«Бросить меня! Какой-то паршивый американец посмел бросить меня», — возмущается Анук в такси.

Машина едет по широким, обсаженным деревьями улицами Вашингтона.

Такси останавливается около Национальной картинной галереи. Анук расплачивается с водителем. Он желает ей удачного дня.

Молодая женщина входит в музей. В вестибюле она подходит к справочной стойке и берет план расположения залов, посвященных различным художественным школам. Под звуки классической музыки она поднимается на второй этаж. Помещение музея напоминает разбитый на ячейки мавзолей. И в каждой из них находятся скамейки для того, чтобы посетители музея могли не спеша наслаждаться созерцанием произведений искусства. Анук обращается к одному из служащих. Он отвечает, что музыка в музее играет не каждый день. Сегодня репетирует оркестр. Анук останавливается перед полотном Эжена Будена «Публичный концерт в Довиле в 1900 году». Эта картина воскрешает недавние воспоминания о том, как она гостила у деда в Довиле.

Довиль был для Анук единственным местом на земле, где она могла восстанавливать свое душевное равновесие. После лондонских передряг именно здесь она отдыхала душой и телом. К тому времени ее дед уже распродал лошадей, но еще не успел расстаться с огромным домом, который скорее напоминал средневековый замок, чем современное здание. Произошедшие в Лондоне события повлияли на Анук так, что она стала более откровенной в разговорах с дедом. Он терпеть не мог, когда от него что-то скрывали из-за его преклонных лет.

Он всегда приезжал в Довиль со всей своей штаб-квартирой: китайцем-поваром, двумя лакеями и горничной, девушкой молодой и, как правило, красивой. «Исключительно для того, чтобы хлопать ее по попке, когда она проходит мимо меня, — признавался дед и добавлял при этом: — Не делай такие испуганные глаза; в тринадцать лет я гонял мяч на пустыре. С той поры у меня ностальгия по округлым формам; к тому же я достаточно плачу своим горничным, чтобы оценивать их достоинства не только на глаз, но и на ощупь».

В то лето престарелый дед совершил одно из своих последних экстравагантных чудачеств. Однажды он заприметил на представлении мюзик-холла двух девушек-близнецов из Голландии. Красавицы были глупы как пробки, но зато ноги росли у них от ушей. Их пухлые губки растягивались в широкой улыбке, а в глазах сверкали льдинки. Девушки блистали на сцене и купались в деньгах. Дед загорелся идеей поселить одну из девиц в Довиле, а другую — в Париже. «Одну для главного особняка, а вторую — для летней резиденции». Ко всему привыкшая законная жена деда была на этот раз шокирована аморальностью поступка мужа. Впервые в жизни она потеряла контроль над собой. «Из-за этого сумасброда мы все попадем в ад», — воскликнула она в отчаянии и пригрозила, что разведется с ним на старости лет.

Старик только того и дожидался: «Скатертью дорога. Катитесь ко всем чертям. Или к святым отцам. На этот раз я принимаю сторону поборников социальных свобод. И голосую за твою досрочную отставку».

«Если нельзя купить этих девиц, то я женюсь на них», — заявил дед.

Отец Анук взялся вести переговоры с матерью близнецов и их импресарио.

«Через три года мне не захочется на них и смотреть, — кричал в запале старик. — Они нужны мне всего на три года. Составьте контракт, в котором я выступаю от имени мюзик-холла». Отцу пришлось приложить немало усилий, чтобы исполнить прихоть деда. Договор, наконец, был подписан отцом, дедом, импресарио и матерью девушек. Длинноногие красотки оказались при ближайшем рассмотрении еще глупее, чем можно было от них ожидать. Однако у каждой из них была своя оговоренная контрактом цена. Каждой девице выплачивалась сумма в миллион старых франков. Старый хрыч потирал руки от радости. Он смеялся от души: «Я доказал, что все можно купить. Все. Все… Кхе-кхе-кхе. Все». Несколько месяцев спустя он заявил: «Дейзи и Мейзи — дуры из дур. Они ничем не лучше породистых кобыл. Только не брыкаются. — И с хитрецой добавил: — Из-за своей лени».

К тому времени, когда Анук спасалась от депрессии в Довиле, Дейзи уже проживала в загородном доме на третьем этаже, а Мейзи оставалась в дедовском парижском особняке на улице Дефей. Дед совершал челночные поездки между двумя резиденциями и радовался своей находчивости, как ребенок новой игрушке. Он прощался с женщиной, чтобы двумя часами позже встретиться с ней же, но уже совсем в другом месте! Дед обожал подобные трюки.

— Ты испорчен до мозга костей — говорила ему Анук.

— Нравственность — удел бедняков. Они прикрываются своей моралью вместо одеяла.

— Дед, с тобой даже осел стал бы революционером.

— Нет. Он бы громко орал от восхищения мною.

— Дед, что для тебя значит народ?

— Гибридная масса, от которой мне удалось оторваться. Я и есть часть того самого народа. И потому имею полное право критиковать его.

— Дед, при социализме тебя ликвидируют как класс. И обязательно национализируют все твои сокровища.

— Я не доживу до такого строя. Но я люблю жизнь. Поверь мне, у меня еще есть время.

— Дед, у тебя никогда не возникало желание поделиться с народом твоим богатством?

— Что касается народа, то если бы тебе пришлось, как мне, пробивать лбом стену, ты ничего не чувствовала бы, кроме отвращения к нему…

— Дед, ты выбрасываешь на ветер сотню миллионов, чтобы близняшки находились рядом с тобой. Ты отдаешь себе отчет в том, сколько можно было бы сделать добра на эти деньги?

— Кому? Другим? Я сам нуждаюсь в добре. И я приобретаю его для себя. Я не альтруист, не занимаюсь благотворительностью и вовсе не ханжа. Возможно, при определенных условиях из меня вышел бы великий моралист, но мне не хватает общей культуры, чтобы мыслить абстрактно.

— Дед, кого же ты любишь?

— Себя.

— Ты — чудовище.

— Потому что говорю правду? Приглядись-ка ко мне повнимательнее. Разве я не молодец? Стоит мне сделать всего один звонок по телефону, и я компенсирую все деньги, потраченные на сестер. Однако я не буду этого делать. Мне хочется как можно больше насолить твоему отцу.

— Дед, ты не хотел бы увековечить свое имя и передать картины знаменитых художников в дар городу? Открыть музей в Довиле?

— Передать картины в дар, то есть безвозмездно?! Я еще не умер, а ты уже начинаешь забивать гвозди в мой гроб.

— Нет, я просто хочу, чтобы ты совершил доброе дело.

— Ненавижу что-то отдавать. В вонючих от нафталина мешках у меня до сих пор хранятся костюмы тридцати- и сорокалетней давности. Отдать? Все равно что оторвать от меня кусок плоти.

— Дед, ты же говорил, что воздух в Довиле продлевает тебе жизнь…

— Это верно. Так зачем же напоминать мне о смерти?

— Дед, сколько у тебя картин Будена?

— Одиннадцать. Семь находятся в бронированных хранилищах в Соединенных Штатах Америки. И четыре — в Женеве.

— Почему бы тебе не передать их в дар Довилю?

Дед пришел в неописуемую ярость.

— Скажи мне положа руку на сердце, сколько раз мы с тобой ездили в Онфлер, чтобы посетить музей Будена?

— Семь раз.

— И что же…

— Там всегда было закрыто. Возможно, нам каждый раз не везло. Мы не узнавали заранее…

— И ты хочешь, чтобы подобное повторилось в Довиле? С моими картинами…

— Подари городу свой дом под музей и дай денег, чтобы содержать его в порядке. Помнишь, что ты сказал мне однажды о Довиле?

— Когда захочу, тогда и вспомню.

— В Довиле хорошо дышится все триста шестьдесят пять дней в году. Ну, как?

— Ну, сказал. И что же?

— Дед, сделай это.

— Создать фонд? Они всегда найдут возможность, чтобы за его счет воплотить в жизнь какой-нибудь уродливый современный проект.

Он наклонился к ней:

— Если бы тебя так не испортили современные идеи, я назвал бы… имена некоторых ныне живущих художников, которых самое время скупать, а также и кое-кого из старых абстракционистов… Старики бывают моложе всех молодых, вместе взятых! Если бы в твоих венах текла кровь торговца картинами, я бы сказал тебе: покупай Фонтене…

Она покачала головой.

— Дед, доктор предписывал тебе поберечь себя…

— Только не в Довиле. Здешний воздух настолько благотворно действует на меня, что я чувствую себя помолодевшим лет на пятьдесят.

— Доктор советовал тебе плавать… В городском бассейне.

— В бассейне? Сколько он стоит? Я покупаю его.

— Ты не можешь…

— Как это? Я могу все.

— Ты не можешь купить то, что не продается.

— Все продается.

— Нет.

— Да.

— В таком случае я построю такой же бассейн… Перед моим домом.

— Дед, на такое строительство уйдет много времени. А ты уже не в том в возрасте. Ты можешь умереть раньше, чем построят его.

И вдруг старик признался:

— Я сколотил состояние в тридцать миллиардов, но не научился плавать… Я родился в очень бедной семье.

— Тебя научат… плавать…

— В моем возрасте…

— В твоем возрасте…

— После закрытия бассейна?

— Во время технических перерывов. Если ты хочешь продлить свою жизнь, как советует врач, надо плавать…

— В бассейне, наверное, холодная вода, — сказал он.

— Нет. Вода подогревается.

— Я слишком стар.

— У тебя напористый характер.

— Как жаль, моя девочка, что ты еще такая молодая. Мы бы с тобой в конце концов поладили… Была бы ты чуть постарше…

— Если ты хочешь прожить еще несколько лет, надо плавать.

Старик подошел, проклиная все на свете, к краю бассейна для малышей. Он скинул роскошный купальный халат. В плавках он походил на оживший скелет.

— Мсье, вы будете учиться плавать на спине, — произнес инструктор по плаванию.

— Он хочет командовать мной? — воскликнул дед.

Анук ответила:

— Подчинись хотя бы один раз в жизни!

Он вошел в воду в резиновом спасательном круге вокруг талии и надувных нарукавниках. Вначале дед присел в воде, а затем откинулся назад. Инструктор не отходил от старика ни на шаг и поддерживал его затылок в воде.

— Вдох, ноги вместе… Выдох…

— У меня никогда не было времени даже передохнуть, — сказал он Анук. — И вот теперь меня вынудили…

— Вдох… Расслабьтесь…

— Вода теплая, — произнес дед. — Ты уверена, что никто не смотрит на нас?..

— Никто не смотрит на тебя…

— Вдох, отталкивайтесь не носками, а пятками…

— Он принимает меня за балерину, — возмутился дед.

И проглотил первую порцию воды.

— Дед?

— Да.

— Вдох, ноги вместе…

— Благодаря этому бассейну…

— Ноги врозь, дышите…

— Все дети Довиля и прилегающих окрестностей умеют плавать…

— Ну и что?

— Музей… Благодаря тебе они смогли бы также познакомиться с живописью…

По случаю своего первого заплыва в бассейне дед привез Мейзи и Дейзи. Стоя на краю бассейна, Дейзи махала ему на прощание рукой. Через пятьдесят метров на другом конце бассейна его уже встречала Мейзи. Надо сказать, что близняшки в бикини произвели в бассейне настоящую сенсацию.

Старику понравилось плавать в бассейне, используя красоток как сигнальные вехи.

Однажды дед подозвал Анук:

— Мне надо кое-что сказать тебе…

— Да, дед.

— Во-первых. Если тебе и удалось согнуть меня в бараний рог, то это вовсе не означает, что я забыл твою проделку с катафалком. Я такой же злопамятный, как обезьяна.

— Да, дед.

— Во-вторых. Надо поблагодарить директора бассейна за то, что меня научили плавать.

— Так иди, поблагодари.

— Нет, не могу. Я никогда никого еще не благодарил.

— Дед, мужайся, твой час пробил.

Прошло несколько недель. И вот, вылезая из воды, он обращается к своему инструктору по плаванию:

— Мсье…

— Да…

— Спасибо.

— Не за что.

— Да.

— Прошу вас.

— Послушайте…

— Да.

— Я — очень богатый человек.

— Мсье, я не хочу ничего знать. Вы плаваете — и это все, что интересует меня.

— Я хотел сказать, — произнес старик, — что без вас и без воды я никогда бы не узнал, что такое свобода. Для меня свобода — это умение плавать…

— Позови мне нотариуса. Что ты хочешь, чтобы я передал в дар Довилю?

— Одиннадцать картин Будена, две Вермеера, два или три автопортрета Ван Гога из тех, что у тебя есть в запасниках…

— У меня их всего семь…

— Ты можешь отдать три из них.

— Хорошо. И что еще?

— …Добавим еще полотна Клуэ, Мане, Моне, Берта Моризо… Твоего Рембрандта… Того, что висит у тебя в кабинете… В Париже.

— Выставлять в музее картины Будена, — возмутился старик, — все равно что исповедываться глухому священнику. Представь себе человека, который кричит на всю церковь о своих грехах: «Святой отец, я согрешил, я сделал то-то и то-то столько-то раз». — «Хорошо, сын мой, продолжайте, сын мой…» Нельзя выставлять Будена на потеху непросвещенной публике.

— Дед, в твой музей будет ходить только просвещенная публика!

Он повернул к ней бледное как полотно лицо:

— И это будут те же люди, которых до сих пор трясет от злости при одном лишь упоминании имени Тулуз-Лотрека… Почтенные матроны разглядывают его картины со словами: «Ах, какой разврат!» Ты считаешь, что есть смысл показывать картины таким людям? Нет. Оставь меня в покое со своим музеем!

— Дед, как ты можешь быть таким несправедливым?

— У меня есть право на это. Я заработал его своим горбом.

— Дед, ты и в самом деле настоящий реакционер.

— Нет, просто я богатый человек.

— Дед, ты не боишься революции?

— Что касается всяких там революций…

Старик сделал презрительный жест.

— В семнадцать лет каждый мечтает совершить революцию и перевернуть весь мир. Революция — это кризис роста, это короткий спазм… Резкий скачок давления.

— В России этот скачок длится уже больше пятидесяти лет, — произнесла она с металлическими нотками в голосе. Затем она добавила:

— И все же подумай о музее в Довиле. Почему бы не обессмертить свое имя?

— Дарение — это подъем к вершине славы по черной лестнице. Или же одна из форм шантажа, используемая теми, кто хочет получить особые почести при Жизни.

— Ты бессилен против смерти… — сказала она. — Когда она придет, ты ничего не сможешь сделать.

— Увы! — воскликнул старик. — Если я и решусь открыть музей, то исключительно для того, чтобы досадить твоему отцу. Он боится, что я пущу по ветру нажитое мною богатство. Мой сын вечно дрожит от страха потерять его. Он плохо разбирается в нашем бизнесе, у него нет профессионального чутья.

— Однажды все твои сокровища попадут в мои руки, — заявила Анук с милой улыбкой на лице, — и я передам их государству.

— Ну уж нет! — воскликнул дед. — Не бывать этому! Мы нашли способ, как тебя обуздать. И не мечтай, что получишь все и сразу. Денег у тебя будет ровно столько, сколько потребуется на самое необходимое. Если твой отец скоропостижно скончается по причине болезни или несчастного случая, ты не получишь ничего лишнего до самого пятидесятилетия. За это время у тебя появится жажда денег, которая превратится в навязчивую идею. Ты будешь постоянно думать о том, что могла бы сделать в том или ином случае, будь у тебя средства. После того как тебя хорошенько обломает жизнь, на твою голову свалится сказочное богатство. Ты захочешь наверстать упущенное и приумножить его… В тебе проснется настоящий хищник, еще более свирепый, чем все мы, вместе взятые…

— Деньгами ты меня не сломишь… Я буду сильнее их…

— Нет, внучка, ты ошибаешься. Я расставлю для тебя множество ловушек. Ты любишь живопись. Эта любовь у тебя в крови. Представь себе, что ты прилетишь в Нью-Йорк или Женеву. Тебя встретят у трапа солидные господа. Ты сядешь в длинный лимузин, одним легким кивком головы дашь понять водителю, что пора трогаться в путь. В нашей среде принято общаться с прислугой системой знаков. Ты приедешь в банк и в сопровождении все тех же молчаливых господ с суровыми лицами ты спустишься в полуподвальное помещение. От волнения у тебя запершит в горле. Банковские служащие будут смотреть на тебя во все глаза. Легким движением руки ты избавишься от лишних свидетелей и пройдешь в бронированную комнату. Ты останешься в полном одиночестве, не считая сотрудника банка, который после твоего визита не проронит ни слова об увиденном. Он тебе поможет развернуть бесценные полотна одно за другим. В этот момент ты испытаешь поистине физическое наслаждение. Тебя охватит радостное волнение. В бронированных хранилищах я всегда млею от восторга и нахожусь на седьмом небе от счастья. Здесь хранятся мои сокровища. Мне принадлежит «Кружевница» Вермеера. В потоках яркого света женщина предается каким-то своим мечтам. С холста на меня смотрят ее живые глаза! Я ощущаю почти материальную связь с изображенной на картине женщиной. Я держу ее за семью дверями и замками, потому что хочу, чтобы она принадлежала только мне одному. Мне кажется, что вместе с этой картиной я обладаю также гением великого художника, сумевшего передать на холсте нежные полутона, коричневые тени, печаль, притаившуюся в уголке губ, перламутровую дымку.

А автопортрет Ван Гога? Я тону в его горящем взгляде. Могу смотреть на него часами, не отрываясь. Это и есть настоящая дуэль. Его автопортреты. Они говорят о художнике больше, чем если бы он живой стоял передо мной. Гениальный художник творит на грани безумия. К автопортретам Ван Гога нельзя приближаться без подготовки. Далеко не каждому по силам оставаться наедине с картиной, которую художник рисовал своей плотью и кровью. Порой он смотрит на меня с презрением; порой он помогает мне восстановить душевное равновесие; между нами устанавливается обратная связь. В такие моменты я приказываю банковскому служащему выйти из бронированной комнаты. Он лишний. Мы остаемся с глазу на глаз с Ван Гогом. Его взгляд завораживает меня. Он знает все обо мне, в том числе мою дальнейшую судьбу.

Картины Будена приводят меня в телячий восторг. Если ты когда-нибудь посетишь Вашингтон, обязательно зайди в Национальную картинную галерею. Полюбуйся на «Публичный концерт в Довиле» и «Пляж в Виллервиле». На эти полотна надо смотреть с благоговейным трепетом, как на иконы. У тебя сразу посветлеет на душе, когда ты увидишь этих дам в длинных платьях. Ты услышишь, как на ветру хрустят их накрахмаленные нижние юбки. Ты заметишь, как колышутся при ходьбе вуалетки на их шляпках. Тебе захочется послюнявить палец, чтобы определить направление ветра. Ты восхитишься красным цветом Будена. Без сомнения, ты придешь в восторг от его жемчужно-серых тонов. Они сразят тебя наповал. У тебя перехватит дыхание от страха, что из нарисованных облаков на твою голову вот-вот прольется дождь. Ты захочешь закутаться в шаль, чтобы защититься от порывов свежего ветра, дующего с океанского побережья. Красный цвет согреет тебя. Красная нота на полотнах Будена — это и капюшон дамского плаща, и часть флага, и куртка ребенка. Не важно, какой предмет — лишь бы присутствовал красный цвет!

Внучка, если бы ты могла мгновенно состариться. Только с возрастом начинаешь ценить жизнь…

Анук произнесла:

— Дед, ты совсем не думаешь о тех, кто сейчас бедствует и терпит лишения.

— Я думаю о себе. Нельзя одновременно стремиться к идеалу и делать деньги. Одно исключает другое.

— Дед, откуда в тебе столько презрения ко всему человеческому сообществу?

— Это объясняется тем, что именно оно способствовало моему коммерческому успеху. Порой я краснею, вспоминая о том, скольких дураков я обвел вокруг пальца. В делах дозволены любые приемы. Сколько честных глупцов я встретил на своем жизненном пути…

— Дед, ты веришь в правосудие?

— Если правосудие защищает твои интересы, то можно верить и ему.

— Дед, а во что ты веруешь?

— Мне кажется, что рай, ад и чистилище существуют. Я боюсь вечности.

— Дед, что бы ты сделал, если бы попал в рай?

— Я преподнес бы в дар изображение скорбящей Божьей Матери кисти какого-либо знаменитого итальянского мастера…

— Дед, что бы ты сделал, если бы ты попал в ад?

— Я бы предложил взятку черту, чтобы он не подкладывал дров в костер под моим котлом…

— Дед, что значит для тебя семья?

— Некий моральный кодекс, который человек сам себе и придумал.

— А родина?

— Капкан для волков! Родина?.. Высокопарное слово для сентиментальных дураков… Повод, чтобы умереть…

— А если убийство совершается в благополучной буржуазной семье? Дед, взгляни на меня! Ты же знаешь, о чем я говорю. Посмотри на меня…

Он только пожал плечами.

— Я не могу ответить на твой вопрос. Убийство? Что это значит? Я умею побеждать. Чаще всего это означает только одно — воровать.

После дедовой кончины отец нашел с помощью юристов какие-то нарушения в тексте завещания, и музей в Довиле так и не был открыт. Город так и не узнал, какое сокровище похитили у него.