Анук восклицает:

— О!

Она оборачивается. За ее спиной стоит американец. Он подносит указательный палец к губам. «Тс!», что означает «Тише».

— Не надо кричать. Могут подумать, что вы хотите украсть картину или же я засунул руку в вашу сумочку.

И в самом деле, неподвижные фигуры хранителей музейных сокровищ приходят в движение. Они группируются, качают головами и тотчас расходятся по своим местам. Охранники застывают на месте словно вкопанные, заложив руки за спину и устремив взгляд в зал. И только один из них держится за пояс, словно боится, что у него отнимут оружие.

— Вы испугали меня… — говорит Анук.

— Испугал? При таком количестве охранников? Вы не дождались меня в холле отеля. Не надо было так спешить… Я звонил Дороти, а ее линия была занята. Мне пришлось долго набирать ее номер. Спустившись вниз, я обнаружил, что вы исчезли. Испарились.

— Не стоило так беспокоиться, — произносит девушка.

— Ничего страшного, — ответил он. — Я сказал Дороти, что покажу вам город. Порой она бывает ревнивой, хотя не высказывает этого вслух.

— Вы даете ей повод для ревности?

Он улыбается.

— Красивые девушки окружают нас на улице, на работе и даже в лифте. Среди них бывают такие красавицы… Вот Дороти и ревнует. Слишком много девушек развелось вокруг…

— Почему вы рассказали ей, что познакомились со мной?

— У нас нет друг от друга секретов. Совместная жизнь лишь тогда складывается удачно, когда один супруг не утаивает ничего от другого. Вы еще долго намереваетесь пробыть в музее?

— Я только что вошла, — отвечает Анук.

— Вы сможете вернуться в него завтра, — говорит американец. — К тому времени я уже буду в Нью-Йорке… А здесь красиво. Очень красиво. Завтра будет такой же день. И будет так же красиво, как сегодня.

— Господин…

Немного смутившись, она поправляется:

— Стив… Куда же мы пойдем?

— Куда хотите. Сейчас без четверти одиннадцать утра. В четыре часа дня мне надо навестить больного друга в Аннаполисе. В Нью-Йорк я вылетаю поздно вечером. Самолеты отправляются туда в любое время суток. Как автобусы.

— Ладно, я вернусь в музей завтра, — говорит Анук.

Ей очень хочется повнимательнее рассмотреть американца. Не бросить мимолетный взгляд, а как следует разглядеть его. С таким же восторженным чувством, как ребенок смотрит на украшенную новогоднюю елку.

Он останавливается. Они находятся в галерее, в которой экспонированы скульптуры. В конце зала виднеется ротонда, окруженная колоннами из темного мрамора, с фонтаном в центре. Струи воды ниспадают вокруг статуи маленького мальчика.

— Вас надо тянуть за руку… Как ребенка…

— Я — дочь торговца картинами. В музее мне все интересно. В особенности в таком, как этот… В одном из самых больших в мире…

— Завтра, — говорит он. — Вы все рассмотрите как следует завтра. Но город тоже заслуживает интереса…

Мимо них проходит группа экскурсантов. На секунду они вынуждены посторониться. Наконец Анук может оглядеть Стива с головы до ног.

Американец высок ростом. Его коротко остриженные волосы местами выгорели на солнце.

— Анук, о чем вы задумались?

Он говорит по-французски с сильным акцентом. К Анук возвращается свойственное ей присутствие духа. Он склоняется к ней. Крепкий парень привлекательной внешности. В безупречно чистой светлой одежде.

— Я бы хотела… — говорит Анук.

— Что?

Американец берет ее за руку.

На секунду ее охватывает паника. «Надо поскорее уносить ноги», — проносится у нее в голове.

— Так что бы вы хотели?

Она могла бы ответить, что больше всего на свете ей хочется удрать куда-нибудь подальше от его глаз. С ней происходит что-то удивительное. Ее тянет к этому человеку. И это путает ее. Она не хочет никакой зависимости — ни физической, ни моральной. Он слишком много говорил ей о Дороти, о своем малолетнем сыне, о своей устроенной жизни. Анук вдруг показалось, что за благополучным фасадом скрывается совсем другой человек.

— Я бы хотела выпить кофе…

— На первом этаже есть кафетерий…

Он идет на несколько шагов впереди ее. Почему он так спешит? Молодой человек, похоже, проявляет нетерпение. Почему-то он кажется ей уязвимым. «О чем я думаю? — задается вопросом Анук. — Уязвимый атлет — звучит нелепо. Он такой же мужчина, как и любой другой. По-видимому, меня привлекают его национальные особенности. Акцент, манера поведения. Представители другого народа всегда окружены в наших глазах ореолом таинственности. Они отличаются от нас нравами и привычками. Нас так и тянет все разузнать о них. Неизвестность особенно притягательна для нас».

— Вас не раздражает музыка? — спрашивает Стив.

— Раздражает?

— Да.

— Ну что вы. Совсем нет.

Стив кусает нижнюю губу.

— Вы еще и ногти грызете? — спрашивает Анук.

— Не понимаю, о чем вы говорите…

— Тот, кто кусает губы, часто грызет и ногти. Так говорят.

— Я не грызу ногти, — отвечает американец. — У нас не принято делать замечания другим…

— Простите, — говорит она. — Я сказала, не подумав, только для поддержания разговора. По-французски это называется — чесать языком.

— В Америке не чешут попусту языком, — говорит он. — Для этого нет времени.

Они быстро спускаются по лестнице. Затем они проходят мимо служащей, раздающей посетителям бесплатный план музея.

— Сюда, — произносит Стив. Он ведет ее по длинному коридору. Они входят в кафетерий.

Анук встает в очередь за продвигающимися вдоль прилавка людьми, которые заполняют подносы блюдами с едой. Конечная остановка ждет их у кассы.

— В Америке всегда приходится ждать… Нельзя пройти без очереди.

— Один кофе, — говорит Анук раздатчице кафетерия.

Секунду спустя она стоит с чашкой кофе в руке перед кассой.

Анук делает вид, что ищет деньги.

— Оставьте, — говорит Стив. — Это недорого стоит. Я заплачу.

Они устраиваются за маленьким столиком. Вокруг много народа. Некоторые едят горячее уже с утра.

— Сахару… — предлагает Стив.

Анук кладет сахар в чашку.

— Во Франции тоже пьют много кофе. Однако он более крепкий… Ваш кофе… Однажды я был в Париже… В Латинском квартале… Сен-Жермен-де-Пре… Красиво. Я жил в отеле на улице Гарп.

— Вы учились во Франции? — спрашивает Анук.

Она не знает, о чем говорить со столь любезным собеседником.

— Я провел полгода во Франции. Меня туда посылала армия… На курсы усовершенствования.

— Чем же вы занимаетесь в жизни?

— Служу в одной фирме, — говорит он. — Раньше было интереснее работать. И денег я зарабатывал намного больше. А ваш муж? Чем занимается он? У него, должно быть, высоко оплачиваемая должность, раз он может привезти вас в Вашингтон… И поселиться в таком дорогом отеле…

— Вы тоже остановились в этом отеле, — говорит Анук.

— Только на одну ночь. И только потому, что я не нашел свободного номера в других отелях. Тридцать пять долларов за одну ночь — это мне не по карману…

— Мой отец оплатил поездку, — говорит Анук.

— Если он располагает такими средствами, — произносит американец, — то это весьма мило с его стороны. Не всякий способен на подобное… Вы сказали, что он торгует картинами…

— Да…

— Отличное занятие… Где находится его магазин? В каком квартале Парижа?

— Рядом с Сеной, — говорит Анук. — На левом берегу.

— Конечно, на левом берегу. Все студенты покупают там репродукции знаменитых картин… Он торгует также рамами или же только одними репродукциями?

— Нет, рамами он не торгует, — говорит Анук.

Она вспоминает, что ручки дедова гроба были сделаны согласно его завещанию из чистого золота.

«По крайней мере, — сказал дед после того, как его разбил паралич, — мой сын будет проливать искренние слезы, когда будет идти за моим гробом. Его горе будет поистине безутешным. Внучка, твой отец — мелкий лавочник в душе. Если он увидит, что вместе со мной в землю зарывают целый килограмм чистого золота, он упадет от жадности в обморок».

Она смотрит на американца. Этот парень ничего не знает о ней. Он видит перед собой лишь молодую француженку, которой чудом удалось попасть в Вашингтон. Она ничем не отличается от своих молодых соотечественниц.

— Я получаю тысячу пятьдесят долларов в месяц. Из этой суммы надо вычесть налоги. У нас так много налогов… Ваш муж зарабатывает столько же?

— Наверное… Около того…

— Зарплату мужа надо знать… Если он получает столько, сколько получаю я, то ему повезло. И все-таки мне кажется, что он зарабатывает немного больше меня, раз он может привезти вас в Вашингтон. У вас имеется своя машина? Дороти ездит на своей…

— У меня совсем маленькая машина, — говорит она.

Американец склоняется к ней. Он кладет свою ладонь на ее руку.

— Я даже не знаю вашей фамилии…

У нее перехватывает дыхание. Она не чувствует ног под собой. Стив нарушил ее душевное равновесие. И не важно, говорит ли он о своей заработной плате или же о бровях своей драгоценной Дороти. Анук закрывает глаза. «Хоть бы он сейчас поцеловал меня… на добрую память», — думает она.

— Почему вы закрыли глаза? — спрашивает Стив.

— Я хочу получше рассмотреть вас, — отвечает она по-французски.

— Я не понимаю вас…

Она продолжает по-английски:

— Это от разницы времени… Возможно, я устала…

— Допивайте ваш кофе и уходим отсюда… — говорит Стив.

— Я хочу еще кока-колу…

— Кока-колу? После кофе?

— Да. Мне хочется пить.

— Сейчас принесу…

Ему кажется странным, что можно пить один за другим два таких разных напитка.

Анук смотрит ему вслед. Он становится в хвост очереди, которая кажется еще длиннее. Ее сердце колотится в груди. Она зажигает сигарету. Она не отрывает глаз от Стива. Он пошел за кока-колой для нее. В этот короткий отрезок времени он принадлежит только ей. Каждый его жест. Вот он приближается к прилавку. Его рука потянулась за бутылкой кока-колы. Чернокожая женщина открывает ему бутылку. Он осторожно зажимает бутылку в ладонь и продолжает двигаться вперед вдоль прилавка. Вот он, наконец, подходит к кассе и расплачивается. Он возвращается к ней. Он идет через весь зал. Сейчас он похож на угловатого подростка. Когда он неловко опускается на стул рядом с ней, девушка чувствует, как ее сердце разрывается от нежности к нему. Он улыбается. «Извините», — произносит Стив по-английски. Его мягкая манера говорить не соответствует исходящей от него энергетике. Как было бы здорово превратиться на секунду в маленького пушистого зверька, чтобы он приласкал ее и спрятал на своей груди. Хватит! На чужой каравай рот не разевай! Считай этот день подарком судьбы…

— Ваша кока… — говорит Стив.

Она отпивает глоток и произносит:

— Мне кажется, что вам легко и приятно жить в этой стране.

Он усаживается поудобнее на стуле.

— Да, — говорит он. — Однако не всем так повезло, как мне. Когда я встретился со своим старым другом Фредом, то был потрясен. Я приехал повидаться с ним… Он — мой настоящий товарищ… И даже больше того. Брат… Больше чем брат. Он…

— Что с ним?

— Он был серьезно болен…

— Чем? — спрашивает она, думая совсем о другом.

— Вьетнамом. Я-то легко отделался. А он… Он впал в сильнейшую депрессию. Все раздражает его…

— И что же он не хочет делать? — спрашивает Анук.

— Убивать… — отвечает Стив.

Он улыбается.

Анук опрокидывает стакан. Остатки кока-колы разливаются по столу…

Стив качает головой.

— Какая вы неловкая… Хотите еще?

— Нет, — отвечает она. И поднимается со стула. — Пошли.

— Вы выпили слишком много жидкости… Кофе и половину бутылки кока-колы…

Они снова идут по коридору.

— А как он сейчас? Выздоровел?

Стив пожал плечами.

— Кажется. Он живет с матерью…

Когда они вышли на улицу, Анук почувствовала себя так, словно ее облили кипятком.

— Пошли, — говорит американец.

Едва устроившись на сиденье в автомобиле, Стив сразу же включает кондиционер.

— Вам хочется, чтобы было холодно или очень холодно?..

— Холодно.

Резкий вой сирены. Похожий на долгий жалобный плач. Мимо на полной скорости мчатся два автомобиля.

— Если слышишь полицейскую сирену, — говорит Стив, — надо остановиться.

Они трогаются с места. Полицейские машины уже далеко впереди.

— Я покажу вам памятник Линкольну. А затем мы двинемся вверх по течению реки на катере Фреда. Он разрешает мне брать его катер, когда я приезжаю в Вашингтон. До Вьетнама мы часто катались на водных лыжах вместе с ним.

— Он милый, этот ваш Фред, — говорит Анук.

— Да. Очень.

— Он работает?

— От случая к случаю.

— Вы не расскажете, что же именно произошло с ним во Вьетнаме? — спрашивает Анук.

— Лучше смотрите по сторонам. Вашингтон — красивый город… Я могу отвезти вас на кладбище Арлингтон, где покоится прах президента Кеннеди…

— Что ждет солдата на войне, если он впадает в депрессию?

— Его отсылают на родину… и пытаются вылечить…

Только не Фреда… Посмотрите на Потомак… А вот и мосты… Не правда ли, красивый город? Вашингтон!

— …и что же с Фредом?

— В момент обострения болезни он способен убить любого, даже меня.

— О! — произносит Анук. — Это ужасно…

— А вот и памятник Линкольну…

— Как храм из белого мрамора, — произносит Анук.

— Посмотрите… На статую позади колоннады.

— Да, — говорит она. — Это красиво.

Стив останавливает машину.

— Всего на пять минут… Пошли, я представлю вас Линкольну. Это был великий американец.

— Великий американец, — повторяет она.

И затем добавляет почти без лукавства:

— А вы — какой американец? Великий? Средний? Маленький?

— Просто американец, — говорит он, — такой же, как все.

Она пытается найти точный перевод:

— Трудоголик? У нас это называется средним звеном.

Стив кажется рассеянным.

— Между языками есть разница, — говорит он. — Мы с вами никогда не сможем говорить об одних и тех же вещах, употребляя одинаковые слова.

Он не смотрит на нее.

— У вас другая жизнь, другие привычки… Другие слова и другие люди…

В этот момент у него совсем отчужденное выражение лица.

Раскаленная на солнце машина Стива припаркована на обочине шоссе, извивающегося кольцом вокруг памятника Линкольну. Отсюда монумент кажется особенно величественным. Белые мраморные ступени ведут к белоснежным мраморным колоннам, за которыми возвышается памятник президенту, изображенному сидящим на мраморном стуле. Через ветровое стекло Анук смотрит на простирающийся перед ней широкий зеленый проспект. Справа вдалеке виднеется купол Капитолия.

Анук понимает, что пришло время выйти из машины и быстро подняться вверх по мраморным ступеням. Надо показать этому флегматичному американцу, на что способна француженка. Какая она красивая и умная. Произнести несколько критических фраз в адрес Нового Света. Высказать свое мнение по поводу этого помпезного памятника. Упрекнуть Америку в гигантомании.

— Я представляла себе Вашингтон нагромождением серых высоких зданий. Я все еще ищу глазами небоскребы. И вдруг вижу перед собой утопающий в зелени белый город, похожий на Париж в районе площади Этуаль. Так чего же или кого же бояться в таком прекрасном городе? — спрашивает она.

Она хочет расшевелить его и вызвать на откровенность.

Сквозь ветровое стекло Анук видит торговца сувенирами. На тротуаре расставлены скамейки, на которых сидят люди в ожидании синих автобусов, отходящих отсюда каждые полчаса.

— Вашингтон — приятный город, — говорит Стив. — Но у него имеются свои теневые стороны, как и у всех больших городов…

Незаметным движением он выключает кондиционер.

— Мне говорили…

Ее раздражает невозмутимость американца. Она хочет задеть его самолюбие, чтобы он, наконец, высунул голову из-под своего защитного панциря.

— Кто и что вам говорил?

— Например, массажист. Вчера вечером я вызвала в номер массажиста. Мне кажется, он хотел запугать меня. Он сказал, что в этом городе могут убить в любой момент.

Стив пожимает плечами.

— Как и везде. А что говорит ваш муж?

Анук разводит руками:

— Ничего. Он любит Америку. Ваша страна так ему нравится, что если кто-то и вздумал бы ударить его по голове, то он попросил бы еще!

— Разве его уже били по голове?

— Нет. Это как пример.

— Вы говорите со мной словно перед вами глупый ребенок, — произносит Стив. — Вы все время хотите мне что-то растолковать. А ведь это вы не понимаете, о чем я говорю… Если ваш муж, как вы сказали, часто бывает в Вашингтоне, то его вполне могли уже не раз ударить по голове.

— Я вовсе не хочу спорить с вами, — отвечает Анук. — Я только говорю, что мой муж настолько влюблен в Америку, что не видит ее недостатков. Он отрицает то, что бросается в глаза.

— Что?

Она ищет нужное слово.

— Очевидное…

— И что же… Я слушаю вас!

Она молчит.

По ее спине стекает тоненькая струйка пота. Она медленно струится вниз словно липкая муха.

— В принципе, муж и жена думают одинаково, — говорит Стив. — Как давно вы замужем?

— Тринадцать месяцев.

— Вы еще молодожены… — добавляет Стив. — Любовь…

Второй ручеек пота стекает по затылку Анук. Он скользит по ее нежной шее, проникает под воротник блузки и останавливается на границе, очерченной узкой полоской лифчика.

— Не думаю, — говорит она с осторожностью. — Скорее это брак…

Она едва сдержалась, чтобы не сказать: по расчету.

— По зрелому размышлению… И не более того. Любовь с большой буквы нынче не в моде…

— Большая любовь, — произносит задумчиво он.

И добавляет по-французски:

— Любовь с большой буквы…

— Вам известно, что это такое? — спрашивает Анук.

Третий ручеек пота зарождается у нее между грудей.

Стив качает головой и честно признается:

— Нет. Я не создан для возвышенных чувств. У меня простая семейная жизнь. С Дороти я дружил еще в детстве. Мы вместе выросли. В наших семьях нас кормили почти одной едой. Мы смотрели с ней одни и те же телевизионные передачи. Мы знаем все друг о друге. Когда я возвращаюсь с работы, то целую ее в лоб. Я беру Лакки на руки и некоторое время играю с ним. Вечером я смотрю телевизор или же что-нибудь мастерю. Я рад, что познакомился с вами. Вечером мне будет что рассказать Дороти…

— О том, что заставили потеть француженку в вашей машине… Дороти будет особенно интересно услышать это от вас…

Анук умышленно грубит ему.

Одно упоминание о Дороти выводит ее из себя. Американец тоже хорош. Его внешность обманчива. За красивой внешностью скрывается самый заурядный человек. Мелкая американская буржуазия ничуть не отличается по глупости от своих французских собратьев. Они ведут такой же образ жизни: по воскресеньям трахают своих благоверных; сидят, тупо уставившись в телевизионный экран, пока не закончится спортивный матч; за день съедают баранью ногу с зеленой фасолью. В обед едят ее как горячее, а во время ужина — как холодное блюдо. От них всегда несет чесноком. И эти люди считают себя счастливыми! Интересно, что они в Америке едят вместо бараньей ножки с фасолью?

— Что значит заставить потеть?

— Это просторечное выражение. Оно имеет двойной смысл.

— Я выключил кондиционер, чтобы заставить вас выйти из машины.

Анук открывает дверцу автомобиля и опускает ноги на раскаленный асфальт. Стив тщательно запирает машину.

Они находятся на широком тротуаре. Синие автобусы только что отъехали с очередной партией туристов. Яркая и пестрая толпа медленно поднимается вверх по мраморным ступеням лестницы, ведущей к статуе Линкольна. Такая же плотная толпа туристов спускается вниз.

Стив берет Анук за руку. У нее холодная ладонь.

Они преодолевают три первые белые мраморные ступени.

— Зачем говорить грубости? — спрашивает он. — Зачем?

Под палящими лучами солнца Анук считает ступени про себя. Она вспоминает деда, который всегда считал свои шаги. «Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Все… — думает она. — Больше не буду считать».

Народ прибывает лавиной. Приходится посторониться, чтобы уступить дорогу. Люди спускаются такой плотной массой, что почти сметают все на своем пути. Анук слышит в толпе немецкую речь и обрывки французских фраз. Рядом с ней кто-то шепчет по-итальянски, словно сообщает ей на ухо какой-то секрет. По соседству поднимаются два итальянца и тихо разговаривают между собой.

— Вы не ответили мне. Почему вы грубите мне?

— Чтобы облегчить душу, — говорит она. — Это теперь модно… А потом…

Она произносит очень быстро по-французски:

— Наше проклятое поколение…

— Когда вы так быстро говорите, я ничего не понимаю, — произносит Стив.

— Не беда, — говорит она. — Вы ничего не потеряете, если не поймете. Я бываю порой невыносимой. Не стоит обращать внимания на это. Я наговорила вам много лишнего. И вы рассердились. Вы живете в очень узком мирке.

— В каком мирке?

— Узком! — восклицает она. — Пошли скорее к вашему Линкольну. И прошу меня заранее простить, если я буду подниматься молча. Я ненавижу памятники. Мне нравятся только живые существа. Люди на улицах. Я люблю бродить по городским кварталам, куда не рекомендуют заглядывать туристам. Мне повезло, что меня подцепил не какой-нибудь левый интеллектуал, а…

Она взглянула на него, чтобы подобрать нужное слово:

— Простой добрый малый.

Стив смотрит на нее.

— Добрый малый — это кто по-вашему? Да, я и в самом деле настоящий добрый малый… Вот доказательство: сколько времени я теряю с вами… Мне хочется отвести вас в отель. Меня привлекла ваша внешность. Мне показалось, что вы воспитанная и умная девушка. А вы ничем не отличаетесь от местных девиц, называющих себя хиппи. Они носят рваные джинсы и не моют волосы. Если бы у вас был чуть менее опрятный вид, то вечером в Джоржтауне они приняли бы вас за свою…

Они вышли на площадку, похожую на открытую галерею, окаймленную колоннами.

Анук почти не смотрит на монумент. Давка становится совсем невыносимой. Их жмут и толкают со всех сторон. Она со злостью произносит:

— У вас тут есть от чего свихнуться… И ширнуться… Какая тоска!..

Слово «тоска», произнесенное по-французски, не совсем понятно Стиву. Зато остальные слова приводят его в ярость. Он больно сжимает руку Анук, словно хочет помешать ей говорить глупости.

— Ай! — вскрикивает она. — Еще немного — и вы сломаете мне руку.

Неожиданно Стив отпускает ее.

— Я только хотел, чтобы вы замолчали. Простите, — говорит Стив. — Мне очень жаль.

Анук поднимает голову к памятнику Линкольна. Внезапно она проникается глубокой симпатией к этой статуе. Она кажется ей более человечной, чем ее спутник. Анук проходит вперед сквозь толпу. «Если Бог существует, если есть Всевышний, то Линкольн похож на него», — думает девушка.

В углу огромной площадки стоит прилавок. За ним сидит мужчина и раздает всем желающим проспекты с описанием мемориального комплекса. Анук подходит к нему и берет два проспекта.

— Вы берете два, потому что их раздают бесплатно? Или потому что они вам нужны? — спрашивает Стив.

Она пожимает плечами.

— Не знаю. Потому что бесплатны.

— Тогда возьмите один. Зачем такое расточительство?

Прежде чем спуститься вниз, она внимательно читает надпись на боковой поверхности статуи:

— Я хочу есть, — говорит она. — Я очень хочу есть.

— Я повезу вас туда, где подают курицу, — говорит Стив. — Пошли… Сейчас десять минут первого… Я отвезу вас в такое место, куда не ступала нога таких туристов, как вы. Там обедают лишь работяги, подобные мне.

— Работяги? — спрашивает она. — С такими шикарными машинами, как ваша, я бы тоже хотела быть работягой.

— Наши машины удивляют французов… Они забывают о том, какие большие расстояния нам приходится преодолевать. На малолитражке далеко не уедешь.

— Надо летать на самолете…

— Самолет — это дорого, — говорит Стив. — Для большой семьи среднего класса намного дешевле добраться куда-то на машине, чем самолетом. Не все в Америке богатые люди. Когда мы хотим навестить живущую в Пенсильвании тещу, то Дороти, моя мать, Лакки и я едем на машине. Для семьи из четверых человек она обходится не так дорого, как самолет.

Они спускаются вниз по ступеням.

— Мне очень жарко, — говорит она.

— Всем жарко… В июле, в особенности в августе, здесь будет настоящее пекло. Все, кто может, бегут из города.

Они продолжают свой путь по лестнице вниз.

Анук неожиданно протягивает ему руку.

— Может, помиримся…

Он берет ее за руку. Поднимающаяся вверх группа японских туристов разделяется пополам, чтобы пропустить их.

— Я хочу купить сувенир, — говорит Анук. — Можно подойти к киоску?

— Конечно.

Он все еще держит ее руку.

Анук внимательно разглядывает витрину киоска. Она видит статую Линкольна в миниатюре. Пресс-папье.

— Это пластмасса? — спрашивает она.

— Мрамор. Двенадцать долларов… — говорит продавщица.

— Я возьму. Белого цвета.

— Они все белые, — говорит молодая чернокожая девушка.

— И еще почтовые открытки…

— Двадцать пять центов за одну открытку…

— Пять… Нет, четыре.

— Тринадцать долларов.

Анук достает из сумочки двадцать долларов. Стив нисколько не смущается. Он не отводит в сторону глаза, как сделал бы на его месте француз. Он не отходит в сторону, чтобы спросить что-то у полицейского. Он не завязывает долго шнурки на своих ботинках. Рассчитавшись за покупку, Анук уверена, что Стив предложит взять ее пакет. Ничего подобного. Они переходят по знаку уличного регулировщика на другую сторону улицы сквозь плотный поток машин. Анук вынуждена почти бежать, чтобы не отстать от Стива. Они подходят к его автомобилю. Стив открывает дверцу со стороны водителя. Усевшись за руль, он открывает изнутри другую дверцу. Анук садится на раскаленное от солнца кожаное сиденье. И тотчас ее обдает струя свежего воздуха из кондиционера.

— У моего мужа часто болит горло, — говорит она. — Живя в вашей стране, он бы всю жизнь провел в постели с ангиной. Такие резкие перепады температуры вредны для здоровья.

— Возможно, они опасны для тех, кто не привык, — говорит Стив.

Автомобиль вливается в общий поток машин.

— Куда мы едем?

— В сторону центра. К Ф-стрит. Там находятся бары, где можно съесть сэндвич или курицу. Америка только тем и живет. Одни готовят кур, а другие поглощают их. Это самая дешевая еда. Бифштекс стоит дорого у нас.

«И как только в таком красивом теле обитает столь мелкая душонка?» — задается вопросом Анук. Вслух она произносит:

— Предположим, что на вашем месте оказался бы ваш друг Фред. Как вы думаете, он тоже принялся бы рассказывать мне о курином производстве?

Стив пожимает плечами.

— Не уверен. Возможно, он попытался бы приударить за вами. До своей болезни Фред был настоящим бабником. Он попадал из одной любовной истории в другую. У него было много девушек. В свое время он отговаривал меня от женитьбы на Дороти. Он говорил, что семейная жизнь не для меня, что я скоро начну скучать… Он ошибся. У нас разные характеры. Впрочем, у нас имеется и много общего. Он был… Как бы это объяснить вам?… Почти… патриотически настроенным искателем приключений… Да, именно искателем приключений… В хорошем смысле этого слова. Посмотрите, это мост Арлингтон…

Элегантная металлическая конструкция моста ослепительно сверкала на солнце. Отсюда открывалась захватывающая панорама города. Головокружительная высота и простор.

— Не хотите посетить кладбище Арлингтон? Увидеть могилу президента Кеннеди?

— Ну уж нет, только не кладбище, — возмутилась она. — Подобные посещения наводят на меня тоску…

— Вы боитесь смерти? — спрашивает американец.

Они выезжают на широкую автостраду, по которой движется поток автомобилей со скоростью не более двадцати километров в час.

— Если смерть наступит мгновенно, то это не страшно, — говорит она. — Сгореть в один миг, как падающая звезда. Или лопнуть, как мяч, из которого со свистом выходит воздух… Но я видела агонию моего деда… Он боролся за каждую минуту, за каждую секунду своей жизни… Я слышала, как дед, пребывая в полном сознании, произнес «прощай» всему, что любил на этой земле. Мысль о том, что ему придется когда-нибудь умереть, приводила его в ужас.

— Возможно, лучше не знать, что умрешь, — говорит Стив. — Но я до сих пор не уверен в этом.

— А я — да!.. — восклицает Анук. — Вы, наверное, никогда не видели, как человек умирает… Никогда…

— Вот здесь находится театр, — говорит Стив.

Он показывает здание, возвышающееся на небольшой площади.

— Городской театр. Вот афиша… Вы видели этот спектакль?

— Да, — говорит она, — в Лондоне.

— В Лондоне?

Красный свет.

— В Лондоне. С моим дедом.

— На такой спектакль не ходят с дедом!

— Мой дед не был похож на других…

— Вот Десятая улица, — говорит Стив. — Придется оставить машину на платной стоянке. В этом квартале может случиться всякое. Здесь обитают не самые лучшие представители нашего общества.

— Чудненько! — говорит она, — я уже вдоволь насмотрелась на местные достопримечательности.

— Что? Вы слишком быстро говорите по-французски.

— Я сказала, что рада посетить также другую часть города…

Они вышли из машины, оставив ее на платной стоянке под присмотром двух охранников.

— Надеюсь, что вы ничего не забыли в машине, — произносит Стив, когда они уже отошли на некоторое расстояние от места парковки. — Здесь воруют все, что плохо лежит.

— Даже на платной стоянке?

— Бывает, что и так. Вы не брали с собой фотоаппарат?

— Нет, — говорит она. — Только сумочку. Вот она.

— Пошли.

Он берет ее за руку.

Мимо по тротуару спешит безликая толпа. На другой стороне улицы Анук видит киноафиши. То, что на них изображено, не вызывает сомнений.

— Кинотеатр, в котором крутят порнофильмы, — говорит Анук.

Она указывает на афишу.

— Порнофильмы?

— Да, — говорит Стив. — Для тех мужчин, кто любит всякие мерзости. Залы подобных кинотеатров заполняют, как правило, люди, потерявшие работу. Они часто оставляют в них все деньги, которые получают в качестве пособия по безработице. Конечно, далеко не все безработные посещают эти кинотеатры, а всего лишь какая-то их часть. Билеты стоят совсем недешево. Пять долларов. А на двоих уже надо заплатить десять долларов. Для чего?.. Пошли…

Они выходят на перекресток.

Стив идет быстрым шагом. Анук едва успевает за ним. «Какой странный тип, — думает она. — Он живет в очень замкнутом мире». У американца легкая походка, гибкое и стройное тело. Его внешность притягивает женские взгляды. «Если бы он не открывал рот, — рассуждает про себя Анук, — то был бы просто неотразим. Как только он начинает говорить, шарм пропадает».

Они проходят мимо длинного здания.

— Что это?

— Точно не знаю.

Он смотрит на здание.

— Отель.

Они проходят мимо центрального входа. Неожиданно Стив останавливается перед стеклянной дверью, ведущей в снек-бар.

— Мы будем обедать здесь. Подойдет?

— О! — восклицает Анук.

Она пальцем указывает на предупреждение, вывешенное на двери: «Все ваши движения снимаются на кинокамеру. Грабить здесь бесполезно».

— Да, — говорит Стив. — Это нормально. Предупреждение для тех, кто собирается совершить ограбление… И это правильно… Вы не находите?

Они входят в тесное помещение, одна сторона которого занята прилавком, на котором размещены подносы с сандвичами и курицей, завернутой в серебристую фольгу. В глубине зала находятся автоматы: один — для кока-колы, второй — для молока, третий — для кофе. Женщина за прилавком с равнодушным видом принимает от посетителей деньги.

И вновь Анук стоит в очереди, продвигающейся вдоль прилавка. Она держит в руках поднос. Стив постепенно заполняет его едой: кусок курицы, соль в одном пакетике, сахар — в другом, пластиковый стаканчик и пустая картонная коробка.

— Молоко? — спрашивает Стив.

— Кофе, — говорит Анук.

— Я заплачу за все, — произносит Стив. — Это отнюдь не шикарное место… В Джорджтауне есть французский ресторан. Очень дорогой и хороший. Мы заходили однажды туда вместе с Фредом еще до отъезда во Вьетнам. Он хотел пообедать во французском ресторане…

Наконец они нашли среди занятых столиков два свободных места.

Анук видит надпись: «Оставьте стол в таком виде, какой бы вы хотели иметь, когда вы за него садитесь».

— Зачем нам дали пустую картонную коробку? — спрашивает Анук.

— Для куриных косточек, пустого пакетика соли, пластикового стакана…

— И что дальше?

— А дальше вы бросите коробку в контейнер для мусора.

И в самом деле, она видит по углам зала три больших контейнера для мусора.

— Куда вы идете?

— В дамскую комнату, — отвечает Анук с гордым видом.

— У вас есть мелочь, чтобы открыть дверь? — спрашивает Стив. — Десять центов…

Он протягивает ей монету в десять центов.

— Вот то, что у нас называется «железом».

Зал снек-бара переходит в длинный коридор. Этот похожий на кишку узкий проход заканчивается кухней. Железная монетка открывает дверь.

Несмотря на убогий вид помещения, здесь есть все необходимое: умывальник, жидкое мыло, после которого у нее впоследствии еще два часа будут гореть огнем ладони, бумажные салфетки. Она возвращается к Стиву. Он терпеливо ждет ее. С другого конца зала она смотрит на него. Стив отличается от собравшихся в снек-баре посетителей. Он вовсе не похож на мелкого служащего, протирающего штаны в конторе с понедельника до субботы.

Стив погружен в свои мысли. Его серо-зеленые глаза смотрят куда-то вдаль. «Он действительно натуральный блондин», — думает Анук. Молодой человек все больше и больше напоминает ей подростка, случайно затерявшегося в толпе взрослых людей.

«Ему можно дать не больше двадцати четырех лет, — рассуждает Анук. — Двадцать три, двадцать четыре года…» Весь его облик отмечен какой-то печалью. На секунду черты его лица искажаются. Похоже, что он чем-то сильно встревожен. Кончиком языка он касается нижней губы. Быстрым жестом приглаживает слегка вьющиеся волосы. У нее создается впечатление, что жизнь с Дороти вовсе не рай для него. Да и счастливый муж совсем не похож на образец добродетели. Анук чувствует, что под черепашьим панцирем скрывается глубокое противоречие.

— О чем вы задумались?

Анук отрывает американца от его невеселых мыслей.

Она успокаивается. К ней возвращается привычная уверенность в себе. Она жадно набрасывается на кусок курицы. Молодыми и крепкими зубами она рвет на куски тощее мясо несчастной птицы, чья жизнь от яйца до плиты промчалась за одно мгновение.

— Ой! — восклицает она. — У нее вкус рыбы. Какая гадость!

Она бросает куриную ножку в картонную коробку.

— Надо было сразу бросить ее в мусорный контейнер.

Стив смеется. Анук забавляет его.

— Дело привычки… — говорит он. — Все французы, которых я знал, тут же выплевывали ее… Все… У нас кур кормят рыбой.

— Это омерзительно, — говорит, рассердившись, Анук. — Не могли бы вы купить мне пирожное?.. Вот возьмите…

Она вынимает из сумочки доллар и кладет его на стол перед Стивом.

Двое сидящих напротив мужчин заканчивают еду. Они уходят, прихватив с собой картонные коробки, и выбрасывают их в мусорный контейнер в углу зала.

— Идите, — говорит Стив. — Вы выберете лучше… Здесь самообслуживание… И я не знаю ваших вкусов.

Анук улыбается. Она забирает свой доллар и зажигает сигарету.

— Спасибо, я уже ничего не хочу. Мне достаточно сигареты и кофе… И мы уйдем отсюда.

— Я отвезу вас в отель? — спрашивает Стив. — А может, вы хотите прокатиться по Потомаку?

— Стив, — произносит она, — вы…

Она останавливается на полуслове. По какому праву она стремится что-то изменить в нем?

— Вы живете лишь сегодняшним днем? Не правда ли?

Он смотрит на нее.

— А что вы хотите? Меня пугает все, что выходит за рамки привычной жизни. Да, именно пугает. И все из-за Фреда. Он был исключительной личностью. И в самом деле, это утомительное занятие. Еще в колледже он был лучшим учеником. Получал отличные оценки, имел успехи в спорте. Потрясающий игрок в регби. Первый ученик по математике. Он прекрасно играл на пианино. Математик и музыкант.

— А как он выглядит?

— Недурен собой. Весьма хорош собой.

— Высокий?

— Высокий.

— Выше вас?

— Не думаю. Может даже чуть пониже.

— Стив?

— Что?

— Он женат?

— Кто? Фред? О нет. Женитьба и он — несовместимые понятия…

— У него хотя бы есть подружка?

— Не знаю.

— Если вы называете себя его лучшим другом, вы должны это знать…

— Не знаю. Раньше знал.

— Раньше?

— Да. До того, как он заболел…

— Как называется город, где он живет?

— Аннаполис.

— Это далеко?

— Нет.

Напротив усаживается молодая парочка. Стив заговаривает с молодыми людьми.

— Привет, — произносит он.

Они отвечают «привет».

— Моей французской подруге не понравилась курица…

— Однако это вкусно. Вы француженка?

— Да.

— Здравствуйте, — говорит девушка. — Меня зовут Дженнифер.

Сидящий напротив Анук молодой человек говорит:

— А меня зовут Том. Я хотел бы выучить французский язык, но это так сложно…

Стив объясняет:

— Она прилетела с мужем из Парижа. Ее муж улетел в Бостон. Он возвращается вечером. Я показываю ей Вашингтон.

— Прекрасно, — говорит девушка. — Где вы так хорошо выучили английский? — спрашивает она.

«Гувернантка, специальная школа, богатство… Нет, нельзя говорить об этом».

— Я работала в Англии.

Лгать оказывается совсем нетрудно. И почему Стив так много внимания уделяет незнакомым людям? Он ведет себя так, словно ее нет рядом.

— Моя жена осталась в Нью-Йорке. У меня есть маленький сын. Его зовут Лакки. Это уменьшительное имя. У него был полиомиелит. Но теперь все хорошо.

— Тем лучше, — говорят по очереди молодые люди. — Тем лучше.

Дженнифер с аппетитом ест курицу.

— Мы еще не женаты, — говорит она. — Мы только пробуем жить вместе. Кажется, нам это удается.

Том соглашается с ней.

— Со временем мы поженимся. Однако мы не торопимся.

— Лучше не торопиться, — говорит Стив.

Он указывает на Анук.

— Вот она поторопилась. Всего двадцать лет, а уже замужем.

— Вы счастливы? — спрашивает Дженнифер.

Анук чувствует себя так, словно ее публично раздевают. Вдруг они еще спросят, какие противозачаточные таблетки она принимает, чтобы не забеременеть.

— Счастлива, — отвечает она.

Том спрашивает:

— У вас еще нет детей?

— Нет, — говорит Анук.

Она понимает, что они вовсе не разыгрывают ее. Том и Дженнифер задают свои вопросы только для того, чтобы поддержать разговор.

— Я очень счастлива — говорит Анук ледяным тоном. — И желаю вам того же.

Том и Дженнифер, похоже, не поняли ее сарказма.

— Время покажет, — говорят они. — Может быть, у нас все получится. Вначале нам надо обеспечить наше будущее.

Анук еле сдерживается, чтобы не заплакать. Она не понимает, о чем они говорят. Сидящие напротив люди кажутся ей бесконечно чужими и в то же время до боли знакомыми. Если бы ее сопровождал Фред, то он разговаривал бы с незнакомыми людьми?

— Она боится смерти, моя французская подруга, — произносит неожиданно Стив.

— Как все, — говорит девушка.

«Может, он еще им расскажет, что я ходила в туалет и что он дал мне железную монетку?»

— Надо повести ее вечером в Джорджтаун… Вместе с мужем, — произносит молодой человек.

— Опять Джорджтаун! — восклицает Анук. — Все как сговорились, только и говорят об этом квартале.

Стив с улыбкой добавляет:

— Она говорит «все», а ведь не знает здесь никого. Кроме массажиста и меня.

— Пошли, Стив, — просит Анук. — Пора уходить. Уже час дня…

— И всегда торопится, — замечает Стив.

— Почему всегда? Мы познакомились только сегодня утром…

— Туристы всегда торопятся, — говорит молодой человек.

Стив поднимается. Он долго жмет руку случайным собеседникам. Анук тоже долго пожимает им руки. Словно у них шесть, десять рук…

Они выходят из снек-бара. Улица встречает их удушливой жарой.

— Вы видели настоящих американцев, — говорит Стив. — Они симпатичные, эти молодые люди.

Скорее попрощаться с ним, взять такси и вернуться в отель. Снова поплавать в бассейне. Сходить в парикмахерскую. Ждать приезда Роберта. Быть с ним полюбезнее. Роберт — это надежно. Мужчина, у которого по определению не может быть в жизни никаких тайн.

— Ну вот, — говорит Стив, — я считаю, что вам пора возвращаться в отель… Без меня… Не хочу досаждать вам более своим присутствием.

— Где находится стоянка такси? — спрашивает она.

— Здесь нет стоянок такси.

— А как же я смогу остановить такси?

— Поднимите руку.

Он притягивает к себе руками лицо Анук и целует ее в лоб.

— До свидания, Анук… Так будет лучше…

Она секунду стоит с закрытыми глазами.

— Вы сердитесь на меня? — спрашивает Стив. — Я не должен был этого делать?

— Да, — говорит она. — Вы немного удивили меня. У меня такое чувство, что у вас имеется какая-то тайна.

Как оказалось, он умеет громко смеяться.

— О! Боже!

Этот смех она запомнит до конца своих дней.

— У меня… тайна… У вас слишком богатое воображение… Спросите лучше у Дороти, что она ответит вам на это…

Не надо торопиться. Каким пустым и долгим представляется ей остаток дня без него! Он похож на несъедобную американскую курицу в дешевом снек-баре. С таким же горьким привкусом.

— А дом, где родился Вашингтон? — спрашивает она почти заискивающим тоном. — Ведь вы обещали…

— Прогулка на катере может вам и вовсе не понравиться… Эту моторную лодку даже нельзя назвать катером. К тому же она старая и вся трясется на воде. Да и ее мотор слишком громко стучит.

— А я не боюсь, — говорит она (у нее сжимается сердце). — Я хорошо плаваю. Если мы упадем в воду, я не утону…

— Я прокачу вас по реке, если вы мне скажете правду… Почему у вас на шее пацифистская татуировка?

— В знак протеста против членов моей семьи… — отвечает она. — Мне хотелось показать, что я не такая, как они. Может это и глупо, но, сделав татуировку, я почувствовала себя намного сильнее…

— И вокруг вены, — говорит он. — Вы рисковали.

— Ну и что? — говорит она. — Это никому не интересно… Мне не хочется возвращаться в отель…

— Пошли за машиной, — говорит Стив.

Немного погодя уже на шоссе в потоке машин:

— Вы очень неосторожная… Ведь я мог бы оказаться неизвестно кем… На ваше счастье, я добрый малый…

Она с удовольствием чувствует на себе дуновение прохладного воздуха из кондиционера.

— Вы внушаете доверие, — говорит она. — И симпатию…

Стив улыбается. Теперь они едут по довольно свободной от движения широкой улице. Он нажимает на газ.

— Бедная я, несчастная я…

Она неслучайно произносит нараспев эти слова. Ей хочется, чтобы он принялся утешать ее. «Нет, нет, вы — самая красивая, молодая, богатая. У вас всего-навсего плохое настроение…» Она хочет, чтобы он начал перечислять вслух все ее достоинства.

— Бедная я, несчастная я, — повторяет она.

Ее охватывает паника. Он вовсе не спешит приободрить и утешить ее. Американец думает о чем-то своем и неотрывно следит за дорогой. У него мрачное выражение лица. Сейчас не время ждать от него ободряющих слов.

— Вы — бедная и вы — несчастная, все сразу или только одно из двух? — интересуется он.

— Как когда. Чаще всего и то, и другое, — отвечает она. — Я столько всего упустила в жизни…

— Вам двадцать лет, а вы уже сожалеете о чем-то, — говорит Стив. — Что же вы скажете в тридцать, в сорок и более лет?

Она пожимает плечами.

— Не знаю.

Ей вдруг хочется открыть ему душу. Более того, она горит желанием выложить ему всю подноготную о себе. Вывернуть себя наизнанку, как делают на исповеди правоверные христиане. Стоит только заглянуть себе в душу, как узнаешь все о своих пороках и тайным желаниях, вспомнишь о совершенных в прошлом больших и малых грехах. Ей хочется покопаться в собственной душе с такой же тщательностью, как шимпанзе ищет блох у своих детенышей, рассматривая каждый их волосок.

Анук считает исповедь грубым вмешательством во внутренний мир человека. Поэтому она лицемерила, когда ее силой водили в церковь, а гувернантка или мать ожидали Анук около этого стоячего гроба — исповедальни. Запертая в узкой клетке, как попавший в западню зверек, она всякий раз со стуком садилась на стул. Ее манера исповедоваться ставила порой священников в тупик.

— Я согрешила, отец мой. Совершенно сознательно. Я знала, что это грех. И если я еще не пошла по рукам, то только потому, что мне недостает опыта. Отец мой, я обязательно научусь и тогда наверстаю упущенное сполна. Я буду трахаться с каждым встречным и поперечным. Если бы вы, отец мой, хотя бы раз трахнули меня, то сменили бы свою профессию… Впрочем, что это за профессия? Выслушивать о разных мерзостях, которые совершают другие…

На вашем месте, я бы давно бросила эту работу… Играть комедию — занятие недостойное… А если начистоту, то это просто отвратительное занятие…

Стоявшая рядом с исповедальней мать встречала Анук с широкой улыбкой. С достойным видом она произносила: «Доченька, вот ты и встала на путь истинный».

Открыть бы душу Стиву, как тому священнику, только без родительского присутствия. Рассказать бы ему все, что с ней приключилось. Не шокируя его подробностями, только чтобы прощупать почву. «Нет, — думает она, — я обманываюсь на его счет. Мне хочется поделиться своими переживаниями со Стивом». И тот же внутренний голос протестует: «Он дурак из дураков. Что ты хочешь от типа, который ведет столь скучный и удручающе монотонный образ жизни? Что ты желаешь услышать в утешение от этого добропорядочного отца семейства, пребывающего в ладу со своей совестью и довольствующегося незатейливым сексом со своей ненаглядной Дороти?»

«Не знаю, — рассуждает она. — Однако есть кое-что другое. Меня влечет к нему. Он вызывает у меня доверие. Возможно, потому, что он такой спокойный и уравновешенный, далекий от современных жизненных передряг… На его месте мог бы оказаться кое-кто поинтереснее: наркоман в поисках очередной дозы, хиппующий интеллектуал или придерживающийся левых взглядов борец за справедливость. Но, увы! Может, моя внешность привлекает внимание одних только респектабельных мужчин? И я нравлюсь одним только типичным “реакционерам”?»

Она протягивает руку и поворачивает к себе зеркало.

— Эй! — произносит американец. — Вы сошли с ума? Оставьте в покое мое зеркало…

Она видит его лицо. Его черты искажает злая гримаса.

— Несчастная на вашем языке означает еще и чокнутая? — спрашивает американец.

Он произносит по-французски слово «чокнутая» с сильным акцентом. Французская речь в его устах звучит как мелодия! Почти как соловьиная трель. Она повторяет про себя: «Ч-о-к-н-у-т-а-я».

— Ничего подобного, — говорит она. — Несчастная — это одно, а чокнутая — совсем другое…

Зачем объяснять? Надо родиться во Франции, чтобы понять это слово. Кожей чувствовать то, что оно означает.

Они выезжают на широкий проспект с интенсивным движением. Вереница грузовиков задерживает продвижение легковых машин.

— Здесь невозможен обгон, — говорит Стив.

— Вы читали «Сделай это» Джери Рубина? — спрашивает Анук.

— Как вы сказали?

— «Сделай это». Под таким названием эта книга вышла в Америке. Джери Рубин возглавляет движение «юппи».

Лицо Стива мрачнеет.

— Я не знаю, что это такое…

— Вам следует прочитать эту книгу, — настаивает она. — В ней идет речь о вашей стране. О ваших людях.

— Все-то вы знаете! — восклицает он с досадой.

Он поворачивается к ней.

— У нас много проблем. Юппи — это фольклор, наркоманы. Из ваших слов мне становится ясно, что о нас думают в Европе…

— Но вы хоть знаете, что есть такой писатель Джерри Рубин? — говорит она.

— Нет, не знаю. Но я догадываюсь, о чем идет речь в его книге. Всегда одно и то же. Терпеть не могу ни наркоманов, ни их литературы. Мне они не интересны. Америка большая страна, и в ней живут самые разные люди. Плохие и хорошие. Здесь места хватает для всех.

По обеим сторонам шоссе чередой следовали друг за другом станции обслуживания. Промышленный пригород. Невысокие и однообразные здания.

— Я не знаю, куда мы едем, — произносит Анук.

Она сердится и на Стива, и на себя. Что она нашла в этом ограниченном парне? «Всегда бывает стыдно, когда случайно увлекаешься обыкновенным дураком. Но дурак ли он? По какому праву я могу критиковать столь обходительного и любезного мужчину, даже если он вовсе не старается быть галантным кавалером? Опять у меня все шиворот-навыворот. Я — расистка, поскольку смотрю на сидящего рядом со мной человека как на представителя другой расы. Этот средний американец совсем не похож на среднего француза. У меня почти физический интерес ко всему новому. Мне нравится его акцент. Он сводит меня с ума. Даже глупости звучат совсем иначе, если их произносить на другом языке…»

— А как же чернокожие?

Она чувствует себя так, словно села на бочку с порохом.

— И как же чернокожие?

— Какие чернокожие?

— У вас есть друзья среди них?

— Ваш вопрос почти лишен смысла, — говорит Стив. — Чернокожие или не чернокожие — не имеет значения. Случилось так, что я работаю с белыми людьми. И потому у меня нет чернокожих друзей.

«Он уходит от ответа», — думает Анук. Ей становится скучно.

— Мне бы хотелось все-таки знать, куда мы направляемся…

— Мы едем в сторону национального аэропорта, который находится практически на берегу Потомака. Возьмите карту в ящике для перчаток.

Она открывает ящик и берет карту. Она разворачивает ее, внимательно рассматривает, но думает совсем о другом.

— Вы взяли не ту карту, — говорит Стив. — Вы смотрите на окрестности Вашингтона. Вам надо взять карту Мэриленда и Виргинии…

— Пожалуйста, повторите еще раз, — произносит она почти с нежностью в голосе. — Мне так нравится ваш акцент.

— Мэриленд, — произносит он. — Виргиния… Вы — первый человек, которому нравится американский акцент. В Париже я старался говорить как можно медленнее, и каждый раз меня упрекали: «О, какой у вас ужасный акцент! Вы говорите так, что вас почти нельзя понять… Помедленнее, помедленнее…» Анук, вы не похожи на них. Вы так хорошо говорите по-английски. Впрочем, когда вас слушаешь, то можно сказать, что говорит англичанка, а не француженка.

«Этот комплимент дорогого стоит, — думает она. — С утра до вечера я ругаюсь с теми, кто произвел меня на свет. С людьми, которые вот уже два десятка лет дают мне советы и деньги на карманные расходы. Так вот, я снимаю шляпу перед моими предками-реакционерами! Без образования, которое я получила, я молчала бы сейчас как рыба. Мой американец мог сколько угодно расточать в мой адрес комплименты, а я ничего бы не поняла».

— Вы увидите сегодня еще немало интересного, — произносит Стив. — Дом Вашингтона в Вермонте — настоящее чудо. Обычно люди едут туда на машине или в автобусе. Моторная лодка — более оригинальное средство передвижения.

— Можно вас немного огорчить?

Она решила сыграть в простодушие. Похоже, он принял ее слова за детскую непосредственность.

— Да, конечно.

— Вы не похожи на отца семейства. На трудягу, получившего в своей конторе два дня отгула… Вы похожи на Питера Фонду или на молодого Христа… Скорее на Христа, пожертвовавшего жизнью ради спасения человечества…

— Откуда вы взяли, что ваши слова могут меня огорчить? — произносит он с широкой улыбкой. — Женщины любят придумывать истории.

— И все же вы знаете, кто такой Питер Фонда?.. Возможно, вы видели старый, но гениальный фильм «Изи Рейдер».

Стив раскрывает еще шире в улыбке рот.

— Еще одна история о наркоманах… Бедная Америка! Фильм, однако, совсем неплохой. Я смотрел его вместе с Дороти… Очень давно…

— Если Фред болен, почему его моторная лодка остается на берегу Потомака? — спрашивает Анук.

Она ищет подтверждение своим предположениям. Она хочет понять то, что только что услышала от него. Его туманные слова настораживают ее. Ей хочется во всем разобраться.

— Мы возвратились из Вьетнама ровно год назад. Фред вернулся на два месяца раньше меня… У его матери было слишком много забот, чтобы заниматься моторной лодкой. Позднее, когда он поправится, мы, возможно, возобновим наши водные прогулки…

— Почему же он оставил свою лодку под Вашингтоном, если живет в Аннаполисе?

— Раньше он работал в Вашингтоне. На правительственной службе. Он был всего только винтиком в системе, но его ценили… После Вьетнама, выйдя из госпиталя, он поселился в небольшом домике у матери. Я наведываюсь к нему из Нью-Йорка при первой возможности его…

Пригород, наконец, закончился. Они едут по шоссе на умеренной скорости.

— Нельзя ли двигаться быстрее, — говорит Анук.

— Для того чтобы быстро ездить, надо отправиться в Техас. Это единственный штат, где нет ограничения скорости. Впрочем, у нас везде ездят со скоростью восемьдесят миль в час.

— Сколько это в километрах?

— Возможно, сто, — говорит он. — Думаю, что это километров сто в час.

— Почему вы со мной возитесь? — спрашивает она.

— А почему вы называете себя бедной и несчастной?

Она вздыхает.

— Я чувствую себя плохо в своей шкуре. Плохо и неуютно. Так почему же вы со мной возитесь?

Он пожимает плечами.

— Сам не знаю. Вначале я увидел вас в тот момент, когда вы больно ударились головой о стенку бассейна. Мне захотелось сказать вам что-то ободряющее… Потом я решил побыть рядом с вами в качестве провожатого… Я даже испугался, что потерял вас, когда вы уехали в музей… Что же до остального… Мы проводим время… Это позволяет мне совершенствовать мой французский язык… Теперь мне хочется поцеловать вас… Однако я не сделаю этого без вашего согласия. Мне было бы неприятно, если бы вы потом об этом пожалели. Я не скажу Дороти про этот поцелуй. Но если вы против, то никакого поцелуя не будет.

Они уже свернули с шоссе. Теперь машина едет по проселочной дороге, которая приводит их к берегу небольшой бухты, спрятанной за поворотом реки. В этом месте река похожа своими желтыми мутными водами на липкую от грязи доисторическую рептилию.

«Он смеется надо мной, — думает Анук. — Он просит разрешения меня поцеловать, как…» Она не находит достойного сравнения: как кто? Между двумя плоскими холмами, покрытыми пожелтевшей под жарким солнцем травой, приютился невысокий лодочный ангар из гофрированного листового металла.

Стив уверенно подъезжает к ангару. Кажется, что ему хорошо знакомо это место.

Прежде чем въехать в ангар, он дает задний ход, чтобы развернуть машину.

— Для прицепа, — говорит он. — Смотрите. Здесь находятся четыре или пять моторных лодок. Вот лодка Фреда.

Машина подъезжает вплотную к прицепу и останавливается. Стив поворачивает ключ зажигания. Внезапно наступает полная тишина. Она обволакивает их со всех сторон. На секунду эту звенящую тишину нарушает резкий шум моторов пролетающего над холмами самолета.

— Ну что вы решили? Вы согласны, чтобы я поцеловал вас?

— Да, — говорит она.

И тут же удивляется своим словам.

— Да.

У Стива нежные и жаркие губы.

Стив слегка касается губами ее крепко сомкнутых губ. Ее сердце потихоньку начинает оттаивать. В широко распахнутых глазах Анук застыл немой вопрос. У нее еще есть шанс устоять перед напором неведомых ей до сих пор чувств. Бежать пока не поздно от этих глаз, от этих губ. Стив не спешит. Медленными и властными движениями кончика крепкого и горячего языка он разжимает ей рот. Ее напряжение нарастает. Наконец, ее губы раскрываются словно раковина. Она закрывает глаза.

С выключенным кондиционером в машине тотчас устанавливается невыносимая жара. Анук не чувствует ее. Весь мир перестал существовать для нее.

Стив отрывается от нее и произносит:

— Очень жарко…

Он выходит из машины, привязывает прицеп и возвращается к Анук.

— Вы в порядке? — спрашивает Стив.

Автомобиль медленно трогается с места и выезжает из раскаленного на солнце ангара, где хранятся лодки.

Анук надевает темные очки, прикрывая глаза от слепящего солнца.

Стив, похоже, не впервые спускает лодку на воду. Они подъезжают к речному берегу.

— Выходите, — говорит Стив. — Вы будете держать канат…

Анук выходит из машины, подхватывает толстый канат, который бросает ей Стив. С помощью маховика он опускает прицеп и сталкивает лодку в воду.

— Идите сюда, — говорит он. — Надеюсь, вы умеете плавать… Вообще-то здесь не рекомендуется купаться… Вода слишком грязная…

Она окидывает взглядом реку. Одни лишь заводы вдоль берегов. На линии горизонта виднеются очертания высокого моста.

— Сейчас не меньше тридцати пяти градусов, — произносит Стив. — Если вам очень жарко…

— Я умираю от жары, — говорит она по-французски. — И мне на это наплевать.

«У моего американца есть одно несомненное достоинство, — думает она. — Я никогда не знаю, что у него на уме. В подобной ситуации нормальный француз недолго бы раздумывал. Он овладел бы мною либо прямо в машине, либо в ангаре на грязном полу. Едва отряхнув коленки, он тотчас потребовал бы пить и проклял бы жару. Впрочем, к чему такие сравнения? Француз, имея в руках столь легкую добычу, как я, не стал бы долго церемониться. Он сразу бы затянул ее в постель».

— Вы остаетесь? — спрашивает Стив. — Или поплывете со мной? Решайтесь.

Анук заворачивает до колен легкие брючки из натурального хлопка. Она бесстрашно входит в мутную воду. Стив почти несет ее на руках. Она уже в лодке.

— Садитесь, я сейчас попробую завести мотор… Никогда не знаешь, что тебя ждет с подобной техникой.

Она садится. Ей приходит в голову, что лодка небольшая, а река, напротив, огромная. Гигантская доисторическая рептилия сияет на солнце чешуей. Вода в бухточке бурого цвета от покрывающей ее жирной желтоватой пены.

Стив дергает за шнур стартера, приводя в движение мотор. Раздается легкий хрип, переходящий в оглушительный рев.

— Поехали, — говорит Стив.

Он подхватывает канат и бросает его в лодку, садится рядом с Анук и берется за руль. Наконец они выплывают на открытое водное пространство, и у Анук на мгновение перехватывает от страха дыхание. Стив нажимает на газ, и хрупкое суденышко подпрыгивает на воде, словно сухая ореховая скорлупа, брошенная на мокрый асфальт. Лодка носом рассекает речную гладь, а по ее бокам вздымаются настоящие волны. Суденышко словно ввинчивается в плотный от жары воздух. Анук ощущает влагу на теле то ли от собственного пота, то ли от водяных брызг. Несмотря на защитные очки, отраженное в воде солнце ослепляет глаза. Спрятанные под шапочкой с козырьком волосы стали такими мокрыми, что можно уже отжимать. «Как в турецкой бане», — думает она.

Анук натягивает шапочку поглубже на уши; она смотрит на Стива. Находясь рядом с ней, он, кажется, совсем забыл о ее существовании и только крепко сжимает двумя руками руль, который прыгает во все стороны.

Они поднимаются вверх по реке. Их утлое суденышко так громко тарахтит, что не слышно шума моторов взлетающих самолетов, когда они проплывают мимо аэропорта. Она успела только рассмотреть без конца взлетающие и приземляющиеся огромные «боинги».

— Еще далеко? — кричит Анук.

— Что?

Стив поворачивает голову к ней. За темными очками не видно его глаз. Его рубашка распахнута на груди до пояса. У него суровый и неприступный вид. Ничто в нем не напоминает молодого человека, который утром подошел к ней в отеле, а днем просил разрешения поцеловать. Его коротко остриженные волосы выглядели слегка влажными, и она не видела его взгляда за темными стеклами очков.

— Что далеко?

— Домик Вашингтона, — кричит она.

— Далеко. Еще не меньше часа пути.

— Как же это долго, — кричит она. — Такое убожество вокруг.

На правом берегу высокие заводские трубы выплевывают в небо сгустки черного дыма. Стив прибавляет скорость. Теперь лодка лишь хвостовой частью касается воды. То и дело она черпает носом воду, чтобы тут же качнуться вверх.

— Мы сейчас взлетим… — кричит Анук.

Стив ничего не слышит. Ей кажется, что рядом с ней находится бездушный робот.

Она пытается положить голову на плечо Стива.

Резким движением он высвобождает свое плечо. Его лицо наполовину закрыто очками. Анук старается не показывать виду, что испугалась. Она чувствует себя так плохо, как если бы ее привязали к стоматологическому креслу и бормашина сверлила бы ей позвоночник.

Теперь они проплывают под стальным мостом. Она поднимает голову и с завистью смотрит на проезжающие по мосту крошечные автомобили.

Мост остается позади. Их крошечная лодка с прежним рвением рассекает речную воду. Река неожиданно разливается так, словно впадает в море. То тут, то там из желтой воды выступают маленькие островки, покрытые тропической растительностью. Хлипкое суденышко двигается вперед по стоячей воде. Шум лодки тревожит покой ленивых речных птиц. Они нехотя взлетают, взмахивая тяжелыми крыльями, чтобы тут же приземлиться на соседнем островке.

Стив прижимает Анук к себе. Она на секунду успокаивается. Немного погодя она замечает, что в поведении Стива есть что-то настораживающее. Она не уверена, что он поддерживает ее исключительно для того, чтобы она не упала в воду. Скорее, наоборот. Она смеется. Не от веселья, а от страха. «Я хочу отдать Богу душу, — сказал ей однажды дед в минуту откровения. — Однако пусть мне сперва докажут, что у меня есть душа. Я так построил свою жизнь, чтобы никогда не задумываться о Боге. И все же трудно не думать о Всевышнем, когда стоишь на краю могилы. Когда у меня дела шли из рук вон плохо, я считал, что Бог забыл обо мне. Я не мог с этим смириться и сердился на него. Мой бизнес налаживался, и тогда я вновь становился его преданным рабом. Я превращался в самого ревностного католика, защищал права церкви и частенько раскошеливался на нужды церкви. Если же меня и после преследовали неудачи, то я считал, что это происходит в результате происков масонов, коммунистов и социалистов. Всеми своими достижениями я обязан Богу». — «А как же смерть, дед?» — «Нет смерти в кредит. Смерть всегда оплачивается наличными».

Стив крепко держит Анук за плечи правой рукой. Железным обручем она сковывает ее тело. Готовое вот-вот развалиться суденышко опасно подпрыгивает над поверхностью воды. Мотор ревет с такой силой, что кажется — вот-вот он взорвется и разлетится на куски.

Река разливается еще шире. От стоячей воды несет вонью. Лодка мчится вперед на пределе своих возможностей, оставляя позади себя пенистый след в плотной мутной воде. Стив добавляет газу. Теперь лодка похожа на гигантскую лягушку, которая рывками подпрыгивает над водой. От превышения скорости их бросает то вправо, то влево. Стив держит Анук за плечи, чтобы она не упала в вязкую желтую водную массу. Или же он хочет отделаться от нее и столкнуть ее в воду?

Она кричит по-французски:

— Я боюсь…

— Здесь смерть будет мгновенной, — отвечает он. — Ты же боишься медленного угасания…

Он напрягает голос, чтобы она могла услышать его. Теперь он говорит по-французски совсем без акцента.

— Не надо меня пугать…

Она пытается обуздать свой страх. Что этот тип себе позволяет? Он — настоящий маньяк. По шоссе ехал с черепашьей скоростью, зато теперь с лихвой наверстывает упущенное. Надо взять себя в руки. Нельзя паниковать. Не надо показывать, что она смертельно испугалась. «Лошади чувствуют, если наездник струсил, — говорил дед. — Опасайся лошади, которая поняла, что ты боишься ее: она может понести и убить тебя».

На воде американец закусил удила, как бешеный конь, о котором говорил дед.

Высоко задирая нос над водой, лодка летит вперед на полной скорости. «Я связалась с умалишенным». Никто и не узнает, где она сложила голову. Ее будут долго искать. Пригоршня грязных брызг ударяет ей в лицо. Она вытирает мокрые щеки тыльной стороной ладони. Обидно умереть вот так — ни за что ни про что.

Дед предусмотрел все, кроме ее смерти на воде. В лицо снова брызгает вода. Анук барабанит Стива по руке. Ей удается выскользнуть из его цепких объятий, и она ударяет его уже двумя кулаками. Ей кажется, что перед ней не человек, а железный робот.

Стив поворачивается к ней. У него суровое лицо. Под темными очками нельзя разглядеть его глаз. Лодка, похоже, вот-вот развалится на части и разлетится на щепки.

— Стив, вы меня слышите? Стив! Стив!

Она кричит что есть мочи.

— Стив!

Анук срывает с лица американца очки и бросает их в воду. Стив управляет лодкой одной рукой. Другой он словно козырьком прикрывает глаза. Лодка нехотя замедляет ход. Грохот от ударов днища лодки о поверхность воды постепенно стихает.

— Не надо было так делать, — произносит он с раздражением в голосе. — Меня слепит солнце. У меня слабые глаза…

— Вы двигались вперед на бешеной скорости… — отвечает она ледяным тоном. — Мне надо вернуться в отель… В пять часов вечера мне будет звонить муж.

Муж! Роберт кажется ей сейчас еще более далеким, чем детские воспоминания. Роберт…

— Хорошо. Мы возвращаемся, — говорит Стив.

Ее колотит дрожь. Она встает на колени, чтобы найти свою сумочку. Наконец, она поднимает ее со дна лодки. Сумочка промокла насквозь, но сигареты внутри казались сухими. Не поднимаясь с колен, она подносит сигарету к губам. Ее пальцы дрожат, ей с трудом удается прикурить сигарету от изящной зажигалки.

Она неловко шлепается на жесткую доску, которая служит сиденьем в этой плавающей скорлупе.

— Я заплачу за ваши очки, — произносит она.

Стив пожимает плечами. Одной рукой он держится за руль. Теперь лодка едва двигается. Палящее солнце светит им в спину.

— В машине у меня есть еще запасная пара очков. Сожалею, что так напугал вас.

— Простите меня за очки, — говорит она.

— Простите и вы меня… — произносит американец.

Впереди показывается гигантский мост.

Анук растеряна. Ее глаза наполняются слезами.

— Не надо плакать, — говорит Стив.

— Однажды я уже хотела свести счеты с жизнью, — говорит она, — полтора года назад.

— Нервы?

— Меня принудили сделать аборт, — говорит она. — Я была уже на четвертом месяце беременности. Я пошла на поводу у родителей.

— А ваш муж?

— В то время я еще не была замужем. Меня выпотрошили, словно курицу. В дорогой клинике. В Лондоне.

Она встает и вытирает ладонью слезы.

— Мне удалось скрывать беременность целых три с половиной месяца. Я так хотела этого ребенка! Он принадлежал бы только мне одной. Я сделала бы все, что бы он вырос счастливым и, главное, свободным человеком. Но его вытащили по кускам. Я стала соучастницей убийства. Мне не хватило мужества порвать с семьей. И я уступила им. Такая глупость! Я струсила и совершила подлый поступок.

С ними поравнялся белый пароход. На его палубе яблоку негде упасть. Туристы направляются в Вермонт, чтобы посетить дом, где родился Вашингтон.

Гром от моторов самолетов разрывает воздух.

Густой черный дым валит из заводских труб.

— Родителям и в голову не приходит, что они растоптали меня как личность, — произносит она сквозь слезы. — Мой муж ничего не знает об этом.

«Боже! Только бы он воздержался от высокопарных слов о семье, родине, религии. Только бы не произнес избитых фраз о том, что надо простить, все забыть и начать жить с чистого листа…»

Волна, поднятая проходившим мимо пароходом, ударяет о борт моторной лодки.

Стив поворачивается к Анук. Оставленная на произвол судьбы лодка покачивается на воде.

Анук замирает в крепких объятиях американца.

Совсем по-детски она ищет тепла и защиты на его груди.

Вдруг весь мир перестает существовать для нее. Есть только мерное покачивание лодки, крепкие руки Стива, запах его загорелой кожи.

Стив поворачивает к себе лицо Анук. Она снимает свои темные очки и бросает их в Потомак. Ослепленные палящими лучами солнца молодые люди смотрят друг на друга. Утлое суденышко крутится на месте.

— Я не свободный человек, — произносит он. — Я не свободный человек… Я не свободный…

— У нас есть еще время, — говорит она. — Несколько часов, что остались до вечера…

С проплывающего мимо белого теплохода им машут рукой туристы…

— Если бы ты мог простить меня за гибель этого ребенка, — произносит она. — Мне важно лишь твое прощение…

Стив нежно целует ее полуприкрытые веки. Немного погодя он снова берется за руль. Лодка берет курс на бухточку.

— Я не свободный человек, — произносит он.

У нее умиротворенный вид и просветленный взгляд. Обычно так выглядят люди после исповеди. Поравнявшись с аэропортом, она чувствует себя намного лучше. Ее уже не раздражает рокот непрерывно взлетающих и приземляющихся «боингов». Заводские трубы по-прежнему выплевывают в небо сгустки черного дыма. Наконец вдали показывается бухточка.

Анук касается рукой плеча Стива. Он оборачивается к ней.

— Стив, а что с нами будет потом?

Ей хотелось услышать в ответ что-то вроде: «Я буду любить вас, затем повезу вас в Нью-Йорк. Я скажу Дороти, что…»

«И что же он скажет Дороти? Как он будет смотреть в глаза своему сыну? Лакки — вот мое несчастье, — думает она. — Можно расстаться с женщиной, с которой в школе сидел за одной партой, но нельзя бросить больного ребенка».

— Надо поднять лодку на берег, — говорит Стив. — Затем я отвезу вас в Аннаполис. Вы увидите настоящую американскую деревню. К сожалению, с домиком Вашингтона сегодня не получилось. Вы можете поехать туда завтра на автобусе… Он стоит того, чтобы увидеть.

Завтра?

— В Аннаполисе я вас познакомлю с матерью Фреда. А может быть, и с ним, если Фред этого захочет. Только не надо показывать, что вы сочувствуете ему. Даже в том состоянии, в каком он сейчас пребывает, Фред может дать сто очков вперед всем нам, вместе взятым.

— Я в грязи с головы до ног и мокрая от пота, — говорит она. — Мне нужно привести себя в порядок и переодеться.

— По дороге мы остановимся в каком-нибудь мотеле, — говорит Стив. — Вы примете душ, а я тем временем отнесу в чистку ваши вещи… Есть мотели, где вам быстро почистят и погладят одежду. И вы почувствуете себя так, словно заново родились.

Лодка причалила к берегу.

— Прыгайте, — говорит Стив. — Берите канат и придерживайте лодку… Надеюсь, у вас сильные руки…

Она прыгает и оказывается по колено в воде. Дно реки настолько вязкое, что она вздрагивает от отвращения.

— Надо иметь крепкий желудок, чтобы кататься на водных лыжах по такой мерзости… — говорит она.

— Мерзости? — повторяет Стив.

— Я хочу сказать, что ваша река напоминает рвотную массу. Она воняет. Это — не река, а позор нации.

Стив качает головой и занимается лодкой. С трудом он вытаскивает ее на берег и с помощью лебедки поднимает на прицеп.

— Такая маленькая посудина, а навела на меня столько страха… — говорит Анук.

Стив садится в машину, чтобы завезти прицеп в ангар. Анук остается на берегу. Она чувствует себя лишней. В одной руке она держит босоножки, а в другой — промокшую сумочку. Она идет босиком по раскаленному щебню. Ей хочется найти более-менее подходящее место. Немного погодя она опускается на высохшую на солнце траву. Не торопясь, она надевает на ноги босоножки. Сейчас она ни о чем не думает, ничего не чувствует. На нее наваливается свинцовая усталость. У нее пересыхает во рту, словно она целый день бродила в пустыне. Прикрыть бы разболевшиеся глаза и уснуть!

Стив стоит возле ангара. Он жестом подзывает ее. Ей кажется, что она не сможет двинуться с места. Так и останется сидеть на этой чужой раскаленной земле.

— Эй, — кричит Стив, — идите сюда… Анук…

Он придет за ней или оставит ее здесь навсегда!

— Ан-ук!

Она поудобнее устраивается на опаленной солнцем траве. С каким удовольствием она зарылась бы в землю, как крот. «Вот так и надо умирать, — думает она. — Превратиться в землю и траву. В тишину. В пыль».

Стив возвращается. Он опускается на колени и с нежностью гладит ее по лицу.

— Вы размазали по щекам слезы, — говорит он. — Пошли…

Она отрицательно качает головой. Ее охватывает странное чувство. Ей хочется умереть.

— Нет, — говорит она. — Я не хочу никуда идти. Я не могу пошевелиться…

Он смотрит на нее.

— Пошли, нам надо найти мотель.

— Стив, — говорит она.

Солнце бьет ей в глаза. Она едва различает контуры его лица.

— Стив, мне хочется, чтобы время остановилось. Если мы здесь останемся, время остановится… Мы состаримся вместе на берегу Потомака.

Легким прикосновением губ Стив возвращает Анук к жизни. Он целует ее прикрытые веки. И губы.

Анук обвивает его шею руками и шепчет:

— Я хочу, чтобы время остановилось.

Он подхватывает ее на руки. Она не сопротивляется. Произошло землетрясение? Почему же кружится небо над ее головой? Стив несет Анук к машине.

«Совсем как в кино, — думает она, — совсем как в кино…»

— Вы с такой легкостью можете нести пятьдесят два килограмма?

— К счастью, моя машина недалеко, — отвечает Стив.

Около машины он ставит ее на ноги.

— Еще немного терпения! Через каких-то полчаса мы будем в мотеле. И вы встанете под душ…

Она садится в машину.

— Мне хочется пить…

По дороге он задает ей вопрос. Он вновь говорит с акцентом, словно ему трудно выговаривать подобные слова.

— От кого был ребенок?

— От одного парня, блондина в синих плавках и с золотым медальоном на шее. Ему было примерно столько же лет, сколько и мне. Семнадцать или восемнадцать, точно не знаю. Были каникулы… Было очень жарко… Это произошло на юге Франции. Он подплыл ко мне в море… Тогда я еще находилась под присмотром гувернантки.

— Гувернантки?

Надо что-то придумать. Нельзя его спугнуть.

— Англичанки…

— Вы сказали, что выучили английский язык в Англии. В то время, когда там работали.

— Я солгала.

— И как часто вы обманываете?

— Почти всегда. Все время лгать — занятие довольно утомительное. Но я делаю это не по своей воле.

— А что случится, если вы будете говорить правду?

— Правду?

— Да.

— Я и говорю правду… Сейчас.

Солнце, отражаясь от встречного потока машин, слепит глаза.

— И что же?

— Он не сводил с меня глаз. Мы играли в воде, как парочка влюбленных дельфинов. Мы не обмолвились ни единым словом. Мы прикасались друг к другу. Он трогал мое тело. Везде. Под водой.

Надо выложить ему все как на духу.

— Мне хотелось избавиться от надзора гувернантки. Я поплыла вперед, он за мной. Когда мы отплыли на достаточно большое расстояние от берега, он нагнал меня и прижал к себе. Мы были похожи на двух рыбок. Я видела, как на берегу гувернантка грозно размахивала своим платком. Я поплыла в сторону пляжа. Он не отставал от меня. Он ласкал меня под водой. Спину, грудь, ноги и все остальное. Мне было весело. На берегу гувернантка строгим тоном приказала: «Сейчас же идите и переоденьтесь. И немедленно возвращайтесь под зонтик».

— Я пошла переодеться в нашу личную кабинку. Не успела я войти, как услышала, что кто-то тихонько скребется в дверь. Это был он.

Я была мокрая с головы до ног и с растрепанными волосами. Мне было смешно до слез. Он проскользнул в кабинку словно угорь. Мы скинули с себя остатки одежды. Он опрокинул меня навзничь. Я не знала, что в таких случаях следует делать. У него тоже не было никакого сексуального опыта. Меня мучил вопрос, закрыта ли на защелку дверь, но я не пошевелилась, чтобы встать и проверить. Блондин раздвинул мне ноги, и я вдруг почувствовала острую боль. Словно между моих ног вонзился большой острый нож. Парень прикрыл глаза. Он был похож на ангела и в то же время на молодое животное. Несколько секунд спустя он обмяк. В благодарность за полученное удовольствие он поцеловал меня в губы. Его поцелуй отдавал свежими яблоками. За стенкой уже слышался голос гувернантки: «Анук, Анук, что вы там делаете?»

Он отпрянул от меня и встал. Балансируя по очереди то на одной, то на другой ноге, он натянул на себя синие плавки. Пока я искала свой купальник, парень сказал «до свидания» и был таков.

— Что тебе известно о том мерзавце, который тебя изнасиловал? — спросил мой отец три с половиной месяца спустя.

— Он не мерзавец и вовсе не насиловал меня. Все произошло с моего полного согласия.

— Что ты знаешь о нем?

— Вокруг его члена росли светлые волосы. Я разглядела их, когда он поднялся, а я еще продолжала лежать на земле. Эти волосы были очень светлого цвета.

Те две увесистые пощечины, которые я получила от отца, до сих пор звенят у меня в ушах.

Наконец, они увидели мотель, называющийся, судя по вывеске, «Парадиз-Инн».

— Мы остановимся в нем, — говорит Стив. — Я сниму два номера. Вы отдадите мне вашу одежду, и я отнесу ее в чистку.

Машина сворачивает с шоссе на второстепенную дорогу, ведущую к основному корпусу мотеля.

Стив останавливается у регистратуры и входит в здание. Несколько минут спустя он появляется с ключами.

— Двадцать четвертый, — говорит он. — Немного далеко…

Машина тормозит у одного из типовых домиков.

— Пошли.

Анук следует за ним. Стив открывает дверь, и они входят в прохладное помещение.

— Проходите в ванную комнату и передайте мне вашу одежду.

Анук идет в ванную комнату.

Она раздевается, собирает одежду и протягивает ее Стиву.

— Вот…

— Я принесу ваши вещи, когда их почистят.

Немного помедлив, он входит в ванную комнату. Стив целует Анук в губы, не прикасаясь к ее телу.

— Ан-жук…

— Да…

— Тот мальчик… Вы любили его?

— Кого? У меня не было времени, чтобы влюбиться… Я знаю о нем меньше, чем о вас…

— Вы знаете обо мне все…

— Все?

И она продолжает начатую фразу, делая небольшую паузу, чтобы немного утихла боль, которую она испытала, вспоминая минувшие дни:

— Я только знаю, что у вас есть Дороти и… малыш… Что же касается всего остального, то вы, возможно, немного приврали… Впрочем, так делают все.

— До свидания, — произносит он безучастным тоном. — Я скоро вернусь…

— Если вы вздумаете оставить меня здесь без денег и одежды…

— Я вернусь, — говорит он.

И он уходит.

Мало-помалу она приходит в себя от шока, который она испытала на Потомаке. Теплая вода ванны успокаивает ее. Анук намыливается с ног до головы. Маленький кусочек гостиничного мыла то и дело выскальзывает в воду, и ей приходится вылавливать его в воде. В конце концов от него остается только жалкий бесформенный обмылок. Анук встает под душ. Струи воды потоком обрушиваются ей на голову и стекают по лицу. На память приходят строчки из рекламы «Эр Франс»:

— Мое имя — Анук. Мой адрес — «Парадиз-Инн». Пункт назначения? Что же мне написать на багаже?

Вода становится почти ледяной. Ей становится смешно от мысли, что Стив, возможно, в этот момент так же, как и она, принимает душ. Что, если его номер располагается по соседству? Французу никогда не пришло бы в голову снять два номера, а затем оставить девушку принимать душ одной. Похоже, что в вопросе взаимоотношений полов французы куда более продвинуты по сравнению с американцами. Анук закрывает кран, выходит из душа, с наслаждением закутывается в большое банное полотенце, подходит к висящему над умывальником зеркалу, которое густо покрыто пятнами, а к краю раковины прилепился чей-то короткий темный волос. Анук с отвращением отводит взгляд в сторону. Она смотрится в зеркало. Солнце неровно опалило ее кожу. У нее покраснели кончик носа и лоб. Она ищет в сумочке расческу и губную помаду. Это все, что осталось у нее от прошлой жизни. И хотя в тайне есть своя прелесть, однако…

Возможно, в чужой стране ей не следовало бы выходить из отеля без документов. В ее сумочке нет даже визитной карточки отеля. Анук старательно расчесывает волосы, красит губы.

На память приходит давний разговор с матерью. При одном только воспоминании она краснеет от стыда.

— Дорогая, мне надо кое-что сказать тебе. Пройдем в мой кабинет…

Мать называет кабинетом безвкусно обставленную комнату со смешными бантиками на абажурах настольных ламп. Здесь, расположившись за письменным столом эпохи Людовика XV, она подсчитывает свои расходы на хозяйство.

— Сядь…

«Мне ничего не оставалось, как опуститься на ее пуфик», — вспоминает она, продолжая расчесывать волосы.

— Горничная сказала мне…

— Что?

— Я просила, чтобы она сообщала мне каждый месяц о том, сколько нашла твоих трусиков с пятнами крови.

У нее перехватывает дыхание.

…Она смотрит на свое отражение в зеркале мотеля и замечает, как заливаются краской ее щеки.

— Я вынуждена осуществлять жесткий контроль. В этом состоит мой материнский долг…

Но почему она произносит эти слова таким заискивающим тоном?

— Вот уже два месяца, как горничная не находит твоего нижнего белья со следами месячных. Из этого можно сделать вывод, что ты либо пользуешься хорошими прокладками, либо выбрасываешь запачканное белье…

— Не стоит копаться в мусорной корзине, — заявила Анук, дрожа от ярости. — Я и так скажу: я — беременна…

— Прошу, не шути так жестоко, — произнесла мать. — У меня крепкие нервы. Этому меня научила жизнь с твоим отцом. Однако подобные слова могут довести до инфаркта кого угодно. Почему ты выбрасываешь свои трусики?

— Я вовсе не выбрасываю их… — сказала она. — Просто я беременна. Вот уже три с половиной месяца. Я ношу под сердцем ребенка. И он будет принадлежать только мне…

У матери бледнеет лицо.

Стоя перед грязным зеркалом обшарпанного мотеля, Анук вновь видит перед собой как будто наяву испуганную мать.

— Ты не можешь сделать это…

— Это уже сделано…

Мать смотрит на нее с недоверием.

— Анук, скажи, что ты пошутила…

На секунду ей становится жалко мать.

— У меня будет ребенок… Что тут особенного? Может быть, ты выпьешь стакан воды, чтобы успокоиться?

В дверь постучали. Анук чувствует, как в ее груди учащенно забилось сердце.

— Иду, — говорит она.

Закутанная до ушей в банное полотенце, причесанная и чистая, если не душой, то телом, она направляется к двери.

— Привет, — говорит Стив, стоя в дверях. — Вам уже лучше?

— Входите, — приглашает она. — Где же мои вещи?

— Я отдал их в чистку двадцать минут назад… Не надо волноваться… Посмотрите, что я принес вам…

Он протягивает ей пластиковый пакет, на котором красными буквами было написано:

Стив прикрывает за собой дверь. Анук подходит к нему совсем близко.

— Вы пахнете так же, как и я…

— Я пользовался тем же мылом, что и вы, — говорит он. — Еще одна ниточка, которая связывает нас… Вы похожи на кокон…

Он произносит эти слова по-французски.

— Кокон…

Он поднимает Анук на руки и осторожно опускает ее на кровать. Затем медленно разворачивает банное полотенце. Ее тело ничем не прикрыто. Ее охватывает озноб. Всей кожей она ощущает прохладное дуновение кондиционера.

— Я не смог отдать в чистку мои вещи, — говорит Стив. — Было бы нелепо разгуливать по территории мотеля в одних трусах.

— Вы можете вызвать по телефону служащего, чтобы он отнес вашу одежду в чистку, — говорит она, словно спешит лишить всякой романтики то, что должно вот-вот произойти между ними.

— Подобное обслуживание не предусмотрено в этом мотеле, — говорит он.

Жалюзи на окнах плотно прикрыты. И все же сквозь щели в комнату проникают узкие полоски света.

— Мы сейчас займемся любовью, — говорит он, как бы раздумывая, стоит ли им это делать. Затем он опускается на постель рядом с Анук.

— Мне надо предохраняться?

Она не знает, что ответить ему. Обижаться или радоваться? Проявляет ли он заботу о ней или же, наоборот, думает только о себе любимом?

Он опускает правую руку на шею Анук.

— У меня слишком большие руки.

— Это правда, — говорит она, ощущая его пальцы на своем горле.

— Однажды вы уже испытали все прелести незапланированной беременности. Сейчас не время начинать все с начала… Может быть, вы сомневаетесь? Подумайте хорошенько… Вы замужем… Как вы посмотрите в глаза своему мужу сегодня вечером, когда он вернется из Бостона? Вам придется солгать… Если вы не хотите, я не трону вас…

Она смотрит на него, не отрывая взгляда:

— У вас та же проблема…

Пальцы Стива еще сильнее сдавливают ее горло.

— У вас точно такая же проблема. Сегодня вечером вы вернетесь домой к Дороти, поцелуете ее и посадите Лакки к себе на колени…

— Не надо заботиться обо мне, — произносит он почти со злостью в голосе.

— Если вы задушите меня, — говорит Анук, — то проблема супружеской измены решится сама собой.

Она вдруг пугается своих слов, но и рука Стива слишком крепко сжала ее шею.

— Простите меня, — произносит он самым светским тоном. — Простите. Я, должно быть, немного вас придушил.

Анук кажется, что в комнату входит Дороти и садится в кресло, стоящее напротив кровати. Анук отодвигается от Стива.

— Угрызения совести мучают вас, а не меня… Что касается меня, то я-то не люблю мужа… Это был вынужденный брак… У вас теплый домашний очаг и ребенок. Подруга детства разделяет с вами постель… Вы для меня, — произносит она с вызовом, — мимолетное увлечение, не более того…

— Я знаю, — отвечает Стив. — И вы для меня только мимолетное увлечение. Вы даже не можете себе представить, как сложно в Америке переспать с кем-то на стороне. Нам приходится лишь уповать на случайную встречу с какой-нибудь залетной птицей. Все американки стремятся выйти замуж. Если кто-то изменяет жене со своей секретаршей, то некоторое время спустя он оказывается прижатым к стенке и вынужден жениться на ней. И тогда ему приходится содержать не одну, а двух женщин. В итоге новая жена превращается в такую же стерву, как и предыдущая.

Он ласкает грудь Анук.

«А я-то называла его про себя загадочным незнакомцем! — с горечью думает она. — Какая ошибка! А он — тупее тупого. Какого черта я выворачивала перед ним наизнанку свою душу? Тем хуже для меня. Я буду заниматься любовью со средним американцем… Это вписывается в мою туристическую программу».

Они встречаются взглядом. Голубые глаза американца изучающе смотрят на нее. Выражение его глаз не имеет ничего общего с тем, что он только что говорил ей.

Она уже свыклась с мыслью о фатальной неизбежности супружеской измены. «Роберт никогда ни о чем не узнает. И, если не обманывать себя, я вовсе не изменяю ему. Изменить можно лишь тому, кого любишь. А я не люблю его».

Они не торопятся. Между ними еще нет полного взаимопонимания. Каждый ведет свою игру, словно держит экзамен перед другим.

— Вы уже встречались с француженками? — спрашивает она. Тем временем его рука медленно продвигается вверх по внутренней стороне ее бедра.

Его рука ласкает ее тело.

— Со многими, — отвечает он с улыбкой. — Эти ненавидящие всех американцев стрекозы (он произносит последнее слово по-французски) из Сен-Жермен-де-Прене заставляют долго себя упрашивать и почти сразу падают в наши объятия. «Я не люблю Америку», — произносят они, покусывая нам ухо, чтобы не так громко стонать от удовольствия. Между двумя оргазмами они донимают нас своими глупыми рассуждениями о Вьетнаме. Приходится порой советовать им, чтобы они поскорее прошли в ванную комнату. Ваши соотечественницы не любят мыться.

— Я не из тех, кто будет стонать от удовольствия, — произносит с вызовом Анук. — Зачем вы так долго рассказываете мне об этом?

Ее знобит.

Стив совсем близко. Он повсюду. Она уже не видит ничего вокруг. Всем своим существом она ощущает его присутствие. Он как многоликий Янус. Одно лицо — чтобы смотреть на нее. Второе — чтобы покрывать ее тело с головы до ног легкими поцелуями. Третье — чтобы улыбаться ей… Она не должна поддаваться его обаянию. Ни за что на свете.

— «Я не люблю американцев», — говорят они и стучатся к нам в дверь. Они разделяют нашу страсть. Неужели французы всегда занимаются любовью на скорую руку? Ваш муж в постели тоже торопится получить свое маленькое удовольствие?

Почему с ней случилось это именно сейчас? Стив невольно приоткрыл дверь в тот мир, от которого она убегала. Ему стоило произнести несколько фраз, чтобы воскресить в ее памяти ненавистную жизнь в Париже. Ей кажется, что по соседству с Дороти уже сидит Роберт.

— Почему вы все время напоминаете мне о нем? — возмущенно восклицает Анук.

— Для того чтобы вы отдавали себе отчет в том, что мы сейчас намерены делать…

Он закрывает ей рот долгим поцелуем. Его горячий язык как будто пронизывает ее насквозь. Она чувствует на себе гибкое тело Стива, его руки и ноги. Она ощущает, как его ставшая твердой плоть приближается к низу ее живота. Ей кажется, что она надежно защищена от всего внешнего мира. Ее тело отвечает на ласку мужчины. Она безуспешно пытается справиться со своим учащенным дыханием. Ее стремительно охватывает страсть. Она дрожит от макушки до пят. Однако она вовсе не хочет сдаваться на милость победителя. Необходимо во что бы то ни стало скрыть от Стива охватившее ее смятение. Анук позволяет себя ласкать, словно бесчувственная тряпичная кукла. Она делает вид, что ей безразличны его ласки. Стив, не торопясь, прокладывает себе дорогу. Из последних сил Анук старается держать себя в руках. Ей нестерпимо хочется положить конец этой сладостной пытке. Как побудить его к более решительным действиям? Наконец, его плоть одним мощным рывком входит в нее.

«Если Дороти получает такой же праздник тела каждую субботу, то ей грех жаловаться на неравенство полов в ее стране», — проносится в голове Анук.

Ей становится все труднее изображать безучастность к происходящему.

«Кто-то мне однажды говорил, что американцы ничего не стоят в постели…» Она пытается вспомнить, кто мог сказать подобную глупость? Вот, например, Стив. Его вполне можно принять за эталон американского качества…

— Расслабьтесь… — произносит он по-французски без всякого акцента.

Их сплетенные тела словно замерли в ожидании. Она ощущает его присутствие каждой клеточкой своего тела.

— Я не спешу, — говорит он.

Интересно, будет ли он неделю спустя делиться воспоминаниями о ней со своими приятелями: «Затем она принялась стонать от удовольствия точно так же, как все ее соотечественницы из Сен-Жермен-де-Пре. Француженки обожают экзотику. Все, что является не французским по определению, они принимают за экзотику. Нет в мире более падких на иностранцев женщин, чем француженки. Эти красавицы раздвигают ноги чаще, чем открывают свой кошелек».

— Нет, — говорит она. — Я не согласна с этим.

— С чем? — спрашивает он.

Горячий язык Стива нежно исследует ее ухо.

— Я не хочу, чтобы вы потом рассказывали обо мне приятелям, а может быть, и самой Дороти…

— Дурочка… — произносит он без акцента. — Дурочка…

«Ну и ладно, — думает она. — Я больше не могу…» Из ее глаз невольно брызнули слезы.

Анук отворачивает лицо. Стив отстраняется от нее. Она прикрывает голову простыней. В тишине комнаты раздается ее громкое дыхание. Каждый жест Стива знаком ей до боли. Ей кажется, что они знают друг друга целую вечность. Они не расстанутся никогда. До самых последних дней… От этих мыслей Анук становится спокойно на душе. Она чувствует себя в безопасности. Как в бомбоубежище.

— Пойду посмотрю, готовы ли ваши вещи, — заявляет Стив.

Он отворачивает простыню, чтобы заглянуть ей в лицо. Она тотчас бросается в атаку:

— Еще одна победа в послужном списке? Довольны?

— Вы не хотите пить?

— Пусть только кто-нибудь попробует заговорить со мной о высокой нравственности американцев… Ханжи из ханжей…

— Весь мир состоит из ханжей… — говорит Стив. — Вот и вы не захотели дать волю своим чувствам и получить удовольствие… Даже животные не отказывают себе в этом…

— Вы за мной наблюдали? — возмущается она. — Спасибо, что сравниваете меня с животными.

— А вы? — произносит он миролюбивым тоном. — Что делаете вы с самого утра? Вы наблюдаете за мной! Возможно, вам немного обидно, что я не негр. Француженки предпочитают чернокожих. Под предлогом, что не видят разницы между белым и цветным мужчиной, они пускаются во все тяжкие. В постели они доказывают всему миру, что у них нет расовых предрассудков. Им кажется, что они борются за освобождение Анджелы Дэвис.

— В жалкой интрижке с женатым мужчиной меня утешает лишь одно, — произносит Анук, — что наконец-то он показал мне свое настоящее лицо. Он вовсе не добрый, этот женатый американец. Время от времени он посылает свою драгоценную Дороти куда подальше и отрывается по полной программе с первой попавшейся на его пути залетной птицей.

— Хватит, — говорит он. — Я вижу, что вы уже окончательно пришли в себя… Что вы хотите, ко-о-лу или ко-о-фе?

— Чай с молоком, — произносит она ледяным тоном. — Если вам нужны деньги, моя сумочка — на столе… У меня осталось несколько долларов. Думаю, что этого хватит, чтобы расплатиться за номер…

Стив улыбается. Худощавый и стройный, он похож в слабо освещенной комнате на молодого хищного зверя, приготовившегося к прыжку.

— Ваш знаменитый кондиционер приказал долго жить, — восклицает она с яростью. — Какая жуткая страна! Здесь то умираешь от жары, то мерзнешь от холода. А в промежутках обливаешься потом и смертельно голодаешь!

— Вы хотите есть? — спрашивает он. — Сейчас я принесу вам сандвич и чай. И заодно вашу чистую одежду.

Она не может успокоиться. Ее охватывает смятение. Она ругает себя за проявленную слабость. Можно заниматься любовью когда хочешь и с кем хочешь, но нельзя терять голову, показывать партнеру свое искаженное страстью лицо. Надо получить удовольствие, а затем окинуть мужчину критическим взглядом. Небрежно заметить, что могло бы быть и лучше. Никаких эмоций. Умереть, но не открыть своих истинных чувств… «Я рискую привязаться к этому странному типу, — думает она. — Пора с этим кончать. Скорее пожелать ему всего хорошего. И разбежаться в разные стороны». Ей кажется, что она давно усвоила науку легкого расставания с любовниками.

— Детка, — сказал ее отец. — Мы не заставляем тебя делать аборт. Это вовсе не единственный выход… Нет. Мы только настоятельно советуем тебе прибегнуть к этой предосудительной, но, увы, порой весьма необходимой операции. У тебя есть выбор… Пережив одну малую неприятность, ты сможешь предупредить большую беду.

— Какой выбор? Что вы можете предложить мне?

Она была на грани нервного срыва. Пусть он выложит на стол все свои карты. Похоже, что он замышляет что-то… Ему надо во что бы то ни стало замять скандал. Браво.

— О каком выборе идет речь? Вы дадите мне достаточно денег, чтобы я смогла спокойно родить ребенка?

— Ты задумала рожать? — воскликнул с жаром отец. — Ну-ка, расскажи, что ты хочешь…

Он наклонился вперед, опираясь всей тяжестью своего тела на край письменного стола.

— Мне кажется, что я смогла бы остаться жить дома. Я не стану показывать на людях свое положение. Мой сын будет носить нашу фамилию. Я уже придумала ему имя — Тьери. Я постараюсь исправиться и вести себя подобающим образом. Если я выйду когда-нибудь замуж, то Тьери оставит себе нашу фамилию. Мой ребенок будет принадлежать только мне и никому больше.

Она следила за отцовским выражением лица. Ей хотелось бы помириться с ним. Она мечтала о том, чтобы он понял ее. Она продолжала:

— Я понимаю, как вам сейчас трудно… Из-за меня… Простите… Узнав о беременности, я пришла в ужас. Но не прошло и месяца, как я свыклась с мыслью о том, что у меня будет ребенок. Мне это даже понравилось. Я никогда не думала, что у меня так рано проснутся материнские чувства. В моем возрасте лучше было бы поскорее избавиться от ребенка. Но нет. Совсем наоборот. Я хочу родить его. Он еще не появился на свет, а я уже люблю его.

Отец то впадал в краску, то смертельно бледнел, словно слушал рассказ о совращении малолетней.

— И ты рассчитываешь растить на мои деньги своего…

Он поперхнулся. Ему с трудом удалось удержаться, чтобы не произнести: «выродка».

Она продолжала:

— Вы часто сетовали на то, что не можете со мной справиться… Вы были недовольны моим поведением. Обещаю, что все изменится. Мне понадобятся деньги на воспитание Тьери, и я буду терпимее относиться к ним. У меня еще есть время, чтобы сдать экзамен на бакалавра.

— Ты издеваешься надо мной? — воскликнул отец. — Ты делаешь меня посмешищем на весь Париж и спокойно планируешь появление на свет младенца, зачатого неизвестно от кого. Стоит мне только поднять телефонную трубку, как тебя тут же увезут из Парижа.

— Дайте мне работу в одной из ваших картинных галерей… Под вымышленной фамилией. Платите мне такую же зарплату, как другим наемным работникам. Тогда я смогу снять маленькую квартиру…

— Если ты намерена оставить своего незаконнорожденного, то вон из моего дома. Ты уберешься сегодня же. Не завтра, а именно сегодня.

— С пятьюдесятью франками в кармане? — спросила она.

— Наконец-то мадемуазель делает признание. Оказывается, деньги все-таки нужны ей. С радикальными революционными идеями, которыми напичкана твоя голова, ты еще смеешь требовать у меня денег?

— Я прошу только помочь мне.

— Помочь тебе? За какие такие заслуги? Ты никогда не проявляла ни малейшей солидарности с семьей. Ты высмеивала меня перед моими работниками и даже перед прислугой. Детка, ты слишком доверяешь людям. Они льстят тебе в глаза, а затем бегут ко мне, чтобы донести на тебя… Они сообщают мне все… Можно представить, как они смеются за моей спиной!

— Вы обязаны содержать меня до моего совершеннолетия… — сказала она, побледнев, как полотно. — Мне кажется, что это предусмотрено законом. Вы не имеете права выставить меня за дверь.

— Только попробуй обратиться в суд! Ты очень скоро узнаешь, чем это обернется для тебя. Вначале тебе придется оплатить услуги адвокатов, затем выставить на всеобщее обозрение скабрезные подробности твоего мимолетного приключения в кабинке для переодевания на морском берегу… Неужели ты думаешь, что кто-то захочет копаться в нашем грязном семейном белье? Кто посмеет затеять против нас подобное судебное разбирательство? Никто. Ты увидишь, как перед тобой постепенно закроются двери адвокатских кабинетов. Выслушав твой наивный детский лепет, адвокаты, возможно, растолкуют тебе, что именно подстерегает незаконнорожденных детей на жизненном пути, какая горькая судьба ждет их. Они ненавязчиво поинтересуются, на какие средства ты собираешься существовать вместе со своим незаконнорожденным сыном.

— Я обращусь к общественным адвокатам, которые оказывают бесплатную юридическую помощь малоимущим слоям населения, — сказала она.

— Мы слишком богатая и известная в мире семья, — ответил он. — Мы не имеем права обращаться к кому бы то ни было за бесплатной помощью…

— Тогда я попрошу помощи у деда!

— Его сердце бьется еле-еле; такой новостью ты сразу сведешь его в могилу… Повторяю, мы не заставляем тебя делать аборт. Поступай как знаешь. Раз ты решила стать матерью-одиночкой, будь по-твоему. Только заруби себе на носу: тебе придется покинуть наш дом, если ты только обратишься за помощью к общественности, напишешь в женский журнал, позвонишь на радио. Выбирай — улица или Лондон.

— А что будет, если я напишу в мои любимые левые издания? Я расскажу, что вы делаете со мной… Как вы заставляете меня сделать аборт… Я открою им все секреты нашего добропорядочного семейства…

— Пиши, и ты узнаешь, как они отнесутся к этому… Они примут тебя за полную дуру, которой ты и в самом деле являешься. Окончательно свихнувшуюся на почве беременности. Ты думаешь, что кому-то интересна твоя банальная история?

Ей ничего не оставалось, как обратиться за помощью к матери. Мать могла бы пойти ей навстречу и поселить ее с ребенком в одной из их многочисленных роскошных загородных резиденций… На полном материальном обеспечении…

— Мама, у вас, должно быть, имеются принадлежащие вам средства, открыт собственный счет в банке, неужели вы бросите меня на произвол судьбы?

— Я не могу поступать вопреки воле твоего отца, — ответила мать. — Все важные решения принимаются нами при полном взаимном согласии. Мне еще никогда не приходилось обманывать твоего отца, тем более что его невозможно обмануть. Он обладает необыкновенным чутьем на ложь, а меня так легко уличить в обмане. Я слишком часто краснею. И это выдает меня с головой. И, кроме того, дорогая, я не могу понять, почему ты так упорствуешь в своем желании родить этого ребенка? Я могла бы как-то понять тебя, если бы речь шла о плоде любви с большой буквы, а не о плачевном результате случайной встречи. Доченька, у меня разрывается сердце, но я не могу поступить против воли твоего отца; что же касается этого эмбриона, который завелся у тебя в…

У нее не хватило мужества произнести: в животе…

— Что касается этого эмбриона, то от него легко избавиться. Процедура — не из приятных, но что поделаешь? Так устроен этот мир. Доченька, у меня никогда не было собственных денег. Твой отец проверяет все записи, которые я делаю в книге расходов, все мои счета до единого. Он оплачивает каждый чек за услуги моего парикмахера и массажистки. Порой мне хочется припрятать немного денег для себя на карманные расходы, но от него ничего невозможно скрыть.

Это была очень дорогая клиника. Роскошный особняк в одном из престижных кварталов Лондона. Палаты в розовых и голубых тонах. Стены одной из палат, обклеенные обоями в цветочек, напоминали весенний цветущий луг… От него рябило в глазах у той, которая лежала в кровати, укрытая одеялом такой же веселенькой расцветки, что и стены. Перед ней чередой мелькали лица медсестер в накрахмаленных белоснежных халатах. Их губы расплывались в фальшивых улыбках, а в глазах сквозило презрение. По коридорам бродили как неприкаянные какие-то бледнолицые, похожие на призраки девицы в шелковых пеньюарах. В этих стенах стояла мертвецкая тишина. Детский крик никогда не прозвучит там, где позолоченным скребком вырывают из чрева издержки веселых вечеринок. И целое поколение, зачатое во время поездок в отпуск, случайных встреч, под действием спиртных напитков или наркотиков, так и не родившись, оказывается на дне мусорного ведра. Накануне хирургического вмешательства каждую «заблудшую овцу» тщательно осматривали врачи. Ей делали многочисленные анализы. Здесь никто не рисковал умереть от банального заражения крови. Слишком большими деньгами оплачивалось доведенное до совершенства убийство.

— Почти четыре месяца, — сказал доктор. — Долго же вы раздумывали…

Ей тут же подставили лоток, поскольку слова врача вызвали у нее рвоту.

Она уже натерпелась стыда, когда в Париже мать заставила ее сходить на прием к семейному гинекологу. Ее встретил господин неопределенного возраста, в очках с золотой оправой. У него был вид пресыщенного гурмана.

— Деточка, ничего не говорите мне… Я все знаю. Я всегда все знаю. Проходите и раздевайтесь…

Ей ничего не оставалось, как раздеться в этом странном врачебном кабинете рядом с гинекологическим креслом.

— Ставьте ваши пятки вот сюда… Как летит время! Кажется, совсем недавно я объявил вашей драгоценной матушке о вашем появлении на свет… Расслабьтесь…

Лучше бы он помолчал, мерзкий слизняк. Его внешность в самом деле соответствовала его непристойному ремеслу.

— Я не делаю вам больно, дитя мое?

И немного позднее:

— Вы действительно беременны, — объявил с радостью этот мерзкий тип.

Анук увидела над собой лицо стареющего развратника.

Он был похож на извращенца, лишавшего невинности несовершеннолетнюю девочку.

— Я осмотрел вас, деточка, — произнес он.

— Что это за штука, которую вы засунули в меня?

Она поспешно натягивала на себя одежду.

— Медицинское зеркало.

И добавил:

— Золотое… В знак уважения к вашей семье я воспользовался моим личным инструментом. Это подарок одной восточной принцессы, с которой собирался развестись супруг по причине отсутствия наследника: Я сообщил ей радостную весть о том, что она способна родить ребенка. И она преподнесла мне такой ценный подарок.

Она сидела напротив старого ловеласа. У него хватало наглости выписывать никому не нужный рецепт со словами:

— Вам надо принимать витамины; побольше отдыхать… Не помешает немного кальция…

Неужели он не знал, что не завтра, так послезавтра ее отправят в Лондон? Не он ли посоветовал обратиться к услугам иностранной клиники? «У них с этим лучше обстоит дело», — вот что, скорее всего, сказал он ее матери. У него был вид оставшегося без работы инквизитора. Его взгляд терялся за толстыми стеклами очков. Ну и рожа! Настоящий мокрый слизняк.

— До свидания, деточка… Ваша матушка будет держать меня в курсе…

Она так никогда и не узнает, по какой причине: то ли по привычке, то ли по рассеянности, то ли от усталости или просто из подлости, — он произнес напоследок дежурную фразу:

— У вас будет прекрасный ребенок…

Несколько дней спустя ее отправили в «веселое» путешествие в Лондон на глиссере.

— Возможно, корабельная качка вызовет кое-что, — сказала мать. — Это было бы наилучшим решением проблемы. На таких судах здорово укачивает.

«Никакая качка не смогла бы заставить этого ребенка покинуть его теплое и уютное пристанище. И вместо того, чтобы бороться, уйти из дома, зарабатывать себе на жизнь, я отправила его под нож. Мой поступок нельзя назвать героическим. Героини встречаются лишь на страницах женских романов. В жизни все обстоит по-другому. Приходится идти на сделку с совестью, а затем горько сожалеть о содеянном… Я очнулась от наркоза в палате с жизнерадостными обоями в цветочек… И эта старая ханжа, моя мать, распорядилась, чтобы больничную палату завалили живыми цветами. В знак победы надо мной…»

— Уберите это, — сказала Анук дрожащим от отвращения голосом. — Немедленно уберите.

— Вам принести зеркало, чтобы вы привели себя в порядок? — спросила медсестра.

— Наплевать.

— Что вы сказали?

— Дерьмо.

— Думаю, что будет лучше, если я оставлю вас… Обычно после этого «они» желают взглянуть на себя…

Мертвая тишина словно раздавливала ее. У нее создавалось впечатление, что на нее опускался потолок, вокруг ее сжимались стены. Она ощущала себя в аквариуме. В этом замкнутом пространстве она слабой рукой мысленно рисовала гильотину. Щелк — и отцовская голова летела на дно корзины, щелк — и ее собственная голова отправлялась вслед за ней… Рука доктора щупала ее пульс. «Нормальный». И снова она видела перед собой белый потолок. «Я — тряпка, настоящая тряпка… Он выиграл этот бой, мой папаша. И все потому, что правда на его стороне: я не умею держать удар. Мне следовало бы обратиться в фонд помощи матерям-одиночкам».

— Хотите поговорить с вашей матерью? Она звонит вам из Парижа, — сказала любезным тоном телефонистка.

В этой чертовой клинике обслуживание было безупречным.

— Алло, алло…

В трубке звучал еле слышный голос матери. И эта безвольная тряпичная кукла, лишенная малейшей женской солидарности, ее мать? Ничего подобного. Мерзавка!

— Привет, бабуля, — прошептала она в телефонную трубку. — Я как раз кормлю грудью твоего внучонка. У меня море молока… Крошка Анук могла бы стать настоящей кормилицей… А как ты, мамочка, готова ли качать внука? Он очень красивый, мой Тьери…

Мать бросила трубку.

Анук задержали в клинике еще на несколько дней.

Первое, что она увидела, выйдя на улицу, был двигавшийся ей навстречу «роллс-ройс». Дедушка жестом пригласил ее сесть рядом с ним в машину, а затем постучал в стекло, чтобы приказать шоферу: «В “Савойю”…»

— Что ты делаешь здесь? — спросила она.

— Твои родители только вчера рассказали мне о том, что произошло… Ты должна была обратиться ко мне… Ты могла бы оставить этого ребенка…

Старик мог теперь говорить все что угодно. Это уже не имело для нее никакого значения. Пустое сотрясение воздуха. И почему она должна верить в искренность его слов?

— У тебя и здесь есть «роллс-ройс»? — спросила она.

— Нет ни одной крупной столицы мира, где бы в моем распоряжении не находился «роллс-ройс». Мне стоит только позвонить по телефону, и к отелю, где я остановился, тут же подъедет «роллс-ройс» с местным шофером.

Она забилась в самый дальний угол автомобиля. Свернуться бы по-змеиному в клубок и больно ужалить…

— Я приехал, чтобы встретить тебя… Мне сказали, что тебя выпустят к полудню… Я здесь торчу уже с половины одиннадцатого утра. Я не хотел, чтобы ты возвращалась в Париж в одиночестве. Мы можем остаться на ночь в Лондоне, а утром на самолете вернуться в Париж. Если хочешь, я свожу тебя в театр… Посмотрим какой-нибудь спектакль… Если хочешь…

— Не беспокойся, дедушка… — ответила она. — Меня напичкали успокоительными средствами. Я сейчас согласна на все что угодно. Если ты хочешь пойти в театр, то я составлю тебе компанию. Только боюсь, что тебе будет совсем невесело со мной. Не заставляй меня делать хорошую мину при плохой игре. Мне известно, кто я есть на самом деле, — тряпка. Тебе приятно находиться в обществе тряпки?

Дед непрерывно стучал сухими узловатыми пальцами по массивной серебряной ручке своей трости.

— Конечно, тебе приходится нелегко…

И, словно желая положить конец этому разговору:

— И все же твои родители не могли встретить с радостью сюрприз, который ты им преподнесла…

— Теперь им остается только возложить венок на могилу неизвестного солдата под Триумфальной аркой, — ответила Анук. — Этот неродившийся ребенок был мальчиком.

Старик покачнулся, а может, просто соскользнул на гладком кожаном сиденье ручной работы. Он походил на высохшего от времени старого китайца.

Деду было не привыкать держать удар. У него только что увели из-под носа пару картин Ватто, а его сын ухитрился провалить сделку с покупкой еще одной относительно недорогой картины Рембрандта, за которую просили каких-то сто семьдесят миллионов старых франков. Старика до сих пор трясло от злости. Из-за постоянного нервного напряжения у него часто пропадал голос. Он пригласил к себе начинающего молодого артиста, которому пророчили большое будущее, чтобы записать на магнитофоне: «Дурак, ты никогда ничему не научишься. Когда я говорю тебе “покупай” — покупай… И не отступай в тот момент, когда можешь сорвать куш».

— Мсье, что означает эта фраза? — спросил молодой человек.

В ответ старик написал в своем блокноте: «Не задавайте лишних вопросов. Работайте… — Затем он добавил: — Эти слова предназначаются моему сыну. Прежде чем озвучить их, наберите в легкие побольше воздуха и пошире раскройте рот».

С самого начала запись тяжело давалась молодому артисту… Как только юноша начинал старательно произносить слово «дурак», у него возникали проблемы. Старик прерывал его на полуслове и протягивал клочок бумаги с надписью: «Вы плохо озвучиваете это слово. Оно должно звенеть, как струна: д-у-р-а-к!»

Артист написал ответ на том же листке бумаги: «Мсье, это не запись плохая, а слово!»

Старик пришел в ярость: «Почему вы мне пишете записку? Я не глухой, я только потерял голос».

С тех пор старик взял в привычку включать на полную мощность магнитофон. Стены особняка от подвала до крыши сотрясали раскатистые звуки:

«Д-у-р-а-к…

Когда я говорю тебе “покупай”…

По-ку-пай!»

Затем на весь дом раздавалось громкое шуршание перематывавшейся назад пленки. И старик снова врубал на полную мощность: «Ты никогда ничему не научишься…»

Анук искоса поглядывала на деда. Он походил на старого китайца, погруженного в свои грустные мысли. Слова Анук сразили его наповал. У него было совсем нерадостно на душе. Испытывал ли он такую же боль, как от неудавшейся сделки?

— Пустые разговоры, — произнес он ворчливым тоном. — Досужие бабские домыслы.

— Медсестра точно знала, о чем она говорит, — ответила Анук.

Она зачарованно разглядывала Лондон через кристально чистые окна «роллс-ройса», город представал перед ней во всей своей красе. Уличные регулировщики, словно сошедшие с книжных страниц, ловко управляли плотными потоками городского транспорта. В этот дождливый и пасмурный день Лондон отнюдь не выглядел гостеприимным хозяином. У него был суровый и неприступный вид. Дед крепко задумался о чем-то своем. Она видела, как он постарел: кожа да кости, лицо, изборожденное морщинами, седые кустистые брови над глубоко посаженными глазами. Над правым глазом свисал одинокий белый волос как знак беды. С сорокалетнего возраста его называли «старик». Скоро про него будут говорить «мсье». Для него это равносильно оскорблению. «Старик» внушает уважение. «Мсье» обычно зовут богатого покойника по дороге на кладбище.

— Если подумать, — сказал он, — неужели ты надеялась, что твоя мать с радостью примется вязать детские носочки после того, как ты сообщила ей о том, что… приключилось с тобой? Твоя мать, хотя и дура, но не до такой же степени…

Она смотрела на выходивших из своих контор счастливых англичан, которые раскрывали над головой зонтики. Хорошо этим англичанам. Они чувствуют себя защищенными.

— Сколько ты платишь в день за номер в «Савойе»?

Он не задумываясь ответил. Он знал эти цифры наизусть. Анук пожала плечами. На эти деньги можно было бы прожить целый месяц с ребенком.

— Дедушка, мне сказали, что у тебя проблемы с сердцем. И потому я должна молчать, чтобы тебя не огорчать… Возможно, твои дела не так плохи, как они говорят. Ведь они всегда врут.

— Мотор от старости сильно барахлит, — ответил он с отрешенным видом. — Надо признать, что мы получили по заслугам. Первый удар я принял на себя. Тот венок на моем «роллс-ройсе». Тебе было всего шестнадцать лет… А вот твоему отцу досталось по полной программе… У него маниакальная боязнь выглядеть смешным в чужих глазах… А ты преподнесла ему такой подарочек… Все дело в наших деньгах… Если бы ты была из простой рабочей семьи, то жила бы спокойно… Мы несем наказание за наше богатство…

— От вашего богатства несет вонью…

— Я кулаками проложил себе дорогу… Я был продавцом в магазине, торговавшем репродукциями картин известных художников. В чем ты можешь упрекнуть меня? В том пути, который я преодолел? Если бы ты была внучкой старого конторского служащего, то сказала бы обо мне: «Он добрый малый, но дурак… Всю свою жизнь он состоял у кого-то на побегушках…» Конечно, мой сын оказался не на высоте. Я знаю это… Он чудовищно необразованный человек. Я платил всем его преподавателям, чтобы он мог переходить из класса в класс… Все они кормились за мой счет. И все же мне с большим трудом удалось перевести его в шестой класс. Мои деньги оказались бессильными при сдаче экзамена на бакалавра. В то время это решалось на государственном уровне. В наши дни он бы с легкостью получил диплом бакалавра. Однако он так и не удосужился получить его…

— И ты передаешь власть в его руки, — сказала она потухшим голосом. — Вот в чем заключается несправедливость. Ему все достается даром, без борьбы и труда. Ему кажется, что он разбирается в живописи, но он ни разу не заглянул в мастерскую художника. Возможно, он отличит акварель от полотна, написанного маслом. Но ни на что большее он не способен… И ты передаешь власть ему…

— Власть предержащие всегда превращаются в параноиков, — сказал дед. — Возьмем, например, рабочего с завода «Рено».

— Дедушка, я не хочу такого примера. Ты всегда обращаешься за примерами к «Рено»… Мне больше по сердцу какой-нибудь металлург…

— Хорошо, предположим, что твой металлург получит миллиард… И огромный завод в придачу… Несколько месяцев он будет пребывать в коматозном состоянии. До тех пор, пока не поймет, что такое власть. Он тут же почувствует себя пупом земли. Никакие разумные доводы не смогут воздействовать на него. Он будет свято верить в то, что богатство свалилось ему на голову за его собственные заслуги… В своем упрямом невежестве он превзойдет самого себя…

— А ты, дедушка, тоже параноик?

Дед рассмеялся, как мальчишка.

— Нет. И ты знаешь почему? Потому что в моей жизни всегда были женщины… После печального события в клинике я могу говорить с тобой как с взрослым человеком. Все излишки гордыни я сливал вместе со спермой. Как только я замечал за собой признаки мании величия и переставал прислушиваться к мнению окружающих, считая себя последней инстанцией, я начинал бить тревогу. Красивое женское тело легко помогает излечить звездную болезнь. Когда старик ложится в постель с двадцатилетней красоткой, в его голове многое проясняется. Он лишний раз убеждается во всемогуществе денег: живое доказательство тому находится в его постели… Прелестное создание расточает улыбки старому сморщенному стручку вовсе не потому, что испытывает к нему любовь или страстное влечение. За все заплачено вперед. Ты кое-как занимаешься с ней любовью, сожалея только о том времени, когда был в постели любовником с большой буквы. Она же вдруг ни с того ни с сего начинает петь дифирамбы твоей несчастной усталой плоти. И тут-то ты понимаешь, что настал момент держать ухо востро. Если красавица говорит с тобой приглушенным голосом (они почему-то считают, что после любви надо с томным видом говорить шепотом. Я знал только одну особу, которая громко кричала мне в ухо… Из-за моего преклонного возраста она принимала меня за глухого), если она вдруг говорит: «Дорогой, это было прекрасно», — то эти слова должны прозвучать для тебя набатом. Если ты поверишь ей, значит, ты — параноик… И твоя песенка спета… Тебе перевалило на восьмой десяток, и ты поверишь в то, что можешь довести девицу до оргазма? То же самое ждет тебя в делах. Ты начинаешь верить подхалимам… Благодаря женщинам мне удалось сохранить ясность ума… В моем офисе один тип произнес однажды приглушенным голосом: «Мсье, вы никогда не ошибаетесь», — и мне вдруг показалось, что я слышу: «Дорогой, это было прекрасно». Я тут же выставил этого подхалима за дверь. Он полагал, что может разбудить во мне спящего параноика. Своей лестью он хотел заставить меня поверить в мое превосходство над другими людьми. Непростительная ошибка! Если ты начнешь строить иллюзии насчет своей мнимой эрекции, ты — покойник…

Немного помолчав, он добавил:

— Внученька, я всего лишь мужчина… Богатый, но все же мужчина… У тебя еще будут дети… Поверь мне…

Другие дети? Никогда. Отныне целью ее жизни будет месть. Эта разрушительная навязчивая идея уже зародилась в ее голове.

Как она может забыть странную медсестру, которая вошла к ней в палату за час до ее выписки из клиники? Женщина была похожа на спрута, оставлявшего позади себя в воде чернильное облако… От нее так и веяло неприкрытым презрением.

— Я еще не знакома с вами, — сказала Анук.

— Здесь нет времени знакомиться, — ответила медсестра.

И добавила:

— И не надо… Что бы там ни говорили те, кто хотя бы однажды здесь побывал, они этого никогда не забудут.

Женщина словно пригвоздила Анук к позорному столбу. Да, пребывание в этих стенах никогда не сотрется в ее памяти.

Медсестра тяжелым взглядом окинула Анук. Девушка видела такой взгляд на женских портретах голландской школы восемнадцатого века. Сердце Анук забило тревогу. Эта женщина пришла, чтобы принести ей несчастье.

— Мне поручили измерить напоследок вашу температуру…

Маленький термометр во рту. С привкусом льда. Почему она слушает эту ведьму?

Медсестра берет термометр, смотрит на него, встряхивает и кладет на место.

— Температура нормальная. Вы можете одеваться. На улице вас ждут…

Анук предпочла бы одеться в одиночестве. Однако женщина не уходила. Она стояла, скрестив руки.

Анук повернулась к ней спиной. Она спустила вниз шелковую ночную рубашку, которая распласталась магическим кругом на полу у ее ног. Затем она, стоя поочередно то на одной, то на другой ноге, натянула кружевные трусики. Покончив с нижней частью тела, она принялась застегивать лифчик.

— Ваш браслет…

Женщина подала ей браслет. Четыреста граммов чистого золота. Новогодний подарок.

— Какой тяжелый, — сказала медсестра. — И не забудьте ваш пояс. Какой красивый…

Еще бы ему не быть красивым! Он куплен в дорогом магазине на улице Фобур-Сент-Оноре. «Из кожи новорожденного крокодила… С крохотного крокодильчика живьем снимают кожу… Вот почему она такая нежная и мягкая на ощупь… Кто станет оплакивать новорожденного крокодильчика, с которого живьем сдирают шкуру? Ведь он же хищник. Таких полным-полно. Говорят, что они очень живучие и прожорливые… 960 франков, мадемуазель… Заплатите чеком? Ах, заплатит ваша матушка? Мадам, вот касса. Мое почтение, мадам. Мы всегда рады вас видеть у нас… (И уже кассирше) Скорее… Не заставляйте ждать мадам…»

— Вот еще шарф, — сказала медсестра.

— Не могли бы вы оставить меня одну?

Ее голос прозвучал так резко, словно с нее, как с новорожденного крокодила, снимали кожу…

— Мисс, я делаю свою работу.

Она произнесла слово «мисс» словно хотела сказать «дерьмо». Мисс Дерьмо. С вашими деньгами вы могли бы позволить себе родить хоть дюжину детей… Вы — здоровая и крепкая девица… Мисс Шлюха…

— Закрыть ваш чемодан, мисс?

В ее тяжелом взгляде легко можно было прочитать все, что она думает о богачах, у которых есть деньги на аборты, в то время как бедняки вынуждены плодить нищету.

— Ваше кольцо, мисс… Ваша сумочка, мисс… Вы не подкрасите щеки? Чуть-чуть… Все, кто выходит отсюда, почти всегда красят щеки… Потому что они слишком бледные…

Анук посмотрела на себя в зеркало. Она нарисовала помадой на щеках два розовых треугольника и размазала их по лицу. За ее спиной в зеркале отразилось лицо медсестры.

— Мисс, это был мальчик…

Анук почувствовала себя кобылой, которую четверо ковбоев едва удерживают за поводья перед тем, как заклеймить каленым железом. Животное брыкается. Запах паленой шерсти и жареной плоти.

— Это был мальчик.

— Бабская болтовня, — возмутился дед. — Они говорят все, что только взбредет им в голову. Я знаю их…

Анук во все глаза рассматривает Лондон. Мелкий дождик каплями слез стекает по стеклам «роллс-ройса». Лондон не кажется ей негостеприимным городом. Он дает временное пристанище приезжим, но остается равнодушным к их судьбам. Этот город умеет хранить свои тайны.

— Здесь имеются роскошные меховые и ювелирные магазины. Я знаком с некоторыми из их хозяев. Хочешь, я куплю тебе шикарное манто из белой норки? Тебе оно будет к лицу как блондинке. А потом ты выберешь себе дорогое украшение… Самое красивое…

— В настоящий момент я способна лишь считать, — ответила Анук. — Стоимость одного только норкового манто могла бы окупить рождение моего ребенка. Украшение? Есть драгоценности, способные обеспечить жизнь малыша до самого его совершеннолетия… Дедушка, я ничего не хочу.

Они въехали в центр города.

— Мне нравится Лондон, — сказала она. — Здесь я ощущаю себя невидимкой. Этот город лишает меня индивидуальности… Здесь можно раствориться в толпе… В Лондоне никому не интересно знать мое имя…

Затем она нечаянно произнесла фразу, которая больно задела деда:

— Мне стыдно за вас… за мою семью…

— Я думал, что ты умнее, — воскликнул дед. — Гораздо умнее. Я ошибся в тебе. Ты меня разочаровала, как и все твое поколение.

— Ты ничего не знаешь о моем поколении, — ответила она. — Ничего. Те, у кого есть деньги, живут совсем другой жизнью, чем те, у кого их нет… Можно принадлежать к одному и тому же поколению и жить в двух разных мирах, которые никогда не соприкасаются друг с другом.

— И что же? Сделай свой выбор, — закричал дед. — Чего ты ждешь, чтобы присоединиться к тем, кто, по-твоему, живет в «другом мире»? А? Ты хочешь иметь все… Сохранить для себя… Ты не можешь отказаться ни от комфорта, ни от полезных связей твоей семьи, ни от зимнего спорта в Сен-Морице… Ни от привычки разбрасывать свои вещи, потому что ты знаешь, что кто-то подберет и положит на место… Первый признак богатства — разбрасывать где попало свое нижнее белье. За свою жизнь я заработал тридцать миллиардов и до сих пор сам бросаю свои трусы в корзину для грязного белья… Я всегда оставляю после себя порядок. Тебе нравятся рабочие? Попробуй жить среди них…

— Все отворачиваются от меня… Как только я называю свою фамилию, улыбки на лицах гаснут и превращаются в гримасы… Дедушка, откуда тебе знать об этом? Ты привязан к своим деньгам. Кончится тем, что твое богатство национализируют. И все твои картины займут по праву свое место в музеях. Ты зря прячешь их в хранилищах от народа…

— Но они принадлежат мне, — возмутился дед. — Я заработал их своим трудом… Ты хочешь отнять у меня мою собственность? Ты не имеешь никакого представления о справедливости… Уйди из дома — и я стану уважать тебя; работай не покладая рук — и тогда я скажу тебе: «Вот это характер! Она — личность. И, несмотря на крайне левые политические взгляды, которые я не разделяю, она близка мне по духу…» А пока ты этого не сделаешь, не плюй в колодец, пригодится воды напиться… Черт возьми!

— Я не говорю о тебе, — произнесла она тихим голосом, предвещавшим надвигающуюся грозу. — Я говорю о моем отце и твоем сыне… Он управляет нажитым тобой состоянием и не сомневается в том, что умеет это делать; он дошел до того, что смеет критиковать тебя! Ему не нравится твоя маркетинговая политика… Согласна, ты имеешь право на собственность, поскольку ты заработал ее… Я даже признаю то, что деньги переходят по наследству. Дедушка, но я не могу согласиться с тем, когда по наследству передается власть.

И она продолжила:

— Власть, полученная по наследству, равносильна умышленному воровству… Возможно, я совершила убийство, но я не хочу быть воровкой…

Дед трясся от гнева, но еще держал себя в руках.

Она решила окончательно вывести его из себя:

— Мне кажется, что ты до сих пор тайком куришь… Несмотря на запрет врачей… Дай-ка мне косячок…

— Ты вышла из клиники, а не из исправительной колонии… — ответил разъяренный дед.

— Только один косячок, — повторила она.

Серебряной рукояткой массивной трости старик забарабанил по разделительному стеклу автомобиля. Водитель обернулся, опустил стекло и спросил:

— Что вам угодно, сэр?

— Остановитесь… Пожалуйста…

И дед добавил на своем рокочущем английском языке:

— Мадемуазель хочет выйти…

«Роллс-ройс» прижался к тротуару и остановился на красный свет. Водитель вышел из автомобиля и, обогнув его, открыл дверцу со стороны Анук.

— Выходи! — приказал дед.

Она повиновалась. И быстро опустила ноги на край тротуара. Шофер еще не прикрыл дверцу «роллс-ройса», как дед наклонился к Анук и сказал:

— Если захочешь есть, приходи в «Савойю». Там каждый скажет тебе, в каком номере остановился мистер Т. Я снимаю этот номер на целый год. Я ужинаю в восемь часов вечера. Поехали, Джеймс. Я спешу. В два часа дня начинаются торги в «Сотбис». Поторопись…

Тряпичная кукла осталась на обочине дороги… Загорелся зеленый свет. «Роллс-ройс» тронулся с места. Старик даже не обернулся, чтобы взглянуть еще раз на нее.

— Вы спите? — спросил Стив.

Анук открывает глаза и смотрит на него. Американец успел переодеться. Похоже, что джинсы и рубашку он только что купил в магазине. Девушке кажется, что молодой человек стал еще стройнее и выше ростом. В руках он держит поднос.

— Я не сплю, — отвечает она. — Я вспомнила деда…

Он улыбается.

— Деда… Почему именно деда?

Она садится в кровати и прикрывает себя простыней.

Стив ставит поднос ей на колени.

— Чая не было. Но я принес вам кофе, колу и сэндвич.

И добавляет с улыбкой:

— Не с курицей, с ветчиной. Так почему же вы вспомнили деда?

Анук жадными глотками пьет кофе. Затем принимается за сэндвич.

— Это был великий человек… Он сколотил огромное состояние…

Она тут же прикусывает язык. Вот как можно выдать себя с головой.

— А ваш папаша промотал его… Не так ли? — спрашивает Стив с легкой усмешкой. — Когда говорят о доставшихся по наследству деньгах, всегда называют того, кто разбазарил их.

— Кое-что еще осталось, — отвечает она с задумчивым видом.

— Тем лучше для вас, — говорит он.

Американец, похоже, задумался о чем-то своем.

— В джинсах вы выглядите еще моложе, — говорит Анук.

— Мне пришлось раскошелиться на новую одежду. Грязная находится в багажнике. Сдам ее в чистку в Нью-Йорке.

Ее сердце сжимается от боли, а из глаз невольно брызжут слезы. Она размазывает их по щекам тыльной стороной ладони.

— Мне неприятно думать…

— О чем?

— О том, что вы возвращаетесь в Нью-Йорк…

— Но мне надо вернуться…

— Для меня Нью-Йорк означает лишь одно — разлука.

— Уже четыре часа дня. К Фреду мы приедем в половине шестого… Если хотите, я могу отвезти вас в отель…

— Я поеду к Фреду, — отвечает она. — Со мной происходит нечто странное. Возможно, я устала. Мне совсем не хочется задираться и спорить. Хорошо тем женщинам, которые лишены всякой индивидуальности. Как бы я хотела стать такой же, как все…

— А вы и есть такая же, как все… Вы рассказали мне о том, что были вынуждены сделать аборт… Вы не первая и отнюдь не последняя в списке тех, кто прибегает к такому радикальному решению своих личных проблем.

— Вы ничего не поняли, — произносит она с горечью.

— Да нет, я понял… Мне лишь хочется немного вас подбодрить. Вы слишком драматизируете и сгущаете краски. Каждый день миллионы женщин идут на такой шаг. Вы ничем не отличаетесь от них… Это вовсе не повод впадать в истерику…

— В то время у меня не было никакой истерики, — произносит она с металлическими нотками в голосе. — Напротив, это сейчас мне хочется бросить поднос вам в лицо… До такой степени вы раздражаете меня…

— Браво, — восклицает он. — Наконец-то мне удалось вас расшевелить…

Он склоняется над ней, словно хочет поделиться каким-то секретом.

— Вы совершили убийство, подчинившись системе, которая заставила вас это сделать… Вы не убийца, а жертва…

— Как Фред? — спрашивает она.

Почему у нее слетело с языка имя совсем незнакомого ей человека? Почему у нее возникла потребность ближе узнать его?

— Да, как Фред, — отвечает Стив. — Он думал, что война — это высшее проявление патриотизма. Впоследствии он понял, что война — это всего лишь кровавая бойня.

— А вы?

— Я не задумываюсь, — говорит он. — Я просто живу… Пусть думают другие… Если пытаться решать чужие проблемы, можно свихнуться… Как только вы решите одну проблему, тут же возникнет другая… И так без конца… Я смирился. В моральном плане. Это все, что остается делать среднему американцу.

— Вы позволите задать вам один вопрос?

Теперь она говорит с ним на правильном литературном английском языке. По сравнению с речью Стива и его местным выговором изысканное произношение Анук звучит как вызов. И она это делает неслучайно.

— Валяйте.

— Почему вы так испугались на Потомаке?

— Испугался? — спрашивает он. — Я испугался?

Он повторяет вопрос как человек, не совсем понявший его суть. Затем он произносит с интонацией актера из Страфорда-на-Эйвоне:

— Неужели я ненароком напугал вас?

Он громко и заливисто хохочет.

— О, Боже! Как женщины все преувеличивают… У них такое богатое воображение! Разве я способен кого-то напугать?

Стив встает и поднимает поднос с колен Анук.

— На вашем месте, милая дама, — произносит он на самом изысканном французском языке, — я встал бы под холодный душ, чтобы успокоить нервы.

Укутавшись кое-как в простыню, она встает с постели и подходит к Стиву:

— Вы прекрасно говорите по-французски… Как вам удалось выучить французский язык так, чтобы говорить почти без акцента?

— Спасибо армии США, — отвечает он. — Нам с Фредом выпал шанс учиться на курсах специальной подготовки. Нашей великой стране порой нужны солдаты, говорящие на разных языках. После прохождения тестов нас отобрали для изучения французского языка… Многие вьетнамцы до сих пор говорят по-французски… А теперь, мадам, в душ.

Она открывает кран до упора. Ей хочется укрыться за стеной из водяных струй. Она смотрит на Стива сквозь потоки воды. Знакомая картина. Однажды она вот также смотрела на призрачный Лондон сквозь залитое дождем стекло. У нее есть еще время, чтобы задуматься над бренностью бытия. Она выходит из-под душа и вытирается банным полотенцем. Анук одевается перед зеркалом, покрытом подозрительными пятнами. Она собирает мокрые волосы на затылке в конский хвост.

Одевшись, она поворачивается к Стиву, который терпеливо ждет ее, негромко посвистывая.

— Со мной случилась ужасная история, — говорит она по-французски. — Глупее не придумаешь. Слава Богу, я могу говорить с вами на французском языке.

Он поглядывает на свою обувь, продолжая тихонько насвистывать какую-то мелодию. Похоже, что ему пришлось бросить в багажник и ботинки. Его сексуальная привлекательность бросается ей в глаза.

Она идет в атаку:

— Я не могу говорить с человеком, который свистит.

Он уже не свистит.

— Я совершила непростительную глупость, — говорит она уже не таким решительным тоном.

— И это все, что вы хотите сказать мне?

Он снова принимается насвистывать…

— Я влюбилась в вас, — говорит Анук. — И это меня бесит.

— Вольному воля… — говорит он, поднимаясь. — Влюбиться в меня — не самое лучшее, что вы могли придумать.

— Не могли бы вы хотя на секунду обнять меня, — произносит она низким голосом по-французски.

Он подходит к ней. От него исходит запах свежести.

Она прижимается к нему и шепчет:

— Я влюбилась в вас… Мне хочется жить с вами в одном доме, стричь газон, смотреть телевизор… И плевать я хотела на Дороти… Меня смущает только твой сын… Непреодолимое препятствие… Нельзя разрушить семью, в которой есть больной ребенок…

— Вот как, — произносит он.

Неожиданно он переходит на английский язык, словно хочет спрятаться за привычными словами. По-французски они звучат слишком откровенно и провокационно. Как женщина, разгуливающая нагишом перед пресыщенным любовником.

— Что? — спрашивает она. — Что?

— Вы не одна участвуете в этом деле… Вам кажется, что встретили любовь с большой буквы? На следующий день вы о ней и не вспомните. Однако вам в голову не приходит спросить меня о том, отвечаю ли я взаимностью?

— Вы никогда не полюбите меня, — с грустью отвечает она. — Я чувствую это. Вы любите Дороти, Дакки. К тому же я, как женщина, не в вашем вкусе… Вы подошли ко мне лишь потому, что надеялись на короткое любовное приключение. И вы получили все, что хотели…

Он смотрит на нее, словно размышляя о чем-то своем.

— Что вы знаете о том, какие женщины в моем вкусе?

— Ничего, — говорит она. — Ровным счетом ничего.

Она поднимает голову и произносит:

— Вы уже поддерживаете одного нравственного калеку, вашего друга Фреда. Запишите меня в список нуждающихся в вашей помощи. Вы тот человек, который мне нужен для восстановления душевного равновесия. С вами я чувствую себя в полной безопасности… Что вы на это скажете?

— Помочь вам обрести душевный покой… Однако вы должны сделать признание… Совсем маленькое… Скажите, что заставило вас сделать на шее эту татуировку?

— В знак присоединения к пацифистскому движению. Эти блаженные — единственные люди, которым я верю…

— И вы выбрали именно этот символ?

Стив легонько касается ладонью ее шеи. Какое блаженство кожей чувствовать его прикосновение!

Она смотрит ему в глаза.

— Стив?

Она чувствует, как пульсирует вена на ее шее.

— Да?

— Мне не дает покоя одна идиотская мысль… Прошу прощенья. Мне порой кажется, что вы хотите свернуть мне…

— Свернуть? Что? — спрашивает Стив.

Он изучающе смотрит на нее.

— Шею… Идиотская мысль…

Он, словно ошпаренный кипятком, разжимает ладонь.

— О! Боже! Женщины… Что только не приходит им в голову… Пошли скорее отсюда… Пока вы не придумали еще какую-нибудь глупость.

— Прости меня, Стив, — говорит она по-французски.

Она следует за ним. Улица встречает их нестерпимым зноем. Такая же духота в машине. Стив включает кондиционер.

Машина плавно трогается с места. Мужчина за стеклянной дверью бросает на них равнодушный взгляд. Он вовсе не видит их. Просто они попали в его поле зрения.

— Только не говорите Фреду о том, что только что сказали мне, — произносит Стив. — У него не такие крепкие нервы, как у меня. К тому же он совсем не знает француженок… Главное, не надо расспрашивать его о войне… Лучше расскажите ему о Париже… Возможно, ваш рассказ покажется ему интересным…

Позднее, уже на дороге, серой лентой извивающейся перед ними, он говорит:

— Моя единственная любовь — это…

— Что? — спрашивает она. — Что? Кто?

— Нью-Йорк.

И продолжает низким голосом:

— Я испытываю к Нью-Йорку особые чувства…

— Вы влюблены в этот город? — повторяет она свой вопрос.

— Для меня Нью-Йорк — единственная женщина, которая меня по-настоящему зацепила, — продолжает Стив.

Анук, словно зачарованная, вслушивается в американскую речь. Она звучит для нее как мелодия. Стив произносит нараспев слова. И она испытывает почти физическое наслаждение только от одного звука его голоса.

И, как бы рассуждая вслух, Стив продолжает:

— В Нью-Йорке жизнь бьет ключом… Огромный густонаселенный город. Вот где испытываешь подлинное одиночество. В плотной толпе ощущаешь себя более одиноким, чем Робинзон на своем острове. И никакой надежды на Пятницу… Одиночество посреди огромного города… В три часа ночи на Шестой авеню от неонового освещения светло как днем и совершенно безлюдно. И только одинокий прохожий нарушает своими шагами полную тишину… Это я…

— А что же Дороти?

Стив смеется.

— Она спит. В своем пригороде. Я же не каждый день совершаю такие прогулки… Лишь иногда… Мой глоток свободы… Нью-Йорк. Ночь. Одиночество.

Неожиданно она наклоняется и целует руку Стива. Ту, что держит руль…

— Осторожно, — говорит он сухим тоном. — Так можно попасть в аварию.