понимает, почему ей не нравится столь неожиданное изменение в программе. Перспектива целый день бродить в одиночестве по незнакомому городу не очень вдохновляет ее.

— А что, если я полечу в Бостон вместе с тобой? Я смогла бы за день осмотреть город…

Больное горло не дает ему покоя. С досадой он произносит:

— Нет. Ты останешься в Вашингтоне. Я не смогу сидеть на совещании и думать только о том, что моя жена разгуливает одна по улицам Бостона. Мне нужно целиком и полностью сосредоточиться на работе.

— Оставь тогда мой паспорт и доллары… Вдруг твой самолет упадет? Как тогда я вернусь в Париж?

Его колотит озноб.

— Хорошо…

Анук подзывает проходящую мимо стюардессу.

— Вы можете принести мне кофе?

— Конечно, мадам.

— Ты пьешь так много кофе, что не сможешь уснуть. Как только мы приедем в отель, мы сразу же ляжем спать, — говорит Роберт.

— Спать? Упаси Боже. Мне хочется посмотреть на вечерний город, — отвечает она. — Пройтись по кварталам, где живут черные… Я сгораю от любопытства увидеть все своими глазами…

— Нет, — говорит он. — Сегодня вечером мы остаемся в отеле. Мне нужно подлечиться. У меня не на шутку разболелось горло…

Вспомнив, что впереди ее ждет целый свободный день, она неожиданно успокаивается.

— Было бы обидно пропустить совещание в Бостоне из-за какой-то банальной ангины… — произносит она, кажется, без всякой иронии.

По прибытии в аэропорт они вливаются в поток пассажиров. Анук жадно впитывает первые впечатления, разглядывая офицера иммиграционной службы, который старательно ищет их имена в толстом формуляре. Он сличает фамилии из паспортов с теми, что приведены в длинном списке. «Бремер».

Офицер бросает взгляд на Роберта, затем заглядывает в записи.

— Он проверяет, не являюсь ли я опасным торговцем наркотиков, — говорит Роберт.

В зале прибытия они получают свои чемоданы. Улица встречает их густыми сумерками. Роберт жестом подзывает такси.

— В отель «Космос», — говорит Роберт, а про себя думает: «Какого черта мне куда-то завтра ехать?»

Между двумя стенами темного леса широкой лентой тянется полотно дороги с безукоризненным покрытием.

«А что будет, если я выложу ей правду? — ломает голову Роберт. — Тогда она совсем перестанет мне доверять. Что же мне делать с этим чертовым днем? У меня высокая температура и горит огнем горло… Может, мне перебраться в другой отель? Проваляюсь целый день в постели. Буду принимать лекарства. Свободный гостиничный номер сейчас не так-то легко найти. Июнь в Вашингтоне — самый пик для всевозможных съездов и совещаний. Надо поскорее обратиться к доктору. Есть ли он в отеле? Другой врач из-за простой ангины на вызов не поедет».

Анук мягко произносит:

— Не переживай… Всегда можно найти выход из положения…

«Она имеет в виду мое горло».

— Ничего страшного, — говорит он.

— Брак по расчету, это, по-твоему, ничего страшного?

Он подхватывает ее реплику:

— По расчету… Громко сказано… Скорее обдуманный и взвешенный поступок. Есть столько молодых людей, которые…

— Молодых — ты имеешь в виду меня?

— Да. Они женятся, кажется, только для того, чтобы развестись.

— Мы тоже разведемся, — говорит она. — Спасибо, ты помог мне выйти из игры. Мне больше не хочется вскрывать себе вены.

— Как это мило с твоей стороны! — отвечает он с подчеркнутой вежливостью. — Не забудь, что нас двое в этой лодке. Я тоже имею право на голос. Не следует сбрасывать меня со счетов. У меня нет претензий к нашему браку. Думаю, что когда-нибудь, ближе к старости, мы будем нужны друг другу.

— Мне кажется, что ты ошибаешься, — говорит Анук.

— Ошибаюсь? Почему?

— Потому что ты не слишком любопытен…

— Знаешь, с тобой трудно говорить о чем-то личном. Ты чересчур острая на язык. Ты не знаешь жалости ни к себе, ни к другим людям. К тому же тебе ничего нельзя объяснить, потому что ты не слушаешь собеседника. Ты обращаешь внимание лишь на мелочи и упускаешь из виду главное…

— У тебя есть секреты? — спрашивает она.

Все, что он рассказал о себе, в том числе о своих родителях, было чистейшей воды выдумкой. Однако мог ли он сейчас признаться в своем вранье? Настал ли для него момент истины? Примет ли она его таким, какой он есть, или же станет его врагом? «Папочка, он обманул нас. Роберт — вовсе не сын богатых французских колонистов, растерзанных алжирскими крестьянами. В его семье на самом деле никто не умирал мучительной смертью. Папочка, твой зять родом не из Алжира, а прибыл в Париж из богом забытого заштатного городишка на севере Франции».

— Здешняя жара, наверное, напоминает тебе Алжир, — говорит Анук.

— Вовсе нет, — отвечает он. — В Алжире жара сухая, в то время как здесь слишком влажно…

Дверь в комнату, где за семью замками хранится его ложь, захлопывается навсегда. И в нее бесполезно стучать. Теперь она не откроется никогда.

Такси легко скользит в потоке машин. Анук с детским восторгом смотрит по сторонам. Ее пленяет город с его широкими, залитыми светом улицами и темное небо с розовой полосой позднего заката. Такси наконец останавливается на освещенной площадке перед входом в роскошный отель.

Не успел водитель притормозить, как появляется портье. Два чернокожих мальчика бросаются к багажнику, чтобы взять их чемоданы. Роберт расплачивается, и такси тут же срывается с места, прихватив уже других пассажиров. Одни люди приезжают, другие уезжают, создавая приятную суету. Подхваченная крутящейся дверью, Анук неожиданно оказывается в вестибюле отеля. Роберт задерживается позади.

Оглянувшись по сторонам, она увидела мужа. Ей кажется, что с его лица вдруг упала маска. Его губы не растягиваются в улыбку человека, который хочет понравиться. Роберт с озабоченностью следит взглядом за носильщиками. У него грустный и усталый вид.

Нечаянно он встречается глазами с Анук. И мгновенно преображается. Расправляет плечи. На его губах вновь появляется привычная улыбка.

Войдя в вестибюль, он берет Анук за руку.

— Идем…

Он ведет ее к стойке администратора отеля.

Пока Роберт заполняет карточку, Анук осматривается по сторонам: в холле негде яблоку упасть. Она видит группу японцев, пробирающихся сквозь толпу.

Закончив все формальности, они направляются к лифту.

— Устала?

— Есть немного, — отвечает Анук.

В холле нет ни одного свободного кресла. До них долетают обрывки фраз.

Анук оглядывается назад.

— Что случилось? — спрашивает Роберт. — Ты смотришь за нашими чемоданами?

— Нет, — говорит она. — Мне показалось, что кто-то меня окликнул…

— Забудь свой «Весь Париж». В этом отеле останавливаются только деловые люди.

Они идут мимо дорогих бутиков. Наконец они останавливаются у лифта, которым управляет чернокожая женщина с африканской прической. Привычным жестом лифтерша распахивает перед ними решетку и пропускает их внутрь. Она показывает, что готова нажимать на кнопки в соответствии с этажом, который занимают постояльцы.

— Двенадцатый, — говорит по-английски Роберт.

Рядом с ними стоят трое японцев. Один из них, выходя из лифта на своем этаже, отвешивает на прощание поклон своим землякам. Анук рассматривает тех, кто остался в кабине лифта, — японец с равнодушным взглядом, белокожая пожилая женщина, тучный господин с одутловатым лицом…

Лифт задерживается на двенадцатом этаже лишь на секунду, чтобы они успели выйти. Анук устремляется вглубь длинного коридора, отделанного золотистым мрамором. Толстый ковер заглушает их шаги.

Носильщик останавливается в конце коридора перед последней дверью. Он входит первым в номер, ставит чемоданы, включает телевизор, берет чаевые с обязательным: «Спасибо, сэр», — и выходит.

На вспыхнувшем экране телевизора группа ковбоев спасается бегством от настигающих их индейцев. Лошади в мыле, индейцы издают резкие победные возгласы. Роберт открывает свой чемодан в тот момент, когда один из индейцев, пронзенный стрелой, падает на землю. Он хватается рукой за стрелу: «А-а!» — хрипит он и умирает.

— Если хочешь переключить на другой канал, — говорит Роберт, — нажми на правую кнопку.

Про себя он думает, какое счастье было бы провести этот вечер в одиночестве. В своем номере он мог бы спокойно лечь в постель, заказать горячий напиток, посмотреть телевизор. Он был большим поклонником американского телевидения. Ему нравилось то и дело переключать каналы, коих здесь великое множество.

«Что будет, если я сейчас скажу, что отказываюсь от поездки в Бостон из-за ангины?» Возможно, его признание навсегда развеет миф об его чрезмерной занятости. Кто в семье Анук будет всерьез относиться к человеку, который ухитрился вначале пересечь Атлантический океан в салоне первого класса, частично на деньги своего тестя, а затем объявить о своей болезни? Да никто.

Он радуется как дитя, обнаружив среди своих туалетных принадлежностей тюбик с аспирином.

Роберт проглатывает сразу три таблетки. Затем проходит в ванную комнату. Склонившись над умывальником, он жадно пьет воду из-под крана, словно это родниковая вода.

Анук, в свою очередь, раскрывает чемодан. Присутствие Роберта стесняет ее. Без него она чувствовала бы себя намного лучше.

Роберт выходит из ванной комнаты. Лицо его осунулось. У него помятый вид.

— Я мешаю тебе, — говорит Анук. — Тебе лучше побыть одному…

— Меня тревожит мое горло, — говорит он. — Я же не гулять сюда приехал. Мне надо ходить на совещания. А я не чувствую себя в форме.

— На какую кровать мне ложиться? Правую или левую?

— Решай сама… Взгляни-ка сюда…

Он подводит ее к окну.

— Ты хочешь показать мне город?

— Нет. Как включить кондиционер.

Он включает его.

— Смотри. Это — крайняя позиция. Если хочешь выключить, поверни рычаг в обратном направлении.

Индейцы уже исчезли с экрана. Теперь женщина нахваливает какой-то стиральный порошок.

Анук не может оторваться от окна. Внизу под ними ослепительными огнями сверкает и переливается город. Если Роберт уляжется спать, она тут же спустится в холл…

— Я хочу принять ванну, — объявляет Анук.

Надо же что-то делать, чтобы разрядить напряженную обстановку.

«Прощай спокойный вечер, — думает Роберт. — Анук превращает даже такое банальное событие, как принятие ванны, в настоящую китайскую церемонию. Кошмар!»

— А ты не хочешь спать?

— Я хочу немного размять ноги.

«Ничего у меня не выйдет, — думает Анук. — Придется сидеть в номере. Тем хуже».

— Я спрошу в регистратуре, можно ли заказать массаж… — произносит она вкрадчивым голосом.

Ее привычка к роскоши раздражает Роберта.

— Массаж в Соединенных Штатах обойдется недешево…

— Один раз не в счет… У меня есть деньги…

Анук усаживается у телефона. Она внимательно изучает проспект с перечнем услуг, которые предоставляются постояльцам. «Едва успела поселиться в отеле, а уже заказывает все, что только ей в голову взбредет», — думает Роберт.

Анук долго говорит по телефону. Она пытается обворожить своего невидимого собеседника. «После восьми часов, проведенных в самолете, я чувствую себя так, словно по мне проехался каток по укладке асфальта. Будьте так любезны, пришлите мне массажиста или массажистку, все равно… Номер комнаты…» Немного погодя она заказывает в номер минеральную воду и фрукты. «Я поем их перед телевизором» — говорит она.

Она умеет устраиваться в этой жизни. Роберт чувствует себя так, будто его обокрали: этот вечер должен был по праву принадлежать ему. Он невольно завидует безукоризненному произношению Анук… Он слишком поздно начал изучать английский язык. И конечно, потратил впустую немало времени и денег. Наконец, его фирма оплатила ему курсы с «погружением». Анук же свободно владела английским всего лишь потому, что с раннего детства у нее были гувернантки.

— Ты хорошо говоришь по-английски, — говорит он.

В душе он считает, что его сильно обделила судьба.

— К семи годам я уже говорила на двух языках. Потом я еще год совершенствовала язык в спецшколе. Вполне нормально…

«Нормально! Кто бы говорил! — утешает он себя. — Ты получил то, что хотел… Девушку из высшего общества…»

«Девушка из высшего общества» окидывает взглядом гостиничный номер и остается довольна. Она переключает канал. На цветном экране появляется надпись с названием фильма.

— Боевик! Это — для тебя, — говорит Анук. — Ладно, так и быть, и я посмотрю его. Сегодня мне понравится все что угодно. Я скоро привыкну к американскому произношению. Мне было бы совсем легко, если бы здесь говорили, как в Бостоне. Бостонский акцент очень близок к оксфордскому произношению.

На экране возникает горный пейзаж. Появляется автомобиль, за ним другой. Из первой машины выглядывает мужчина. Тра-та-та — трещит его пулемет. Шины второй машины пробиты, она теряет равновесие, врезается в скалу и, охваченная пламенем, падает вниз.

— А что? — рассуждает Анук. — В самом деле, и такой вид развлечений имеет право на существование…

Неожиданно блондин с лицом проходимца прерывает действие фильма и расхваливает достоинства шин высокой прочности.

— Американская реклама — такая скучища!

— А мне нравится, — отвечает Анук. — Для меня все здесь в новинку.

— Я скоро вернусь, — обещает Роберт.

С огромной неохотой он выходит из номера в тот момент, когда на экране телевизора агенты ФБР осматривают останки сгоревшей машины.

Анук с блаженством вытягивается на кровати. Просторная уютная комната: две кровати, широкое окно, спрятанное за сдвинутыми шторами, вместительный зеркальный шкаф.

Анук готовит себе ванну. Позднее, уже в воде, она разглядывает свое тело. Ей грех жаловаться. Что и говорить, она прекрасно сложена. Не всякая девушка может похвастаться такой гладкой и нежной кожей. Анук отгоняет нахлынувшие вдруг тяжелые воспоминания. Она не хочет возвращаться к прошлому. «Никогда. Да будет благословенна короткая память. Пусть сердце навсегда останется холодным, а тело свободным. Ее цель? Стать такой, каким был ее дед. Считать свои шаги и деньги до самой смерти. Ее дед был живым воплощением эгоизма и успеха».

Она обманывает себя. В душе она борется с угрызениями совести. «О, нет, все кончено. Никаких привязанностей и переживаний. Жить, чтобы жить!»

Анук вышла замуж так, как входила в шикарный магазин. Высоко подняв голову и слегка раздувая ноздри от гордости, что может позволить себе сделать такой выбор за свои деньги. Брак для нее был лишь сделкой, скрепленной людьми и церковью. Подвенечное платье, заказанное у знаменитого кутюрье, было ослепительно белого цвета, что вызвало у нее искренний смех. Во время свадебной церемонии Анук еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Еще немного, и она бросила бы венок флердоранжа в лицо удивленного кюре. «Довольно воспоминаний. Я в Вашингтоне», — уговаривает она себя.

Выйдя из ванной комнаты, Анук усаживается перед телевизором.

Экранный бандит измывается над своей жертвой, испуганной молодой девушкой. «Что вы знаете о своем отце?» — кричит он. «Ничего, — отвечает девушка. — Ничего. Отец как отец».

— Счастливая! — восклицает Анук. — А мой предок может быть лишь героем фильма Фрица Ланга.

Гангстер закатывает девушке звонкую пощечину.

— Как это здорово! — замечает Анук, — когда бьют других…

И еще… Это совсем другая оплеуха.

Анук надеется, что вызванный ею массажист окажется молчаливым чернокожим.

В дверь стучат. Она отвечает:

— Да.

И идет открывать.

Стоящий за дверью высокий белобрысый мужчина с учтивым поклоном произносит:

— Здравствуйте, мадам. Я — массажист.

— Входите, — говорит Анук. Она явно разочарована.

Она прикрывает дверь, а массажист направляется в ванную комнату.

— Мадам, никогда не забывайте опустить цепочку. Порой она может спасти вам жизнь… Ведь она так и называется — цепочка безопасности.

И уже из ванной комнаты:

— Если кто-то будет ломиться в дверь, вы успеете благодаря опущенной цепочке позвонить по телефону и позвать на помощь…

Он выходит из ванной.

— Я вынужден переодеваться перед каждым массажем. Во время работы с меня пот льет градом. Вы хотите получить полный массаж или же я должен размять только спину?

— Спину и ноги.

Она ложится на постель. Она прикрывает лицо маленькой подушкой. Где же прекрасный чернокожий? Вот не повезло.

— Ай, — восклицает она, — не надо так усердствовать…

— Мадам, у вас тело спортсменки, — говорит массажист. — Никаких жировых отложений, одни лишь мускулы. Я делаю вам глубокий массаж. Я — литовец. Вот уже тридцать пять лет как я живу в Соединенных Штатах Америки. Так хорошо, мадам? Вам не больно?

— Все в порядке. Мои лодыжки словно свинцом налились.

— Сейчас все пройдет… Француженка?

— Что? Заметно?

— Почти не заметно. Вы говорите по-английски с меньшим акцентом, чем я. Туристка?

— Мой муж прилетел сюда по делам. Я составила ему компанию.

— Надеюсь, вас предупредили о том, что по вечерам опасно выходить на улицу… Перемещаться по городу можно только на такси, от двери до двери. Вашингтон не для вечерних прогулок. Здесь часто нападают на прохожих…

Она почти не слушает его.

— Красивый город, — произносит она немного погодя. — Широкие улицы, много деревьев… Вечером он мне особенно понравился.

— Вашингтон — самый зеленый город в Соединенных Штатах Америки, — отвечает массажист. — Город и в самом деле хорош… Днем… Однако стоит только сгуститься сумеркам, как здесь убивают на каждом шагу…

— И кто же тут убийцы и кто жертвы? — спрашивает она.

— Черные убивают белых, белые убивают черных, наркоманы могут убить вас за то, что вы не дали им денег на наркотики, оказавшиеся на мели люди нападают на тех, кто при деньгах.

— И всегда виноваты чернокожие, — произносит, зевая, она. — Здесь одни расисты кругом… Несчастные черные, как нелегко приходится им в Америке…

— Да что вы об этом знаете! — произносит с досадой массажист. — Ничего вы не знаете… Французы — самые несносные из всех туристов. Едва перелетев через океан, они тут же начинают разглагольствовать о расизме, а несколько дней спустя уже считают себя большими знатоками жизни в Соединенных Штатах Америки… При де Голле они совсем распоясались… А после его смерти…

— Не вижу связи — при чем тут де Голль? — говорит Анук.

— Еще как при чем… Он внушил французам чувство собственного превосходства… Никогда еще у меня не было таких мерзких клиентов, как при де Голле. Вот, судите сами. Несколько месяцев назад одна пожилая клиентка из Франции похвалилась тем, что не боится ничего и никого в Вашингтоне. «Любезный господин Линстром, — заявила она, — французам непонятно, из-за чего вы впадаете в истерику. У нас достаточно широкие взгляды, чтобы бояться кого бы то ни было… Впрочем, ваши проблемы нас не касаются. Мы, французы, никогда не были расистами. И это известно всему миру…»

— Вот уж неправда, — говорит Анук. — Мы такие же расисты, как и другие, если не больше… Однако наш расизм проявляется совсем по-другому…

— Я знаю… Мадам, вот что я вам скажу. Моя клиентка отправилась в гости к своей приятельнице. В лифте ее ударили чем-то тяжелым по голове. И она мгновенно рассталась не только со своей сумочкой и драгоценностями, но и с иллюзиями. Теперь мадам обозлилась на весь мир. Она проклинает Америку и заверяет, что ноги ее здесь никогда не будет.

— А вы? — спрашивает Анук. — Что вас удерживает в столь опасном для жизни городе?

— Деньги, мадам. Здесь можно хорошо заработать, если не заканчивать работу ровно в 17.00, как это принято у моих американских коллег. Я никогда не отказываюсь выехать на вызов даже в выходной день. Это дает мне дополнительный заработок. Моя жена специализируется на лечебном массаже. У нее был собственный кабинет. Пришлось отказаться. Ровно год назад к ней позвонили в дверь. Она как раз ждала клиента. Однако вошел грабитель. Он ударил ее по голове. В Вашингтоне бандиты не связывают жертву, а просто бьют по башке. Раз! И жертва уже лежит без сознания. Все происходит очень быстро… Моя бедная жена теперь инвалид на всю оставшуюся жизнь. Вначале она пыталась вернуться в свой бизнес, но после этого случая не может никому открывать дверь… Вы понимаете, что это создает некоторые трудности… Вот лет десять или двенадцать назад в нашем городе была тишь и благодать… Теперь об этом приходится лишь мечтать… Например, взять хотя бы Джорджтаун, что вы знаете об этом квартале?

— Ничего, — говорит Анук. — Я здесь в первый раз…

Массажист уже разминает ее бедра.

— У вас очень гибкие мышцы, — замечает он. — Прекрасное тело…

— И что же там случилось в Джорджтауне?

— Раньше Джорджтаун был самым красивым кварталом в Вашингтоне. Как правило, там селились богатые люди… Сенаторы, известные банкиры, одним словом — сливки общества. Это был мир, закрытый для посторонних глаз, недоступный для простых смертных. Когда я, литовец без роду и племени, отправлялся в этот роскошный квартал, то считал необходимым брать с собой на всякий случай паспорт. Да… Повидал я на своем веку немало жирных ляжек миллиардеров… Уверяю вас, они ничем не отличаются от других… Может быть, только повышенной дряблостью… Ведь эти люди сидят на мешках с деньгами…

Неожиданно он выпрямляется.

— Что это у вас там, на шее?

— Не обращайте внимания, — отвечает Анук.

— Похоже на…

— Я же вам сказала, что это ничего не значит.

— И все же…

— Отвяжитесь…

Массажист явно обескуражен таким ответом. Он вновь принимается за работу.

— Теперь все не так, как раньше… Красота превратилась в уродство… Дети богачей совсем распустились. Они погрязли в разврате и наркотиках…

— Возможно, что это вполне нормальная реакция с их стороны, — говорит Анук. — В какой-то момент начинает тошнить от дорогущих сигар и толстых родительских кошельков.

— Они блюют прямо на тротуар. А когда у них идет ломка… они опускаются на самое дно. Их девицы выглядят так, словно их подобрали на помойке… Я бы послал их всех в армию… Мадам, у нас здесь все делается во имя свободы…

Анук произносит с искренним убеждением в голосе:

— Свобода… Это звучит так здорово… Однако свобода должна быть одинаковой для всех…

— Вы считаете, что можно быть свободным и дрожать от страха?

— Знаете, — говорит Анук, — мы, французы…

Он разминает ее тело с удвоенной силой. Анук кажется, что на нее обрушивается мощный поток воды…

— У меня нет денег, — вдруг вспоминает Анук. — Мой муж не оставил мне долларов.

Массажист выпрямляется:

— Вы можете расплатиться со мной завтра. Вас устроит, если я загляну к вам часов в восемь вечера? Может, вы захотите, чтобы вас еще раз помассировали? В любом случае, у меня есть вызов в этот отель, назначенный на семь вечера…

— Спасибо, — говорит Анук. — Завтра мне будет не нужен массаж. Вам придется зайти только за деньгами…

Массажист заглядывает в свою записную книжку:

— Я приду завтра в восемь вечера…

— Сколько я вам должна?

— Десять долларов…

— Столько же я плачу и в Париже… — говорит Анук.

Массажист уже переодевается в ванной комнате, откуда выходит несколько секунд спустя.

— До завтра, мадам… Берегите себя… Когда пойдете на улицу, снимите лучше все кольца… И оставьте сумочку в номере… Так будет надежнее…

Анук окидывает его насмешливым взглядом:

— Я буду гулять по городу, что называется, держа руки в карманах. Для этого, как минимум, надо иметь карманы…

На прощание массажист говорит:

— Я часто критикую американцев… В конце концов, они понимают… А французы… Они упрямятся до тех пор, пока им не раскроят череп… До свидания, мадам… Удачи вам, мадам…

— Поймите, мне нужно показаться врачу. Я постоянный клиент вашего отеля. И не говорите, что в этот час нельзя найти доктора…

Гостиничный администратор с невозмутимым видом выслушивает жалобы Роберта у регистрационной стойки. Он занят тем, что принимает и выдает клиентам ключи от номеров. Срочный вызов врача отнюдь не входит в круг его обязанностей.

— У меня ангина, — объясняет Роберт.

— Пожалуйста, 202-й…

Тонкий детский голосок. Заметный акцент. Европейский разрез глаз — не обошлось без скальпеля пластического хирурга. Прелестная японка, закутанная в роскошное кимоно, протягивает служащему крошечную ладонь.

— Спасибо.

— Завтра… Позвоните завтра утром секретарше дежурного врача при отеле. Она назначит вам время.

— Дежурный врач при отеле! — восклицает Роберт. — Звоните ему сейчас же!

— Только не из-за простой ангины…

Роберт трясется от негодования. Он снова принимается уговаривать служащего. Из-за ангины… Какие еще доводы надо привести, чтобы этот кретин понял, как ему нужен врач?

Роберт почти переходит на крик:

— А если у меня случится сердечный приступ?

Служащий смотрит на него с испугом.

— Вам известно, что с сердцем шутки плохи. Тук-тук-тук — и остановилось. Вы рискуете своей репутацией. Я могу умереть в вашем отеле.

— Возможно, — говорит служащий. — И чтобы этого не случилось, возьмите такси и отправляйтесь-ка в больницу.

Роберт идет в атаку:

— Я прилетел на совещание, которое открывается послезавтра утром… В этом отеле… В вашем зале заседания…

— У нас четыре зала заседания и четыре совещания. И все они начнутся послезавтра утром.

Вцепиться бы ему в глотку. Растерзать на куски. Как он не понимает, что речь идет о жизни и смерти.

— В таком случае дайте мне номер телефона врача. Я сам позвоню ему. Мне кажется, что я смогу его убедить.

— У меня нет его номера.

— Посмотрите в телефонной книге. Вы знаете его фамилию?

— Не думаю, что его телефон есть в телефонной книге. Завтра утром его сообщит вам телефонистка отеля.

— Есть ли поблизости от отеля аптека, где я мог бы купить антибиотики без рецепта?

В Париже портье сделает все, чтобы угодить постояльцу отеля. Найдет врача, лекарство, достанет вам звездочку с неба. Он выкрутится из любого положения!

— Я сам поеду к нему… К вашему доктору…

— Он живет в Виргинии.

— Виргиния, Виргиния… Надо лишь переехать мост… Адрес?

— Обратитесь в больницу.

Роберту ничего не оставалось, как смириться. В Америке уважают свободу личности. Закончивший свою работу врач уже не досягаем для больного.

«Больному за помощью остается лишь обращаться к Господу Богу. Вот почему в Соединенных Штатах так много религиозных конфессий».

Придя к такому выводу, Роберт немного успокаивается. Он отходит от стойки. Сами ноги приносят его к бару. Что сулит ему завтрашний день? Он мог бы провести его в свое удовольствие. Если бы рядом с ним была женщина, которая понимала бы его. Похоже, что семейная жизнь с Анук не удалась. С такой женой он не имеет ни минуты покоя. Каждый день он словно выходит на арену цирка. И с улыбкой кладет голову в открытую вонючую пасть тигра. В роли зрителей в этом цирке выступает все благородное семейство его жены. Оно в восторге от своего покладистого зятя.

В детстве, когда он еще ходил в начальную школу в Мюлузе, у него тоже часто болело горло. Он до сих пор помнит, как пытался снять с себя старый бабушкин платок с рваной бахромой. «Мама, я не хочу. В нем я похож на девчонку». Однако на протяжении долгих лет ему не удавалось избавиться от этого унижения. Вот и сейчас он чувствует, как свинцом наливается его затылок и кровь молоточком стучит в висках.

В неосвещенном баре он опускается в кресло. Мимо проходит официант, и Роберт заказывает двойной скотч.

— Пожалуйста, поскорее… Я не…

Официант уходит.

Выпитое жадными глотками виски согревает его. Он расплачивается и тотчас выходит из бара.

Старый чернокожий лифтер приветствует его дежурным «Добрый веч… мсье».

Роберт надеется на чудо. Вдруг уставшая с дороги Анук уже спит. Если разбудить ее сейчас, она, возможно, проявит от неожиданности хотя бы какое-нибудь сострадание к нему. «Я отказался от поездки в Бостон. Утром я никуда не поеду и останусь в постели, — скажет он. — Мне надо подлечиться. Я подхватил где-то грипп».

Пока поднимается лифт, лифтер смотрит вверх.

Выходя из лифта, Роберт произносит, в свою очередь, «добрый вечер». Он быстро проходит в конец коридора и вставляет ключ в замочную скважину. Дверь оказывается запертой изнутри на цепочку. Ему удается лишь приоткрыть ее.

— Я пришел…

Голос Анук заглушают звуки, доносящиеся из телевизора.

Анук поднимает цепочку, и Роберт наконец входит в номер, где уже царит легкий беспорядок и пахнет знакомыми духами. У ножки кровати валяется дорогой кружевной пеньюар небесно-голубого цвета, а посреди номера — голубая атласная тапочка Анук.

— Ты еще не спишь?

Он разочарован.

— Спать? Нет уж. Как дела?

Он открывает платяной шкаф и принимается развешивать свои вещи. «Мне не хватит плечиков…»

На экране телевизора морское судно безуспешно борется с огромными волнами. Крупным планом — мокрое лицо капитана. «Нет, — кричит он. — Я никогда не покину свой корабль». Среди бушующих волн мужчина кричит благим матом: «Я не умею плавать!» И снова крупный план: его руки, взывающие о помощи. Неожиданно раздается вкрадчивый женский голос: «Мойте ваш пол порошком “Сиду”. Он такой мягкий-мягкий…»

— Вот так всегда. Прерывают кино в самый интересный момент и навязывают свою рекламу, — говорит Анук. — Мне хочется узнать, спасут ли того мужчину, который не умеет плавать… Ты не против, если я еще немножко посмотрю телевизор?

— Конечно, нет…

— Завтра мне уже будет легче… — говорит Анук. — Ты улетишь в Бостон… Похоже, что массажист знает свое дело. Дай мне денег, чтобы расплатиться с ним… Десять долларов… Или я поменяю франки.

Роберт с раздражением раскрывает свой пухлый от бумаг портфель. Порывшись в нем, он вынимает паспорт и три денежные купюры достоинством в двадцать долларов каждая.

— Вот тебе шестьдесят долларов и твой паспорт.

— В котором часу ты уйдешь завтра утром?

Он произносит первое, что приходит ему на ум.

— В девять. Заседание в Бостоне начинается в 11 часов.

Анук уже мысленно предвкушает завтрашний день. Она говорит:

— Я знаю одну девчонку в Бостоне. Дочь сенатора. Мы учились вместе с ней в спецшколе…

У него катастрофически портится настроение.

— Конечно, дочка сенатора…

Он застегивает пижаму на все пуговицы.

— Ты можешь позвонить ей, — говорит Анук.

— Кому?

— Этой девочке…

— И что я скажу ей?

— Передашь привет от меня… Сообщишь о том, что я вышла замуж за тебя.

— Избавь меня от пустых разговоров с твоими подружками… Если ты так хочешь с ней поговорить, позвони ей сама.

Роберт раздражен как никогда. С особой тщательностью он принимается за свой туалет. Долго и обстоятельно чистит зубы. Горло горит огнем. Из ванной комнаты он выходит совсем разбитым. Он гасит все лампы на своем пути.

— Ты можешь сколько угодно смотреть телевизор… — говорит он. — А мне надо выспаться.

Он кутается в тонкое одеяло и укрывается им почти с головой.

Анук из вежливости выключает телевизор. Она ложится в постель. Некоторое время спустя в тишине раздается ее голос:

— Ты спишь?

— Гм…

— Я так счастлива, что мне совсем не хочется спать. Роберт?

— Гм…

Он делает над собой усилие:

— Что?

— Скажи…

— Что?

Она словно задалась целью помешать ему заснуть.

— Если бы мы остались… После.

— После чего?

— Твоего заседания… Если бы мы остались в Вашингтоне… Задержались бы на какое-то время…

Если бы он не так плохо себя чувствовал, то ответил бы повежливее:

— Я не богач, который живет на свою ренту, и не английский лорд, чтобы путешествовать ради собственного удовольствия… Я приехал работать и уеду тоже работать. Может, ты все-таки постараешься заснуть…

Он демонстративно поворачивается к ней спиной. Их кровати стоят на приличном расстоянии друг от друга, разделенные тумбочкой.

Анук приподнимается на подушке, облокотившись на локоть. Она обращается то ли к мускулистой спине технократа и трудоголика, то ли к его полосатой пижаме:

— Настоящий пахидерм, — произносит она. — Твоя кожа толще бронежилета. Хоть из пулемета стреляй — никакой пулей тебя не пробьешь.

Он чувствует себя еще более больным и несчастным. Ему хочется выложить ей всю правду. Однако он не может позволить себе подобной роскоши. Слишком многое поставлено на карту. Момент истины для него еще не наступил.

— Завтра я пойду в Национальную картинную галерею…

Теперь она уже рассуждает вслух, не надеясь на ответ мужа:

— Если бы ты мог пойти со мной… Мы так мало времени проводим вместе. Я не знаю до сих пор твоих предпочтений в живописи.

Она затронула весьма скользкую для него тему. Дочь и внучка торговцев картинами, Анук знала художников как свои пять пальцев. С самого рождения она росла в окружении шедевров живописи и прекрасно в них разбиралась. Над ее кроватью и по сей день висит картина Клуэ «Портрет девушки».

Она не унимается:

— Если бы тебе надо сделать выбор между картиной Пикассо голубого периода или полотном Сезанна, какому художнику ты отдал бы предпочтение? На твой вкус? Я не говорю ни о размере картины, ни о том, что на ней нарисовано. Могу совсем упростить вопрос: кого ты выберешь — Пикассо или Сезанна?

— Дай мне поспать…

Ему следовало бы припасти заранее и держать наготове какую-нибудь заумную фразу из числа тех, какими обычно обмениваются знатоки. Он смог бы тогда потрясти ее воображение своей эрудицией. Однако он слишком устал от ежедневного выхода на арену цирка. Тигр закрыл пасть. Укротитель снимает в гримерке свой костюм с блестками и вытирает пот со лба. Сегодня не будет второго представления. С него хватит. Спрятать бы только голову под подушку и поскорее уснуть!

— Если тебе удается ладить с моим отцом, — она переходит на шепот, — значит, ты ничего не смыслишь в живописи. Вычислительные машины — вот твой удел. Твоя работа не более творческая, чем труд бакалейщика.

— Зато он весьма опытен и преуспевает, — парирует Роберт.

— Мой дед, — продолжает Анук, — основатель империи, обожал живопись, а мой отец лишь занимается перепродажей картин. Идея выпуска популярных книг по искусству тоже принадлежит моему деду… Он был настоящий знаток своего дела. Роль моего отца сводится лишь к тому, чтобы сохранять и приумножать полученное в наследство богатство. А ты? Какого полета птица? Мой дед давно покоится в могиле. Он один в этой семье соответствовал масштабам своего предприятия.

Роберт понимает, что упускает шанс заключить с Анук перемирие. Она стремится к искреннему диалогу, а он не разделяет ее порыва. Анук выбрала слишком неподходящий момент для разговора по душам. Ему не хватает мужества перебросить мостки между собой и женой.

— Нас разбудят в восемь утра. И завтрак принесут в то же время, — говорит Анук.

Роберт старается уснуть, но сон никак к нему не приходит. Горло нестерпимо болит. Его одолевают грустные мысли. На душе скребут кошки из-за того, что пришлось солгать Анук относительно завтрашнего дня. В результате ему придется встать ни свет ни заря, чтобы отправиться неизвестно куда. Он притворяется спящим. Работает кондиционер. Тишина.

И вдруг:

— Это же шанс, — произносит вполголоса Анук.

Он шевелится, чтобы сделать вид, что слышит ее слова.

— Все уладится с твоим горлом… Нет ничего глупее, чем простудиться в дороге… Особенно для такого делового человека, как ты. Тебе нельзя болеть.

Она продолжает:

— Ты должен иметь такое же железное здоровье, как у моего отца.

В его голове вновь мелькает мысль, которая посещала его уже не раз: «Жену надо выбирать из своего круга». В обществе произошло слишком глубокое расслоение, и эту черту нельзя переступать. Подъем по социальной лестнице таит в себе большую опасность…

Чужое богатство всегда манило к себе Роберта. Если он сумел чего-то добиться в этом жестоком мире, то не столько благодаря своим профессиональным качествам, сколько умению вертеться и изворачиваться. Изо всех сил он старался угождать сильным мира сего, чтобы подняться до их уровня.

Роберт завидовал в душе непринужденным манерам Анук. Она получила все от рождения, в то время как он даже мечтать не мог в своей глухой провинции о том, что переступит когда-нибудь порог богатого дома. Анук в совершенстве владела английским языком: «У меня были гувернантки из Англии… Они знали свое дело».

И она еще смеет на что-то жаловаться! «Понимаешь, — сказала она однажды Роберту, — мой отец хорошо разбирается в том, как надо правильно говорить на английском языке. Он сам выбрал для меня спецшколу. Папа бывает порой невыносим, но его музыкальный слух улавливает все погрешности в произношении».

Роберт изучал английский язык в стенах местной школы в Мюлузе. Он до сих пор помнит, как его заставляли произносить незнакомые слова так, словно у него рот был набит камнями. В самом начале своей карьеры в области вычислительной техники он получил возможность за счет фирмы изучать английский «с погружением». Ему не потребовалось много времени проявить недюжинные способности на трудовом поприще и стать любимчиком у руководства. На протяжении месяца от него не отходили преподаватели. Они заставляли его не только говорить, но и думать по-английски. Немецким он владел от рождения. Это было единственным наследством, доставшимся ему от родителей. В детстве он мог говорить еще и на местном наречии. Позднее он постарался забыть его навсегда.

Пока Анук приобщалась с младых ногтей к живописи, Роберт имел о ней лишь поверхностное представление. Лицей был для него трамплином на пути к успеху. Затем он получил высшее образование. И все же он еще долго не умел вести себя в обществе. Поначалу воскресные обеды в семье тестя доставляли ему немало неприятных минут. До сих пор он со стыдом вспоминает о том, как протянул тарелку дворецкому, когда тот появился перед ним с блюдом в руках. Ему хотелось облегчить труд прислуги. Анук и ее родители раскрыли рот от удивления. Второй казус произошел с ним, когда он отодвинул от себя один из выстроившихся перед его тарелкой бокалов, чтобы показать, что не пьет белого вина. От смущения он покраснел до корней волос. «Я очень рассеянный человек, — сказал он, чтобы спасти положение, — и притрагиваюсь ко всему, что находится на столе. А если задумаюсь о чем-то, то передвигаю и бокалы». «Как мой дед, — вмешалась Анук. — С той лишь разницей, что он не был любителем выпить и никогда не прикасался к бокалам».

Посещение конного завода, куда его пригласили родственники жены вскоре после свадьбы, превратилось для него в настоящую пытку. Роберт терпеть не мог лошадей. Он учился держаться в седле на манеже под Парижем лишь в двадцатичетырехлетнем возрасте. Высокомерные животные наводили на него настоящий ужас. Однако, если он хотел преуспеть в обществе, куда так отчаянно стремился, ему необходимо было освоить верховую езду и теннис.

— С каких лет ты держишься в седле? — спросила его Анук.

Он отвечал с напускной небрежностью:

— С самого рождения…

Увидев лошадь, он почувствовал, как душа его уходит в пятки.

Анук сказала:

— А я перестала кататься верхом из-за деда…

Прелестная стройная куколка, только что сошедшая с обложки глянцевого спортивного журнала, она, казалось, посмеивалась над страхами Роберта.

— Почему?

— Дед купил когда-то конный завод в окрестностях Довиля. Он получал удовольствие, когда смотрел не только на скачки, но и на жокеев в куртках с его именем на спине. В конце жизни он был таким же худым и жилистым, как старый жокей. Однажды одна из лошадей ударила его копытом. Когда его подняли конюхи, дед трясся от ярости: «Я знал, что лошади — животные глупые, но не до такой же степени… Я кормлю их, пою, холю и лелею, а они имеют наглость брыкаться. Не спорю, что скачки — спорт благородных особ, но и дураков тоже. Продам всех лошадей к чертям собачьим».

Какая кошмарная ночь! Он то и дело просыпается. Ему снятся тревожные сны. Он слышит, будто кто-то стучится в дверь номера. Пошатываясь, он спешит открыть. Возможно, это врач приехал по срочному вызову из отеля. Его ждет горькое разочарование. Перед ним — один пустой коридор.

Его будит голос, доносившийся как будто издалека:

— Проснись! Ну, проснись же!

Он открывает один глаз. Анук склонилась над ним.

Роберт видит перед собой лицо жены. Почему она поступает с ним так жестоко?

«Тук, тук, тук…» Кто-то стучит в дверь.

— Обслуживание с этажа, — доносится мужской голос.

— Какая точность! — восклицает Анук.

Она торопливо распахивает дверь.

— У тебя есть мелочь? Надо дать чаевые.

— В кармане моего пиджака, — отвечает Роберт.

В комнату входит официант и ставит поднос с завтраком на столик. Не глядя по сторонам, он протягивает счет на подпись. Машинально он протягивает также свою ручку.

— Я распишусь, — говорит Анук.

— Распишись…

Комната тонет в темноте.

— Тебе нужно встать под ледяной душ, чтобы проснуться, — советует Анук. — Вот твой апельсиновый сок…

Она заглядывает ему в лицо.

— Надеюсь, что с тобой все в порядке…

Он воспринимает ее слова, как призыв к действию. Уйти, уехать куда-нибудь, только бы подальше от этих глаз. Он тщательно бреется, чувствуя, как пот стекает струйкой по его спине.

Одевшись, он выпивает на ходу чашку остывшего чая.

— Бутерброд?

Анук словно подменили. Как по мановению волшебной палочки она превращается в услужливую ласковую жену. Он понимает, насколько ей хочется поскорее избавиться от его присутствия.

— К счастью, ты напрасно паниковал: у тебя нет ангины.

Она констатирует факт. Словно боится, что муж вдруг объявит о своей болезни. Он молча наливает себе еще одну чашку чая.

— В котором часу ты вернешься?

— Еще не знаю.

Он поедет в аэропорт. Там, возможно, возьмет билет до Нью-Йорка. Лететь всего каких-то сорок пять минут. И он сможет провести в Нью-Йорке весь день.

— Ты уже мысленно на своем заседании…

Она не дает ему ни одного шанса выйти из игры. И делает это, похоже, без всякого злого умысла. Тем хуже для него.

Роберт поднимается со стула. Анук провожает его, как образцовая супруга. Она даже берется за толстый портфель, набитый бумагами.

— Вот… Какой тяжелый! Удачного дня!

Она смеется над ним как всегда? Догадывается ли? Почувствовав себя неловко, он тянет время:

— Ты так спешишь…

— Да нет! Я в самом деле желаю тебе удачного дня…

Держа в одной руке портфель, он проверяет другой рукой, на месте ли находится его бумажник. Он нащупывает его во внутреннем кармане пиджака.

— До вечера, — произносит он не совсем уверенным голосом. — Береги себя…

— Если мне в спину воткнут нож, то передай его потом моему отцу. Ему будет чем резать бумагу.

Он чувствует горечь разочарования. Ирония Анук порой бьет наповал. Показывать перед ней излишнюю сентиментальность означало бы навсегда уронить себя в ее глазах. Простой поцелуй, например в лоб, был бы для него сейчас недопустимой ошибкой. Он опасается, что пылающие огнем губы выдадут его, и она поймет сразу, какая у него высокая температура. Ему нельзя расслабляться. Если бы он мог позволить себе поговорить с ней по душам. Но, увы! Это невозможно. Он разозлился сам на себя.

— До свидания, — говорит он.

И добавляет:

— Я вернусь. Как только смогу, а может быть, и еще раньше.

Она улыбается. Роберт, наконец, собирается с духом, чтобы переступить порог и выйти из номера. В коридоре он слышит, как за его спиной тихо захлопывается дверь. Легким звоном отзывается дверная цепочка: клик-кляк, сверху вниз…

На площадке перед отелем его окатывает волной удушливая жара. Он тут же с головы до ног покрывается липким потом.

— Такси? — спрашивает портье.

— Такси…

Что еще он может сказать?

Звучит свисток. Подъезжает такси. Роберт опускает монету в ладонь портье и садится в машину. Шофер ждет, когда он скажет, куда ехать. Роберт все еще сомневается. В аэропорт?

Его пугают расходы на ненужную поездку. «Дешевле снять номер в скромном отеле».

— На Ф-стрит, — говорит он шоферу. — Там я вам укажу дорогу. Я еще точно не знаю, куда мне ехать…

Такси срывается с места. Роберт откидывается на спинку сиденья. «Не забыть бы портфель», — думает он. Вашингтон предстает перед ним во всей своей утренней красе. Ослепительное солнце заливает светом широкие, обсаженные деревьями улицы. В этот ранний час уличное движение оказалось очень плотным. Все словно сговорились спешить на работу.

Такси делает круг, чтобы влиться в общий поток автомобилей. Роберт немного успокаивается. К чему волноваться из-за каждой мелочи? Они проехали по 14-й улице и выехали на Ф-стрит.

— Здесь где-то должен быть отель, — говорит Роберт, — я точно помню, что он находится где-то здесь, а может быть, на 11-й улице…

Такси, проехав по Ф-стрит, а затем по 13-й и 12-й улицам, выехало на 11-ю улицу.

— Отель, — объявляет таксист.

Машина уже припарковалась у отеля.

— Один доллар десять центов, — говорит водитель.

Роберт машинально подсчитывает, что вместе с чаевыми это обойдется ему в шесть французских франков.

В надежде найти себе пристанище, он входит в отель. Он уже мечтает о том, что его ждет впереди день великого отдыха. Приняв лекарства, он насладится сполна покоем и одиночеством. Вдоволь насмотрится телевизионных передач. Ему как воздух необходима передышка.

Он обращается к служащему в регистратуре:

— Мне нужен номер с телевизором.

— На какой срок?

— На день…

Немного помедлив, он добавляет, чтобы не вызвать подозрений:

— До завтрашнего утра…

— Все номера заняты, — отвечает служащий.

Он заглядывает в книгу регистрации.

— Вот завтра у нас уезжает целая группа. Сразу освободятся несколько номеров.

— Пожалуйста, посмотрите получше, — настаивает Роберт. — Я согласен на любой номер… Даже без ванной комнаты… Но только сию минуту…

— В нашем отеле все номера с ванной комнатой, но в настоящее время они заняты… Сожалею, мсье… В июне у нас всегда столпотворение…

Между тем холл постепенно заполнялся постояльцами отеля. И каждый из них источал уверенность в себе. Как же! У всех этих самодовольных розовощеких бизнесменов и членов их семей была крыша над головой. Любой из них имел право взять у портье ключ и отправиться в номер, где мог тут же завалиться в постель.

Роберт выходит из отеля на улицу. Жара кажется ему невыносимой. Влажным горячим компрессом она липнет к его телу. Дорогой костюм Роберта из чистой шерсти, не по сезону легкий для этого времени года в Европе, виснет на его плечах стопудовым грузом. Пот льется градом по спине Роберта. Промокшая насквозь подкладка пиджака оставит, без всякого сомнения, пятна на белой рубашке. В отеле «Космос» в шкафу висит на плечиках его летний костюм. В утренней спешке он совсем забыл, что надо сменить шерстяной костюм на летнюю одежду.

Он пересекает Е-стрит, выходит на 11-ю улицу, которая приводит его к Ф-стрит. Шагая наугад, он видит, что проходит мимо «Интэрнэшнл Сейфвэй», самого большого супермаркета в Вашингтоне, где можно купить любые импортные продукты: немецкое пиво, голландские и французские сыры, только что доставленные из тропических стран свежие ананасы. Роберт рад возможности зайти в магазин, чтобы побыть немного в прохладном помещении с кондиционированным воздухом. С горящими от жара глазами и мокрыми от пота волосами на голове, Роберт бродит словно потерянный среди домохозяек, размышляя о том, сможет ли он выйти из магазина без покупки.

На одной из полок он видит сырное печенье в целлофановой упаковке. После первой поездки в Америку он пристрастился к этому лакомству. Взяв с полки одну пачку, он направляется к выходу. По пути он прихватывает тележку, чтобы пройти через кассу. Положив в нее покупку, он терпеливо ждет своей очереди. Наконец Роберт подходит к кассе и расплачивается. Спустя секунду он уже снова стоит на улице.

Он чувствует себя больным и легким как перышко. Навстречу ему идет чернокожий дворник с метлой. Роберт следит глазами за мерным движением метлы справа налево. Куда же ему пойти? Он видит витрину обувного магазина… Может, купить себе ботинки? Он бредет к магазину. «Детская одежда», — читает Роберт на рекламном щите. У него нет детей. Дальше кинотеатр. А что, если просидеть весь день в кино? В утренние часы открыты лишь залы, где крутят порнуху.

Подобные фильмы вызывали его интерес лишь в ту пору, когда он только-только начал ездить по командировкам. Первый фильм потряс его воображение. Вышедший из рабочей среды, он строго придерживался нравственных норм, установленных в крупных международных фирмах. У него не было никакой возможности вести такой образ жизни, какой был ему по душе. Вынужденный постоянно держать себя в узде, Роберт мог насладиться запретным плодом лишь во время командировок. За этот период он увидел немало непристойных картин. И всякий раз после подобного просмотра спешил поскорее забыться в продажных объятиях. Он не считал зазорным время от времени позволить себе предаться некоторым излишествам. Однако в это утро его так скрутила болезнь, что он не чувствует ни малейшего желания смотреть на какие бы то ни было задницы. Даже самые соблазнительные и аппетитные.

«Сегодня это развлечение не для меня», — вздохнул он. Вдруг перед его мысленным взором словно в калейдоскопе возникли персонажи из знаменитых мультипликационных фильмов. «Вот что мне сейчас надо…»

Неожиданно кто-то касается его руки.

— Это вы забыли в тележке супермаркета?

Он сразу узнает свой портфель в руке молодой женщины.

— Мой портфель! — восклицает он.

У него кружится голова, и он готов упасть.

— Вам плохо? — спрашивает женщина.

Едва стоящий на ногах, полуприкрыв веки, он имеет весьма непривлекательный вид. Пот льется с него в три ручья.

— Вам надо поскорее прилечь…

Женщина говорит по-английски с заметным акцентом.

— Спасибо, мадам, — отвечает он по-французски.

И повторяет по-английски:

— Спасибо, мадам, вы очень любезны.

— Француз?

— Да…

— На вашем месте я вернулась бы в отель и легла бы в постель…

— Нет, мадам. На моем месте вы не вернулись бы в отель и не легли бы в постель…

— Почему?

— Потому что на моем месте у вас было бы слишком много неприятностей…

Он смотрит на нее более внимательно.

Правильные черты лица. Гладкая кожа, без морщин. Лет сорок. Еще красивая. Из-под черных ресниц на Роберта смотрят строгие серые глаза.

— До свидания, — неуверенно произносит она. — Желаю вам удачи!

— Могу я попросить вас оказать мне услугу?

Ему кажется, что высотные здания на Ф-стрит становятся еще выше и их очертания расплываются. У него кружится голова. Он видит перед собой лишь широко распахнутые глаза женщины, которой он не смог бы солгать.

— Мадам, не могли бы вы мне подсказать адрес какого-либо местного врача?

— Что с вами? — спрашивает она. — Мне не нужны лишние неприятности… В моей жизни их уже было предостаточно…

Тротуар уходит из-под его ног.

— Ого, — воскликнула женщина.

Она подхватывает его под руки и удерживает, чтобы он не упал.

— Только не падайте…

Она касается его щеки.

— Да у вас жар…

— У меня ангина… Мне нужны антибиотики… И врач, чтобы их выписать…

— А где ваша отель? — спрашивает она. — В Вашингтон никто не приезжает, не забронировав предварительно номер в отеле.

— Да есть у меня номер! — восклицает в отчаянии он. — Только там находится женщина. Моя жена.

От безнадежности у него опускаются руки.

— Простите… Это слишком запутанная история…

Он пытается идти. Ему удается сделать несколько шагов. Навстречу ему движется дворник с метлой, словно демонстрируя неотвратимость судьбы.

На перекрестке отбойный молоток вгрызается в тротуар. Если бы он мог выпить стакан ледяного фруктового сока!

— Постойте…

Женщина догоняет его.

— Выпили?

— Нет, я не пьяный, — говорит он. — Я не пьяный, я — больной. Однако в Соединенных Штатах нелегко приходится тому, кто заболеет!

Ему представляется, как через его распростертое на асфальте тело с портфелем под головой перешагивают равнодушные прохожие и идут дальше своей дорогой. Никто не остановится, чтобы помочь ему подняться. Таковы здесь правила. Никто не желает осложнять себе жизнь.

— Дайте мне ваш портфель и идите за мной, — говорит женщина. — Я отвезу вас к доктору…

— Не стоит беспокоиться, вы ничем не обязаны мне…

— Ладно, ладно, — говорит женщина.

И, подняв портфель:

— Нет ли здесь наркотиков? Что-то вы мне не договариваете. Не хочется вляпаться в какой-нибудь криминал…

— Наркотиков нет, — говорит он. — Откройте портфель… Он набит бумагами.

Женщина останавливается у витрины магазина детских товаров. Она ставит портфель на край витрины и открывает его. Нащупав рукой папки с документами, она, удовлетворенная результатами своей проверки, закрывает портфель.

— Пошли…

Они идут мимо все того же супермаркета, затем сворачивают направо и останавливаются перед массивным зданием, которое оказывается при ближайшем рассмотрении огромным гаражом.

Она протягивает карточку служащему. Через несколько секунд к ним выезжает небольшой белый «Фольксваген», за рулем которого сидит совсем молодой чернокожий человек.

Она садится на место водителя и зовет Роберта.

— Поехали.

Тяжелый портфель падает на заднее сиденье.

Она ловко ведет машину. Притормозив на красный свет, она протягивает руку:

— Ваш паспорт…

— Что?

— Ваш паспорт… Если у вас нет паспорта, выходите…

Обливаясь потом, он роется во внутреннем кармане пиджака:

— Вот…

— Откройте его на странице, где указана фамилия… Роберт Бремер, родился в 1942 году в Мюлузе… Инженер…

Зеленый свет. Машина трогается с места.

— Эльзасец?

— Да…

— Вы говорите по-немецки?

— Да.

— А я — немка, — произносит она с облегчением.

И продолжает уже на немецком языке:

— Разве вы не догадались об этом по моему акценту?

— Нет.

— Почему бы вам не сказать правду? — восклицает с досадой женщина. — Вовсе не стыдно говорить с акцентом, и вы не глухой, чтобы не слышать… Тогда…

У него нет сил с ней спорить.

— Мадам, мне нет никакого дела до вашего акцента. У меня сейчас совсем другие заботы. Скажите, а ваш муж не рассердится, что вы оказываете помощь совсем незнакомому человеку?

— У меня нет мужа, — отрезает она.

Теперь они едут по просторной улице, обсаженной с двух сторон деревьями.

— Я не могу свернуть здесь, — объясняет она. — У меня могут снять один балл…

— Какой балл?

— Каждому водителю, когда он садится за руль, начисляется определенное количество баллов. При нарушении правил у него отнимается один балл. А кончаются баллы, у него отбирают права. И тогда ему приходится ездить на такси или ходить пешком… И жизнь в Вашингтоне делается практически невозможной. Слишком большие расстояния, и такси обходится дорого, если пользоваться им часто.

Она делает круг у стоящего на перекрестке монумента.

— Это Скотт, мой большой друг, — говорит она. — Я всегда его объезжаю, чтобы попасть на Ф-стрит. Вам известно его имя?

— Нет, — отвечает он. — По правде говоря…

— Один великий исследователь…

Они едут по 16-й улице.

— Я живу на следующей улице за Черч-стрит, — говорит она.

Он читает надпись на табличке с названием улицы.

— Приехали, — говорит она. — Выходите… Когда войдете в холл, держитесь независимо, чтобы к вам не привязалась консьержка… Мне надо где-то припарковать машину.

— Куда мне идти?

— В тот кирпичный дом…

Дом, в котором жила немка, окружен палисадником, как и все стоящие рядом дома. Роберт с трудом преодолевает несколько ступенек и поднимается на крыльцо. Войдя в дом, он попадает в довольно тесный и грязный вестибюль. Он видит стеклянную дверь. Ветхая занавеска скрывает от любопытных глаз комнату консьержки. Внизу у лестницы находится телефонная кабина. Холл захламлен старой мебелью. Полуразвалившийся комод, драные соломенные стулья, два потертых кресла и шаткий столик, готовый вот-вот развалиться под тяжестью старой телефонной книги.

На всем лежит печать запустения. Роберт раскрывает от удивления рот. Он загляделся на рожковую люстру, покрытую толстым слоем пыли. И тут же чувствует, что кто-то за ним наблюдает. Через стеклянную дверь его разглядывает рыжеволосая толстуха, на вид пуэрториканка. Он кивает ей головой в знак приветствия. Женщина приоткрывает дверь:

— Вы ищете кого-то?

— Я жду даму. Немку.

— Она знает, что вы пришли?

— Да.

— Однако, — произносит с недоверием в голосе пуэрториканка, — она меня не предупредила, что ждет кого-то…

— То есть…

И с раздражением:

— Она паркует свою машину.

Женщина скрывается за стеклянной дверью и тотчас появляется с блокнотом и ручкой в руках. Она пытается соединить на пышной груди расходящиеся полы цветастого халата.

— Ваше имя… — говорит консьержка, — и адрес. Запишите здесь.

— Зачем? — спрашивает он.

— Всякое может случиться… Я должна сообщить куда следует… Я не хочу иметь неприятностей с полицией… Все, кто сюда приходит, оставляют сведения о себе в моем блокноте.

«Должно быть, я попал в бордель», — думает он.

— В этот дом не ходит кто попало, — заявляет с гордостью пуэрториканка.

Он молчит.

— Давно вы знакомы с мадемуазель Хельгой Мюллер?

Наконец-то он узнает имя и фамилию своей спасительницы.

— Мы дружим с ней с детства…

— Вы немец?

— Нет. Француз.

— И как вы могли в детстве подружиться с немкой?

На верхней ступени лестницы появляется длинноволосый молодой человек. Опираясь на перила, он медленно спускается вниз. С усмешкой взглянув на Роберта и кивнув консьержке, он входит в телефонную кабину.

В вестибюль входит немка.

— Здравствуйте мадам Аджеро, — говорит она. — Я привезла своего друга…

Роберт быстро говорит по-немецки:

— Я сказал ей, что мы с вами друзья детства…

— …которого случайно встретила. Мы давно с ним не виделись.

— Жизнь полна неожиданностей, — говорит пуэрториканка.

И настаивает:

— Напишите вашу фамилию здесь.

Она протягивает шариковую ручку Роберту.

— Вы должны написать вашу фамилию и адрес в Вашингтоне. Мало ли что… Я не хочу попасть в историю с наркотиками…

— Вы шутите?

Госпожа Мюллер не скрывает досады.

— Я же сказала вам…

— Вы сказали… Вы сказали… Все можно сказать… Не доверяю я этим французам…

Ее взгляд задерживается на портфеле Роберта.

— Французы… — продолжает она, — они куролесят до самой старости! Я хочу знать его фамилию.

Она указывает на Роберта.

Немного помедлив, он пишет: «Господин Дюпон».

Она заглядывает в блокнот и восклицает:

— Дюпон! Нехорошая фамилия. У нее плохая репутация.

Роберт поворачивается к немке.

— Плохая репутация? Дюпон? Что ей от меня еще надо?

Мадемуазель Мюллер улыбается.

— Неподалеку отсюда находится сквер Дюпон. Ночью в нем собираются наркоманы. Все боятся ходить через него.

— Укажите адрес вашего отеля, — не отстает толстуха.

Эта особа способна позвонить в отель, чтобы проверить точность полученных сведений.

— Я проездом в Вашингтоне, и мне не надо останавливаться в отеле. Сегодня вечером я уезжаю в Балтимор, — говорит он. — Вот там я сниму номер. Вашингтон сейчас переполнен туристами.

— Где вы остановитесь в Балтиморе?

— Где придется.

Мадемуазель Мюллер сует билет в пять долларов в руку пуэрториканке…

— Это вам на ваши любимые конфеты…

Консьержка облизывает губы кончиком толстого языка.

— Мадемуазель Мюллер, вы всегда так добры… Проходите вместе с вашим другом… Желаю вам счастья.

Немка, задетая за живое, возмущается:

— У вас одни только любовные истории на уме. Вынуждена вас огорчить. Это совсем не тот случай. Мой друг здесь, потому что заболел.

— Заболел?

Пуэрториканка встрепенулась:

— Я не хочу неприятностей… В дом нельзя приводить больного француза. Чем он болен?

Роберт едва держится на ногах. Ему безразлично, что о нем говорят: четыре ли у него лапы, кусается ли он или же у него бешенство. У него было лишь единственное желание — поскорее прилечь. Не важно где.

— Пошли, — зовет его немка.

Похоже, что она не робкого десятка. Ее раздражает непробиваемая тупость консьержки.

Она идет впереди. По мере того как они поднимаются вверх, на лестнице становится все темнее и темнее. В конце концов их силуэты тонут в темноте.

Длинноволосый молодой человек в джинсах выходит наконец из телефонной кабины. Почти согнувшись пополам, он прислоняется к стене. Парень окидывает мрачным взглядом консьержку. Толстуха изо всех сил пытается сохранить важный вид. Она вновь запахивает разъезжающиеся на груди полы цветастого халата. Женщина из кожи вон лезет, чтобы заставить себя уважать. Однако все ее усилия напрасны.

— Сегодня ночью у вас было настоящее сборище, — говорит она. — Я напишу вашим родителям. К вам ходит слишком много народа… Зачем? Я-то знаю, что добром это не кончится.

Парень чешет босой правой ногой левую ногу. Он делает презрительную гримасу на лице и затем проводит ладонью по лохматой голове.

— Ваши родители сняли однокомнатную квартиру для вас, а не для этого сброда… Нескольких мерзавцев…

Немного помедлив, она произносит:

— …и наркоманов.

Пожав плечами, молодой человек делает в ее адрес непристойный жест.

Она в ужасе отшатывается.

— Негодяй! Вы меня не запугаете. У меня хорошие отношения с полицией. Я еще не обращалась к ним за помощью. Ваши родители очень щедрые люди… Но всему приходит конец. Полиция сразу определит, чем это воняет у вас в комнате. И отыщет ваши поганые сигареты с наркотой.

— Вы не знаете, как пахнет белый табак? — спрашивает молодой человек. — Конечно, такая рыжая кобыла, как вы, не может ничего знать о белых женщинах и о том, чем они пахнут. Старая карга! Толстая корова! Надо еще успеть вызвать полицию… Пока вас не…

И он снова показывает жестом: «не замочили».

Они смотрят в упор друг на друга. Два хищника.

Мадемуазель Мюллер останавливается на площадке четвертого этажа.

— Это здесь.

Она открывает дверь. Роберт как завороженный следит за ее движениями.

— Входите…

Он проходит в просторную комнату с белыми стенами. Оранжевые шторы по обе стороны широкого оконного проема. До его слуха доносятся приглушенные звуки улицы. Часть комнаты занимает широкая тахта, прикрытая меховым покрывалом. На полу лежит ковер с современным рисунком.

Комната идет кругами перед глазами Роберта.

— Присаживайтесь — говорит немка. — Снимите ботинки… И ваш пиджак тоже…

«Что со мной случилось? — думает Роберт. — В чем дело?»

Он нагибается, чтобы снять обувь, и его глаза закрывает огненная пелена.

— Осторожнее…

Немка успевает подхватить его.

— Если вы упадете, я не смогу положить вас на постель. Не двигайтесь… Я помогу вам.

В другое время он стал бы протестовать: «что вы, нет», «нет, не надо».

Мадемуазель Мюллер встает на колени. На его ботинках слишком туго завязаны шнурки.

— Зато не потеряешь…

Ботинки падают на пол. Немка выпрямляется.

— Вставайте, — говорит она. — Ну, еще одно усилие.

Он встает. Снимает пиджак. Она тут же вешает его на плечики.

— Ваш пиджак промок до нитки… Скиньте с себя рубашку… Скорее…

На мокрой насквозь рубашке расплылись бесформенные темные пятна. Подкладка все-таки полиняла.

— Я замочу рубашку в холодной воде.

Женщина волнуется.

— Мне так много надо было сделать за этот день. У меня сегодня выходной.

— Я очень сожалею, — говорит он. — И благодарю!

— У вас какой рост?

— Метр семьдесят…

— Вам придется подвернуть рукава, потому что его рост был не меньше метра восьмидесяти двух. Ваши брюки…

Расстегивать и снимать брюки перед женщиной значило для него то же, что подготовка к пребыванию в камере предварительного заключения.

Он натягивает пижаму. Ему приходится закреплять пояс штанов маленькой булавкой. Он подвертывает рукава.

Немка снимает с тахты меховое покрывало. Она аккуратно складывает его.

— Если вас знобит, я могу выключить кондиционер. Ложитесь.

Прикосновение к чужой постели. Свежие простыни и наволочки. Признательность и досада. Перед его мысленным взором словно из темноты возникают картины из далекого детства. Ему хотелось навсегда вычеркнуть его из памяти. Порядок, наведенный в незнакомом жилище, успокаивает его. Все здесь функционально и продуманно, ничего лишнего.

— У вас уютно… — произносит он.

У Анук в комнате всегда беспорядок. В детстве кормилица, а затем гувернантки прибирали в ее спальне. И теперь у нее укоренилась привычка бросать все где попало. Ведь всегда имеется кто-то рядом, чтобы поднять и положить вещь на место.

Немка улыбается и произносит:

— После войны наведение порядка стало для меня своего рода манией. Я испытываю потребность в том, чтобы все вокруг меня было чисто и прибрано. Я пережила немало горя.

Она выходит из комнаты и возвращается с градусником в руке.

— Откройте рот…

Ловким движением она вставляет ему в рот маленький термометр, похожий на свисток.

— 39 и 2,— произносит она по-немецки. — Я неплохо говорю по-английски. Однако перехожу на родной язык, чтобы считать. Я представляю себе цифры только на немецком. Лишь бы у вас не было тифа. Тогда придется делать дезинфекцию. А я только что внесла последний взнос за мебель… Не говоря уже о ковре… Видите, какой у меня красивый ковер?

Она присаживается на кончик тахты и смотрит на него в упор.

— Скажите…

— Что вы хотите узнать?

Она медлит с ответом.

— Вы, случайно, не убили свою жену? Со стороны ваше поведение кажется весьма подозрительным.

— Убить ее? Нет.

Она продолжает:

— Скажите мне правду. Хватит мне вешать лапшу на уши… Вы такой странный. От чего вы бежите? Вы избили ее?

— Мы даже не поругались. Простое стечение обстоятельств.

Она качает головой.

— Вас разыскивает полиция?

— Нет. Я не торговец наркотиками и не преступник. Сегодня утром я всего-навсего струсил. Вот и все. Я не хотел объясняться с женой.

Хельга улыбается. Словно небо после грозы лицо женщины светлеет.

— Везет же мне на слабаков… Видимо, я привлекаю их чем-то…

Она встает.

— Тем хуже. У каждого своя судьба. Я сейчас уйду. Никому не открывайте дверь. Если постучит кто-то, не отзывайтесь. У меня есть ключи. В Вашингтоне много ограблений. Вы открываете на звонок в дверь и получаете удар по голове. Американцы никогда вам об этом не расскажут. Преступность — это их беда. Я скоро вернусь. Доктор живет неподалеку. К сожалению, по телефону мне будет трудно ему объяснить, что с вами. Лучше я схожу к нему… До скорого.

Роберт вслушивается в тишину незнакомой квартиры. Он вновь загнал себя в угол. Его жизнь похожа на дорогу с односторонним движением. Ему часто приходится давать задний ход, чтобы не заехать в тупик. Он видит себя мальчишкой из бедной семьи, шагающим с опущенной головой по улице, где живут богачи Мюлуза. Как ему хочется показать им язык и выкрикнуть в их адрес ругательства! К восемнадцати годам он пришел к выводу, что надо прятать в дальний ящик распиравшую его с детства ненависть и все силы приложить для того, чтобы стать ровней этим богатеньким сынкам и, больше того, превзойти их во всем. Ему казалось, что сыну рабочего удастся утереть нос богачам. Позднее он понял, что одними знаниями и умением мало чего добьешься в этой жизни. Будь он хоть семи пядей во лбу, двери в высшее общество останутся для него по-прежнему наглухо закрытыми. Надо вычеркнуть из памяти прошлое и придумать себе новую биографию, жениться на одной из самых завидных невест Парижа с перспективой занять однажды директорское кресло, чтобы возглавить империю. Заключить брак по расчету. Войти на равных в круг людей, которыми он, с одной стороны, восхищался, а с другой — ненавидел всей душой. Стать преуспевающим дельцом и навсегда забыть о бунтаре, похороненном в себе.

 

4

Анук вдоволь насмотрелась на Микки-Мауса, удиравшего от злого кота на телевизионном экране.

Без четверти девять утра. Она натягивает лиловый купальник-бикини. На крошечном треугольнике трусиков — большая желтая маргаритка.

«Что надо сделать, чтобы получше увидеть Вашингтон? Как миновать толпу туристов и набитых битком автобусов?»

Еще по одной маргаритке на двух треугольниках верхней части бикини.

«Сначала искупаюсь, а потом махну-ка я в музей. Ходить, смотреть, впитывать впечатления. Существовать!»

В легких брючках и рубашке навыпуск, в темных очках, защищающих глаза от солнца, она выходит из номера.

В холле Анук сразу направляется в комнату, где находится сейф. Открыв одну из ячеек, она кладет в нее деньги, оставляет себе на расходы шестьдесят долларов, которые получила от Роберта.

— Мадам, не потеряйте ключ.

Она вновь открывает ячейку сейфа, чтобы положить паспорт.

Анук возвращается в холл. Оставив в надежном месте документы и деньги, она испытывает некоторое облегчение. Теперь можно идти на все четыре стороны, куда глаза глядят.

Пройдя гостиничный коридор, она, наконец, выходит на воздух.

Улица встречает ее несусветной жарой. Вот счастье-то! И тут же пот льется градом по ее спине. Вот еще удовольствие! Выцветшее небо. Воздух, пронизанный солнечным светом.

Она видит, что вокруг бассейна имеются свободные лежаки. На занятых же лежат, уткнувшись в газету, бизнесмены. В большинстве своем это толстяки с животами, вываливающимися из слишком тесных для них плавок. И почти все читают «Вашингтон пост». Маленькая девочка ныряет в бассейн. Ее каштановые волосы развеваются в прозрачной воде. Девочка выныривает и трет глаза руками.

Анук чувствует, что за ней наблюдают. Она смотрит по сторонам. На первый взгляд никто не обращает на нее внимания.

И все же чувство, что ее разглядывают, не покидает ее. Надо показать, на что она способна. Заправив волосы под голубую купальную шапочку, она спускается в воду и плывет на спине. У нее отточенные и четкие движения. Она знает, что в воде ее стройное гибкое тело выглядит еще более привлекательным. Она рассекает воду с изяществом балерины, крутящейся в пируэте.

Анук ударяется с размаху головой о стенку бассейна. От досады и боли она негромко вскрикивает.

Расстроенная неудачей, девушка вылезает из воды и присаживается на край бассейна. Она снимает шапочку и распускает по плечам волосы, чтобы немного подсушить их на жарком солнце. Несколько минут спустя Анук направляется к свободному лежаку под красным зонтиком, по пути замечая молодого человека, который, вероятно, разглядывал ее. Она окидывает его беглым взглядом: блондин двадцати пяти или двадцати шести лет. Анук вытягивается на лежаке. Она чувствует на себе взгляд незнакомца. Она прикрывает глаза.

— Вы ударились головой…

Он склоняется над ней.

Анук отвечает вполголоса, делая вид, что не расположена к разговорам…

— Ничего страшного…

— Бассейн небольшой, а вы поплыли слишком быстро… — говорит молодой человек.

Он присаживается на соседнем лежаке и, скрестив руки на груди, поворачивает голову в ее сторону.

Что могут прикрыть две узкие мокрые полоски ткани вокруг ее бедер и груди? Под его взглядом она чувствует себя почти голой. Сквозь черные очки она незаметно наблюдает за молодым человеком.

— Я привыкла купаться в большом бассейне.

— Я приметил вас еще вчера. Вы разговаривали с мужем у стойки регистратуры. Я знаю французский.

И он продолжает на французском языке:

— Ваш муж уехал куда-то?

— У него совещание в Бостоне.

— И он оставил вас в одиночестве…

— Да. Он вернется поздно вечером.

Зачем она сказала «поздно»?

— Это ваша первая поездка в Вашингтон?

— Да. Но я уже ухожу. Я хочу посетить Национальную картинную галерею.

— Музеи открываются не раньше десяти утра. А сейчас еще нет и половины десятого…

— У меня всего три дня. Мне дорога каждая минута. А вы надолго сюда?

— Я приехал на сутки. Из Нью-Йорка.

— Что это? Такой длинный шрам? — спрашивает Анук.

— Удар приклада между ребрами. Вьетнамский сувенир… Могло бы окончиться и хуже.

Он протягивает руку и слегка касается ее шеи.

— Хиппи?

Она чувствует, как кровь пульсирует в том месте, где его рука коснулась ее татуировки.

— Нет.

— Что же тогда?

— Что тогда?

Он на секунду задерживает ладонь на шее Анук.

— Женщина, которая делает себе татуировку… И такой знак…

Она негромко произносит:

— Уберите руку…

Он повинуется.

— Вы знаете, как вытравить татуировку?

— Нет, — отвечает она. — Понятия не имею.

— Для этого нужно женское молоко… Его вводят в каждую инкрустированную точку на коже… Так говорят…

Анук встает и окидывает взглядом молодого человека. У него стройное гибкое тело и интеллигентное лицо. Он поднимается, в свою очередь. Она убеждается в том, что он гораздо выше ее ростом. Молодой человек держится на таком близком от Анук расстоянии, что она чувствует запах его пропитанной солнцем кожи.

— Я здесь с восьми утра и уже успел вдоволь наплаваться, — произносит он. — Вчера я арендовал машину, чтобы навестить друга, который живет в сорока километрах отсюда, в Мэриленде. До трех часов я полностью свободен. Я бы мог проводить вас до музея…

Она раздумывает, как ей поступить. Вдруг этот человек станет обузой для нее?

— Я мог бы показать вам Вашингтон…

— Не стоит тратить на меня время, — отвечает она на всякий случай.

— Я встречаюсь с другом в четыре часа. Затем сразу же полечу обратно в Нью-Йорк.

Она решительно не знает, как ей поступить.

— Я хотела бы не торопясь побродить по музею, — говорит Анук.

Девушка поднимает голову и заглядывает ему в лицо.

— И я вовсе не являюсь легкой добычей.

Американец качает головой:

— Ох уж, эти французы! Все у них сводится к сексу… Если у американца есть несколько свободных часов, чтобы показать вам свой родной город, то вы уже воображаете, что он пристает к вам с непристойным предложением. Сегодня вечером я расскажу своей жене, как водил по музею туристку из Франции. И сыну тоже расскажу об этом. Правда, он еще слишком мал.

Она сверлит его взглядом.

— Так вы женаты? У вас есть жена и ребенок?

Она направляется к входной двери в отель.

— Средний американец рано женится, — говорит он.

— Сколько же вам лет?

— Двадцать девять. И я уже шесть лет как женат. Мою жену зовут Дороти. Славная девушка.

Она представляет, как этот средний американец укладывает тарелки в посудомоечную машину; в кухню врывается малыш и кричит: «Папочка, папочка, я написал в штанишки!»

— Я прекрасно обойдусь без вашей помощи, — заявляет Анук.

А про себя думает: «Да пошел ты к черту! Отправляйся покупать памперсы своему засранцу».

Он не сводит с нее глаз.

— Вы мне не доверяете, — говорит он.

— Нет, не доверяю, — честно признается она. — И обхожу стороной женатых мужчин.

— Итак, — говорит американец, — вы не представляете, что между мужчиной и женщиной могут существовать какие-то иные отношения, кроме сексуальных?

Смутившись, Анук отворачивается.

— Это вовсе не так… господин.

— Не господин. Просто Стив. Мое имя Стив Дейл. А как зовут вас?

— Анук.

— А… А… Анжук.

— Да нет же. Просто Анук.

— Анук, — повторяет он. — Никогда не слышал такого имени. Звучит не очень благозвучно. Впрочем…

— До свидания, Стив.

— Не уходите… Вы не ответили на мой вопрос. Можете ли вы себе представить, что между мужчиной и женщиной могут быть какие-то другие отношения, помимо сексуальных?

— Ну да, — с досадой отвечает она.

И добавляет по-французски:

— Платоническая любовь — это все брехня…

— Брехня — это что?

— Я ухожу. Стив, передайте привет Дороти и малышу. Кстати, как его зовут?

— Лакки…

— Это не имя…

— Это прозвище. Оно означает «счастливчик». Тимоти очень повезло в жизни.

— Сколько ему лет?

— Пять…

— И в пять лет ему уже улыбнулась удача?

— Да… Он был тяжело болен и выкарабкался… Разве это не удача?

— Конечно, — говорит она. — Простите меня…

— У него полиомиелит…

— Стив, мне надо идти…

Он берет ее за руку.

— Я знаю этот город как свои пять пальцев. Если вы не против, я провожу вас в музей, а затем покажу памятник Линкольну, Капитолий и Потомак. У моего друга, с которым я встречаюсь в четыре часа дня, есть лодка с подвесным мотором. Она стоит в ангаре на берегу реки. Я могу взять ее, чтобы прокатить вас по Потомаку до самого дома, где родился Вашингтон. Это в Вермонте…

Анук молниеносно подсчитывает в уме. В Вашингтоне она пробудет еще два дня, плюс бесчисленные коктейли, куда ей неизбежно придется ходить с Робертом.

— Вы не просите, чтобы я отпустил вашу руку, — говорит он. — Я жду, когда вы начнете возмущаться.

Она вновь загляделась на него. У американца открытое и мужественное лицо. Похоже, что перед ней стоит порядочный и честный человек. И очень большая зануда.

— Отпустите меня, — говорит она.

Ее взгляд нечаянно падает на его руки. У него большие и крепкие руки с длинными пальцами. Красиво очерченный рот. Из-за высокого роста и небольшой сутулости на нем должна хорошо сидеть верхняя одежда. У него загорелая и гладкая кожа. Капельки пота искрятся вокруг тонкой цепочки на шее. Забыть про Дороти и смотреть на американца как на старшего брата. Такого парня не грех использовать в качестве телохранителя.

— Все еще раздумываете? — спрашивает он с улыбкой.

— Спасибо, я согласна, — отвечает она. — Я поднимусь в номер, чтобы переодеться. Это не займет много времени. Минут десять, не больше.

— До встречи, — говорит американец, — пока, пока, Анук…

— Пока, Стив…

Она краснеет. Ей немного стыдно. Она представляет себя на его месте. «Мадам не признает легких отношений? Почему у вас все сводится к сексу?..» Неожиданно для себя она перестает ему дерзить. Она уже почти примирилась с существованием Дороти и маленького засранца. И вот на его глазах она заливается краской. Это уже никуда не годится.

Анук торопливо идет по прохладным коридорам отеля. Она едва не сбивает с ног чернокожего официанта с подносом в руках, оказавшегося на ее пути. В последнюю секунду ему удалось разминуться с ураганом в модном бикини. Она почему-то стучит от нетерпения ногой в лифте, когда он слишком долго, по ее мнению, задерживается на этажах. И что особенного она нашла в американце? Черт бы побрал эту Дороти…

Наконец она вбегает в свой номер. Молодая горничная стелет постель под оглушающие звуки джаза, доносившиеся из радиоприемника.

— Здравствуйте, — говорит Анук.

Горничная и ухом не ведет. Когда она отходит в сторону, Анук выключает радио. Та возвращается и снова включает на полную громкость радио. Анук говорит строгим тоном:

— Я не желаю слушать радио… У меня раскалывается от него голова…

Однако горничная словно не слышит ее замечания. Анук снова выключает радио.

Девушка бросает взгляд на горничную. Чернокожая девица, не проронив ни слова, с грозным видом продолжает уборку. В свою очередь, она искоса поглядывает на светловолосую клиентку отеля. Анук переодевается, ничуть не смущаясь присутствия горничной. «Если ей не нравится, пусть выйдет в коридор». Она стоит перед распахнутым платяным шкафом. Зеркало, прикрепленное к внутренней стороне створки шкафа, отражает каждое ее движение. Анук снимает бикини. На несколько секунд она остается в чем мать родила. Затем, не торопясь, она надевает трусы, лифчик, легкие брючки из чистого хлопка и такую же рубашку. Темные солнечные очки, кепочка с козырьком из ткани на голове, и она уже готова. Юный гаврош, только что вышедший из шикарного парижского бутика.

Она берет сумочку и выходит из номера. Не успела за ней захлопнуться дверь, как за ее спиной вновь раздаются громкие звуки джаза…

Часы показывают восемь минут одиннадцатого, когда Анук спускается в холл отеля. Она ждет минут десять. Ее охватывает гнев. Она стискивает зубы.

Анук подходит к регистратуре и обращается к одному из служащих.

— Вы можете сказать мне номер комнаты, в которой остановился господин Стив Дейл? — спрашивает она.

— Повторите, пожалуйста, еще раз…

— Д-е-й-л…

Служащий склоняется над регистрационной книгой.

— Вы сказали: Стив…

Она волнуется. На часах уже двадцать минут одиннадцатого. «Он не придет. Он сдрейфил…» Она барабанит пальцами по стойке; служащий продолжает поиски указанной фамилии. Она произносит по-французски: «Тем хуже для него», — и направляется к главному входу. Она выходит на площадку перед отелем. Улица встречает ее запахом горячего асфальта и яркими красками жаркого лета.

— Такси, мадам?

— Да, такси.

Звучит свисток. Крик заводной птицы. Резкий звук режет ухо.

— Такси, мадам…

Она быстро садится в такси и говорит шоферу:

— Национальная картинная галерея…

Она бьет кулачком по кожаному сиденью.

«Все они тут дураки и грязные свиньи…»

— Француженка? — спрашивает шофер, наблюдающий за ней в зеркало.

— Да, — отвечает она.

— Париж — красивый город, — произносит по-французски шофер. — Это все, что я знаю на вашем языке. Я там был всего один раз. После высадки в Нормандии.

Анук чуть-чуть смягчилась.

«Все-таки эти американцы спасли Европу», — думает она. У нее всегда были высокие оценки по истории.

 

5

— Белый очнулся. Белый пришел в себя.

Роберт приходит в сознание. Он видит перед собой чернокожую девочку.

— Белый открыл глаза, — произносит ребенок с множеством торчащих косичек на голове.

Раздается звонок. Дверь отворяется.

— Здравствуйте, доктор, — говорит мадемуазель Мюллер. — Спасибо, что вы так быстро пришли…

Над Робертом склоняется пожилой седовласый чернокожий мужчина в очках с золотой оправой.

— Сколько вам лет?

— Тридцать, — отвечает Роберт.

Он вздрагивает от прикосновения холодного стетоскопа.

— Дышите глубже, дышите… Кашляйте, еще кашляйте. Легкие у вас чистые… — произносит доктор, вынимая из ушей две черные трубки стетоскопа. Хельга, ложечку…

— Постараюсь на вас не дышать, — говорит Роберт. — Когда вы будете смотреть мое горло…

— Скажите: а… а…

— Папа, я могу посмотреть горло у белого?

— Сара, сиди спокойно… И не говори все время «белый»…

— Но он же белый…

— Дети бывают такими несносными, — говорит доктор. — Настоящие исчадия ада. Хуже их только взрослые… У вас не горло, а мусорное ведро. Вам давно надо было удалить миндалины… Вам не следует долго злоупотреблять любезностью мадемуазель Мюллер. Она слишком отзывчивый человек и готова каждому прийти на помощь. Когда я потерял жену, она пришла к нам в дом и ухаживала за моими детьми. Целых три месяца. Если кому-то нужна помощь, она всегда оказывается рядом… Сегодня утром я пожурил ее. Она поступила весьма неосторожно, когда ввязалась в такую историю…

— Я могу встать, сесть в такси и вернуться в отель, — говорит Роберт.

— Лежите, — приказывает доктор. — Вернетесь в отель вечером… Я сделаю вам укол и повязку на горло… Хельга, немного спирта… Спасибо. Повернитесь.

— Пусть девочка выйдет…

— Сара, иди на кухню… Моя младшенькая… Вам все равно, с какой стороны делать укол? У меня их шестеро. Шесть дочерей и всего-навсего один сын.

— Ай…

— Ну что вы, я стараюсь не делать вам больно… Не двигайтесь… Немного кровит… Теперь ваше горло… Откройте рот…

Роберт трясется от страха: «А-а-а…»

— Хельга, салфетку…

— Доктор, сколько я вам должен? — спрашивает Роберт.

— Вечером… До свидания, милая Хельга. Идем, Сара.

Полная тишина и покой. С улицы доносится вой сирены полицейской машины.

Врач уходит. Немка возвращается с кухни со стаканом лимонного сока в руке.

— Держите! Вам надо пить побольше жидкости.

Он отпивает глоток, и лицо его кривится в недовольной гримасе.

— Вы не положили сахар.

— О! — восклицает она. — Простите. Я не употребляю сахар, чтобы не растолстеть. Подождите…

Она приносит сахар.

— Спасибо, — говорит он. — В какую идиотскую историю я влип с моей болезнью! Это так любезно с вашей стороны, что вы мне помогаете…

— Не волнуйтесь, — говорит немка. — Лежите и ни о чем не беспокойтесь. Я должна записать в книжку мои сегодняшние расходы.

Она открывает сумочку и вынимает из нее чеки из супермаркета.

— В магазине, где вы забыли свой портфель, продаются немецкие продукты… Я там кое-что покупаю для себя.

— Почему вы уехали из Германии? Ведь эта страна сейчас находится на подъеме?

— Война, мой мальчик, — говорит она с заметной иронией в голосе. — Известно ли вам, что у нас в Германии шла война? В вашем паспорте указано, что вы родились в сорок втором году. Возможно, что вы что-то слышали о событиях 1939–1945 годов?

— Конечно. Но вы же еще молодая женщина, чтобы помнить о тех далеких событиях.

— Конечно, я не старуха, но и молодой меня уже не назовешь.

— Вы красивая… А лет в двадцать, наверное, были настоящей красавицей…

— В двадцать лет? Я бы врагу не пожелала оказаться на моем месте в то время…

Немного помолчав:

— В двадцать лет я и вправду была хороша собой… Возможно, даже слишком хороша…

Роберт лежит не шелохнувшись. Затылком он ощущает свежесть наволочки. Шум с улицы едва доносится до него. Комната дышит чистотой и покоем. За стеклянным витражом, по-видимому, находится лоджия.

— Где мои двадцать лет? Какая жалость… Подождите! Я сейчас вернусь. Вот только схожу за холодным пивом. Вы не хотите еще лимонного сока?

— О, нет! — восклицает он.

Она возвращается с банкой пива, открывает ее и наливает пиво в стакан. По краям стакана оседает пена.

— Некоторые не любят пену…

— В двадцать лет я тоже чувствовал себя не очень уверенно в этой жизни, — тихим голосом произносит Роберт.

Его слова заставляют ее оторваться от горьких воспоминаний.

— Вы? Скорее всего, вы родились в шикарной клинике и с самого рождения купались в роскоши.

— Вовсе нет, — протестует он.

Комната медленно кружится перед ним. Ему кажется, что немка раскачивается на качелях.

— Меня приняла старая бабка-повитуха. Именно она отвесила по моей заднице первый в жизни шлепок. Кажется, я даже не заплакал. Среди ночи отец выгнал на улицу двух моих старших сестер. Он не хотел, чтобы они слышали материнские крики. У нас было всего две небольшие комнаты. Мы были очень бедны.

— Вы прошли долгий путь, — произносит немка.

Она вытирает губы тыльной стороной руки.

— Пена… Она пачкает лицо.

И со вздохом:

— Пропал мой выходной… Я собиралась сделать покупки, помыть голову и заказать новые шторы…

— У вас и так красивые шторы, — говорит он.

Он видит лишь два оранжевых пятна.

— И приятного цвета.

— Они висят уже третий год. Все, что я зарабатываю, приходится тратить на отпуск и обустройство квартиры. Порядок в доме обходится совсем недешево. Первое непристойное слово, которое я услышала в Берлине, это — «бардак». Люди восклицали: «Какой бардак!» И в самом деле, тогда там был настоящий бардак. Я видела много грязи и нищеты… В то время мне приходилось только мечтать о порядке и чистоте… И о белых стенах…

— Вы из Берлина?

— Да. Когда Кеннеди во время своего последнего визита в Берлин назвал себя берлинцем, то я посчитала его демагогом. Ад кажется детским садиком по сравнению с тем, что творилось в Берлине в послевоенное время! Из Берлина меня вывез один американец. И затем бросил меня. И все же, благословит его Господь! Благодаря ему я получила американское гражданство.

Она закуривает сигарету, встает и подходит к шкафу.

— Когда вы вошли, я спрятала фотографии моих родителей и Джимми. Того самого Джимми, который вывез меня из Берлина.

Из шкафа она достает три фотокарточки в рамках; две из них она ставит на телевизор, а третью показывает Роберту.

Он обливается потом с головы до ног. Пижама промокла так, что можно выжимать.

— Вот Джимми.

С фотографии на него смотрит блондин с простоватым лицом в форме американского солдата.

— Он недурен собой, — произносит Роберт.

Что он может еще сказать?

— Он помог мне выбраться из того ада. Какой же все-таки он был лгун! Он называл меня «милой» и «дорогой». И обещал: «Ты увидишь совсем другую жизнь. В Америке у нас будет свой дом, сад и много детей… Дорогая, ты забудешь навсегда войну…»

— И что же?

Ему слышится шум проходящего поезда. Это кровь стучит у него в висках.

— Дорогая, я не могу здесь на тебе жениться. Ты приедешь в Америку по трудовому контракту. Я все устрою… Потом мы поженимся…

Она забыла фотокарточку на постели. Роберт взял ее, чтобы лучше рассмотреть.

— Дорогая, я буду встречать тебя у трапа корабля… Кроме таможенников, я никого не увидела в порту. У меня в руках был рабочий контракт, и ко мне никто не придрался… А где же Джимми? Его и след простыл. Адрес, который он мне оставил, оказался липовым. И все же, если бы не он, я никогда бы здесь не оказалась. Ведь он мог бы бросить меня еще раньше… Вот и вся моя история…

Роберт всматривается в лицо на фотокарточке.

— Он похож…

— Ах, — продолжает она, взяв у него из рук фотографию. — Он похож на любого американца. Вот я и думала, что он обеспечит мне такую же жизнь, как у всех американцев…

Она присаживается на край тахты.

— Мне нужно было влиться в определенную социальную систему, где царит порядок. Уютный американский домик, газон, чтобы подстригать его после работы, соседи, телевизор… Эта картинка была пределом моих мечтаний. Мне хотелось жить так же, как все.

Он касается деликатной темы:

— Вам было еще совсем мало лет, чтобы освоить какое-то ремесло… тогда в Берлине…

Она улыбается.

— Да о чем вы говорите? Какое тут ремесло… До семнадцати лет я вязала носки для наших доблестных солдат на Восточном фронте. А когда мне исполнилось семнадцать, я уже спала с победителями… За пару чулок… Или за буханку хлеба… Выбора не было… Я говорю только о себе. Так сложились обстоятельства… После войны тело юной немки не стоило почти ничего… Вот какая в то время была жизнь в Берлине! Настоящий бардак. Кругом одни руины, в которых копошились люди по колено в грязи и нечистотах. Мы, немцы, были похожи на зарывшихся в землю кротов. Эта война дорого обошлась нашим мужчинам… Но только одному Богу известно, чего она стоила нашим женщинам… Страшно вспомнить… Мы перешагивали через трупы, утопали в грязи и пытались как-то выжить. Бедные берлинские женщины. Нам, униженным и растоптанным, надо было еще нравиться, чтобы нас хотели. И до сих пор, стоит мне только вспомнить войну, я принимаюсь за уборку. Я стелю чистые простыни, трогаю мой новый ковер. Правда, он красивый? Мне нравится его расцветка. Красный, белый, коричневый — мои любимые цвета… И желтые подушки на тахте… Каждые два года я делаю здесь косметический ремонт, перекрашиваю стены, покрываю воском мебель. Мне нравится запах воска. Он пахнет свежестью и чистотой… Америка — хорошая страна, в ней удобно жить. Я вас утомила своим рассказом?

— Нет, — говорит он. — Мне кажется, что я проделал тот же путь, что и вы…

— Вам никогда не приходилось идти на панель, чтобы выжить, — говорит она. — Я принесу вам еще лимонного сока с сахаром. И вам придется его выпить.

Женщина выходит. Ему кажется, что без нее в комнате меньше света. Она тут же возвращается. Когда она склоняется над ним, чтобы дать ему попить, Роберт чувствует легкий запах ее туалетной воды.

— Мне уже легче; я могу вернуться в отель…

Хельга смотрит на часы.

— Еще всего одиннадцать часов… Вам станет легче после второго укола… После второй дозы антибиотика.

Она смотрит на него.

— Вы красивый парень. Если вы в состоянии говорить, то, может быть, расскажете, почему вы удрали от своей жены? У вас есть ее фотография?

— Нет, я не ношу с собой фото.

— Вы давно женаты?

— Год и один месяц.

— Всего лишь?

— Да.

— И что же?

Он отворачивается.

Она негромко произносит:

— Если вы не доверяете мне…

Он протестует:

— Да нет же. Просто вы не поверите мне. Если я скажу вам правду, вы назовете меня лгуном. Правда порой выглядит полным абсурдом. А мне не хотелось бы рассказывать вам неправдоподобную историю.

— Рассказывайте.

Он пытается сесть. Она тотчас подкладывает ему за спину другую подушку.

— Я женился по расчету. Или, как говорят у нас во Франции, по зрелому размышлению.

— До сих пор мне все понятно, — говорит она. — Жена любит вас, а вы любите ее деньги.

— Вот и нет. Она вовсе не любит меня. Ума не приложу, почему она решила выйти за меня замуж? Мне все же известно, что она сделала свой выбор под давлением родителей в надежде освободиться от родительской опеки и получить больше свободы. Вот так. И теперь она ведет себя как человек, не связанный никакими обязательствами.

Хельга закуривает сигарету.

— Тогда у вас все в порядке. Никто ни в кого не влюблен. Ваш брак можно считать обычным партнерским соглашением.

Он качает головой.

— Все не так просто. Я влюбился в свою жену. Она мне нравится. Как дикая пантера, она находится в постоянной борьбе со своим окружением. Она еще совсем юная и слишком избалованная жизнью женщина. Укротить ее нрав можно лишь в том случае, если ты сильнее ее. Произвести на нее впечатление я могу только своими успехами в бизнесе и физической выносливостью. Она любит, когда меня хвалят по работе. В постели я тоже стараюсь не подкачать и соответствовать ее запросам. И это тоже нравится ей. Она признает одну лишь силу. Если я выкажу хотя бы малейшую слабость, то упаду в ее глазах.

До сих пор я прилетал в Вашингтон без жены. Это моя последняя командировка. Я ухожу из фирмы, где сейчас работаю, чтобы войти в семейный бизнес. В Вашингтоне я уже не в первый раз. Как правило, я оставлял для себя один лишний день. Не знаю почему, но впервые она увязалась за мной. И я, дурак, согласился. Она всегда получает все, что хочет. И только в самолете я вспомнил об этом злополучном свободном дне. У меня уже болело горло. Прижатый к стенке, я соврал, что мне надо вылететь на совещание в Бостон. Мне не хотелось раскрывать свой секрет. Рассказать жене, как я отрывался по полной программе в Вашингтоне за счет «украденных» дней? Она с восторгом проглотила мою ложь. Ведь ее герой — это преуспевающий супермен, пересаживающийся с одного самолета на другой. Она на генетическом уровне ориентирована на успех. И вдруг увидеть своего выжатого как лимон мужа, свалившегося с температурой в постель… Перелететь через океан и заболеть! Всю оставшуюся жизнь мне пришлось бы терпеть ее насмешки. Лучше умереть, чем признаться в своей немощи.

Звонит телефон. Хельга снимает трубку.

— Привет, доктор. Мне кажется, что да… Сейчас измерю… Я перезвоню вам… Спасибо…

Она кладет трубку. Затем подходит к Роберту и сует ему в рот градусник.

— Доктор хочет знать, какая у вас сейчас температура… Терпеть такое всю оставшуюся жизнь! Вы не сможете так долго продержаться… В постоянной борьбе… Играя комедию каждый Божий день.

Она вынимает термометр.

— 38 и 9. Все-таки температура пошла на понижение. Куда я дела спирт? Ах, он здесь… Секундочку, я позвоню доктору.

И, набирая номер телефона:

— Столько передряг из-за каких-то денег!

— Нет, — восклицает он. — Нет и нет.

— Алло, это Ширли? Здравствуйте, Ширли… Я не видела вас целую неделю… Как поживает Том? Почему? Вы слишком требовательны к нему…

Она смеется.

— Передайте доктору, что у нашего спасенного температура 38 и 9. Второй укол сделаете вы? В пять вечера? Хорошо… Я оставлю вам ключ.

Она кладет трубку.

— Ширли — медсестра. Это старшая дочь доктора. Красивая девушка. А сейчас вы будете спать. Я же, наконец, выйду по своим делам. Я оставлю ключ у доктора. Он живет в соседнем доме. Ширли придет подежурить около вас. Я вернусь через полтора часа.

— Я никогда не забуду вашу доброту, — говорит Роберт.

— О нет! — восклицает она. — Не надо воспоминаний. Я слышала столько фальшивых нежных слов, что мне уже впору писать мемуары…

Он смущается. Его обескураживает столь неожиданная перемена в ее настроении.

Резким движением Хельга распахивает шкаф и достает короткое белое платье. Не обращая внимания на присутствие Роберта, она быстро снимает свою одежду. На секунду оставшись в трусах и лифчике, она ловко натягивает на себя вынутое из шкафа платье.

— Нельзя стесняться несчастного лежачего больного, — говорит она.

Хельга расчесывает волосы перед зеркалом, прикрепленным к внутренней стороне створки платяного шкафа.

— Я говорил с вами так же откровенно, как если бы передо мной находилась моя мать, — произносит Роберт.

Немка резко поворачивается к нему:

— Ваша мать?.. Упаси Боже. У меня никогда не было детей. Я не была замужем. И все ублюдки, которых я подбираю, всякий раз говорят мне о том, что я напоминаю им мать…

Она надевает босоножки. У нее длинные стройные ноги. Ногти на ногах покрыты ярким красным лаком.

Красивая, следившая за собой женщина. Короткое белое платье только что висело на плечиках в прозрачном целлофановом мешке.

— Хельга!

— Кто разрешил вам называть меня Хельгой?

— Американцы зовут друг друга по именам…

— Но мы же не американцы. Я — немка, а вы — француз. Будем и впредь звать друг друга «мсье» и «мадам». А пока, вот, проглотите-ка это.

На расчерченной линиями судьбы ладони — две капсулы. Он не упускает случая взять губами лекарство с самой середины этой мягкой ладони.

— Я похож на коня на водопое, — говорит он, чтобы разрядить обстановку. — Задержитесь на секунду. Не уходите в плохом настроении…

— Только чтобы выкурить сигарету…

Она с неохотой опускается на стул.

Платье ей к лицу. «Классные ноги», — думает Роберт. Ему хочется сказать ей что-нибудь приятное.

— Среди немок часто встречаются красивые женщины.

— Вы так считаете? — спрашивает она, закуривая сигарету.

— Красивые, чувственные и к тому же отличные хозяйки… Считают, что из немок выходят замечательные жены…

— Кто считает?

— Социологи.

— Разве есть социологи, которые изучают внешность и поведение идеальной женщины?

Он продолжает:

— Немецкая женщина портит сознательно свою внешность, когда пьет пиво. От него толстеют.

— Спасибо, — говорит Хельга.

— Мадемуазель Мюллер…

— Да…

— Вы мне помогаете в тяжелую минуту… Окажите мне еще одну услугу.

— Какую?

— Скажите, что я не так сделал, что испортил вам настроение?

Она пожимает плечами.

— Мужчинам часто не хватает смекалки, — говорит она. — Они ведут себя как полные идиоты. Я подобрала вас на улице, попыталась спасти, выдержала из-за вас бой с консьержкой. Доктор, мой старый приятель, смотрит на меня как на умалишенную. С легким сердцем я принимаюсь ухаживать за вами. И, боже упаси, вовсе не из корыстных побуждений. Во мне проснулся инстинкт первопроходца: бороться, не сдаваться и победить… И все для того, чтобы узнать, что эта несчастная жертва обстоятельств влюблена в свою жену. Кроме того, он распустил хвост как павлин. Он готов просить на улице помощь у кого угодно, только бы не возвращаться в свой отель.

Ее рука слегка дрожит. Сигарета выкурена почти наполовину.

— Все это напоминает мне кое-что из моей прошлой жизни, — добавляет она. — Каждый раз я наступаю на одни и те же грабли. Как же мне надоело быть сестрой милосердия. Вот приведу вам совсем свежий пример. Время от времени я позволяю себе поездку в Майами. Это происходит, как правило, в межсезонье. Зимой Майами мне не по карману. Так вот. Два года назад в Майами я познакомилась с немцем, имеющим американское гражданство. В тот раз я остановилась в шикарном отеле. У меня был даже лежак, зарезервированный на мое имя. На целых десять дней! Мой номер был выше всяких похвал: белые стены, широкий застекленный оконный проем, пушистый зеленый ковер на полу. А какой вид из окна! С одной стороны — море, а с другой — широкая улица с интенсивным движением. С высоты 26-го этажа снующие туда-сюда автомобили казались мне крохотными букашками. Какое блаженство встать, когда захочется; снять телефонную трубку и заказать завтрак в номер. Затем спуститься к морю и плавать в свое удовольствие. Случается, что местные акулы соблазняются пышными формами незадачливых туристок. Во время моей последней поездки в Майами я вела праведный образ жизни: заботилась лишь о душе, полностью забыв о теле. Никаких курортных романов. Тишина и спокойствие. И вдруг ко мне подходит толстенный тип — праздник живота для прожорливых акул, — мой бывший соотечественник. И начинается: дорогая, дорогая, дорогая. Целыми днями я слышу от него только это слово. Он немного переигрывал. Мужчина делал все, чтобы мне понравиться. Ему пришлось немало попотеть. По вечерам мы слушали с ним музыку или просто гуляли… В Майами имеются места, где можно пройтись… Вы не поверите, там вечером можно спокойно ходить по улицам… В Майами никто не покушается на вашу жизнь… Когда из Вашингтона прилетаешь в Майами, то сразу же чувствуешь себя по-настоящему свободным человеком… А вечером — выздоравливающим больным, который только что отбросил в сторону костыли.

Мой бывший соотечественник ходил за мной буквально по пятам. «Какие ножки», «какая фигурка». Мужчина внешне ничего собою не представлял, но зато умел красиво говорить. Я клюнула на его болтовню об «утраченной родине». До войны он торговал вином, а во время гигантской мясорубки отсиживался с мамочкой в глухой деревушке. Его почти не коснулись военные тяготы и лишения. Он никогда не голодал. Меня заворожил этот поток сознания на немецком языке. С одной стороны, меня от него тошнило, а с другой — я с блаженством вслушивалась в знакомые с детства слова. Они мелодией звучали в моих ушах. Вытянувшись на лежаке около бассейна, я давала волю своему воображению.

Я представляла себе моего герой не иначе как сидящим за письменным столом в просторном рабочем кабинете. Ведь у него был вид преуспевающего бизнесмена! И все же, если он нечаянно прикасался ко мне, я почему-то вздрагивала от отвращения. Стоило ему только положить свою ладонь на мою руку, как у меня к горлу подкатывался такой тошнотворный ком, как будто я находилась в открытом море на корабле и страдала от морской болезни. Вообще-то мне нравятся уверенные в себе, солидные мужчины. У них даже походка особенная. Они не идут, а прокладывают себе дорогу, словно танки, сметая все на своем пути. Если такой мужчина сожмет вас в своих медвежьих объятиях, то вы только получите огромное удовольствие. С моим толстяком мы виделись с утра до вечера. И каждый день над нашими головами сияло ослепительное солнце. Океан радовал взор своей прозрачной синевой. Пловец из него был никудышный. Он мог лишь бревном держаться на воде. Я же дружила с волной и без всякого страха, очертя голову, заплывала как можно дальше от берега. Мне казалось странным, что мой кавалер, много и охотно рассказывая о своем прошлом, почему-то ничего не говорил о своей теперешней жизни. И ни разу словом не обмолвился о своем семейном положении. «Так дальше дело не пойдет», — решила я. И выложила все свои карты на стол. Я сказала ему, что ни с кем не связана ни обязательствами, ни узами брака. Я свободна как птица. Мне захотелось ускорить события. Знаю я этих господ как облупленных: каждой встречной и поперечной они поют одни и те же песни и рассказывают одни и те же байки.

Мне известны все их уловки! Одни, например, жмут вам нежно ручку и заливаются соловьем: «Я не смогу никогда развестись; моя жена больна; она тронулась умом; однако не до такой степени, чтобы поместить ее в клинику для душевнобольных. У бедняжки неизлечимое заболевание. Боюсь, что в суде мои доводы о том, что она теряет рассудок лишь в тот момент, когда я предлагаю ей самостоятельно зарабатывать на жизнь, покажутся недостаточно убедительными. Моя благоверная, выйдя за меня замуж, уверилась в том, что этого вполне достаточно, чтобы до конца своих дней не думать о хлебе насущном. С ее материальными запросами она должна была бы заниматься любовью с таким же рвением, как портовая шлюха. Но куда там! В моей холодной постели лежит мешок, набитый колотым льдом. Если я подам на развод, то у нее хватит наглости сигануть вниз головой с пятого этажа. Дорогая, вы мне нужны. Вы — мое утешение и спасение. Мы будем два раза в неделю тайно встречаться. Я согласен даже давать вам денег на мелкие расходы».

Еще встречаются преданные маменькины сынки. Они не могут жениться на вас до тех пор, пока их драгоценная матушка не отойдет в мир иной. Всю свою жизнь они боятся огорчить ее. Она же уверена, что ее любимое чадо принадлежит только ей одной. Если старухе перевалило уже за девяносто, то у вас еще есть надежда, что через какой-то десяток лет вы либо отпразднуете ее столетие, либо сочетаетесь законным браком с ее сынком. Терпи, милая. Надейся и жди.

Закоренелый холостяк с годами становится рабом своих привычек. Ему больше по душе довольствоваться мимолетными встречами, чем терпеть постоянное «женское присутствие». По вечерам он предпочитает в одиночестве сидеть у телевизора в своих любимых тапочках. «Какие возвышенные чувства нас объединяют! Мы будем встречаться не реже двух раз в неделю. И конечно же, на твоей территории, дорогая…» И все эти нравственные уроды повторяют одни и те же слова: два раза в неделю! Как заклинание, статью в гражданском кодексе или цитату из Библии. Два раза в неделю! Почему бы не использовать эти слова в качестве лозунга во время избирательной кампании?

А вдовцы? Вечная комедия! Двуличие и ханжество. Они цепляются за воспоминания о своем недавнем семейном рае и прикрываются ими, как щитом. У них повсюду расставлены фотографии и развешаны портреты отошедших в мир иной подруг. Эти портреты преследуют вас повсюду. Вдовцы? Вот уж настоящая беда! Сколько бы вы ни утешали их, ни утирали бы им слезы и сопли, когда они предаются сентиментальным воспоминаниям, ничто не поможет вам. Покойная супруга остается для этих слизняков лучшей из женщин. «Ваш бифштекс удался. И все же у Джоан он был сочнее. У вас классные сиськи. У Джоан они были еще круче». Они любят пустить слезу. Вдовцы долго всхлипывают и сморкаются, прежде чем вынести вам приговор: «Джоан останется для меня навсегда единственной любовью. Никто не сможет заменить ее. Нет, что вы, о нашей свадьбе не может быть и речи. Все кончено. Даже мой член и тот — вот убедитесь сами — мягкий, как вареная лапша. Джоан сделала меня импотентом. Еще задолго до своей смерти».

О рогоносцах лучше и не вспоминать! Обманутый в своих лучших чувствах этот тип мужчин использует вас, чтобы отомстить. Он готов переспать с коровой, лишь бы ответить той же монетой своей неверной жене. На свете нет хуже любовника, чем жаждущий мести рогоносец. Однажды его оставили в дураках, и теперь он выливает всю накопившуюся злобу на вас. Вы возмущаетесь, он смеется над вами. Он зол на весь мир и ведет грязную игру.

Интрижка с рогоносцем дорого вам обойдется. Он раздавит вас физически и морально.

И все же самый худший вариант, если ваш избранник окажется благопорядочным отцом семейства. Этот малый вовсе не промах. В своем доме он мастер на все руки. Он способен даже накормить младенца из соски. Вам же он дарит самое лучшее, что у него есть, — свою поломанную игрушку. Ему хочется поскорее ее починить. Ей рано еще идти на покой. «Стоит мне вспомнить о моих детях, как я превращаюсь в импотента. Помогите мне. Всего два раза в неделю!» И этот туда же! Их всех объединяет одна навязчивая идея. «С тех пор как моя жена стала матерью, я не сплю с ней. Моя супруга — святая женщина. Она думает только о детях. Я никогда не смогу с ней расстаться. А вы можете помочь мне вновь обрести радости секса. Верните мне вкус к жизни».

А если вам встретится на жизненном пути слишком набожный тип? Этот благочестивец ничуть не лучше рогоносца. Вначале он спит с женщиной, а затем вместо благодарности оскорбляет ее.

Однажды я познакомилась с мужчиной, который жаловался на то, что его постоянно унижает жена. Она обзывала его ничтожеством, дураком и рохлей. Мне захотелось его утешить. Я принялась уверять его в обратном: «Вы умный, гениальный, вы сами не знаете, какой вы талантливый». Я приложила титанические усилия в надежде, что на этот раз мне улыбнется удача. Мужчина разведется со своей мегерой и женится на мне. Не тут-то было! Он был связан по рукам и ногам общим кошельком. В случае развода она обобрала бы его до нитки. И он предпочел не менять свою жизнь в лучшую сторону. Он зарабатывал деньги, а она продолжала пилить его: «Ты ничтожество, ты дурак, ты рохля». Я же как последняя идиотка повторяла: «Вы умный, вы гениальный, вы сами не знаете, какой вы талантливый…» До тех пор, пока, наконец, не поняла, что мне ничего с ним не светит…

Не буду говорить, с каким нетерпением я ждала, какой номер выкинет мой соотечественник. Что придумает он, чтобы не жениться на мне? Кто он? Вдовец, рогоносец, благочестивец, покорный раб своей жены, добропорядочный семьянин? Я не ждала особых сюрпризов. Мне казалось, что меня ничем уже нельзя удивить.

В последний день нашего совместного отдыха мой немец закатил для меня настоящий королевский пир во французском ресторане. Он заказал самые изысканные вина. Гусиную печень со спаржей, бифштекс величиной с летающую тарелку, французские сыры. Вы не поверите — настоящий камамбер и суфле в Майами! И напоследок — мое любимое шампанское «Вдова Клико» — единственная в мире вдова, к которой я отношусь с симпатией. Слегка отяжелевшие от того, что было съедено и выпито, мы вышли из ресторана и присели отдохнуть при свете луны на широкой террасе, выступающей над океаном. Я искоса поглядывала на моего спутника. Его облик внушал мне такое глубокое отвращение, что я дрожала, как тростинка на ветру. Я не могла понять, отчего мне так плохо. «Этот респектабельный господин сейчас сделает мне предложение, — уговаривала я себя. — Надо сказать ему “да”, и дело с концом, и плевать на все остальное…» Мне было бы легче принять решение, если бы я встретила его где-то в другом месте, а не в курортном городе. Мне хотелось думать, что я имею дело с порядочным человеком. Кто он? Ученый, поэт, писатель, музыкант? Какая разница! Возможно, он вышедший на пенсию спелеолог или учитель музыки. Он мог бы быть и научным работником, из тех, кто до конца своих дней пытается что-то исследовать… за счет государства. Я предпочла, если бы он оказался писателем. Мне пришлось столько всего повидать на своем веку, что я могла бы подсказывать ему темы для многих романов. Ночь и луна настраивали на такой романтический лад, что я готова была принять предложение любого, мало-мальски привлекательного на вид мужчины. Наконец, он произнес: «Дорогая, пришло время рассказать о себе. Буду откровенным, как на духу. Вы должны знать, кто я…»

Я сразу же почувствовала какой-то подвох. Он сжал мою руку и с сокрушенным видом произнес: «Я одинокий человек… Совсем одинокий». Я поняла, что настал момент, когда он выложит мне всю правду о том, почему до сих пор он не обзавелся семьей. И приготовилась выслушать его исповедь до конца.

«Моя жена исчезла».

От ужаса я оцепенела. Только этого не хватало! Исчезнувшая жена может в любой момент явиться домой и занять свое законное место.

Он похлопал меня по руке, возможно, чтобы утешить, и продолжил: «Вот уже три года, как моя жена официально объявлена пропавшей без вести… Мне пришлось промучиться целых двадцать лет, чтобы наконец было признано в официальном порядке, что ее не стало».

«Вы уверены, что однажды она не объявится?» — спросила я, стараясь придать своему голосу сочувствующие нотки. «Никогда», — ответил он и положил на мое колено свою ладонь. По мере того как его рука продвигалась вверх, я чувствовала, как к моему горлу подступает тошнота.

«Дорогая, я бы мог жениться на американке. Однако после зрелого размышления я пришел к выводу, что коротать остаток дней лучше с немкой. С ней можно поговорить на родном языке, выпить кружечку нашего доброго старого пива, а порой спеть нашу любимую народную песню… Как тебе нравится такая перспектива, дорогая?»

Все шло как по маслу. Я уже строила воздушные замки. Наконец-то передо мной распахнулась дверь в обеспеченное будущее. Наконец-то у меня будет социальный статус. Я искоса посмотрела на него, чтобы еще раз убедиться, что никогда не пожалею о принятом решении. Он по-прежнему внушал мне отвращение.

«Мне до сих пор ничего не известно ни о вашей жизни… ни о вашей профессии…»

«У меня есть собственное дело. Я — хозяин похоронного бюро. У меня работают четырнадцать человек. Однако, когда кто-то особенно нуждается в моих услугах — а в основном это очень богатые люди, — я сам гримирую мертвецов».

Я сделала всего один, но поистине гигантский прыжок в сторону.

«Куда вы убегаете, дорогая?» — Он помчался вслед за мной. Ему показалось, что я убегала от него из-за избытка чувств. У края террасы я облокотилась на бетонный парапет. Я смотрела вниз, как неторопливо набегали на берег волны, чтобы разбиться на тысячи брызг у наших ног. Правой рукой он обнял меня за талию, не замечая, что меня колотила дрожь. От отвращения к нему.

Заплатить такой ценой за право зваться «фрау»? Нет, уж лучше до конца своих дней остаться «фрейлин». Старая дева — что тут плохого? И в этот момент я услышала, как гостиничный оркестр заиграл вальс «На прекрасном голубом Дунае».

«Случается, — произнес он, зажигая одну из своих толстенных сигар, — что меня зовут, когда клиент еще живой… Я должен посмотреть, как он выглядит при жизни. Часто смерть искажает черты лица. Можно сказать, что покойник делает все, чтобы похуже выглядеть. Вот когда он, уже в качестве мертвеца, попадает в мои руки, то уж поверьте мне, дорогая, усопший и в самом деле преображается. Побывав в моих руках, он выглядит намного лучше, чем живой… Вот это и есть настоящее искусство! Мое дело процветает. У тебя будет все: норковое манто, дорогая машина. Ты даже сможешь нанять прислугу. Со временем я научу тебя моему ремеслу».

— Не помня себя я побежала вдоль террасы. За моей спиной раздавались крики: «Дорогая, дорогая!» Нет уж! Пусть пробуют другие. Я закрылась в гостиничном номере. Мне пришлось предупредить телефонистку, чтобы она отвечала всем, кто будет звонить, что меня нет в номере. Специалиста, делавшего покойников красивыми, я больше не видела никогда… На мое счастье.

Резким движением она гасит в пепельнице сигарету.

— Старая история, но до сих пор у меня мурашки идут по коже. В то лето в Майами мне в самом деле крупно не повезло…

Роберт выслушал ее рассказ с каким-то странным чувством. Ему понятно такое состояние, как неприкаянность. Он и сам был неприкаянным.

— Подойдите поближе, — говорит Роберт. — То, что вы сейчас рассказали, — история довольно трагикомичная. Жизнь часто нас бьет. А некоторым вместо пряников достаются одни лишь тумаки.

Она подходит поближе.

— Не заразите меня ангиной. В эту зиму я часто болела простудой. Странно, что я перед вами так разговорилась. Когда живешь одна, то привыкаешь говорить сама с собой. В магазине, где я работаю, говорят только «здравствуйте» и «до свидания». После работы я ни с кем не хочу иметь дела. Была у меня подруга. В один прекрасный день я нечаянно услышала: «Эта бошиха». Так она называла меня за глаза. С тех пор я никого не хочу знать.

— Мне хочется увидеть ваши глаза…

Она смеется.

— Все не так страшно…

— Вы чувствуете себя не на своем месте…

— Не всегда, — отвечает она. — Конечно, я бы хотела выйти замуж, иметь свой дом, родить детей. Надоело ловить женихов. Вот три года назад я могла бы изменить свою жизнь.

— Три года назад?

— У вас горячие руки, — говорит Хельга. — Я переключу кондиционер, чтобы он не дул так сильно. Боюсь вас заморозить.

— Так что же произошло три года назад?

Хельга встает.

— Не стоит об этом говорить. Вам-то все равно. А мне будет больно.

— А вы поплачьте…

Она возмущается:

— Плакать? Ну уж нет. У меня краснеют глаза, когда я волнуюсь…

Она произнесла в раздумье:

— Ваша жена…

— Моя жена?

— Сколько ей лет?

— Двадцать.

— Очень молодая, — произносит Хельга, внезапно помрачнев.

И добавляет:

— Брюнетка?

— Блондинка.

— Крашеная?

— Нет, натуральная.

— Откуда вы знаете? Мужчине сколько угодно можно вешать лапшу на уши. Натуральная блондинка! Кто бы поверил!

— У меня есть доказательство.

— Какое?

— Моя теща дала мне прядь волос Анук. Она ее срезала, когда ее дочери было всего одиннадцать лет. Похоже, что теща это сделала для собственного успокоения. Однажды мы с Анук на ее глазах крепко повздорили. Теща отвела меня в сторону и сказала: «Поверьте мне, она вовсе не злая. В детстве она была послушной девочкой. К сожалению, детство кончается когда-нибудь. И девочки вырастают… Посмотрите на эту прядь волос… Потрогайте ее! Вы чувствуете, какие это мягкие волосы! Они срезаны много лет назад, но не утратили своего блеска. Наверное, такие волосы растут у ангелов. Проявите немного терпения… Совсем недавно она пережила сильное потрясение. Умоляю, не расспрашивайте ее ни о чем. Дайте мне слово».

— Какое потрясение? — спрашивает Хельга.

— Я ничего до сих пор не знаю, — отвечает Роберт.

— Вы услышали о каком-то потрясении и продолжали спокойно спать?

— В этой семье не принято задавать вопросы. Если они не хотят о чем-то говорить, то окружают себя такой стеной молчания, которую невозможно преодолеть.

— Они — богатые люди?

— Слишком богатые.

— Разве можно быть слишком богатыми?

— Еще как. Я тоже не мог такого раньше представить.

Он закрывает глаза.

— Вам надо поспать, — говорит Хельга. — Я скоро приду.

Она тихо прикрывает за собой дверь. Задумавшись, она медленно спускается по широким ступенькам лестницы. Она машинально опирается на темные деревянные перила. Женщина все еще находится под впечатлением от разговора с Робертом.

Внизу ее останавливает пуэрториканка, словно нарочно поджидавшая ее.

— И что же? Больной… Как он?

Хельга хочет побыстрее избавиться от нее.

Консьержка продолжает:

— Сегодня вы не работаете, мадемуазель Мюллер? Вы можете спокойно поухаживать за своим другом. Что говорит доктор?

— Ангина, — отвечает Хельга.

Пуэрториканка ухмыляется.

— Как я рада… Вы теперь не так одиноки…

— Не так одинока? Всего на один час… — говорит она.

Пуэрториканка хватает ее за руку.

— Любезная мадемуазель Мюллер…

Хельга пытается высвободиться.

Однако консьержка вцепилась в нее бульдожьей хваткой:

— Вы образцовая квартирантка… Тихая, аккуратная, за свой счет делаете ремонт в квартире… Сегодня вы не так одиноки… Хорошо, когда есть с кем поговорить.

— Он женат и любит свою жену.

Хельга не случайно произносит эти слова. Словно хочет убедить себя в том, что у нее нет никаких шансов. Она добавляет:

— Мы — только друзья и ничего больше…

— О Боже! — восклицает пуэрториканка.

Она крестится и быстро шепчет молитву. Затем еще раз крестится.

— Прошло три года. Точно, это было сегодня. Мадемуазель Хельга, я прочитала молитву потому, что его душа прикоснулась ко мне… Есть души, которые возвращаются. Его душа вернулась и прикоснулась ко мне…

В темном холле силуэт Хельги похож на рисунок, сделанный мелом на черной доске. Ее лицо бледнеет, как полотно.

Пуэрториканка близко придвигается к ней:

— Не говорите мне, что забыли его…

Хельга пытается высвободиться из цепких рук консьержки.

— Бедный О’Коннели! Подумать только, что ему раскроили череп именно здесь, на этой улице. Вы не забыли, мадемуазель Мюллер? Вы не можете этого забыть…

— Нет, — произносит глухим голосом Хельга. — Нет, я не забыла. Не стоит об этом говорить.

— Мадемуазель Мюллер, вы бы вышли за него замуж. Я уверена в этом. Полицейский или не полицейский, но он был видный мужчина. На такого можно положиться. Мне нравилось, когда он приходил… А каким любезным человеком был бедный О’Коннели! После его смерти вы никого не пускаете к себе на порог. Так нельзя жить такой красивой женщине, как вы. Время бежит слишком быстро. Не успеете оглянуться, как придет старость. И тогда вы уже никому не будете нужны. Потом вы пожалеете, но будет поздно. Спешите радоваться жизни.

Хельга уже поравнялась с телефонной кабиной. Она произносит:

— Это правда. Если бы О’Коннели не убили, то я была бы сейчас его женой…

Пуэрториканка вновь хватает ее за руку:

— Возможно, он сейчас находится здесь и слышит нас… Если бы мы могли прикоснуться к нему…

— Рассказывайте ваши страшилки кому-нибудь другому! — восклицает Хельга. — Оставьте в покое мертвецов.

Хельга выходит на улицу, а пуэрториканка возвращается в свою дежурку и роется в одном из ящиков.

— Я знаю, что у меня есть их фотография… Куда она могла запропаститься?.. Ах, вот она…

Это была фотография, снятая через окно. Два силуэта, пронзенные солнечными лучами, словно пулеметной очередью.

 

6

«Бросить меня! Какой-то паршивый американец посмел бросить меня», — возмущается Анук в такси.

Машина едет по широким, обсаженным деревьями улицами Вашингтона.

Такси останавливается около Национальной картинной галереи. Анук расплачивается с водителем. Он желает ей удачного дня.

Молодая женщина входит в музей. В вестибюле она подходит к справочной стойке и берет план расположения залов, посвященных различным художественным школам. Под звуки классической музыки она поднимается на второй этаж. Помещение музея напоминает разбитый на ячейки мавзолей. И в каждой из них находятся скамейки для того, чтобы посетители музея могли не спеша наслаждаться созерцанием произведений искусства. Анук обращается к одному из служащих. Он отвечает, что музыка в музее играет не каждый день. Сегодня репетирует оркестр. Анук останавливается перед полотном Эжена Будена «Публичный концерт в Довиле в 1900 году». Эта картина воскрешает недавние воспоминания о том, как она гостила у деда в Довиле.

Довиль был для Анук единственным местом на земле, где она могла восстанавливать свое душевное равновесие. После лондонских передряг именно здесь она отдыхала душой и телом. К тому времени ее дед уже распродал лошадей, но еще не успел расстаться с огромным домом, который скорее напоминал средневековый замок, чем современное здание. Произошедшие в Лондоне события повлияли на Анук так, что она стала более откровенной в разговорах с дедом. Он терпеть не мог, когда от него что-то скрывали из-за его преклонных лет.

Он всегда приезжал в Довиль со всей своей штаб-квартирой: китайцем-поваром, двумя лакеями и горничной, девушкой молодой и, как правило, красивой. «Исключительно для того, чтобы хлопать ее по попке, когда она проходит мимо меня, — признавался дед и добавлял при этом: — Не делай такие испуганные глаза; в тринадцать лет я гонял мяч на пустыре. С той поры у меня ностальгия по округлым формам; к тому же я достаточно плачу своим горничным, чтобы оценивать их достоинства не только на глаз, но и на ощупь».

В то лето престарелый дед совершил одно из своих последних экстравагантных чудачеств. Однажды он заприметил на представлении мюзик-холла двух девушек-близнецов из Голландии. Красавицы были глупы как пробки, но зато ноги росли у них от ушей. Их пухлые губки растягивались в широкой улыбке, а в глазах сверкали льдинки. Девушки блистали на сцене и купались в деньгах. Дед загорелся идеей поселить одну из девиц в Довиле, а другую — в Париже. «Одну для главного особняка, а вторую — для летней резиденции». Ко всему привыкшая законная жена деда была на этот раз шокирована аморальностью поступка мужа. Впервые в жизни она потеряла контроль над собой. «Из-за этого сумасброда мы все попадем в ад», — воскликнула она в отчаянии и пригрозила, что разведется с ним на старости лет.

Старик только того и дожидался: «Скатертью дорога. Катитесь ко всем чертям. Или к святым отцам. На этот раз я принимаю сторону поборников социальных свобод. И голосую за твою досрочную отставку».

«Если нельзя купить этих девиц, то я женюсь на них», — заявил дед.

Отец Анук взялся вести переговоры с матерью близнецов и их импресарио.

«Через три года мне не захочется на них и смотреть, — кричал в запале старик. — Они нужны мне всего на три года. Составьте контракт, в котором я выступаю от имени мюзик-холла». Отцу пришлось приложить немало усилий, чтобы исполнить прихоть деда. Договор, наконец, был подписан отцом, дедом, импресарио и матерью девушек. Длинноногие красотки оказались при ближайшем рассмотрении еще глупее, чем можно было от них ожидать. Однако у каждой из них была своя оговоренная контрактом цена. Каждой девице выплачивалась сумма в миллион старых франков. Старый хрыч потирал руки от радости. Он смеялся от души: «Я доказал, что все можно купить. Все. Все… Кхе-кхе-кхе. Все». Несколько месяцев спустя он заявил: «Дейзи и Мейзи — дуры из дур. Они ничем не лучше породистых кобыл. Только не брыкаются. — И с хитрецой добавил: — Из-за своей лени».

К тому времени, когда Анук спасалась от депрессии в Довиле, Дейзи уже проживала в загородном доме на третьем этаже, а Мейзи оставалась в дедовском парижском особняке на улице Дефей. Дед совершал челночные поездки между двумя резиденциями и радовался своей находчивости, как ребенок новой игрушке. Он прощался с женщиной, чтобы двумя часами позже встретиться с ней же, но уже совсем в другом месте! Дед обожал подобные трюки.

— Ты испорчен до мозга костей — говорила ему Анук.

— Нравственность — удел бедняков. Они прикрываются своей моралью вместо одеяла.

— Дед, с тобой даже осел стал бы революционером.

— Нет. Он бы громко орал от восхищения мною.

— Дед, что для тебя значит народ?

— Гибридная масса, от которой мне удалось оторваться. Я и есть часть того самого народа. И потому имею полное право критиковать его.

— Дед, при социализме тебя ликвидируют как класс. И обязательно национализируют все твои сокровища.

— Я не доживу до такого строя. Но я люблю жизнь. Поверь мне, у меня еще есть время.

— Дед, у тебя никогда не возникало желание поделиться с народом твоим богатством?

— Что касается народа, то если бы тебе пришлось, как мне, пробивать лбом стену, ты ничего не чувствовала бы, кроме отвращения к нему…

— Дед, ты выбрасываешь на ветер сотню миллионов, чтобы близняшки находились рядом с тобой. Ты отдаешь себе отчет в том, сколько можно было бы сделать добра на эти деньги?

— Кому? Другим? Я сам нуждаюсь в добре. И я приобретаю его для себя. Я не альтруист, не занимаюсь благотворительностью и вовсе не ханжа. Возможно, при определенных условиях из меня вышел бы великий моралист, но мне не хватает общей культуры, чтобы мыслить абстрактно.

— Дед, кого же ты любишь?

— Себя.

— Ты — чудовище.

— Потому что говорю правду? Приглядись-ка ко мне повнимательнее. Разве я не молодец? Стоит мне сделать всего один звонок по телефону, и я компенсирую все деньги, потраченные на сестер. Однако я не буду этого делать. Мне хочется как можно больше насолить твоему отцу.

— Дед, ты не хотел бы увековечить свое имя и передать картины знаменитых художников в дар городу? Открыть музей в Довиле?

— Передать картины в дар, то есть безвозмездно?! Я еще не умер, а ты уже начинаешь забивать гвозди в мой гроб.

— Нет, я просто хочу, чтобы ты совершил доброе дело.

— Ненавижу что-то отдавать. В вонючих от нафталина мешках у меня до сих пор хранятся костюмы тридцати- и сорокалетней давности. Отдать? Все равно что оторвать от меня кусок плоти.

— Дед, ты же говорил, что воздух в Довиле продлевает тебе жизнь…

— Это верно. Так зачем же напоминать мне о смерти?

— Дед, сколько у тебя картин Будена?

— Одиннадцать. Семь находятся в бронированных хранилищах в Соединенных Штатах Америки. И четыре — в Женеве.

— Почему бы тебе не передать их в дар Довилю?

Дед пришел в неописуемую ярость.

— Скажи мне положа руку на сердце, сколько раз мы с тобой ездили в Онфлер, чтобы посетить музей Будена?

— Семь раз.

— И что же…

— Там всегда было закрыто. Возможно, нам каждый раз не везло. Мы не узнавали заранее…

— И ты хочешь, чтобы подобное повторилось в Довиле? С моими картинами…

— Подари городу свой дом под музей и дай денег, чтобы содержать его в порядке. Помнишь, что ты сказал мне однажды о Довиле?

— Когда захочу, тогда и вспомню.

— В Довиле хорошо дышится все триста шестьдесят пять дней в году. Ну, как?

— Ну, сказал. И что же?

— Дед, сделай это.

— Создать фонд? Они всегда найдут возможность, чтобы за его счет воплотить в жизнь какой-нибудь уродливый современный проект.

Он наклонился к ней:

— Если бы тебя так не испортили современные идеи, я назвал бы… имена некоторых ныне живущих художников, которых самое время скупать, а также и кое-кого из старых абстракционистов… Старики бывают моложе всех молодых, вместе взятых! Если бы в твоих венах текла кровь торговца картинами, я бы сказал тебе: покупай Фонтене…

Она покачала головой.

— Дед, доктор предписывал тебе поберечь себя…

— Только не в Довиле. Здешний воздух настолько благотворно действует на меня, что я чувствую себя помолодевшим лет на пятьдесят.

— Доктор советовал тебе плавать… В городском бассейне.

— В бассейне? Сколько он стоит? Я покупаю его.

— Ты не можешь…

— Как это? Я могу все.

— Ты не можешь купить то, что не продается.

— Все продается.

— Нет.

— Да.

— В таком случае я построю такой же бассейн… Перед моим домом.

— Дед, на такое строительство уйдет много времени. А ты уже не в том в возрасте. Ты можешь умереть раньше, чем построят его.

И вдруг старик признался:

— Я сколотил состояние в тридцать миллиардов, но не научился плавать… Я родился в очень бедной семье.

— Тебя научат… плавать…

— В моем возрасте…

— В твоем возрасте…

— После закрытия бассейна?

— Во время технических перерывов. Если ты хочешь продлить свою жизнь, как советует врач, надо плавать…

— В бассейне, наверное, холодная вода, — сказал он.

— Нет. Вода подогревается.

— Я слишком стар.

— У тебя напористый характер.

— Как жаль, моя девочка, что ты еще такая молодая. Мы бы с тобой в конце концов поладили… Была бы ты чуть постарше…

— Если ты хочешь прожить еще несколько лет, надо плавать.

Старик подошел, проклиная все на свете, к краю бассейна для малышей. Он скинул роскошный купальный халат. В плавках он походил на оживший скелет.

— Мсье, вы будете учиться плавать на спине, — произнес инструктор по плаванию.

— Он хочет командовать мной? — воскликнул дед.

Анук ответила:

— Подчинись хотя бы один раз в жизни!

Он вошел в воду в резиновом спасательном круге вокруг талии и надувных нарукавниках. Вначале дед присел в воде, а затем откинулся назад. Инструктор не отходил от старика ни на шаг и поддерживал его затылок в воде.

— Вдох, ноги вместе… Выдох…

— У меня никогда не было времени даже передохнуть, — сказал он Анук. — И вот теперь меня вынудили…

— Вдох… Расслабьтесь…

— Вода теплая, — произнес дед. — Ты уверена, что никто не смотрит на нас?..

— Никто не смотрит на тебя…

— Вдох, отталкивайтесь не носками, а пятками…

— Он принимает меня за балерину, — возмутился дед.

И проглотил первую порцию воды.

— Дед?

— Да.

— Вдох, ноги вместе…

— Благодаря этому бассейну…

— Ноги врозь, дышите…

— Все дети Довиля и прилегающих окрестностей умеют плавать…

— Ну и что?

— Музей… Благодаря тебе они смогли бы также познакомиться с живописью…

По случаю своего первого заплыва в бассейне дед привез Мейзи и Дейзи. Стоя на краю бассейна, Дейзи махала ему на прощание рукой. Через пятьдесят метров на другом конце бассейна его уже встречала Мейзи. Надо сказать, что близняшки в бикини произвели в бассейне настоящую сенсацию.

Старику понравилось плавать в бассейне, используя красоток как сигнальные вехи.

Однажды дед подозвал Анук:

— Мне надо кое-что сказать тебе…

— Да, дед.

— Во-первых. Если тебе и удалось согнуть меня в бараний рог, то это вовсе не означает, что я забыл твою проделку с катафалком. Я такой же злопамятный, как обезьяна.

— Да, дед.

— Во-вторых. Надо поблагодарить директора бассейна за то, что меня научили плавать.

— Так иди, поблагодари.

— Нет, не могу. Я никогда никого еще не благодарил.

— Дед, мужайся, твой час пробил.

Прошло несколько недель. И вот, вылезая из воды, он обращается к своему инструктору по плаванию:

— Мсье…

— Да…

— Спасибо.

— Не за что.

— Да.

— Прошу вас.

— Послушайте…

— Да.

— Я — очень богатый человек.

— Мсье, я не хочу ничего знать. Вы плаваете — и это все, что интересует меня.

— Я хотел сказать, — произнес старик, — что без вас и без воды я никогда бы не узнал, что такое свобода. Для меня свобода — это умение плавать…

— Позови мне нотариуса. Что ты хочешь, чтобы я передал в дар Довилю?

— Одиннадцать картин Будена, две Вермеера, два или три автопортрета Ван Гога из тех, что у тебя есть в запасниках…

— У меня их всего семь…

— Ты можешь отдать три из них.

— Хорошо. И что еще?

— …Добавим еще полотна Клуэ, Мане, Моне, Берта Моризо… Твоего Рембрандта… Того, что висит у тебя в кабинете… В Париже.

— Выставлять в музее картины Будена, — возмутился старик, — все равно что исповедываться глухому священнику. Представь себе человека, который кричит на всю церковь о своих грехах: «Святой отец, я согрешил, я сделал то-то и то-то столько-то раз». — «Хорошо, сын мой, продолжайте, сын мой…» Нельзя выставлять Будена на потеху непросвещенной публике.

— Дед, в твой музей будет ходить только просвещенная публика!

Он повернул к ней бледное как полотно лицо:

— И это будут те же люди, которых до сих пор трясет от злости при одном лишь упоминании имени Тулуз-Лотрека… Почтенные матроны разглядывают его картины со словами: «Ах, какой разврат!» Ты считаешь, что есть смысл показывать картины таким людям? Нет. Оставь меня в покое со своим музеем!

— Дед, как ты можешь быть таким несправедливым?

— У меня есть право на это. Я заработал его своим горбом.

— Дед, ты и в самом деле настоящий реакционер.

— Нет, просто я богатый человек.

— Дед, ты не боишься революции?

— Что касается всяких там революций…

Старик сделал презрительный жест.

— В семнадцать лет каждый мечтает совершить революцию и перевернуть весь мир. Революция — это кризис роста, это короткий спазм… Резкий скачок давления.

— В России этот скачок длится уже больше пятидесяти лет, — произнесла она с металлическими нотками в голосе. Затем она добавила:

— И все же подумай о музее в Довиле. Почему бы не обессмертить свое имя?

— Дарение — это подъем к вершине славы по черной лестнице. Или же одна из форм шантажа, используемая теми, кто хочет получить особые почести при Жизни.

— Ты бессилен против смерти… — сказала она. — Когда она придет, ты ничего не сможешь сделать.

— Увы! — воскликнул старик. — Если я и решусь открыть музей, то исключительно для того, чтобы досадить твоему отцу. Он боится, что я пущу по ветру нажитое мною богатство. Мой сын вечно дрожит от страха потерять его. Он плохо разбирается в нашем бизнесе, у него нет профессионального чутья.

— Однажды все твои сокровища попадут в мои руки, — заявила Анук с милой улыбкой на лице, — и я передам их государству.

— Ну уж нет! — воскликнул дед. — Не бывать этому! Мы нашли способ, как тебя обуздать. И не мечтай, что получишь все и сразу. Денег у тебя будет ровно столько, сколько потребуется на самое необходимое. Если твой отец скоропостижно скончается по причине болезни или несчастного случая, ты не получишь ничего лишнего до самого пятидесятилетия. За это время у тебя появится жажда денег, которая превратится в навязчивую идею. Ты будешь постоянно думать о том, что могла бы сделать в том или ином случае, будь у тебя средства. После того как тебя хорошенько обломает жизнь, на твою голову свалится сказочное богатство. Ты захочешь наверстать упущенное и приумножить его… В тебе проснется настоящий хищник, еще более свирепый, чем все мы, вместе взятые…

— Деньгами ты меня не сломишь… Я буду сильнее их…

— Нет, внучка, ты ошибаешься. Я расставлю для тебя множество ловушек. Ты любишь живопись. Эта любовь у тебя в крови. Представь себе, что ты прилетишь в Нью-Йорк или Женеву. Тебя встретят у трапа солидные господа. Ты сядешь в длинный лимузин, одним легким кивком головы дашь понять водителю, что пора трогаться в путь. В нашей среде принято общаться с прислугой системой знаков. Ты приедешь в банк и в сопровождении все тех же молчаливых господ с суровыми лицами ты спустишься в полуподвальное помещение. От волнения у тебя запершит в горле. Банковские служащие будут смотреть на тебя во все глаза. Легким движением руки ты избавишься от лишних свидетелей и пройдешь в бронированную комнату. Ты останешься в полном одиночестве, не считая сотрудника банка, который после твоего визита не проронит ни слова об увиденном. Он тебе поможет развернуть бесценные полотна одно за другим. В этот момент ты испытаешь поистине физическое наслаждение. Тебя охватит радостное волнение. В бронированных хранилищах я всегда млею от восторга и нахожусь на седьмом небе от счастья. Здесь хранятся мои сокровища. Мне принадлежит «Кружевница» Вермеера. В потоках яркого света женщина предается каким-то своим мечтам. С холста на меня смотрят ее живые глаза! Я ощущаю почти материальную связь с изображенной на картине женщиной. Я держу ее за семью дверями и замками, потому что хочу, чтобы она принадлежала только мне одному. Мне кажется, что вместе с этой картиной я обладаю также гением великого художника, сумевшего передать на холсте нежные полутона, коричневые тени, печаль, притаившуюся в уголке губ, перламутровую дымку.

А автопортрет Ван Гога? Я тону в его горящем взгляде. Могу смотреть на него часами, не отрываясь. Это и есть настоящая дуэль. Его автопортреты. Они говорят о художнике больше, чем если бы он живой стоял передо мной. Гениальный художник творит на грани безумия. К автопортретам Ван Гога нельзя приближаться без подготовки. Далеко не каждому по силам оставаться наедине с картиной, которую художник рисовал своей плотью и кровью. Порой он смотрит на меня с презрением; порой он помогает мне восстановить душевное равновесие; между нами устанавливается обратная связь. В такие моменты я приказываю банковскому служащему выйти из бронированной комнаты. Он лишний. Мы остаемся с глазу на глаз с Ван Гогом. Его взгляд завораживает меня. Он знает все обо мне, в том числе мою дальнейшую судьбу.

Картины Будена приводят меня в телячий восторг. Если ты когда-нибудь посетишь Вашингтон, обязательно зайди в Национальную картинную галерею. Полюбуйся на «Публичный концерт в Довиле» и «Пляж в Виллервиле». На эти полотна надо смотреть с благоговейным трепетом, как на иконы. У тебя сразу посветлеет на душе, когда ты увидишь этих дам в длинных платьях. Ты услышишь, как на ветру хрустят их накрахмаленные нижние юбки. Ты заметишь, как колышутся при ходьбе вуалетки на их шляпках. Тебе захочется послюнявить палец, чтобы определить направление ветра. Ты восхитишься красным цветом Будена. Без сомнения, ты придешь в восторг от его жемчужно-серых тонов. Они сразят тебя наповал. У тебя перехватит дыхание от страха, что из нарисованных облаков на твою голову вот-вот прольется дождь. Ты захочешь закутаться в шаль, чтобы защититься от порывов свежего ветра, дующего с океанского побережья. Красный цвет согреет тебя. Красная нота на полотнах Будена — это и капюшон дамского плаща, и часть флага, и куртка ребенка. Не важно, какой предмет — лишь бы присутствовал красный цвет!

Внучка, если бы ты могла мгновенно состариться. Только с возрастом начинаешь ценить жизнь…

Анук произнесла:

— Дед, ты совсем не думаешь о тех, кто сейчас бедствует и терпит лишения.

— Я думаю о себе. Нельзя одновременно стремиться к идеалу и делать деньги. Одно исключает другое.

— Дед, откуда в тебе столько презрения ко всему человеческому сообществу?

— Это объясняется тем, что именно оно способствовало моему коммерческому успеху. Порой я краснею, вспоминая о том, скольких дураков я обвел вокруг пальца. В делах дозволены любые приемы. Сколько честных глупцов я встретил на своем жизненном пути…

— Дед, ты веришь в правосудие?

— Если правосудие защищает твои интересы, то можно верить и ему.

— Дед, а во что ты веруешь?

— Мне кажется, что рай, ад и чистилище существуют. Я боюсь вечности.

— Дед, что бы ты сделал, если бы попал в рай?

— Я преподнес бы в дар изображение скорбящей Божьей Матери кисти какого-либо знаменитого итальянского мастера…

— Дед, что бы ты сделал, если бы ты попал в ад?

— Я бы предложил взятку черту, чтобы он не подкладывал дров в костер под моим котлом…

— Дед, что значит для тебя семья?

— Некий моральный кодекс, который человек сам себе и придумал.

— А родина?

— Капкан для волков! Родина?.. Высокопарное слово для сентиментальных дураков… Повод, чтобы умереть…

— А если убийство совершается в благополучной буржуазной семье? Дед, взгляни на меня! Ты же знаешь, о чем я говорю. Посмотри на меня…

Он только пожал плечами.

— Я не могу ответить на твой вопрос. Убийство? Что это значит? Я умею побеждать. Чаще всего это означает только одно — воровать.

После дедовой кончины отец нашел с помощью юристов какие-то нарушения в тексте завещания, и музей в Довиле так и не был открыт. Город так и не узнал, какое сокровище похитили у него.

 

7

Анук восклицает:

— О!

Она оборачивается. За ее спиной стоит американец. Он подносит указательный палец к губам. «Тс!», что означает «Тише».

— Не надо кричать. Могут подумать, что вы хотите украсть картину или же я засунул руку в вашу сумочку.

И в самом деле, неподвижные фигуры хранителей музейных сокровищ приходят в движение. Они группируются, качают головами и тотчас расходятся по своим местам. Охранники застывают на месте словно вкопанные, заложив руки за спину и устремив взгляд в зал. И только один из них держится за пояс, словно боится, что у него отнимут оружие.

— Вы испугали меня… — говорит Анук.

— Испугал? При таком количестве охранников? Вы не дождались меня в холле отеля. Не надо было так спешить… Я звонил Дороти, а ее линия была занята. Мне пришлось долго набирать ее номер. Спустившись вниз, я обнаружил, что вы исчезли. Испарились.

— Не стоило так беспокоиться, — произносит девушка.

— Ничего страшного, — ответил он. — Я сказал Дороти, что покажу вам город. Порой она бывает ревнивой, хотя не высказывает этого вслух.

— Вы даете ей повод для ревности?

Он улыбается.

— Красивые девушки окружают нас на улице, на работе и даже в лифте. Среди них бывают такие красавицы… Вот Дороти и ревнует. Слишком много девушек развелось вокруг…

— Почему вы рассказали ей, что познакомились со мной?

— У нас нет друг от друга секретов. Совместная жизнь лишь тогда складывается удачно, когда один супруг не утаивает ничего от другого. Вы еще долго намереваетесь пробыть в музее?

— Я только что вошла, — отвечает Анук.

— Вы сможете вернуться в него завтра, — говорит американец. — К тому времени я уже буду в Нью-Йорке… А здесь красиво. Очень красиво. Завтра будет такой же день. И будет так же красиво, как сегодня.

— Господин…

Немного смутившись, она поправляется:

— Стив… Куда же мы пойдем?

— Куда хотите. Сейчас без четверти одиннадцать утра. В четыре часа дня мне надо навестить больного друга в Аннаполисе. В Нью-Йорк я вылетаю поздно вечером. Самолеты отправляются туда в любое время суток. Как автобусы.

— Ладно, я вернусь в музей завтра, — говорит Анук.

Ей очень хочется повнимательнее рассмотреть американца. Не бросить мимолетный взгляд, а как следует разглядеть его. С таким же восторженным чувством, как ребенок смотрит на украшенную новогоднюю елку.

Он останавливается. Они находятся в галерее, в которой экспонированы скульптуры. В конце зала виднеется ротонда, окруженная колоннами из темного мрамора, с фонтаном в центре. Струи воды ниспадают вокруг статуи маленького мальчика.

— Вас надо тянуть за руку… Как ребенка…

— Я — дочь торговца картинами. В музее мне все интересно. В особенности в таком, как этот… В одном из самых больших в мире…

— Завтра, — говорит он. — Вы все рассмотрите как следует завтра. Но город тоже заслуживает интереса…

Мимо них проходит группа экскурсантов. На секунду они вынуждены посторониться. Наконец Анук может оглядеть Стива с головы до ног.

Американец высок ростом. Его коротко остриженные волосы местами выгорели на солнце.

— Анук, о чем вы задумались?

Он говорит по-французски с сильным акцентом. К Анук возвращается свойственное ей присутствие духа. Он склоняется к ней. Крепкий парень привлекательной внешности. В безупречно чистой светлой одежде.

— Я бы хотела… — говорит Анук.

— Что?

Американец берет ее за руку.

На секунду ее охватывает паника. «Надо поскорее уносить ноги», — проносится у нее в голове.

— Так что бы вы хотели?

Она могла бы ответить, что больше всего на свете ей хочется удрать куда-нибудь подальше от его глаз. С ней происходит что-то удивительное. Ее тянет к этому человеку. И это путает ее. Она не хочет никакой зависимости — ни физической, ни моральной. Он слишком много говорил ей о Дороти, о своем малолетнем сыне, о своей устроенной жизни. Анук вдруг показалось, что за благополучным фасадом скрывается совсем другой человек.

— Я бы хотела выпить кофе…

— На первом этаже есть кафетерий…

Он идет на несколько шагов впереди ее. Почему он так спешит? Молодой человек, похоже, проявляет нетерпение. Почему-то он кажется ей уязвимым. «О чем я думаю? — задается вопросом Анук. — Уязвимый атлет — звучит нелепо. Он такой же мужчина, как и любой другой. По-видимому, меня привлекают его национальные особенности. Акцент, манера поведения. Представители другого народа всегда окружены в наших глазах ореолом таинственности. Они отличаются от нас нравами и привычками. Нас так и тянет все разузнать о них. Неизвестность особенно притягательна для нас».

— Вас не раздражает музыка? — спрашивает Стив.

— Раздражает?

— Да.

— Ну что вы. Совсем нет.

Стив кусает нижнюю губу.

— Вы еще и ногти грызете? — спрашивает Анук.

— Не понимаю, о чем вы говорите…

— Тот, кто кусает губы, часто грызет и ногти. Так говорят.

— Я не грызу ногти, — отвечает американец. — У нас не принято делать замечания другим…

— Простите, — говорит она. — Я сказала, не подумав, только для поддержания разговора. По-французски это называется — чесать языком.

— В Америке не чешут попусту языком, — говорит он. — Для этого нет времени.

Они быстро спускаются по лестнице. Затем они проходят мимо служащей, раздающей посетителям бесплатный план музея.

— Сюда, — произносит Стив. Он ведет ее по длинному коридору. Они входят в кафетерий.

Анук встает в очередь за продвигающимися вдоль прилавка людьми, которые заполняют подносы блюдами с едой. Конечная остановка ждет их у кассы.

— В Америке всегда приходится ждать… Нельзя пройти без очереди.

— Один кофе, — говорит Анук раздатчице кафетерия.

Секунду спустя она стоит с чашкой кофе в руке перед кассой.

Анук делает вид, что ищет деньги.

— Оставьте, — говорит Стив. — Это недорого стоит. Я заплачу.

Они устраиваются за маленьким столиком. Вокруг много народа. Некоторые едят горячее уже с утра.

— Сахару… — предлагает Стив.

Анук кладет сахар в чашку.

— Во Франции тоже пьют много кофе. Однако он более крепкий… Ваш кофе… Однажды я был в Париже… В Латинском квартале… Сен-Жермен-де-Пре… Красиво. Я жил в отеле на улице Гарп.

— Вы учились во Франции? — спрашивает Анук.

Она не знает, о чем говорить со столь любезным собеседником.

— Я провел полгода во Франции. Меня туда посылала армия… На курсы усовершенствования.

— Чем же вы занимаетесь в жизни?

— Служу в одной фирме, — говорит он. — Раньше было интереснее работать. И денег я зарабатывал намного больше. А ваш муж? Чем занимается он? У него, должно быть, высоко оплачиваемая должность, раз он может привезти вас в Вашингтон… И поселиться в таком дорогом отеле…

— Вы тоже остановились в этом отеле, — говорит Анук.

— Только на одну ночь. И только потому, что я не нашел свободного номера в других отелях. Тридцать пять долларов за одну ночь — это мне не по карману…

— Мой отец оплатил поездку, — говорит Анук.

— Если он располагает такими средствами, — произносит американец, — то это весьма мило с его стороны. Не всякий способен на подобное… Вы сказали, что он торгует картинами…

— Да…

— Отличное занятие… Где находится его магазин? В каком квартале Парижа?

— Рядом с Сеной, — говорит Анук. — На левом берегу.

— Конечно, на левом берегу. Все студенты покупают там репродукции знаменитых картин… Он торгует также рамами или же только одними репродукциями?

— Нет, рамами он не торгует, — говорит Анук.

Она вспоминает, что ручки дедова гроба были сделаны согласно его завещанию из чистого золота.

«По крайней мере, — сказал дед после того, как его разбил паралич, — мой сын будет проливать искренние слезы, когда будет идти за моим гробом. Его горе будет поистине безутешным. Внучка, твой отец — мелкий лавочник в душе. Если он увидит, что вместе со мной в землю зарывают целый килограмм чистого золота, он упадет от жадности в обморок».

Она смотрит на американца. Этот парень ничего не знает о ней. Он видит перед собой лишь молодую француженку, которой чудом удалось попасть в Вашингтон. Она ничем не отличается от своих молодых соотечественниц.

— Я получаю тысячу пятьдесят долларов в месяц. Из этой суммы надо вычесть налоги. У нас так много налогов… Ваш муж зарабатывает столько же?

— Наверное… Около того…

— Зарплату мужа надо знать… Если он получает столько, сколько получаю я, то ему повезло. И все-таки мне кажется, что он зарабатывает немного больше меня, раз он может привезти вас в Вашингтон. У вас имеется своя машина? Дороти ездит на своей…

— У меня совсем маленькая машина, — говорит она.

Американец склоняется к ней. Он кладет свою ладонь на ее руку.

— Я даже не знаю вашей фамилии…

У нее перехватывает дыхание. Она не чувствует ног под собой. Стив нарушил ее душевное равновесие. И не важно, говорит ли он о своей заработной плате или же о бровях своей драгоценной Дороти. Анук закрывает глаза. «Хоть бы он сейчас поцеловал меня… на добрую память», — думает она.

— Почему вы закрыли глаза? — спрашивает Стив.

— Я хочу получше рассмотреть вас, — отвечает она по-французски.

— Я не понимаю вас…

Она продолжает по-английски:

— Это от разницы времени… Возможно, я устала…

— Допивайте ваш кофе и уходим отсюда… — говорит Стив.

— Я хочу еще кока-колу…

— Кока-колу? После кофе?

— Да. Мне хочется пить.

— Сейчас принесу…

Ему кажется странным, что можно пить один за другим два таких разных напитка.

Анук смотрит ему вслед. Он становится в хвост очереди, которая кажется еще длиннее. Ее сердце колотится в груди. Она зажигает сигарету. Она не отрывает глаз от Стива. Он пошел за кока-колой для нее. В этот короткий отрезок времени он принадлежит только ей. Каждый его жест. Вот он приближается к прилавку. Его рука потянулась за бутылкой кока-колы. Чернокожая женщина открывает ему бутылку. Он осторожно зажимает бутылку в ладонь и продолжает двигаться вперед вдоль прилавка. Вот он, наконец, подходит к кассе и расплачивается. Он возвращается к ней. Он идет через весь зал. Сейчас он похож на угловатого подростка. Когда он неловко опускается на стул рядом с ней, девушка чувствует, как ее сердце разрывается от нежности к нему. Он улыбается. «Извините», — произносит Стив по-английски. Его мягкая манера говорить не соответствует исходящей от него энергетике. Как было бы здорово превратиться на секунду в маленького пушистого зверька, чтобы он приласкал ее и спрятал на своей груди. Хватит! На чужой каравай рот не разевай! Считай этот день подарком судьбы…

— Ваша кока… — говорит Стив.

Она отпивает глоток и произносит:

— Мне кажется, что вам легко и приятно жить в этой стране.

Он усаживается поудобнее на стуле.

— Да, — говорит он. — Однако не всем так повезло, как мне. Когда я встретился со своим старым другом Фредом, то был потрясен. Я приехал повидаться с ним… Он — мой настоящий товарищ… И даже больше того. Брат… Больше чем брат. Он…

— Что с ним?

— Он был серьезно болен…

— Чем? — спрашивает она, думая совсем о другом.

— Вьетнамом. Я-то легко отделался. А он… Он впал в сильнейшую депрессию. Все раздражает его…

— И что же он не хочет делать? — спрашивает Анук.

— Убивать… — отвечает Стив.

Он улыбается.

Анук опрокидывает стакан. Остатки кока-колы разливаются по столу…

Стив качает головой.

— Какая вы неловкая… Хотите еще?

— Нет, — отвечает она. И поднимается со стула. — Пошли.

— Вы выпили слишком много жидкости… Кофе и половину бутылки кока-колы…

Они снова идут по коридору.

— А как он сейчас? Выздоровел?

Стив пожал плечами.

— Кажется. Он живет с матерью…

Когда они вышли на улицу, Анук почувствовала себя так, словно ее облили кипятком.

— Пошли, — говорит американец.

Едва устроившись на сиденье в автомобиле, Стив сразу же включает кондиционер.

— Вам хочется, чтобы было холодно или очень холодно?..

— Холодно.

Резкий вой сирены. Похожий на долгий жалобный плач. Мимо на полной скорости мчатся два автомобиля.

— Если слышишь полицейскую сирену, — говорит Стив, — надо остановиться.

Они трогаются с места. Полицейские машины уже далеко впереди.

— Я покажу вам памятник Линкольну. А затем мы двинемся вверх по течению реки на катере Фреда. Он разрешает мне брать его катер, когда я приезжаю в Вашингтон. До Вьетнама мы часто катались на водных лыжах вместе с ним.

— Он милый, этот ваш Фред, — говорит Анук.

— Да. Очень.

— Он работает?

— От случая к случаю.

— Вы не расскажете, что же именно произошло с ним во Вьетнаме? — спрашивает Анук.

— Лучше смотрите по сторонам. Вашингтон — красивый город… Я могу отвезти вас на кладбище Арлингтон, где покоится прах президента Кеннеди…

— Что ждет солдата на войне, если он впадает в депрессию?

— Его отсылают на родину… и пытаются вылечить…

Только не Фреда… Посмотрите на Потомак… А вот и мосты… Не правда ли, красивый город? Вашингтон!

— …и что же с Фредом?

— В момент обострения болезни он способен убить любого, даже меня.

— О! — произносит Анук. — Это ужасно…

— А вот и памятник Линкольну…

— Как храм из белого мрамора, — произносит Анук.

— Посмотрите… На статую позади колоннады.

— Да, — говорит она. — Это красиво.

Стив останавливает машину.

— Всего на пять минут… Пошли, я представлю вас Линкольну. Это был великий американец.

— Великий американец, — повторяет она.

И затем добавляет почти без лукавства:

— А вы — какой американец? Великий? Средний? Маленький?

— Просто американец, — говорит он, — такой же, как все.

Она пытается найти точный перевод:

— Трудоголик? У нас это называется средним звеном.

Стив кажется рассеянным.

— Между языками есть разница, — говорит он. — Мы с вами никогда не сможем говорить об одних и тех же вещах, употребляя одинаковые слова.

Он не смотрит на нее.

— У вас другая жизнь, другие привычки… Другие слова и другие люди…

В этот момент у него совсем отчужденное выражение лица.

Раскаленная на солнце машина Стива припаркована на обочине шоссе, извивающегося кольцом вокруг памятника Линкольну. Отсюда монумент кажется особенно величественным. Белые мраморные ступени ведут к белоснежным мраморным колоннам, за которыми возвышается памятник президенту, изображенному сидящим на мраморном стуле. Через ветровое стекло Анук смотрит на простирающийся перед ней широкий зеленый проспект. Справа вдалеке виднеется купол Капитолия.

Анук понимает, что пришло время выйти из машины и быстро подняться вверх по мраморным ступеням. Надо показать этому флегматичному американцу, на что способна француженка. Какая она красивая и умная. Произнести несколько критических фраз в адрес Нового Света. Высказать свое мнение по поводу этого помпезного памятника. Упрекнуть Америку в гигантомании.

— Я представляла себе Вашингтон нагромождением серых высоких зданий. Я все еще ищу глазами небоскребы. И вдруг вижу перед собой утопающий в зелени белый город, похожий на Париж в районе площади Этуаль. Так чего же или кого же бояться в таком прекрасном городе? — спрашивает она.

Она хочет расшевелить его и вызвать на откровенность.

Сквозь ветровое стекло Анук видит торговца сувенирами. На тротуаре расставлены скамейки, на которых сидят люди в ожидании синих автобусов, отходящих отсюда каждые полчаса.

— Вашингтон — приятный город, — говорит Стив. — Но у него имеются свои теневые стороны, как и у всех больших городов…

Незаметным движением он выключает кондиционер.

— Мне говорили…

Ее раздражает невозмутимость американца. Она хочет задеть его самолюбие, чтобы он, наконец, высунул голову из-под своего защитного панциря.

— Кто и что вам говорил?

— Например, массажист. Вчера вечером я вызвала в номер массажиста. Мне кажется, он хотел запугать меня. Он сказал, что в этом городе могут убить в любой момент.

Стив пожимает плечами.

— Как и везде. А что говорит ваш муж?

Анук разводит руками:

— Ничего. Он любит Америку. Ваша страна так ему нравится, что если кто-то и вздумал бы ударить его по голове, то он попросил бы еще!

— Разве его уже били по голове?

— Нет. Это как пример.

— Вы говорите со мной словно перед вами глупый ребенок, — произносит Стив. — Вы все время хотите мне что-то растолковать. А ведь это вы не понимаете, о чем я говорю… Если ваш муж, как вы сказали, часто бывает в Вашингтоне, то его вполне могли уже не раз ударить по голове.

— Я вовсе не хочу спорить с вами, — отвечает Анук. — Я только говорю, что мой муж настолько влюблен в Америку, что не видит ее недостатков. Он отрицает то, что бросается в глаза.

— Что?

Она ищет нужное слово.

— Очевидное…

— И что же… Я слушаю вас!

Она молчит.

По ее спине стекает тоненькая струйка пота. Она медленно струится вниз словно липкая муха.

— В принципе, муж и жена думают одинаково, — говорит Стив. — Как давно вы замужем?

— Тринадцать месяцев.

— Вы еще молодожены… — добавляет Стив. — Любовь…

Второй ручеек пота стекает по затылку Анук. Он скользит по ее нежной шее, проникает под воротник блузки и останавливается на границе, очерченной узкой полоской лифчика.

— Не думаю, — говорит она с осторожностью. — Скорее это брак…

Она едва сдержалась, чтобы не сказать: по расчету.

— По зрелому размышлению… И не более того. Любовь с большой буквы нынче не в моде…

— Большая любовь, — произносит задумчиво он.

И добавляет по-французски:

— Любовь с большой буквы…

— Вам известно, что это такое? — спрашивает Анук.

Третий ручеек пота зарождается у нее между грудей.

Стив качает головой и честно признается:

— Нет. Я не создан для возвышенных чувств. У меня простая семейная жизнь. С Дороти я дружил еще в детстве. Мы вместе выросли. В наших семьях нас кормили почти одной едой. Мы смотрели с ней одни и те же телевизионные передачи. Мы знаем все друг о друге. Когда я возвращаюсь с работы, то целую ее в лоб. Я беру Лакки на руки и некоторое время играю с ним. Вечером я смотрю телевизор или же что-нибудь мастерю. Я рад, что познакомился с вами. Вечером мне будет что рассказать Дороти…

— О том, что заставили потеть француженку в вашей машине… Дороти будет особенно интересно услышать это от вас…

Анук умышленно грубит ему.

Одно упоминание о Дороти выводит ее из себя. Американец тоже хорош. Его внешность обманчива. За красивой внешностью скрывается самый заурядный человек. Мелкая американская буржуазия ничуть не отличается по глупости от своих французских собратьев. Они ведут такой же образ жизни: по воскресеньям трахают своих благоверных; сидят, тупо уставившись в телевизионный экран, пока не закончится спортивный матч; за день съедают баранью ногу с зеленой фасолью. В обед едят ее как горячее, а во время ужина — как холодное блюдо. От них всегда несет чесноком. И эти люди считают себя счастливыми! Интересно, что они в Америке едят вместо бараньей ножки с фасолью?

— Что значит заставить потеть?

— Это просторечное выражение. Оно имеет двойной смысл.

— Я выключил кондиционер, чтобы заставить вас выйти из машины.

Анук открывает дверцу автомобиля и опускает ноги на раскаленный асфальт. Стив тщательно запирает машину.

Они находятся на широком тротуаре. Синие автобусы только что отъехали с очередной партией туристов. Яркая и пестрая толпа медленно поднимается вверх по мраморным ступеням лестницы, ведущей к статуе Линкольна. Такая же плотная толпа туристов спускается вниз.

Стив берет Анук за руку. У нее холодная ладонь.

Они преодолевают три первые белые мраморные ступени.

— Зачем говорить грубости? — спрашивает он. — Зачем?

Под палящими лучами солнца Анук считает ступени про себя. Она вспоминает деда, который всегда считал свои шаги. «Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Все… — думает она. — Больше не буду считать».

Народ прибывает лавиной. Приходится посторониться, чтобы уступить дорогу. Люди спускаются такой плотной массой, что почти сметают все на своем пути. Анук слышит в толпе немецкую речь и обрывки французских фраз. Рядом с ней кто-то шепчет по-итальянски, словно сообщает ей на ухо какой-то секрет. По соседству поднимаются два итальянца и тихо разговаривают между собой.

— Вы не ответили мне. Почему вы грубите мне?

— Чтобы облегчить душу, — говорит она. — Это теперь модно… А потом…

Она произносит очень быстро по-французски:

— Наше проклятое поколение…

— Когда вы так быстро говорите, я ничего не понимаю, — произносит Стив.

— Не беда, — говорит она. — Вы ничего не потеряете, если не поймете. Я бываю порой невыносимой. Не стоит обращать внимания на это. Я наговорила вам много лишнего. И вы рассердились. Вы живете в очень узком мирке.

— В каком мирке?

— Узком! — восклицает она. — Пошли скорее к вашему Линкольну. И прошу меня заранее простить, если я буду подниматься молча. Я ненавижу памятники. Мне нравятся только живые существа. Люди на улицах. Я люблю бродить по городским кварталам, куда не рекомендуют заглядывать туристам. Мне повезло, что меня подцепил не какой-нибудь левый интеллектуал, а…

Она взглянула на него, чтобы подобрать нужное слово:

— Простой добрый малый.

Стив смотрит на нее.

— Добрый малый — это кто по-вашему? Да, я и в самом деле настоящий добрый малый… Вот доказательство: сколько времени я теряю с вами… Мне хочется отвести вас в отель. Меня привлекла ваша внешность. Мне показалось, что вы воспитанная и умная девушка. А вы ничем не отличаетесь от местных девиц, называющих себя хиппи. Они носят рваные джинсы и не моют волосы. Если бы у вас был чуть менее опрятный вид, то вечером в Джоржтауне они приняли бы вас за свою…

Они вышли на площадку, похожую на открытую галерею, окаймленную колоннами.

Анук почти не смотрит на монумент. Давка становится совсем невыносимой. Их жмут и толкают со всех сторон. Она со злостью произносит:

— У вас тут есть от чего свихнуться… И ширнуться… Какая тоска!..

Слово «тоска», произнесенное по-французски, не совсем понятно Стиву. Зато остальные слова приводят его в ярость. Он больно сжимает руку Анук, словно хочет помешать ей говорить глупости.

— Ай! — вскрикивает она. — Еще немного — и вы сломаете мне руку.

Неожиданно Стив отпускает ее.

— Я только хотел, чтобы вы замолчали. Простите, — говорит Стив. — Мне очень жаль.

Анук поднимает голову к памятнику Линкольна. Внезапно она проникается глубокой симпатией к этой статуе. Она кажется ей более человечной, чем ее спутник. Анук проходит вперед сквозь толпу. «Если Бог существует, если есть Всевышний, то Линкольн похож на него», — думает девушка.

В углу огромной площадки стоит прилавок. За ним сидит мужчина и раздает всем желающим проспекты с описанием мемориального комплекса. Анук подходит к нему и берет два проспекта.

— Вы берете два, потому что их раздают бесплатно? Или потому что они вам нужны? — спрашивает Стив.

Она пожимает плечами.

— Не знаю. Потому что бесплатны.

— Тогда возьмите один. Зачем такое расточительство?

Прежде чем спуститься вниз, она внимательно читает надпись на боковой поверхности статуи:

В этом храме, Как и в сердцах людей, Для которых он спас Союз, На вечные времена свято хранится Память об Аврааме Линкольне.

— Я хочу есть, — говорит она. — Я очень хочу есть.

— Я повезу вас туда, где подают курицу, — говорит Стив. — Пошли… Сейчас десять минут первого… Я отвезу вас в такое место, куда не ступала нога таких туристов, как вы. Там обедают лишь работяги, подобные мне.

— Работяги? — спрашивает она. — С такими шикарными машинами, как ваша, я бы тоже хотела быть работягой.

— Наши машины удивляют французов… Они забывают о том, какие большие расстояния нам приходится преодолевать. На малолитражке далеко не уедешь.

— Надо летать на самолете…

— Самолет — это дорого, — говорит Стив. — Для большой семьи среднего класса намного дешевле добраться куда-то на машине, чем самолетом. Не все в Америке богатые люди. Когда мы хотим навестить живущую в Пенсильвании тещу, то Дороти, моя мать, Лакки и я едем на машине. Для семьи из четверых человек она обходится не так дорого, как самолет.

Они спускаются вниз по ступеням.

— Мне очень жарко, — говорит она.

— Всем жарко… В июле, в особенности в августе, здесь будет настоящее пекло. Все, кто может, бегут из города.

Они продолжают свой путь по лестнице вниз.

Анук неожиданно протягивает ему руку.

— Может, помиримся…

Он берет ее за руку. Поднимающаяся вверх группа японских туристов разделяется пополам, чтобы пропустить их.

— Я хочу купить сувенир, — говорит Анук. — Можно подойти к киоску?

— Конечно.

Он все еще держит ее руку.

Анук внимательно разглядывает витрину киоска. Она видит статую Линкольна в миниатюре. Пресс-папье.

— Это пластмасса? — спрашивает она.

— Мрамор. Двенадцать долларов… — говорит продавщица.

— Я возьму. Белого цвета.

— Они все белые, — говорит молодая чернокожая девушка.

— И еще почтовые открытки…

— Двадцать пять центов за одну открытку…

— Пять… Нет, четыре.

— Тринадцать долларов.

Анук достает из сумочки двадцать долларов. Стив нисколько не смущается. Он не отводит в сторону глаза, как сделал бы на его месте француз. Он не отходит в сторону, чтобы спросить что-то у полицейского. Он не завязывает долго шнурки на своих ботинках. Рассчитавшись за покупку, Анук уверена, что Стив предложит взять ее пакет. Ничего подобного. Они переходят по знаку уличного регулировщика на другую сторону улицы сквозь плотный поток машин. Анук вынуждена почти бежать, чтобы не отстать от Стива. Они подходят к его автомобилю. Стив открывает дверцу со стороны водителя. Усевшись за руль, он открывает изнутри другую дверцу. Анук садится на раскаленное от солнца кожаное сиденье. И тотчас ее обдает струя свежего воздуха из кондиционера.

— У моего мужа часто болит горло, — говорит она. — Живя в вашей стране, он бы всю жизнь провел в постели с ангиной. Такие резкие перепады температуры вредны для здоровья.

— Возможно, они опасны для тех, кто не привык, — говорит Стив.

Автомобиль вливается в общий поток машин.

— Куда мы едем?

— В сторону центра. К Ф-стрит. Там находятся бары, где можно съесть сэндвич или курицу. Америка только тем и живет. Одни готовят кур, а другие поглощают их. Это самая дешевая еда. Бифштекс стоит дорого у нас.

«И как только в таком красивом теле обитает столь мелкая душонка?» — задается вопросом Анук. Вслух она произносит:

— Предположим, что на вашем месте оказался бы ваш друг Фред. Как вы думаете, он тоже принялся бы рассказывать мне о курином производстве?

Стив пожимает плечами.

— Не уверен. Возможно, он попытался бы приударить за вами. До своей болезни Фред был настоящим бабником. Он попадал из одной любовной истории в другую. У него было много девушек. В свое время он отговаривал меня от женитьбы на Дороти. Он говорил, что семейная жизнь не для меня, что я скоро начну скучать… Он ошибся. У нас разные характеры. Впрочем, у нас имеется и много общего. Он был… Как бы это объяснить вам?… Почти… патриотически настроенным искателем приключений… Да, именно искателем приключений… В хорошем смысле этого слова. Посмотрите, это мост Арлингтон…

Элегантная металлическая конструкция моста ослепительно сверкала на солнце. Отсюда открывалась захватывающая панорама города. Головокружительная высота и простор.

— Не хотите посетить кладбище Арлингтон? Увидеть могилу президента Кеннеди?

— Ну уж нет, только не кладбище, — возмутилась она. — Подобные посещения наводят на меня тоску…

— Вы боитесь смерти? — спрашивает американец.

Они выезжают на широкую автостраду, по которой движется поток автомобилей со скоростью не более двадцати километров в час.

— Если смерть наступит мгновенно, то это не страшно, — говорит она. — Сгореть в один миг, как падающая звезда. Или лопнуть, как мяч, из которого со свистом выходит воздух… Но я видела агонию моего деда… Он боролся за каждую минуту, за каждую секунду своей жизни… Я слышала, как дед, пребывая в полном сознании, произнес «прощай» всему, что любил на этой земле. Мысль о том, что ему придется когда-нибудь умереть, приводила его в ужас.

— Возможно, лучше не знать, что умрешь, — говорит Стив. — Но я до сих пор не уверен в этом.

— А я — да!.. — восклицает Анук. — Вы, наверное, никогда не видели, как человек умирает… Никогда…

— Вот здесь находится театр, — говорит Стив.

Он показывает здание, возвышающееся на небольшой площади.

— Городской театр. Вот афиша… Вы видели этот спектакль?

— Да, — говорит она, — в Лондоне.

— В Лондоне?

Красный свет.

— В Лондоне. С моим дедом.

— На такой спектакль не ходят с дедом!

— Мой дед не был похож на других…

— Вот Десятая улица, — говорит Стив. — Придется оставить машину на платной стоянке. В этом квартале может случиться всякое. Здесь обитают не самые лучшие представители нашего общества.

— Чудненько! — говорит она, — я уже вдоволь насмотрелась на местные достопримечательности.

— Что? Вы слишком быстро говорите по-французски.

— Я сказала, что рада посетить также другую часть города…

Они вышли из машины, оставив ее на платной стоянке под присмотром двух охранников.

— Надеюсь, что вы ничего не забыли в машине, — произносит Стив, когда они уже отошли на некоторое расстояние от места парковки. — Здесь воруют все, что плохо лежит.

— Даже на платной стоянке?

— Бывает, что и так. Вы не брали с собой фотоаппарат?

— Нет, — говорит она. — Только сумочку. Вот она.

— Пошли.

Он берет ее за руку.

Мимо по тротуару спешит безликая толпа. На другой стороне улицы Анук видит киноафиши. То, что на них изображено, не вызывает сомнений.

— Кинотеатр, в котором крутят порнофильмы, — говорит Анук.

Она указывает на афишу.

— Порнофильмы?

— Да, — говорит Стив. — Для тех мужчин, кто любит всякие мерзости. Залы подобных кинотеатров заполняют, как правило, люди, потерявшие работу. Они часто оставляют в них все деньги, которые получают в качестве пособия по безработице. Конечно, далеко не все безработные посещают эти кинотеатры, а всего лишь какая-то их часть. Билеты стоят совсем недешево. Пять долларов. А на двоих уже надо заплатить десять долларов. Для чего?.. Пошли…

Они выходят на перекресток.

Стив идет быстрым шагом. Анук едва успевает за ним. «Какой странный тип, — думает она. — Он живет в очень замкнутом мире». У американца легкая походка, гибкое и стройное тело. Его внешность притягивает женские взгляды. «Если бы он не открывал рот, — рассуждает про себя Анук, — то был бы просто неотразим. Как только он начинает говорить, шарм пропадает».

Они проходят мимо длинного здания.

— Что это?

— Точно не знаю.

Он смотрит на здание.

— Отель.

Они проходят мимо центрального входа. Неожиданно Стив останавливается перед стеклянной дверью, ведущей в снек-бар.

— Мы будем обедать здесь. Подойдет?

— О! — восклицает Анук.

Она пальцем указывает на предупреждение, вывешенное на двери: «Все ваши движения снимаются на кинокамеру. Грабить здесь бесполезно».

— Да, — говорит Стив. — Это нормально. Предупреждение для тех, кто собирается совершить ограбление… И это правильно… Вы не находите?

Они входят в тесное помещение, одна сторона которого занята прилавком, на котором размещены подносы с сандвичами и курицей, завернутой в серебристую фольгу. В глубине зала находятся автоматы: один — для кока-колы, второй — для молока, третий — для кофе. Женщина за прилавком с равнодушным видом принимает от посетителей деньги.

И вновь Анук стоит в очереди, продвигающейся вдоль прилавка. Она держит в руках поднос. Стив постепенно заполняет его едой: кусок курицы, соль в одном пакетике, сахар — в другом, пластиковый стаканчик и пустая картонная коробка.

— Молоко? — спрашивает Стив.

— Кофе, — говорит Анук.

— Я заплачу за все, — произносит Стив. — Это отнюдь не шикарное место… В Джорджтауне есть французский ресторан. Очень дорогой и хороший. Мы заходили однажды туда вместе с Фредом еще до отъезда во Вьетнам. Он хотел пообедать во французском ресторане…

Наконец они нашли среди занятых столиков два свободных места.

Анук видит надпись: «Оставьте стол в таком виде, какой бы вы хотели иметь, когда вы за него садитесь».

— Зачем нам дали пустую картонную коробку? — спрашивает Анук.

— Для куриных косточек, пустого пакетика соли, пластикового стакана…

— И что дальше?

— А дальше вы бросите коробку в контейнер для мусора.

И в самом деле, она видит по углам зала три больших контейнера для мусора.

— Куда вы идете?

— В дамскую комнату, — отвечает Анук с гордым видом.

— У вас есть мелочь, чтобы открыть дверь? — спрашивает Стив. — Десять центов…

Он протягивает ей монету в десять центов.

— Вот то, что у нас называется «железом».

Зал снек-бара переходит в длинный коридор. Этот похожий на кишку узкий проход заканчивается кухней. Железная монетка открывает дверь.

Несмотря на убогий вид помещения, здесь есть все необходимое: умывальник, жидкое мыло, после которого у нее впоследствии еще два часа будут гореть огнем ладони, бумажные салфетки. Она возвращается к Стиву. Он терпеливо ждет ее. С другого конца зала она смотрит на него. Стив отличается от собравшихся в снек-баре посетителей. Он вовсе не похож на мелкого служащего, протирающего штаны в конторе с понедельника до субботы.

Стив погружен в свои мысли. Его серо-зеленые глаза смотрят куда-то вдаль. «Он действительно натуральный блондин», — думает Анук. Молодой человек все больше и больше напоминает ей подростка, случайно затерявшегося в толпе взрослых людей.

«Ему можно дать не больше двадцати четырех лет, — рассуждает Анук. — Двадцать три, двадцать четыре года…» Весь его облик отмечен какой-то печалью. На секунду черты его лица искажаются. Похоже, что он чем-то сильно встревожен. Кончиком языка он касается нижней губы. Быстрым жестом приглаживает слегка вьющиеся волосы. У нее создается впечатление, что жизнь с Дороти вовсе не рай для него. Да и счастливый муж совсем не похож на образец добродетели. Анук чувствует, что под черепашьим панцирем скрывается глубокое противоречие.

— О чем вы задумались?

Анук отрывает американца от его невеселых мыслей.

Она успокаивается. К ней возвращается привычная уверенность в себе. Она жадно набрасывается на кусок курицы. Молодыми и крепкими зубами она рвет на куски тощее мясо несчастной птицы, чья жизнь от яйца до плиты промчалась за одно мгновение.

— Ой! — восклицает она. — У нее вкус рыбы. Какая гадость!

Она бросает куриную ножку в картонную коробку.

— Надо было сразу бросить ее в мусорный контейнер.

Стив смеется. Анук забавляет его.

— Дело привычки… — говорит он. — Все французы, которых я знал, тут же выплевывали ее… Все… У нас кур кормят рыбой.

— Это омерзительно, — говорит, рассердившись, Анук. — Не могли бы вы купить мне пирожное?.. Вот возьмите…

Она вынимает из сумочки доллар и кладет его на стол перед Стивом.

Двое сидящих напротив мужчин заканчивают еду. Они уходят, прихватив с собой картонные коробки, и выбрасывают их в мусорный контейнер в углу зала.

— Идите, — говорит Стив. — Вы выберете лучше… Здесь самообслуживание… И я не знаю ваших вкусов.

Анук улыбается. Она забирает свой доллар и зажигает сигарету.

— Спасибо, я уже ничего не хочу. Мне достаточно сигареты и кофе… И мы уйдем отсюда.

— Я отвезу вас в отель? — спрашивает Стив. — А может, вы хотите прокатиться по Потомаку?

— Стив, — произносит она, — вы…

Она останавливается на полуслове. По какому праву она стремится что-то изменить в нем?

— Вы живете лишь сегодняшним днем? Не правда ли?

Он смотрит на нее.

— А что вы хотите? Меня пугает все, что выходит за рамки привычной жизни. Да, именно пугает. И все из-за Фреда. Он был исключительной личностью. И в самом деле, это утомительное занятие. Еще в колледже он был лучшим учеником. Получал отличные оценки, имел успехи в спорте. Потрясающий игрок в регби. Первый ученик по математике. Он прекрасно играл на пианино. Математик и музыкант.

— А как он выглядит?

— Недурен собой. Весьма хорош собой.

— Высокий?

— Высокий.

— Выше вас?

— Не думаю. Может даже чуть пониже.

— Стив?

— Что?

— Он женат?

— Кто? Фред? О нет. Женитьба и он — несовместимые понятия…

— У него хотя бы есть подружка?

— Не знаю.

— Если вы называете себя его лучшим другом, вы должны это знать…

— Не знаю. Раньше знал.

— Раньше?

— Да. До того, как он заболел…

— Как называется город, где он живет?

— Аннаполис.

— Это далеко?

— Нет.

Напротив усаживается молодая парочка. Стив заговаривает с молодыми людьми.

— Привет, — произносит он.

Они отвечают «привет».

— Моей французской подруге не понравилась курица…

— Однако это вкусно. Вы француженка?

— Да.

— Здравствуйте, — говорит девушка. — Меня зовут Дженнифер.

Сидящий напротив Анук молодой человек говорит:

— А меня зовут Том. Я хотел бы выучить французский язык, но это так сложно…

Стив объясняет:

— Она прилетела с мужем из Парижа. Ее муж улетел в Бостон. Он возвращается вечером. Я показываю ей Вашингтон.

— Прекрасно, — говорит девушка. — Где вы так хорошо выучили английский? — спрашивает она.

«Гувернантка, специальная школа, богатство… Нет, нельзя говорить об этом».

— Я работала в Англии.

Лгать оказывается совсем нетрудно. И почему Стив так много внимания уделяет незнакомым людям? Он ведет себя так, словно ее нет рядом.

— Моя жена осталась в Нью-Йорке. У меня есть маленький сын. Его зовут Лакки. Это уменьшительное имя. У него был полиомиелит. Но теперь все хорошо.

— Тем лучше, — говорят по очереди молодые люди. — Тем лучше.

Дженнифер с аппетитом ест курицу.

— Мы еще не женаты, — говорит она. — Мы только пробуем жить вместе. Кажется, нам это удается.

Том соглашается с ней.

— Со временем мы поженимся. Однако мы не торопимся.

— Лучше не торопиться, — говорит Стив.

Он указывает на Анук.

— Вот она поторопилась. Всего двадцать лет, а уже замужем.

— Вы счастливы? — спрашивает Дженнифер.

Анук чувствует себя так, словно ее публично раздевают. Вдруг они еще спросят, какие противозачаточные таблетки она принимает, чтобы не забеременеть.

— Счастлива, — отвечает она.

Том спрашивает:

— У вас еще нет детей?

— Нет, — говорит Анук.

Она понимает, что они вовсе не разыгрывают ее. Том и Дженнифер задают свои вопросы только для того, чтобы поддержать разговор.

— Я очень счастлива — говорит Анук ледяным тоном. — И желаю вам того же.

Том и Дженнифер, похоже, не поняли ее сарказма.

— Время покажет, — говорят они. — Может быть, у нас все получится. Вначале нам надо обеспечить наше будущее.

Анук еле сдерживается, чтобы не заплакать. Она не понимает, о чем они говорят. Сидящие напротив люди кажутся ей бесконечно чужими и в то же время до боли знакомыми. Если бы ее сопровождал Фред, то он разговаривал бы с незнакомыми людьми?

— Она боится смерти, моя французская подруга, — произносит неожиданно Стив.

— Как все, — говорит девушка.

«Может, он еще им расскажет, что я ходила в туалет и что он дал мне железную монетку?»

— Надо повести ее вечером в Джорджтаун… Вместе с мужем, — произносит молодой человек.

— Опять Джорджтаун! — восклицает Анук. — Все как сговорились, только и говорят об этом квартале.

Стив с улыбкой добавляет:

— Она говорит «все», а ведь не знает здесь никого. Кроме массажиста и меня.

— Пошли, Стив, — просит Анук. — Пора уходить. Уже час дня…

— И всегда торопится, — замечает Стив.

— Почему всегда? Мы познакомились только сегодня утром…

— Туристы всегда торопятся, — говорит молодой человек.

Стив поднимается. Он долго жмет руку случайным собеседникам. Анук тоже долго пожимает им руки. Словно у них шесть, десять рук…

Они выходят из снек-бара. Улица встречает их удушливой жарой.

— Вы видели настоящих американцев, — говорит Стив. — Они симпатичные, эти молодые люди.

Скорее попрощаться с ним, взять такси и вернуться в отель. Снова поплавать в бассейне. Сходить в парикмахерскую. Ждать приезда Роберта. Быть с ним полюбезнее. Роберт — это надежно. Мужчина, у которого по определению не может быть в жизни никаких тайн.

— Ну вот, — говорит Стив, — я считаю, что вам пора возвращаться в отель… Без меня… Не хочу досаждать вам более своим присутствием.

— Где находится стоянка такси? — спрашивает она.

— Здесь нет стоянок такси.

— А как же я смогу остановить такси?

— Поднимите руку.

Он притягивает к себе руками лицо Анук и целует ее в лоб.

— До свидания, Анук… Так будет лучше…

Она секунду стоит с закрытыми глазами.

— Вы сердитесь на меня? — спрашивает Стив. — Я не должен был этого делать?

— Да, — говорит она. — Вы немного удивили меня. У меня такое чувство, что у вас имеется какая-то тайна.

Как оказалось, он умеет громко смеяться.

— О! Боже!

Этот смех она запомнит до конца своих дней.

— У меня… тайна… У вас слишком богатое воображение… Спросите лучше у Дороти, что она ответит вам на это…

Не надо торопиться. Каким пустым и долгим представляется ей остаток дня без него! Он похож на несъедобную американскую курицу в дешевом снек-баре. С таким же горьким привкусом.

— А дом, где родился Вашингтон? — спрашивает она почти заискивающим тоном. — Ведь вы обещали…

— Прогулка на катере может вам и вовсе не понравиться… Эту моторную лодку даже нельзя назвать катером. К тому же она старая и вся трясется на воде. Да и ее мотор слишком громко стучит.

— А я не боюсь, — говорит она (у нее сжимается сердце). — Я хорошо плаваю. Если мы упадем в воду, я не утону…

— Я прокачу вас по реке, если вы мне скажете правду… Почему у вас на шее пацифистская татуировка?

— В знак протеста против членов моей семьи… — отвечает она. — Мне хотелось показать, что я не такая, как они. Может это и глупо, но, сделав татуировку, я почувствовала себя намного сильнее…

— И вокруг вены, — говорит он. — Вы рисковали.

— Ну и что? — говорит она. — Это никому не интересно… Мне не хочется возвращаться в отель…

— Пошли за машиной, — говорит Стив.

Немного погодя уже на шоссе в потоке машин:

— Вы очень неосторожная… Ведь я мог бы оказаться неизвестно кем… На ваше счастье, я добрый малый…

Она с удовольствием чувствует на себе дуновение прохладного воздуха из кондиционера.

— Вы внушаете доверие, — говорит она. — И симпатию…

Стив улыбается. Теперь они едут по довольно свободной от движения широкой улице. Он нажимает на газ.

— Бедная я, несчастная я…

Она неслучайно произносит нараспев эти слова. Ей хочется, чтобы он принялся утешать ее. «Нет, нет, вы — самая красивая, молодая, богатая. У вас всего-навсего плохое настроение…» Она хочет, чтобы он начал перечислять вслух все ее достоинства.

— Бедная я, несчастная я, — повторяет она.

Ее охватывает паника. Он вовсе не спешит приободрить и утешить ее. Американец думает о чем-то своем и неотрывно следит за дорогой. У него мрачное выражение лица. Сейчас не время ждать от него ободряющих слов.

— Вы — бедная и вы — несчастная, все сразу или только одно из двух? — интересуется он.

— Как когда. Чаще всего и то, и другое, — отвечает она. — Я столько всего упустила в жизни…

— Вам двадцать лет, а вы уже сожалеете о чем-то, — говорит Стив. — Что же вы скажете в тридцать, в сорок и более лет?

Она пожимает плечами.

— Не знаю.

Ей вдруг хочется открыть ему душу. Более того, она горит желанием выложить ему всю подноготную о себе. Вывернуть себя наизнанку, как делают на исповеди правоверные христиане. Стоит только заглянуть себе в душу, как узнаешь все о своих пороках и тайным желаниях, вспомнишь о совершенных в прошлом больших и малых грехах. Ей хочется покопаться в собственной душе с такой же тщательностью, как шимпанзе ищет блох у своих детенышей, рассматривая каждый их волосок.

Анук считает исповедь грубым вмешательством во внутренний мир человека. Поэтому она лицемерила, когда ее силой водили в церковь, а гувернантка или мать ожидали Анук около этого стоячего гроба — исповедальни. Запертая в узкой клетке, как попавший в западню зверек, она всякий раз со стуком садилась на стул. Ее манера исповедоваться ставила порой священников в тупик.

— Я согрешила, отец мой. Совершенно сознательно. Я знала, что это грех. И если я еще не пошла по рукам, то только потому, что мне недостает опыта. Отец мой, я обязательно научусь и тогда наверстаю упущенное сполна. Я буду трахаться с каждым встречным и поперечным. Если бы вы, отец мой, хотя бы раз трахнули меня, то сменили бы свою профессию… Впрочем, что это за профессия? Выслушивать о разных мерзостях, которые совершают другие…

На вашем месте, я бы давно бросила эту работу… Играть комедию — занятие недостойное… А если начистоту, то это просто отвратительное занятие…

Стоявшая рядом с исповедальней мать встречала Анук с широкой улыбкой. С достойным видом она произносила: «Доченька, вот ты и встала на путь истинный».

Открыть бы душу Стиву, как тому священнику, только без родительского присутствия. Рассказать бы ему все, что с ней приключилось. Не шокируя его подробностями, только чтобы прощупать почву. «Нет, — думает она, — я обманываюсь на его счет. Мне хочется поделиться своими переживаниями со Стивом». И тот же внутренний голос протестует: «Он дурак из дураков. Что ты хочешь от типа, который ведет столь скучный и удручающе монотонный образ жизни? Что ты желаешь услышать в утешение от этого добропорядочного отца семейства, пребывающего в ладу со своей совестью и довольствующегося незатейливым сексом со своей ненаглядной Дороти?»

«Не знаю, — рассуждает она. — Однако есть кое-что другое. Меня влечет к нему. Он вызывает у меня доверие. Возможно, потому, что он такой спокойный и уравновешенный, далекий от современных жизненных передряг… На его месте мог бы оказаться кое-кто поинтереснее: наркоман в поисках очередной дозы, хиппующий интеллектуал или придерживающийся левых взглядов борец за справедливость. Но, увы! Может, моя внешность привлекает внимание одних только респектабельных мужчин? И я нравлюсь одним только типичным “реакционерам”?»

Она протягивает руку и поворачивает к себе зеркало.

— Эй! — произносит американец. — Вы сошли с ума? Оставьте в покое мое зеркало…

Она видит его лицо. Его черты искажает злая гримаса.

— Несчастная на вашем языке означает еще и чокнутая? — спрашивает американец.

Он произносит по-французски слово «чокнутая» с сильным акцентом. Французская речь в его устах звучит как мелодия! Почти как соловьиная трель. Она повторяет про себя: «Ч-о-к-н-у-т-а-я».

— Ничего подобного, — говорит она. — Несчастная — это одно, а чокнутая — совсем другое…

Зачем объяснять? Надо родиться во Франции, чтобы понять это слово. Кожей чувствовать то, что оно означает.

Они выезжают на широкий проспект с интенсивным движением. Вереница грузовиков задерживает продвижение легковых машин.

— Здесь невозможен обгон, — говорит Стив.

— Вы читали «Сделай это» Джери Рубина? — спрашивает Анук.

— Как вы сказали?

— «Сделай это». Под таким названием эта книга вышла в Америке. Джери Рубин возглавляет движение «юппи».

Лицо Стива мрачнеет.

— Я не знаю, что это такое…

— Вам следует прочитать эту книгу, — настаивает она. — В ней идет речь о вашей стране. О ваших людях.

— Все-то вы знаете! — восклицает он с досадой.

Он поворачивается к ней.

— У нас много проблем. Юппи — это фольклор, наркоманы. Из ваших слов мне становится ясно, что о нас думают в Европе…

— Но вы хоть знаете, что есть такой писатель Джерри Рубин? — говорит она.

— Нет, не знаю. Но я догадываюсь, о чем идет речь в его книге. Всегда одно и то же. Терпеть не могу ни наркоманов, ни их литературы. Мне они не интересны. Америка большая страна, и в ней живут самые разные люди. Плохие и хорошие. Здесь места хватает для всех.

По обеим сторонам шоссе чередой следовали друг за другом станции обслуживания. Промышленный пригород. Невысокие и однообразные здания.

— Я не знаю, куда мы едем, — произносит Анук.

Она сердится и на Стива, и на себя. Что она нашла в этом ограниченном парне? «Всегда бывает стыдно, когда случайно увлекаешься обыкновенным дураком. Но дурак ли он? По какому праву я могу критиковать столь обходительного и любезного мужчину, даже если он вовсе не старается быть галантным кавалером? Опять у меня все шиворот-навыворот. Я — расистка, поскольку смотрю на сидящего рядом со мной человека как на представителя другой расы. Этот средний американец совсем не похож на среднего француза. У меня почти физический интерес ко всему новому. Мне нравится его акцент. Он сводит меня с ума. Даже глупости звучат совсем иначе, если их произносить на другом языке…»

— А как же чернокожие?

Она чувствует себя так, словно села на бочку с порохом.

— И как же чернокожие?

— Какие чернокожие?

— У вас есть друзья среди них?

— Ваш вопрос почти лишен смысла, — говорит Стив. — Чернокожие или не чернокожие — не имеет значения. Случилось так, что я работаю с белыми людьми. И потому у меня нет чернокожих друзей.

«Он уходит от ответа», — думает Анук. Ей становится скучно.

— Мне бы хотелось все-таки знать, куда мы направляемся…

— Мы едем в сторону национального аэропорта, который находится практически на берегу Потомака. Возьмите карту в ящике для перчаток.

Она открывает ящик и берет карту. Она разворачивает ее, внимательно рассматривает, но думает совсем о другом.

— Вы взяли не ту карту, — говорит Стив. — Вы смотрите на окрестности Вашингтона. Вам надо взять карту Мэриленда и Виргинии…

— Пожалуйста, повторите еще раз, — произносит она почти с нежностью в голосе. — Мне так нравится ваш акцент.

— Мэриленд, — произносит он. — Виргиния… Вы — первый человек, которому нравится американский акцент. В Париже я старался говорить как можно медленнее, и каждый раз меня упрекали: «О, какой у вас ужасный акцент! Вы говорите так, что вас почти нельзя понять… Помедленнее, помедленнее…» Анук, вы не похожи на них. Вы так хорошо говорите по-английски. Впрочем, когда вас слушаешь, то можно сказать, что говорит англичанка, а не француженка.

«Этот комплимент дорогого стоит, — думает она. — С утра до вечера я ругаюсь с теми, кто произвел меня на свет. С людьми, которые вот уже два десятка лет дают мне советы и деньги на карманные расходы. Так вот, я снимаю шляпу перед моими предками-реакционерами! Без образования, которое я получила, я молчала бы сейчас как рыба. Мой американец мог сколько угодно расточать в мой адрес комплименты, а я ничего бы не поняла».

— Вы увидите сегодня еще немало интересного, — произносит Стив. — Дом Вашингтона в Вермонте — настоящее чудо. Обычно люди едут туда на машине или в автобусе. Моторная лодка — более оригинальное средство передвижения.

— Можно вас немного огорчить?

Она решила сыграть в простодушие. Похоже, он принял ее слова за детскую непосредственность.

— Да, конечно.

— Вы не похожи на отца семейства. На трудягу, получившего в своей конторе два дня отгула… Вы похожи на Питера Фонду или на молодого Христа… Скорее на Христа, пожертвовавшего жизнью ради спасения человечества…

— Откуда вы взяли, что ваши слова могут меня огорчить? — произносит он с широкой улыбкой. — Женщины любят придумывать истории.

— И все же вы знаете, кто такой Питер Фонда?.. Возможно, вы видели старый, но гениальный фильм «Изи Рейдер».

Стив раскрывает еще шире в улыбке рот.

— Еще одна история о наркоманах… Бедная Америка! Фильм, однако, совсем неплохой. Я смотрел его вместе с Дороти… Очень давно…

— Если Фред болен, почему его моторная лодка остается на берегу Потомака? — спрашивает Анук.

Она ищет подтверждение своим предположениям. Она хочет понять то, что только что услышала от него. Его туманные слова настораживают ее. Ей хочется во всем разобраться.

— Мы возвратились из Вьетнама ровно год назад. Фред вернулся на два месяца раньше меня… У его матери было слишком много забот, чтобы заниматься моторной лодкой. Позднее, когда он поправится, мы, возможно, возобновим наши водные прогулки…

— Почему же он оставил свою лодку под Вашингтоном, если живет в Аннаполисе?

— Раньше он работал в Вашингтоне. На правительственной службе. Он был всего только винтиком в системе, но его ценили… После Вьетнама, выйдя из госпиталя, он поселился в небольшом домике у матери. Я наведываюсь к нему из Нью-Йорка при первой возможности его…

Пригород, наконец, закончился. Они едут по шоссе на умеренной скорости.

— Нельзя ли двигаться быстрее, — говорит Анук.

— Для того чтобы быстро ездить, надо отправиться в Техас. Это единственный штат, где нет ограничения скорости. Впрочем, у нас везде ездят со скоростью восемьдесят миль в час.

— Сколько это в километрах?

— Возможно, сто, — говорит он. — Думаю, что это километров сто в час.

— Почему вы со мной возитесь? — спрашивает она.

— А почему вы называете себя бедной и несчастной?

Она вздыхает.

— Я чувствую себя плохо в своей шкуре. Плохо и неуютно. Так почему же вы со мной возитесь?

Он пожимает плечами.

— Сам не знаю. Вначале я увидел вас в тот момент, когда вы больно ударились головой о стенку бассейна. Мне захотелось сказать вам что-то ободряющее… Потом я решил побыть рядом с вами в качестве провожатого… Я даже испугался, что потерял вас, когда вы уехали в музей… Что же до остального… Мы проводим время… Это позволяет мне совершенствовать мой французский язык… Теперь мне хочется поцеловать вас… Однако я не сделаю этого без вашего согласия. Мне было бы неприятно, если бы вы потом об этом пожалели. Я не скажу Дороти про этот поцелуй. Но если вы против, то никакого поцелуя не будет.

Они уже свернули с шоссе. Теперь машина едет по проселочной дороге, которая приводит их к берегу небольшой бухты, спрятанной за поворотом реки. В этом месте река похожа своими желтыми мутными водами на липкую от грязи доисторическую рептилию.

«Он смеется надо мной, — думает Анук. — Он просит разрешения меня поцеловать, как…» Она не находит достойного сравнения: как кто? Между двумя плоскими холмами, покрытыми пожелтевшей под жарким солнцем травой, приютился невысокий лодочный ангар из гофрированного листового металла.

Стив уверенно подъезжает к ангару. Кажется, что ему хорошо знакомо это место.

Прежде чем въехать в ангар, он дает задний ход, чтобы развернуть машину.

— Для прицепа, — говорит он. — Смотрите. Здесь находятся четыре или пять моторных лодок. Вот лодка Фреда.

Машина подъезжает вплотную к прицепу и останавливается. Стив поворачивает ключ зажигания. Внезапно наступает полная тишина. Она обволакивает их со всех сторон. На секунду эту звенящую тишину нарушает резкий шум моторов пролетающего над холмами самолета.

— Ну что вы решили? Вы согласны, чтобы я поцеловал вас?

— Да, — говорит она.

И тут же удивляется своим словам.

— Да.

У Стива нежные и жаркие губы.

Стив слегка касается губами ее крепко сомкнутых губ. Ее сердце потихоньку начинает оттаивать. В широко распахнутых глазах Анук застыл немой вопрос. У нее еще есть шанс устоять перед напором неведомых ей до сих пор чувств. Бежать пока не поздно от этих глаз, от этих губ. Стив не спешит. Медленными и властными движениями кончика крепкого и горячего языка он разжимает ей рот. Ее напряжение нарастает. Наконец, ее губы раскрываются словно раковина. Она закрывает глаза.

С выключенным кондиционером в машине тотчас устанавливается невыносимая жара. Анук не чувствует ее. Весь мир перестал существовать для нее.

Стив отрывается от нее и произносит:

— Очень жарко…

Он выходит из машины, привязывает прицеп и возвращается к Анук.

— Вы в порядке? — спрашивает Стив.

Автомобиль медленно трогается с места и выезжает из раскаленного на солнце ангара, где хранятся лодки.

Анук надевает темные очки, прикрывая глаза от слепящего солнца.

Стив, похоже, не впервые спускает лодку на воду. Они подъезжают к речному берегу.

— Выходите, — говорит Стив. — Вы будете держать канат…

Анук выходит из машины, подхватывает толстый канат, который бросает ей Стив. С помощью маховика он опускает прицеп и сталкивает лодку в воду.

— Идите сюда, — говорит он. — Надеюсь, вы умеете плавать… Вообще-то здесь не рекомендуется купаться… Вода слишком грязная…

Она окидывает взглядом реку. Одни лишь заводы вдоль берегов. На линии горизонта виднеются очертания высокого моста.

— Сейчас не меньше тридцати пяти градусов, — произносит Стив. — Если вам очень жарко…

— Я умираю от жары, — говорит она по-французски. — И мне на это наплевать.

«У моего американца есть одно несомненное достоинство, — думает она. — Я никогда не знаю, что у него на уме. В подобной ситуации нормальный француз недолго бы раздумывал. Он овладел бы мною либо прямо в машине, либо в ангаре на грязном полу. Едва отряхнув коленки, он тотчас потребовал бы пить и проклял бы жару. Впрочем, к чему такие сравнения? Француз, имея в руках столь легкую добычу, как я, не стал бы долго церемониться. Он сразу бы затянул ее в постель».

— Вы остаетесь? — спрашивает Стив. — Или поплывете со мной? Решайтесь.

Анук заворачивает до колен легкие брючки из натурального хлопка. Она бесстрашно входит в мутную воду. Стив почти несет ее на руках. Она уже в лодке.

— Садитесь, я сейчас попробую завести мотор… Никогда не знаешь, что тебя ждет с подобной техникой.

Она садится. Ей приходит в голову, что лодка небольшая, а река, напротив, огромная. Гигантская доисторическая рептилия сияет на солнце чешуей. Вода в бухточке бурого цвета от покрывающей ее жирной желтоватой пены.

Стив дергает за шнур стартера, приводя в движение мотор. Раздается легкий хрип, переходящий в оглушительный рев.

— Поехали, — говорит Стив.

Он подхватывает канат и бросает его в лодку, садится рядом с Анук и берется за руль. Наконец они выплывают на открытое водное пространство, и у Анук на мгновение перехватывает от страха дыхание. Стив нажимает на газ, и хрупкое суденышко подпрыгивает на воде, словно сухая ореховая скорлупа, брошенная на мокрый асфальт. Лодка носом рассекает речную гладь, а по ее бокам вздымаются настоящие волны. Суденышко словно ввинчивается в плотный от жары воздух. Анук ощущает влагу на теле то ли от собственного пота, то ли от водяных брызг. Несмотря на защитные очки, отраженное в воде солнце ослепляет глаза. Спрятанные под шапочкой с козырьком волосы стали такими мокрыми, что можно уже отжимать. «Как в турецкой бане», — думает она.

Анук натягивает шапочку поглубже на уши; она смотрит на Стива. Находясь рядом с ней, он, кажется, совсем забыл о ее существовании и только крепко сжимает двумя руками руль, который прыгает во все стороны.

Они поднимаются вверх по реке. Их утлое суденышко так громко тарахтит, что не слышно шума моторов взлетающих самолетов, когда они проплывают мимо аэропорта. Она успела только рассмотреть без конца взлетающие и приземляющиеся огромные «боинги».

— Еще далеко? — кричит Анук.

— Что?

Стив поворачивает голову к ней. За темными очками не видно его глаз. Его рубашка распахнута на груди до пояса. У него суровый и неприступный вид. Ничто в нем не напоминает молодого человека, который утром подошел к ней в отеле, а днем просил разрешения поцеловать. Его коротко остриженные волосы выглядели слегка влажными, и она не видела его взгляда за темными стеклами очков.

— Что далеко?

— Домик Вашингтона, — кричит она.

— Далеко. Еще не меньше часа пути.

— Как же это долго, — кричит она. — Такое убожество вокруг.

На правом берегу высокие заводские трубы выплевывают в небо сгустки черного дыма. Стив прибавляет скорость. Теперь лодка лишь хвостовой частью касается воды. То и дело она черпает носом воду, чтобы тут же качнуться вверх.

— Мы сейчас взлетим… — кричит Анук.

Стив ничего не слышит. Ей кажется, что рядом с ней находится бездушный робот.

Она пытается положить голову на плечо Стива.

Резким движением он высвобождает свое плечо. Его лицо наполовину закрыто очками. Анук старается не показывать виду, что испугалась. Она чувствует себя так плохо, как если бы ее привязали к стоматологическому креслу и бормашина сверлила бы ей позвоночник.

Теперь они проплывают под стальным мостом. Она поднимает голову и с завистью смотрит на проезжающие по мосту крошечные автомобили.

Мост остается позади. Их крошечная лодка с прежним рвением рассекает речную воду. Река неожиданно разливается так, словно впадает в море. То тут, то там из желтой воды выступают маленькие островки, покрытые тропической растительностью. Хлипкое суденышко двигается вперед по стоячей воде. Шум лодки тревожит покой ленивых речных птиц. Они нехотя взлетают, взмахивая тяжелыми крыльями, чтобы тут же приземлиться на соседнем островке.

Стив прижимает Анук к себе. Она на секунду успокаивается. Немного погодя она замечает, что в поведении Стива есть что-то настораживающее. Она не уверена, что он поддерживает ее исключительно для того, чтобы она не упала в воду. Скорее, наоборот. Она смеется. Не от веселья, а от страха. «Я хочу отдать Богу душу, — сказал ей однажды дед в минуту откровения. — Однако пусть мне сперва докажут, что у меня есть душа. Я так построил свою жизнь, чтобы никогда не задумываться о Боге. И все же трудно не думать о Всевышнем, когда стоишь на краю могилы. Когда у меня дела шли из рук вон плохо, я считал, что Бог забыл обо мне. Я не мог с этим смириться и сердился на него. Мой бизнес налаживался, и тогда я вновь становился его преданным рабом. Я превращался в самого ревностного католика, защищал права церкви и частенько раскошеливался на нужды церкви. Если же меня и после преследовали неудачи, то я считал, что это происходит в результате происков масонов, коммунистов и социалистов. Всеми своими достижениями я обязан Богу». — «А как же смерть, дед?» — «Нет смерти в кредит. Смерть всегда оплачивается наличными».

Стив крепко держит Анук за плечи правой рукой. Железным обручем она сковывает ее тело. Готовое вот-вот развалиться суденышко опасно подпрыгивает над поверхностью воды. Мотор ревет с такой силой, что кажется — вот-вот он взорвется и разлетится на куски.

Река разливается еще шире. От стоячей воды несет вонью. Лодка мчится вперед на пределе своих возможностей, оставляя позади себя пенистый след в плотной мутной воде. Стив добавляет газу. Теперь лодка похожа на гигантскую лягушку, которая рывками подпрыгивает над водой. От превышения скорости их бросает то вправо, то влево. Стив держит Анук за плечи, чтобы она не упала в вязкую желтую водную массу. Или же он хочет отделаться от нее и столкнуть ее в воду?

Она кричит по-французски:

— Я боюсь…

— Здесь смерть будет мгновенной, — отвечает он. — Ты же боишься медленного угасания…

Он напрягает голос, чтобы она могла услышать его. Теперь он говорит по-французски совсем без акцента.

— Не надо меня пугать…

Она пытается обуздать свой страх. Что этот тип себе позволяет? Он — настоящий маньяк. По шоссе ехал с черепашьей скоростью, зато теперь с лихвой наверстывает упущенное. Надо взять себя в руки. Нельзя паниковать. Не надо показывать, что она смертельно испугалась. «Лошади чувствуют, если наездник струсил, — говорил дед. — Опасайся лошади, которая поняла, что ты боишься ее: она может понести и убить тебя».

На воде американец закусил удила, как бешеный конь, о котором говорил дед.

Высоко задирая нос над водой, лодка летит вперед на полной скорости. «Я связалась с умалишенным». Никто и не узнает, где она сложила голову. Ее будут долго искать. Пригоршня грязных брызг ударяет ей в лицо. Она вытирает мокрые щеки тыльной стороной ладони. Обидно умереть вот так — ни за что ни про что.

Дед предусмотрел все, кроме ее смерти на воде. В лицо снова брызгает вода. Анук барабанит Стива по руке. Ей удается выскользнуть из его цепких объятий, и она ударяет его уже двумя кулаками. Ей кажется, что перед ней не человек, а железный робот.

Стив поворачивается к ней. У него суровое лицо. Под темными очками нельзя разглядеть его глаз. Лодка, похоже, вот-вот развалится на части и разлетится на щепки.

— Стив, вы меня слышите? Стив! Стив!

Она кричит что есть мочи.

— Стив!

Анук срывает с лица американца очки и бросает их в воду. Стив управляет лодкой одной рукой. Другой он словно козырьком прикрывает глаза. Лодка нехотя замедляет ход. Грохот от ударов днища лодки о поверхность воды постепенно стихает.

— Не надо было так делать, — произносит он с раздражением в голосе. — Меня слепит солнце. У меня слабые глаза…

— Вы двигались вперед на бешеной скорости… — отвечает она ледяным тоном. — Мне надо вернуться в отель… В пять часов вечера мне будет звонить муж.

Муж! Роберт кажется ей сейчас еще более далеким, чем детские воспоминания. Роберт…

— Хорошо. Мы возвращаемся, — говорит Стив.

Ее колотит дрожь. Она встает на колени, чтобы найти свою сумочку. Наконец, она поднимает ее со дна лодки. Сумочка промокла насквозь, но сигареты внутри казались сухими. Не поднимаясь с колен, она подносит сигарету к губам. Ее пальцы дрожат, ей с трудом удается прикурить сигарету от изящной зажигалки.

Она неловко шлепается на жесткую доску, которая служит сиденьем в этой плавающей скорлупе.

— Я заплачу за ваши очки, — произносит она.

Стив пожимает плечами. Одной рукой он держится за руль. Теперь лодка едва двигается. Палящее солнце светит им в спину.

— В машине у меня есть еще запасная пара очков. Сожалею, что так напугал вас.

— Простите меня за очки, — говорит она.

— Простите и вы меня… — произносит американец.

Впереди показывается гигантский мост.

Анук растеряна. Ее глаза наполняются слезами.

— Не надо плакать, — говорит Стив.

— Однажды я уже хотела свести счеты с жизнью, — говорит она, — полтора года назад.

— Нервы?

— Меня принудили сделать аборт, — говорит она. — Я была уже на четвертом месяце беременности. Я пошла на поводу у родителей.

— А ваш муж?

— В то время я еще не была замужем. Меня выпотрошили, словно курицу. В дорогой клинике. В Лондоне.

Она встает и вытирает ладонью слезы.

— Мне удалось скрывать беременность целых три с половиной месяца. Я так хотела этого ребенка! Он принадлежал бы только мне одной. Я сделала бы все, что бы он вырос счастливым и, главное, свободным человеком. Но его вытащили по кускам. Я стала соучастницей убийства. Мне не хватило мужества порвать с семьей. И я уступила им. Такая глупость! Я струсила и совершила подлый поступок.

С ними поравнялся белый пароход. На его палубе яблоку негде упасть. Туристы направляются в Вермонт, чтобы посетить дом, где родился Вашингтон.

Гром от моторов самолетов разрывает воздух.

Густой черный дым валит из заводских труб.

— Родителям и в голову не приходит, что они растоптали меня как личность, — произносит она сквозь слезы. — Мой муж ничего не знает об этом.

«Боже! Только бы он воздержался от высокопарных слов о семье, родине, религии. Только бы не произнес избитых фраз о том, что надо простить, все забыть и начать жить с чистого листа…»

Волна, поднятая проходившим мимо пароходом, ударяет о борт моторной лодки.

Стив поворачивается к Анук. Оставленная на произвол судьбы лодка покачивается на воде.

Анук замирает в крепких объятиях американца.

Совсем по-детски она ищет тепла и защиты на его груди.

Вдруг весь мир перестает существовать для нее. Есть только мерное покачивание лодки, крепкие руки Стива, запах его загорелой кожи.

Стив поворачивает к себе лицо Анук. Она снимает свои темные очки и бросает их в Потомак. Ослепленные палящими лучами солнца молодые люди смотрят друг на друга. Утлое суденышко крутится на месте.

— Я не свободный человек, — произносит он. — Я не свободный человек… Я не свободный…

— У нас есть еще время, — говорит она. — Несколько часов, что остались до вечера…

С проплывающего мимо белого теплохода им машут рукой туристы…

— Если бы ты мог простить меня за гибель этого ребенка, — произносит она. — Мне важно лишь твое прощение…

Стив нежно целует ее полуприкрытые веки. Немного погодя он снова берется за руль. Лодка берет курс на бухточку.

— Я не свободный человек, — произносит он.

У нее умиротворенный вид и просветленный взгляд. Обычно так выглядят люди после исповеди. Поравнявшись с аэропортом, она чувствует себя намного лучше. Ее уже не раздражает рокот непрерывно взлетающих и приземляющихся «боингов». Заводские трубы по-прежнему выплевывают в небо сгустки черного дыма. Наконец вдали показывается бухточка.

Анук касается рукой плеча Стива. Он оборачивается к ней.

— Стив, а что с нами будет потом?

Ей хотелось услышать в ответ что-то вроде: «Я буду любить вас, затем повезу вас в Нью-Йорк. Я скажу Дороти, что…»

«И что же он скажет Дороти? Как он будет смотреть в глаза своему сыну? Лакки — вот мое несчастье, — думает она. — Можно расстаться с женщиной, с которой в школе сидел за одной партой, но нельзя бросить больного ребенка».

— Надо поднять лодку на берег, — говорит Стив. — Затем я отвезу вас в Аннаполис. Вы увидите настоящую американскую деревню. К сожалению, с домиком Вашингтона сегодня не получилось. Вы можете поехать туда завтра на автобусе… Он стоит того, чтобы увидеть.

Завтра?

— В Аннаполисе я вас познакомлю с матерью Фреда. А может быть, и с ним, если Фред этого захочет. Только не надо показывать, что вы сочувствуете ему. Даже в том состоянии, в каком он сейчас пребывает, Фред может дать сто очков вперед всем нам, вместе взятым.

— Я в грязи с головы до ног и мокрая от пота, — говорит она. — Мне нужно привести себя в порядок и переодеться.

— По дороге мы остановимся в каком-нибудь мотеле, — говорит Стив. — Вы примете душ, а я тем временем отнесу в чистку ваши вещи… Есть мотели, где вам быстро почистят и погладят одежду. И вы почувствуете себя так, словно заново родились.

Лодка причалила к берегу.

— Прыгайте, — говорит Стив. — Берите канат и придерживайте лодку… Надеюсь, у вас сильные руки…

Она прыгает и оказывается по колено в воде. Дно реки настолько вязкое, что она вздрагивает от отвращения.

— Надо иметь крепкий желудок, чтобы кататься на водных лыжах по такой мерзости… — говорит она.

— Мерзости? — повторяет Стив.

— Я хочу сказать, что ваша река напоминает рвотную массу. Она воняет. Это — не река, а позор нации.

Стив качает головой и занимается лодкой. С трудом он вытаскивает ее на берег и с помощью лебедки поднимает на прицеп.

— Такая маленькая посудина, а навела на меня столько страха… — говорит Анук.

Стив садится в машину, чтобы завезти прицеп в ангар. Анук остается на берегу. Она чувствует себя лишней. В одной руке она держит босоножки, а в другой — промокшую сумочку. Она идет босиком по раскаленному щебню. Ей хочется найти более-менее подходящее место. Немного погодя она опускается на высохшую на солнце траву. Не торопясь, она надевает на ноги босоножки. Сейчас она ни о чем не думает, ничего не чувствует. На нее наваливается свинцовая усталость. У нее пересыхает во рту, словно она целый день бродила в пустыне. Прикрыть бы разболевшиеся глаза и уснуть!

Стив стоит возле ангара. Он жестом подзывает ее. Ей кажется, что она не сможет двинуться с места. Так и останется сидеть на этой чужой раскаленной земле.

— Эй, — кричит Стив, — идите сюда… Анук…

Он придет за ней или оставит ее здесь навсегда!

— Ан-ук!

Она поудобнее устраивается на опаленной солнцем траве. С каким удовольствием она зарылась бы в землю, как крот. «Вот так и надо умирать, — думает она. — Превратиться в землю и траву. В тишину. В пыль».

Стив возвращается. Он опускается на колени и с нежностью гладит ее по лицу.

— Вы размазали по щекам слезы, — говорит он. — Пошли…

Она отрицательно качает головой. Ее охватывает странное чувство. Ей хочется умереть.

— Нет, — говорит она. — Я не хочу никуда идти. Я не могу пошевелиться…

Он смотрит на нее.

— Пошли, нам надо найти мотель.

— Стив, — говорит она.

Солнце бьет ей в глаза. Она едва различает контуры его лица.

— Стив, мне хочется, чтобы время остановилось. Если мы здесь останемся, время остановится… Мы состаримся вместе на берегу Потомака.

Легким прикосновением губ Стив возвращает Анук к жизни. Он целует ее прикрытые веки. И губы.

Анук обвивает его шею руками и шепчет:

— Я хочу, чтобы время остановилось.

Он подхватывает ее на руки. Она не сопротивляется. Произошло землетрясение? Почему же кружится небо над ее головой? Стив несет Анук к машине.

«Совсем как в кино, — думает она, — совсем как в кино…»

— Вы с такой легкостью можете нести пятьдесят два килограмма?

— К счастью, моя машина недалеко, — отвечает Стив.

Около машины он ставит ее на ноги.

— Еще немного терпения! Через каких-то полчаса мы будем в мотеле. И вы встанете под душ…

Она садится в машину.

— Мне хочется пить…

По дороге он задает ей вопрос. Он вновь говорит с акцентом, словно ему трудно выговаривать подобные слова.

— От кого был ребенок?

— От одного парня, блондина в синих плавках и с золотым медальоном на шее. Ему было примерно столько же лет, сколько и мне. Семнадцать или восемнадцать, точно не знаю. Были каникулы… Было очень жарко… Это произошло на юге Франции. Он подплыл ко мне в море… Тогда я еще находилась под присмотром гувернантки.

— Гувернантки?

Надо что-то придумать. Нельзя его спугнуть.

— Англичанки…

— Вы сказали, что выучили английский язык в Англии. В то время, когда там работали.

— Я солгала.

— И как часто вы обманываете?

— Почти всегда. Все время лгать — занятие довольно утомительное. Но я делаю это не по своей воле.

— А что случится, если вы будете говорить правду?

— Правду?

— Да.

— Я и говорю правду… Сейчас.

Солнце, отражаясь от встречного потока машин, слепит глаза.

— И что же?

— Он не сводил с меня глаз. Мы играли в воде, как парочка влюбленных дельфинов. Мы не обмолвились ни единым словом. Мы прикасались друг к другу. Он трогал мое тело. Везде. Под водой.

Надо выложить ему все как на духу.

— Мне хотелось избавиться от надзора гувернантки. Я поплыла вперед, он за мной. Когда мы отплыли на достаточно большое расстояние от берега, он нагнал меня и прижал к себе. Мы были похожи на двух рыбок. Я видела, как на берегу гувернантка грозно размахивала своим платком. Я поплыла в сторону пляжа. Он не отставал от меня. Он ласкал меня под водой. Спину, грудь, ноги и все остальное. Мне было весело. На берегу гувернантка строгим тоном приказала: «Сейчас же идите и переоденьтесь. И немедленно возвращайтесь под зонтик».

— Я пошла переодеться в нашу личную кабинку. Не успела я войти, как услышала, что кто-то тихонько скребется в дверь. Это был он.

Я была мокрая с головы до ног и с растрепанными волосами. Мне было смешно до слез. Он проскользнул в кабинку словно угорь. Мы скинули с себя остатки одежды. Он опрокинул меня навзничь. Я не знала, что в таких случаях следует делать. У него тоже не было никакого сексуального опыта. Меня мучил вопрос, закрыта ли на защелку дверь, но я не пошевелилась, чтобы встать и проверить. Блондин раздвинул мне ноги, и я вдруг почувствовала острую боль. Словно между моих ног вонзился большой острый нож. Парень прикрыл глаза. Он был похож на ангела и в то же время на молодое животное. Несколько секунд спустя он обмяк. В благодарность за полученное удовольствие он поцеловал меня в губы. Его поцелуй отдавал свежими яблоками. За стенкой уже слышался голос гувернантки: «Анук, Анук, что вы там делаете?»

Он отпрянул от меня и встал. Балансируя по очереди то на одной, то на другой ноге, он натянул на себя синие плавки. Пока я искала свой купальник, парень сказал «до свидания» и был таков.

— Что тебе известно о том мерзавце, который тебя изнасиловал? — спросил мой отец три с половиной месяца спустя.

— Он не мерзавец и вовсе не насиловал меня. Все произошло с моего полного согласия.

— Что ты знаешь о нем?

— Вокруг его члена росли светлые волосы. Я разглядела их, когда он поднялся, а я еще продолжала лежать на земле. Эти волосы были очень светлого цвета.

Те две увесистые пощечины, которые я получила от отца, до сих пор звенят у меня в ушах.

Наконец, они увидели мотель, называющийся, судя по вывеске, «Парадиз-Инн».

— Мы остановимся в нем, — говорит Стив. — Я сниму два номера. Вы отдадите мне вашу одежду, и я отнесу ее в чистку.

Машина сворачивает с шоссе на второстепенную дорогу, ведущую к основному корпусу мотеля.

Стив останавливается у регистратуры и входит в здание. Несколько минут спустя он появляется с ключами.

— Двадцать четвертый, — говорит он. — Немного далеко…

Машина тормозит у одного из типовых домиков.

— Пошли.

Анук следует за ним. Стив открывает дверь, и они входят в прохладное помещение.

— Проходите в ванную комнату и передайте мне вашу одежду.

Анук идет в ванную комнату.

Она раздевается, собирает одежду и протягивает ее Стиву.

— Вот…

— Я принесу ваши вещи, когда их почистят.

Немного помедлив, он входит в ванную комнату. Стив целует Анук в губы, не прикасаясь к ее телу.

— Ан-жук…

— Да…

— Тот мальчик… Вы любили его?

— Кого? У меня не было времени, чтобы влюбиться… Я знаю о нем меньше, чем о вас…

— Вы знаете обо мне все…

— Все?

И она продолжает начатую фразу, делая небольшую паузу, чтобы немного утихла боль, которую она испытала, вспоминая минувшие дни:

— Я только знаю, что у вас есть Дороти и… малыш… Что же касается всего остального, то вы, возможно, немного приврали… Впрочем, так делают все.

— До свидания, — произносит он безучастным тоном. — Я скоро вернусь…

— Если вы вздумаете оставить меня здесь без денег и одежды…

— Я вернусь, — говорит он.

И он уходит.

Мало-помалу она приходит в себя от шока, который она испытала на Потомаке. Теплая вода ванны успокаивает ее. Анук намыливается с ног до головы. Маленький кусочек гостиничного мыла то и дело выскальзывает в воду, и ей приходится вылавливать его в воде. В конце концов от него остается только жалкий бесформенный обмылок. Анук встает под душ. Струи воды потоком обрушиваются ей на голову и стекают по лицу. На память приходят строчки из рекламы «Эр Франс»:

В тайне имеется своя прелесть. И все же для вас будет лучше, Если на вашем багаже будут указаны Ваше имя, Ваш адрес, Пункт вашего назначения.

— Мое имя — Анук. Мой адрес — «Парадиз-Инн». Пункт назначения? Что же мне написать на багаже?

Вода становится почти ледяной. Ей становится смешно от мысли, что Стив, возможно, в этот момент так же, как и она, принимает душ. Что, если его номер располагается по соседству? Французу никогда не пришло бы в голову снять два номера, а затем оставить девушку принимать душ одной. Похоже, что в вопросе взаимоотношений полов французы куда более продвинуты по сравнению с американцами. Анук закрывает кран, выходит из душа, с наслаждением закутывается в большое банное полотенце, подходит к висящему над умывальником зеркалу, которое густо покрыто пятнами, а к краю раковины прилепился чей-то короткий темный волос. Анук с отвращением отводит взгляд в сторону. Она смотрится в зеркало. Солнце неровно опалило ее кожу. У нее покраснели кончик носа и лоб. Она ищет в сумочке расческу и губную помаду. Это все, что осталось у нее от прошлой жизни. И хотя в тайне есть своя прелесть, однако…

Возможно, в чужой стране ей не следовало бы выходить из отеля без документов. В ее сумочке нет даже визитной карточки отеля. Анук старательно расчесывает волосы, красит губы.

На память приходит давний разговор с матерью. При одном только воспоминании она краснеет от стыда.

— Дорогая, мне надо кое-что сказать тебе. Пройдем в мой кабинет…

Мать называет кабинетом безвкусно обставленную комнату со смешными бантиками на абажурах настольных ламп. Здесь, расположившись за письменным столом эпохи Людовика XV, она подсчитывает свои расходы на хозяйство.

— Сядь…

«Мне ничего не оставалось, как опуститься на ее пуфик», — вспоминает она, продолжая расчесывать волосы.

— Горничная сказала мне…

— Что?

— Я просила, чтобы она сообщала мне каждый месяц о том, сколько нашла твоих трусиков с пятнами крови.

У нее перехватывает дыхание.

…Она смотрит на свое отражение в зеркале мотеля и замечает, как заливаются краской ее щеки.

— Я вынуждена осуществлять жесткий контроль. В этом состоит мой материнский долг…

Но почему она произносит эти слова таким заискивающим тоном?

— Вот уже два месяца, как горничная не находит твоего нижнего белья со следами месячных. Из этого можно сделать вывод, что ты либо пользуешься хорошими прокладками, либо выбрасываешь запачканное белье…

— Не стоит копаться в мусорной корзине, — заявила Анук, дрожа от ярости. — Я и так скажу: я — беременна…

— Прошу, не шути так жестоко, — произнесла мать. — У меня крепкие нервы. Этому меня научила жизнь с твоим отцом. Однако подобные слова могут довести до инфаркта кого угодно. Почему ты выбрасываешь свои трусики?

— Я вовсе не выбрасываю их… — сказала она. — Просто я беременна. Вот уже три с половиной месяца. Я ношу под сердцем ребенка. И он будет принадлежать только мне…

У матери бледнеет лицо.

Стоя перед грязным зеркалом обшарпанного мотеля, Анук вновь видит перед собой как будто наяву испуганную мать.

— Ты не можешь сделать это…

— Это уже сделано…

Мать смотрит на нее с недоверием.

— Анук, скажи, что ты пошутила…

На секунду ей становится жалко мать.

— У меня будет ребенок… Что тут особенного? Может быть, ты выпьешь стакан воды, чтобы успокоиться?

В дверь постучали. Анук чувствует, как в ее груди учащенно забилось сердце.

— Иду, — говорит она.

Закутанная до ушей в банное полотенце, причесанная и чистая, если не душой, то телом, она направляется к двери.

— Привет, — говорит Стив, стоя в дверях. — Вам уже лучше?

— Входите, — приглашает она. — Где же мои вещи?

— Я отдал их в чистку двадцать минут назад… Не надо волноваться… Посмотрите, что я принес вам…

Он протягивает ей пластиковый пакет, на котором красными буквами было написано:

Сохрани Америку красивой — Подарок от Файрстоуна.

Стив прикрывает за собой дверь. Анук подходит к нему совсем близко.

— Вы пахнете так же, как и я…

— Я пользовался тем же мылом, что и вы, — говорит он. — Еще одна ниточка, которая связывает нас… Вы похожи на кокон…

Он произносит эти слова по-французски.

— Кокон…

Он поднимает Анук на руки и осторожно опускает ее на кровать. Затем медленно разворачивает банное полотенце. Ее тело ничем не прикрыто. Ее охватывает озноб. Всей кожей она ощущает прохладное дуновение кондиционера.

— Я не смог отдать в чистку мои вещи, — говорит Стив. — Было бы нелепо разгуливать по территории мотеля в одних трусах.

— Вы можете вызвать по телефону служащего, чтобы он отнес вашу одежду в чистку, — говорит она, словно спешит лишить всякой романтики то, что должно вот-вот произойти между ними.

— Подобное обслуживание не предусмотрено в этом мотеле, — говорит он.

Жалюзи на окнах плотно прикрыты. И все же сквозь щели в комнату проникают узкие полоски света.

— Мы сейчас займемся любовью, — говорит он, как бы раздумывая, стоит ли им это делать. Затем он опускается на постель рядом с Анук.

— Мне надо предохраняться?

Она не знает, что ответить ему. Обижаться или радоваться? Проявляет ли он заботу о ней или же, наоборот, думает только о себе любимом?

Он опускает правую руку на шею Анук.

— У меня слишком большие руки.

— Это правда, — говорит она, ощущая его пальцы на своем горле.

— Однажды вы уже испытали все прелести незапланированной беременности. Сейчас не время начинать все с начала… Может быть, вы сомневаетесь? Подумайте хорошенько… Вы замужем… Как вы посмотрите в глаза своему мужу сегодня вечером, когда он вернется из Бостона? Вам придется солгать… Если вы не хотите, я не трону вас…

Она смотрит на него, не отрывая взгляда:

— У вас та же проблема…

Пальцы Стива еще сильнее сдавливают ее горло.

— У вас точно такая же проблема. Сегодня вечером вы вернетесь домой к Дороти, поцелуете ее и посадите Лакки к себе на колени…

— Не надо заботиться обо мне, — произносит он почти со злостью в голосе.

— Если вы задушите меня, — говорит Анук, — то проблема супружеской измены решится сама собой.

Она вдруг пугается своих слов, но и рука Стива слишком крепко сжала ее шею.

— Простите меня, — произносит он самым светским тоном. — Простите. Я, должно быть, немного вас придушил.

Анук кажется, что в комнату входит Дороти и садится в кресло, стоящее напротив кровати. Анук отодвигается от Стива.

— Угрызения совести мучают вас, а не меня… Что касается меня, то я-то не люблю мужа… Это был вынужденный брак… У вас теплый домашний очаг и ребенок. Подруга детства разделяет с вами постель… Вы для меня, — произносит она с вызовом, — мимолетное увлечение, не более того…

— Я знаю, — отвечает Стив. — И вы для меня только мимолетное увлечение. Вы даже не можете себе представить, как сложно в Америке переспать с кем-то на стороне. Нам приходится лишь уповать на случайную встречу с какой-нибудь залетной птицей. Все американки стремятся выйти замуж. Если кто-то изменяет жене со своей секретаршей, то некоторое время спустя он оказывается прижатым к стенке и вынужден жениться на ней. И тогда ему приходится содержать не одну, а двух женщин. В итоге новая жена превращается в такую же стерву, как и предыдущая.

Он ласкает грудь Анук.

«А я-то называла его про себя загадочным незнакомцем! — с горечью думает она. — Какая ошибка! А он — тупее тупого. Какого черта я выворачивала перед ним наизнанку свою душу? Тем хуже для меня. Я буду заниматься любовью со средним американцем… Это вписывается в мою туристическую программу».

Они встречаются взглядом. Голубые глаза американца изучающе смотрят на нее. Выражение его глаз не имеет ничего общего с тем, что он только что говорил ей.

Она уже свыклась с мыслью о фатальной неизбежности супружеской измены. «Роберт никогда ни о чем не узнает. И, если не обманывать себя, я вовсе не изменяю ему. Изменить можно лишь тому, кого любишь. А я не люблю его».

Они не торопятся. Между ними еще нет полного взаимопонимания. Каждый ведет свою игру, словно держит экзамен перед другим.

— Вы уже встречались с француженками? — спрашивает она. Тем временем его рука медленно продвигается вверх по внутренней стороне ее бедра.

Его рука ласкает ее тело.

— Со многими, — отвечает он с улыбкой. — Эти ненавидящие всех американцев стрекозы (он произносит последнее слово по-французски) из Сен-Жермен-де-Прене заставляют долго себя упрашивать и почти сразу падают в наши объятия. «Я не люблю Америку», — произносят они, покусывая нам ухо, чтобы не так громко стонать от удовольствия. Между двумя оргазмами они донимают нас своими глупыми рассуждениями о Вьетнаме. Приходится порой советовать им, чтобы они поскорее прошли в ванную комнату. Ваши соотечественницы не любят мыться.

— Я не из тех, кто будет стонать от удовольствия, — произносит с вызовом Анук. — Зачем вы так долго рассказываете мне об этом?

Ее знобит.

Стив совсем близко. Он повсюду. Она уже не видит ничего вокруг. Всем своим существом она ощущает его присутствие. Он как многоликий Янус. Одно лицо — чтобы смотреть на нее. Второе — чтобы покрывать ее тело с головы до ног легкими поцелуями. Третье — чтобы улыбаться ей… Она не должна поддаваться его обаянию. Ни за что на свете.

— «Я не люблю американцев», — говорят они и стучатся к нам в дверь. Они разделяют нашу страсть. Неужели французы всегда занимаются любовью на скорую руку? Ваш муж в постели тоже торопится получить свое маленькое удовольствие?

Почему с ней случилось это именно сейчас? Стив невольно приоткрыл дверь в тот мир, от которого она убегала. Ему стоило произнести несколько фраз, чтобы воскресить в ее памяти ненавистную жизнь в Париже. Ей кажется, что по соседству с Дороти уже сидит Роберт.

— Почему вы все время напоминаете мне о нем? — возмущенно восклицает Анук.

— Для того чтобы вы отдавали себе отчет в том, что мы сейчас намерены делать…

Он закрывает ей рот долгим поцелуем. Его горячий язык как будто пронизывает ее насквозь. Она чувствует на себе гибкое тело Стива, его руки и ноги. Она ощущает, как его ставшая твердой плоть приближается к низу ее живота. Ей кажется, что она надежно защищена от всего внешнего мира. Ее тело отвечает на ласку мужчины. Она безуспешно пытается справиться со своим учащенным дыханием. Ее стремительно охватывает страсть. Она дрожит от макушки до пят. Однако она вовсе не хочет сдаваться на милость победителя. Необходимо во что бы то ни стало скрыть от Стива охватившее ее смятение. Анук позволяет себя ласкать, словно бесчувственная тряпичная кукла. Она делает вид, что ей безразличны его ласки. Стив, не торопясь, прокладывает себе дорогу. Из последних сил Анук старается держать себя в руках. Ей нестерпимо хочется положить конец этой сладостной пытке. Как побудить его к более решительным действиям? Наконец, его плоть одним мощным рывком входит в нее.

«Если Дороти получает такой же праздник тела каждую субботу, то ей грех жаловаться на неравенство полов в ее стране», — проносится в голове Анук.

Ей становится все труднее изображать безучастность к происходящему.

«Кто-то мне однажды говорил, что американцы ничего не стоят в постели…» Она пытается вспомнить, кто мог сказать подобную глупость? Вот, например, Стив. Его вполне можно принять за эталон американского качества…

— Расслабьтесь… — произносит он по-французски без всякого акцента.

Их сплетенные тела словно замерли в ожидании. Она ощущает его присутствие каждой клеточкой своего тела.

— Я не спешу, — говорит он.

Интересно, будет ли он неделю спустя делиться воспоминаниями о ней со своими приятелями: «Затем она принялась стонать от удовольствия точно так же, как все ее соотечественницы из Сен-Жермен-де-Пре. Француженки обожают экзотику. Все, что является не французским по определению, они принимают за экзотику. Нет в мире более падких на иностранцев женщин, чем француженки. Эти красавицы раздвигают ноги чаще, чем открывают свой кошелек».

— Нет, — говорит она. — Я не согласна с этим.

— С чем? — спрашивает он.

Горячий язык Стива нежно исследует ее ухо.

— Я не хочу, чтобы вы потом рассказывали обо мне приятелям, а может быть, и самой Дороти…

— Дурочка… — произносит он без акцента. — Дурочка…

«Ну и ладно, — думает она. — Я больше не могу…» Из ее глаз невольно брызнули слезы.

Анук отворачивает лицо. Стив отстраняется от нее. Она прикрывает голову простыней. В тишине комнаты раздается ее громкое дыхание. Каждый жест Стива знаком ей до боли. Ей кажется, что они знают друг друга целую вечность. Они не расстанутся никогда. До самых последних дней… От этих мыслей Анук становится спокойно на душе. Она чувствует себя в безопасности. Как в бомбоубежище.

— Пойду посмотрю, готовы ли ваши вещи, — заявляет Стив.

Он отворачивает простыню, чтобы заглянуть ей в лицо. Она тотчас бросается в атаку:

— Еще одна победа в послужном списке? Довольны?

— Вы не хотите пить?

— Пусть только кто-нибудь попробует заговорить со мной о высокой нравственности американцев… Ханжи из ханжей…

— Весь мир состоит из ханжей… — говорит Стив. — Вот и вы не захотели дать волю своим чувствам и получить удовольствие… Даже животные не отказывают себе в этом…

— Вы за мной наблюдали? — возмущается она. — Спасибо, что сравниваете меня с животными.

— А вы? — произносит он миролюбивым тоном. — Что делаете вы с самого утра? Вы наблюдаете за мной! Возможно, вам немного обидно, что я не негр. Француженки предпочитают чернокожих. Под предлогом, что не видят разницы между белым и цветным мужчиной, они пускаются во все тяжкие. В постели они доказывают всему миру, что у них нет расовых предрассудков. Им кажется, что они борются за освобождение Анджелы Дэвис.

— В жалкой интрижке с женатым мужчиной меня утешает лишь одно, — произносит Анук, — что наконец-то он показал мне свое настоящее лицо. Он вовсе не добрый, этот женатый американец. Время от времени он посылает свою драгоценную Дороти куда подальше и отрывается по полной программе с первой попавшейся на его пути залетной птицей.

— Хватит, — говорит он. — Я вижу, что вы уже окончательно пришли в себя… Что вы хотите, ко-о-лу или ко-о-фе?

— Чай с молоком, — произносит она ледяным тоном. — Если вам нужны деньги, моя сумочка — на столе… У меня осталось несколько долларов. Думаю, что этого хватит, чтобы расплатиться за номер…

Стив улыбается. Худощавый и стройный, он похож в слабо освещенной комнате на молодого хищного зверя, приготовившегося к прыжку.

— Ваш знаменитый кондиционер приказал долго жить, — восклицает она с яростью. — Какая жуткая страна! Здесь то умираешь от жары, то мерзнешь от холода. А в промежутках обливаешься потом и смертельно голодаешь!

— Вы хотите есть? — спрашивает он. — Сейчас я принесу вам сандвич и чай. И заодно вашу чистую одежду.

Она не может успокоиться. Ее охватывает смятение. Она ругает себя за проявленную слабость. Можно заниматься любовью когда хочешь и с кем хочешь, но нельзя терять голову, показывать партнеру свое искаженное страстью лицо. Надо получить удовольствие, а затем окинуть мужчину критическим взглядом. Небрежно заметить, что могло бы быть и лучше. Никаких эмоций. Умереть, но не открыть своих истинных чувств… «Я рискую привязаться к этому странному типу, — думает она. — Пора с этим кончать. Скорее пожелать ему всего хорошего. И разбежаться в разные стороны». Ей кажется, что она давно усвоила науку легкого расставания с любовниками.

— Детка, — сказал ее отец. — Мы не заставляем тебя делать аборт. Это вовсе не единственный выход… Нет. Мы только настоятельно советуем тебе прибегнуть к этой предосудительной, но, увы, порой весьма необходимой операции. У тебя есть выбор… Пережив одну малую неприятность, ты сможешь предупредить большую беду.

— Какой выбор? Что вы можете предложить мне?

Она была на грани нервного срыва. Пусть он выложит на стол все свои карты. Похоже, что он замышляет что-то… Ему надо во что бы то ни стало замять скандал. Браво.

— О каком выборе идет речь? Вы дадите мне достаточно денег, чтобы я смогла спокойно родить ребенка?

— Ты задумала рожать? — воскликнул с жаром отец. — Ну-ка, расскажи, что ты хочешь…

Он наклонился вперед, опираясь всей тяжестью своего тела на край письменного стола.

— Мне кажется, что я смогла бы остаться жить дома. Я не стану показывать на людях свое положение. Мой сын будет носить нашу фамилию. Я уже придумала ему имя — Тьери. Я постараюсь исправиться и вести себя подобающим образом. Если я выйду когда-нибудь замуж, то Тьери оставит себе нашу фамилию. Мой ребенок будет принадлежать только мне и никому больше.

Она следила за отцовским выражением лица. Ей хотелось бы помириться с ним. Она мечтала о том, чтобы он понял ее. Она продолжала:

— Я понимаю, как вам сейчас трудно… Из-за меня… Простите… Узнав о беременности, я пришла в ужас. Но не прошло и месяца, как я свыклась с мыслью о том, что у меня будет ребенок. Мне это даже понравилось. Я никогда не думала, что у меня так рано проснутся материнские чувства. В моем возрасте лучше было бы поскорее избавиться от ребенка. Но нет. Совсем наоборот. Я хочу родить его. Он еще не появился на свет, а я уже люблю его.

Отец то впадал в краску, то смертельно бледнел, словно слушал рассказ о совращении малолетней.

— И ты рассчитываешь растить на мои деньги своего…

Он поперхнулся. Ему с трудом удалось удержаться, чтобы не произнести: «выродка».

Она продолжала:

— Вы часто сетовали на то, что не можете со мной справиться… Вы были недовольны моим поведением. Обещаю, что все изменится. Мне понадобятся деньги на воспитание Тьери, и я буду терпимее относиться к ним. У меня еще есть время, чтобы сдать экзамен на бакалавра.

— Ты издеваешься надо мной? — воскликнул отец. — Ты делаешь меня посмешищем на весь Париж и спокойно планируешь появление на свет младенца, зачатого неизвестно от кого. Стоит мне только поднять телефонную трубку, как тебя тут же увезут из Парижа.

— Дайте мне работу в одной из ваших картинных галерей… Под вымышленной фамилией. Платите мне такую же зарплату, как другим наемным работникам. Тогда я смогу снять маленькую квартиру…

— Если ты намерена оставить своего незаконнорожденного, то вон из моего дома. Ты уберешься сегодня же. Не завтра, а именно сегодня.

— С пятьюдесятью франками в кармане? — спросила она.

— Наконец-то мадемуазель делает признание. Оказывается, деньги все-таки нужны ей. С радикальными революционными идеями, которыми напичкана твоя голова, ты еще смеешь требовать у меня денег?

— Я прошу только помочь мне.

— Помочь тебе? За какие такие заслуги? Ты никогда не проявляла ни малейшей солидарности с семьей. Ты высмеивала меня перед моими работниками и даже перед прислугой. Детка, ты слишком доверяешь людям. Они льстят тебе в глаза, а затем бегут ко мне, чтобы донести на тебя… Они сообщают мне все… Можно представить, как они смеются за моей спиной!

— Вы обязаны содержать меня до моего совершеннолетия… — сказала она, побледнев, как полотно. — Мне кажется, что это предусмотрено законом. Вы не имеете права выставить меня за дверь.

— Только попробуй обратиться в суд! Ты очень скоро узнаешь, чем это обернется для тебя. Вначале тебе придется оплатить услуги адвокатов, затем выставить на всеобщее обозрение скабрезные подробности твоего мимолетного приключения в кабинке для переодевания на морском берегу… Неужели ты думаешь, что кто-то захочет копаться в нашем грязном семейном белье? Кто посмеет затеять против нас подобное судебное разбирательство? Никто. Ты увидишь, как перед тобой постепенно закроются двери адвокатских кабинетов. Выслушав твой наивный детский лепет, адвокаты, возможно, растолкуют тебе, что именно подстерегает незаконнорожденных детей на жизненном пути, какая горькая судьба ждет их. Они ненавязчиво поинтересуются, на какие средства ты собираешься существовать вместе со своим незаконнорожденным сыном.

— Я обращусь к общественным адвокатам, которые оказывают бесплатную юридическую помощь малоимущим слоям населения, — сказала она.

— Мы слишком богатая и известная в мире семья, — ответил он. — Мы не имеем права обращаться к кому бы то ни было за бесплатной помощью…

— Тогда я попрошу помощи у деда!

— Его сердце бьется еле-еле; такой новостью ты сразу сведешь его в могилу… Повторяю, мы не заставляем тебя делать аборт. Поступай как знаешь. Раз ты решила стать матерью-одиночкой, будь по-твоему. Только заруби себе на носу: тебе придется покинуть наш дом, если ты только обратишься за помощью к общественности, напишешь в женский журнал, позвонишь на радио. Выбирай — улица или Лондон.

— А что будет, если я напишу в мои любимые левые издания? Я расскажу, что вы делаете со мной… Как вы заставляете меня сделать аборт… Я открою им все секреты нашего добропорядочного семейства…

— Пиши, и ты узнаешь, как они отнесутся к этому… Они примут тебя за полную дуру, которой ты и в самом деле являешься. Окончательно свихнувшуюся на почве беременности. Ты думаешь, что кому-то интересна твоя банальная история?

Ей ничего не оставалось, как обратиться за помощью к матери. Мать могла бы пойти ей навстречу и поселить ее с ребенком в одной из их многочисленных роскошных загородных резиденций… На полном материальном обеспечении…

— Мама, у вас, должно быть, имеются принадлежащие вам средства, открыт собственный счет в банке, неужели вы бросите меня на произвол судьбы?

— Я не могу поступать вопреки воле твоего отца, — ответила мать. — Все важные решения принимаются нами при полном взаимном согласии. Мне еще никогда не приходилось обманывать твоего отца, тем более что его невозможно обмануть. Он обладает необыкновенным чутьем на ложь, а меня так легко уличить в обмане. Я слишком часто краснею. И это выдает меня с головой. И, кроме того, дорогая, я не могу понять, почему ты так упорствуешь в своем желании родить этого ребенка? Я могла бы как-то понять тебя, если бы речь шла о плоде любви с большой буквы, а не о плачевном результате случайной встречи. Доченька, у меня разрывается сердце, но я не могу поступить против воли твоего отца; что же касается этого эмбриона, который завелся у тебя в…

У нее не хватило мужества произнести: в животе…

— Что касается этого эмбриона, то от него легко избавиться. Процедура — не из приятных, но что поделаешь? Так устроен этот мир. Доченька, у меня никогда не было собственных денег. Твой отец проверяет все записи, которые я делаю в книге расходов, все мои счета до единого. Он оплачивает каждый чек за услуги моего парикмахера и массажистки. Порой мне хочется припрятать немного денег для себя на карманные расходы, но от него ничего невозможно скрыть.

Это была очень дорогая клиника. Роскошный особняк в одном из престижных кварталов Лондона. Палаты в розовых и голубых тонах. Стены одной из палат, обклеенные обоями в цветочек, напоминали весенний цветущий луг… От него рябило в глазах у той, которая лежала в кровати, укрытая одеялом такой же веселенькой расцветки, что и стены. Перед ней чередой мелькали лица медсестер в накрахмаленных белоснежных халатах. Их губы расплывались в фальшивых улыбках, а в глазах сквозило презрение. По коридорам бродили как неприкаянные какие-то бледнолицые, похожие на призраки девицы в шелковых пеньюарах. В этих стенах стояла мертвецкая тишина. Детский крик никогда не прозвучит там, где позолоченным скребком вырывают из чрева издержки веселых вечеринок. И целое поколение, зачатое во время поездок в отпуск, случайных встреч, под действием спиртных напитков или наркотиков, так и не родившись, оказывается на дне мусорного ведра. Накануне хирургического вмешательства каждую «заблудшую овцу» тщательно осматривали врачи. Ей делали многочисленные анализы. Здесь никто не рисковал умереть от банального заражения крови. Слишком большими деньгами оплачивалось доведенное до совершенства убийство.

— Почти четыре месяца, — сказал доктор. — Долго же вы раздумывали…

Ей тут же подставили лоток, поскольку слова врача вызвали у нее рвоту.

Она уже натерпелась стыда, когда в Париже мать заставила ее сходить на прием к семейному гинекологу. Ее встретил господин неопределенного возраста, в очках с золотой оправой. У него был вид пресыщенного гурмана.

— Деточка, ничего не говорите мне… Я все знаю. Я всегда все знаю. Проходите и раздевайтесь…

Ей ничего не оставалось, как раздеться в этом странном врачебном кабинете рядом с гинекологическим креслом.

— Ставьте ваши пятки вот сюда… Как летит время! Кажется, совсем недавно я объявил вашей драгоценной матушке о вашем появлении на свет… Расслабьтесь…

Лучше бы он помолчал, мерзкий слизняк. Его внешность в самом деле соответствовала его непристойному ремеслу.

— Я не делаю вам больно, дитя мое?

И немного позднее:

— Вы действительно беременны, — объявил с радостью этот мерзкий тип.

Анук увидела над собой лицо стареющего развратника.

Он был похож на извращенца, лишавшего невинности несовершеннолетнюю девочку.

— Я осмотрел вас, деточка, — произнес он.

— Что это за штука, которую вы засунули в меня?

Она поспешно натягивала на себя одежду.

— Медицинское зеркало.

И добавил:

— Золотое… В знак уважения к вашей семье я воспользовался моим личным инструментом. Это подарок одной восточной принцессы, с которой собирался развестись супруг по причине отсутствия наследника: Я сообщил ей радостную весть о том, что она способна родить ребенка. И она преподнесла мне такой ценный подарок.

Она сидела напротив старого ловеласа. У него хватало наглости выписывать никому не нужный рецепт со словами:

— Вам надо принимать витамины; побольше отдыхать… Не помешает немного кальция…

Неужели он не знал, что не завтра, так послезавтра ее отправят в Лондон? Не он ли посоветовал обратиться к услугам иностранной клиники? «У них с этим лучше обстоит дело», — вот что, скорее всего, сказал он ее матери. У него был вид оставшегося без работы инквизитора. Его взгляд терялся за толстыми стеклами очков. Ну и рожа! Настоящий мокрый слизняк.

— До свидания, деточка… Ваша матушка будет держать меня в курсе…

Она так никогда и не узнает, по какой причине: то ли по привычке, то ли по рассеянности, то ли от усталости или просто из подлости, — он произнес напоследок дежурную фразу:

— У вас будет прекрасный ребенок…

Несколько дней спустя ее отправили в «веселое» путешествие в Лондон на глиссере.

— Возможно, корабельная качка вызовет кое-что, — сказала мать. — Это было бы наилучшим решением проблемы. На таких судах здорово укачивает.

«Никакая качка не смогла бы заставить этого ребенка покинуть его теплое и уютное пристанище. И вместо того, чтобы бороться, уйти из дома, зарабатывать себе на жизнь, я отправила его под нож. Мой поступок нельзя назвать героическим. Героини встречаются лишь на страницах женских романов. В жизни все обстоит по-другому. Приходится идти на сделку с совестью, а затем горько сожалеть о содеянном… Я очнулась от наркоза в палате с жизнерадостными обоями в цветочек… И эта старая ханжа, моя мать, распорядилась, чтобы больничную палату завалили живыми цветами. В знак победы надо мной…»

— Уберите это, — сказала Анук дрожащим от отвращения голосом. — Немедленно уберите.

— Вам принести зеркало, чтобы вы привели себя в порядок? — спросила медсестра.

— Наплевать.

— Что вы сказали?

— Дерьмо.

— Думаю, что будет лучше, если я оставлю вас… Обычно после этого «они» желают взглянуть на себя…

Мертвая тишина словно раздавливала ее. У нее создавалось впечатление, что на нее опускался потолок, вокруг ее сжимались стены. Она ощущала себя в аквариуме. В этом замкнутом пространстве она слабой рукой мысленно рисовала гильотину. Щелк — и отцовская голова летела на дно корзины, щелк — и ее собственная голова отправлялась вслед за ней… Рука доктора щупала ее пульс. «Нормальный». И снова она видела перед собой белый потолок. «Я — тряпка, настоящая тряпка… Он выиграл этот бой, мой папаша. И все потому, что правда на его стороне: я не умею держать удар. Мне следовало бы обратиться в фонд помощи матерям-одиночкам».

— Хотите поговорить с вашей матерью? Она звонит вам из Парижа, — сказала любезным тоном телефонистка.

В этой чертовой клинике обслуживание было безупречным.

— Алло, алло…

В трубке звучал еле слышный голос матери. И эта безвольная тряпичная кукла, лишенная малейшей женской солидарности, ее мать? Ничего подобного. Мерзавка!

— Привет, бабуля, — прошептала она в телефонную трубку. — Я как раз кормлю грудью твоего внучонка. У меня море молока… Крошка Анук могла бы стать настоящей кормилицей… А как ты, мамочка, готова ли качать внука? Он очень красивый, мой Тьери…

Мать бросила трубку.

Анук задержали в клинике еще на несколько дней.

Первое, что она увидела, выйдя на улицу, был двигавшийся ей навстречу «роллс-ройс». Дедушка жестом пригласил ее сесть рядом с ним в машину, а затем постучал в стекло, чтобы приказать шоферу: «В “Савойю”…»

— Что ты делаешь здесь? — спросила она.

— Твои родители только вчера рассказали мне о том, что произошло… Ты должна была обратиться ко мне… Ты могла бы оставить этого ребенка…

Старик мог теперь говорить все что угодно. Это уже не имело для нее никакого значения. Пустое сотрясение воздуха. И почему она должна верить в искренность его слов?

— У тебя и здесь есть «роллс-ройс»? — спросила она.

— Нет ни одной крупной столицы мира, где бы в моем распоряжении не находился «роллс-ройс». Мне стоит только позвонить по телефону, и к отелю, где я остановился, тут же подъедет «роллс-ройс» с местным шофером.

Она забилась в самый дальний угол автомобиля. Свернуться бы по-змеиному в клубок и больно ужалить…

— Я приехал, чтобы встретить тебя… Мне сказали, что тебя выпустят к полудню… Я здесь торчу уже с половины одиннадцатого утра. Я не хотел, чтобы ты возвращалась в Париж в одиночестве. Мы можем остаться на ночь в Лондоне, а утром на самолете вернуться в Париж. Если хочешь, я свожу тебя в театр… Посмотрим какой-нибудь спектакль… Если хочешь…

— Не беспокойся, дедушка… — ответила она. — Меня напичкали успокоительными средствами. Я сейчас согласна на все что угодно. Если ты хочешь пойти в театр, то я составлю тебе компанию. Только боюсь, что тебе будет совсем невесело со мной. Не заставляй меня делать хорошую мину при плохой игре. Мне известно, кто я есть на самом деле, — тряпка. Тебе приятно находиться в обществе тряпки?

Дед непрерывно стучал сухими узловатыми пальцами по массивной серебряной ручке своей трости.

— Конечно, тебе приходится нелегко…

И, словно желая положить конец этому разговору:

— И все же твои родители не могли встретить с радостью сюрприз, который ты им преподнесла…

— Теперь им остается только возложить венок на могилу неизвестного солдата под Триумфальной аркой, — ответила Анук. — Этот неродившийся ребенок был мальчиком.

Старик покачнулся, а может, просто соскользнул на гладком кожаном сиденье ручной работы. Он походил на высохшего от времени старого китайца.

Деду было не привыкать держать удар. У него только что увели из-под носа пару картин Ватто, а его сын ухитрился провалить сделку с покупкой еще одной относительно недорогой картины Рембрандта, за которую просили каких-то сто семьдесят миллионов старых франков. Старика до сих пор трясло от злости. Из-за постоянного нервного напряжения у него часто пропадал голос. Он пригласил к себе начинающего молодого артиста, которому пророчили большое будущее, чтобы записать на магнитофоне: «Дурак, ты никогда ничему не научишься. Когда я говорю тебе “покупай” — покупай… И не отступай в тот момент, когда можешь сорвать куш».

— Мсье, что означает эта фраза? — спросил молодой человек.

В ответ старик написал в своем блокноте: «Не задавайте лишних вопросов. Работайте… — Затем он добавил: — Эти слова предназначаются моему сыну. Прежде чем озвучить их, наберите в легкие побольше воздуха и пошире раскройте рот».

С самого начала запись тяжело давалась молодому артисту… Как только юноша начинал старательно произносить слово «дурак», у него возникали проблемы. Старик прерывал его на полуслове и протягивал клочок бумаги с надписью: «Вы плохо озвучиваете это слово. Оно должно звенеть, как струна: д-у-р-а-к!»

Артист написал ответ на том же листке бумаги: «Мсье, это не запись плохая, а слово!»

Старик пришел в ярость: «Почему вы мне пишете записку? Я не глухой, я только потерял голос».

С тех пор старик взял в привычку включать на полную мощность магнитофон. Стены особняка от подвала до крыши сотрясали раскатистые звуки:

«Д-у-р-а-к…

Когда я говорю тебе “покупай”…

По-ку-пай!»

Затем на весь дом раздавалось громкое шуршание перематывавшейся назад пленки. И старик снова врубал на полную мощность: «Ты никогда ничему не научишься…»

Анук искоса поглядывала на деда. Он походил на старого китайца, погруженного в свои грустные мысли. Слова Анук сразили его наповал. У него было совсем нерадостно на душе. Испытывал ли он такую же боль, как от неудавшейся сделки?

— Пустые разговоры, — произнес он ворчливым тоном. — Досужие бабские домыслы.

— Медсестра точно знала, о чем она говорит, — ответила Анук.

Она зачарованно разглядывала Лондон через кристально чистые окна «роллс-ройса», город представал перед ней во всей своей красе. Уличные регулировщики, словно сошедшие с книжных страниц, ловко управляли плотными потоками городского транспорта. В этот дождливый и пасмурный день Лондон отнюдь не выглядел гостеприимным хозяином. У него был суровый и неприступный вид. Дед крепко задумался о чем-то своем. Она видела, как он постарел: кожа да кости, лицо, изборожденное морщинами, седые кустистые брови над глубоко посаженными глазами. Над правым глазом свисал одинокий белый волос как знак беды. С сорокалетнего возраста его называли «старик». Скоро про него будут говорить «мсье». Для него это равносильно оскорблению. «Старик» внушает уважение. «Мсье» обычно зовут богатого покойника по дороге на кладбище.

— Если подумать, — сказал он, — неужели ты надеялась, что твоя мать с радостью примется вязать детские носочки после того, как ты сообщила ей о том, что… приключилось с тобой? Твоя мать, хотя и дура, но не до такой же степени…

Она смотрела на выходивших из своих контор счастливых англичан, которые раскрывали над головой зонтики. Хорошо этим англичанам. Они чувствуют себя защищенными.

— Сколько ты платишь в день за номер в «Савойе»?

Он не задумываясь ответил. Он знал эти цифры наизусть. Анук пожала плечами. На эти деньги можно было бы прожить целый месяц с ребенком.

— Дедушка, мне сказали, что у тебя проблемы с сердцем. И потому я должна молчать, чтобы тебя не огорчать… Возможно, твои дела не так плохи, как они говорят. Ведь они всегда врут.

— Мотор от старости сильно барахлит, — ответил он с отрешенным видом. — Надо признать, что мы получили по заслугам. Первый удар я принял на себя. Тот венок на моем «роллс-ройсе». Тебе было всего шестнадцать лет… А вот твоему отцу досталось по полной программе… У него маниакальная боязнь выглядеть смешным в чужих глазах… А ты преподнесла ему такой подарочек… Все дело в наших деньгах… Если бы ты была из простой рабочей семьи, то жила бы спокойно… Мы несем наказание за наше богатство…

— От вашего богатства несет вонью…

— Я кулаками проложил себе дорогу… Я был продавцом в магазине, торговавшем репродукциями картин известных художников. В чем ты можешь упрекнуть меня? В том пути, который я преодолел? Если бы ты была внучкой старого конторского служащего, то сказала бы обо мне: «Он добрый малый, но дурак… Всю свою жизнь он состоял у кого-то на побегушках…» Конечно, мой сын оказался не на высоте. Я знаю это… Он чудовищно необразованный человек. Я платил всем его преподавателям, чтобы он мог переходить из класса в класс… Все они кормились за мой счет. И все же мне с большим трудом удалось перевести его в шестой класс. Мои деньги оказались бессильными при сдаче экзамена на бакалавра. В то время это решалось на государственном уровне. В наши дни он бы с легкостью получил диплом бакалавра. Однако он так и не удосужился получить его…

— И ты передаешь власть в его руки, — сказала она потухшим голосом. — Вот в чем заключается несправедливость. Ему все достается даром, без борьбы и труда. Ему кажется, что он разбирается в живописи, но он ни разу не заглянул в мастерскую художника. Возможно, он отличит акварель от полотна, написанного маслом. Но ни на что большее он не способен… И ты передаешь власть ему…

— Власть предержащие всегда превращаются в параноиков, — сказал дед. — Возьмем, например, рабочего с завода «Рено».

— Дедушка, я не хочу такого примера. Ты всегда обращаешься за примерами к «Рено»… Мне больше по сердцу какой-нибудь металлург…

— Хорошо, предположим, что твой металлург получит миллиард… И огромный завод в придачу… Несколько месяцев он будет пребывать в коматозном состоянии. До тех пор, пока не поймет, что такое власть. Он тут же почувствует себя пупом земли. Никакие разумные доводы не смогут воздействовать на него. Он будет свято верить в то, что богатство свалилось ему на голову за его собственные заслуги… В своем упрямом невежестве он превзойдет самого себя…

— А ты, дедушка, тоже параноик?

Дед рассмеялся, как мальчишка.

— Нет. И ты знаешь почему? Потому что в моей жизни всегда были женщины… После печального события в клинике я могу говорить с тобой как с взрослым человеком. Все излишки гордыни я сливал вместе со спермой. Как только я замечал за собой признаки мании величия и переставал прислушиваться к мнению окружающих, считая себя последней инстанцией, я начинал бить тревогу. Красивое женское тело легко помогает излечить звездную болезнь. Когда старик ложится в постель с двадцатилетней красоткой, в его голове многое проясняется. Он лишний раз убеждается во всемогуществе денег: живое доказательство тому находится в его постели… Прелестное создание расточает улыбки старому сморщенному стручку вовсе не потому, что испытывает к нему любовь или страстное влечение. За все заплачено вперед. Ты кое-как занимаешься с ней любовью, сожалея только о том времени, когда был в постели любовником с большой буквы. Она же вдруг ни с того ни с сего начинает петь дифирамбы твоей несчастной усталой плоти. И тут-то ты понимаешь, что настал момент держать ухо востро. Если красавица говорит с тобой приглушенным голосом (они почему-то считают, что после любви надо с томным видом говорить шепотом. Я знал только одну особу, которая громко кричала мне в ухо… Из-за моего преклонного возраста она принимала меня за глухого), если она вдруг говорит: «Дорогой, это было прекрасно», — то эти слова должны прозвучать для тебя набатом. Если ты поверишь ей, значит, ты — параноик… И твоя песенка спета… Тебе перевалило на восьмой десяток, и ты поверишь в то, что можешь довести девицу до оргазма? То же самое ждет тебя в делах. Ты начинаешь верить подхалимам… Благодаря женщинам мне удалось сохранить ясность ума… В моем офисе один тип произнес однажды приглушенным голосом: «Мсье, вы никогда не ошибаетесь», — и мне вдруг показалось, что я слышу: «Дорогой, это было прекрасно». Я тут же выставил этого подхалима за дверь. Он полагал, что может разбудить во мне спящего параноика. Своей лестью он хотел заставить меня поверить в мое превосходство над другими людьми. Непростительная ошибка! Если ты начнешь строить иллюзии насчет своей мнимой эрекции, ты — покойник…

Немного помолчав, он добавил:

— Внученька, я всего лишь мужчина… Богатый, но все же мужчина… У тебя еще будут дети… Поверь мне…

Другие дети? Никогда. Отныне целью ее жизни будет месть. Эта разрушительная навязчивая идея уже зародилась в ее голове.

Как она может забыть странную медсестру, которая вошла к ней в палату за час до ее выписки из клиники? Женщина была похожа на спрута, оставлявшего позади себя в воде чернильное облако… От нее так и веяло неприкрытым презрением.

— Я еще не знакома с вами, — сказала Анук.

— Здесь нет времени знакомиться, — ответила медсестра.

И добавила:

— И не надо… Что бы там ни говорили те, кто хотя бы однажды здесь побывал, они этого никогда не забудут.

Женщина словно пригвоздила Анук к позорному столбу. Да, пребывание в этих стенах никогда не сотрется в ее памяти.

Медсестра тяжелым взглядом окинула Анук. Девушка видела такой взгляд на женских портретах голландской школы восемнадцатого века. Сердце Анук забило тревогу. Эта женщина пришла, чтобы принести ей несчастье.

— Мне поручили измерить напоследок вашу температуру…

Маленький термометр во рту. С привкусом льда. Почему она слушает эту ведьму?

Медсестра берет термометр, смотрит на него, встряхивает и кладет на место.

— Температура нормальная. Вы можете одеваться. На улице вас ждут…

Анук предпочла бы одеться в одиночестве. Однако женщина не уходила. Она стояла, скрестив руки.

Анук повернулась к ней спиной. Она спустила вниз шелковую ночную рубашку, которая распласталась магическим кругом на полу у ее ног. Затем она, стоя поочередно то на одной, то на другой ноге, натянула кружевные трусики. Покончив с нижней частью тела, она принялась застегивать лифчик.

— Ваш браслет…

Женщина подала ей браслет. Четыреста граммов чистого золота. Новогодний подарок.

— Какой тяжелый, — сказала медсестра. — И не забудьте ваш пояс. Какой красивый…

Еще бы ему не быть красивым! Он куплен в дорогом магазине на улице Фобур-Сент-Оноре. «Из кожи новорожденного крокодила… С крохотного крокодильчика живьем снимают кожу… Вот почему она такая нежная и мягкая на ощупь… Кто станет оплакивать новорожденного крокодильчика, с которого живьем сдирают шкуру? Ведь он же хищник. Таких полным-полно. Говорят, что они очень живучие и прожорливые… 960 франков, мадемуазель… Заплатите чеком? Ах, заплатит ваша матушка? Мадам, вот касса. Мое почтение, мадам. Мы всегда рады вас видеть у нас… (И уже кассирше) Скорее… Не заставляйте ждать мадам…»

— Вот еще шарф, — сказала медсестра.

— Не могли бы вы оставить меня одну?

Ее голос прозвучал так резко, словно с нее, как с новорожденного крокодила, снимали кожу…

— Мисс, я делаю свою работу.

Она произнесла слово «мисс» словно хотела сказать «дерьмо». Мисс Дерьмо. С вашими деньгами вы могли бы позволить себе родить хоть дюжину детей… Вы — здоровая и крепкая девица… Мисс Шлюха…

— Закрыть ваш чемодан, мисс?

В ее тяжелом взгляде легко можно было прочитать все, что она думает о богачах, у которых есть деньги на аборты, в то время как бедняки вынуждены плодить нищету.

— Ваше кольцо, мисс… Ваша сумочка, мисс… Вы не подкрасите щеки? Чуть-чуть… Все, кто выходит отсюда, почти всегда красят щеки… Потому что они слишком бледные…

Анук посмотрела на себя в зеркало. Она нарисовала помадой на щеках два розовых треугольника и размазала их по лицу. За ее спиной в зеркале отразилось лицо медсестры.

— Мисс, это был мальчик…

Анук почувствовала себя кобылой, которую четверо ковбоев едва удерживают за поводья перед тем, как заклеймить каленым железом. Животное брыкается. Запах паленой шерсти и жареной плоти.

— Это был мальчик.

— Бабская болтовня, — возмутился дед. — Они говорят все, что только взбредет им в голову. Я знаю их…

Анук во все глаза рассматривает Лондон. Мелкий дождик каплями слез стекает по стеклам «роллс-ройса». Лондон не кажется ей негостеприимным городом. Он дает временное пристанище приезжим, но остается равнодушным к их судьбам. Этот город умеет хранить свои тайны.

— Здесь имеются роскошные меховые и ювелирные магазины. Я знаком с некоторыми из их хозяев. Хочешь, я куплю тебе шикарное манто из белой норки? Тебе оно будет к лицу как блондинке. А потом ты выберешь себе дорогое украшение… Самое красивое…

— В настоящий момент я способна лишь считать, — ответила Анук. — Стоимость одного только норкового манто могла бы окупить рождение моего ребенка. Украшение? Есть драгоценности, способные обеспечить жизнь малыша до самого его совершеннолетия… Дедушка, я ничего не хочу.

Они въехали в центр города.

— Мне нравится Лондон, — сказала она. — Здесь я ощущаю себя невидимкой. Этот город лишает меня индивидуальности… Здесь можно раствориться в толпе… В Лондоне никому не интересно знать мое имя…

Затем она нечаянно произнесла фразу, которая больно задела деда:

— Мне стыдно за вас… за мою семью…

— Я думал, что ты умнее, — воскликнул дед. — Гораздо умнее. Я ошибся в тебе. Ты меня разочаровала, как и все твое поколение.

— Ты ничего не знаешь о моем поколении, — ответила она. — Ничего. Те, у кого есть деньги, живут совсем другой жизнью, чем те, у кого их нет… Можно принадлежать к одному и тому же поколению и жить в двух разных мирах, которые никогда не соприкасаются друг с другом.

— И что же? Сделай свой выбор, — закричал дед. — Чего ты ждешь, чтобы присоединиться к тем, кто, по-твоему, живет в «другом мире»? А? Ты хочешь иметь все… Сохранить для себя… Ты не можешь отказаться ни от комфорта, ни от полезных связей твоей семьи, ни от зимнего спорта в Сен-Морице… Ни от привычки разбрасывать свои вещи, потому что ты знаешь, что кто-то подберет и положит на место… Первый признак богатства — разбрасывать где попало свое нижнее белье. За свою жизнь я заработал тридцать миллиардов и до сих пор сам бросаю свои трусы в корзину для грязного белья… Я всегда оставляю после себя порядок. Тебе нравятся рабочие? Попробуй жить среди них…

— Все отворачиваются от меня… Как только я называю свою фамилию, улыбки на лицах гаснут и превращаются в гримасы… Дедушка, откуда тебе знать об этом? Ты привязан к своим деньгам. Кончится тем, что твое богатство национализируют. И все твои картины займут по праву свое место в музеях. Ты зря прячешь их в хранилищах от народа…

— Но они принадлежат мне, — возмутился дед. — Я заработал их своим трудом… Ты хочешь отнять у меня мою собственность? Ты не имеешь никакого представления о справедливости… Уйди из дома — и я стану уважать тебя; работай не покладая рук — и тогда я скажу тебе: «Вот это характер! Она — личность. И, несмотря на крайне левые политические взгляды, которые я не разделяю, она близка мне по духу…» А пока ты этого не сделаешь, не плюй в колодец, пригодится воды напиться… Черт возьми!

— Я не говорю о тебе, — произнесла она тихим голосом, предвещавшим надвигающуюся грозу. — Я говорю о моем отце и твоем сыне… Он управляет нажитым тобой состоянием и не сомневается в том, что умеет это делать; он дошел до того, что смеет критиковать тебя! Ему не нравится твоя маркетинговая политика… Согласна, ты имеешь право на собственность, поскольку ты заработал ее… Я даже признаю то, что деньги переходят по наследству. Дедушка, но я не могу согласиться с тем, когда по наследству передается власть.

И она продолжила:

— Власть, полученная по наследству, равносильна умышленному воровству… Возможно, я совершила убийство, но я не хочу быть воровкой…

Дед трясся от гнева, но еще держал себя в руках.

Она решила окончательно вывести его из себя:

— Мне кажется, что ты до сих пор тайком куришь… Несмотря на запрет врачей… Дай-ка мне косячок…

— Ты вышла из клиники, а не из исправительной колонии… — ответил разъяренный дед.

— Только один косячок, — повторила она.

Серебряной рукояткой массивной трости старик забарабанил по разделительному стеклу автомобиля. Водитель обернулся, опустил стекло и спросил:

— Что вам угодно, сэр?

— Остановитесь… Пожалуйста…

И дед добавил на своем рокочущем английском языке:

— Мадемуазель хочет выйти…

«Роллс-ройс» прижался к тротуару и остановился на красный свет. Водитель вышел из автомобиля и, обогнув его, открыл дверцу со стороны Анук.

— Выходи! — приказал дед.

Она повиновалась. И быстро опустила ноги на край тротуара. Шофер еще не прикрыл дверцу «роллс-ройса», как дед наклонился к Анук и сказал:

— Если захочешь есть, приходи в «Савойю». Там каждый скажет тебе, в каком номере остановился мистер Т. Я снимаю этот номер на целый год. Я ужинаю в восемь часов вечера. Поехали, Джеймс. Я спешу. В два часа дня начинаются торги в «Сотбис». Поторопись…

Тряпичная кукла осталась на обочине дороги… Загорелся зеленый свет. «Роллс-ройс» тронулся с места. Старик даже не обернулся, чтобы взглянуть еще раз на нее.

— Вы спите? — спросил Стив.

Анук открывает глаза и смотрит на него. Американец успел переодеться. Похоже, что джинсы и рубашку он только что купил в магазине. Девушке кажется, что молодой человек стал еще стройнее и выше ростом. В руках он держит поднос.

— Я не сплю, — отвечает она. — Я вспомнила деда…

Он улыбается.

— Деда… Почему именно деда?

Она садится в кровати и прикрывает себя простыней.

Стив ставит поднос ей на колени.

— Чая не было. Но я принес вам кофе, колу и сэндвич.

И добавляет с улыбкой:

— Не с курицей, с ветчиной. Так почему же вы вспомнили деда?

Анук жадными глотками пьет кофе. Затем принимается за сэндвич.

— Это был великий человек… Он сколотил огромное состояние…

Она тут же прикусывает язык. Вот как можно выдать себя с головой.

— А ваш папаша промотал его… Не так ли? — спрашивает Стив с легкой усмешкой. — Когда говорят о доставшихся по наследству деньгах, всегда называют того, кто разбазарил их.

— Кое-что еще осталось, — отвечает она с задумчивым видом.

— Тем лучше для вас, — говорит он.

Американец, похоже, задумался о чем-то своем.

— В джинсах вы выглядите еще моложе, — говорит Анук.

— Мне пришлось раскошелиться на новую одежду. Грязная находится в багажнике. Сдам ее в чистку в Нью-Йорке.

Ее сердце сжимается от боли, а из глаз невольно брызжут слезы. Она размазывает их по щекам тыльной стороной ладони.

— Мне неприятно думать…

— О чем?

— О том, что вы возвращаетесь в Нью-Йорк…

— Но мне надо вернуться…

— Для меня Нью-Йорк означает лишь одно — разлука.

— Уже четыре часа дня. К Фреду мы приедем в половине шестого… Если хотите, я могу отвезти вас в отель…

— Я поеду к Фреду, — отвечает она. — Со мной происходит нечто странное. Возможно, я устала. Мне совсем не хочется задираться и спорить. Хорошо тем женщинам, которые лишены всякой индивидуальности. Как бы я хотела стать такой же, как все…

— А вы и есть такая же, как все… Вы рассказали мне о том, что были вынуждены сделать аборт… Вы не первая и отнюдь не последняя в списке тех, кто прибегает к такому радикальному решению своих личных проблем.

— Вы ничего не поняли, — произносит она с горечью.

— Да нет, я понял… Мне лишь хочется немного вас подбодрить. Вы слишком драматизируете и сгущаете краски. Каждый день миллионы женщин идут на такой шаг. Вы ничем не отличаетесь от них… Это вовсе не повод впадать в истерику…

— В то время у меня не было никакой истерики, — произносит она с металлическими нотками в голосе. — Напротив, это сейчас мне хочется бросить поднос вам в лицо… До такой степени вы раздражаете меня…

— Браво, — восклицает он. — Наконец-то мне удалось вас расшевелить…

Он склоняется над ней, словно хочет поделиться каким-то секретом.

— Вы совершили убийство, подчинившись системе, которая заставила вас это сделать… Вы не убийца, а жертва…

— Как Фред? — спрашивает она.

Почему у нее слетело с языка имя совсем незнакомого ей человека? Почему у нее возникла потребность ближе узнать его?

— Да, как Фред, — отвечает Стив. — Он думал, что война — это высшее проявление патриотизма. Впоследствии он понял, что война — это всего лишь кровавая бойня.

— А вы?

— Я не задумываюсь, — говорит он. — Я просто живу… Пусть думают другие… Если пытаться решать чужие проблемы, можно свихнуться… Как только вы решите одну проблему, тут же возникнет другая… И так без конца… Я смирился. В моральном плане. Это все, что остается делать среднему американцу.

— Вы позволите задать вам один вопрос?

Теперь она говорит с ним на правильном литературном английском языке. По сравнению с речью Стива и его местным выговором изысканное произношение Анук звучит как вызов. И она это делает неслучайно.

— Валяйте.

— Почему вы так испугались на Потомаке?

— Испугался? — спрашивает он. — Я испугался?

Он повторяет вопрос как человек, не совсем понявший его суть. Затем он произносит с интонацией актера из Страфорда-на-Эйвоне:

— Неужели я ненароком напугал вас?

Он громко и заливисто хохочет.

— О, Боже! Как женщины все преувеличивают… У них такое богатое воображение! Разве я способен кого-то напугать?

Стив встает и поднимает поднос с колен Анук.

— На вашем месте, милая дама, — произносит он на самом изысканном французском языке, — я встал бы под холодный душ, чтобы успокоить нервы.

Укутавшись кое-как в простыню, она встает с постели и подходит к Стиву:

— Вы прекрасно говорите по-французски… Как вам удалось выучить французский язык так, чтобы говорить почти без акцента?

— Спасибо армии США, — отвечает он. — Нам с Фредом выпал шанс учиться на курсах специальной подготовки. Нашей великой стране порой нужны солдаты, говорящие на разных языках. После прохождения тестов нас отобрали для изучения французского языка… Многие вьетнамцы до сих пор говорят по-французски… А теперь, мадам, в душ.

Она открывает кран до упора. Ей хочется укрыться за стеной из водяных струй. Она смотрит на Стива сквозь потоки воды. Знакомая картина. Однажды она вот также смотрела на призрачный Лондон сквозь залитое дождем стекло. У нее есть еще время, чтобы задуматься над бренностью бытия. Она выходит из-под душа и вытирается банным полотенцем. Анук одевается перед зеркалом, покрытом подозрительными пятнами. Она собирает мокрые волосы на затылке в конский хвост.

Одевшись, она поворачивается к Стиву, который терпеливо ждет ее, негромко посвистывая.

— Со мной случилась ужасная история, — говорит она по-французски. — Глупее не придумаешь. Слава Богу, я могу говорить с вами на французском языке.

Он поглядывает на свою обувь, продолжая тихонько насвистывать какую-то мелодию. Похоже, что ему пришлось бросить в багажник и ботинки. Его сексуальная привлекательность бросается ей в глаза.

Она идет в атаку:

— Я не могу говорить с человеком, который свистит.

Он уже не свистит.

— Я совершила непростительную глупость, — говорит она уже не таким решительным тоном.

— И это все, что вы хотите сказать мне?

Он снова принимается насвистывать…

— Я влюбилась в вас, — говорит Анук. — И это меня бесит.

— Вольному воля… — говорит он, поднимаясь. — Влюбиться в меня — не самое лучшее, что вы могли придумать.

— Не могли бы вы хотя на секунду обнять меня, — произносит она низким голосом по-французски.

Он подходит к ней. От него исходит запах свежести.

Она прижимается к нему и шепчет:

— Я влюбилась в вас… Мне хочется жить с вами в одном доме, стричь газон, смотреть телевизор… И плевать я хотела на Дороти… Меня смущает только твой сын… Непреодолимое препятствие… Нельзя разрушить семью, в которой есть больной ребенок…

— Вот как, — произносит он.

Неожиданно он переходит на английский язык, словно хочет спрятаться за привычными словами. По-французски они звучат слишком откровенно и провокационно. Как женщина, разгуливающая нагишом перед пресыщенным любовником.

— Что? — спрашивает она. — Что?

— Вы не одна участвуете в этом деле… Вам кажется, что встретили любовь с большой буквы? На следующий день вы о ней и не вспомните. Однако вам в голову не приходит спросить меня о том, отвечаю ли я взаимностью?

— Вы никогда не полюбите меня, — с грустью отвечает она. — Я чувствую это. Вы любите Дороти, Дакки. К тому же я, как женщина, не в вашем вкусе… Вы подошли ко мне лишь потому, что надеялись на короткое любовное приключение. И вы получили все, что хотели…

Он смотрит на нее, словно размышляя о чем-то своем.

— Что вы знаете о том, какие женщины в моем вкусе?

— Ничего, — говорит она. — Ровным счетом ничего.

Она поднимает голову и произносит:

— Вы уже поддерживаете одного нравственного калеку, вашего друга Фреда. Запишите меня в список нуждающихся в вашей помощи. Вы тот человек, который мне нужен для восстановления душевного равновесия. С вами я чувствую себя в полной безопасности… Что вы на это скажете?

— Помочь вам обрести душевный покой… Однако вы должны сделать признание… Совсем маленькое… Скажите, что заставило вас сделать на шее эту татуировку?

— В знак присоединения к пацифистскому движению. Эти блаженные — единственные люди, которым я верю…

— И вы выбрали именно этот символ?

Стив легонько касается ладонью ее шеи. Какое блаженство кожей чувствовать его прикосновение!

Она смотрит ему в глаза.

— Стив?

Она чувствует, как пульсирует вена на ее шее.

— Да?

— Мне не дает покоя одна идиотская мысль… Прошу прощенья. Мне порой кажется, что вы хотите свернуть мне…

— Свернуть? Что? — спрашивает Стив.

Он изучающе смотрит на нее.

— Шею… Идиотская мысль…

Он, словно ошпаренный кипятком, разжимает ладонь.

— О! Боже! Женщины… Что только не приходит им в голову… Пошли скорее отсюда… Пока вы не придумали еще какую-нибудь глупость.

— Прости меня, Стив, — говорит она по-французски.

Она следует за ним. Улица встречает их нестерпимым зноем. Такая же духота в машине. Стив включает кондиционер.

Машина плавно трогается с места. Мужчина за стеклянной дверью бросает на них равнодушный взгляд. Он вовсе не видит их. Просто они попали в его поле зрения.

— Только не говорите Фреду о том, что только что сказали мне, — произносит Стив. — У него не такие крепкие нервы, как у меня. К тому же он совсем не знает француженок… Главное, не надо расспрашивать его о войне… Лучше расскажите ему о Париже… Возможно, ваш рассказ покажется ему интересным…

Позднее, уже на дороге, серой лентой извивающейся перед ними, он говорит:

— Моя единственная любовь — это…

— Что? — спрашивает она. — Что? Кто?

— Нью-Йорк.

И продолжает низким голосом:

— Я испытываю к Нью-Йорку особые чувства…

— Вы влюблены в этот город? — повторяет она свой вопрос.

— Для меня Нью-Йорк — единственная женщина, которая меня по-настоящему зацепила, — продолжает Стив.

Анук, словно зачарованная, вслушивается в американскую речь. Она звучит для нее как мелодия. Стив произносит нараспев слова. И она испытывает почти физическое наслаждение только от одного звука его голоса.

И, как бы рассуждая вслух, Стив продолжает:

— В Нью-Йорке жизнь бьет ключом… Огромный густонаселенный город. Вот где испытываешь подлинное одиночество. В плотной толпе ощущаешь себя более одиноким, чем Робинзон на своем острове. И никакой надежды на Пятницу… Одиночество посреди огромного города… В три часа ночи на Шестой авеню от неонового освещения светло как днем и совершенно безлюдно. И только одинокий прохожий нарушает своими шагами полную тишину… Это я…

— А что же Дороти?

Стив смеется.

— Она спит. В своем пригороде. Я же не каждый день совершаю такие прогулки… Лишь иногда… Мой глоток свободы… Нью-Йорк. Ночь. Одиночество.

Неожиданно она наклоняется и целует руку Стива. Ту, что держит руль…

— Осторожно, — говорит он сухим тоном. — Так можно попасть в аварию.

 

8

Пуэрториканка сверлит глазами темноту захламленного холла старого, в прошлом весьма импозантного дома, стоящего на 16-й улице. Тесное пространство, едва освещенное подслеповатой люстрой, превратилось для нее в воплощение вселенной.

Прислонившись к косяку застекленной двери, она наблюдает за молодым человеком. Квартиросъемщик названивает по телефону с такой упрямой настойчивостью, словно речь идет о его жизни и смерти. В порванных серых джинсах и мокрой от пота майке он с самым беззаботным видом беспрерывно накручивает диск телефона. Похоже, что ему совсем некуда спешить. Ему отвечают, он слушает и затем быстро вешает трубку. И все повторяется с начала. В тусклом свете телефонной кабинки силуэт молодого человека время от времени меняет свои очертания. Он то распрямляет спину, то раскачивает головой из стороны в сторону, словно находится под действием таблетки, которую он только что проглотил. Длинноволосый, с неровной кожей, он похож на падшего ангела, спустившегося в ад и устроившего там дебош.

Пуэрториканка смотрит на него тяжелым недобрым взглядом. Всей душой она ненавидит этого говнюка, сынка богатых землевладельцев из Техаса, недоумка с карманами, набитыми деньгами и наркотой. Она с удовольствием сняла бы с него живьем шкуру. И смотрела бы, как он корчился в смертных муках. Его приятели под стать ему: такие же патлатые говнюки, плюющие на всех и вся. Эти отбросы живут припеваючи. У них нет проблем. Они родились американцами. Они никогда не знали нищеты и эмиграции. Родители снимают своим дебильным отпрыскам меблированные квартиры в Вашингтоне, снабжают их деньгами, на которые те жируют, бездельничают и обкуриваются марихуаной.

И кому только может названивать этот сукин сын? Он произносит одни только междометия: «Ага, ага, ага…» И тут же заливается идиотским смехом. По какому праву он занимает телефонную кабинку, принадлежащую всем жильцам этого дома? И что будет, если вдруг ей позвонят из полиции…

Однако из полиции никогда не звонят, к великому сожалению пуэрториканки. Она побежала бы в полицию по первому же зову. Не тут-то было! «Все полицейские помешались на свободах. Взять, например, Джорджтаун, где можно брать под стражу поголовно всех молодых говнюков и посылать на принудительные общественные работы. Полиции же до них и дела нет. Полицейские спокойно проходят мимо, обращая внимания на них не больше, чем на грязь под ногами: стражи порядка вмешиваются лишь в тех случаях, когда происходит настоящее кровопролитие».

Пуэрториканка испытывает к полиции самые теплые чувства. Она практически не отходит от телефонного аппарата. Она видит в нем свою единственную защиту от этих мерзких отбросов общества. Женщина наизусть знает номер телефона полиции. Она заставляет заполнить карточку всякого, кто входит в этот дом. Ей кажется, что через эти ничего не значащие клочки бумаги она приобщается к власти над людьми. «Друг детства мадемуазель Мюллер написал “Дюпон”», — размышляет она, впившись цепким взглядом в падшего ангела, трясущегося от смеха в телефонной кабинке. Пуэрториканка настолько запугана им, что не решается прервать бесконечный телефонный разговор.

Несколько дней назад посреди ночи эти мерзавцы едва не разбудили весь дом. Они с шумным гоготом ворвались в холл. «Нельзя ли потише», — не успела крикнуть она, как они развернулись и пошли на нее стеной. Расстегнув ширинки на джинсах, со свисающими как толстые мертвые черви членами, выкрикивая грязные ругательства, они подошли вплотную к ее каморке. Пуэрториканка едва смогла захлопнуть перед ними застекленную дверь. Спрятавшись за рваной занавеской, она уже не могла разобрать бранных слов, выкрикиваемых этими выродками по другую сторону двери. «И для этого я получила американское гражданство? — задавалась она вопросом. — Для чего я работаю консьержкой в престижном доме и являюсь осведомителем в полиции, которая, увы, пренебрегает своими обязанностями?» В ужасе она смотрела на орущую толпу распоясавшихся хулиганов. Она заткнула уши, а они все продолжали бесноваться на площадке перед ее дверью.

Они видели, что она трясется от страха. Пуэрториканка прекрасно понимала, что на их стороне численное превосходство, и ей ничего не оставалось, как заткнуться. И на будущее воздерживаться от каких бы то ни было замечаний в их адрес. Эти мерзкие твари нарушают покой и подвергают опасности проживание в этом доме таких законопослушных жильцов, как мадемуазель Мюллер. Поведение последней настолько безупречно, что порой кажется, она делает это нарочно, чтобы поставить себя выше окружающих. И чем больше бесчинствует молодежь, тем корректнее ведет себя мадемуазель Мюллер. К тому же она еще делает ей маленькие подарки. Что и говорить, прекрасная женщина.

Пуэрториканка время от времени пытается затеять разговор с немкой. Все в этом городе охвачены страхом, но боятся открыто признаться в этом. Люди скрывают, что подверглись агрессии, словно речь идет о случаях заболевания оспой. «Я кого-то боюсь? Чего мне бояться? А вы боитесь? Чего же?» Все здесь играют одну и ту же комедию. «Мадемуазель Мюллер, вы не боитесь возвращаться домой в восемь часов вечера? Вам страшно, не так ли? Не показались ли вам опасными две или три минуты ходьбы от оставленной на стоянке машины до подъезда дома?» И что странно — чистоплотная до абсурда немка — с пренебрежительной улыбкой каждый раз повторяет: «В Берлине я видела кое-что и похуже… Чего мне теперь бояться в Вашингтоне? Что мне вонзят в спину нож? И что же? В моей жизни будет поставлена точка. Только и всего… У каждого своя судьба».

Пуэрториканка вспоминает, как однажды она спросила у немки: «Что вы скажете об изнасиловании? Неужели вы не боитесь насильников»? — «Мадам Ажейро, вам везде мерещатся ужасы… В Берлине все женщины боялись, что их изнасилуют… Неужели вы думаете, что я получила американское гражданство, чтобы бояться чего-то?» — «У этой чертовой немки, — думает пуэрториканка, — только Берлин на языке». Однако смерть господина О’Коннелли выбила ее из седла. Куда делось ее высокомерие и постоянные ссылки на Берлин. Несколько секунд, согнувшись пополам, немка выла, как собака по покойнику.

А говнюк-то не перестает накручивать телефонный диск. Было бы рискованно приближаться к нему. Он способен вынуть свой большой белый болт и потрясти им перед ее носом! С улицы доносится резкий вой полицейской сирены. Этот звук, бьющий по нервам словно электрический разряд, успокаивает пуэрториканку. Толстый кулек с конфетами тает на глазах. Старая треснутая пепельница наполняется разноцветными фантиками. Одну за другой она отправляет в рот и тщательно разжевывает конфеты. Ей хочется смаковать их вкус. Конфеты напоминают ей мадемуазель Мюллер: такие же гладкие и несладкие… Она заслуживает наказания. Мадемуазель Мюллер. Надо ее немного проучить… Она не имеет права ничего не бояться в этой жизни…

«Что могут сделать мне эти сопляки? — сказала она однажды. — Я выжила в условиях военного времени. Неужели меня могут испугать какие-то обкуренные марихуаной мальчишки?»

«Неужели, — спросила пуэрториканка, — вы не боитесь смерти?» Немка только рассмеялась ей в лицо: «Смерти? Вы шутите? Я видела столько трупов… В Берлине… Смерть по-немецки». — «Так что же вас может напугать, мадемуазель Мюллер? — не сдавалась консьержка. — Не может быть, чтобы вы ничего не боялись?» — «Беспорядка, — ответила немка с неожиданной тоской в голосе. — Вот чего я боюсь… Только не смерти… Я слишком часто встречалась с ней лицом к лицу…»

В холле появляется красивая молодая негритянка. Девушка прикрывает за собой дверь. Она останавливается как раз в том месте, где подслеповатая люстра слегка рассеивает мрак. Парень в телефонной кабинке складывает губы в трубочку, словно присвистывая от восхищения.

Пуэрториканка не спешит выходить из своей каморки. Она уже видела здесь однажды эту чернокожую красавицу. Это дочь врача, с которым дружит мадемуазель Мюллер. Немка поселилась на 16-й улице, где белые и черные живут вперемешку, в то время как в соседних переулках проживает исключительно чернокожее население.

— Что вам угодно? — спрашивает консьержка.

— Я иду проведать больного, который находится в квартире мадемуазель Мюллер. У меня есть ключ…

Она разжимает кулак, на ее ладони блестит ключ. Маленький ключик на розовой ладони.

— Проходите.

Девушка направляется к лестнице. Говнюк из телефонной кабинки посылает ей воздушный поцелуй. «Ты мне нравишься», — произносит он за грязным стеклом.

Терпению пуэрториканки приходит конец. Что позволяет себе этот выродок? Он изображает галантного кавалера перед этой высокомерной чернокожей девицей? «Однако и меня нельзя назвать по-настоящему белой женщиной», — бормочет пуэрториканка. Она принадлежит к той группе населения, которая называется цветной. «Ни черная, ни белая, кофе с молоком, — рассуждает она. — Когда негритосы поубивают всех белых в Вашингтоне, я останусь цела и невредима, потому что у меня не белая кожа». «Они никого не убьют, — сказал ей однажды один ирландец, хорошо разбиравшийся в этническом вопросе. — Никого. Они победят количеством. У них слишком высокая рождаемость. Наступит день, когда белый человек посторонится и уступит дорогу негру. Вот тогда Вашингтон станет городом чернокожих. Целиком и полностью. С Белым домом посреди зеленого парка». «Уже сегодня, — размышляет пуэрториканка, — президент покидает свою крепость исключительно на вертолете. Если бы я была их президентом…» Однако она и сама не знает, чтобы она предприняла, оказавшись на месте президента.

Молодой техасец, кажется, уже заснул в телефонной кабинке. Трубка висит в воздухе. «Алло, алло…» Кто-то безуспешно пытается докричаться до него.

Чернокожая красавица неторопливо поднимается по широкой лестнице этого видавшего и лучшие дни дома колониальной постройки. Девушка неторопливо переступает со ступеньки на ступеньку, как пешка, выбирающая себе место на шахматной доске.

Пуэрториканка резким движением распахивает дверь своей каморки. Она словно сорвалась с цепи. Едва не сломав дверцу телефонной кабинки, консьержка хватает за шиворот молодого человека и тащит его волоком в едва освещенный холл.

— Негодяй, мерзавец…

Парень сидит на полу перед телефонной кабинкой. Его голова раскачивается то вправо, то влево. Он летает. Проклятая пуэрториканка вторглась в его яркие, насыщенные красными, зелеными и лиловыми красками, видения. Жирная свинья разбила вдребезги его разноцветный стеклянный дворец. Подлая шлюха нарушила его прекрасный сон! Он только что парил в пустоте и мог коснуться рукой сверкающих звезд. Что она с ним сделала?

Молодой человек пытается выпрямиться. Силуэт пуэрториканки расплывается перед его глазами в одно лиловое и зеленое пятно.

— Мои друзья разорвут тебя в клочья, — произносит он заплетающимся языком. — Оставь меня в покое, толстая свинья.

Чернокожая красавица с верхней ступени лестницы с полным безразличием взирает на потасовку консьержки с белым парнем. Она презирает их всех, вместе взятых. Пожав плечами, девушка исчезает за последним поворотом лестницы, ведущей к площадке, на которой находится квартира мадемуазель Мюллер.

Молодой человек еще не пришел в себя после радужных видений. Ему кажется, что его грубо столкнули в пропасть. Он кричит как резаный.

— Дерьмо! — произносит пуэрториканка, прислоняя квартиранта к грязной стене в трещинах, по соседству с собранным в кучу мебельным хламом. — Дерьмо, сейчас я тебе устрою прогулку…

Консьержка выворачивает его карманы. Подобрав несколько выпавших сигарет, она подносит их к носу. Женщина нюхает сигареты словно охотничий пес. Ее ноздри раздуваются. Она сует сигареты на место. Вернувшись в свою каморку, пуэрториканка набирает номер полиции:

— Сержант, на этот раз есть! Приезжайте немедленно! У говнюка сигареты в кармане… Он сейчас в отключке… Пожалуйста, приезжайте!

Роберт чувствует прикосновение ко лбу прохладной ладони. Он открывает глаза. Он пробуждается от тяжелого сна. Если бы он не увидел перед собой столь завораживающую картину, то с большой охотой снова погрузился бы в полуобморочное состояние, в котором пребывал все время после того, как его оставили в одиночестве.

Откуда взялась эта молодая чернокожая девушка? Безупречной формы нос с изящно очерченными ноздрями, выдающими ее страстную, вспыльчивую натуру, придает особенную прелесть ее лицу. Пухлые губы напоминают греческую статую. Миндалевидные глаза с темными, как ночь, зрачками, в которых мелькают зеленые, а порой золотистые искорки.

Не успел Роберт воскликнуть «ой!», как тут же почувствовал во рту холодок градусника. Как дрессированная собачка с поднятыми вверх лапками. Еще несколько таких визитов, и его смело можно отправлять в цирк.

— У вас еще высокая температура, — говорит девушка.

Известно ли ей, насколько она красива?

— Мой отец придет часам к пяти вечера и сделает вам укол. Хотите пить?

И вот эта Анджела Дэвис, только что вышедшая из павильона Голливуда, уже протягивает ему стакан воды. Хлопушка. Кадр 253. Хлопушка. «У несчастного белого — гнилое горло». Кадр 254. Хлопушка. Бедняге дают выпить глоток воды. Это не белый человек, а настоящий верблюд! Хлопушка. Кадр 255. Бесполезные и неуклюжие комплименты белого идиота.

— Вы так прекрасны, — произносит он.

Завтрашняя Мисс Америка отвечает тихим и ровным голосом. С африканской прической, как и подобает истиной дочери Африки, она, казалось бы, должна иметь и голос, соответствующий ее экзотической внешности. Однако он слышит в ответ тонкий девичий голосок:

— Черный цвет прекрасен.

— Да, я согласен, что «черный цвет прекрасен», — говорит Роберт. — Однако вам следует знать, что вы прекраснее всех на свете… Чем в жизни вы занимаетесь?

— Я — медсестра. Ночное дежурство.

Вот она, красота в чистом виде. Она проходит через зал, где лежат умирающие больные. Они тянут к ней руки, похожие на паучьи лапы… Пауки хотят оплести это чудо своей паутиной. Она идет мимо. У нее длинные стройные ноги, выточенные из куска черного дерева. Черный треугольник курчавых волос прикрывает нежный розовый цветок, притаившийся между ее ног. Ее груди с торчащими бугорками тонко очерченных сосков гордо и дерзко вздымаются вверх, словно отталкивая ласкавшую их воображаемую руку.

— Мадемуазель, вы прекрасны, — говорит он.

Он застегивает пижамную куртку и подвертывает слишком длинные рукава. Прежний владелец пижамы и в самом деле не был коротышкой. Каждое прикосновение этой одежды напоминает Роберту о том великане, который, возможно, приглянулся бы этой черной красотке больше, чем он, хотя бы в силу своего богатырского телосложения.

— Черный цвет прекрасен, — произносит она вновь. В ее голосе звучит легкое презрение.

Она хочет поправить ему постель. Роберт приходит в ужас от мысли, что, возможно, от него несет потом. Чернокожая красавица склоняется над ним. От ее близости у него перехватывает дыхание и кружится голова. Его майка летит вверх, носом он уже упирается в ее шею.

— Сядьте, — говорит она. — У вас мятые подушки… Хотите пить?

— Еще? — спрашивает он.

Роберт мысленно перечисляет собственные достоинства. Мужчина в самом расцвете лет и сил, занимающий высокое служебное положение, он чувствует свою полную несостоятельность в ее глазах. Красавица относится к нему не лучше, чем к предмету, который ей надлежит перевернуть, протереть и положить на прежнее место, где он будет пылиться до следующей уборки…

Отдающая хлоркой холодная вода в стакане кажется ему живительным нектаром. Кто бы мог подумать, что наступит такой день, когда он будет с наслаждением смаковать каждый глоток воды, которой в Париже он бы побрезговал мыть ноги?

— Ваше лекарство, — говорит черная леди.

И он, как послушный конь, подхватывает две маленькие капсулы с ее розовой ладони, стараясь коснуться ее горячими губами. Юное создание в мини-юбке проходит в ванную комнату. Она открывает полностью кран. Он слышит, как она с шумом моет руки. И это вовсе не случайно. Она хочет показать ему, что пренебрегает им, словно зачумленным.

Девушка возвращается в комнату и садится напротив постели Роберта. По-видимому, ее попросили присмотреть за ним или составить ему компанию до прихода Хельги.

— Ваш отец не говорил, что у него такая красивая дочь…

— Я же вам уже сказала: «Черный цвет прекрасен», — говорит она равнодушным тоном.

Она сидит, слегка подавшись вперед, плотно прижав друг к другу коленки.

— Из Парижа?

— Парижанин…

— По делам?

— Да.

— В какой области?

— Вычислительной техники…

— Это скучно, не так ли?

— Нет.

— Вы часто болеете?

— Нет.

— И вы заболели именно в Вашингтоне…

Ему послышалось сочувствие в ее голосе. Ему захотелось выглядеть в ее глазах суперменом, случайно свалившимся в постель с нелепой ангиной. Ослабленным болезнью, но не утратившим своего мужского обаяния. Он приподнимается в постели, опираясь на локоть.

— Что вы знаете о Париже? — спрашивает молодой человек.

— Кое-что из книг… Двоюродный брат моего отца летал в Париж… Два года тому назад… Он инженер… Он был в составе делегации. Он жил в отеле… (Она произносит слова нараспев) около вокзала Сен-Лазар… Как вы считаете, это хорошее место?

В этот момент все его мысли были заняты только одним: сколько лет своей жизни он отдал бы за ночь с этой чернокожей красоткой. И останавливается на восемнадцати месяцах… Он отдал бы полтора года своей жизни, чтобы привести ее в этот отель. Полтора года за одну ночь… «Нет, — размышляет он, — я не пожалел бы и двух лет жизни за один выходной день, проведенный в ее объятиях».

— Это хорошо, — говорит он.

Он и сам не знает, на какой вопрос отвечает.

Она садится нога за ногу.

— Мой дядюшка, ну, не совсем дядюшка, рассказал мне, что в Париже можно спокойно гулять… Без боязни, что на тебя нападут… Он говорил, что в Париже не убивают на каждом шагу… По крайней мере в районе Елисейский Полей.

«Елисейские Поля», — произносит она нараспев.

У человека имеются такие желания, о которых вслух не говорят. Он может только мысленно предаваться своим мечтам.

Он едва не сказал, что чернокожим нечего бояться в Вашингтоне, как он всегда думал. Однако вовремя прикусил язык.

— В Париже есть отдельные кварталы, куда не следует заглядывать…

— Но вам можно в полночь выходить из кинотеатра? — продолжает она.

— Да. И в полночь. И даже позднее…

— И идти пешком до отеля?

— Вполне…

— И на дверях гостиничных номеров нет цепочек безопасности?

— Нет, — отвечает он.

Откинув со лба прядь непослушных волос, он говорит:

— И все же вы нигде не будете чувствовать себя в безопасности… Ваша красота способна превратить стадо безобидных баранов в стаю свирепых волков.

— Все чернокожие — красивые люди, — произносит она, вставая со стула.

Роберт смотрит на девушку снизу вверх. Подбоченившаяся красотка вовсе не походит на героиню из Вестсайдской истории. Похоже, что эта чертовка состоит на службе у дьявола. Падший ангел завлекает его в ад со словами: «Если вы будете вести себя на земле разумно и честно, будете образцом чистоты и добродетели, то сможете переспать с ней в аду». Разгоряченное воображение рисует Роберту непристойные картины. Чернокожая бестия представляется ему в самых соблазнительных позах. Перед его мысленным взором красное и черное складывается как в калейдоскопе в причудливые узоры и формы. Дьявол радостно хлопает себя по ляжкам и хохочет ему в лицо.

— Нам известно, что мы красивые люди. Почему бы однажды нам не скинуть белых с их пьедестала? Если вы считаете, что белые красивее нас, то у вас испорченный вкус… Белые — уроды, все до одного. Они все на одно лицо. У них нет никакой индивидуальности. Их легко перепутать одних с другими.

Щелк. Хлопушка. Следующий кадр.

Никогда еще он не чувствовал себя таким мелким и ничтожным. Как шкурка от выжатого лимона, брошенная на кончик треснувшей тарелки.

— Наступит день, и у нас будет собственная интеллектуальная элита. Этот день уже не за горами. Время работает на нас… Еще два или три поколения, и в Соединенных Штатах Америки вырастет смена чернокожих мэров городов, врачей и юристов.

Немного погодя она говорит:

— Мой отец придет в пять часов.

Во входной двери поворачивается ключ. А комнату входит Хельга с пакетами.

— Привет, Ширли! — бросает Хельга чернокожей девушке. — Как дела у моего больного?

Женщина подходит к Роберту и на секунду прижимает ладонь к его лбу.

— Мне кажется у него понизилась температура.

— У него 39,— говорит Ширли.

Принесенные Хельгой пакеты горкой возвышаются на столе в гостиной.

— Я ухожу, — говорит Ширли… — Я больше не нужна вам?

— Нет, — отвечает Хельга. — Подожди секунду, полиция только что задержала в холле какого-то наркомана.

— Мне кажется, его надо покормить, — говорит Ширли, кивком головы указывая на Роберта. Он начинает понимать, какое постоянное унижение должен испытывать щенок. Его осматривают, окликают свистом, дают поесть и попить и при этом говорят о нем в третьем лице. В его присутствии.

— Он получит немного компота, — говорит Хельга.

Ширли зевает и потягивается. Ее майка ходит ходуном во все стороны; лакированный поясок скользит вокруг тонкой и гибкой талии; мини-юбка обнажает точеные ноги еще больше.

— Я очень поздно легла спать, — произносит Ширли.

Она снова зевает. Дикий хищный сказочный зверь открывает розовую пасть и показывает свои острые клыки.

— Ты ходила танцевать? Вчера вечером?

— Нет. Я была на дежурстве… А танцевать я ходила десять дней тому назад.

Танцевать. Она ходит танцевать. Она прижимается к какому-то типу. И этот негодяй посмел ее обнять. Мерзавец. Он пользуется случаем. Он прижимает ее к себе так крепко, что она не может вздохнуть…

— Мы оперировали. Ночью у нас было два острых случая.

Роберт лежит на операционном столе со вспоротым животом. Ширли склоняется над ним и говорит: «Я уже удалила ему аппендикс и желчный пузырь, часть кишечника, а он настаивает на продолжении операции. Что бы еще такое ему удалить?»

— И после этого ты пришла, чтобы мне помочь? — говорит Хельга. — Спасибо! Тебе надо выспаться… Что-то наш француз совсем притих, — продолжает Хельга. — Что происходит? Господин Бремер, почему вы молчите?

Он с трудом произносит:

— Мне не хочется стеснять вас… Я чувствую себя очень неловко из-за того, что занял вашу постель…

С улицы доносится вой полицейской сирены. Хельга смотрит сквозь занавеску в окно.

— Они уехали.

Ширли подходит к ней и обнимает ее.

— До свидания, Хельга. Один ваш звонок, и я примчусь к вам. Вы не хотите, чтобы я осталась у вас на ночь? Возможно, понадобится присмотреть за французом. В эту ночь я не дежурю в госпитале. У меня больше опыта в ночных дежурствах, чем у вас…

— Ночью он уже будет спать в своем отеле, — говорит Хельга с некоторым сожалением в голосе.

«Кто я? Королевский пудель, взбесившийся спаниель, далматинец, покрытый заскорузлыми пятнами былого честолюбия, карликовый китайский пес? — задается вопросом Роберт. — Они говорят обо мне, словно я — бессловесное животное. Хромоногий конь, которого еще не пристрелили из сентиментальных побуждений».

— Вечером я вернусь в отель, — говорит он.

— Как решит мой отец, — отвечает Ширли. — До свидания…

— До свидания, — повторяет Хельга.

Присутствие женщины успокаивает Роберта.

— Я приму душ, — говорит она, — а затем посижу с вами, чтобы вам не было так скучно.

Он делает непростительную ошибку:

— Никогда еще я не видел более красивой девушки, чем эта чернокожая…

— Однако таких здесь хоть пруд пруди, — произносит Хельга ледяным тоном. — И все же странно, что черная кожа оказывает столь притягательное воздействие… Особенно на французов… Чего нельзя сказать про американцев. Тут уж нет! Американцы совсем другие… Вашингтон не тот город, чтобы смешивать две расы…

Немного погодя Хельга возвращается в гостиную. Раскрасневшаяся под душем, вся еще в каплях воды, она кутается в махровый халат цвета спелого абрикоса.

Женщина вытирает лицо маленьким полотенцем такой же нежной расцветки.

— Ширли не захочет иметь дело ни с вами, ни с каким бы то ни было другим белым. У нее есть жених. Красавец, к тому же черный как ночь. Романтизм «Хижины дяди Тома» уже давно канул в прошлое… Дядя Том — это даже не вчерашний, а позавчерашний день…

— Хельга, — произносит он, словно очнувшись от забытья. — Хельга, мне очень плохо живется на этом свете… Мне так хочется рассказать вам все, что лежит камнем у меня на душе…

— Ой, — восклицает с досадой немка. — И он туда же… Я не хочу выслушивать ваши откровения. После вы можете пожалеть об этом. Человек порой начинает ненавидеть того, перед кем раскрыл душу. Мне же хочется оставить о себе приятное воспоминание…

Она протирает его лоб мохнатой банной варежкой, смоченной в ледяной воде.

— Вот так-то лучше… Вы не против, если я закурю? О, мой Бог! Как мужчины похожи на малолетних детей! Все они хотят иметь подружку, чтобы поделиться с ней своими мелкими горестями, переложить на хрупкие женские плечи тяжкий груз каждодневных неурядиц и забот; какое тайное удовлетворение они испытывают от того, что одна женщина утешает их, в то время как другая больно ранит их душу… Когда мне удалось вырваться живой из Берлина, никто не сказал мне: «Поделись со мной своими переживаниями! Расскажи о тех ужасах, которые ты видела!» Нет. Мне говорили: «Если бы ты знала, что я пережил. Ты не имеешь об этом ни малейшего представления». Всегда — «я» и никогда — «ты».

Она продолжает:

— Я приняла решение не выслушивать в будущем ни одной жалобы мужчин на жизнь. Мне надоело утирать им носы и слезы. Почему они ищут утешения именно у меня? Роль «близкой подруги» весьма неблагодарная. Пока вы нужны, вас будут бесцеремонно беспокоить в любое время суток по самому ничтожному поводу. Вовсе не заботясь о том, что у вас могут быть какие-то свои дела и планы, вас будут умолять приехать в то или иное место «всего на полчасика». Порой мне даже была приятна мысль, что во мне так нуждаются… Однако, как только у этого типа налаживается жизнь, все кончено. Он бросает вас. Как старую перчатку… Он перестает узнавать вас на улице. Теперь мне не хочется никого утешать. Я не желаю исполнять роль подружки, которая все поймет… Я не хочу понимать… Моя жизнь отныне изменится в лучшую сторону…

— Со мной все по-другому, — говорит Роберт. — Через несколько часов я навсегда исчезну из вашей жизни. Вы никогда не увидите меня…

Женщина неожиданно смущается. Она совсем забыла, что Роберт вот-вот покинет ее квартиру. Ей казалось, что она имеет на него какие-то права. Она смотрела на него как на игрушку, нечаянно подобранную на улице.

— Да, конечно, вы уйдете, — говорит она.

— Я хотел бы позвонить моей жене… Который сейчас час?

— Половина четвертого.

— Если позволите, я позвоню в отель… Моя жена, вероятно, спит в номере. Утром она собиралась поплавать в бассейне, а затем пойти в музей… Она устала и, по всей видимости, свалилась без ног в постель. Она спит всегда так крепко, как ребенок…

Дожидаясь, пока Хельга принесет ему в постель телефонный аппарат, Роберт уже видит перед собой Анук в небесно-голубом пеньюаре, раскинувшуюся на широкой гостиничной постели… Во сне она напоминает сломанную куклу из театра марионеток. У нее такой беспомощный и беззащитный вид. Разница во времени доконала ее. Она вовсе не похожа на воинственную амазонку… Что, если перед тем, как Морфей принял ее в свои объятия, она на секунду вспомнила о нем? На одну только секунду…

— Вы знаете номер телефона? — спрашивает Хельга.

— Да, — отвечает он.

Роберт садится в постели.

— Вот уже три года я останавливаюсь в этом отеле.

Он нажимает на кнопки и тотчас же слышит ответ гостиничной телефонистки:

— Отель «Космос» к вашим услугам.

— Пожалуйста, номер 742.

Телефонистка звонит, звонит, звонит. В пустой комнате звонок эхом отражается от стен.

— Номер не отвечает… — говорит телефонистка.

— Позвоните еще раз. У моей супруги очень крепкий сон…

Хельга качает головой и улыбается. И пока он слушает длинные гудки, женщина произносит:

— Почему, черт возьми, вы не можете допустить, что она находится где-то за пределами отеля? Откуда у вас такая уверенность, что она должна спать в своем номере?

— Потому что она должна в это время спать, — отвечает Роберт, кладя трубку.

— Вы же практически ничего не знаете о ней, — продолжает немка, — и вы утверждаете, что в половине четвертого дня она спит. Зачем ей спать, когда весь город находится в ее распоряжении? Вы оставили ее одну… Она пользуется случаем…

— Это слишком громко сказано, что ей принадлежит весь город. Вы же сами знаете, что здесь нельзя ходить, куда захочешь…

— Ах! — восклицает она. — У туристов есть свой ангел-хранитель. А в светлое время суток здесь можно ничего не опасаться.

— Должно быть, она еще в музее… — произносит с досадой Роберт.

Перед его мысленным взором вновь возникает Анук. Она спокойно сидит на диванчике в небольшом уютном зале музея. Не торопясь, она любуется картиной.

Он с облегчением цепляется за эту спасительную мысль.

— Возможно, она где-то развлекается, — говорит немка. — Да, скорее всего, она развлекается…

— Развлекается? Где? В Вашингтоне?

— В двадцатилетнем возрасте развлекаются везде, где только можно. Вы говорите, что она красивая. Всегда найдется кто-то, чтобы развлечь молодую девушку.

— Она не такая, — говорит он. — Она никого не подпустит к себе и на пушечный выстрел…

— Что вы об этом знаете?

— Я в этом уверен.

— Нет. Вы ничего не знаете. И потому так сильно ревнуете ее…

— Ревную? Я?

Он возмущается до глубины души.

— Ревную? Ну уж нет. У этой девушки… у этой молодой женщины довольно необузданный нрав, но она отличается исключительной добропорядочностью. Можно сказать, что она — ходячая добродетель. Ее воспитали в лучших семейных традициях.

Немка презрительно кривит рот.

— Вы преувеличиваете.

— Я хочу сказать, — настаивает Роберт, — что она совсем не похожа на современных молодых девиц.

— Она была девственницей?

— Нет.

Ему хотелось солгать ей и сказать «да».

Хельга улыбается и говорит:

— Вы женились на восемнадцатилетней особе, которая не была девственницей… Моя бедная бабушка, наверное, ворочается в могиле. Она выходила замуж девственницей. И моя мать тоже, по всей вероятности… А кто же лишил это непорочное создание девственности? Мадемуазель неловко села на лошадь? Обычно на это ссылаются в подобных случаях. Возможно, она упала или сделала слишком большой прыжок во время урока танцев…

— Мне ничего не известно об этом, — говорит Роберт. — Я же уже сказал вам, что в этой семье не задают лишних вопросов. У них особая манера удовлетворять чужое любопытство… Где же она может находиться в половине четвертого? Если вы позволите, я еще раз позвоню в отель. Я попрошу, чтобы ее поискали возле бассейна…

— Валяйте.

Хельга с задумчивым видом включает телевизор. На экране появляется изображение, но без звука.

— Отель «Космос», вы не могли бы соединить меня с бассейном? Спасибо. Бассейн? Пожалуйста, попросите к телефону госпожу Бремер.

Хельга ходит по квартире, напевая немецкую песенку. Она появляется в гостиной в домашней одежде. Золотистые шлепанцы на высокой платформе делают ее еще выше и стройнее. Легкий запах духов распространяется по комнате. Сейчас она похожа на экзотический фрукт, выставленный на витрине дорогого продовольственного магазина. Скорее всего, это персик. Да, Хельга и в самом деле похожа на спелый персик.

— Ее нет у бассейна?

— Нет, — отвечает он.

— А как вы познакомились с этим сокровищем?

— Каким сокровищем?

— Вашей женой.

— Довольно любопытным образом… Однажды меня пригласили на деловой обед. Среди приглашенных было несколько парижских финансовых воротил и сильных мира сего. Меня посадили рядом с неким господином Т. Еще до того, как мы сели за стол, меня предупредили, что этот человек — сын известного торговца картинами, наследник огромного состояния. Его отец, основатель династии, был уже в преклонном возрасте и почти не появлялся на людях.

— И что же? — спрашивает немка.

— Отец Анук разговорился со мной. Во время этого разговора я рассказал ему о том, что часто летаю по служебным делам в Соединенные Штаты Америки, и поделился своими соображениями по поводу использования компьютеров. Он проявил повышенный интерес к моим словам. Совсем недавно и вопреки воле своего отца он основал издательский дом, чтобы выпускать книги по искусству. Он твердо верит в то, что новое поколение, к которому он себя причисляет, призвано использовать новейшие технологии. Я ловко подбрасывал дрова в этот костер, соглашаясь со всеми его высказываниями. Я сделал вид, что нахожу его идеи гениальными. Этот овощ был из тех, кого можно было легко окучивать… Он необычайно падок на лесть. Я не переставал произносить в его адрес комплименты и всячески старался продемонстрировать глубину своих познаний. Все шло как по маслу. Когда подали сыры, он хлопнул меня по спине и произнес: «Должно быть, вас давным-давно прибрали к рукам… Очевидно, у вас есть жена и куча детей. По крайней мере двое». «А вот и нет, — ответил я, — с женитьбой можно подождать. Прежде всего надо встать на ноги, сделать карьеру… Я — холостяк. Не связанный узами брака, я смогу положить все силы на благо процветания вверенного мне коммерческого предприятия». — «Вы хотите навсегда остаться холостяком?» — «Нет. Однако всему свое время. Возможно, когда-нибудь. По зрелому размышлению». «Вы именно тот человек, который мне нужен, — сказал он с широкой улыбкой. — У меня имеется дочь на выданье… И я как раз подбираю для своей любимой дочери достойного жениха. Он войдет в дело, а также будет управлять моими компьютерщиками. У меня есть задумка выпускать книги по искусству, доступные широкому кругу читателей… При небольших затратах популярные издания приносят большой доход. Мне нужен человек вашей закалки, способный взять на себя ответственность за решение всех технических вопросов… И также за мою дочь…» Я почувствовал, что удача сама идет мне в руки. «Однако при чем тут ваша дочь?» — спросил я, холодея от ужаса, что мне пытаются навязать уродливую старую деву. «Потому что вы мне понравились, — сказал он и снова широко улыбнулся. — Почему бы не взять в нашу семью такого достойного молодого человека?» — «Надо еще спросить, хочет ли она того же», — осторожно заметил я. «Она захочет», — ответил отец… И это был единственный раз, когда от его слов у меня по коже пошли мурашки.

— Следовательно, он имел возможность оказать давление на свою дочь, — произносит немка. — И вот что меня удивляет. В наше время трудно кого-то заставить жениться или выйти замуж… Тут что-то не так.

— Все выглядит по меньшей мере странно, — отвечает Роберт. — Это очень богатая семья, но свою дочь они вовсе не балуют деньгами. Ей дают лишь на карманные расходы, как в самой обычной семье среднего достатка… Даже наша квартира куплена на имя ее матери… Анук не имеет прислуги, чтобы делать уборку и ходить за покупками.

— А ваша семья?

Роберт отворачивается.

— Это вторая сторона медали. Мне хотелось понравиться этим миллиардерам. Я не нашел ничего лучшего, как назваться сиротой. Мне пришлось сочинить целую историю и выдать ее за собственную биографию. Я сказал, что моя семья была вырезана алжирскими феллахами.

— Кем это? — спрашивает Хельга.

— Слишком сложно объяснить…

— Меня никто еще не принимал за дуру…

— Вы меня не так поняли. Что вам известно о войне в Алжире?

— Почти ничего.

— Так вот, я сочинил, что меня воспитывали бабушка с дедушкой. Родители время от времени навещали меня. И вот во время одной из таких поездок моих мнимых родственников вырезали всех до одного…

— Слишком много крови, — говорит она, заметно повеселев. — И ваш торговец картинами принял ваш рассказ за чистую монету?

— Да.

— Это говорит о том, что он не желал вдаваться в подробности… А что же произошло потом?

— Потом была помолвка…

— А она? Она тут же сказала «да»?

— Почти что…

— И вам не пришло в голову почему?

— Нет!

— Ребенок?

— Нет.

— Тайный изъян?

— Тогда что?

— Не знаю.

— И это не настораживает вас?

— Что?

— Что вы ничего не знаете…

— Может, и знать-то нечего… Возможно, что я понравился ей с первого взгляда. Возможно, я напрасно ломаю голову… Порой мне кажется, что люди как-то странно относятся ко мне… Смеются за моей спиной. И это происходит даже в стенах фирмы, где я работаю. Возможно, что это навязчивая идея… На работе я на хорошем счету. Мне нравится моя работа. Я занимаюсь распространением книг по искусству, изданных в карманном формате. К прекрасному можно приобщаться всего лишь за пять с половиной франков… Чуть больше доллара… Через несколько месяцев меня назначат генеральным директором. Я буду полномочным управляющим галерей. Их у них девять. Плюс издательский рынок. Можно считать, что моя карьера удалась, если бы не одно «но»…

— Что?

— Она не любит меня…

Наконец-то он произнес вслух эти слова. Он высказал то, что давно пытался скрыть от самого себя.

Немка встает и протягивает ему большой стакан, наполненный сиропом цвета спелого граната.

— Она не любит меня. Мне кажется, что люди порой посмеиваются надо мной. Я чувствую себя марионеткой в руках членов этой семьи. У меня такое ощущение, что от меня что-то скрывают… Но что? Это самое респектабельное семейство, какое можно себе представить. Мой тесть, хотя не лишен тщеславия, но не больше любого другого человека, оказавшегося на его месте. У него очень крепкие моральные устои. Моя теща — прелестное создание. Она похожа на растущий в оранжерее цветок, который никогда не дышал свежим воздухом. За столом у них не принято обсуждать некоторые темы. Например, нельзя говорить о войне, где бы она ни происходила. Такие разговоры могут расстроить мать. Эта женщина не способна даже раздавить комара. Она будет терпеть их укусы из милосердия…

— Вытрите рот, — говорит немка, — он у вас измазан красным…

Он вытирает рот тыльной стороной ладони.

— И все же порой мне кажется, что люди посмеиваются надо мной… Только и всего. Однако я чувствую себя не в своей тарелке… К тому же Анук исповедует крайне левые политические взгляды. Со стороны это выглядит чистым ребячеством. Возможно, что ее резкие высказывания и являются предметом насмешек… Она сделала себе татуировку — знак пацифистов. Вы знаете, о чем идет речь?

— Ну да, — говорит Хельга.

— Теперь у нее на шее красуется татуировка, которую ничем нельзя свести…

— А вы? — спрашивает немка. — Вы вышли из какой среды?

— Из рабочей… Из очень бедной рабочей среды.

— Так что же вас заставляет играть комедию? Ваша женушка будет только гордиться тем, что связала свою жизнь с честным пролетарием.

— Прежде всего мне надо было понравиться отцу, — говорит он. — А после было уже слишком поздно. К тому же, должен вам откровенно признаться, в душе я в некотором роде ренегат. Мне совсем не нравится мое происхождение. Я всегда мечтал о принадлежности к буржуазии…

— И это в том мире, где все только и говорят о своем пролетарском происхождении. Быть пролетарием в наши дни — все равно что получить пропуск в светлое будущее… Особенно во Франции и в Германии… В Америке такой проблемы не существует… Здесь более здоровое общество. Люди не стесняются своего происхождения. Вот это и есть подлинная демократия. В Америке дети сенаторов подыхают от передозировки наркотиков точно так же, как простые чернокожие уличные бродяги.

— Я могу позвонить моей жене? Я оплачу телефонные расходы…

— Не надо спрашивать у меня разрешение каждую секунду. Берите трубку и продолжайте ваши игры. Развлекайтесь, ведь она тоже сейчас развлекается…

В дверь кто-то звонит. Звонок звучит так резко, словно сирена, предупреждающая об опасности.

— Иду, — кричит Хельга. — Подождите секунду…

Она спешит к двери, открывает ее. Роберт слышит срывающийся женский голос. Женщина говорит по-английски с выраженным южноамериканским акцентом. Ее взволнованная речь то и дело прерывается из-за вздохов и всхлипываний.

— Входите, выпейте воды, — говорит Хельга.

Роберт, словно Робинзон на своем маленьком островке, наблюдает за тем, что происходит.

Гостиничный номер пуст. Никто не берет телефонную трубку. Ему вспоминается милый беспорядок, какой оставляет после себя его жена. Посреди комнаты валяется голубая атласная тапочка. Тихо мурлычет кондиционер. Стоя на цыпочках, Анук по-детски подставляет ему для поцелуя лоб. Он смотрит на ее прелестное упрямое личико. Она протягивает ему набитый бумагами портфель со словами: «Не опоздай на самолет». В своем небесно-голубом пеньюаре она кажется ему особенно хрупкой и невесомой. «Не опоздай на свой самолет». Он уже свыкся с мыслю, что жена, по существу, выставила его за дверь. Неужели она назначила кому-то свидание? Что, если она предупредила кого-то о своем приезде, будучи еще в Париже? Одного из тех лощеных самовлюбленный типов, которые на «ты» со всем миром. Эти люди рождены, чтобы смотреть на всех свысока. Их легко узнать в толпе по особым признакам. Однажды он уже видел Анук в обществе одного такого мерзавца. Это был невысокого роста господин неопределенного возраста с увесистым перстнем на пальце. Он заметно нервничал и дергался. Анук тогда сказала: «Представляю тебе мсье Унтеля». Мсье Унтель довольно быстро ушел, обменявшись с Анук несколькими непонятными фразами.

— Кто этот ублюдок?

— Ублюдок? — возмутилась она. — Это граф Машин, один из самых лучших игроков в поло.

— Ты не находишь, что он похож на обезьяну?

— Надо видеть его на лошади. В Довиле или где-то еще… На обезьяну? Верхом на лошади — это сущий дьявол…

Не переставая наблюдать за вошедшей со слезами и стонами консьержкой, за четкими движениями Хельги, подающей пуэрториканке полотенце, чтобы вытереть мокрое от слез лицо, Роберт уже видит, как в комнату Анук входит тот ублюдок. В странных видениях Роберта номер в отеле «Космос» представляется, как комната Анук, куда он заглянул только на время. Ублюдок приближается к стройной блондинке ослепительной красоты со словами: «Сейчас я вас…»

У Роберта едва не вырвалось грубое слово. С той поры, как он попал в высшее общество, ему часто приходится выслушивать нецензурную брань. Раньше он никогда не употреблял непечатную лексику. Случалось, что он позволял себе выругаться, но не самыми последними словами. Отборных ругательств он набрался от Анук.

Пуэрториканка рыдает, сидя на стуле. Она заливается слезами так обильно, что, кажется, она вот-вот расплавится и жир потечет с ее толстых щек.

Женщина повторяет:

— Я думала, что он шутит… Когда он упал… Согнувшись пополам…

Она всхлипывает так громко, что уже не понять, сдерживает она позывы к рвоте или к еще более громкому рыданию.

— Как в масло… Второй за три года… Словно тот призвал его к себе потому, что соскучился…

— Держите, — говорит Хельга.

Она протягивает консьержке маленькую пузатую рюмку.

— Выпейте… Это шнапс.

Пуэрториканка осушает залпом рюмку.

— Крепко, — произносит она.

И вновь заливается слезами, словно включает кран…

— Как в масло…

— Почему она все время говорит про масло? — спрашивает Роберт.

Глядя на плачущую толстуху, он видит перед собой Анук в постели с похожим на гнома ублюдком.

Анук раскрывает этому негодяю объятия с такой страстью, какой никогда не проявляла по отношению к нему. Бесстыжий наездник в бешеном темпе колотит острыми шпорами по нежным бедрам блондинки, раскинувшейся в неге на гостиничной постели. Невыносимое зрелище. Роберт не может сдержаться, чтобы не выкрикнуть несколько слов на родном языке.

— Боже мой! Отчего хнычет эта жирная свинья?

Ему сразу становится легче на душе, а женщины от неожиданности замолкают.

— Что вы сказали? — спрашивает немка. — И почему вы кричите?

Наездник продолжает свою пляску смерти. Если он оторвется от Анук, как напившаяся крови пиявка, Роберт никогда больше не сможет заниматься любовью с ней. Женщина, которая носит его, пусть даже не совсем благозвучную для уха француза фамилию, должна принадлежать только ему одному. Кошмарное видение не отступает. В своем горячечном бреду Роберт уже видит, как сладкая парочка занимается любовью в присутствии двух плачущих женщин. Хельга почему-то тоже в слезах. По ее красивому гладкому лицу текут стерильные слезы. Роберт восклицает:

— Нет, этого не может быть…

— У него все еще не понизилась температура, — говорит Хельга, не переставая плакать.

— Н-е-т, а-а-а…

Гном оскверняет своей гнилостной спермой прекрасное тело Анук.

— Без пятнадцати четыре, — произносит немка.

Она вытирает лицо бумажным носовым платком.

— Нож вошел в его живот, как в масло, — рыдает пуэрториканка. — Я ни в чем не виновата. Я была обязана сообщить полиции об этом грязном наркомане. В конце концов, что вы хотите, я выполняла свой долг… И вот приехал сержант Мэйлоу… Вы знаете сержанта Мэйлоу? Он сменил на посту вашего бедного господина О’Коннели… В машине с сиреной… Я люблю этот звук… Когда я слышу вой полицейской сирены, я чувствую себя в безопасности… И вот входит сержант; в холле темно. Сколько лет я тщетно требую, чтобы наладили освещение… В телефонной кабинке еще горит свет, но разве это можно назвать освещением? От крошечной лампочки…

Переведя дыхание, она продолжает:

— Сержант склонился над наркоманом, чтобы забрать его. Вдруг наркоман приподнимается, как готовая к укусу змея, и плюнул полицейскому в лицо. Сержант Мэйлоу вытер лицо правой рукой. На какую-то секунду он ничем не был защищен. И тут наркоман вонзил нож в его живот. Сержанту удалось выхватить пистолет, но выстрелить уже не хватило сил. Наркоман вновь вонзил нож в живот Мэйлоу, словно опустил перо в чернильницу…

Пуэрториканка ведет свой рассказ с интонациями комментатора футбольного матча.

— Мэйлоу хотел подняться, но не смог. Из его живота хлестала фонтаном кровь. Наркоман с радостным воплем поднял окровавленный нож, как трофей. Он схватил пистолет Мэйлоу и отбросил в сторону. Я бросилась к выходу и закричала: «Убийца, убийца… На помощь…» Прибежали двое полицейских, заломили наркоману руки. А тот веселился от души. Похоже, что он принял ЛСД. Он кричал: «Я плаваю в крови копа… Мир прекрасен, Америка — великая страна». И пока его не запихнули в машину, он все время кричал: «Я плаваю в бассейне вместе с внутренностями… Кровь… Кровь… На помощь, я сейчас упаду с 29-го этажа…» Вы разве не слышали, что приезжала «скорая помощь»? Господина Мэйлоу увезли. Спасут ли его врачи?

Хельга согнулась пополам:

— В живот, — говорит она, — какой ужас!

«В живот, — думает со злобой Роберт. — Плевать мне на сержанта. Где Анук, вот что сейчас важно… Безусловно, она в музее и наслаждается полотнами Будена. И грубость ее — простая дань моде… Хорошее родительское воспитание не позволит ей совершить недостойный поступок… Анук…»

— Это случилось, — говорит пуэрториканка, опрокидывая третью рюмку шнапса (ее взгляд начинает стекленеть), — потому что сегодня третья годовщина со дня гибели господина О’Коннелли… Видно, он призвал напарника к себе.

Женщина крестится.

Она тянет руку, чтобы снова получить порцию шнапса. Бутылка уже почти пуста.

— Существуют такие души, которые призывают к себе души других людей. Подобно спруту, они тянут к вам свои щупальца. Они ломают ваше сопротивление и вызывают вашу гибель. Возможно, господин О’Коннелли призвал к себе Мэйлоу… Ему там скучно одному… Или же…

Она замолкает. Зачем огорчать Хельгу и сыпать соль на ее рану: она лишь хочет сказать ей несколько слов, чтобы немка запомнила их и испугалась.

— Возможно…

Она раздумывает. Все-таки Хельга часто делает ей подарки. К тому же она всегда с ней вежливо разговаривает. И все же, зная, что причиняет ей боль, пуэрториканка уже не могла больше сдерживаться:

— Он еще вернется за вами…

— Старая ведьма! — восклицает немка.

Эти слова она произносит по-немецки.

— Не сердитесь, — говорит консьержка.

Женщина направляется к входной двери.

— Не надо сердиться… Я не понимаю по-немецки… Что это значит?

И она тоже начинает говорить на своем родном языке.

Раздается резкий звонок в дверь, и женщины замолкают.

— Вон! — произносит Хельга по-немецки и подталкивает ее к входной двери. — Вон! Грязное животное. Меня преследуют другие видения. Сотни трупов на улицах Берлина! Разложившиеся покойники, которых вытаскивали из-под руин! Солдаты, смеявшиеся после того, как застегнули ширинки… Оккупанты? Победители? Пошла вон!

Она подталкивает толстуху к выходу. Звонок продолжает настойчиво звонить.

«Это доктор», — думает Роберт. Его глаза горят. Анук причиняет ему боль. Душа? Она не может болеть, как зуб.

— Все плохо! — восклицает Хельга, едва увидев доктора. — Только что в холле убили полицейского, я выгнала консьержку, мой француз горит огнем… Боже мой! Ну и денек!

— Обычный день в Вашингтоне, — отвечает доктор. — Успокойтесь, Хельга. Пройдите в ванную комнату и плесните себе в лицо пригоршню холодной воды.

— Оставляю калеку на ваше попечение, — отвечает Хельга.

Она чувствует себя разбитой и усталой.

— Умоляю вас, поставьте его на ноги. Лишь бы он, наконец, ушел… Слишком много для одного дня… Я не переживу…

После ухода двух женщин в комнате вновь воцаряется тишина. Роберт чувствует холодное прикосновение стетоскопа к своей груди. Он покорно позволяет себя слушать и осматривать.

— Я могу вам кое-что сказать? — спрашивает он.

Доктор показывает на свои уши, заткнутые трубками стетоскопа. Холодное прикосновение к грудной клетке. Затем, почти горячее, к области сердца. Тук-тук-тук.

— Учащенное сердцебиение, — произносит эскулап. — Ваше сердце слишком часто бьется. Есть из-за чего.

С термометром во рту Роберт похож на дрессированное животное. Французская собачка на задних лапках.

Наконец он может говорить. Роберт привстает и облокачивается на локоть.

— Моей жены нет в номере…

— И что же? — отвечает доктор. — Вы привезли ее в Вашингтон для того, чтобы она, запершись в своем номере, связала вам пару носок? Она осматривает город…

— Но это не совсем обычный город, — говорит Роберт.

— Во всех крупных городах мира происходят убийства… Повернитесь…

Врач хлопает рукой по его бедру, а затем быстрым движением вонзает в него иглу. От удара Роберту больно. «Почему я называю это бедром, когда речь идет о ягодице?» — поправляет себя Роберт. Удар смягчает боль от укола.

— Если после этого у вас не уменьшится температура, то я ничего больше не смогу для вас сделать. Сейчас я осмотрю ваше горло. Скажите «а… а…».

Доктор, почти с досадой:

— Вы не умеете говорить «а»?

— А… А… А…

— Вот…

Еще и еще… Его тошнит. Капли жидкости с горьким вкусом лимона на простыне. Густая пена такого же вкуса. И наконец его оставляют в покое.

— Она еще совсем юная, моя жена, — объясняет он доктору, который собирает свои инструменты в чемоданчик. Возможно, она заблудилась в городе…

— Она говорит по-английски?

— Лучше, чем я.

— Так чего же вы боитесь?

— Не знаю, — говорит он.

— Вы в таком нервном состоянии из-за температуры, — объясняет доктор. — Скорее всего, она делает покупки…

— Доктор, я могу оплатить ваши услуги?

— Не спешите. Сейчас пять часов вечера. Я приду без четверти восемь. Я хочу осмотреть вас еще раз, прежде чем вы вернетесь в отель. Не волнуйтесь. Может, она всего-навсего отправилась в парикмахерскую…

Роберт смотрит на врача, как на возвращающего его к жизни исцелителя.

— Парикмахерская… Я думал обо всем что угодно, кроме этого…

— До свидания… — произносит врач по-английски.

Роберт вновь нажимает на кнопки телефона.

— Отель «Космос» к вашим услугам, — отвечает женский голос.

— Пожалуйста, парикмахерский салон?

— Минуточку… Занято…

— Я подожду…

Наконец он слышит приглушенный голос:

— Салон красоты. Вы хотите записаться?

— Мадам, пожалуйста, вы не могли бы мне сказать?..

Он подбирает слова. Никогда еще он не попадал в столь глупое положение.

— У вас должна находиться одна молодая дама, блондинка, красивая, можно сказать, красавица…

Немка входит в комнату; она бледна; женщина слушает его слова с презрительной миной.

— Господин, я не совсем понимаю, что вы хотите?

— Я ищу мою жену… Может, она сушит волосы?

— Не прячется ли она в пепельнице вместе с окурками? — добавляет немка. — Или в мусорной корзине?

Проходит минута.

— Алло! — в трубке звучит незнакомый голос. — Том, это ты?

— Простите, мадам, вас напрасно побеспокоили…

— Но кто это говорит?

— Я ищу свою жену…

— Но кто вы? И почему меня вытащили из-под сушилки?

— Должно быть, вы — молодая и красивая блондинка…

Незнакомка смеется.

— Это розыгрыш? Да, я действительно блондинка…

— Простите меня, — говорит он.

И кладет трубку.

Немка зажигает сигарету.

— Она — не единственная на свете молодая красивая блондинка. Такие встречаются повсюду… Я уже устала… возиться с вами…

Он закрывает глаза. Анук испарилась. Ее нет. Похоже, что она существует только в его больном воображении.

Немка курит. И вдруг она начинает громко смеяться. И говорить сквозь смех:

— Вы перестарались. И превзошли самого себя. Вы прячетесь, чтобы она не увидела вас в таком жалком виде. В самом деле, вы больны… любовью. Вы умираете от любви к этой избалованной девчонке… А я как полная дура утешаю вас вместо того, чтобы гулять в парке, любоваться на улице красивыми витринами или слушать музыку в концертном зале…

— Простите, — говорит он. — Я не знал… Клянусь, что я не знал…

— Чего?

— Что я могу так волноваться…

— Вы хотите сказать ревновать. Вы ревнуете к городу… к нескольким часам…

— К нескольким часам… — повторяет он. — Как это глупо. Ревновать к нескольким часам, проведенным в музее без меня…

Хельга наливает себе пива.

— Ах, — произносит она. — Это такие мелочи по сравнению с настоящими проблемами… Вы оба — всего лишь избалованные дети… В то время как я… Что мне остается в этой жизни? Воспоминания? Невзгоды? Тени из прошлого? Кто утешит меня? Кто спросит о том, что я чувствую? Никто.

По ее лицу тихо катятся слезы.

— Вот О’Коннелли, полицейский, тот меня любил. Он обнял меня и сказал: «Хельга, не бойся. Я с тобой…» И теперь его нет… А вы лежите в его пижаме… Что я сделала? Я не должна была этого делать… Никогда… Мне нельзя было вытаскивать эту пижаму из ящика… моего прошлого. Она лежала там на своем месте…

— Вы позволите, — говорит смущенно Роберт. — Мне необходимо подняться…

— Это нормально, вы выпили много жидкости, — говорит немка. — То самое местечко совмещено с ванной комнатой… Отправляйтесь…

Роберт встает с постели. Стоя на ногах, он чувствует себя более уверенно. Мимо Хельги он идет в ванную комнату. Здесь все в розовых и гранатовых тонах, даже унитаз и тот темно-розового цвета. Подняв голову, он видит, что туалетная бумага — такого же теплого розового оттенка. Он долго моет руки. Затем смотрит на себя в зеркало в аптечном шкафчике, висящем над умывальником. Освежив лицо, он заглядывает в шкафчик и с радостью видит две зубные щетки в нетронутой упаковке. Роберт вынимает одну из них из жесткого целлофана, затем находит тюбик с зубной пастой. Почистив зубы, он чувствует себя намного лучше.

— Простите меня, — говорит он, возвращаясь в гостиную. — Я открыл вашу аптечку и нашел там новую зубную щетку. Я вам ее…

Он стесняется сказать «оплачу».

Хельга перестилает ему постель. Она натягивает на подушку свежую наволочку…

— Так будет лучше…

Он опускается в кресло. Хельга тут же прикрывает его одеялом.

— Вам нельзя мерзнуть…

— Я могу задать вам один вопрос?

Она поворачивается к нему и сухим тоном произносит:

— Вы лежали на моей кровати, вы пользовались моей запасной зубной щеткой, вы украли мой выходной день… И после этого вы не осмеливаетесь задать мне вопрос?

— Почему вы живете на улице с такой сомнительной репутацией?

— Сомнительной? — восклицает она. — Неправда. Это очень хорошая улица… И потом она мне подходит по цене. В более престижном квартале, населенном одними белыми, я никогда не смогу снимать такую же квартиру, как моя, всего за сто сорок долларов в месяц… Я предпочитаю меньше платить за жилье, зато лучше его обустроить… Не хотите ли снова лечь в постель?

— Немного погодя… — говорит он. — Кто этот О’Коннелли?

— На вас его пижама. Это — единственный мужчина, который хотел на мне жениться… И его убили…

Она садится напротив Роберта. Теперь она совершенно спокойна.

— Если я и расплакалась перед пуэрториканкой, то только от злости. Она так потеет, что после нее на стуле остаются жирные пятна… Я могу заплакать, когда вижу грязь… Однако это поправимо. У меня на кухне много различных моющих средств для любой вещи…

— Хельга, — говорит он. — Как было бы хорошо, если бы я встретился с вами здоровый и свободный.

— Однако вы ни здоровый, ни свободный, — говорит она, — не будем об этом больше говорить. Я слышала от мужчин столько сожалений, высказанных в мой адрес! Они всегда находят какую-нибудь зацепку. То они встретили меня слишком рано, то слишком поздно, то не в самый лучший момент их жизни… Есть женщины, которым везет с мужчинами, а на мою долю выпадает лишь роль утешительницы. На меня всегда можно опереться в трудную минуту и поплакаться в жилетку. Если бы вы знали, как мне опостылела эта роль…

— Хельга, — говорит он, — с вами я набрался храбрости быть самим собой… Я не играл комедию…

— И вы считаете это комплиментом? — восклицает она.

— Вам не нравится все, что я говорю…

— Конечно… Вы нарушили мой порядок…

— Что?

— Мой внутренний и внешний мир. Вот уже три года я веду размеренный до мелочей образ жизни. Я позволяю себе расслабляться только во время короткого отпуска… Там я только и делаю, что наслаждаюсь морем и солнцем… В своей личной жизни я провела генеральную уборку и вымела метлой все воспоминания из самых дальних уголков памяти. Я превратилась в разновидность робота. И мне нравится такая жизнь. Я почти счастлива. Мне вполне хватает тех денег, которые я зарабатываю. Порой у меня на душе скребут кошки, тогда я занимаюсь обустройством квартиры. Делаю ремонт, навожу порядок, чистоту и уют. Таким путем я восстанавливаю душевное равновесие. И вдруг вы врываетесь в мою жизнь, как свалившийся мне на голову кирпич… С вашим набитым деловыми бумагами портфелем и набитой ложью и проблемами жизнью… Во мне просыпается давно похороненное чувство сострадания… Ваши любовные переживания приводят меня в ярость… Любовь простофили… Как можно умирать от любви к девчонке, которая смеется над вами? Признайтесь, что окажись вы на моем месте, то тоже посчитали бы себя пострадавшим от несчастного случая… Ваше появление в моей размеренной жизни, лишенной каких бы то ни было привязанностей и увлечений, нельзя назвать иначе как несчастным случаем…

 

9

— В аварию? — спрашивает Анук. — Почему вы говорите о несчастном случае?

Американец улыбается и говорит:

— В вас есть что-то такое, что может спровоцировать несчастный случай…

Впереди — почти свободное шоссе. Время от времени мимо них лихо пролетает какой-либо автомобиль.

Стив говорит:

— Посмотрите!

И выпускает из рук руль. Машина некоторое время едет прямо, но вскоре начинает забирать вправо. И, прежде чем автомобиль съехал в придорожные кусты, Стив берется за руль. В самую последнюю секунду.

— Скорость действует вам на нервы, — говорит с испугом Анук. — Точно так же было и на воде… Вы пьянеете от скорости…

Стив выпускает из рук руль и нажимает на газ.

— Вот посмотрите, я бросаю руль и одновременно нажимаю на газ: увеличение скорости не дает машине отклониться от прямой линии.

Достаточно большое расстояние между ними и левой полосой дороги. Вдруг идущий впереди грузовик начинает забирать налево. Стив хватается за руль именно в тот момент, когда они едва не касаются выступающего борта грузовика.

Анук произносит неуверенным тоном:

— Мне кажется, что вы хотите меня напугать?

— Нет, — отвечает Стив.

Анук словно зачарованная не отводит взгляда от рук американца. Неужели он снова выпустит руль?

— Вовсе нет, — продолжает Стив. — Это лишь небольшая демонстрация. Вы похожи на эту машину. Если вас крепко держать в узде, вы становитесь шелковой… Если опустить поводья, вы наткнетесь на первое же препятствие…

— Я прошу только о том, чтобы меня крепче держали в руках, — отвечает она слегка заискивающим тоном, что кажется ему удивительным.

— Крепко держали в руках?

— Да, в ваших…

В ту же секунду она понимает, что сказала глупость.

— Всегда на уме один лишь секс! — восклицает американец. — Словно сука во время течки…

Убийственная фраза действует на нее как пощечина. Ее щеки пылают. Она чувствует себя схваченной за руку воровкой, которая хочет поскорее скрыться в толпе. Бежать подальше от этого грубияна, который посмел смеяться над ее лучшими чувствами.

— Вам только остается сегодня вечером рассказать Дороти о том, что произошло в мотеле… Вероятно, вы еще не устали перемывать косточки парижанок на семейном совете? Возможно, рассказы о любовных похождениях муженька возбуждают Дороти? Ваша святоша, может быть, настолько порочна, что выспрашивает у вас подробности? Ваше добропорядочное семейство с обязательными откровенными разговорами насквозь пропитано ханжеством. И вы еще пытаетесь отрицать значение секса в вашей жизни? Вы — ханжа в чистом виде. Должно быть, Фред — более честный и открытый человек, чем вы! Он никогда не связывал свою жизнь с кем бы то ни было; он захотел остаться свободным; он строил иллюзии относительно войны до тех пор, пока пелена не спала с его глаз из-за войны во Вьетнаме… А что сделали вы? Вы рассказываете о своем друге, вы хотите быть похожим на него… Он записался добровольцем; вы последовали его примеру. Вы только собирались понюхать пороха, а он уже лежал в госпитале в состоянии тяжелой депрессии. Его возвращают на родину. Что же делаете вы? Вы возвращаетесь вслед за ним. Как только Фред оказывается далеко, господин Дейл попадает в руки хорошеньких медсестер. Фред переживает кризис, которым страдает вся нация. Он понимает, что Америка пошла по ложному пути… Он видит вещи такими, какие они есть на самом деле. А вы? Втянув голову под свой черепаший панцирь, вы зализываете вашу ссадину. Подлечившись, вы возвращаетесь в объятия Дороти. Когда же, наконец, вы решаетесь навестить своего больного друга, то вместо того, чтобы спешить к нему, вы останавливаетесь на ночь в дорогом отеле. И не надо разыгрывать из себя святошу. Вы останавливаетесь в дорогом отеле, возможно, в надежде подцепить какую-нибудь заезжую красотку…

— Мне удалось сделать это или нет? — спрашивает он с загадочной улыбкой.

Она готова вцепиться ему в глотку. Однако ее удерживает боязнь закончить свои дни в горящей, как факел, машине.

— О да! Вам это удалось! — восклицает Анук. — Только не считайте себя неотразимым сердцеедом! Это был мой каприз. На вашем месте мог оказаться любой другой… Я не люблю своего мужа и не собираюсь вести себя, как подобает замужней женщине. Я считаю себя свободной. Конечно, было бы предпочтительнее провести этот день с каким-нибудь знаменитым голливудским красавцем… Что поделаешь? В жизни не все зависит от наших желаний… На худой конец я выслушала рассказ о вашем друге Фреде. Все, что вы говорили о нем, — к сожалению, слишком мало, — утвердило меня еще больше в неприязни к войне. Я сделала татуировку на шее именно вокруг сонной артерии в знак протеста против того, чтобы проливать какую бы то ни было чужую кровь. Отец придушил бы меня, если бы увидел эту татуировку…

— И не он один, — произносит американец со странной улыбкой.

— «У каждого своя революция…» — это слова Джерри Рубина, — говорит Анук.

— Всем, кто спрашивает: «А какова ваша программа?» — я протягиваю программку «Метрополитен-оперы». Или говорю: «Посмотрите страницу, где указаны спектакли. Там все увидите».

— Почему вы так говорите?

— Потому что это то же, что ваш Джерри Рубин. Возможно, из той же книги.

— Вы читали ее? — восклицает она. — Неужели вы читали ее?

— Нет, — говорит Стив. — Я? Никогда. Это Фред рассказал мне об этих чокнутых. Он говорил мне: «Старик, когда думаешь о том, что во Вьетнаме протыкают тебе шкуру для того, чтобы эти сумасброды могли со спокойной совестью вкалывать себе ежедневную дозу наркоты…»

— Фред восхищает меня… Я поняла, почему вы так мало говорите о нем. Вы завидуете ему. У Фреда свое особое видение мироустройства… В то время как у вас…

«Я влюбилась в двух американцев, — рассуждает она в смятении. — Один влечет меня тем, что стал такой же жертвой прогнившей системы, как и я, а от второго я таю, как снеговик под весенним солнцем… — стоит только ему прикоснуться ко мне…»

Перед ними зеленым синтетическим ковром расстилается сельская местность. В картину бескрайней степной равнины, раскинувшейся по обеим сторонам шоссе, вносят разнообразие лишь бензозаправочные станции, похожие на серийные игрушки для детской железной дороги.

— Еще двадцать километров, — говорит Стив, — и мы приедем в Аннаполис.

— Я уверена, что Фред — вовсе не такой толстокожий человек, как вы, — произносит Анук. — Он прошел через большие испытания.

Она говорит с нежностью:

— Фред… Мне кажется, что он — клевый парень.

— Надеюсь, что вы назовете его так и после того, как увидите… — отвечает с улыбкой Стив. — Если он захочет увидеть вас… Я в этом не совсем уверен… Он не любит встречаться с людьми… Ему опротивели все без исключения… Он ненавидит, когда к нему проявляют праздное любопытство… До сих пор он выносил только присутствие своей матери и меня…

— Вас? — произносит Анук с легким презрением. — Вы решили повидаться с ним, чтобы затем вернуться к вашей пресной жизни в Нью-Йорке… И прощай, друг…

Стив качает головой.

— Но я должен зарабатывать себе на жизнь! Мне нельзя отлучаться надолго с работы… К тому же я вовсе не нянька кому бы то ни было…

— Хватит! — произносит она по-французски. — Довольно! Вы мне действуете на нервы…

— Действую на что? — спрашивает американец с неожиданно появившимся чикагским акцентом.

Он произносит слова едва ли не по слогам.

— Вы прекрасно меня поняли, — говорит Анук. — Нечего строить из себя «бедного американца», который не понимает ровным счетом ничего… Этот номер со мной больше не пройдет… С меня довольно и вашей прекрасной машины, и замечательной дороги, и бешеной скорости, и вашей фальшивой мужественности. Мне хочется только повидать Фреда, а затем поскорее добраться до отеля, принять душ и ждать возвращения мужа.

— Не совершу ли я лингвистическую ошибку, если назову вашего мужа таким словом, как «рогоносец»?

— Заткнитесь! — кричит Анук. — Вы — мерзкий и вульгарный тип…

— Я говорю вашим языком, — говорит он. — И только что продемонстрировал, как со стороны выглядит ваше поведение. Прекрасный французский язык, с которым вы с такой бесцеремонностью обращаетесь, дает вполне точное определение моральному и социальному статусу вашего мужа в настоящий момент… Я говорю о его положении в семье. Ваш муж — рогоносец, и мы с вами опустили его до этого уровня… Мне кажется, что я нашел правильное определение… А если быть еще точнее, то вы совершили противоправный поступок, о котором ваш супруг, находясь в Бостоне, даже не догадывается.

— Негодяй! — кричит Анук, бледнея как полотно.

— Вовсе нет. Я просто хороший ученик. Когда я жил в Париже, то спал с одной прелестной женщиной. Она преподавала французский язык и изменяла своему мужу со мной. Он тоже трудился на учительском поприще. Он был преподавателем математики. С этой милой француженкой я изучал французский язык в постели. Пока неверная жена расточала мне нежные ласки, у ее супруга автоматически вырастали рога.

— Я не верю вам, — говорит она. — Вы слишком хорошо знаете наш язык…

— Ваш язык?.. Он вовсе не ваша личная собственность… Он достояние всего человечества. Вам только бесконечно повезло приобщиться к нему с самого рождения. Те иностранцы, которые в зрелом возрасте получили возможность наслаждаться французским языком, более бережно относятся к нему. Вы с такой легкостью произносите: негодяй. А где же такие замечательные слова, как «боров» или «сволочь»? Они намного благозвучнее. Почувствуйте разницу. Прислушайтесь, как красиво звучит… сво-лочь… Почти как в музыкальном театре. Вы принадлежите к поколению невежд с ограниченным словарным запасом, у которых в голове царит идеологический хаос.

Анук бледнеет еще больше.

— А кто вы? — спрашивает она.

Она теряет привычную самоуверенность. Ее приводит в растерянность неожиданное превосходство американца.

— Чем вы занимались во Франции?

— Любовью и логическим анализом… Изучал грамматику французского языка, усваивал новые слова. Я терпеть не могу просторечий и жаргонных словечек. Я пробовал говорить на французском со средним французом. Смешно… Средний француз использует в своей речи так мало слов… Однако больше всего мне пришлись по вкусу ваши шлюхи. Они, как правило, молодые и весьма опытные в постели. Конкуренция с доступными девицами из добропорядочных семей настолько высока, что современной шлюхе приходится немало потрудиться, чтобы заработать себе на хлеб. Однажды восемнадцатилетняя жрица любви подняла меня на смех, когда я назвал ее девицей легкого поведения. Я насмешил ее до слез…

— Вы провели меня за нос, — говорит Анук сердитым тоном. — Почему вы не сказали мне сразу, что прекрасно владеете французским? Зачем было ломать комедию?

— В жизни порой хочется немного кого-то разыграть, — говорит он. — Во Франции надо мной так часто насмехались, что мне доставило большое удовольствие провести вас. Ваши соотечественники ведут себя слишком высокомерно по отношению к иностранцам. Вначале у них выкачивают деньги, а затем лишают иллюзий.

— Но почему именно французский язык? — спрашивает Анук.

— Из-за Вьетнама. Я проходил специальную подготовку. Когда у меня нашли способности к изучению французского, они меня использовали по полной программе.

— Кто это «они»?

— Армия.

— И что же?

Стив улыбается.

— Вас это интересует? Армия… Тренировки… Как среднего американца заставляют изучать французский язык?

— Видно сразу, что вы познакомились с французским складом ума у девиц легкого поведения, — говорит Анук.

— Не надо меня так сильно ревновать, — парирует Стив.

«Ревновать? Как он может говорить о том, что я ревную? Какая глупость! Ревновать Стива? Ни за что в жизни!»

— Я вовсе не ревную, — говорит она сухим тоном. — Было бы кого… Мы вот-вот расстанемся навсегда. Уже пятнадцать минут шестого.

Неожиданно оба смолкают. В воздухе словно висит фраза: «Мы вот-вот расстанемся навсегда…»

Анук закуривает. Она заметно нервничает.

— И что же дальше? Какую судьбу вам готовили в армии?

— Вы обрадуетесь, — говорит Стив. — Это всегда вызывает восторг у молодых девушек…

— Потому что вы рассказываете об этом каждой встречной?

— Почему бы и нет? Это уже не секрет… Меня должны были забросить на парашюте на границу между Южным и Северным Вьетнамом. В одну из деревенек, расположенных по ту и другую сторону границы. Я должен был прикинуться французским коммунистом, выполняющим особое задание и не подчиняющимся никакому правительству. Жители Южного Вьетнама ненавидят американцев, зато они любят французов, даже коммунистов. В этих находящихся в пограничной полосе деревнях всегда можно собрать достаточно достоверные сведения. Перед французским коммунистом, возможно, у местных жителей развяжутся языки относительно расположения вьетконговских позиций…

— Это отвратительно, — говорит Анук. — И вы занимались таким грязным делом…

— Нет, — отвечает с улыбкой Стив. — Нет, вначале мне надо было погрузиться в атмосферу Вьетнама. С нашей стороны. Я прошел хорошую подготовку. На случай захвата вьетконговцами мне надо было знать назубок коммунистические лозунги. Однако…

— Что?

— Я нечаянно напоролся на штык… Во время одной разведывательной операции.

— Из-за одной царапины вас отправили на родину? — восклицает Анук.

— Царапины? Пропоротое штыком легкое… Для вас это лишь царапина, не так ли? Вам бы хотелось, чтобы я лишился ноги или руки?

Она отвечает спокойным тоном:

— Конечно. Тогда я посадила бы вас с медалями на груди в инвалидную коляску и отправилась бы к Белому дому, чтобы протестовать против войны…

— Красивая была бы парочка, — произносит он сквозь зубы.

Она с осторожностью говорит:

— Если вам следовало повторять в случае захвата в плен коммунистические лозунги, значит, вы выучили их наизусть.

— Безусловно.

— И это не открыло вам глаза?

— На что?

— На политику…

— Какую политику?

— Коммунистическую.

— Это не политика, а диктатура. Диктатура исключает политику. Все диктаторские режимы осуществляют внешнюю политику, но не ведут никакой внутренней.

— О! — восклицает Анук. — Мой отец был бы в восторге от вас, да и мой муж тоже…

— Почему же? — спрашивает он.

— Вы бы порадовали их, как американец-антикоммунист. Мой отец и мой муж буквально молятся на Америку, как на форпост антикоммунизма. С вашими взглядами вы были бы у нас в доме желанным гостем. Отец устроил бы в вашу честь ужин при свечах. Он встретил бы с распростертыми объятиями героя, который спасает Европу и его личное благосостояние. Я вам не сказала — впрочем, это не имеет никакого значения, — мы, то есть наша семья, владеем огромным состоянием. Мы богатые до отвращения люди.

— Почему до отвращения? — спрашивает Стив. — Если люди честно заработали кучу денег, то они не заслуживают оскорбления.

— Потому что все картины гениальных художников должны быть достоянием нации. Сокровищами, которыми в настоящее время владеет мой отец, можно заполнить по меньшей мере три музея. Мы с ним бежим на перегонки. Он знает, что наступит день, когда я унаследую его богатство и раздам его… Он уверен, что будет долго жить, чтобы помешать мне. Я же хочу пережить его, чтобы восстановить справедливость. Однажды я получу в наследство несметные сокровища…

— Если вы доживете, — говорит с задумчивым видом американец. — Кто может дать гарантию того, что вы проживете много лет? Кто?

— Мы с отцом верим в то, что будем долгожителями… Поживем — увидим… Неважно. Если Народный фронт придет к власти, то мой отец не сможет ничего сделать… Его собственность будет национализирована, как национальное достояние. Я же с той поры, как решила вести себя благоразумно, не нашла ничего лучшего, как выйти замуж… В ожидании перемен к лучшему…

— А что вы делали раньше? До того как решили вести себя, как вы говорите, «благоразумно»?

— Я боролась.

— Как?

— Как могла… Мне хотелось разрушить все…

— Все разрушить? — переспрашивает с беспокойством американец. — Это уже насилие. Ненавижу насилие. Насилие — не выход из положения.

— Но шаг к решению проблемы, — говорит Анук.

— Какой проблемы?

— Освободиться от отвращения, которое подступает к горлу.

— Кому?

— Молодым, в особенности из зажиточных или богатых семей…

— Почему?

— Потому что, если судить по нашей семье, именно в таких семьях и создается благоприятная почва для революций.

— Вы говорите глупости! — восклицает Стив.

Он нажимает на газ. Вдали виднеется скопление народа, затрудняющее движение.

— Потому что молодые люди из богатой среды знают, что нет решения их проблемы. Они усвоили, что их родители могут купить все. Деньги создают отношения, а отношения создают деньги, еще и еще… Власть — это деньги, которые все позволяют… Например, финансировать избирательную кампанию…

— У нас тоже отдельные богатые люди частично финансируют выборы… Это вовсе не говорит о том…

— Этим все сказано! — восклицает Анук. — Вам не понять, что заставляет богатых молодых людей примыкать к левому движению? Только безысходность. Всевластие денег. Молодому человеку из рабочей среды ближе всего коммунистические или социалистические партии, дающие надежду на улучшение его жизни… Это партии порядка! В то время как в крайне левые партии идут отчаявшиеся. Они хотят разрушить все до основания… Вот я…

— Вы, — говорит Стив, — мне кажется, представляете опасность для общества, большую, чем эпидемии. Вы проповедываете самое негативное в мире… Подстрекаете к насилию…

Толпа уже совсем близко.

— Это все равно что спровоцировать катастрофу, — произносит Стив с металлическими нотками в голосе.

— Одними разговорами, — замечает Анук.

— Достаточно одного желания, — говорит американец.

Он снова сбивает ее с толку. Последнюю фразу он произносит почти без акцента. Анук поворачивает голову и смотрит на него, чтобы убедиться, что рядом сидит один и тот же человек.

— Кто же хочет спровоцировать катастрофу? — спрашивает она.

— Вы… И такие, как вы… Революция есть не что иное, как серия искусственно вызванных катастроф… Такими же несознательными людьми, как вы… и вашими приятелями…

— У меня нет больше… приятелей… — говорит она с тоской. — Деньги держат меня в золотой клетке.

— Вы и ваши единомышленники, — произносит Стив почти сквозь зубы, — настоящая чума… Нет более никчемных и бесполезных людей, чем вы и вам подобные…

Его руки вцепились в руль с такой силой, что побелели фаланги пальцев.

— Вы нужны только для того, чтобы вас использовать в качестве марионеток для пропаганды необходимости диктатуры. И неважно, какая это диктатура, левая или правая…

Они поравнялись со скоплением народа. Стив сбавил газ. Они уже почти остановились. И, перед тем как дорожный полицейский пропустит их машину Анук успевает разглядеть на обочине дороги залитого кровью человека на носилках, груду искареженного железа, покрытого белой пеной, которую другой полицейский густой струей выливает из огнетушителя.

— Проезжайте! Проезжайте! — кричит полицейский.

Он нетерпеливо машет рукой.

— Быстрее, быстрее.

— Я хотел показать вам, к чему приводит насилие, — говорит Стив.

Его лицо сейчас белее полотна, а зубы стиснуты так крепко, что кажется, у него свело челюсти. На секунду он прикрывает глаза.

Залитое кровью лицо. Зрелище не для слабонервных. Кровь хлещет фонтаном. На лице пострадавшего в автокатастрофе застыла гримаса отчаяния. Возможно, человек зашелся в крике от нестерпимой боли… Тра-та-та — одна автоматная очередь… Тра-та-та еще и еще… Нет… Чей-то крик… Крик переходит в предсмертный хрип… Н-е-т…

— Вести машину лучше с открытыми глазами, не правда ли? — спрашивает Анук.

— Заткнись! — произносит он по-английски.

— Э, — говорит Анук. — Вы мне сказали: «Заткнись!» Для такого воспитанного человека, как вы, это уже большое достижение… Если не революционное…

Она зевает и как бы небрежно бросает с явным намерением подколоть его:

— Для меня все в прошлом… Я вышла замуж потому, что меня вынудили сложить оружие… Мой отец оказался сильнее меня… Мне пришлось уступить ему в случае с ребенком… Я сдала свои позиции еще раз, когда вышла замуж за человека, которого он выбрал для меня…

— Бог любит троицу! — произносит Стив по-французски с едва заметным акцентом. — Мне кажется, я нашел точные слова: Бог любит троицу.

— Порой вы говорите на чистом французском языке, а порой с сильным акцентом… Почему? — спрашивает Анук.

— Все зависит от того, хочу ли я скрыть свой акцент… Я не люблю насиловать себя…

— Я не сложу оружие в третий раз, — говорит Анук.

— Когда вы вошли в мэрию, — говорит Стив, — вы оставили ваше оружие в вестибюле?

Анук пожимает плечами.

— Сколько еще времени мы будем ехать до Аннаполиса?

— Минут двадцать…

— Я слишком много жду от этой встречи, — добавляет с задумчивым видом Анук. — Ваш друг Фред — живой пример страданий американского народа…

— Надо же, — замечает Стив. — Какое точное определение… В особенности для человека, который неполные сутки ходит по земле Соединенных Штатов Америки.

— Вы сами мне сказали… Я пришла к этому выводу на основании ваших высказываний…

— Когда вы увидитесь с ним, если такая встреча состоится, постарайтесь вести себя как взрослый человек. И как можно меньше давайте волю своему красноречию, то есть не болтайте лишнего. Осторожнее ведите себя с матерью Фреда. Эта женщина пережила много горя. Ваш неожиданный визит внесет некоторое разнообразие в ее жизнь. Она не говорит по-французски. Вы скажете ей правду о том, что прилетели из Франции вместе с мужем, который отправился в деловую поездку. Попробуйте хотя бы на словах соответствовать вашей внешности: прикиньтесь милой глупенькой блондиночкой, воспитанной в строгих традициях.

— Должно быть, я веду себя слишком развязно, — говорит Анук сухим тоном, — если каждый тип, с которым я имею дело, спешит объяснить мне, что мне следует делать. Мой муж прочитал мне целую лекцию в самолете. Вы же даете мне наставления, как мне следует себя вести накануне самой короткой и бесполезной встречи в моей жизни. Эта дама не представляет для меня никакого интереса, а несчастного больного мне уже заранее жалко… Ненавижу, когда мне что-то приказывают делать…

— Возможно, что это как раз то, что вам нужно… — говорит Стив.

Она почти переходит на крик:

— Почему мне встречаются одни лишь слабаки и трусы! Эти люди настолько далеки от меня в человеческом и нравственном плане, что, как только я открываю рот, они от ужаса теряют сознание… Пожалуйста, развернитесь и возвращайтесь в Вашингтон. С самого детства все стараются воспитывать меня… В том числе и вы… Вы… Случайная встреча… Мимолетное приключение… Вы тот, кто…

Она еще долго могла произносить колючие слова в его адрес, чтобы свести на нет их отношения. Внезапно она чувствует себя совсем нехорошо.

— Простите, — говорит она. — Вся моя нерастраченная злость обрушилась на вас…

Американец улыбается.

— Я не сержусь на вас… Должно быть, вы — глубоко несчастный человек.

— Еще как. И кроме того… Не знаю почему, но мне хочется выложить вам все, что наболело у меня на душе, поделиться с вами всеми своими секретами… Умоляю, не рассказывайте ничего обо мне вашей Дороти…

— Так я разворачиваюсь или нет? — спрашивает Стив.

— Нет. Умоляю, расскажите Дороти, если не сможете держать язык за зубами, о том, как я занимаюсь любовью, но не говорите ничего о моих муках…

— Потому что вы страдаете… — констатирует Стив без всякой иронии.

— Да, — говорит Анук. — Когда я попрощаюсь с вами, мои муки удвоятся, поскольку после вас останется пустота… Знаете ли вы, что я едва не полюбила вас? — спрашивает она.

— Это правда?

— Да.

— Почему «едва»?

— Потому что ваш внутренний мир не соответствует вашей внешности… Иными словами, глазами я люблю вас, а умом нет. Я не разделяю ваши взгляды и не принимаю вашу жизненную позицию. У вас есть семья. Кроме того, вы — продукт системы. И, несмотря на всю вашу хитрую «специальную подготовку», вы — простой обыватель… Человек, которому не в чем упрекнуть себя… Типичный представитель мелкой буржуазии… Добропорядочный отец семейства… патриот… трудолюбивый исполнитель на работе… У вас слишком много положительных качеств… Ваша жизнь — прямая линия, в то время как у меня — одни лишь крутые повороты. Вас можно прочесть, как открытую книгу. Все для вас понятно и ясно в этой жизни, а для меня — сплошной туман. Вы участвовали в войне и все же отрицаете ее бесполезность. Мне кажется, что ваш друг Фред стал пацифистом. Он физически пострадал на войне. Его душевные раны причиняют ему больше боли, чем царапина от штыка…

— Если я вас правильно понял, — говорит Стив, — вы могли бы полюбить Фреда только за то, что он ближе вам по духу…

— Совершенно верно, — говорит она.

— Возможно, мне не стоило рассказывать вам о нем, — произносит задумчиво Стив.

— Это не помешало мне влюбиться в вас, — замечает Анук. — Не будьте таким ревнивым…

— Ревнивым? — повторяет, усмехнувшись, он. — Нет, я не могу ревновать к Фреду. Видите ли, он, насколько я его знаю, сможет оценить по достоинству только вашу внешность. На первый взгляд вы внушаете доверие, но стоит вам открыть рот… Наступает разочарование… Фред не терпит насилия. Мы возвращаемся, вы согласны?

— Нет, — говорит она. — По правде говоря, мне будет трудно попрощаться с вами навсегда… К тому же мне хочется увидеть Аннаполис. На обратном пути я буду дремать. Я безумно хочу спать. Это от большой разницы во времени. Сейчас половина шестого. Значит, во Франции около десяти часов вечера… Стив…

— Да…

— Спасибо за то, что вы хотели показать мне все достопримечательности…

— Вы не сердитесь на меня за мотель?

— Нет, — говорит она. — Я люблю попирать общепринятые моральные устои, а верность собираюсь хранить лишь тому, кого, может быть, однажды полюблю…

— Вашего мужа?

— Нет. Он — человек самодостаточный и не нуждается ни в чьей помощи. Ему не требуется ни мое участие, ни моя поддержка. Он не поймет, если я открою ему свои слабые места. Это человек-скала. Он вполне достоин моей твердокаменной семьи. Мой муж? Я никогда не смогу полюбить его. Впрочем, и замуж за него я вышла лишь потому, что отец прижал меня к стенке.

— Как?

— Это печальная история.

— Еще худшая, чем аборт?

— Нет, возможно, более мелкая… Если я вам расскажу ее, вы назовете меня чудовищем…

— А сейчас, — спрашивает Стив, — как, по-вашему, я называю вас?

С правой стороны дороги показался мотель.

— Мы можем на секунду остановиться? — спрашивает Анук.

— Чтобы выпить кофе? — говорит Стив.

— Да, кофе. Похоже, что я сейчас засну.

Он уже сворачивает к мотелю. Машина останавливается на стоянке.

Анук опускает ноги на асфальт и потягивается.

— Спасибо, Стив. Вы лучший человек на свете.

— Это еще как сказать, — говорит Стив.

Он слегка касается губами ее губ. Это даже не поцелуй, а дань вежливости со стороны мужчины, переспавшего с женщиной, которая находится рядом с ним.

Сердце Анук наполняется тоской. Ей становится жутко от мысли, что с каждой минутой неотвратимо приближается расставание. Она идет вслед за этим высоким и стройным блондином, сумевшим остаться для нее незнакомцем. Девушка не может отвести от него взгляда. В дешевых джинсах, купленных в придорожном мотеле, в чистой цветной рубашке он кажется ей необыкновенно юным и сексуально привлекательным.

— Стив, — говорит она, — неужели вам действительно двадцать восемь лет?

— Да, — отвечает он, — а что?

— Не знаю почему, — говорит она, — но мне порой кажется, что мы с вами — родственные души…

Он притягивает ее к себе.

Они идут, обнявшись, ногу в ногу.

— Если бы не было Дороти, — говорит Анук, — я бы…

— Сейчас вы скажете очередную глупость, — прерывает ее Стив. Он поворачивается к ней лицом и долго смотрит ей в глаза.

— Ладно, говорите…

— Я… я…

— Вы ничего не знаете… — произносит с нежностью в голосе Стив.

— Я…

Стив целует ее. Его руки обнимают ее. Земля вновь уходит у нее из-под ног. Чувство защищенности…

— Пошли за вашим кофе, — говорит Стив. — У нас осталось совсем мало времени…

Они входят в кафетерий при мотеле. За стойкой — ленивый долговязый чернокожий. Он вовсе не напоминает высокого гиганта. Кажется, что его тело вытянуто в длину. Белая одежда висит на нем мешком. Картину завершает нелепый белый колпак на голове. Он смотрит на них и ждет, что они закажут. Словно заведенная машина, он протирает металлическую поверхность прилавка. С отсутствующим видом мужчина натирает до блеска нержавеющую сталь, словно на ней нанесен рисунок его судьбы. Стива словно подменили. Он переходит на свой родной язык. Здесь он чувствует себя как рыба в воде. Ведь он находится у себя дома, в своей стране, в кафетерии мотеля штата Виргиния. Он заказывает кофе на родном языке. С таким же раскованным и небрежным выражением лица, как и у его чернокожего соотечественника.

— Черный кофе с сырным пирогом… Не для меня, для моей французской подруги.

Он поворачивается к ней:

— Вы когда-нибудь уже пробовали наш сырный пирог?

— Когда? — спрашивает Анук. — Я начала этот день вместе с вами, а закончу с…

Ей плохо. Кончится день, она распрощается со Стивом, с его миром, и погрузится вновь в свое французское болото. Каждое утро светским тоном она будет здороваться с Робертом и продолжать по-прежнему лгать.

Этот молодой человек в джинсах и приталенной рубашке, с медальоном на обнаженной и гладкой груди, сегодня вечером навсегда исчезнет из ее жизни.

Не успела она оглянуться, как официант уже ставит перед ней чашку с дымящимся кофе и кусок сырного пирога.

— Попробуйте, — говорит Стив и почти с нежностью добавляет:

— Вам всегда хочется есть…

Она садится на высокий табурет. Стив присаживается рядом с ней. Долговязый чернокожий словно пребывает в прострации. Его присутствие едва заметно. Его мысли блуждают где-то далеко отсюда.

— Это единственное воспоминание, которое останется у вас обо мне? — спрашивает Анук. — Что я всегда хочу есть?

Она едва сдерживает слезы.

Стив снимает целлофановую обертку с пирога.

— Возьмите маленькую вилку… Она лежит рядом с вашей тарелкой… — добавляет он.

Анук нравится его произношение. Оно придает значение даже самым банальным словам. Ей уже недостаточно прекрасного знания английского языка. Порой ей приходится напрягать слух, чтобы понять смысл некоторых фраз.

— Вы специально говорите по-английски с таким акцентом? — спрашивает она.

— Если бы вы жили здесь… — бросает он. — Тогда бы тоже привыкли…

— Жить здесь, в Америке? — спрашивает она с неожиданным для себя волнением.

— Если бы вы жили здесь вместе с вашим супругом…

Бац. Гильотина заработала. Ее нож опустился. Голова Анук отрублена. Волосы в крови. Она вытирает лицо тыльной стороной ладони.

— Вы плачете, как маленькая девочка, — замечает Стив.

Похоже, что в глазах американца она — дорогая кукла, купленная в шикарном магазине. «Да, господин. Эта кукла плачет, смеется и ходит; она еще отвечает, если ей задают вопросы… Продукт высоких технологий…» Продавщице смертельно надоела ее работа, у нее совсем другие заботы, а этот привередливый покупатель все еще тянет с покупкой. Что еще нужно этому козлу? Чтобы эта чертова кукла показала ему свою задницу? «Нет, господин, она может только ходить вперед. Заднего хода у нее нет… Это же не автомобиль, а всего-навсего кукла». Мерзавец. У него много денег. Он слишком многого хочет от куклы. «Да, господин, подарочная упаковка. Конечно, господин, за такую цену вам не завяжут коробку простым шпагатом… У нас нет шпагата, только золотая лента. Самой разной ширины».

— Как маленькая девочка… — повторяет Стив.

— Мне так хотелось кого-то любить, — говорит она.

Тем хуже! И пусть смеется над ней этот самоуверенный янки…

— В моей семье никто никого не любит. Любовь не передается по наследству. В нашей семье не любят даже собак. Однако все французы любят собак… Кроме нашей семьи…

— Было бы лучше, если бы вы говорили по-английски, — замечает Стив. — Вы все же в Америке.

Исповедываться на чужом языке? Это одновременно легко и сложно. Меньше слов и больше откровенности.

— Я бы хотела любить… — произносит она по-английски.

Фраза звучит слишком театрально. «Прежде чем ты задушишь меня, дорогой Отелло, я скажу, что люблю тебя». Почему ей на ум приходят столь неуместные слова? Какая связь между Отелло и сырным пирогом? «Я хотела бы любить» — отдает дешевой театральностью. Нет, это вовсе не Шекспир. Драма для простофиль.

— Скажите… Фред… любил ли он когда-нибудь?

Стив хохочет от всей души. Впервые перед ней он заливается таким заразительным громким смехом. Как школьник, которому удалось над кем-то подшутить. Медальон раскачивается из стороны в сторону на его груди.

— Что я могу знать о чувствах Фреда? Вы меня насмешили до слез…

— Потому что вы его лучший друг. Между друзьями не бывает секретов. Они всегда обсуждают между собой свои сердечные дела… В любом возрасте.

Ее лицо мрачнеет.

— Может случится так, что мы застанем у него какую-нибудь подружку! Его возлюбленную.

— Вы слишком много внимания уделяете Фреду, — замечает Стив.

— Потому что он, — говорит Анук, — слишком многое пережил.

Стив оставляет на прилавке несколько металлических монет.

У кафетерия останавливается несколько легковых машин. На улице небо приобретает розовый оттенок. «Время, отведенное для общения со Стивом, сокращается с каждой минутой», — с ужасом думает она.

— Я вижу по вашему взгляду, что вы хотите выпить еще одну чашечку кофе, — произносит любезным тоном Стив. — Пожалуйста, еще одну… — бросает он официанту.

Тот спускается с небес на землю. Оторвавшись от своих мыслей о вечном, он ставит перед Стивом чашку.

— Пошли, — говорит Стив.

Он ведет Анук к столику у окна. Отсюда открывается вид на заполненное машинами шоссе. Небо розовеет на глазах. Неестественным розовым цветом. Анук ищет платок. И не находит его. Нелегко, думает она, с изяществом глотать слезы, когда течет из носа.

— Возьмите салфетку, — говорит Стив. — Она бумажная.

Говорящая кукла сморкается в бумажную салфетку.

— Я немного устала… Когда устаешь, ощущаешь создавшуюся вокруг тебя пустоту.

— Я не понимаю, в чем состоят ваши проблемы? — говорит Стив. — Вы занимаетесь саморазрушением. Не так ли? Еще это называется самоедством.

— Я ничего не могу с этим поделать. У меня произошел какой-то сбой на генетическом уровне. Я себя чувствую не на своем месте. Моя семья похожа на спрута. Он сдавил меня своими щупальцами. Деньги — это всеобъемлющее зло.

Она выложит ему всю правду о своем замужестве. С усмешкой на губах и холодным взглядом.

В кафетерий входит группа людей. Семейная пара с двумя плетущимися сзади детьми и третьим карапузом, повисшим на отцовской шее. Малыш без передышки канючит: «Папик, папик, папик…»

— После аборта я словно сорвалась с цепи, — говорит Анук. — Я превратилась в дикое и неуправляемое животное. Дед умер, и никто уже не мог повлиять на меня. После трех недель, проведенных в Довиле, я вернулась в Париж…

— Что такое Довиль? — спрашивает Стив. — Это большой или маленький город?

— Это небольшой, очень уютный городок, который мой дед просто обожал. Я вернулась в Париж с одной только целью — отомстить. Мне была приятна сама мысль о мести. Все средства были хороши для меня. Я принялась следить за отцом. Мне хотелось нащупать его уязвимое место. Я знала, что он имеет одну маленькую слабость. Отцовские чувства. Вот, на чем можно было сыграть. Его собственная дочь укусит его еще хуже, чем змея. Он уже был достаточно обделен судьбой в эмоциональном плане. Всю жизнь он завидовал любовным похождениям своего отца. Мой дед был большим любителем женщин. Он никогда не жалел на них денег и покупал их с такой же легкостью, как дорогих лошадей.

Когда умерла бабушка, в нашей семье возникла легкая паника. Все боялись, как бы в минуту душевного помешательства дед не женился бы вторично… С нашим огромным состоянием часть наследства, на которую могла бы претендовать дедова вдова, представляла в глазах моего отца невосполнимую утрату.

Мой отец, ярый католик, никогда не осмеливался завести себе любовницу. Порой я замечала, какими маслеными глазами он смотрел вслед какой-нибудь смазливой секретарше. У него краснели щеки и раздувались от желания ноздри. Возможно, что он испытывал тяжкие муки. Мой отец приближался к критическому возрасту для мужчин. Не за горами было пятидесятилетие. Спать с моей матерью? И думать нельзя. Моя мать похожа на засушенную старую деву, которая с годами превратится в ходячий скелет.

Какое-то время я наблюдала за моим отцом.

Отец окружил себя молодыми технократами. Трое из них уже были женатыми людьми, а четвертый еще только собирался жениться. Не забывайте, что я говорю лишь о непосредственном окружении отца. О тех, кого он вынужден видеть каждый день…

— Ваш отец, должно быть, крупная шишка, — говорит Стив.

— Да, про таких у нас говорят: «Большому кораблю — большое плаванье». С его чековой книжкой он мог бы вершить судьбы Франции.

— Громко сказано, не правда ли?

— Нет. Я знаю, о чем говорю. У моего папаши хватит средств на финансирование любой избирательной кампании. И даже президент страны может быть избран на его деньги. Вот почему отец выступает ярым поборником буржуазной морали. Он хорошо изучил механизм шантажа и боится его как огня. В итоге я придумала двойной ход. Я решила нанести удар ему не только в моральном, но и в физическом плане. Отомстить ему за то, что он сделал со мной.

Кто-то опускает монетку в музыкальный автомат. Раздается громоподобное завывание певца, а за спиной Анук вцепившийся в шею отца малыш повторяет как заведенный: «Папик, папик, папик…»

— Этот карапуз сведет меня с ума! — восклицает Анук.

Она словно сгибается.

— Теперь я ненавижу малышню.

— Нет, это не так, — говорит Стив.

Он кладет свою ладонь на запястье Анук.

— Вы вся дрожите…

— Да, меня колотит дрожь. В вашей распрекраснейшей стране я не могу подобрать английских слов, чтобы сказать: «Я — последняя из шлюх…»

— Хватит, — говорит Стив. — Я не спрашиваю вас ни о чем. Не надо понапрасну мучить себя и посыпать голову пеплом.

Он наклоняется к ней:

— Почему вы хотите выложить мне все свои секреты?

— Потому что у меня никогда не было возможности поделиться ими с кем бы то ни было.

— А если бы я не говорил по-французски…

— Не прикидывайтесь. Вы все прекрасно понимаете. Вы — именно тот, кто…

— Кто я?

— С вашими устоявшимися взглядами и уравновешенностью среднестатистического американца, вы сможете воздать мне по заслугам… Вот ваш друг Фред, он-то точно не стал бы осуждать меня! Он бы меня понял.

— Почему… он?

— Потому что его заставили убивать… Он был вынужден это делать, так же как я…

«А-о-о-о, а-о-о-о», — завывает певец.

«Папик… папик… папик», — канючит малыш.

— Я сблизилась поочередно с сотрудниками моего отца. Это было совсем не так легко, как я предполагала. Каждый из них долго отказывался понимать, что я хотела.

— Не понимаю, — произносит Стив, — зачем вам понадобилось спать с ними?

— Мне хотелось, чтобы они прятали глаза, разговаривая с моим отцом, а затем пересмеивались за его спиной.

— Вы рассчитывали, что он обо всем узнает?

— Я действовала вслепую… Без конкретного плана… Мне надо было создать вокруг него определенную атмосферу. Я надеялась, что, узнав однажды о том, что происходит, он получит сокрушительный удар ниже пояса.

Вы только представьте, о чем могли сплетничать сотрудники большой шишки, переспав с его наследницей? Даже не в собственной постели… В банальном доме свиданий в районе площади Звезды.

Когда я выходила из этого убогого отеля, то чувствовала себя почти отомщенной. Опустившись на самое дно, я ощущала глубокое удовлетворение. В те дни я не вылезала из ванной комнаты, обзывая себя самыми непристойными именами.

За полтора месяца я успела затащить в постель четверых непосредственных помощников моего отца. Каждый из них изменил к нему свое отношение. И на работе они вели себя совсем по-другому.

Однажды в пятницу в офисе моего отца произошел скандал, о котором я узнала от одного из этой замечательной четверки. Отец собрал всех четверых в своем кабинете — огромной комнате, обставленной в стиле ампир.

За спиной отца на стене с незапамятных времен висела Мадонна кисти Боттичелли. В нежном лике Пречистой Девы проступали тонкие черты будущей Скорбящей Матери. Каждый, кто входил в отцовский кабинет, не мог оторвать взгляда от этой картины. Как правило, чтобы доставить удовольствие моему отцу и продемонстрировать свои религиозные чувства, человек заранее придавал своему лицу немного скорбное выражение. Как бы входя в церковь и принюхиваясь к запаху ладана. Оставалось только сложить руки для молитвы и приклонить колени, что, несомненно, обрадовало бы моего отца. Он привык видеть перед собой лица, переживавшие важность момента. Входящий в этот кабинет с одинаковым восхищением смотрел на Мадонну и на моего папашу. А знаете ли вы, что висело на противоположной стене? Ренуар. С огромного полотна на отца томным взором глядела, раздвинув колени, едва прикрытая одеждой грудастая девица. Настоящая кормилица. Сколько раз отец мысленно овладевал этой толстухой, в то время как его посетители с трепетом взирали на Мадонну за его спиной, поворачивая голову то вправо, то влево, пытаясь придать своим лицам соответствующее месту скорбное выражение.

В ту пятницу отец собрал в своем кабинете весь свой штаб. В тот момент он делал имя одному художнику, чьи картины он скупил оптом. Он имел свою точку зрения на то, что вышло из-под кисти будущей звезды, раскрученной с помощью рекламы. Отец выслушал советы своих консультантов, а затем высказал свое мнение: «Я вас не просто выслушал, а вслушался в ваши слова. Вы мне даете советы. Это ваша работа, за которую я плачу вам деньги. Однако у меня есть и своя голова на плечах. Мое чутье мне подсказывает, что надо идти другим путем. Вы еще только ищете решение уравнения, а мне уже известен ответ. Я вижу вас всех насквозь. Я читаю ваши мысли».

Среди его помощников послышался легкий ропот. Мой отец тут же прервал попытки протестовать. Он добавил: «Вы только открываете рот, а я уже знаю, что вы хотите сказать». Наступил момент истины. Один из участников совещания, только что вынырнувший из постели со мной, вдруг начал смеяться. Сначала он тихонько смеялся про себя, а затем затрясся от хохота, прикрывая лицо платком.

Не знаю, слышали ли вы когда-нибудь утробный, сотрясающий весь человеческий организм смех, который невозможно остановить, как извержение вулкана. Бесполезно заставлять себя думать о чем-то другом. Картины чудовищных катастроф вызывают в сознании лишь гомерический хохот; похоронные процессии представляются кавалькадой одетых в черное и корчащихся от смеха человечков, раскачивающих роскошный гроб, в котором просыпается от смеха покойник и присоединяется к всеобщему веселью. Смех обжигает рот, оставляя после себя горький привкус. Войны и взрывы представляются смешной детской игрой. Вот такой, в сущности, жуткий смех напал на одного из моих любовников.

— Вы чихаете? — поинтересовался мой отец.

— Гм, гм, гм, гм…

— Что?

— Хи, хи, хо-хо-хо…

Он продолжал прикрывать лицо носовым платком. Слезы брызнули из его глаз. Казалось, что у него вот-вот отвалится нижняя челюсть и выпадет наружу язык.

— Что с ним?

Отец обратился за разъяснением к присутствующим. Трое других его помощников разглядывали носки своих ботинок. Однако их тоже начал разбирать хохот.

— Что с вами, господин X.? Я к вам обращаюсь…

Господин X. безуспешно затыкал свой рот платком. Смех прорвался сквозь мокрую от слез тонкую ткань и занял все пространство между Мадонной и Ренуаром. Мужчина едва не задохнулся, пытаясь спасти положение. Его лицо приобрело багровый оттенок.

Мой отец произнес с озабоченным видом:

— Возможно, надо позвать врача?

Все присутствующие грохнули от хохота. Их тела буквально заходили ходуном. Покатываясь от смеха, они раскачивались то влево, то вправо, то наваливались друг на друга. Их охватило стадное чувство. Куда делись подчеркнуто вежливые и строгие технократы? Один даже хлопал себя по ляжкам и громко стонал: «Хо… хо… хо…»

Бледный как полотно отец поднялся из-за стола:

— Господа, вы смеетесь?

Они тут же вскочили со своих мест и, пошатываясь, направились к двойной дубовой двери. Они поддерживали за локоть друг друга как соучастники этой вакханалии всеобщего веселья.

Мой отец стоял с раскрытым от удивления ртом в комнате между Мадонной и Ренуаром. Его колотила дрожь. Железная дисциплина, установленная среди его подчиненных, дала сбой.

Все еще не пришедшие в себя после приступа коллективного хохота сотрудники высыпали в коридор. К двери роскошного отцовского кабинета была прикреплена специальная пружина, чтобы она бесшумно закрывалась.

И вот, пока дверь медленно закрывалась, в кабинет доносились раскаты хохота. К хору из четверых сослуживцев присоединились и другие голоса. Один служащий, не знавший причины всеобщего веселья, тоже схватился за живот и разразился безудержным хохотом.

Отцовские секретарши выглянули из своей комнаты. Вначале они смеялись, потому что были молодыми и смешливыми. Однако стоило одной из них, высокой рыжеволосой девице, покатиться от смеха: «Ха, ха, ха… а…» — как это вызвало новую волну коллективного смеха. Это был настоящий праздник неповиновения и вырвавшегося наружу скрытого протеста.

В приемной моего отца ждал какой-то посетитель. Когда ему, наконец, разрешили пройти в кабинет, он едва лишь смог произнести:

— Вы… ха-ха-ха… Вы слышали? Ха-ха-ха…

Он еще долго смеялся уже после того, как отец выставил его за дверь.

Отцу было невдомек, отчего его рабы взбунтовались… Они позволили себе смеяться в его присутствии… Порядок был нарушен. В тот день у отца надолго испортилось настроение. Вернувшись домой, он ни словом не обмолвился о том, что произошло у него в офисе. Ни со мной, ни с Мокрой Курицей. Вы знаете, что означает такое словосочетание? Ваша преподавательница французского языка могла бы вам объяснить. Короче говоря, я прозвала Мокрой Курицей свою мать.

Стив смотрит на нее. В его взгляде нет и тени сопереживания. Только едва заметное холодное любопытство.

— Вы как-то странно смотрите на меня.

— Взгляд — это ничто по сравнению с вечностью, — произносит он неожиданно по-французски.

— И ад, по-вашему, тоже ничто? — бросает она. — Добрый старый Сартр…

— Лучше остаться эпизодом в вашей жизни, чем быть вашим отцом, — замечает Стив.

— Вам бы он понравился, вы сразу нашли бы с ним общий язык. Он обожает американцев и был бы в восторге от вас.

— И что же было потом?

— Чтобы вы еще больше возненавидели меня?

— Зачем приписывать мне, если я правильно употребляю это слово, чувства, которые я не испытываю?

— Только иностранцы заботятся о точности перевода! — восклицает она.

— В настоящий момент иностранка здесь вы, а я нахожусь у себя дома, — говорит американец.

«Аоооо…» В музыкальный автомат вновь кто-то опустил монету. К счастью, отец уже унес на своем плече карапуза с его бесконечным «Папик-папик-папик».

— И что же вы делали потом?

— В воскресенье, два дня спустя после коллективного ржания, я отправилась в офис моего отца с двумя приятелями, чтобы навести порядок в его кабинете.

— Навести порядок?

— Кое-что подправить… Теперь я окончательно упаду в ваших глазах… Одно воспоминание обо мне будет внушать вам отвращение.

— Вы уверены, что я буду вспоминать вас?

Уничтоженная. Стертая из памяти. Вычеркнутая навсегда. Никого вокруг. Один только зевающий негр. Ревущий музыкальный ящик и улыбающийся Стив.

Идти до конца. Равносильно самоубийству. Выложить все. Причинить себе боль. Закатать себя в асфальт. Как всегда. Разрушить себя, заодно и других. Как всегда.

— В то воскресенье с помощью копии ключей, изготовленных заранее по моему заказу, мы незаметно прокрались в здание. Затем мы прошли в отцовский кабинет, символ могущества и власти над людьми. Войдя в комнату, где еще оставался запах последней отцовской сигары, мы взялись за дело. Прежде всего мы изуродовали две бесценные картины. Возможно, чтобы излить свою желчь, мне было необходимо нарисовать Мадонне усы, которым позавидовал бы Наполеон III, а затем на полотне Ренуара пристроить черным фломастером член между жирными ляжками грудастой девицы. Какая разница? В итоге мы разукрасили стены непристойными рисунками и надписями: «Ублюдок-тиран без власти, просто ублюдок…» И так далее. Один из моих приятелей хотел написать на огромном зеркале в стиле ампир белой краской: «Шлюхин сын». Однако я остановила его. Я очень любила свою бабушку. Мне не хотелось осквернять ее память… Ну и как вам это понравилось? Неужели после всего этого можно меня полюбить?

Она уже плачет навзрыд.

— Стакан чистой воды, — говорит Стив пребывающему в полудремотном состоянии официанту.

Анук видит перед собой большие руки и безукоризненно чистые ногти.

— Спасибо.

И затем, сквозь икоту:

— Мы исписали стены лозунгами: «Больше денег банкирам, больше задниц депутатам, больше земли промоутерам».

— Еще глоток воды…

— Нет. От нее несет дезинфекцией.

— Это то, что вам нужно. Продезинфицироваться. Изнутри.

— На следующее утро, прежде чем отправиться в офис и обнаружить там следы нашего пребывания, отец завтракал вместе со мной. Я всегда ненавидела…

— Есть ли в вашей жизни что-нибудь, что вы еще не ненавидели?

— Я ненавидела все… Так вот. В понедельник утром мы встретились с ним за завтраком. Я как сейчас вижу эту сцену…

— Нам подавал кофе лакей-испанец; ему очень хотелось зевнуть, но он сдерживался. Похоже, что парень провел бурную ночь. И вот ему приходилось стоять навытяжку перед нами, держа в руках кофейник, бывший еще в восемнадцатом веке чьей-то семейной реликвией. Заспанная горничная принесла блюдо с тостами. На ее ресницах застыли остатки вчерашней туши. Она была похожа на китаянку. Ее глаза превратились в две узкие щелки. С одного ногтя слез лак. Из нас самый свежий вид имела Мокрая Курица, которая всегда рано ложится. Она душится легкими немодными духами, опрятно выглядит и готова к услугам. Одним только своим присутствием за столом она уже прислуживала своему хозяину, моему отцу. Никто не хотел ее услуг, но она все равно находилась здесь. Как образцовая супруга. Однако полусонный персонал заражал и ее своей зевотой. Она с трудом подавляла зевок, удивляясь собственной смелости. Отец держался бодрячком. На его лице лежала едва заметная тень. Он — император. Разве мог он позволить себе полностью расслабиться? Этот боров, должно быть, хорошо выспался. Ни одной морщинки. Свежевыбритый подбородок. Гладкие щеки. Как ляжки на полотне Ренуара. После растянувшейся на долгие годы зимней спячки его член больше не подавал признаков жизни. Он никогда не осмелился бы мастурбировать из боязни потерять рассудок. Кажется, такое вбивали в голову молодым недоумкам в буржуазных семьях лет сорок или пятьдесят тому назад. Как он нудно ел! Он не принимал пищу, а производил хирургическое вмешательство.

— Доченька, передай мне варенье из черники…

Я выполнила его приказ. Меня распирал смех. Он намазывал тост черничным вареньем. Тот же цвет, что и у члена, нарисованного мной между ног толстухи на картине Ренуара. Неожиданно меня охватывает паника. Куда мне бежать? Где скрыться? Где взять денег? Безусловно, он припишет левым «нападение» на его кабинет и сделает на этом сумасшедшую рекламу. Возможно, еще появится на телевизионных экранах в программе новостей, чтобы продемонстрировать миру изгаженные вандалами шедевры. Его могут провозгласить мучеником… Как же он поведет себя? Он смотрел на меня. Почти с любовью. Не надо было забывать, что я — самое большое разочарование в его жизни… Ну, конечно… С пятилетнего возраста мне следовало бы внимать каждому его слову и никогда не перечить. Ему хотелось хвалиться перед всеми своей белокурой дочкой. Голландская школа, конец шестнадцатого века. Начало семнадцатого. «Моя дочь сошла с полотна Вермеера… Моя дочь — воплощение железных принципов. Моя дочь — достойная наследница огромного состояния. И не надо спорить. Непорочная девственница, воспитанная в старинных традициях. Прелестное создание с удивительными деловыми качествами. Каков отец, такова и дочь».

Вот что хотел бы говорить обо мне этот мерзавец. Ему не повезло. Никогда ему не удастся приручить меня. И плевать я хотела на его деньги. Однажды все и так достанется мне. Наступит мой час. Великой раздачи. Все для народа.

— Анук, еще варенья?

Я смотрела на него ясным взглядом. Представляла, каким будет его гнев, когда он войдет в свой оскверненный кабинет. Конечно, я не желала его смерти, нет… Мне лишь хотелось немного унизить его. Стукнуть по голове. При всей примитивности своей натуры, он все же не был лишен интуиции. Глядя на меня, он, похоже, начинал понимать, что не следовало далеко искать причину безудержного хохота его сотрудников. У него еще не было полной уверенности в том, что именно я выставила его на посмешище. Он не догадывался, что это могло оказаться мне по плечу.

— Анук, еще варенья?

В самом деле, чтобы доставить ему удовольствие, надо съесть целую банку варенья. У него отвратительная привычка без конца потчевать окружающих всем, что стоит на столе. Словно он хочет, чтобы его всякий раз благодарили.

— Не надо варенья, папа.

И, словно плевок:

— Спасибо.

— Может, немного меда?

— Нет.

Он протянул мне тяжелый серебряный сосуд.

— Точно нет?

— Нет, спасибо, папа.

Надо ли было затевать с ним спор, чтобы что-то объяснить? Он с жадностью проглатывал «спасибо», как лошадь кусочек сахара.

— Доченька, что-то ты сегодня утром выглядишь слишком бледной…

— Ба…

— Ты устала?

— Нет.

И с тайным удовольствием я повторила:

— Нет, спасибо.

Подавился бы ты своим медом, диктатор.

— Ты что-то сказала?

— Нет, папа…

— Хорошо ли учится это дитя? Вот уже три месяца, как я не вижу ее дневника. А экзамен на бакалавра…

Теперь он уже обратился к Мокрой Курице. Мокрая Курица поспешила его успокоить:

— Все хорошо, дорогой. Все прекрасно. Она уже наверстала упущенное.

Я не верила своим ушам. Они настояли на том, чтобы меня выпотрошили, как курицу. По их вине я ходила с металлической спиралью, пронзавшей меня в том месте, где зарождалась жизнь. И после всего они позволяли себе заботиться о моем образовании? «Чтобы больше не случилось ничего непредвиденного, — сказала тогда Мокрая Курица. — Только помни, дорогая, что это может соскользнуть». Черт возьми, какая она дура. Мокрая курица. Принимает меня за ледовую дорожку…

Я смотрела на них с отвращением. Они говорили обо мне так, словно речь шла о чистом непорочном создании… Без дураков. Мне известно все о том, как занималась любовью «правая рука» моего отца. Ему сорок лет, и он юрист. Я знала, какие трудности испытывала в постели «левая рука» моего отца. От страха он едва не стал импотентом, когда я в шутку бросила: «А что, если войдет патрон?» Мне известны сексуальные привычки и вкусы всех его ближайших сотрудников, а он как ни в чем не бывало протягивал мне мед! Старики и в самом деле бывают такими бесстыжими. До тошноты.

Мой папаша-миллиардер вытирал рот вышитой по краю салфеткой и допивал остатки апельсинового сока. Он никогда ничего не оставлял после себя на тарелке. От жадности он допивал бы и в офисе все откупоренные бутылки с водой… Отец поочередно наградил нас поцелуем в лоб. Сначала поцеловал Мокрую Курицу, потом меня. Мы смотрели друг на друга. Он уходил. Я глядела в окно. Мой отец, чтобы не подражать дедушке, ездил на «мерседесе». Он приказал шоферу отправиться в путь. Внезапно мне стало страшно за отца. Да, я боялась за него.

И сколько бы я ни носилась по окрестностям Вашингтона, почти падая замертво от недостатка сна, сколько бы ни мучилась угрызениями совести из-за того, что переспала с вами: да, именно угрызениями совести, но вовсе не из-за мужа, а из-за себя — ведь я поступилась своими принципами в вопросе свободы личности, — сколько бы ни слушала вой музыкального ящика и ни смотрела, как бармен ковыряет в носу, сколько бы ни подкашивались мои коленки и ни становились ватными ноги от одного прикосновения ваших рук, — все это, вместе взятое, никогда не сотрет в моей памяти то, что произошло в нашем доме после моей отчаянной выходки. Я постоянно прокручиваю в памяти этот триллер.

Отец вернулся домой в свое обычное время. Мои нервы были напряжены до предела. Я дрожала от страха и любопытства. Он не изменил своим привычкам и спокойно готовился к ужину. Вымыл руки, причесал волосы… (Скажите негру, чтобы он не пялился на меня! Он не сводит с меня глаз. Такой расист, как он, будет возмущен до глубины души от того, что я назвала его негром…) Вот кино. Смотрите, что было дальше.

Внимание. Действие разворачивалось в столовой. Открылась дверь. Хосе, наш дворецкий, выпрямил спину.

Мокрая Курица изображала на своем лице самую слащавую улыбку. Я дрожала с головы до ног. Отец вошел. У него было немного осунувшееся усталое лицо. Жестом он приказал Хосе выйти из комнаты.

— Оставьте нас. Поставьте блюдо на стол. Мадемуазель обслужит меня.

Я дрожала всем телом, как кленовый лист на ветру. Его спокойствие давило на меня физически и морально. Что у него на уме? Он должен был кипеть от гнева, а сохранял ледяное спокойствие. Неужели панцирь этого динозавра нельзя было и пушкой пробить? Мокрая Курица улыбалась еще шире. У нее полностью отсутствовала интуиция.

— Дорогой, чем провинился Хосе? Мне кажется, что вы на него рассердились.

Отец, с серым от гнева лицом, приказал ей замолчать.

— Прошу вас, помолчите!

Мокрая Курица тотчас умолкла. Она только что получила свою дозу унижения. Она стала зарываться в землю. Шампиньоны по-гречески. В нашем доме все происходило под звуки бузуки. По-гречески ели, по-гречески переваривали. «Никаких разговоров о политике с кухаркой, — сказал отец, когда нанял ее. — У них уважают порядок. Некоторые смельчаки это называют “диктатурой”. Я не допущу, чтобы в моем доме критиковали военную хунту. В армии я вижу спасение. И порядок…»

— Налей мне в рюмку немного бордо. Осторожно. Кружевная скатерть мне обошлась почти в тысячу франков. Я только что оплатил счет. Не надо портить дорогие вещи.

Я налила ему бордо. Я дрожала. Мне с трудом удалось не пролить ни единой капли на скатерть. Однако волнение полностью лишило меня сил.

Папа позвонил, и Хосе принес какое-то блюдо. Я не помню названия, но тоже греческое. Раньше у нас был повар из Италии, а еще раньше из Испании.

— Воды, — попросил отец.

Я поспешила налить ему воды. Мне казалось, что хрустальный графин весил сто килограммов.

Затем пришла очередь десерта. И конечно же, это тоже было произведением греческого кулинарного искусства.

— Мне надо с тобой поговорить, — заявляет отец.

Он был спокоен, как никогда. Что еще надо было натворить такого, чтобы он потерял хладнокровие и бился головой о стену? Что еще ему надо было от меня? Меня охватила ярость, поскольку его самообладанию можно было только позавидовать. Окажись я на его месте, то уже давно с криками крушила бы все вокруг. А он? Был спокоен, как никогда. Стальные нервы. Что и говорить: старая закалка… Скальная порода, которую я пыталась пробить с помощью пластмассовой лопатки. Если бы вы могли понять меня, несмотря на ваши буржуазные взгляды…

— Что же сказал ваш отец? — спрашивает Стив.

— Второй раз он выигрывал сражение. Я чувствовала себя обескураженной. Он отказался от своей толстой сигары и курил сигарету. Мы находились в его кабинете.

— Ты украла мои ключи?

— Да.

— Ты разгромила мой кабинет… И конечно, ты была не одна.

— Нас было трое.

В ярости я перешла на крик:

— Вы никогда не узнаете их имена.

Пепельница. Сигаретный дым.

— Меня не интересуют твои приятели. Сегодня утром я вызвал всех, кого собирался уволить без выходного пособия. И они, чтобы не потерять место, выложили мне всю подноготную. За крохотную прибавку к зарплате они подписали мне много бумаг.

— Каких бумаг?

— У меня уже есть два подписанных свидетельских показания. В этих бумагах приводятся все необходимые доказательства, свидетельствующие о том, что ты сыграла весьма неприглядную роль в жизни двух молодых семейных пар. Ты завлекла одного за другим — поздравляю, ты пока еще не докатилась до групповухи, — в отель для свиданий. Два других заявления я получу сегодня вечером. Тебе крышка, моя милая. У меня есть все основания поместить тебя в дурдом. Кто может заставить меня терпеть в дальнейшем выходки нимфоманки (он проглатывает слюну как человек, не привыкший произносить такие слова), которая, к несчастью, является моей дочерью? Я упеку тебя в сумасшедший дом. На неопределенный срок. С моими связями…

— Вы не сможете так поступить со мной, — сказала я. — Я не сумасшедшая…

— Я знаю. Но почему я должен терпеть твои экстравагантные выходки? Представь себе, что твой хулиганский поступок оказался мне на руку. Я только и ждал подходящего случая, чтобы провести в офисе большую чистку. Ты помогла мне установить драконовский режим. Языки развязываются. Люди шпионят друг за другом. Мне остается только потирать руки. Ты оказала мне услугу. Неоценимую услугу. Во всех отношениях. В моральном плане я — потерпевшая сторона. В материальном — страховая компания возместит мне все убытки за ремонт моего кабинета. Картины? Должен тебя огорчить. Их можно спасти… Что же касается огласки? И не надейся. Все, кто подписал свидетельские показания, будут молчать как рыба. Остальные не в курсе дела. Невозможно представить, чтобы дочка хозяина была способна на такой вандализм. Нет! Это дело рук какой-то банды хулиганов. И все. У тебя будет еще время на размышление в закрытой на ключ больничной палате…

— Я покончу с собой…

— Палата обшита мягким материалом…

Я почувствовала запах собственного пота. Меня загнали в угол. Он был способен на все. Ему было достаточно дать взятку какому-нибудь сговорчивому эскулапу, и тот с легким сердцем подписал бы мне приговор.

— Стоит мне выйти из этого кабинета, и я сразу же обращусь к журналистам. Я буду защищаться. Я все расскажу.

— Кто тебе поверит? И кто сказал тебе, что ты выйдешь отсюда? Кто?

Он встал, закрыл на ключ дверь своего кабинета. Это была бронированная дверь, как, впрочем, и входная. Из-за ценных картин.

Мне хотелось крикнуть на весь дом: «Подлец! Вы хотите замуровать меня заживо?»

Он улыбнулся.

— Раз в жизни хозяин может позволить себе наложить секвестр… Нельзя упускать такой случай.

— Я покончу жизнь самоубийством, — повторяю я. — В сумасшедшем доме.

— Это будет не простой дурдом, а частная клиника. Гладкие стены, стальные решетки на окнах; в случае обострения душевной болезни на тебя наденут смирительную рубашку. Двери открываются только с наружной стороны. Тишина. По Парижу поползет слух, что у тебя возрастной кризис, на который наложилось умственное переутомление из-за интенсивной подготовки к экзаменам. Люди быстро забывают… Очень быстро. Кто захочет прийти тебе на помощь? Никто. У тебя нет денег. Мне же достаточно расстаться с одной или двумя картинами, и дело в шляпе…

— Вы поместите меня в лечебное учреждение за взятку?

— Все, что ты говоришь, — полный бред. Какая взятка? Громко сказано… Речь идет об оказании взаимных услуг между приличными людьми… Кроме того, ты сама даешь мне в руки все козыри: ведешь себя как последняя шлюха и водишь дружбу с левыми… Этого вполне достаточно.

Тогда я бросила ему в лицо:

— А мой ребенок?

— Какой такой ребенок?

— Тот, которого вы заставили меня выбросить на помойку.

— Будет тебе. Не стоит так драматизировать. Что бы ты делала с незаконнорожденным на руках? Что ты успела сделать в этой жизни? Получить блестящее образование? Нет. Ты и пальцем не пошевелила. Ты слишком ленива, чтобы хорошо учиться.

Мне хотелось завыть во весь голос.

— А к чему напрягаться? Вы же купили все и всех…

— Заткнись! Ты рассталась с невинностью в кабинке для переодевания на пляже, а я не похвалил тебя за столь мужественный поступок… Мне пришлось наказать тебя. Ты хочешь скандала? После всего? Не дождешься. Выбирай: психушка или завод.

— Никто не возьмет меня на работу. Всем известно ваше имя.

— На заводе меня не знают, — сказал отец. — Попробуй устроиться на конвейер.

— Вы хотите убить сразу двух зайцев? Подстраховаться на случай, если Народный фронт национализирует вашу лавочку? Тогда вы во всеуслышание заявите: «Моя дочь всегда была прогрессивной. Сжальтесь надо мной! Оставьте мне хоть часть моего добра». Я буду вашим обвинителем, но никогда не стану вашим защитником.

— Тогда тебе ничего не остается, как выпрыгнуть из окна, — сказал он.

Мы подошли к окну. Я распахнула его настежь. С улицы доносилась музыка. А может, из другого окна. Кто-то пел. Красивый голос. Это внизу пела няня. Любовь к жизни. Жажда жизни. Страсть. Я свесилась из окна, чтобы лучше слышать песню. И тут же почувствовала, как эта сволочь, мой отец, вцепился в мой свитер. Если бы мне вздумалось броситься вниз головой, этот бездушный капиталистический монстр удержал бы меня от рокового шага. И я была благодарна ему. Потому что люблю жизнь. Я не могла вырваться из его цепких рук. Он был способен заточить меня в тюрьму, но не позволил бы так просто уйти из жизни. На его глазах. Моя злость была сильнее чувства благодарности. Я выпрямилась и сказала:

— Я еще не готова броситься вниз. Однако отныне не чувствую к вам ни малейшего уважения. Вы и подобные вам создаете питательную среду для левого движения.

— Ты вполне созрела для дурдома, — произнес он с заметным облегчением в голосе после того, как я отошла в сторону от окна. — Пока ты носишь нашу фамилию, ты не будешь заниматься ни политикой, ни проституцией. Что же касается левого движения, то оно служит нам в качестве противоядия. Решено. Ты отправляешься в дурдом.

У меня все похолодело внутри. Этот мерзавец не шутил. Он выполнял свое обещание.

— И вы не дадите мне никакого выбора? Никакого?

Он смотрел на меня. Он думал.

— Возможно, у тебя есть выход. Если, конечно, тебе повезет. Пять дней назад во время делового обеда я познакомился с одним весьма достойным человеком.

— Каким человеком?

— Достойным. Это молодой, подающий надежды человек. Холостяк. Его родные погибли во время резни в Алжире. Все до одного.

— А его забыли в прихожей?

— Не надо шутить. Возможно, что этот человек — твое спасение.

— Представляю, какой он мерзкий, если понравился вам.

— Он — самая подходящая кандидатура для того, чтобы заняться изданием моей серии книг по искусству в карманном формате. Более того, он мне нужен позарез. Он подходит мне по всем статьям.

— Что вы о нем знаете? Вдруг он окажется педиком?

— Я уже закинул удочку: «У меня есть дочь на выданье…» Он не возражал.

— И конечно, вы предложили ему несколько сотен миллионов за эту сделку?

— А вот и нет. Вот такие левые, как ты, всегда готовы все опошлить, в то время как правые, вроде меня, действуют исподволь, но зато наверняка. Вам бы следовало у нас поучиться… Стреляные воробьи умеют вертеть вами…

Он подошел ко мне и сказал:

— Я приглашу его к нам. Только не вздумай его подкалывать.

Подкалывать его! Кто бы говорил. Подкалывать охотника за приданым? Еще чего!

— Если ты пошлешь его к черту, у меня больше не будет никого под рукой.

— Однако кто сказал, что ваш жалкий тип захочет жениться на мне?

Он прикоснулся к своему носу.

— Мое чутье. Когда ты с ним увидишься, попробуй вести себя как нормальный человек. У этого парня весьма твердые принципы. Его воспитали в лучших традициях. К тому же он сирота.

Я уже была на взводе:

— Несчастная сиротинушка! Надо его приласкать… Ладно, приводи его сюда… Чем мы рискуем?

— Для начала последи за своей речью. Возможно, ему не придутся по вкусу те крепкие словечки, которые так и слетают у тебя с языка.

— Хорошо, папа. Как фамилия этого кретина?

— Бремер.

— Ба! Тебе должно понравиться. Звучит совсем по-немецки… Я слышала, что после оккупации у вас возникли проблемы… Бремер, в этом есть что-то ностальгическое…

— Когда ты будешь носить фамилию Бремер, — произнес с досадой отец, — мне будет плевать на твои проделки. Мне нужно, чтобы у тебя была другая фамилия…

— Раз сделка почти заключена, я могу выйти из застенка…

И я прохожу мимо него к двери.

Похоже, что этот разговор дался ему нелегко. Он страдал оттого, что заставлял страдать меня. Несмотря на мелкую душонку, он все же любил свою дочь. Отец взял меня за плечи и произнес:

— Скажи, ты будешь вести себя с ним прилично?

— Да, папа…

— Если он тебе подойдет, ты выйдешь за него?

У него был почти умоляющий вид.

— Да, если он хорошо трахается…

Я получила две звонкие пощечины. Две увесистые затрещины, способные свалить с ног быка. Папа постарался от всей души. Мне показалось, что я наполовину оглохла. Я затрясла головой. В мои уши словно попала вода. Он склонился надо мной. Лицом к лицу. Почти с нежностью. И вдруг я с удивлением увидела, что его глаза были наполнены слезами. Самыми настоящими слезами…

— Мне в самом деле нехорошо. Маленькая мерзавка, я вовсе не хотел тебя ударить.

Он едва не плакал. Казалось, что он ударил по лицу самого себя.

Мне уже хотелось заключить перемирие. Он заслужил более покладистую дочь, чем я.

Позднее, уже в машине, перед самым въездом в город Аннаполис, Анук положила голову на руку Стива.

— Два калеки, которым вы оказываете моральную поддержку, Фред и я…

Лиловое небо. В нежной дымке догорающего дня Аннаполис предстает перед ними как прекрасный сон из далекого детства. Неясные очертания домов тонут в густом полумраке. Сумерки.

— Как бы мне хотелось жить, — произносит Анук, — здесь, в Аннаполисе.

Машина притормаживает в тихой улочке перед трехэтажным домом.

— Подождите немного в машине, — говорит Стив, — мне надо подготовить почву. Только никуда не уходите.

— Уходить? Нет, — говорит она. — Если надо, я буду ждать вас до конца своих дней…

Стив склоняется к ней. На его лицо падает последний луч заходящего солнца.

— Ждать совсем немного…

Она закрывает глаза. Неизвестно, что он имеет в виду — то ли время своего отсутствия, то ли продолжительность ее жизни… Какая разница? Ведь совсем скоро горькая печаль поселится навсегда в ее душе!

Анук размышляет над судьбами Стива и Фреда. С какой радостью она присоединилась бы к этой компании неразлучных друзей! Ее охватывает чувство, близкое к отчаянию. Словно неожиданно вскрывшаяся рана, которая причиняет ей нестерпимую боль.

На память приходят героини прочитанных книг, расставшиеся с жизнью из-за любви. Начиная от чахоточной гордячки, описанной Дюма-сыном, кончая Анной Карениной, потрясшей мир загадочным взглядом славянских глаз. Едва ли не с нежностью Анук вспоминает знаменитую леди Гамильтон, бывшую шлюху, влюбившуюся в одноглазого адмирала. Анук завидует всем этим великим женщинам, умевшим любить. В то время как другие знаменитости, такие как Скарлетт, навсегда остались на обочине большой любви… Несчастная Сафо поплатилась за любовь своей головой: в конце своего романа Доде вынес ей смертный приговор. Кто бы мог подумать, что старик может быть таким безжалостным и жестоким?

Не забыла она и руанскую узницу Эмму Бовари. Вместо того чтобы отравить мужа, думает Анук, она сама выпила яд. Отвлекшись от сентиментальных мыслей, молодая женщина зажигает сигарету и сразу же обретает свойственную ей язвительность. «Нет, — поправляет она себя, — Эмма Бовари не должна была травить мужа; иначе она превратилась бы в героиню Мориака. Тьфу! Этого старого развратника! Нет, Эмма достойна лучшей участи. По крайней мере, она дала возможность Флоберу испытать чувство глубокого удовлетворения от демонстрации своих гомосексуальных наклонностей. Под женской маской прячется сам автор. Это вовсе не Эмма, а Флобер травится ядом. Мориак, напротив, травит другого человека. Вот в чем состоит их принципиальная разница. Христианин Мориак ловко орудует с мышьяком, в то время как Флобер умирает в чепце из старых кружев».

— Пошли, — говорит Стив.

Он открывает дверцу машины.

— Осторожно, Анук! Мать Фреда говорит на языке среднего американца. Постарайтесь не употреблять столь любимых вами крепких выражений и грубых словечек. И никаких разговоров о политике. Попробуйте хотя бы раз в жизни вести себя как разумная, хорошо воспитанная молодая женщина.

— Вот только белые перчатки и букет цветов мы забыли на кровати в мотеле! — заявляет она, выходя из машины.

— Или вы слушаетесь, — говорит он, — или поедем обратно!

— Я буду паинькой!

— Что за черт! — восклицает он с досадой. — Вы так настаивали, чтобы я привез вас сюда; постарайтесь теперь вести себя прилично!

— Мне осточертело выслушивать ваши наставления, — почти кричит она.

— Других слов вы не понимаете.

— Хватит! — обрывает его Анук.

Какой смысл пререкаться с американцем, стоя посреди тихой улочки, пронизанной последними лучами заходящего солнца? К чему все это?

Она уже улыбается.

— Я сделаю усилие над собой…

— Пошли…

Она идет к широким воротам. Вслед за ней спешат наперегонки все известные литературные персонажи: Эмма, Анна, Скарлетт и даже чахоточная героиня Дюма, за которой ветер гонит по улице ворох бумажных носовых платков. Сафо тоже не отстает от этой компании. Старая карга подметает улицу. К ним присоединяются и другие знаменитости — Джюльетта, Дездемона и даже Офелия. «Каждая из них обладала даром любить, — размышляет Анук. — Они умели любить, в то время как я в самый неподходящий момент начинаю высмеивать всех и вся. У меня извращенное представление об уважении к людям».

Ворота со скрипом распахиваются. Застойный запах замкнутого пространства. В глубине небольшого зеленого дворика виднеется дом. Слабый луч заходящего солнца раскрашивает сад цветом охры. По стенам дома вьются какие-то крупные цветущие растения. В пышной зелени, возможно, прячутся таинственные ленивые птицы и затаились мелкие бесы.

— Душно, — произносит Анук. — Настоящая зеленая тюрьма.

В этом царстве буйной растительности только современная садовая мебель указывает на человеческое присутствие.

— Проходите…

Под стрельчатой аркой она видит дверь, ведущую в дом.

Анук входит в просторную комнату, обставленную дешевой мебелью. Ей достаточно одного беглого взгляда, чтобы оглядеться по сторонам. Широкий диван, кресла, низкий столик. Комнатные цветы. Окно выходит на улицу, освещенную последними лучами заходящего солнца.

— Садитесь, — говорит Стив.

Он выходит из гостиной.

Анук смотрит на часы. Уже шесть вечера.

Стив возвращается вместе с невысокой седой женщиной.

Анук встает с кресла и произносит:

— Здравствуйте, мадам.

— Здравствуйте, — отвечает пожилая женщина.

Она протягивает Анук вялую ладонь.

— Надеюсь, я не нарушила ваш покой, — говорит Анук.

Взглядом она зовет Стива на помощь: «Где Фред и что надо говорить?»

— Нет, вы ничуть не побеспокоили меня… Хотите что-нибудь выпить?

— Да, — отвечает Анук.

И, словно школьник, докладывающий учителю о положительных результатах лабораторного опыта, Стив добавляет: «Француженка всегда хочет пить».

Хозяйка дома идет к обеденному уголку, где стоит круглый стол и несколько стульев. Где-то поблизости должна располагаться и кухня. Она возвращается с подносом в руках.

Щелк. Крышка с бутылки падает на поднос. Они смотрят, как темная жидкость заполняет стакан. Неужели Анук проделала путь в две тысячи километров, чтобы наблюдать за этой простой процедурой?

— Фред? — спрашивает она.

— Я только что поговорил с ним, — произносит Стив. — Он не выйдет к нам. Не хочет.

Женщина угощает Анук разложенным на тарелке сухим печеньем:

— Хотите?

— Нет, — произносит Анук. В ее голосе слышится разочарование. — Нет, спасибо.

— Я поднимусь на второй этаж, — обращается Стив к пожилой даме.

Женщина, не отрываясь, смотрит на поднос. Она едва кивает головой.

Не успел Стив выйти из комнаты, как Анук поспешно говорит:

— Я здесь вовсе не из-за праздного любопытства, а по зову сердца…

Женщина внимательно смотрит на нее.

— Стив мне рассказал о вашем сыне…

Пожилая дама опускает руки на колени.

— Я познакомилась со Стивом в бассейне нашей гостиницы в Вашингтоне.

«Нашей». Надо сказать ей о существовании мужа. Внимание. Нельзя шокировать.

— Я — замужем.

Пауза.

— Мой муж — француз.

Какая глупость! Конечно, француз. Не зулус и не американец.

— Я — француженка.

Хуже не придумать! Анук тонет в вязкой тишине. Здесь нет даже настенных часов. Как хорошо было бы услышать их спасительное тик-так. Притаившиеся в густой зелени бесы играют с ней в прятки.

— Мне нравится Америка.

Женщина улыбается. Улыбка только слегка касается ее губ, а взгляд за дымчатыми стеклами очков остается суровым и печальным.

— Когда он говорил мне о Фреде…

«Осторожно. Нервная депрессия», — сказал Стив. «От этого вылечиваются. Еще рано надевать на шею героя лавровый венок…»

— Мы, молодые французы…

«От имени кого ты выступаешь? Мы? Это кто? Никто тебя не уполномочивал. Ты не входишь ни в одну группировку. “Мы”! Кто это? “Мы” — спасение, счастье, единая команда, единые политические взгляды и убеждения и в то же время — это еще и принадлежность, зависимость и управляемость. Никогда не говори “мы”. Множественное число — это для других… Только “я”…»

— Зачем вы приехали? — спрашивает женщина.

У нее низкий приятный голос.

— Трудно сказать. Я и сама толком не знаю. Ваш сын стал жертвой эпохи… Нашей. Я ненавижу войну. Я — пацифистка. Услышав про вашего сына, я испытала к нему большую…

Пауза.

— …симпатию. Как француженка, я хотела сказать пострадавшему на войне американцу, что он не одинок в этой жизни.

«Красиво звучит. (Она слышит голос деда.) Хочешь любить? Хочешь посвятить себя чему-то другому, кроме денег? Бедная глупышка, никто не примет тебя всерьез. Стоит тебе открыть рот, и все озвученные тобой идеи воспримутся окружающими как полный бред. Над тобой будут смеяться от души. Неужели до сих пор ты не поняла, что великая французская философская мысль осталась в далеком прошлом? В настоящее время французы не что иное, как нация мелких бакалейщиков. Тебе раз и навсегда присваивают товарный ярлык. И сколько крови и слез ты бы ни пролил, к тебе не будут относиться лучше, чем к упаковке со спагетти… Если тебе на спину уже прилепили именно этот товарный ярлык…»

— Мой сын вовсе не страдает. Он прекрасно себя чувствует.

«Благотворительность? Матч с ничейным результатом. Симпатия? Не смеши людей, моя милая».

— Я рада за него, — говорит Анук. — Вы не возражаете, если я закурю?

— Нисколько.

Анук встает.

— У вас нет его фотографии?

Женщина поднимается, не спеша подходит к шкафу. Рядом висит книжная полка.

— Есть тут один снимок…

С протянутой фотографии на Анук смотрит мальчуган лет семи или восьми в берете моряка.

— Здесь ему было восемь лет…

Анук чувствует себя совершенно разбитой. Она устала. День клонится к ночи. Наверху два приятеля посмеиваются над незадачливой французской девицей, впервые в жизни давшей волю сентиментальным чувствам. Надо взять себя в руки. Вновь стать бесчувственным чудовищем. И как можно скорее. Надо уметь защищаться. Разрушать, а не строить, потому что никто не желает понять тебя. Разрушать, потому что ты не способна на созидание. Не проявлять никаких сентиментальных эмоций. Только слабаки могут позволять себе плакать.

— Какая милая привычка у американцев — показывать иностранцам свою страну, — произносит она слащавым тоном, — благодаря Стиву я вижу, как живут простые люди в Америке. Спасибо.

— Мой сын был очень болен, — говорит женщина.

Вечер похож на плавно опускающийся театральный занавес.

В саду сонно щебечет какая-то птица. Возможно, в густых зарослях находится много птичьих гнезд.

— В течение долгого времени я жила в полной тревоге и не спала по ночам. Он ходил из угла в угол. Ему не спалось из-за преследовавших его кошмаров. Он часто заглядывал ко мне в комнату. Я притворялась спящей, чтобы он не подумал, что я слежу за ним. Мне хотелось, чтобы он удостоверился, что я крепко сплю. Успокоившись, он уходил. Там, где он побывал, с ним произошло нечто ужасное… Раньше он никогда не был жестоким. Никогда. Восторженный патриот своей родины. Да. Я привила ему любовь к Америке. Но там… Происходит такое…

Тусклый свет электрического фонаря на улице.

— Это старый… приятный город… — говорит дама.

Пауза.

— Я осталась наедине с его болезнью. Он не хотел никого видеть. Ни племянника, ни племянницу…

— И у него не было никого, кто бы?..

Анук не смеет закончить фразу.

— Раньше были девушки… Однако никогда не было той, которую можно было бы назвать сердечной привязанностью. Когда он вернулся, с ним была только я. Он и меня едва терпел. Он почти ненавидел меня. Я ухаживала за ним, как за ребенком. Возможно, он чувствовал свою зависимость от меня, и это мучило его больше всего. Мне приходилось делать вид, что я не боюсь. Ни сына, ни того, что он может натворить.

— Что же такого он мог натворить? — спрашивает Анук.

Она идет по натянутому канату. Еще один шаг…

— После того, что с ним случилось, у него нелады с нервной системой. Врачи посоветовали нам переехать в сельскую местность. Поближе к природе, обрабатывать землю, заняться фермерством… Подальше от городской жизни с ее жестокостями и насилием… Вот уже полгода, как его состояние заметно улучшается. И еще улучшится. Он обязательно выздоровеет. Если бы вы знали, какой он добрый, отзывчивый человек и к тому же замечательный сын… И такой красивый…

— А как он выглядит?

— Матери трудно судить о внешности своего ребенка…

Она не находит ничего, кроме как назвать его «красивым»? Анук теряет терпение. Похоже, что здесь ей не придется исполнить номер в духе Джейн Фонда; она не прижмет к груди уставшего в боях героя; ей не выпадет возможность выслушать его долгий рассказ о ратных подвигах. Она удостоилась только того, чтобы ей показали его детский снимок.

Эта милая женщина ведет себя так, как все матери в мире. У Анук становится легче на душе оттого, что ее ожидания не оправдались.

— Если вы не возражаете, я поднимусь, чтобы позвать Стива; нам нужно возвращаться в Вашингтон. Мой муж вот-вот вернется в гостиницу; было бы лучше оказаться там раньше, чем он.

Эта престарелая дама исполняет роль чистого стекла. Все, что раньше казалось неясным и расплывчатым, приобретает конкретные очертания.

— Еще немного кока-колы?

На Анук наваливается свинцовая усталость.

— Мне надо ехать… Передайте вашему сыну привет от меня, — говорит Анук.

Сверху доносится шум шагов.

— Все слышно в этом доме, — произносит дама. — Однако это еще довольно крепкое здание… Толстые стены.

В ее очках отражается тусклый свет фонаря.

— Совсем нелегко оставаться с ним с глазу на глаз… — говорит мать. — Ему уже недостаточно только одного моего присутствия.

— Когда он поправится, ваша жизнь наладится, — произносит рассеянно Анук.

Шаги уже слышны на лестнице; дверь открывается; входит Стив и говорит:

— Ничего не поделаешь…

— Вот видите, — добавляет Анук, обращаясь к матери, — вы не одна. Здесь Стив. Несомненно, он всегда будет в вашем распоряжении…

— Всегда — громко сказано, — прерывает ее Стив. — Я живу в Нью-Йорке. Я могу навещать его… Время от времени.

— Поехали?

Анук торопится. Ей уже совсем неинтересно.

Атмосфера накаляется. Между матерью и лучшим другом словно встает стена. Дед когда-то рассказывал ей о том, как он вел себя во время войны: «У меня не было никакого желания умирать из-за каких-то мировых неурядиц. Лучше выносить за кем-то ночные горшки, чем подбирать чужие окровавленные части тел. Благодаря войнам французы узнали о других странах…»

— Мой муж должен вот-вот вернуться в гостиницу, — повторяет Анук, — он будет искать меня…

— Сейчас половина седьмого, — говорит Стив. — Мы вернемся в Вашингтон через час.

Анук неожиданно вспоминает:

— Массажист! Я должна отдать ему деньги. Он зайдет ко мне в номер в восемь часов.

— Она хорошо говорит по-английски, не правда ли? — спрашивает Стив, обращаясь к пожилой даме. — Не скажешь, что француженка… Она говорит, как настоящая англичанка…

— Не надо задерживать ее; ее муж будет волноваться.

— Мой муж тоже хорошо говорит по-английски, — говорит Анук. — Прощайте, мадам. Рада была с вами познакомиться. Желаю удачи вашему сыну.

И уже в дверях:

— Давно замужем? — спрашивает дама.

— Тринадцать месяцев.

— Молодожены?

— Теперь все не так, как раньше, — произносит Анук на прощание. — В прошлом люди были более сентиментальными. Прощайте, мадам…

Она едва успевает закончить фразу, а Стив уже берет ее за руку и ведет к машине; они идут, держась за руки, в то время как американка, стоя в воротах, смотрит на них.

— Что она теперь подумает обо мне? — спрашивает Анук.

— Что вам до того? — говорит Стив. — Вы никогда больше ее не увидите…

Они садятся в машину. Аннаполис чем-то напоминает ей Довиль. Город-сказка в лучах зимнего солнца.

— Вы меня удивляете, — говорит американец. — Вы рассказали о себе жуткую историю с ужасающими подробностями. И вдруг вас волнует мысль о том, что может подумать о вас незнакомая вам женщина? Не вижу логики…

— Привезти меня сюда только затем, чтобы потерять время, — произносит она со злостью, — еще более нелогично…

Тихие улочки остаются позади, и машина выезжает к порту, где у причала качается множество белых яхт.

— Совсем как в Довиле, — повторяет она. — Поистине два города-близнеца: Довиль и Аннаполис…

И затем:

— Какой смысл было везти меня к этой доброй старой женщине, чтобы нарушить ее покой? Надо было сразу возвращаться в гостиницу…

— А кто мне «плешь проел» — точное выражение, не правда ли? — с Фредом? Кто?

— Я, — соглашается она. — И совершенно напрасно. Я поняла главное. Каждый может переживать нервную депрессию. Даже самый мелкий служащий. Ваш друг уже почти выздоровел. К тому же он плохо воспитан.

Темнеет на глазах. Густые плотные сумерки, окрашенные в рыжие и коричневые тона.

— Конец дня, — говорит Анук.

Стив кладет руку на плечи Анук.

— Вы забудете меня… Очень скоро…

— Я никого не люблю, — произносит Анук, словно хочет предупредить грозящую опасность. — Никого. К счастью, у вас есть один недостаток. Огромный недостаток. Ведь я могла бы полюбить вас. Теперь мне ясно, что я стояла на краю пропасти. Сейчас я могу говорить, что у меня была интрижка с американцем. В качестве сувенира. Когда я состарюсь, то буду хвалиться: «Из двенадцати часов свободы один час я занималась любовью с американцем».

Стив убирает руку с плеч Анук; свет автомобильных фар встречного потока машин слепит их.

— А ваш друг Фред — просто хам.

Она кладет голову на плечо Стива.

— Я немного подремлю, — произносит она. — Еще ни разу в жизни мне не хотелось так спать.

Она с трудом справляется с охватившей ее грустью. Стив вот-вот уйдет навсегда из ее жизни, не оставив никакого следа.

— Настоящая свинья, этот ваш друг Фред, — говорит она.

— Вы сердитесь только лишь потому, что не смогли исполнить ваш пацифистский номер…

— Да, я злюсь.

— Вам бы хотелось увидеть безногого калеку, передвигающегося на доске с колесиками, чтобы ногой пинать его…

В голосе Стива звучат резкие нотки.

Анук уже все равно. Через сорок пять минут она попрощается с ним навсегда.

— Все мы — индейцы, — говорит она. — Мы превратились в индейцев. И во Франции тоже имеются свои индейцы. Они составляют толпу глупцов, которыми можно манипулировать…

— Должно быть, вы и в самом деле хотите спать, — произносит Стив. — Вы говорите на чистом литературном языке и обходитесь без грубых слов.

— Я употребляю крепкие выражения только тогда, когда речь идет о моей семье, — отвечает Анук.

Ее одолевает зевота.

— Любой не сдержался бы от грубых слов, если бы послушал их разговоры. Знаете, о чем мечтает мой отец? Нет. О военной диктатуре. Полковники. Богослужения и казни. Ярый католик, он допускает смертную казнь, если речь идет о политическом преступлении. Он ненавидит коммунистов и боится их до такой степени, что охотно уничтожил бы всех до единого в качестве упреждающего удара. Под предлогом защиты веры, церкви, семьи и так далее.

— Возможно, вы преувеличиваете, — отвечает Стив. — Французы — не фашисты. А вы описываете испанца правого толка времен Гражданской войны в Испании.

— Вам не понять меня, — не открывая глаз, произносит Анук. — Никогда. В самом деле, это трудно понять. Некоторые французы такие же ретрограды и реакционеры, какими были в прошлом испанцы.

Стив нажимает на газ.

— Левая военная диктатура кажется вам предпочтительнее? — спрашивает Стив, заметно нервничая. — Победа коммунизма? Вы полагаете, что тогда не будет ни тюрем, ни высшей меры наказания, ни фанатизма?

Анук зевает.

— Простите, — говорит она. — Я знаю, что наступила вам на больную мозоль. Американцы боятся коммунизма как огня.

Стив волнуется еще больше.

— Хотелось бы знать, почему вы хотите жить в рабстве?

— Не надо злиться, — просит Анук. — Мы скоро приедем и расстанемся навсегда… Вы никогда не поймете, в чем состоит разница между французским коммунизмом и системой, установившейся в странах Восточной Европы; французские коммунисты уважают человеческую личность…

— Какая дура! — восклицает он. — Какая дура!

— Я не обижаюсь на вас, — говорит Анук. — Американец не смог бы выразиться по-другому. Существует еще социализм в широком смысле слова как антикапиталистическая система, которая отменит несправедливость и установит равное распределение материальных благ в обществе…

— Теперь я понимаю, что пережил ваш отец, — говорит Стив. — С такой дочерью есть от чего прийти в отчаяние…

— Вы такой же ограниченный человек, как он… — отвечает задетая за живое Анук.

— Я никогда не мечтал о военной диктатуре! — восклицает Стив.

— Ах, — с радостью подхватывает она, — вам все же что-то не нравится в политике…

— Мы живем в свободной стране, — говорит американец. — В полностью свободной стране.

— Одна из форм тоталитаризма, — парирует Анук.

— Что?

— Тоталитарная свобода. Вы настолько свободны, что не можете вечером спокойно пройтись по улице. Ваши убийцы тоже располагают полной свободой. Вы разрезали свободу на части, как пирог, чтобы каждый получил свой кусок.

Пауза.

— Стив, — говорит она. — Мне было так хорошо в ваших объятиях… И все же вы настоящий реакционер. Увы…

— А вы, — произносит Стив, — опасный элемент. Избалованный ребенок, вы исповедуете коммунизм на деньги, которые получили или получите в будущем… К счастью, такие свихнувшиеся на политике женщины, как вы, встречаются нечасто…

— Ну вот мы и квиты, — говорит Анук. — Взаимное презрение. Хорошо, что мы уже подъезжаем.

Она продолжает скорее для себя, чем для него:

— Если бы вы с детства выслушивали бесконечные нападки на коммунистов, социалистов, радикалов, масонов, оккультные силы, готовые всем скопом изгадить любимую Францию, вас тоже тошнило бы от реакционеров. Они настроили бы вас против себя. Однако я вижу, что бесполезно объяснять вам, как нелегко жить с таким настроем.

Машина подъезжает к подъезду отеля, возвышавшегося над другими зданиями, словно океанский корабль в порту.

— Вы могли бы на секунду подняться со мной в номер? Было бы лучше попрощаться наверху. Если вернулся мой муж, я представлю вас и скажу, что целый день провела вместе с вами.

Они стоят у входа в гостиницу.

— Несчастный человек, — говорит Стив.

Он бледен. Возможно, что из-за освещения в подъезде гостиницы.

Он припарковывает машину неподалеку от входа, затем выходит и громко хлопает дверцей.

Они идут через холл; Анук спешит к регистратуре; она не удивилась бы, если бы ключ не оказался на месте. На часах уже без четверти восемь.

Стив ждет ее у лифта. Женщину с африканской прической сменила красивая чернокожая девушка с недобрым взглядом.

— Ключ был на месте, — говорит Анук.

Молодые люди поднимаются вверх на лифте. Они молчат, словно устали друг от друга. «Я проявляю излишнюю вежливость, — думает Анук, — надо было внизу сказать ему “прощай”. Он — хам. Такой же, как и его приятель Фред».

Они идут по длинному скудно освещенному коридору.

— Мне очень жаль, — неожиданно произносит она сквозь слезы. — Я так хотела… Мне все равно, если вы будете смеяться… Если бы вы…

Из номера выходит какая-то парочка. В конце коридора появляется чернокожая горничная. Она толкает перед собой тележку с бельем.

Стив останавливается.

Анук не смеет заглянуть ему в лицо. Ей не хочется, чтобы он видел ее смятение.

— Добрый вечер, — говорит горничная.

У нее мелодичный голос.

— Добрый вечер.

— Что я?

Какой-то мужчина выходит из другого номера. Он проходит мимо них по коридору.

— Если бы вы хотя немного любили меня…

Мужчина слышит слово «любили» и, не оглянувшись, улыбается. На память ему приходят давно забытые слова «…если бы вы любили меня…», произнесенные с французским акцентом. Влюбленная молодая француженка. Блондинка. Ослепительная красавица.

— Вы слишком много хотите от среднего американца.

Стив держится от нее на расстоянии. Он и не думает привлечь ее к своей груди. Возможно, он никогда больше не обнимет ее.

— Ваш ключ…

— Он здесь.

Она показывает ему ключ.

— Какой номер?

— 722.

Она поворачивается к нему.

— Уходите. Скорее. Торопитесь.

Стив не слушает ее.

— Вот ваша дверь, — говорит он.

Она пробует открыть; у нее дрожит рука.

— Дайте мне ключ, — говорит Стив.

Дверь, наконец, открывается. Выключатель на месте. Справа. В номере одновременно загораются три разные лампы. Одна на комоде, а две другие — над кроватями.

Анук закрывает дверь и вынимает из сумочки десять долларов. Она кладет деньги на видное место.

— Это — для массажиста. Он прибудет с минуты на минуту…

Стив включает телевизор; поставив одно из кресел напротив телевизора, он усаживается поудобнее и с интересом смотрит на экран.

Анук не верит своим глазам. Американец, который еще несколько часов назад переспал с ней, поднимается к ней в номер и, вместо того чтобы заключить ее в свои объятия, покрыть с головы до ног поцелуями и затем распрощаться навсегда со слезами на глазах, сидит и спокойно смотрит телевизор.

Звонит телефон. На экране пожарная машина. «Сегодня после полудня огонь охватил несколько зданий в Бруклине». Пожарный поднимается по лестнице, приставленной к стене горящего дома.

— Алло! — говорит Анук.

— Алло! — отвечает Роберт. — Здравствуй, Анук. Я звоню из Бостона. Меня задержали дела…

Пожарный принимает на руки плачущую девочку.

— Где ты была весь день? — спрашивает Роберт.

Его голос звучит совсем близко.

— Я звонил тебе всякий раз, как только мне удавалось выскочить на секунду из зала заседаний…

— В музее, — отвечает она.

Она никогда не подозревала, как трудно обманывать человека, который верит тебе.

— Все послеобеденное время?

— Да.

Она прижимает трубку к щеке и поворачивается к Стиву. Он по-прежнему с интересом смотрит на экран телевизора. С ребенком на руках пожарный спускается по лестнице.

— Ты не очень рассердишься, если я еще на одну ночь задержусь в Бостоне?

Из комнаты рвутся языки пламени.

— Нет, — говорит она. — Ты можешь спокойно заночевать в Бостоне.

— Анук? Анук…

— Да…

— Ты точно не сердишься на меня?

— Точно.

Весь этаж уже охвачен огнем.

— Я слышу какой-то шум, — говорит Роберт. — Что происходит? Ты одна? Или нет?

В дверь стучат.

— Не клади трубку, — говорит она. — Это массажист стучит в дверь; он пришел за деньгами. Не клади трубку!

Она кладет телефонную трубку на прикроватную тумбочку и направляется к двери, прихватив по дороге десятидолларовую бумажку. Она открывает дверь; это массажист. Через полуоткрытую дверь мужчина быстрым взглядом окидывает комнату. Ему хватило и полсекунды, чтобы заметить присутствие Стива.

— Ваш муж?

— Нет, — отвечает она, — мой друг.

Массажист берет деньги.

— Надеюсь, что вы давно знаете его… В Вашингтоне…

— Да, я знаю, — произносит с раздражением Анук. — Спасибо, спасибо.

Она закрывает за литовцем дверь и бросается к телефону.

— Алло! Роберт?

— Да.

— К счастью, нас не разъединили…

— С кем ты говорила? Я слышал, что ты с кем-то говоришь…

— С массажистом… Я должна была ему заплатить.

Они молчат. На том и другом конце провода каждый слышит в трубке лишь дыхание другого.

— Если ты сердишься, я могу вернуться сегодня…

— Нет, — говорит она. — Я рано лягу спать. Я много ходила по Вашингтону…

И немного погодя:

— …и по его окрестностям…

Пришло время рассказать о Стиве.

— Я тут кое с кем познакомилась…

Стив поворачивает голову в ее сторону.

— Познакомилась с кем?

— Откуда ты говоришь? — неожиданно спрашивает Анук. — Мне кажется, что я слышу те же звуки телевизора, что и в моем номере… Та же пожарная сирена…

— Как?

— Откуда ты говоришь?

— Из телефонной кабинки…

— Ты с кем-то говоришь? Нет?

— Я?

— Расстояние искажает голос. Мне показалось, что ты прикрываешь трубку рукой, чтобы…

— Да нет. Около кабинки толпятся люди, а дверь была не прикрыта. А ты? Ты о ком-то говорила… С кем ты познакомилась?

— С людьми. Я разговаривала с разными людьми. Вот и все.

Стив поднимается с кресла. Он направляется к ней.

— Я вешаю трубку, — говорит она.

— Ты торопишься!

— Это ты должен торопиться…

— Я ужинаю с наискучнейшими людьми… Однако я не тороплюсь. Я весь твой.

— Мой? — Она получает этот подарок словно удар мяча в грудь. Он едва не сбивает ее с ног. Стив стоит перед ней. Анук смотрит на него. Поднеся палец к губам, она просит его помолчать.

— Анук? Почему ты молчишь?

— Дело в том, что…

Стив обнимает ее. Она чувствует тепло его мускулистого тела. Американец принимается целовать ее. Сначала светлую прядь волос, затем переходит к уху, к которому не прижата телефонная трубка.

— Что с тобой? — спрашивает Роберт. — Ты так странно дышишь…

— Кондиционер сломался; я задыхаюсь от жары.

— Анук…

— Да…

Губы Стива уже касаются ее затылка.

— Анук, мне надо тебе о многом рассказать… Я думаю, что…

Стив наклоняется и целует ее в щеку.

— Что ты думаешь?

— Это не телефонный разговор.

Стив поворачивает Анук лицом к себе; теперь у нее свободна только одна рука, в которой зажата телефонная трубка.

— Мы еще ни разу не смогли откровенно поговорить друг с другом.

— Я всегда была с тобой откровенна! — возмущается Анук.

Вот так раз! Стив целует ее в губы; она ощущает этот вкус солнца, счастья, любви. Закрыв глаза, она отвечает на его поцелуй; голос Роберта звучит совсем близко, несмотря на отведенную в сторону трубку. Его голос наполняет все пространство между трубкой и ухом Анук.

— …я принял важное решение. Я расскажу тебе все…

Стив. Его губы. Его тело.

— Я понимаю твое удивление… Порой бывает полезно оказаться на расстоянии; день, проведенный вдали от тебя, помог мне разобраться в самом себе. Мне легче говорить с тобой, когда я не вижу твоего лица.

Отвечать на поцелуй. Таять от блаженства.

— Мне кажется, что ты сейчас готова к любви. Ласковая и нежная, как никогда раньше. Я представляю гостиничный номер, вокруг легкий беспорядок, который…

Она отстраняется от Стива и произносит в трубку:

— …что?

— Который так идет к тебе. Анук? С самого начала мы пошли неправильным путем…

— А… — произносит она и чувствует на своей левой груди ладонь Стива.

— Я понимаю, что ты тоже взволнована… Анук…

— До завтра, — говорит она. — Завтра ты скажешь мне все, что захочешь. До свидания.

— Анук… Анук…

— До свидания…

— До свидания… До завтра…

— Вы, — восклицает она, положив трубку. — Вы…

Он отвечает на французском языке без акцента:

— Я тоже говорю тебе «до свидания». По-своему. Прощай, Анук.

Она прячет лицо у него на груди.

— Он возвратится только завтра утром… У нас есть целая ночь. Если вы хотите…

Он вновь будет рассказывать ей о Дороти. И об этом чертовом самолете в Нью-Йорк. И о своей работе. И непременно уйдет с победой. Американец всегда уходит с победой. Он ведь супермен. Вокруг него вертится весь мир.

— Целая ночь, — говорит он. — Мне тоже надо позвонить. В Нью-Йорк, чтобы предупредить Дороти. Я покажу вам ночной Нью-Йорк. Вы уверены, что ваш муж не вернется раньше? Мне не хотелось бы стать причиной развода…

— Я уверена, — отвечает она. — Вот только переоденусь.

— Переоденетесь?

Американец удерживает ее за талию. Ей нравится, когда он показывает, что имеет на нее права.

— Зачем вам переодеваться?

— У меня есть прелестное платье для ужина; подождите секунду, я сейчас покажу его…

Она бросается к шкафу и снимает с вешалки настоящее произведение искусства, сшитое из полупрозрачной ткани.

— И вы хотите надеть на себя это?

— Ну да. Это — мое первое платье, заказанное у одного из самых известных кутюрье. Три недели спустя после нашей свадьбы отец закатил званый обед. Возможно, он хотел показать всем, что я остепенилась… Это платье имело бешеный успех.

— Повесьте его обратно в шкаф, — произносит Стив сухим тоном. — И идите сюда.

Неожиданно для нее он переходит на приказной тон.

— Вот…

Она стоит перед ним, словно новобранец перед придирчивым капралом.

Стив оглядывает ее с ног до головы.

— Даже в мятых брюках и в кое-как застегнутой блузке…

— Кое-как? Где же?…

— Не ищите… Даже в таком виде вы слишком хорошо одеты для ночной прогулки…

— Потому что вы поведете меня куда-нибудь поужинать?

— Снова у вас одна еда на уме… Французы, что, помешались на еде?

Она молчит.

Резким движением Стив сдергивает с головы Анук кепку из легкой ткани…

— Свободу вашим волосам… Они слишком чистые и тщательно расчесанные.

Он хочет растрепать ей волосы. Анук отодвигается от него. Его шутка заходит слишком далеко и вовсе ей не нравится.

Стив протягивает ей носовой платок.

— Сотрите с губ остатки губной помады.

Он снимает с шеи золотой медальон и протягивает его Анук вместе с тонкой цепочкой.

— Вот возьмите. Положите в ящик. Я заберу его, когда мы вернемся. Я бы не хотел, чтобы какой-нибудь псих сорвал его. Это подарок моей матери…

— Какая она, ваша мама?

— Она — счастливая женщина. Как все американские матери, чьи сыновья вернулись живыми из Вьетнама. Она счастлива еще и потому, что у меня остались целыми руки и ноги…

Анук держит в ладони тонкую цепочку с медальоном. Возможно, это его прощальный подарок…

— Не потеряйте! Мне дорог этот медальон…

Она подходит к комоду. Первый ящик заполнен ее вещами; здесь вперемешку лежат носовые платки, трусики, косынки и прочие мелочи. Она искоса наблюдает за Стивом. Его нельзя узнать. Непонятно, чему он радуется? Возможности провести с ней эту ночь или же грядущей прогулке по ночному городу? Он садится на край кровати Роберта, называет номер телефонистке, а затем произносит:

— Это не займет много времени.

Сейчас он позвонит Дороти. Эта мысль ей невыносима. Хватит уже одного звонка Роберта. Прошлое, которое ей хотелось бы забыть навсегда…

— Алло! — произносит Стив. — Это ты…

Звучит не как вопрос, а как утверждение. Никакого приветствия, никаких нежных слов.

— Сегодня вечером я не вернусь. У меня дела. Не беспокойся. Да. Как скажешь. До завтра.

Вот и весь разговор. Он кладет трубку. Это и в самом деле не заняло много времени. Быстро и эффективно он послал свою ненаглядную Дороти куда подальше.

— Вы даже не дали ей возможности задать вопрос…

Стив подходит к ней. Он как-то странно смотрит на нее. Что-то изменилось в нем, но Анук не может понять, что же именно и в какой момент…

— Ночь, — произносит он с лихорадочным блеском в глазах. — Я покажу вам ночь в Вашингтоне.

— Стив…

— Да.

— Стив, вы готовите мне какой-то сюрприз…

— О! Боже! — восклицает он. — Опять игра вашего воображения. Сюрприз? Нет…

Его глаза сверкают хищным зеленым огнем. Похоже, что предвкушение этой ночи будоражит его.

— Ночь.

— Такой мирный… — произносит она слегка испуганным голосом.

— Что значит такой мирный?

— У вас был такой мирный вид всего только час назад. Оставалось только подать вам на ночь травяной чай и принести тапочки.

— Ночь, — говорит Стив. — Мое убежище. Она спасает меня от тягот повседневной жизни. Ночь — это особый мир.

Анук не совсем уверена, что ей так уж хочется знакомиться с ночной жизнью Вашингтона…

— А это не опасно? — спрашивает она с осторожностью.

Стив подходит к ней вплотную.

— Еще как! Опасности подстерегают нас на каждом шагу. Ночью в Джорджтауне бывает оживленной только одна улица, где тусуется молодежь. Весь остальной город спит мертвым сном. Ночью Вашингтон — покойник. Кровь еще течет по одной из его главных артерий, но остальное тело охвачено гангреной.

Он произносит английские слова на американский манер. Перед ней сейчас совсем не тот Стив, которого она, как ей казалось, знала, любила, презирала, желала или отталкивала в зависимости от настроения. Теперь он похож на обаятельного негодяя из Вестсайдской истории.

Неожиданно Стив произносит на чистейшем французском языке:

— Ты хотела, чтобы я понимал твои жаргонные словечки? Пришло время и тебе послушать местный сленг…

— Что?

— Весь город уже в руках чернокожих, и только по одной улице ходят белые люди. И почти что все они — наркоманы. Пошли, крошка…

— Во что вы играете?

Она произносит эти слова на самом изысканном английском языке.

— Вы похожи на…

— Во что я играю? — спрашивает Стив. — Во что или в кого? В мирного «американца»? У вас слишком богатое воображение…

Ему еще не хватает щелкнуть пальцами, как киношному герою.

— У ночи свой ритм… Она дышит, живет, агонизирует и умирает.

В номере тихо и спокойно. Никогда еще атмосфера гостиничного номера не казалась ей такой уютной и умиротворяющей. Остаться бы здесь, жевать бутерброд, не искушать судьбу. Стоящие бок о бок кровати, любящий муж, звонивший из Бостона, богатый отец. Если ему уступить, то деньги посыпятся на нее, как из рога изобилия. Поскорее бы вернуться к привычной жизни.

— Пошли, крошка… Что ты знаешь обо мне?

— Все, — отвечает она.

Стив улыбается.

Несколько минут спустя Анук выходит на улицу. Пустынная площадка у подъезда. Ночью портье предпочитает не высовывать нос за двери отеля. Весь квартал спит глубоким сном.

Стив обнимает Анук за талию; она смущается; ее могут увидеть из холла; она стоит, тесно прижавшись к Стиву, на единственном освещенном пятачке.

— Если вам захочется свести счеты с жизнью, — произносит Стив, — надо только выйти ночью на это место. Имеется лишь один шанс остаться в живых. Кто угодно может выстрелить в вас и тут же раствориться в темноте. Никто не узнает его имени. Обливаясь кровью, вы упадете на асфальт. «Скорая помощь». Наркоман или сумасшедший? Кто стрелял в вас? Какая разница? Вы уже не дышите. Напротив нас — густые заросли. Деревья и тени…

Портье с трудом приоткрывает тяжелую дверь с двойным засовом и выглядывает на улицу.

— Такси, сэр?

— Нет.

Их окружает темнота и тишина.

Стив поворачивает Анук кругом, словно сдает врагу в плен белокурую куклу-марионетку.

Они идут в полной темноте. Машина. Прикосновение теплой кожи. Ее запах. Автомобиль трогается с места.

Ей страшно. Она не узнает себя. В ее голову приходит странная мысль. Из тех, которой нельзя ни с кем поделиться. Оказывается, легко быть глупой и смешной.

— Поедем в Джорджтаун, — говорит Стив.

Она облизывает пересохшие губы. «Что он задумал?» Машина на большой скорости едет по пустынной широкой улице. «Дурочка…» Она замечает, что Стив время от времени поглядывает на нее. Словно хочет убедиться, что она еще рядом…

— Я не понимаю, — произносит она тоном человека, который от страха начинает петь.

— Чего вы не понимаете?

— Почему мне вдруг стало страшно.

Стив улыбается и нажимает на акселератор. Он продолжает улыбаться и еще больше жмет на газ.

Правой рукой он слегка касается плеча Анук. И, как оказывается, вовсе не от избытка нежных чувств.

— Заблокируйте двери… — говорит он. — Мы сейчас проедем через черные кварталы. Другими словами, мы выезжаем за пределы гетто для белых.

На секунду он задерживает свою ладонь на шее Анук.

— Ночь завораживает меня, — продолжает он. — Ночью всякое может случиться… Ночью меня лихорадит. Словно я болен… В то же время я чувствую себя здоровым. Даже чересчур здоровым.

 

10

— Я могу взять телефонный аппарат? — спрашивает Хельга. — Или вы хотите еще полюбезничать с женой? Все вы похожи на напыщенных павлинов, которые ходят, распустив хвост, вокруг самки…

Роберт едва прислушивается к ее словам. Он все еще находится под впечатлением от только что звучавшего в трубке голоса Анук, от ее присутствия на другом конце провода. Догорающий день кажется ему бесконечным. Он скучает по Анук. Неожиданно его охватывают сомнения по поводу их отношений. Сможет ли он и в дальнейшем не опускать планку? Не показаться слабаком в ее глазах? Хватит ли ему сил продолжить игру в супермена, которому «сам черт не страшен»? В лепешку расшибаться, чтобы произвести на нее впечатление?

Сможет ли он рассказать ей, что лгал с самого начала их знакомства? Бедный негр захотел сойти за белого? Не может быть, чтобы она осталась равнодушной к тому, что пришлось преодолеть ему на пути к успеху. Возможно, низкое происхождение прибавит ему вес в глазах Анук? Кто знает?

Доктор посоветовал ему до утра соблюдать больничный режим. Французу нельзя выходить из теплого помещения на свежий воздух. Ему нужен полный покой.

— Весь мир ополчился против меня, — говорит немка. — Какая же я простофиля! Пожертвовать своим единственным выходным днем ради застенчивого типа, который жалуется на сложные отношения с женой, а несколько часов спустя признается ей в любви по телефону.

— Она растрогала меня, — отвечает Роберт с идиотской улыбкой, свойственной мужчинам, ведущим разговор с безразличной им женщиной.

— Растрогала… А кто пожалеет меня? Кто вернет мне загубленный день?

— Я сожалею, — говорит он.

Его мысли заняты Анук.

— И это все, что он может мне сказать? Похоже, что меня уже можно выставить в витрине и показывать за деньги как редкий образец человеческой глупости.

— Я проявил к жене минутную слабость, — говорит он. — На расстоянии она показалась мне не такой злючкой, какой бывает с глазу на глаз. Меня взволновал ее голос, ее присутствие, ее одиночество.

— Ясновидец? С каких пор?

— Почему?

— Вы говорите об одиночестве? Что вы знаете?

Роберт спокоен и благодушен. Он рассеянно произносит:

— Моя жена никого не знает в Вашингтоне…

Хельга качает головой. Ей известно, каким глупцом становится мужчина, переживший приступ лихорадки. «Все они одинаковы», — с горечью думает женщина.

— Утром, — повторяет она, — утром ваша жена никого не знала в Вашингтоне.

— На что вы намекаете?

Роберту совсем не хочется отрываться от своих грез.

— Намекаю? Что вы! Однако вы не можете с уверенностью утверждать, что она провела в одиночестве весь день. И в момент вашего звонка вы не знаете, была ли она…

— Но это же совершенно очевидно!

— Боже мой! — восклицает она по-немецки. — Вы уверены, что в номере не было ни горничной, ни уборщика, обслуживающего этаж, ни гостиничного рассыльного, который принес какой-то забытый ею предмет?

— Кому это интересно? — восклицает Роберт.

Он продолжает раздраженным тоном:

— Когда я говорю: она одна, я имею в виду, что моя жена принадлежит мне, а не какому-то другому мужчине.

— Какая наивность! — восклицает Хельга. — Вы ни в чем не можете быть уверены, кроме того, что спали с ней в одной постели… А это вовсе ни о чем не говорит. Вы совсем не знаете ее. Кто вам сказал, что она не могла за это время развлечься на стороне?

— Я ушел из гостиницы в 9 часов утра. Сейчас девять вечера. За двенадцать часов ничего не может произойти. Ничего.

— Еще не прошло двенадцати часов, — говорит немка. — Утром вы вышли из гостиницы без четверти девять. Сейчас только восемь часов вечера. Ваши двенадцать часов истекут лишь через сорок пять минут. Вот тогда вы сможете с полным правом утверждать, что оставили жену на целых двенадцать часов.

Роберт теряет терпение.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что вы не должны с такой уверенностью заявлять, что ваша жена была одна в номере и что эту ночь проведет в одиночестве. Вы лишь предполагаете, что так может случиться, но вы ничего не знаете наверняка.

— Вы так на этом настаиваете лишь потому, — говорит он, — что она вам не нравится. Почему? Вы никогда не увидитесь с ней… И никогда не познакомитесь с ней.

— Благодаря вам я уже познакомилась с ней. В своей жизни я встречала столько мужчин, которых стервы водили за нос. И меня бесит, когда я вижу, как взрослого человека обводят вокруг пальца. И при этом он еще говорит спасибо.

— Она никого не знает в Вашингтоне, — повторяет с упрямством Роберт. — Ни моих коллег по работе, ни их жен. Впрочем, они прилетают сегодня вечером. Нет, Анук никого не знает в Вашингтоне.

— Вы рассуждаете, как типичный француз… Возможно, это и есть рациональный образ мышления. Я же предпочитаю немецкий здравый смысл. Впрочем, все французы слегка тронутые умом. Вот почему немцы время от времени дают им по мозгам.

— О нет! — восклицает он. — Только не надо лезть в политику. Если вы называете «здравым смыслом» немецкий террор…

— Да нет же! — возмущается она. — Кто говорит о нацизме? Я же ссылаюсь на наш «приземленный» здравый смысл, перед которым проигрывает ваша никчемная логика…

— Какой пафос! — произносит растерянно Роберт.

— Ваша глупость доводит меня до белого каления. Вы ничего не знаете, а тупо повторяете, что за двенадцать часов, проведенных в Вашингтоне, она ни с кем не познакомилась и ни с кем не познакомится в ближайшую ночь.

— Она собирается лечь спать…

Хельга уже почти кричит:

— Вы видели это собственными глазами?

— Ничего не может произойти за двенадцать часов.

— Если к двенадцати часам приплюсовать еще и ночь, то получится целые сутки. Вы здесь лежите с утра. Как вы можете, положа руку на сердце, утверждать, что за оставшиеся часы ничего не может произойти?

— Я здесь нахожусь потому, что воспользовался вашим удивительным гостеприимством. И все.

— И это все? — возмущается она. — Это все? Вы вторглись в мою жизнь, в мою постель; вы нарушили мой распорядок дня; я трижды приводила к вам доктора; в доме едва не убили полицейского, и вы говорите, что все это не имеет никакого значения?

— Тут нет ничего особенного, — говорит он.

— О! — восклицает женщина. — Вы вынудили меня высунуть голову из-под моего защитного панциря; вы пробили брешь в моей оборонной системе; неожиданно для себя я поделилась с вами некоторыми подробностями моей жизни, разбередив старые душевные раны… Из-за вас, из-за вашего присутствия в моем доме я на секунду представила, что живу не одна! И самое главное, вы помешали мне купить маленького щенка. Несколько дней назад я увидела его в собачьем питомнике. Он запал мне в душу. Мне захотелось о ком-то заботиться. Эта мысль не выходила у меня из головы. «Никогда» — боролась я с собой, поскольку никогда не хотела походить на клушу в окружении выводка цыплят… И все же я позвонила хозяину магазина и попросила оставить этого щенка для меня до сегодняшнего дня. И вот из-за вас я не смогла пойти за ним. В Америке принято держать слово. Если вы говорите, что придете, то вам верят. Я не пришла за ним, и теперь его уже продали кому-то другому. После пяти часов. Я просила держать его до пяти часов вечера.

— Вы заберете его завтра, — говорит он.

Слова Хельги расстраивают его.

Съежившись, она молча сидит в кресле. Немного времени спустя женщина с грустью произносит:

— Завтра я целый день проведу на работе. С половины десятого утра до половины шестого вечера. Я не смогу пойти за щенком. Есть еще кое-что… Ваше присутствие…

— Мое присутствие…

Она пожимает плечами:

— Я подумала, что в доме лучше завести мужчину, чем щенка. Но я ошиблась.

Она смотрит на часы.

— Прошло двенадцать часов, как вы вошли в мою жизнь, словно в телефонную кабинку. Вы лишь сняли трубку и сказали «Алло…» И я тут же ответила: «Да. Я здесь».

У нее усталое, постаревшее лицо. Перипетии этого дня не прошли для нее даром. Она чувствует себя так, словно ее обобрали до нитки. И ей уже не на что надеяться в этой жизни.

— Я вам очень признателен, — говорит Роберт.

Немного погодя:

— Вы позволите мне переночевать на раскладушке, которую вам одолжил доктор.

— О нет! — восклицает она. — Прежде чем лечь в свою постель, я прожарю на солнце все постельные принадлежности. На балконе. Я не смогу лечь туда, где только что лежал в поту больной с высокой температурой. Солнце уничтожит все микробы.

Проходит еще несколько минут. Она произносит, как бы размышляя вслух:

— Я дам вам поесть немного компота. Я сварила два яблока.

— Если вы одолжите мне домашний халат, я смогу подняться, — говорит Роберт.

— Можно поужинать вместе за столом, — говорит она. — А почему бы и нет?

Лежа в постели, Роберт чувствует себя в безопасности. Встав на ноги, он уже уязвим. На секунду ему в голову приходит мысль, что у него могла бы быть такая жена, как Хельга. Его окружал бы домашний уют и покой. Ему пришлось бы свыкнуться с ее маниакальной тягой к чистоте. Хельга вышла из скромной мелкобуржуазной семьи. Она приучила бы его экономить, критиковала бы за то, что он тратится на модного портного. В конце концов ему пришлось бы лишиться иллюзий, мелких радостей и удовольствий; с такой женой, как немка, он вскоре превратился бы в старика.

Хельга тщательно разглаживает нарядную скатерть на столе. Нельзя допустить, чтобы оставалась хотя бы одна складка на ткани, подобранной в тон к оконным шторам; этот теплый желтый с рыжим оттенком цвет очень подходит к ярким оранжевым шторам.

Роберту больше по душе безалаберность Анук. Ему нравится ее врожденный вкус и умение держаться в обществе. Такой женой, как Анук, можно только восхищаться и гордиться.

Хельга тянула бы его назад в ненавистное прошлое. С ней он никогда не вырвался бы из нищеты. Она превратила бы его в расчетливого обывателя. Его мир сузился бы до пространства между работой и дешевой квартиркой в доме для малоимущих.

— Я бы поставила на стол свечи, — размышляет Хельга, расставляя тарелки, — но свечи настраивают меня на грустный лад. Каждый раз, когда я их зажигаю, меня охватывает такая смертная тоска, что несколько минут спустя мне приходится скорее гасить их и уносить с глаз долой. На днях я куплю небольшой светильник, чтобы поставить его на середину стола… Вот мой домашний халат.

Халат из шелка.

— Я чувствую себя намного лучше… — говорит Роберт.

Он встает на ноги, и тотчас у него начинает кружиться голова. Он садится.

— Я такой жалкий гость за столом… — бормочет он.

Хельга накрывает на стол. Она приносит фаянсовый кувшин с компотом. Для себя она приготовила франкфуртские сосиски и баночку пива.

— Я покупаю все продукты в магазине «Интернэшнл Сейфвэй», — говорит она. — И немецкие сосиски, и даже горчицу.

Сидя за красиво накрытым столом напротив немки, которая не спеша ест франкфуртские сосиски, отрезая себе по тонкому кружочку, Роберт с тоской задается вопросом, удастся ли ему когда-нибудь найти себе место в этой жизни?

— Ваша работа… — спрашивает Хельга, — связана с политикой? Это что-то вроде ООН или ЮНЕСКО?

— Совсем нет. Это чисто коммерческое предприятие.

— Коммерция часто связана с политикой… — говорит она. — Не хотите немного пива?

— С компотом? Вы голосуете за кого? — спрашивает Роберт.

— Это большой секрет. Я никогда не скажу, за кого я голосую!

— Когда вы голосуете, вы ощущаете себя немкой или американкой?

— Как это?

— Отдаете ли вы свой голос за того, чья политика близка…

— Чему?

— Мм…

— Вы имеете в виду нацизм? Не стоит об этом говорить. Это дела давно минувших дней. В то время мне было всего пятнадцать лет… Что же касается американцев, то и они отнюдь не всегда были на высоте. Президент Трумэн продавал галантерейные товары; его карьера закончилась, когда он сбросил бомбу на Хиросиму. Его предшественника Рузвельта я прозвала временщиком. Этот малодушный человек уступил русским половину Европы, в то время как вся Америка дрожала от страха перед коммунистической угрозой. Молодому и решительному Кеннеди повезло еще меньше — его настигла пуля. Потом у американцев был президентом еще старый ковбой Джонсон; где бы он ни появлялся, от него несло конюшней или, скорее, овчарней. Теперь у нас вежливый президент.

— Что значит вежливый? — говорит Роберт. — Вежливый? В каком смысле?

— Вежливый, — повторяет Хельга. — Вы знаете такое слово «вежливость»? Да. Так вот, он — вежливый.

— Но почему?

— Потому что он пустился в трехдневное путешествие, чтобы лично передать Формозу китайцам. Он даже не стал ждать, когда они попросят его об этом. Вы не находите, что он слишком вежливый? Еще немного компота?

— Нет, спасибо.

— Вы думаете о жене…

Ему надо было бы солгать и сказать в ответ: «Я думаю о вас».

— Да, это так.

— Она знает, что вы любите ее? До такой степени?

— То есть до какой такой степени?

— Вы окончательно потеряли голову… Вы думаете только о том, чтобы позвонить ей и убедиться, что она лежит в кровати.

Она берет телефонный аппарат со столика около постели, подтягивает немного шнур и затем ставит его рядом с тарелкой Роберта.

— Звоните…

— Нет, — говорит он. — Нет, спасибо. Вы ошибаетесь… Я… я…

— Вы влюблены в нее по уши… Завтра…

Неожиданно оба смолкают. Завтра. Что будет с ними завтра?

— Завтра вы расскажете ей правду о том, что с вами приключилось? Или будете продолжать врать ей о поездке в Бостон?

— Бостон, — говорит он, как утопающий, схватившийся за соломинку. — Нельзя сказать ей правду.

— Ложитесь, — говорит она. — Я уберу со стола.

— Посидите еще немного. Выкурите хотя бы одну сигарету.

Немка вздыхает и вытягивает сигарету из пачки, которая лежит на столе.

— Я сегодня слишком много курю.

Роберт склоняется к ней.

— Вы позволите, если я хоть несколько минут буду звать вас по имени?

— Зачем?

Он молчит.

Она раздумывает.

— Да. Сегодня вечером. Впрочем, мы никогда больше не увидимся. Мне остается только открыть в будущем китайский ресторан. Американцы ничего не смыслят в еде и проглотят все, что им подадут.

— Хельга…

— Да…

— Я хотел бы подарить вам того щенка, которого вы не смогли сегодня купить.

Она молчит. Наполнившиеся слезами глаза выдают ее печаль.

— Должно быть, его уже продали. Ведь я не пришла за ним…

— У вас есть номер телефона хозяина магазина?

Она размышляет.

— Можно позвонить, но не делайте мне такого подарка, не надо…

— Хельга…

Он встает. К своему удивлению, он твердо стоит на ногах.

— Подойдите ко мне поближе…

— А как же микробы…

— Хельга…

Она смотрит на него так, словно уже прощается с ним.

— Вы позволите расцеловать вас в обе щеки?

— И шлепните меня еще и по плечу…

— Спасибо, Хельга.

Не прошло и секунды, как она легкой тенью скользит в его объятия. Гладкие щеки. Приятный запах чистой кожи и туалетной воды.

— Спасибо, Хельга… Дайте мне номер телефона.

Она выходит, чтобы поискать в сумочке визитную карточку с номером телефона.

— Щенок был совсем маленький и белый; у него черные, как бусинки, глаза. У меня не было детства. Этот щенок для меня как спасение… Он вернул бы мне утраченное детство.

— Дайте мне визитку.

Она уже плачет навзрыд.

— Его уже точно продали. Другого такого больше нет. Он единственный и неповторимый. Я занималась вами, вашим горлом, а в это время продали моего песика! В Америке нельзя нарушать слово. Я не пришла за ним в назначенное время, и его продали.

Ее горе безутешно. Она рыдает. Что осталось от уверенной в себе женщины, знающей, что она хочет в этой жизни? Ничего. Только слезы и глубокая печаль.

— Продали моего щеночка! Я никогда не увижу его.

Роберт нажимает на кнопки телефона.

— Алло?

Мужской голос.

— Господин, простите, что я беспокою вас так поздно.

Хельга смотрит на него. Ее нельзя узнать. Ее залитое слезами лицо стало таким, каким было в детстве.

— У вас есть щенок терьера, которого оставила для себя одна дама?.. Она…

Роберт смотрит на нее.

— Она моя кузина. Щенок еще у вас?

Глаза Хельги.

— Щенок еще у вас?

Неожиданно сердце Роберта наполняется такой глубокой радостью, что он готов расплыться в улыбке.

— Прекрасно. Я очень рад. Я приду за ним утром. Я хочу подарить его моей кузине. Но мне придется зайти к вам еще до девяти утра. Позднее я не смогу. Пожалуйста. Я буду у вас раньше девяти часов. Вы не продадите его? Договорились. Завтра утром я буду у вас. Хорошенько присматривайте за ним. Вы знаете, этот щенок очень важен для нас двоих!

Хельга произносит:

— Вы очень добрый человек.

Роберт ложится в постель. Он смотрит в потолок. Хельга ходит взад и вперед по комнате.

Она приносит раскладную кровать.

Наконец наступает тишина. Роберт лежит в постели, отобранной у ее законной хозяйки. Хельга устроилась по-походному на раскладушке. Темно.

— Доктор сказал, что вам нельзя возвращаться в гостиницу, вам нужен постельный режим. Он слишком быстро сбил вам температуру. Лихорадка может повториться.

— Если я послушаюсь его, то пропущу целый рабочий день совещания. У меня останется всего два дня. Затем отъезд. В Европу.

— Будет лучше, если вы признаетесь ей в любви. Быть может, она и не догадывается…

— Через несколько лет, — поддерживает разговор Роберт. — Только через несколько лет.

— Никогда не знаешь, сколько времени тебе отпущено… Предположим, что один из вас уйдет раньше из этой жизни; тогда другой останется навсегда в полном неведении.

— Издержки брака, — произносит он.

Немного времен спустя:

— Какую вы дадите ему кличку?

— Щенку? Киндер.

Он повторяет по-французски.

— Ребенок. Странная кличка для пса. Ребенок, иди сюда; Ребенок, ты налил лужу… Ребенок, сейчас я тебе устрою взбучку…

Голос немки становится нежным.

— Я хочу сказать: Ребенок, я тебя люблю. Я буду любить этого щеночка, как своего ребенка. Со стороны людей я не видела ничего хорошего. Или совсем немного… Спасибо за звонок. Я уже смирилась с этой утратой.

Он хотел было ответить, что его не за что благодарить. Однако он знает, что погрешил бы против истины. Впервые в жизни он совершает благородный поступок. И вкладывает в него всю душу.

— Я буду считаться его французским дядюшкой, — произносит Роберт почти серьезным тоном. — Хорошо иметь племянника в Америке! Хоть раз в жизни я смогу хвалиться своей родней. Мой американский племянник. Ребенок. Терьер.

 

11

Ночь. Ей давно хотелось разгадать ее тайну. Узнать всю ее подноготную. Ночь. Она всегда оставалась для нее неизведанной территорией. Как старый сундук, чьи ключи давно утеряны. И вот теперь ночь распахивает перед ней свои двери. Она приглашает взглянуть на то, что скрывается за ними. Каштановое небо темнеет все больше и больше. На его гладком бархате, разрезанном линией горизонта, уже светятся редкие звезды.

Все чаще раздается вой полицейской сирены. Похоже, что с наступлением темноты блюстителям порядка здесь хватает работы. После того как несколько пустынных улиц и перекрестков остались позади, машина Стива въезжает в квартал для чернокожих. У сидящего за рулем американца напряженное и суровое выражение лица. Ее пугает этот белокурый робот. Такое впечатление, что он затаил на нее обиду. Возможно, он не просто сердится на нее — она его раздражает.

— Заблокируй дверь со своей стороны, — говорит Стив.

Анук послушно выполняет его приказ.

Они останавливаются на красный свет. Какой-то чернокожий мужчина проходит впереди и слегка стучит по капоту их машины.

— …белый… — слышит Анук.

— Мы не нравимся ему.

Стив пожимает плечами. Другой чернокожий, идущий по пешеходной дорожке, тычет в них пальцем… и вновь она слышит: «…белый…»

Улицы запружены народом. Здесь черные чувствуют себя хозяевами в доме. Шумные стайки черных ребятишек молниеносно срываются с места на место.

— «…белый…»

Вновь кто-то барабанит кулаком по их машине. Стив нажимает на акселератор. Скопление людей. Крик… Черная окровавленная плоть. «Нет, — кричит какая-то женщина, — он ничего не сделал!» Они никогда не узнают, о чем горюет эта женщина. Приземистые четырехэтажные дома, балконы. И повсюду черные, словно тараканы, вылезающие со всех щелей. Жарко. Здесь живут, любят, едят и умирают на улице. Крик. Детское лицо. Круглые глаза, торчащие во все стороны курчавые волосы. Чернокожая красотка поравнялась с фонарным столбом; крутобедрая, в шелковой мини-юбке; под легкой блузкой агрессивно вздымаются вверх ее крепкие груди; у нее такие длинные ноги, что кажется, будто они растут от зубов; всем своим видом она словно бросает вызов общественной морали.

— …белый… — произносит кто-то.

Стив благодарит его, не опуская стекло.

— Он сказал «белый»? — спрашивает Анук.

— Нет. Он произнес: свет. Я не включил фары.

Рядом с ними останавливается полицейская машина. Двое полицейских выскакивают на тротуар и мгновенно скручивают какого-то типа, похожего на черную тень. Улицы постепенно заполняют толпы чернокожих. Сердце Анук учащенно бьется. Какое красивое зрелище. Толпы чернокожих ребятишек. Мужчины и женщины неторопливым потоком растекаются по улицам. Рослый мужчина протягивает руки, словно благословляет толпу. «Иисус, Иисус, Иисус…» Импровизированный хор из стоящих на ногах, коленопреклоненных и распростертых на земле людей вторит ему: «Иисус, Иисус, Иисус».

— Стив, — говорит она, — вы могли бы сказать мне хоть пару слов. Ваше молчание действует мне на нервы.

— Вам мало? — спрашивает американец. — Того, что вы видите вокруг?

«Иисус, Иисус, Иисус».

Вот у подъезда какая-то женщина, сидя на последней ступени лестницы, расстегивает блузку и вынимает наружу разбухшую от молока грудь. Младенец тут же приникает черной головой к этому живительному источнику.

«Иисус, Иисус, Иисус».

— Ни Бога, ни семьи, ни родины, не так ли? — произносит Стив.

— Я не вижу…

— Все разрушить, изгадить, уничтожить… Вы — разрушительница. Сейчас вы увидите множество подобных вам нищих духом богачей! Всего через несколько минут.

Слышится монотонное протяжное пение. Раздается чей-то крик. Сирена. Мимо проезжает фургон «скорой помощи». Попеременно зажигаются красные, желтые, зеленые огни. Азбука Морзе. Сигналы Морзе. Жаркое лето. Жаркая ночь. Другой мир. «За что он меня возненавидел? Вот так вдруг? А может, еще с самого утра?»

Стена спрессованной черной плоти; из нее то тут, то там можно вычленить отдельные руки, ноги, лица, головы; черный шелк, натянутый на человеческую массу. Поколение людей, носящих траур по собственной коже. Мерцающие огоньки в ночи. Немного времени спустя загорается свет в окнах. Черные силуэты выделяются на фоне льющегося из окон желтоватого света. Темное каштановое с лиловым оттенком небо. Переливающийся огнями густой воздух. Эту плотную, пересыпанную черными искрами материю надо вдыхать в себя и рассекать при движении. Прилив и отлив волны из человеческих тел, удушливая ватная атмосфера. Замкнутая в единый круг жизнь. Как предвестник близкого конца… Открывшийся ее глазам незнакомый мир завораживает Анук. Она с трудом справляется с охватившим ее волнением и ужасом. Ее колотит дрожь. Все, в чем она совсем недавно была так уверена, оказалось в действительности таким же хрупким, как керамическая ваза, разбивающаяся вдребезги при первом же ударе.

Бороться против общества, в котором она живет? Смешно. Сейчас ей уже не хочется выступать за или против какого бы то ни было призыва или лозунга.

Вой сирен сливается в общий монотонный гул.

Машина врезается в густую темноту ночи.

«Как в кино», — проносится в голове Анук. Она пытается найти утешение в привычном юморе. Таком же черном, как эта ночь. «Настоящее кино, — думает она. — Испуганная блондинка сидит рядом с молодым героем с квадратной челюстью. Парочка едет в автомобиле. Черный квартал в черной ночи. Согласно сценарию молодой герой обязан спасти блондинку от грозящей ей опасности. (На память ей приходит фраза Хичкока.) В цветном фильме ужасов для начала надо до смерти запугать блондинку». В этом фильме блондинка уже дрожит от страха.

— Стив?

Профиль американца. Красавчик. Немного злой. Старик Хичкок был бы весьма озадачен. Мог ли он предположить, что его белокурый герой запугает до смерти блондинку в черном квартале?

Если бы речь шла о кино, то этот фильм она смотрела бы вместе с Робертом. Они сидели бы в зрительном зале в мягких креслах за двенадцать или тринадцать франков за билет. На Елисейских Полях. Чтобы смотреть фильм на первом экране.

Черная ночь. Разноцветные неоновые огни. Ватага чернокожих ребятишек перебегает улицу. Тормоза. Робот снижает скорость до нуля.

— Стив…

На Елисейских Полях надо стоять в очереди перед входом в кинотеатр. Роберт говорит ей: «Тебе не хочется стоять в очереди? А мне нравятся такие фильмы». Она согласно кивает головой.

— Стив, я здесь…

Американец плевать хотел на это.

Толпа перед входом в кино редеет. «Мы вовремя войдем в зал. Возможно, нам придется сидеть слишком близко к экрану», — говорит Роберт.

Сирена. Крик в ночи. Кто-то громко кричит в толпе.

«У тебя есть мелочь, чтобы дать билетерше?»

— Стив, куда мы едем?

А Роберт продолжает: «Что мне больше всего нравится в таких фильмах, так это захватывающий сюжет. И, как ты понимаешь, счастливый конец здесь вовсе не обязателен. Вначале показалось, что героиня будет спасена. Теперь так уже не кажется».

— Мы выезжаем на главную улицу Джорджтауна, — объявляет Стив. — Надо оставить машину на платной стоянке.

Паркинг открыт в ночное время. Два равнодушных служащих. «Вот там есть одно место для парковки». И служащий указывает, куда отогнать машину.

Секунду спустя они погружаются в удушливую атмосферу этой необычной ночи.

— У меня сложилось такое впечатление… — говорит она.

— Смотрите лучше себе под ноги, — перебивает ее американец. — Думайте, прежде чем говорить…

Он протягивает ей руку. В душе Анук уже испытывает благодарность к нему. «Я ошибалась на его счет».

«Какая дура! — произносит Роберт, удобно расположившись в кресле кинотеатра за двенадцать или тринадцать франков. — Какая же она дура! До сих пор не поняла, что он только ищет удобный случай, чтобы разделаться с ней. Если бы она была хотя бы чуть-чуть поумнее, то не сняли бы этот фильм».

Освобожденная от шуршащей обертки мятная конфетка. Кто-то громко шепчет: «Тише».

— Если вы думаете, что на меня легко произвести впечатление, — произносит она, — то тут вы ошибаетесь… Повсюду есть такие кварталы…

Толпа идущих без цели людей. Она разбита на отдельные парочки. Никто здесь не ходит по одиночке. Только по двое. Длинноволосые, с татуировкой на груди. Каждый второй похож на распятого Христа. Мода. Вонючие девицы. Обкуренные, обливающиеся потом, с размазанной по лицу тушью для ресниц. С пустым и безучастным ко всему внешнему миру взглядом. Толпа дешевых страдальцев. Парочка молодых людей устроилась на нижней ступеньке подъезда. Они полностью отключились от всего, что вокруг. Тесно прижавшись друг к другу, как сиамские близнецы, спаянные принятым совместно наркотиком, они раскачиваются из стороны в сторону. Справа налево. Слева направо. По подбородку девушки стекает пена. Ее блузка расстегнута, показывая зарождающуюся девичью грудь. За мелкую монетку эта юная особа способна обнажиться полностью перед любым желающим.

Модные магазинчики по обе стороны улицы. Бары и рестораны. Музыка. Только на одно короткое мгновение — кто-то приоткрыл дверь в бар. Дикие ритмы словно кувалдой бьют по голове. Тяжелый рок расплющивает мозги и вбивает их в асфальт.

— Тот, кто внутри, должно быть, глухой, не правда ли?

Стив ведет Анук в бар. Под оглушительный рев музыкальных инструментов в узком темном помещении бара покачиваются бесполые существа. Дым коромыслом. Вонь и смрад.

— Меня тошнит, — кричит Анук. — Уйдем отсюда.

— Это тот мир, о котором вы мечтали, — кричит в ответ Стив.

Оркестр на эстраде состоит из трех человек. Мужчин или женщин?

— Хочешь? — говорит кто-то Анук.

Он протягивает ей слюнявый окурок.

— Хочешь травки?

— Нет, — отвечает она.

Впрочем, она не произносит ни слова, а только отрицательно качает головой.

Человек, возможно мужского пола, пожимает плечами и передает косячок кому-то рядом.

Разноцветные лица. Прожектор бьет по сетчатке глаз. Получай по полной программе. Кретинка, попирающая буржуазную мораль! Вой, который почему-то называют музыкой. Разбушевавшиеся животные. Неандертальцы, только что вылезшие из пещеры; лиловые, фиолетовые, желтые, красные, синие лица. Можно ли называть их лицами? Нет.

Посмертные маски каких-то бесполых существ.

— Я хочу уйти отсюда.

«Она начинает что-то понимать, — прошептал бы Роберт на ухо Анук. — Не важно. Какая антиамериканская пропаганда! Только американцам хватает мужества показаться в столь неприглядном виде. И все потому, что они самые сильные…»

— Я хочу уйти.

Она уткнулась лицом в рубашку Стива. Ему хочется защитить ее. Он обнимает ее за плечи. Анук затыкает уши.

— Идем отсюда.

Улица. Серая, бурлящая человеческая лава.

— Я оглохла, — говорит Анук.

В самом деле, до нее, словно сквозь слой ваты, доносятся лишь приглушенные звуки.

— Пожалуйста, мне хочется вернуться в отель.

Крошка совсем как шелковая. Действительность превзошла все ее ожидания.

Магазинчики с безвкусно оформленными витринами. Здесь выставлены на продажу предметы, на которые западают хиппи. Все вперемешку с религиозной символикой. Медальон с ликом Иисуса прикреплен к часовому браслету. Всего за пятьдесят центов. Постеры. В одной, освещенной не лучше, чем склеп, витрине Анук видит постер. Огромная, напоминающая вулкан ярко-красная вагина, окруженная стилизованным под лесные заросли мехом. Фотомонтаж завершает фигурка крошечного американца. Он заблудился в этом непристойном лесу. Надпись гласит: «Средний американец ищет свой путь». С другой стороны этой же витрины — постер с изображением Пречистой Девы. У нее испуганное выражение лица. Пластмассовый Христос. За два доллара. Кажется, мир летит кубарем в сточную канаву.

В текущей по тротуару плотной массе тел Анук и Стив почти сталкиваются лбами с молодым человеком, изображающим Иисуса Христа. Он стоит, выпрямив спину, на обочине дороги. Вокруг него, сидя и стоя, расположились девушки. У юноши просветленный взгляд. Освещенный внутренним светом мистицизма, подстерегающего каждого, кто ищет себя, он в самом деле верит в то, что близок к Спасителю? Давно нечесаные и немытые девицы, похожие на пробивающиеся сквозь дорожную щебенку хилые ростки каких-то сорняков, не вызывают насмешки. Они получают свою дозу очищения.

— Я хотела бы вернуться в отель, — говорит Анук.

Стив подталкивает ее вперед.

— Надо идти до конца. Это тот мир, куда вы так хотите попасть… Вот что означает знак хиппи, который наколот у вас на шее. Разложение, такое притягательное для вас…

— Это неправда! — возмущается она. — Вы не имеете права путать рациональный пацифизм с миром бродяг, наркоманов и дешевых мистификаторов… Вы поняли только…

— Что? Что? — со злостью повторяет он.

— Что я стремлюсь к порядку. А вы путаете мои высокие идеалы с этими отбросами.

Она почти что кричит:

— Вам следует посадить их всех за решетку!

Стив возмущается:

— А что ты сделаешь со свободой? Они свободны! Свободны сдохнуть.

— Нет, — говорит она почти сквозь слезы. — Нет. Я не пойду дальше. Я хочу вернуться в отель.

Они могли бы сколько угодно кричать и ругаться во весь голос — никто не обратил бы на них внимания. Мимо проходят двое полицейских. Они смотрят прямо перед собой. Они только что перешагнули через какого-то типа, уткнувшегося головой в лужу. Он лежит в полной отключке.

— Они так и оставят его лежать в грязной луже? — спрашивает Анук.

— А что?

— Да так…

— Он свободен уткнуться лицом в грязь.

Молодой человек корчится на тротуаре. Он пытается приподняться. Прохожим нет никакого дела до него. Ему удается присесть на край тротуара. У него босые ноги. Черты его лица скрывает слой серой липкой грязи.

Вдруг он отчетливо произносит слова молитвы.

Человек становится на колени. Он молитвенно складывает руки на груди, словно возвратившись после Святого причастия. Он торопится произнести вслух свою странную молитву. «Я ищу прощения. Я грешил. Я очень много грешил. Всевышний отвернулся от меня. Я принимал наркотики, воровал, мастурбировал; я едва не совершил убийство… Мне нужна помощь… Кто поможет мне? Я совсем один в этом мире. Бог высоко, а слуги его презирают меня. Или же не видят меня в упор. Мне надо, чтобы ты отпустил мои грехи. Иисус, Иисус, Иисус… Лежащий лицом в грязи, гонимый всеми педераст взывает о помощи и ищет у тебя спасения. Мне нужна помощь. Я униженно прошу помощи у Бога».

И нараспев:

— Кто… кто… кто… мог бы помочь мне?

Его окружает толпа молодых людей.

— Брат, мы хотим помочь тебе. Ты примешь нашу помощь от имени Иисуса, нашего Спасителя?

— Я благословлю вас за помощь. Я публично исповедуюсь, чтобы служить примером. А помощь все не приходит…

Девушка со смертельно бледным лицом и распущенными по спине длинными волосами склоняется над ним.

— Брат мой, умеешь ли ты любить?

Вывалявшийся в грязи молодой человек признается:

— Я никогда не знал, что такое любить ближнего. Мне нужна любовь. Я хотел бы любить. Любовь Иисуса — мое единственное спасение.

С низким поклоном он говорит:

— Я верю во всемогущего Бога-отца, я верю в его сына. Иисус, помоги мне!

К стоящему на коленях и молящемуся Богу юноше присоединяются другие молодые люди и тоже опускаются на колени.

Молящийся восклицает:

— Братья мои! Помогите мне! Вырвите меня из моего опостылевшего одиночества! Последний суд приближается. Прижмемся теснее друг к другу, потому что небо скоро разверзнется и земля задрожит.

— Вознесем свою молитву к небу, — подхватывают остальные. — Иисус, Иисус, Иисус, приди на помощь к тому, кто взывает к тебе! Ты нужен нам всем. Мы верим в тебя. Иисус, приди к нам!

Они идут дальше.

— Я не знаю, где мы находимся, — произносит Анук, потрясенная только что увиденным.

— Мы вернемся на стоянку. Мне надо взять машину.

— Стив, — говорит она.

Затем возмущается:

— Можете ли вы хоть на секунду остановиться… Почему вы привели меня сюда?

Стив сохраняет полную невозмутимость.

— Это весьма живописная улица. Ее любят посещать туристы, если им хватает смелости…

В машине Стив говорит:

— Поперечные улицы совершенно пустынны. Все мертво вокруг главной артерии.

Машина летит вперед. Мир патлатых молодых людей остается позади. Стив сворачивает за угол, и они выезжают на обсаженную деревьями улицу. Четырехэтажные жилые дома тесно жмутся друг к другу. Ни одного светящегося окна. Уличные фонари. И тишина.

Стив кружит по этому пустынному кварталу Джорджтауна.

— Здесь очень подешевело жилье. Все хотят продать, и очень мало охотников купить. Черные покупают. Они постепенно загоняют белых в очень узкое гетто.

Деревья, уличные фонари, закрытые ставни. В свете фонарей то и дело возникают какие-то странные тени. Кажется, что здесь правят бал потусторонние призраки.

— Ничего не видно, — говорит Анук. — Однако вокруг нас полно народа. Ночь невидимок. Пожалуйста, вернемся в гостиницу.

Стив сбавляет скорость и выключает фары.

— Почему, — спрашивает Анук, — почему вы почти остановились и выключили свет?

— Ночью в Вашингтоне следует быть начеку.

Долгий свист. Улица похожа на длинную трубу, заполненную черными чернилами. Долгий свист прерывается двумя короткими свистками. Эти, похожие на удары хлыста, резкие звуки разрезают ночь.

Стив выключает мотор. И тут же прекращается мирное урчание кондиционера. Анук готова выпрыгнуть из машины и бежать в сторону оживленной центральной улицы; возможно, что она совсем недалеко… Остановиться бы перед каким-нибудь полицейским и сказать: «Я — француженка, я живу в отеле “Космос”, помогите мне вернуться в гостиницу».

Теперь свист похож на настойчивый вызов.

Стив нажимает на кнопку и стекло опускается. Влажный теплый воздух тотчас же словно мокрой тряпкой обволакивает их.

— Выходим? — спрашивает Анук.

— Нет, — отвечает Стив. — Подождем. Ночь сама идет к нам. Представьте, что вы — часовой с оружием в руках. Вы стоите одна посреди наполненной тенями ночи.

Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп. Кто-то бежит по шоссе. В шлепанцах. Хлоп-хлоп.

Свист. Совсем близко от них.

— Кто это? — спрашивает Анук. — Кто это?

— Враг.

Стив усталым жестом указывает на наглухо закрытые ставни домов, погруженных в мертвый сон.

— Не все дома здесь нежилые. Находящиеся внутри люди так же, как и мы, слышат свист, но никто не осмелится посмотреть, что происходит, даже сквозь щель в ставнях.

Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп. Неожиданно раздается шум других бегущих ног. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп и шлеп. Со всех сторон. «Шлеп» преследует «хлоп».

— У нас, в Америке, — говорит Стив (он вновь произносит слова с акцентом, словно надевает привычную домашнюю обувь — он находится у себя дома, пусть другие напрягаются, чтобы понять его речь), — у нас, в Америке, полиция действует молниеносно. Связь осуществляется по радио. Две минуты, одна минута тридцать секунд после нападения, и полицейские уже на месте преступления. Весь город разбит на квадраты. Эта сеть не дает никому уйти. Возможно, что вокруг нас дежурит несколько полицейских машин. Они стоят с потушенными фарами, так же как мы.

— Ваша демонстрация слишком затянулась…

Анук произносит эти слова ровным голосом. Взбесившийся конь, который сидит рядом с ней, не должен учуять запах ее страха.

— В машине вам нечего бояться… Надо лишь заблокировать окна и двери изнутри. И никто не сможет открыть их. То есть нужно какое-то время, чтобы открыть их.

— Стив, на секунду взгляните на меня…

— Хоть на две секунды, если вы так настаиваете…

Он поворачивается к ней. Поджатый подбородок, напряженно сведенные скулы. Глаза? Две узкие щелки. Едва заметный огонек.

— Стив, это был один из лучших дней…

Свист. Два коротких. И один длинный. И назойливые звуки. Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп.

И лавиной надвигаются «шлеп-шлеп».

Они приближаются… Они совсем близко.

— Вокруг нас ни одной живой души! — восклицает Анук.

Душераздирающий крик. Почти рядом с ними. В одном из окон загорается свет. Выпрыгнуть бы из машины и бежать к этому дому. Стучать в дверь, звонить, звать на помощь.

— Никто не откроет, — говорит Стив. — Никто. В Вашингтоне никто не откроет дверь. Ночью.

Хлоп… Хлоп… Хлоп… Все медленнее и медленнее.

Стив резким движением включает фары.

Снопы яркого света высвечивают молодого человека в джинсах; он идет к ним, протянув руку к машине. Это тот, что «хлоп-хлоп». Издалека и вблизи, повсюду и везде раздается вой полицейских сирен.

Руки Стива замирают на руле. Вдруг появилась вся банда. Тех, что «шлеп-шлеп». Они скопом набрасываются на молодого человека. На «хлоп-хлоп». Он вырывается и бросается к машине. У него окровавленное лицо. Две кровавые дорожки стекают по его ногам.

— О, нет, — кричит Анук. — Нет! Они убьют его. Вы — садист, раз можете спокойно на это смотреть. Надо помочь ему; надо спасти его.

В свете фар к ним приближается окровавленный человек. Очень медленно. Неожиданно вся банда оказывается в кольце загоревшихся фар полицейских машин.

— У вас идет настоящая война! — восклицает Анук. — Здесь убивают людей! А вы позволяете делать это…

Она ловит ртом воздух. Пальцы Стива железным обручем сдавили ее горло. Его глаза совсем рядом.

Анук сопротивляется изо всех сил. Перед ее глазами плывут темные круги. Она пытается разжать его пальцы. Шум в ушах. Боль и страх. Д-ы-ш-а-т-ь… Шум и гам. Шаги. Шаги со всех сторон. Лиловая пустота. И слепящий свет в лицо.

Американец разжимает смертельное кольцо. Воздух… Он прикрывает Анук руками; он наклоняется к ней. Снаружи слышится американская речь.

— С вами все в порядке?

Запах Стива. Теперь он защищает ее от полицейских.

— Все в порядке, — произносит Стив низким голосом. — Это мое любимое место, чтобы показать его гостям.

— Мисс, мисс…

Она медленно поднимает голову. И тут же ее слепит луч огромного карманного фонаря.

— Я ничего не вижу, — произносит она, переведя дыхание.

Сноп света отходит в сторону. Она видит перед собой полицейскую фуражку.

Вокруг толпится народ. Звучит сирена кареты скорой помощи.

— Француженка, — говорит Стив. — Она — француженка.

Полицейский смотрит на Анук и произносит, обращаясь к Стиву:

— Почему она плачет?

Она отрицательно качает головой; она делает вид, что ничего не понимает. И отвечает: нет. Нет всему, что она видит вокруг.

— Отвезите ее домой, — говорит полицейский. — Где она живет?

— В отеле…

Нельзя допустить, чтобы Стив назвал отель. Вдруг полицейским вздумается завтра приехать в отель. Роберт. Придется с ним объясняться. Не надо объяснений. Она говорит, старательно выговаривая слова, словно шестиклассница. На ломаном английском языке.

— Я плачу, потому что люблю…

— Проезжайте, — говорит полицейский Стиву. — Проезжайте. Это вовсе не то место, которое можно показывать туристам.

Стив благодарит едва заметным жестом. Затем он поворачивает ключ зажигания. Включается мотор. Полицейский помогает им выехать из толпы. Машина проезжает мимо скопления полицейских машин. Карета скорой помощи уже тронулась с места. Несколько человек посажены в разные полицейские машины.

Как только они отъехали в сторону от освещенной фарами площадки, они вновь погрузились в темноту. Боль в затылке. Анук плачет. Молча.

— Сигарету?

Она дрожит.

Стив зажигает сигарету и вставляет ей в рот.

Он ведет машину, как бездушный робот.

«Больной, чудовище, садист». Каких только пороков она ни приписывает ему, все же ей не удается с помощью уничижительных слов освободиться от нежности к Стиву. Французский рационализм и врожденный здравый смысл подсказывают ей, что нельзя поддаваться охватившим ее чувствам. Зачем она, рожденная в семье с фашистскими, как ей казалось, взглядами, мечтала раньше о том, как побольнее ударить противника спортивной битой? Зачем было мазать краской дорогие картины в кабинете отца? Зачем бунтовать против сложившейся системы? Если ничто не помешало ей замереть от ужаса, когда какой-то одержимый едва не скрутил ей шею?

— Я хочу выйти из этой проклятой машины, — заявляет она. — Что это за город, населенный призраками? Здесь даже кафетерии и то закрыты.

— Из-за ночных грабителей, — говорит Стив. — Я отвезу вас в отель.

— Вы поднимитесь со мной в номер. И там мы поговорим обо всем…

— Нет, — отвечает он. — Я не поднимусь с вами в номер. Уже слишком поздно. В регистратуре вам могут сделать замечание.

— Кому вы звонили из моего номера? — почти кричит она. — Если не Дороти, то кому?

— Моей матери. Я приехал к ней позавчера. Я собирался переночевать дома. Да вот не смог. Не выношу ее наставлений по поводу моего будущего. Мне удалось снять единственный в Вашингтоне свободный номер. В вашей гостинице. Утром я встретил вас… и…

— И что же… — произносит она сдавленным голосом. — Вы решили убить меня?

— Нет, — говорит он. — Нет. И не произносите больше этого слова. Оно действует мне на нервы.

— Я хочу выйти! — кричит Анук. — С меня хватит вашего города-призрака.

— Что вы собираетесь делать? — спрашивает Стив.

Он снижает скорость.

Она отвечает так громко, как будто рядом с ней находится глухой:

— Пройтись. Подышать свежим воздухом. Выбраться поскорее из этой чертовой машины. Почему вы возили меня к ней? Почему?

— Мне захотелось, чтобы вы познакомились. Посмотреть, как вы будете выглядеть вместе. Вы — первая женщина…

— Кто?

— Которая…

— Что?

— Которую я привел в дом… Вы мне понравились с первого взгляда. Я захотел, чтобы вас увидела моя мать.

— Я хочу выйти, — говорит она. — Если вы не остановите машину, я закричу.

Они объезжают какой-то сквер.

— Дюпон-сквер, — говорит Стив. — Ночью пройти через него еще опаснее, чем через джунгли… Какой-нибудь тип в наркотическом бреду в любой момент может напасть на вас и убить.

— Отчего же, — произносит она срывающимся голосом, — отчего полиция не может разогнать к чертям весь этот бордель на Дюпон-сквер? Зачем нужна такая полиция?

— Полиция уважает свободу тех, кто там находится…

Она уже кричит во весь голос:

— А кто уважает свободу тех, кто хочет пройти через этот сквер? Кто? Что это за свобода, которая защищает тех, кто держит всех в страхе?

Широкая улица по другую сторону сквера. Освещенный фасад кинотеатра Дюпон-Синема.

По соседству с кинотеатром — открытая платная стоянка, забитая машинами; разметка, нанесенная белой краской. Стив заезжает на стоянку и ставит свой автомобиль, как пешку на шахматной доске, на пустующий квадрат расчерченного белым асфальта. Автомобильная стоянка одной стороной примыкает к стене довольно мрачного двенадцатиэтажного дома, а с другой — к зданию кинотеатра. Из открытого окна проекционной кабины бьет свет. Посреди площадки достаточно места, чтобы стоящие по своим размеченным клеткам машины могли дать задний ход и выехать из паркинга.

Анук барабанит кулаком по дверце машины.

— Откройте…

Стив наклоняется в ее сторону и опускает блокирующую кнопку. Анук тут же бросается вон из машины. Оказавшись на асфальте, она обнаруживает, что машины стоят почти впритык друг к другу. И надо быть такой тоненькой как она, чтобы проскользнуть мимо, не задев ни одной машины. Анук направляется к центральной части стоянки, где есть свободное пространство; на земле валяются старые газеты; круги от фонарей освещают то тут то там кучи брошенных оберток от жвачки.

— Грязь и мерзость! Отвратительный город! — произносит она, в ярости топая ногой об асфальт.

«О! Говори еще, сияющий ангел! В эту ночь ты так прекрасна, что похожа на спустившееся с небес божество».

— Этого не может быть, — обращается она сквозь слезы к подошедшему к ней Стиву. — Вы слышите?

«О Ромео, Ромео! Почему ты Ромео? Отрекись от своего отца, отрекись от своего имени; если ты не сделаешь этого, я не смогу любить тебя, ибо я не буду больше Капулетти. Услышу ли я его еще раз? Осмелюсь ли заговорить с ним?» На Анук и Стива обрушивается настоящий водопад звуков. Принадлежит ли эта музыка гению великого Чайковского, почти целое столетие черпавшего вдохновение на дне кропильницы, поддерживаемой самим дьяволом? Музыка подхватывает в свои объятия, как поток вышедшей из берегов взбесившейся реки, перемалывающей в своем русле останки затонувших когда-то кораблей, разбившиеся на осколки каменные глыбы, вырванные с корнем деревьев. В потоке мутных, отдающих стальным цветом вод, сокрушающих все на своем пути, то тут, то там мелькают один, а то и множество окровавленных человеческих трупов, похожих на застывшие восковые фигуры. Эту музыку одни презирают за то, что она слишком классическая, в то время как другие обожают ее за чувственность, третьи осуждают ее за страсть и почти плотскую близость; эти неистовые звуки проникают во все клеточки человеческого организма. И подчиняют себе его разум и волю.

«Музыка? Я отвергаю ее, — сказал однажды дедушка. — Есть в музыке нечто такое, что непостижимо моему сознанию. Раз музыка не поддается мне, я отвергаю ее. Порой музыка способна овладеть всем нашим существом, и потому я не желаю ее слушать. Я — рационалист и хочу сохранить свою независимость».

— Анук, — говорит Стив. — Анук, я заметил тебя утром у бассейна во второй раз. Накануне вечером я видел, как ты подъехала к гостинице вместе с мужем. Я был в холле. Я смотрел на вас с завистью. Какая счастливая пара! Безоблачная жизнь. Французы. Я испытываю к ним особую симпатию… «Этот парень, должно быть, очень счастлив со своей женой», — подумал я. Затем бассейн. Блондинка, к которой я подошел, чтобы поболтать по-французски. И ничего больше. Никакой задней мысли. И неожиданный шок. На твоей шее знак, который я ненавижу. Такая нежная, хрупкая шея, убитая этим символом. В ту же секунду я понял, что ты принадлежишь тому миру, от которого я бегу без оглядки…

Из кинотеатра:

«Кто ты, скрывающийся в ночи человек,

Нарушивший мой покой?»

Ромео отвечает:

«Я не знаю, какое назвать тебе имя,

И как сказать тебе, кто я.

О, дорогая святая, мое имя ненавистно и мне самому,

Потому что оно враждебно тебе.

Если бы я написал его, то разорвал бы это слово…»

— Ты то соблазняла меня, то отталкивала, я то поддавался искушению, то ненавидел тебя… Ты могла бы быть женщиной, живущей без проблем… Я не отказался бы от такой подруги в моей воображаемой жизни. Я рассказал тебе простую историю о жизни, которую хотел бы прожить. Моим основным желанием было стать человеком без прошлого.

Анук отчаянно колотит его в грудь; он нисколько не сопротивляется. Удары острых кулачков Анук отскакивают от него словно горох об стенку; такому высокому и сильному мужчине нисколько не больно. Физически.

Джульетта:

«Какое удовольствие ты можешь получить от этой ночи?»

Анук кричит сквозь слезы:

— Какое удовольствие? Познакомиться со мною, чтобы убить… Вот он кто, моя любовь с большой буквы, — убийца… И мне даже не известно почему… Почему?

Силы оставляют ее. Стив заключает ее в объятия. Он целует на ее макушке пряди светлых волос.

— Прости меня… Прости меня… Я ненавижу тебя с такой любовью…

— Почему? — спрашивает Анук дрожащим голосом.

Кто бы он ни был, откуда бы ни пришел, это он. Мужчина ее мечты.

Кожа, гладкая как шелк. Губы целуют эту лучшую в мире кожу в разрезе распахнутой рубашки…

— Почему?

Джульетта:

«Еще до того, как ты попросил, я тебе отдала это,

и я хотела бы отдавать еще и еще».

— Никогда больше я не буду ругать Шекспира, — говорит Анук. — Никогда. Должно быть, в зале кинотеатра показывают фильм Дзеффирелли…

За что же меня?

Она не осмеливается произнести это слово вслух: «убить»…

Он почти прикрыл ее целиком своим телом.

«Войти бы в него, — думает Анук. — Стать им. Его сердцем. Его внутренностями. Раствориться в его крови».

— …за что… же… меня?

Музыка. На экране, по-видимому, мелькают заключительные кадры. «Они умрут, — думает Анук. — Они умрут. Ромео и Джульетта».

…Жить. Жизнь. Тихое и мирное существование. Да будут благословенны простые, ничем не примечательные дни. Когда не происходит ни трагедий, ни драм. Да будет благословенно все то, что я раньше называла серыми буднями. Видеть, как утром Стив уходит на работу. Помахать ему на прощание с порога невысокого беленького домика. Послать воздушный поцелуй.

— Буйная, — говорит Стив. — Ты слышишь меня?

Двумя руками он держит Анук за голову. Он обращается к ней и в то же время словно хочет уберечь ее от собственных слов.

«Интеллектуальное волнение есть роскошь гуманистов. Чтобы быть гуманистом, нужна культура. И не расти, как сорняк в поле. Настоящий гуманист — это сутенер. Его содержат и кормят философы. Это как музыка. Она выше нашего разумения. Вздор. Однако… Моя крошка, у меня тридцать миллиардов… Я отдал бы двадцать пять, чтобы иметь возможность пойти в школу. Начать сначала. И стать гуманистом. Тебе смешно… Ну и смейся», — сказал дед.

— …почему?

— Чем больше я слушал тебя, — говорит Стив, — тем больше я ненавидел тебя. И все больше влюблялся…

— …меня ненавидеть?

— Да. Я — американец в самом худшем смысле этого слова. В твоих глазах. Я верил в семью, религию, родину. Армия открыла, что у меня есть уши. С каким энтузиазмом я воспринял идею довести до совершенства французское произношение и затем высадиться в демилитаризованной зоне Вьетнама. Служить стране. Бороться против коммунизма.

Анук отстраняется от него.

— Я слышу эти слова с самого детства. Чертова жизнь… Не успела я оторваться от фашиствующих родителей, как влюбилась в реакционера. Да самого отъявленного. Это несправедливо… Это совсем несправедливо! Я хочу уйти… Мне надоело стоять на обочине любви…

Джульетта:

«О! как мое сердце ненавидит

Его имя…»

— Анук, выслушай меня…

«Никогда не выслушивай тех, кто хочет любой ценой оправдаться в твоих глазах. У них припасено слишком много аргументов в свою пользу, а у тебя слишком мало времени, чтобы их слушать…» — говорил дед.

— Да, я был патриотом. Меня тренировали, чтобы убивать. Уничтожать врагов. Желтых, красных, какого бы цвета они ни были. Мне не раз промывали мозги. Для того, чтобы я лучше сопротивлялся промыванию мозгов, если попаду в плен. Я знал назубок все коммунистические лозунги. Я должен был произносить их во время допросов. Я превратился в суперробота. Слышишь, Анук. Я стал говорить по-французски, как настоящий француз. Познакомился с работами Маркса и Мао. К тому же я был в прекрасной физической форме. Такого куда угодно легко можно забросить на парашюте. Я был способен вмонтировать микрофоны в любое место. Я был готов к прыжку. Уничтожить всех врагов до единого. Защитить родину. Прекрасный робот. Великолепная техника. Анук, я был хорошо выдрессированным псом. Теперь я разбитая колымага. Мне нужен покой и тишина. Мне нужна другая жизнь. Я хочу затеряться в бескрайних просторах Среднего Запада. Я хочу видеть лишь землю и небо. И ничего другого.

Кормилица:

«О несчастный день…»

«Мне бы прийти в ужас от него, так же как он приходит в ужас от меня, — думает Анук. — Я не хочу расставаться с ним. Я смогу вылечить его».

Мимо паркинга проходит чернокожий бродяга. Он набрался алкоголя или чего-то еще. По самую макушку. Бродяга смотрит на них, словно рассуждает: стоит ли подходить к ним с протянутой рукой и просить милостыню?

— Не было парашютного десанта. Вьетконговцы захватили демилитаризованную зону еще до моей высадки. Я был ранен. Затем меня перевели в действующий корпус. Позднее там произошла история с заблудившимся батальоном. Вроде бы заплутавшим и исчезнувшим без признаков жизни в рисовых полях.

Бродяга осматривается по сторонам. Ни одной живой души вокруг. Только двое белых… Набрались наркоты? Или нет?

С протянутой рукой он делает несколько шагов в их сторону. Почему бы и нет? Они такие высокие и такие белые. Ослепительно белые в свете, падающем от фонаря. Парочка белых.

— Пошел вон, — произносит белая девушка.

Чернокожий набрался наркоты под завязку. Ему трудно достать нож, привязанный к голени правой ноги. А может, все-таки нагнуться и выхватить нож? Нет. Не стоит.

— Ублюдки! — произносит он гнусавым голосом.

Он все еще тянет к ним руку; ему невдомек, что он только что оскорбил их.

— Пошел вон! — повторяет белая.

— Надо было найти потерянный батальон, — продолжает Стив. — На вертолете.

Чернокожий кивает головой, поворачивается к ним спиной и уходит. Качаясь.

— Я вылетел вместе с капралом. Мы сели в полной темноте. Кругом были одни только рисовые поля. Тепло и влажно. Быстро нашли лагерь. Они были под действием наркотиков. Все до одного. С автоматами наперевес. До их разума невозможно было достучаться.

«В окрестностях нет больше ни одного живого индейца, — заявил один из них. — Эй, — крикнул он, — зажгите свет! Надо им показать! Показать…»

Они спрятались позади нескольких джипов, развернутых фарами к рисовым полям. Они зажгли фары. Повсюду валялись трупы. На лицах застыли гримасы ужаса. Раскрытые рты, выкрученные руки и ноги. Одни трупы.

«Все индейцы рядами перед джипами. И… Та-та-та-та-та-та-та… та-та…» — сказал военный, по-прежнему с автоматом наперевес.

В ту же секунду посреди этого усеянного трупами поля вдруг кто-то вскочил на ноги. Не знаю, был ли то мужчина или женщина. Скорее всего, подросток. Вьетнамец, которого смерть прошла стороной. Ослепленный светом фар, с поднятыми вверх руками, он направился к нам.

И тогда набравшийся наркотиков военный нажал на спуск автомата. Подросток сделал еще несколько шагов вперед. Его лицо превратилось в кровавое мессиво. Он упал. Я бросился на того, кто стрелял, и принялся душить его. Меня привели к Буффало Биллу. Так звали капитана, хвалившегося тем, что он умел ладить с «индейцами».

«Если ты любишь индейцев…» — начал он. И не успел закончить. Я плюнул ему в лицо.

Дисциплинарный суд. Ко мне отнеслись более гуманно, чем я заслуживал, потому что я уже получил ранение. Затем я пережил настоящую драму. Я понял, что значит война. Кровавая бойня, устроенная палачами-наркоманами. Меня отправили домой. У меня перед глазами без конца стояла одна и та же картина: подросток, идущий на свет с поднятыми руками. Единственный выживший. И его убили. И я был причастен к этому убийству. В военной тюрьме, прежде чем попасть в госпиталь, надзиратели однажды раскрасили мне лоб. Они нарисовали на нем тот знак, что вытатуирован у тебя на шее. Знак мира… «Раз ты пацифист, — сказали мне они, — носи их отличительный знак».

Ромео:

«Человек, иди сюда. Я вижу, что ты беден.

Возьми: вот сорок дукатов, но дай мне дозу яда.

Которая растворится в венах так быстро,

Что здоровый мужчина свалится тотчас замертво».

Музыка. Музыка.

— Все, что мне остается, это умереть — произносит негромко Стив.

Анук поднимает голову.

У Стива спокойное лицо. И уже отрешенное.

— Я никогда не излечусь от того, что увидел.

— Почему ты не захотел остаться со мной в гостинице?

Анук с бесконечной нежностью смотрит на него.

— Меня звала ночь. Ночь в рисовых полях. Увидеть вновь эту сцену. И забыть ее навсегда. Невозможно.

— Почему ты отпустил меня? Из-за полицейских?

— Нет. Я не хотел, чтобы ты умерла.

Анук дрожит словно в лихорадке.

— Жить. Надо жить, — повторяет она как заклинание. — Как ты сказал, на земле. Подальше от городов. Я вылечу тебя. Теперь я никогда с тобой не расстанусь.

Капулетти:

«Жена моя, посмотри, как у нашей дочери кровь течет из раны…»

…Мокрая Курица ничего никогда не поймет.

— Я отвезу тебя в гостиницу, — говорит Стив с усталостью. — А я, я возвращаюсь к себе…

— В Нью-Йорк, это правда?

— Правда. Но сегодня я поеду в Аннаполис. Мне надо поговорить с матерью.

— Когда я тебя увижу? — спрашивает Анук.

— Завтра, если ты захочешь, если ты захочешь еще раз увидеться со мной. Завтра утром, у памятника Линкольну. Подумай.

— Я уже подумала, — говорит она. — Я вылечу тебя. Я буду ждать тебя. Я люблю тебя.

— Я больной человек, — говорит он. — Я ненавижу насилие. И в то же время я прибегаю к нему. Каждый раз мне хочется доказать самому себе, что я вылечился.

«Никогда не хвались тем, что ты — гуманист, — говорил старик. — Гуманист — это шлюха, которая торгует самым дорогим, что у нее есть, — своей культурой. (Затем с хитрой улыбкой.) И почему только я такой добропорядочный? (И немного времени спустя.) Мне хотелось бы быть гуманистом; у меня было бы меньше денег и больше друзей».

— Я все понимаю, — говорит Анук. — Все, все, все.

— Мне надо поговорить с матерью, — произносит Стив.

Он целует ее.

— Если ты будешь жить со мной, ты не будешь чувствовать себя в безопасности…

— Какое счастье, — говорит она, — прожить вместе последние минуты жизни!

Анук еще теснее прижимается к Стиву. Она боится расстаться с ним. Из кинотеатра начинают выходить зрители. Люди рассаживаются по своим машинам, включают фары, начинают маневрировать. Стоящая в обнимку влюбленная парочка мешает им развернуться.

— Ты никогда не сможешь жить со мной на заброшенной ферме…

— Да, — говорит Анук. — Я только о том и мечтаю. Лишь бы ты был рядом со мной.

Их слепит свет автомобильных фар. Они стоят, не шелохнувшись, не замечая ничего вокруг.

Автомобильная стоянка постепенно пустеет.

По освободившейся от машин площадке бродит чернокожий нищий.

Анук говорит:

— Навсегда. Завтра.

Стив еще крепче прижимает ее к себе.

 

12

Вялое пробуждение в номере гостиницы, вовремя доставленный завтрак в полном соответствии со сделанным накануне заказом. Анук размашистым почерком подписывает счет; затем дважды подчеркивает свою фамилию как уведомление.

Анук с задумчивым видом пьет кофе. У нее много материальных и личных проблем. Если бы она ездила на «роллс-ройсе» тридцать два месяца и еще несколько дней, то получила бы завещанные дедом тридцать девять миллионов старых франков…

Почти сорок тысяч долларов. На эти деньги, возможно, ей удалось бы купить скромную ферму на Среднем Западе. И дед уже давно лежит в могиле. Если бы он был жив, она смогла бы объясниться с ним, рассказать ему о том, что нашла единственного на свете человека, которого будет любить до конца своих дней. Старик понял бы ее. «Отправляйся к своему любимому на Средний Запад. Через несколько лет совместной жизни с ним ты убедишься в том, что твой герой совсем не тот человек, которого ты полюбила с первого взгляда. Поздравляю тебя, внученька, ты влюбилась. Я знаю, что твои чувства искренние. Твои глаза сияют от радости… Люби и будь счастлива!»

Затем дед обязательно бы сказал, понизив голос: «Для любви надо иметь мужество, когда есть деньги, и быть неисправимым романтиком, если денег нет. Внученька, я никогда не был романтиком в молодости, а когда разбогател, то у меня уже появилась лысина, была слегка впалая грудь и худоба, я страдал астмой; я сделал для себя открытие, что не стану ни выше ростом, ни обладателем императорского профиля; я понял, что без денег мне нельзя рассчитывать на чью-либо благосклонность. И тогда с помощью денег я ударился во все тяжкие. И получал от этого огромное удовольствие. Знаешь, внученька, о чем я сожалею? Чуть-чуть, но все же? Что никогда не обманывался на свой счет. Какую радость я испытал бы, если бы смог поверить в то, что высок ростом, красив, сексуально привлекателен и умен! И вот такого удовольствия я был лишен!»

«Дед, — думает она, — дед, почему ты ушел? Ты смог бы помочь мне… Дед, я полюбила. Со вчерашнего вечера я знаю, что такое любовь. Дед…»

Она берет с тумбочки, исполняющей роль небольшого письменного стола, лист бумаги для писем; садится и недолго размышляет. Она не помнит, какое сегодня число. Ей приходится, как в детстве, загибать пальцы, чтобы вычислить дату. Она пишет: «Дорогой Роберт…» И тут же смятый листок летит в корзину для бумаг; нелепо называть его «дорогой». Просто «Роберт»? Нет! Второй листок отправлен в корзину вслед за первым. «Роберт» — слишком сухо. К счастью, остается еще один листок.

«Прости меня, — пишет она, — но наш брак исчерпал себя. Вчера я встретила…»

Вчера, когда это было? Какого числа?.. 22, 23, 24-го?

«…вчера, 24 июня…»

«Какая глупость, не надо было указывать дату…» Зачеркнуто, 24-е число. «…вчера, одного американца, которого люблю. С прошлого вечера».

Чтобы он не думал, что это какое-то старое знакомство.

«…Я еду с ним на Средний Запад, где мы собираемся жить. Как только я смогу сообщить мой адрес, я напишу отцу. А пока вы уже можете подготовить через адвокатов все бумаги, которые я затем подпишу, чтобы получить свободу. Ты увидишь, как тебе станет легче дышать без меня.

Анук»

«Как-то не очень любезно. Надо было как-то по-другому закончить письмо. Но как? Не могу же я написать, что сожалею. Я вовсе ни о чем не сожалею. Кроме моих трехсот девяноста тысяч франков».

Она пожимает плечами. «Я и в самом деле не знаю, что еще можно к этому добавить».

Анук лижет языком тонкий край конверта и кладет письмо на самое видное место — на телевизор.

Ей понадобилось всего несколько минут, чтобы упаковать вещи. Она аккуратно прикрывает дверцу платяного шкафа; поднимает чемодан и несет его к лифту. Никому нет до нее дела. Она входит в расположенную позади регистратуры сейфовую комнату и достает из ячейки деньги и документы. Затем она подходит к окошку пункта обмена валюты, где меняет на доллары французские франки, с таким трудом выклянченные у отца. Ей даже удалось прихватить немного денег тайком сверх полученной суммы. Она кладет в свой карман десять купюр, достоинством каждая в один доллар, и направляется к выходу. Она отдает себе ясный отчет в том, что делает. Ее ждет со Стивом отнюдь не легкая жизнь. Она знает, что впереди — уже сегодня утром — ей придется приложить немало усилий, чтобы убедить его. Он вдруг кажется ей уязвимым, как никогда.

Медальон, который Стив оставил накануне в ее номере, лежит в ее сумке. Почему он снял медальон? Чтобы оставить ей…

— Такси. Мэм…

— Такси.

Свисток. Такси, такси, такси… Еще свисток. У Анук болит шея. Эти звуки напомнили ей кошмары прошлой ночи.

— Такси…

— К памятнику Линкольну, — говорит она шоферу.

Она медленно поворачивает голову, чтобы попрощаться с отелем. На часах половина девятого. Вашингтон залит ярким солнечным светом. Он манит своими широкими улицами, оживленными проспектами и белыми памятниками. Этот утопающий в зелени город не имеет ничего общего с ночным Вашингтоном. «Два города», — думает Анук. Один — для дня, второй — для ночи.

Представив, что Роберт в этот момент летит в Вашингтон, Анук улыбается. Застегнутый, как всегда, на все пуговицы, гладко выбритый и сияющий чистотой, возможно, не слишком придирчиво выбирающий свои галстуки. Похоже, что он прислушивается к советам продавщиц. Он не всегда знает, что ему нужно.

— Быстрее, — говорит Роберт сонному шоферу такси. — Быстрее… Уже половина девятого.

Он торопится поскорее уладить дело со щенком. Ему еще надо вернуться обратно и застать Хельгу дома. Еще до того, как она уйдет на работу.

— Быстрее…

Шофер поднимает руки к небу, затем указывает на бесконечный ряд машин. Час пик. Люди спешат в свои офисы.

— Быстрее, — торопит Анук шофера такси.

Он поднимает руки к небу.

— Мисс, мы попали в пробку. В это время все спешат на работу.

Роберт уже добрался до узкой улочки по соседству с кварталом Джорджтаун. С той поры, как он начал летать в Вашингтон, он никогда не был в этих местах в утренние часы. Утром Джорджтаун почти безлюден и выглядит вполне невинно.

— Быстрее, быстрее…

Четырехэтажный дом. Собачий питомник расположился в полуподвальном помещении с окнами, выходящими на улицу.

…Я звоню, звоню, звоню. Я не отпускаю кнопку звонка.

Наконец появляется невысокий тщедушный мужчина и долго открывает дверь.

— Доброе утро, — говорит Роберт. — Я звонил вчера вечером… Из-за щенка…

Он уже ищет кошелек.

Тщедушный человечек исчезает за перегородкой в глубине комнаты и возвращается с белым пушистым комочком с глазами, похожими на черные пуговки.

— Он такой красивый, — говорит хозяин магазина. — Очень красивый.

— Хорошо, — говорит Роберт. — Он симпатичный… Сколько я вам должен?

— Сто пятьдесят долларов…

Роберт чувствует, как его покрывает испарина.

— Что еще я могу купить у вас для этого пса?

— Большую корзину-короб, чтобы перевозить его…

— А еще?

— Теплую попонку с отверстиями для четырех лап. Для зимы.

— Сегодня 24 июня. Ладно, давайте… А еще что?

— Щетку, сухой шампунь, жидкий шампунь… Витамины…

— Выписывайте счет… Что еще вы можете мне предложить? Я хотел бы, чтобы этот пес был самым нарядным в Вашингтоне…

— Ошейник с колокольчиками… Красивый поводок… Резиновую кость… И вот последнее достижение, полиэтиленовые галоши… Мячик, кровать, подушка для этой кровати…

— Сколько за все?

— Двести тридцать долларов…

Роберт уже спешит к выходу, подхватив короб со щенком. Сквозь прозрачную крышку на него смотрят грустные собачьи глаза. Роберт торопится забрать все, что купил для щенка: резиновую кость, кроватку, подушку, поводок, ошейник.

— А корм для щенка? — восклицает хозяин.

— Мадам сама придет за ним… Никому не отдавайте. До свидания… Скорее на 16-ю улицу, — говорит Роберт шоферу.

После он скажет немке:

— Вот ваш щенок… Здесь есть все, что ему нужно! Вам остается только зайти за его кормом… У меня не было времени, чтобы подождать, пока его отпустят.

Хельга, свежая и элегантная, подготовившаяся к выходу на работу, скажет ему:

— Спасибо.

И крикнет с лестничной площадки:

— Эй, ваш портфель! Похоже, что вы хотите оставить его у меня…

Роберт торопливо поднимется наверх. Он возьмет из ее рук портфель. А Хельга будет стоять на лестничной площадке, свесившись через перила, все время, пока он будет идти вниз…

Когда он спустится на второй этаж, она сверху спросит его:

— Скажите, как вы себя чувствуете?

— Я чувствую себя таким слабым, как осенний лист на ветру… Но я в порядке… Спасибо…

Он одолеет еще один поворот и посмотрит наверх; Хельга перегнется еще ниже через перила:

— Эй…

— Да…

— Скажите ей, что вы ее любите…

Роберт кивнет головой: «Да».

— Спасибо.

И вот он уже внизу.

Отсюда Хельга кажется совсем маленькой.

— Напишите мне письмо… Всего пару слов…

Пуэрториканка выползет из своей каморки, как толстая улитка:

— Вылечились? Уже вылечились…

Она сунет в карман чаевые и повторит, словно сожалея:

— Уже вылечились… К несчастью, для мадемуазель Мюллер.

 

13

Подставив лицо солнечным лучам, с чемоданом у ног, она стоит на вершине мемориального комплекса. У нее строгое выражение лица. На плоской крыше этого грандиозного сооружения, построенного в стиле Парфенона, она прислонилась к высокой мраморной колонне. Позднее она узнает, что колоннада состоит из тридцати восьми колонн. На Анук легкие брючки и блузка; вместо любимой кепки с козырьком она повязала голову платком. Она прижимает к себе сумку, висящую на плече; если кто-то вырвет ее, то она останется без денег. На часах пятнадцать минут десятого. Напротив мемориала, на другой стороне улицы, виднеются синие автобусы. Несколько человек останавливаются перед киоском, где она еще вчера делала покупки. Неужели это было вчера? Ей кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Да нет, это было всего-навсего вчера. Утренний город предстает перед ней во всей своей красе. Напротив памятника Линкольну, позади киоска на другой стороне улицы, она замечает широкий, обсаженный деревьями пруд. Пешеходные дорожки вдоль его берега ведут от памятника к центру города, где вдали возвышается Капитолий.

«Как если бы у нас, — думает Анук, — в самом центре Парижа построили бы гигантское сооружение в греческом стиле, повернутое лицом к обсаженной деревьями площади Согласия до самой площади Инвалидов».

«Жарким будет этот денек», — думает Анук. И вовсе не потому, что она ослабла духом, чувствует себя неуверенно или чего-то боится. Напротив, взгляд ее голубых глаз полон отчаянной решимости.

Анук смотрит на часы. Двадцать пять минут десятого. Стив должен убедить свою мать. Конечно, пожилой женщине, переживающей из-за болезни сына, нелегко согласиться с тем, что молодая француженка ворвалась в их жизнь, останется в ней навсегда и заберет в итоге ее сына.

«Мы будем навещать ее два раза в год». Анук точно не знает, далеко ли, близко ли находится Средний Запад от Аннаполиса. «У нас не будет много денег, и мы к ней поедем, как сказал Стив, когда еще прикидывался мирным американцем, на машине. Я сохраню французское гражданство. Возможно, мне удастся получить двойное гражданство. Если ничего не получится, я останусь французской подданной. Когда я получу от отца наследство, лучше оставаться француженкой».

Она пожимает плечами. «Возможно, что это случится совсем не скоро. Стив. Нет, он не душевнобольной. У него только расстроенная нервная система. Половина десятого. Если бы у меня был отец, настоящий отец… Я не просила бы у него ничего, кроме понимания. Я сирота при живом отце. Я презираю его, и это причиняет мне боль. Порой мне кажется, что моим отцом был дед. Между нами оказалось лишнее поколение. Отец… Шантажист, который даже не хочет рисковать, как делают нормальные шантажисты. Куда там! Он вызывает людей в свой кабинет и заставляет их подписать бумаги. Против собственной дочери. Это ли не коварство? Жалкий тип, который живет в тайном и постоянном страхе совершить ошибку. Слабак, который не может больше спросить совета у своего отца; и не советуется с окружающими его сотрудниками из боязни показать свое невежество».

Анук предполагает, что бракоразводный процесс продлится не один год, если только Роберт не захочет пойти ей навстречу. Однако Роберт вряд ли на это пойдет. Он рассчитывает оставить свою работу, чтобы перейти в контору отца. Разве Роберт осмелится выступить против воли своего тестя, от которого зависит его служебная карьера? Они оба загнаны в угол и находятся в руках тирана. Он еще помучает их. В этом сила власть предержащих.

Анук садится на чемодан. Уже без четверти одиннадцать. Очевидно, что этот жалкий тип придет в ярость. Если бы он не устроил этот фиктивный брак с Робертом, его несовершеннолетняя дочь до сих пор оставалась бы в его власти. С каким удовольствием он поставил бы на ноги всю полицию, чтобы разыскать свою непокорную дочь. «Нет худа без добра, — думает Анук. — Благодаря ему меня теперь не вышлют из страны. Я ушла от мужа. Из-за американца. Однажды мы поженимся».

Если Роберт окажется заинтересованной стороной, если он не подаст на развод, бракоразводный процесс растянется на долгие годы… Если Роберту вздумается играть роль несчастного брошенного мужа, который хочет сколько угодно ждать возвращения своей жены? Все зависит от того, как поведет себя Роберт. «Если он законченный негодяй, — думает Анук, — то примется утешать моего отца, вытирать слезы Мокрой Курице; он окончательно войдет к ним в доверие и станет для них почти что сыном!» Родителям это будет только на руку, они убедятся в том, что Анук может поставить крест на своем будущем.

Роберт может превратиться для жалкого отца и Мокрой курицы в некоего приемного сына. Если же ему хватит ума — а он вовсе не дурак, — то он сможет вначале завоевать симпатию Мокрой Курицы, а потом и доверие жалкого отца, который уже совершил немало ошибок при издании книг по искусству для широкого потребителя; тираж расходится из рук вон плохо. Отцу и в голову не приходит, что «товар» — как он называет художественную продукцию, — прежде чем продавать, надо продвигать на рынок. Он боится делать какие бы то ни было капиталовложения, неделями не отправляет книги в печать и не занимается рекламой. Роберт ему нужен. Хотя бы для продвижения товара. Отец будет унижен — его дочь удерет с американцем! И никакой Бог не поможет ему! Пусть неудачник плачет…

Если бы Анук выкинула подобный номер с коммунистом, то отец потирал бы руки со словами: «Знать ее больше не желаю. Никогда не произносите при мне ее имя…» В глубине души он радовался бы, что обеспечил свое будущее.

«Дорогие товарищи, моя дочь живет с вами с 1772 года, и этим все сказано… Пожалуйста, будьте снисходительны ко мне!» Но удрать с американцем! Служившего службу в отряде особого назначения… Сбежать с бывшим военным… Для него это будет настоящим ударом.

Одиннадцать часов. Анук ни в чем не была уверена, кроме как в своем чувстве к Стиву. Глубокому, всеобъемлющему, духовному и физическому, которое бывает только раз в жизни.

— Простите, мадемуазель, — произносит немолодая женщина. Она хочет спуститься по ступеням, держась за железные перила.

Сидевшая на чемодане Анук мешает ей спуститься.

Подняв свой чемодан, Анук устраивается немного дальше. Оказавшись в окружении колонн, она на секунду оглядывается назад. Ей нельзя смотреть по сторонам. Она не хочет пропустить тот момент, когда наконец появится Стив. И все-таки она смотрит назад. Она видит сверкающую ленту: Потомак. Река огибает памятник Линкольну. Здесь она выглядит совсем присмиревшей, не то что во время их вчерашней водной прогулки. Сквозь густую крону деревьев проглядывает чья-то позолоченная статуя. Золотой всадник оседлал свою золотую лошадь за спиной Линкольна. С высоты площадки мемориального комплекса Анук любуется открывающейся перед ней панорамой города. Утопающий в зелени Вашингтон с серпантином мостов через Потомак сияет в утренних лучах солнца. Картина напоминает макет в натуральную величину. Все слишком ненатурально и красиво, чтобы быть реальным. Город-мавзолей с более оживленным движением, чем на дорогом кладбище.

— Вы ждете кого-то?

Она с досадой оглядывается. Перед ней стоит довольно молодой человек. Его возраст трудно определить. У него такие же длинные волосы, как у Людовика XIV на гравюрах; кроме того, он еще носит бороду, черные красивые глаза. Хиппи, но опрятного вида, с рюкзачком на спине.

— Из Германии?

— Нет, — говорит она. — Я не немка. Я француженка.

— Это ваш чемодан?

Она забыла про свой чемодан, который принес ей хиппи.

— Я видел, как вы сидели на чемодане, а затем встали, чтобы обойти памятник… Ваш чемодан может исчезнуть…

— Спасибо, — говорит она. — Почему вы ряженный под Иисуса?

— Я вовсе не ряженый, — отвечает он. — Я такой и есть.

Он все еще держит ее чемодан.

— Куда его поставить?

— Туда, где вы его взяли.

Анук возвращается на прежнее место перед памятником. Хиппи опускает чемодан на белый мрамор. Анук садится на него.

Молодой человек устраивается рядом с ней на последней ступеньке лестницы.

— Мне не нужна компания, — говорит она.

— Памятник принадлежит всем. И ступеньки тоже. Мне нравится сидеть рядом с вами. Мы находимся в свободной стране.

Анук пожимает плечами.

Хиппи скидывает со спины свой рюкзачок, вынимает из него кусок хлеба, разламывает пополам и протягивает Анук половину.

— Возьмите…

— Я не голодна. Спасибо.

— Потом, — говорит он. — Вы съедите его потом.

Внезапно она чувствует себя так, словно кто-то толкнул ее. Ее охватывает беспричинный ужас.

«Внимание», — сказал дедушка.

В этом ожидании, которое уже начинает казаться ей бесконечным, она вспоминает деда. Ей кажется, что она слышит его голос:

«Сила церкви в мистификации. Если ты разоблачишь этот обман, то останешься ни с чем. Выбор? Какой? Обманывать или быть обманутым?»

— Здесь много народа, — говорит хиппи, аккуратно поглощая хлеб. — Место национального паломничества.

— Я пойду отсюда, — произносит она.

Однако не двигается с места.

Уже двадцать минут двенадцатого. «Стив? Стив, умоляю…»

— Вам некуда спешить, — говорит хиппи. — Я тоже не тороплюсь.

— Чем вы занимаетесь в жизни? — спрашивает Анук.

В тревожном ожидании ей хочется с кем-то поговорить.

— Я решил пройти пешком всю Америку, — отвечает хиппи. — Я буду ходить всю оставшуюся жизнь. Если мне повезет и моя жизнь окажется долгой, то я смогу увидеть очень многое… А если не повезет, то совсем немного… Ходить… Это все равно что коснуться вечности…

— Вы — католик? — спрашивает она, чувствуя, что холодеет от ужаса… «Если Стив не придет…»

— Нет, — отвечает хиппи. — Я не имею к этому никакого отношения. У меня прямой контакт с Богом-отцом; мне не нужны посредники… Не надо так пугаться… Мисс…

Она еле сдерживает слезы. На площадку валом валит народ. Люди обходят стороной эту странную парочку молодых людей, один из которых ест кусок хлеба.

— У меня есть и вода…

— Я не хочу пить…

— Позднее, — говорит молодой человек, — вы почувствуете, что у вас обгорело на солнце лицо… Пересядьте в тень. Ну-ка, вставайте.

Анук встает. Хиппи поднимает ее чемодан, проходит вперед по площадке и ставит его в тени за колонной.

— Когда солнце повернет, надо будет передвинуться…

У Анук стучат зубы.

На хиппи надеты легкие холщовые брюки. Ворот его рубашки распахнут на груди. Он отпивает глоток из дорожной фляги, которую вынул из своего рюкзачка.

— Не хотите?

— Нет, — отвечает Анук.

Она не может сдержать слезы. Они тихонько стекают по ее щекам на подбородок, а затем капают на блузку.

Хиппи протягивает ей носовой платок.

Она смотрит на клочок белой ткани. У этого нищего бродяги чистый платок.

— Я не грязный, — говорит он.

— Нет, нет, спасибо. Не надо платка.

— Позднее вы возьмете его…

На площадку все прибывает народ. Здесь устанавливается вечное движение толпы, которая поднимается вверх по лестнице, и толпы, которая спускается по этой же лестнице вниз.

— Я жду человека, которого люблю, — говорит она.

— Я знаю.

— Откуда вы это знаете?

— Это видно.

Она встает и начинает спускаться по белым мраморным ступенькам. Она считает ступеньки. От первой до двадцать третьей. Площадка. Еще ближе к обсаженной деревьями улице, к киоскам, к уличному регулировщику, помогающему людям пройти через дорогу. Одна… две… три… И вновь: одна… две… три… И наконец, она внизу.

— Простите, простите, простите! — слышится со всех сторон на всех языках.

Вежливые туристы то и дело толкают странную молодую женщину, бредущую с потерянным видом и залитым слезами лицом. Похоже, что она ищет кого-то в толпе, бежит то влево, то вправо, бросается к автобусам, чудом не попав под машину…

— Простите, я жду одного человека…

Наверху, сидя у подножия колонны рядом с чемоданом Анук, хиппи грызет яблоко. Надо бы подняться на площадку. Сверху легче наблюдать за прибывающими людьми. Подъем. Белый мрамор. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая… Вначале всего восемь мраморных ступенек. Стив.

«Что, если я поднимусь вверх по ступенькам на коленях… Стив может это увидеть и высмеять меня. От Аннаполиса долго сюда добираться. Он же обещал мне приехать». Сердце Анук тает от нежности к нему. Стив… «Пожалуйста, обними меня. Я буду самой послушной на свете. Я согласна стерпеть все, лишь бы вновь оказаться в твоих объятиях». Тридцать три ступени, чтобы вернуться к своему чемодану.

— Вы не хотите даже яблока? — спрашивает хиппи.

Она соглашается взять у него яблоко, чтобы не услышать: «Позднее». Может быть, ей стоит позвонить в Аннаполис? «Я не могу позвонить; я не могу уйти с этого места ни на секунду. Если он появится и не застанет меня здесь, то сразу же уйдет».

— На что же вы живете? — спрашивает она хиппи.

— Я работаю ровно столько, сколько нужно, чтобы обеспечить себе еду, одежду и иметь возможность помыться. И не более того.

— Почему вы сегодня пришли сюда?

— Я потратил десять лет своей жизни, чтобы прийти сюда сегодня. Мне двадцать восемь лет. Десять лет назад я начал свой путь из Невады.

«Доверяй больше разуму, чем чувствам. Чтобы выжить», — говорил ей дед.

— Это не жизнь, — отвечала она.

— Еще какая жизнь! Люди будут добрыми, гостеприимными, великодушными и справедливыми, когда к ним приходят пешком. Не имея ничего за душой.

Анук зажигает сигарету.

— Хотите?

— Спасибо. С удовольствием.

— Однако, — говорит она, — вас должны пугаться люди из-за вашего внешнего вида…

— Я напугал вас?

Она смотрит на него.

— Не знаю.

— Вас напугал не я, а этот день. Я же иду к людям с миром.

— Стив! — кричит она.

Появившийся внизу светловолосый молодой человек вовсе не Стив. Анук плачет.

— Вы не верите в Бога? — спрашивает хиппи.

— Бога? Какого Бога?

— В Бога.

Она в замешательстве. Бог — это церковные догмы, просвиры, которые раздают церковные служители.

— Вы не знаете какого-либо священника?

— Священника? Почему? Нет.

— У вас есть друг? — спрашивает хиппи. — Один-единственный друг?

— Нет, — отвечает она.

— К кому вы обращаетесь в минуту отчаяния?

— Ни к кому. У меня никого нет.

— Нельзя жить в одиночестве, — говорит хиппи. — Бог одарил меня своей милостью, когда мне было восемнадцать лет. Бог — это мир.

Анук задумалась. Она совсем не против того, чтобы в такой для нее напряженный момент жизни обратиться за помощью к Богу. Но где? Опуститься на колени на ступеньке мемориального комплекса? Как здесь просить о помощи?

Хиппи смотрит на нее и говорит:

— Вы ждете человека, которого любите?

— Да.

— А если он не придет…

— Он придет…

Из подъехавших автобусов высыпали немецкие туристы. Послышалась отрывистая немецкая речь.

— Я не знаю ни одного иностранного языка, — говорит хиппи. — Я не получил образования. Я бедный и счастливый человек. В Америке живет много хороших людей. Тот, кого вы ждете, он француз или американец?

— Американец, — отвечает она.

— И он сказал вам, что придет?

— Да.

Она испытывает такую боль, что, кажется, не может пошевелиться. Она пробует топнуть ногой. «Надо же, я еще могу двигаться», — думает она.

— Он должен прийти, — говорит хиппи. — Если только вы не причинили ему зло… Мы, американцы, легкоранимые люди. Нам часто причиняли зло.

— Оставьте меня в покое! — восклицает она. — Неужели вы собираетесь просидеть здесь весь день?

— А вы собираетесь ждать весь день?

Своим вопросом она выдала себя с головой. Ей ничего не остается делать, как ждать.

«Бог не забирает меня к себе, — говорил дед. — Я слишком неугоден ему».

Позднее, во время бесконечных ночных бдений в Довиле: «Я хотел бы быть добрым, богобоязненным, добродетельным и честным человеком, хи… хи… хи… (он еще и рассмеялся). Я был бы не прав; все смеялись бы надо мной».

— Дедушка…

— Да.

— Твой язвительный склад ума разбивает все мои иллюзии…

— Ты упрекаешь меня за то, что я учу тебя уму-разуму?

— Дед, с чем же ты оставляешь меня? Ты уверен, что ты — не дьявол во плоти?

— Бог его знает, — ответил дед и рассмеялся. — Я смеюсь, — сказал дед, — потому что ты говоришь глупости. И еще потому, что мне страшно.

Немного времени спустя старик произнес с необычной нежностью: «Тебе останется обрести чистоту; понять, что такое невинность; и встретить, наконец, настоящую любовь… Возможно, ты будешь всю жизнь искать ее…»

— У вас есть мать? — спрашивает хиппи.

Она поворачивает к доброму бородачу свое воспаленное от солнца и слез лицо.

— Да, но она ничего не поймет.

— А ваш отец…

— Еще меньше.

— А есть кто-нибудь еще? Совсем никого?

Она опускает голову.

— Нет.

Она протягивает руку хиппи…

— Пожалуйста, дайте мне попить…

Вода стекает по шее ей на грудь. Немного свежести.

Роберт должен уже найти ее записку. Безукоризненно пунктуальный и бесчувственный человек, он уже сидит на совещании. Работа прежде всего.

Американец все больше уходит в прошлое, и встреча с ним уже кажется ей нереальной. Анук хотелось бы кричать во весь голос, бежать со всех ног звонить в Аннаполис. Но это невозможно. Если бы только приехал Стив…

— Мы хотели уехать на Средний Запад, — говорит она хиппи. — Жить вдали от городов. Мы выступаем против насилия.

— Я увидел татуировку на вашей шее, — говорит хиппи. — Не думаю, что надо делать себе подобное украшение, чтобы продемонстрировать всем свои взгляды.

«Стив, моя единственная любовь, прости меня; я говорю о тебе так, словно имею на это право. Я говорю “мы”, “любовь моя”, чтобы ощутить рядом твое дыхание».

Она говорит о нем с хиппи. О той пустоте, которая окружает его. О постоянном желании свести счеты с жизнью. «Я похож на скупого рыцаря, у которого смерть — его единственный и главный капитал. Я — богач, поскольку не цепляюсь за жизнь».

Анук соглашается взять у хиппи кусочек хлеба. Солнце на небе делает свой неумолимый круг. В какой-то момент на верхнюю площадку мемориального комплекса по белым мраморным ступеням поднимается полицейский. Он обращается к ней:

— Мадемуазель, вам следует возвращаться домой…

— Она живет в отеле «Космос», — говорит хиппи.

И неожиданно добавляет:

— Славная девчонка…

«Славная девчонка, я — славная девчонка».

Ступеньки с первой до двадцать третьей. Еще три. Затем восемь. Тротуар.

Хиппи передает ей чемодан. В перламутровых сумерках полицейский проходит на середину шоссе, чтобы остановить такси.

Машина останавливается, и полицейский говорит водителю:

— В отель «Космос»…

Шофер выходит из такси и ставит чемодан в багажник. Хиппи стоит на тротуаре в багровых лучах заходящего солнца. Он поднимает левую руку, чтобы двумя сложенными вместе пальцами перекрестить ее на прощание.

Анук оборачивается. Она смотрит в заднее окно машины. Ей кажется, что белоснежный монумент в рыжих сумерках оторвался от земли и парит в воздухе, а последние лучи солнца образовали нимб над головой благословляющего ее длинноволосого незнакомца.

Для нее было бы легче спуститься в ад, чем вернуться в отель. Тени прошлого обступили Анук тесным кругом. Если Роберт не проявит к ней снисходительности и не захочет держать язык за зубами, то отец от злорадства будет хлопать себя руками по ляжкам. Каждый день он будет доводить ее до белого каления: «Твой американец оставил тебя с носом. И таким банальным образом!»

Такси останавливается у отеля. Портье открывает дверцу машины. Анук расплачивается. Она не успевает произнести и слова, как служащий отеля подхватывает ее чемодан.

Пересечь гостиничный холл в столь неприглядном виде, в каком она сейчас находится, — мокрая от пота, с залитым слезами лицом. Это просто фантастика, сколько воды содержится в человеческом теле! Проливать слезы весь день, всю ночь, всю жизнь!

Тихая улочка в Аннаполисе, где ты?

В холле никто не обращает на нее внимания. И только у лифта она замечает, что забыла свои босоножки на одной из ступенек монумента. Никому нет до нее дела; с разбитым сердцем, в мокрой от слез блузке, растрепанная и босая, кому она здесь нужна?

Войдя в номер, служащий отеля включает телевизор: индеец скачет на лошади во весь опор с криком «А-а-а-а-а» за белым, с которого намеревается снять скальп.

Чаевые служащему. «Неужели он не видит, что я босая?» Реклама. «Лучший лосьон, если у вас выпадают волосы…» Какой-то тип с идиотским видом протягивает зрителям флакон, пока на экране не появится скальп белого, снятый крупным планом.

Письмо по-прежнему лежит на комоде; оно не вскрыто; Анук берет его в руки; это письмо пришло из другой жизни, из другой формы существования.

Звонит телефон.

— Мадам Бремер?

— Это я.

От радости ее сердце готово выпрыгнуть из груди. Стив.

— У нас есть для вас сообщение.

Опуститься на кровать, рухнуть, закричать: «Аллилуйя». Сказать впервые в жизни: «Благодарю тебя, Господи!»

— Сообщение от господина Бремера… Я прочитаю его: «Я жду тебя на коктейле в 19.00 в зале А нашей гостиницы; затем на ужин мы отправимся за город на автобусе. Одень платье для таких случаев. Пока. Роберт». Вы хотите, чтобы я его перечитал?

— Нет. Спасибо.

Однажды на ночном столике у кровати Мокрой Курицы она стащила тюбик со снотворными таблетками. Мокрая курица искала его двое суток. «Это может причинить кому-то вред».

Жалкий тип ворчал: «Дорогая, не надо делать такой шумной рекламы вашим лекарственным средствам. По Парижу поползет слух, что без яда вы не можете заснуть».

Перед тем как ее заставили сделать аборт, Анук хотела покончить с собой. Она просидела несколько часов над стаканом воды и тюбиком с крохотными таблетками. Она боялась не рассчитать дозу и прийти в себя под насмешливым взглядом отца, который непременно сказал бы: «Все превращается в игру для этого грязного поколения».

Стакан воды и тюбик. Несколько простых движений. Проглотить… Самое трудное — это положить в рот нужное число таблеток и проглотить их. Тогда она не смогла.

А сегодня? Сегодня она проглотила бы целую пригоршню, словно орешки… Однако спасительный тюбик остался в Париже. Между ними пролегли десять тысяч километров.

«Стив. Есть только ты. И ты мне нужен. Такой, какой ты есть. Лучше смерть, чем жизнь без тебя. Нет. И никакое время мне не поможет. Я никогда не смогу забыть тебя. Не успею. Я покончу с собой послезавтра, как только прилечу в Париж».

Стревберри-стрит. Аннаполис. В телефонной книге должен быть этот номер. Можно спросить его у телефонистки. Узнать, где он.

Понять вдруг того, кто признавался, сидя на тротуаре, во всех совершенных смертных грехах. «Иисус, Иисус, Иисус… Я грубая, жестокая, расчетливая, я вела себя непристойно с восемнадцатилетнего возраста, я совершила убийство, я все время лгу. Иисус, Иисус, Иисус, я прошу милости у тебя».

Сбросив на пол одежду, она, как в детстве, забралась голышом под простыню. У нее полыхает огнем лицо. Ее подушка постепенно становится влажной. Как бы ей хотелось почувствовать прикосновение материнской щеки, мокрой от слез сочувствия и сопереживания.

«Мама», — говорит она той, которая никогда не была Мокрой Курицей. «Мама», — говорит она той женщине, которой могла бы стать, если бы сохранила своего ребенка. Она уверена, что была бы такой матерью, к которой за утешением бегут со всех ног, когда споткнулись и расшибли лоб.

Дверь открывается.

— Ты здесь? — спрашивает Роберт. — Почему ты в темноте?

Она даже не поворачивает голову в сторону двери. Она лежит, уткнувшись лицом в мокрую подушку, ее единственную утешительницу в этой жизни. Она не открывает глаз. Она только ощущает присутствие склонившегося над ней Роберта.

— Анук, та плачешь?

Она лежит не шелохнувшись. Если бы в эту секунду она могла бы умереть! Откуда-то из темноты подсознания ей слышится знакомый голос: «Внученька, неужели ты такая же трусливая, как твой отец? Смерть по заказу — проявление трусости. Впрочем, в двадцать лет не очень дорожишь жизнью».

— Почему ты плачешь? — спрашивает Роберт.

В полном замешательстве, пропахший дымом дорогих сигар, алкогольными парами всех видов, он, кажется, принес в эту комнату на своей одежде хор чужих голосов. Над Анук склонился не один человек, а все его деловые партнеры, участвовавшие в сегодняшнем совещании.

— Из-за меня? — спрашивает он. — Я звонил тебе не один раз. Твой номер постоянно не отвечал. Я очень сожалею, что оставил тебя одну. Я все тебе объясню. У меня был очень тяжелый день.

Анук открывает глаза.

— Раз ты плачешь, то это из-за меня. Следовательно, ты испытываешь чувство ко мне.

Он уже опускается, чтобы присесть на ее кровать. И в ту же секунду Анук восклицает:

— Не прикасайся ко мне! Оставайся там, где стоишь.

Роберт, растерявшись, застывает на месте в исключительно неудобной позе. Он ждет. У него пересохло во рту. Он облизывает губы. Затем он выпрямляется и огибает кровать. Он подходит к ней с другой стороны и опускается на колени. Теперь он совсем близко видит ее лицо. Перед ним обожженное солнцем, распухшее от слез лицо обиженного на смерть ребенка. Густые светлые волосы слиплись от пота. Что осталось от той красавицы, которую он знал вчера, позавчера, тринадцать месяцев назад? Ничего.

— Что такого я сделал? — спрашивает он, стоя на коленях. — Неужели я совершил какой-то нехороший поступок? В двадцатилетнем возрасте нельзя быть настолько избалованным ребенком, чтобы смертельно обидеться на меня только за то, что я оставил тебя одну всего на двадцать четыре часа!

Анук протягивает вперед руку; ощупью она ищет лицо Роберта только для того, чтобы прикрыть ему ладонью рот.

— Пожалуйста, замолчи, — говорит она. — Ты тут совсем ни при чем.

Роберт берет ее руку. Еще вчера она казалась ему такой сильной, привыкшей крепко сжимать автомобильный руль или клюшку для игры в гольф. Сейчас он видит, насколько она слабая и маленькая.

— Я прошу у тебя прощения, — говорит Анук. — За наступающую ночь. По всей видимости, ты устал после заседания, а я буду мешать тебе спать. Я собираюсь плакать до утра. Мне так плохо.

— Боже мой! — восклицает он. — Открой же глаза и взгляни на меня!

Медленно разъединяются слипшиеся ресницы. С них давно уже стекла тушь. Голубые глаза с красными прожилками превратились в две узкие опухшие по краям щелки. Нет, это вовсе не глаза Анук.

— Говори же, наконец! — просит Роберт.

— Не стоит, — говорит она. — Все равно ты ничего не поймешь. Я влюбилась. Вчера я познакомилась с одним потрясающим человеком и буду любить его до конца своих дней. Не волнуйся. Мои дни сочтены. Ты будешь самым знаменитым среди новоиспеченных парижских вдовцов. Я покончу с собой при первом удобном случае.

По-прежнему стоя на коленях, он чувствует себя так, как будто получил удар ниже пояса. Его жизнь рушится. Сколько раз, не признаваясь даже самому себе, он мечтал о том, чтобы в него вот так смертельно влюбились.

— Где этот человек? — спрашивает Роберт.

Она ворочается на кровати. С нее почти сползает простыня.

— Он не пришел, — отвечает она. — Я ждала его весь день. Сегодня. У памятника Линкольну. Роберт, ты разумный и рассудительный человек. Если бы ты сумел выслушать меня… Я не прошу от тебя помощи. Только молчания. И снисходительности.

Роберт встает. Он мерит шагами гостиничный номер, внезапно ставший для него таким же негостеприимным и безлюдным, как неисследованная сторона лунной поверхности. В этой комнате стоят две кровати, телевизор с потухшим экраном, горят две включенные лампы, сброшенная в кучу одежда на полу и влюбленная женщина… В кого-то другого. Он неловко натыкается на стул. Едва не падает. Затем он обретает равновесие. Он хватается за этот стул, как за спасательный круг. Он несет этот стул к кровати Анук. Он садится на стул. С видом отличника, ожидающего прихода учителя, чтобы объяснить ему… Что объяснить? То, что не поддается никакому объяснению.

Всю ночь он будет держать в своей руке руку Анук, как в госпитале держат руку больного. Время от времени он другой рукой будет гладить ее по лицу со следами уже просохших слез. Его пальцы будут прикасаться даже к губам Анук.

— Хочешь стакан воды?

— Нет.

Он просидит около ее постели всю ночь. И будет слышать до самого утра:

— Ты знал когда-нибудь о том, что такое любовь? Ты такой милый со мной. Я за тебя радуюсь: ты никогда не сможешь страдать из-за любви; ты не создан для нее… Мне нужна свобода.

Он ответит:

— Я сделаю все, что ты захочешь. Ты будешь свободна…

В какой-то момент она с ужасом воскликнет:

— Мой отец будет шантажировать тебя. Он настоящий мастер в этой области…

— Нет, — скажет он. — Ты получишь свою свободу… Кто этот человек?

— Один американец, — произнесет она. — Просто американец.

В комнате почти не слышно городского шума. Ночью Вашингтон — мертвый город. Мимо гостиницы проезжают редкие такси. Тихонько мурлычет кондиционер. Из соседнего номера доносится взрыв смеха. Рассвет принесет им покой и облегчение. В широкие и отнюдь не сверкающие чистотой окна будут заглядывать первые проблески зарождающегося дня.

— Ты все же немного поспи, — скажет Роберт. — Что я могу сделать для тебя?

— Ничего, — ответит она. — Ничего. Отправляйся на свое совещание. Только не забудь повесить на ручку двери с обратной стороны табличку с надписью: «Не беспокоить».

«Это вовсе не тюремная камера. Это номер в вашингтонском отеле. Надо сделать тридцать семь мелких шагов, чтобы пройти от ванной комнаты до стены, где стоит телевизор. Можно повернуться и подойти к огромному окну. Медленно и очень осторожно облокотиться руками на подоконник, устремив взгляд в пустоту. С высоты одиннадцатого этажа машины кажутся внизу крошечными. С этой высоты Вашингтон похож на остров, поросший густым лесом. Можно держать руки на подоконнике. А можно взяться за ручки и попробовать открыть окно. Нет. Не получается. Может быть, из-за кондиционера, обеспечивающего прохладу и свежесть в номере этого крупного вашингтонского отеля.

Это не обитая тканью палата в дурдоме. И вовсе не отец послал меня сюда. Я здесь по своей воле. Мой муж находится сейчас на совещании, которое проходит в этом же отеле. Я смотрю в окно. Оно совсем не прозрачное. Я поворачиваюсь спиной к окну и подхожу к неубранной постели. Я останавливаюсь на секунду у столика, зажатого между кроватью и окном. Остатки завтрака, немного черного кофе на дне чашки. Я просила, чтобы меня не беспокоили. И никто не беспокоит меня».

Анук снимает телефонную трубку.

— Да, — произносит телефонистка.

— Мадам, — говорит Анук, — можете ли вы найти мне номер телефона в Аннаполисе?

— Да, мадам. Какая фамилия?

— Дэйл.

— Какой адрес?

— Стревберри-стрит.

— Не кладите трубку.

Ожидание.

— Мадам, вам назвать номер?

— Да, пожалуйста.

Телефонистка называет номер, и Анук записывает его на бумажке.

— Можете ли вы соединить меня с этим номером?

— Да, мадам.

В Аннаполисе уже раздаются телефонные звонки. Анук видит перед собой маленькую гостиную-столовую, где была позавчера вечером.

— Никто не отвечает, мадам, — говорит телефонистка.

— Наберите номер еще раз. Это большой дом.

А большой ли это дом? Она не знает. Неожиданно она слышит:

— Алло!

Анук произносит на одном дыхании:

— Алло! Это миссис Дейл?

— Да.

Анук очень медленно говорит:

— Извините, что беспокою вас. Я была у вас позавчера. Я та француженка, которую привозил к вам Стив. Он рассказал мне все в тот же вечер. Пожалуйста, мадам, скажите, он дома?

Молчание. Между Вашингтоном и Аннаполисом слышно лишь жужжание от помех на линии.

— Госпожа Дейл, вы слышите меня?

— Да.

— Где Стив?

— Не знаю, — отвечает женщина. — Вчера вечером он не вернулся домой. Его не было всю ночь. И утром он не пришел.

— Мадам Дейл…

У Анук пересохло во рту. Она боится, что не сможет произнести и слова.

— Госпожа Дейл, вы знаете адрес Стива в Нью-Йорке? Вы не можете не знать его…

— Нет, — отвечает женщина, — он никогда не сообщал мне своего адреса. Он не хотел, чтобы я нагрянула к нему. Из боязни, что я за ним слежу.

— Госпожа Дейл, — говорит Анук, — я люблю вашего сына. Я люблю его всей душой. Я хочу уйти от мужа и жить со Стивом. Помогите мне!

— Я ничем не могу вам помочь…

Немного помолчав, она добавляет:

— Никто не сможет помочь нам…

«Нам»? Кому это? Стиву и ей? Или Анук и ей?

— Госпожа Дейл, — настаивает Анук, — мне необходимо увидеться со Стивом.

Женщина на другом конце провода говорит:

— Не надо ломать себе жизнь. Он только что обрел какое-то душевное равновесие. Он уже научился вновь улыбаться. Не надо вмешиваться в его жизнь. Улетайте во Францию вместе со своим мужем…

Анук сжимает трубку. Ее ладонь мокрая от пота.

— Мадам, отчего вы не хотите поверить мне?

И получает короткий и ясный ответ:

— Я не знаю вас. Я видела вас только один раз. Мой сын вовсе не для того, чтобы развлекать скучающую туристку.

Чей-то голос вклинивается в их разговор:

— Вы будете говорить еще или я отключаю линию?

— Не отключайте! — просит Анук.

Однако госпожа Дейл уже повесила трубку.

Дверь открывается, и в номер входит Роберт. Он осторожно закрывает за собой дверь, позванивающую цепочками безопасности. Он подходит к Анук и говорит:

— Надо, чтобы ты хоть немного что-нибудь перекусила.

Неподвижно застыв на месте, с потерянным взглядом, она, кажется, и не слышит его слов.

— От завтрака осталось немного фруктового сока. Выпей его.

Она только отрицательно качает головой.

Роберт садится напротив своей жены. Он пытается заглянуть в глаза молодой женщине, которую он сегодня не узнает.

— Объясни мне, в чем дело, — говорит он.

— Я не могу, не могу… Позавчера я познакомилась с одним человеком… На краю бассейна.

— И что же дальше? — спрашивает Роберт. — Что ты знаешь о нем?

— Все, — отвечает она. — Я знаю все о нем.

— Что между вами было?

— Все, — говорит она. — Все, что может произойти между мужчиной и женщиной. За проведенные вместе шестнадцать часов мы прожили целую жизнь.

Как было бы легко с возмущенным, горестным или злобным видом воскликнуть: «Ты изменила мне!» Он смотрит на нее и не может узнать ее. Словно упала и разбилась на куски стеклянная стена фальши, которой она окружила себя.

— Будь благоразумной, — произносит Роберт.

Она останавливает его жестом.

— Не говори мне о благоразумии.

— Нет уж, — не соглашается он. — Я задаю тебе вопросы в доказательство доброй воли с моей стороны. Я хочу помочь тебе. Как ты вела себя с ним?

По ее лицу уже катятся слезы. Ему невыносимо смотреть на ее страдания. Она плачет совсем тихо и бесшумно и не вытирает слез. Ее всегда гордо поднятый нос опустился вниз и также совсем расквасился; она даже не делает попытки вытереть слезы обратной стороной ладони. Роберт не смеет даже протянуть ей свой носовой платок.

— Я вела себя агрессивно и недопустимо грубо. Как последняя дура. Я привыкла лгать всегда и всем. Ему я выложила всю правду о себе… Мне надо было держать язык за зубами.

— Какую правду?

Она отрицательно качает головой.

— Ты никогда не узнаешь. Пожалуйста, оставь меня одну. И не бойся: окна закрыты наглухо.

Роберт дважды уходил на заседания, чтобы бегом подняться к ней в номер.

— Съешь хоть что-нибудь. Хочешь, я закажу фрукты?

— Нет. Спасибо, — говорит она.

Что он знает о ней? Ему хочется разгадать тайну этой растрепанной, залитой слезами женщины. Ему известно о ней только то, что она дерзкая, капризная, нетерпимая к проявлению чужой слабости. И что она «подает большие надежды», как говорят в добропорядочных семьях. Невероятно большие надежды. Он знает, как она занимается любовью; он также знает, с каким высокомерным видом она тотчас вскакивает с постели и бежит в ванную комнату. Возможно, чтобы досадить ему.

Он знает ее тело наизусть. С большим трудом он почти научился предвидеть ее реакцию. Однако до сих пор он не может найти истинную причину ее столь поспешного замужества.

Со вчерашнего вечера он делает удивительное для себя открытие. Оказывается, что она способна по-настоящему страдать. Он не знает, какое влияние окажет на их будущую совместную жизнь ее мимолетное увлечение. Он обещал дать Анук свободу, но зачем ей эта свобода, если другой растворился в тумане?

«Должно быть, он воспользовался ее неопытностью и беззащитностью», — думает Роберт. Он приносит из ванной комнаты наполовину смоченное водой полотенце.

— Чтобы освежить немного твое лицо.

Анук снова ложится на неубранную постель. Она закуривает. Она выпускает колечки дыма, похожие на маленьких рыбок, едва шевелящих плавниками.

— Откуда явился этот тип?

Она пожимает плечами.

— Ты могла бы ответить.

Она поворачивает голову в сторону окна. Трудно содержать в чистоте такие широкие окна, когда существует нехватка рабочей силы. Мойщики окон в небоскребах, как правило, индейцы. Говорят, что у них не кружится от высоты голова.

— Когда отъезд? — спрашивает она.

— Сегодня вечером. Мы уезжаем из отеля около семи часов. Последнее заседание закончится в шесть.

И добавляет:

— Надо было бы собрать твой чемодан.

Взгляд Анук останавливается на чемодане, с которым она утром вышла из этого номера.

Роберт встает. Неожиданно его охватывает злость. Сын рабочего, перед которым в Мюлузе были закрыты все двери, вдруг понял, что и сейчас богатые люди не пускают его дальше своей прихожей.

— Я не знаю о тебе ничего! — восклицает он. — Ты вышла за меня замуж без любви; ты провоцировала меня; порой от тебя нельзя было услышать доброго слова, не то что ласки; и вот ты уже изменила мне…

— Тебе и не надо ничего знать, — произносит она глухим голосом.

Он склоняется над ней. Он смертельно устал. Антибиотики дают о себе знать.

— Я не игрушка в твоих руках, — говорит он. — Ты смотришь на меня как на игрушку, которой позабавились, а затем выбросили.

— Ты ошибаешься, — отвечает она. — Я — поздний ребенок у престарелых родителей. Или недостаточно молодых. Я никогда не играла в игрушки. Когда я родилась, Жалкому Типу было тридцать два года, а Мокрой Курице уже тридцать семь.

— Жалкий Тип? Мокрая Курица? Ты говоришь о своих родителях…

— Да.

— Ты зовешь их…

В этот момент раздается телефонный звонок. Опираясь на локоть, Анук приподнимается в кровати. Она смотрит на телефонный аппарат.

— Ты возьмешь трубку? — говорит Роберт. — Может быть, это звонят тебе…

Она снимает трубку, чтобы услышать:

— Это номер господина Роберта Бремера?

Хорошо поставленный голос, четкая речь.

— Да.

Она протягивает трубку Роберту.

— Вас срочно вызывает председатель. Добрый день. Простите за невежливость, но это очень срочно. Заседание отложено, и председатель вызывает вас к себе.

— Бегу…

Он наклоняется к Анук, чтобы поцеловать ее в лоб. У нее такой вид, словно к ее лицу приближается гигантский паук.

— Хорошо. Я тебя не трону. Будь готова к шести часам вечера. Приведи себя хотя бы немного в божеский вид перед отъездом.

— Нет ли у тебя, случайно, какого-нибудь успокоительного? — спрашивает она.

— Я не наркоман, — отвечает он, — и у меня крепкие нервы, чтобы прибегать к успокоительным средствам. У меня есть только аспирин.

Вдруг он говорит:

— Не будешь же ты неделями пребывать в таком состоянии? Я хочу тебе помочь… Я попытаюсь помочь тебе. Я абсолютно уверен в том, что невозможно полюбить кого-то за двадцать четыре часа знакомства… Ты слишком избалована и привыкла ни в чем не получать отказа.

— Тебе не понять.

«Парадный вход не для тебя, мой хороший. Для служащих, доставляющих товар, карьеристов, ловкачей и босяков, стремящихся любой ценой подняться на вершину социальной лестницы, существует лишь черный ход».

— На твоем месте… — говорит Роберт.

И тут же понимает, что сказал глупость. На месте Анук? Что сделал бы он, если бы оказался на месте Анук? Для этого ему надо знать, что скрывается под этой гладкой шелковистой кожей. Оказаться на месте Анук — совсем не одно и то же, что пересесть в новую машину…

Неожиданно Анук говорит:

— Это так любезно с твоей стороны — держать всю ночь мою руку. Спасибо.

— Хочешь, я налью тебе ванну?

Телефон снова звонит.

— Возьми трубку, — говорит Роберт. — Скажи, что я ушел.

Ее голос совсем не дрожит.

— Мой муж уже ушел. Он спустится с минуты на минуту. Да. Спасибо. До свидания, мадемуазель.

— Я оставлю на двери табличку «Не беспокоить»?

— Да.

Он выходит из номера и думает о Хельге. Перед отъездом из отеля он попробует позвонить ей. Она возвращается с работы без пятнадцати шесть. Если ему повезет, то он успеет попрощаться с ней. И сказать…

Открывается решетчатая дверь кабинки лифта.

— Вниз, — говорит чернокожая женщина с африканской прической.

Сидя на совещании, он обдумывает, как вести себя с избалованным ребенком, которого он любит. Ее любовные переживания отнюдь не вечные. Каких-то несколько недель, и все забудется. Возможно, ей захочется его ласки и теплоты.

Роберт пробует себе представить, как выглядит этот мерзавец, вторгшийся в их жизнь. Наглец, видимо, умеет красиво говорить. Анук сказала, что он американец. Сказать можно все что угодно. По всей видимости, это кто-то из ее бывших приятелей. Она знакома с дочерью сенатора из Бостона, почему бы ей не познакомиться и с ее братом? Все-таки речь идет об американце… Это пройдет. Такие вещи быстро забываются. Роберту очень плохо. Он пытается убедить себя в том, что эту боль ему причиняет уязвленное самолюбие. «Я ничего не знаю о ней, — думает он. — А она никогда не узнает, что я люблю ее. Вот так мы с ней поквитаемся».

Без пяти минут шесть он поднимается в номер. Анук готова. Волосы собраны в конский хвост. На ней все те же брючки и блузка, в которых она целый день просидела у памятника Линкольну.

— Порядок? — спрашивает Роберт.

Он не делает жене замечания по поводу ее одежды. Он начинает приобщаться к странным законам мира богачей. В их среде особым шиком считается нарядиться как бродяга, в какое-нибудь рванье. Она вовсе не похожа на опустившуюся неряху. У нее вид молодой женщины, которая собирается что-то делать по хозяйству и поэтому переоделась в соответствующую случаю одежду.

— Счет уже оплачен, — говорит он.

Анук вешает на плечо сумку. На ногах — легкие сандалии. Всего три узких ремешка, прикрепленные к кожаной подошве.

— Ты не…

Она смотрит на него.

Он не может закончить фразу.

Отъезд повергает Анук в состояние, близкое к обмороку. Она как бы смотрит на себя с другой стороны бинокля. Крошечная Анук проходит по коридору, входит в лифт: когда она идет через холл, то становится такой маленькой, что ее могли бы раздавить как букашку. Проходит мимо нагромождения чемоданов. Почему вид чемоданов вызывает у Анук приступ тошноты? Она выхватывает платок и пытается прикрыть рот, чтобы задержать горечь, поднимающуюся из желудка.

Входная дверь, жара, город. Город отпускает ее, город, который она любит с такой неистовой нежностью… Она согласна работать уборщицей, продавщицей в ларьке, кем угодно, лишь бы остаться здесь, в Америке, и каждую субботу искать Стива. Почему бы не поехать в Нью-Йорк? И там, стиснув зубы и сжав кулаки, по ночам искать его всю жизнь? Стив. Он притворится, что не знает ее.

— Ты можешь не спать на ходу, — спрашивает мягко Роберт, — и подержать эту папку?.. Здесь все наши бумаги. И наши билеты на самолет тоже… Проснись, Анук! Прошу тебя, будь хоть немного повнимательнее…

— Такси, сэр. Такси, такси, такси…

Свист разрывает розовые сумерки. Словно зачарованная, Анук смотрит на тротуар напротив гостиницы. Она даже сходит с еще не освещенной площадки. С дрожью она вглядывается в темноту улицы.

Америка — свободная страна, и потому любой человек может сидеть, спать, выражать протест, любить и убивать везде, где только захочет.

Напротив отеля на тротуаре сидит хиппи, с которым она познакомилась накануне. Он смотрит на Анук и машет ей рукой.

— Осторожно, мисс, — кричит портье. — Такси…

Он открывает дверцу. Анук уже в машине. Она прижимает к себе кожаную папку с бумагами.

— Что ты увидела там?

Роберт обращается к шоферу:

— Пожалуйста, в международный аэропорт!

Анук оборачивается. Через заднее окошко такси она видит, как хиппи встает на ноги, возможно, чтобы лучше попрощаться с ней… Он поднимает вверх левую руку, которую золотят лучи заходящего солнца.

Носильщик. Регистрация багажа. Чемоданы с прикрепленными бирками исчезают в люке. Огромный застекленный холл. Серебристые лайнеры кажутся белесыми в отливающем медью свете уходящего дня.

Посреди холла она останавливается и произносит:

— Я люблю его, я люблю его…

Она плачет. Все вокруг тонет для нее в тумане. Она видит только неясные контуры проходящих мимо людей…

— Я люблю одного американца, — произносит она высоким голосом, словно прося о помощи. — Я не могу уехать отсюда…

— Идем, — говорит смущенно Роберт. — Не надо нервных срывов…

— Это не нервный срыв, — произносит она еще более высоким голосом. — Я не могу уехать… Я хочу остаться в Америке… Мне нужен Стив…

— Стив, — повторяет он.

Это имя пронзает его насквозь. Вторгшийся в их жизнь чужак, негодяй, искатель приключений приобретает форму. Он имеет имя. Она произнесла это имя так, как никогда не произнесет его.

— Стив… Стив Дейл, — торопливо произносит Анук. — Бывший офицер. Раненый. Хороший человек. Я нужна ему. Так же как он нужен мне. Хороший парень. Я нужна ему… Мы уедем на Средний Запад и станем фермерами.

Две стюардессы, элегантные и свежие, как мятные конфетки, проходят мимо и улыбаются им.

Женский голос, мягкий и высокомерный, объявляет рейс Вашингтон — Париж с посадкой в Нью-Йорке.

— У тебя есть монетка? — спрашивает Анук. — Чтобы позвонить… Двадцать пять центов…

Было бы так легко солгать, что он раздал носильщикам всю мелочь. Пока она будет искать обменный пункт, поток пассажиров увлечет ее за собой в зал, из которого по передвижному коридору попадают прямо в салон самолета.

— Роберт, пожалуйста…

Эта тоненькая и дрожащая, как тростинка на ветру, девочка с мокрым от слез лицом, почти босая, в кое-как застегнутой на груди блузке, еще сутки назад была его женой. Схватить бы ее в охапку, шептать на ухо какие-то нежные невнятные слова, подталкивая к спасительной для него двери зала для улетающих пассажиров.

— Объявляется посадка…

Она протягивает ему маленькую, почти детскую ладонь. Две ладони. Как будто просит милостыню. На левой — обручальное кольцо…

Он смотрит на нее. И любовь захлестывает его с силой термального извержения. Он уже тонет в своей любви. «Она меня поимела», — думает он, желая шуткой заглушить свою боль.

— …посадка…

— Держи, — говорит он.

И, словно милостыню, он сыпет мелочь в ладонь Анук. Ее взгляд. Впервые она дарит ему такой взгляд.

— Спасибо…

Она бежит к телефонной кабинке. Она подбегает к самой первой в ряду. Ей известно, как надо звонить в Аннаполис. Опустить двадцать пять центов и назвать телефонистке нужный номер. Она скажет: «Опустите три монеты по двадцать пять центов. Опустили? Спасибо…»

Длинный гудок.

— …Выход номер двадцать семь. Объявляется посадка…

В Аннаполисе снимают трубку.

— Алло! — произносит женский голос.

— Мадам Дейл…

Анук не видит ничего, кроме телефонного аппарата.

— Госпожа Дейл? Это француженка. Я в аэропорту. Стив… Что вам известно о нем? Умоляю вас, скажите мне хоть что-нибудь…

— Он вернулся, — говорит мать. — Он в своей комнате. Я заглядывала к нему. Много раз. Я думаю…

— Вы думаете?

Она не отдает себе отчета, что кричит.

— Вы думаете, что…

— Он ждет…

И, немного времени спустя:

— Анук… это ваше имя, не так ли?

— Я еду, — говорит она. — Беру такси и еду.

Она вешает трубку. Выходит из кабинки и бежит со всех ног к Роберту.

— Спасибо, — говорит она. — Спасибо… Спасибо… Моя жизнь начинается… Спасибо, Роберт…

Она бросается ему на шею. Она целует его в обе щеки.

— Прости меня… Если бы ты знал, что такое любовь… Она бежит через огромный холл. Она берет первое попавшееся такси. Шофер открывает ей дверцу.

— Аннаполис, — говорит она. — Я еду в Аннаполис.

Над Вашингтоном спускается ночь. Самолеты бороздят небо.

Хиппи подбирает с асфальта свой рюкзак и фляжку и медленно бредет в сторону от отеля. Он снова в пути.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Ссылки

[1] Интегристами называют правых католиков — последователей кардинала Лефевра, не принявших постановление Второго Ватиканского собора. (Здесь и далее прим. ред.)

[2] Вальс Иоганна Штрауса-сына, 1867.

[3] Буден, Эжен (1824–1898) — французский живописец. Его поэтические пейзажи с тонкой фиксацией воздушной среды, подвижных облаков и волн, непосредственно предваряли живописные искания пионеров импрессионизма.

[4] Вермеер, Ян (1632–1675) — нидерландский художник, мастер бытовой живописи и жанрового портрета, символически олицетворяющих голландский «золотой» XVII век.

[5] Клуэ, Жан (1485–1541) — французский живописец-портретист.

[6] Моризо, Берта Мари Полин (1841–1895) — французская художница, представитель импрессионизма.

[7] Фонда, Питер (р. 1939) — американский актер, продюсер, режиссер. Сын Генри Фонда, брат Джейн Фонда, отец Бриджит Фонда.

[8] Сен-Жермен-де-Пре — аббатство на левом берегу Сены, в черте современного Парижа.

[9] Формоза (китайск. Тайвань) — остров у юго-восточный берегов Китая.