I

Инквизиция дошла до своей кульминационной точки. Идти дальше она не могла. Самый ужасающий деспотизм, который когда-либо подавлял людей, она довела до последних пределов презрения ко всем человеческим законам.

Испания находилась в ее власти телом и душой.

Все ей было отдано, — состояние, мысли, самая жизнь людей.

Она уничтожила узы крови, возвела шпионство и доносы в степень священнейшего долга, уничтожила человеческую совесть, превратила костер и пытку в государственное учреждение.

Дальше идти было некуда.

На такой высоте гнусности и кровожадного безумия она продержалась еще долго; затем, побежденная в свою очередь новым духом времени, обреченная на бессилие благодаря прогрессу цивилизации и смягчению нравов она все более и более чувствовала свою изолированность среди мира, стряхнувшего с себя иго Рима.

Она исчезла в один прекрасный день, потому что у нее не было больше почвы под ногами, но исчезла целиком, непоколебленной, такой, какой она была при жизни — обессиленной, но не сломленной.

Верните ей власть, и завтрашний день увидит ее такой, какою она была вчера.

Рассмотрев в подробностях, какой она была и как она пользовалась своим всемогуществом.

В предыдущих главах мы говорили о «друзьях инквизиции», которые, так сказать, представляли собой постоянную армию Сант-Оффицио.

Эта бесчисленная армия, снабдившая всю Испанию шпионами и палачами, могла быть набрана только вследствие разлагающего действия террора. В царствование Торквемады несколько знатных вельмож, найдя более благоразумным высказать свою преданность Сант-Оффицио, из страха попасть рано или поздно в разряд «подозрительных», явились с предложением сделаться «друзьями инквизиции». Члены этой «Христовой милиции» обязывались преследовать еретиков и людей, подозреваемых в ереси, помогать чиновникам и сыщикам трибунала во всех арестах и выполнять все, что будет им предписано инквизиторами.

Они являлись телохранителями верховного инквизитора и провинциальных инквизиторов.

Изабелла и Фердинанд дали им всевозможные льготы и преимущества.

Вскоре эти милости и пример, данный некоторыми вельможами, увлекли за собой многих людей разных классов общества.

Были даже города, где число «друзей» превышало число жителей, оставшихся в подчинении муниципальным властям.

Что можно было поделать? При инквизиции надо было быть либо палачом, либо жертвой. Понятно, что многие избрали для себя роль палача.

Среди «друзей» были разумеется и такие, которые, усердствуя, занимались беспристанным шпионством и которые находили удовольствие доносить, считали за честь расставлять ловушки своим друзьям и родственникам.

Ведь выдавалась же премия за низость и за все преступления, лишь бы они способствовали победе и славе церкви.

Жестокость и лицемерие превратились в добродетели: честность целого народа, подчиненного инквизиции, пропитанного ее уроками и ее моралью, заключалась во всевозможных пороках самого низкого разбора, самых гнусных перед лицом человеческой совести.

Горе тем, кто среди «друзей» имел личных врагов! Свобода и жизнь гражданина зависела от ложного доноса, от ложного показания. Он жил в вечном трепете перед тюрьмой, пытками и костром.

Инквизиция может похвастаться тем, что в течение столетий она прославилась и сотворила чудо, доведя ужасы до невероятия и разделила великий и одаренный народ на две категории: — сжигателей и сжигаемых.

II

Мы возьмем подробности касательно пыток заключенных и описание одного ауто-да-фе у Леонарда Галлуа, который, в свою очередь, позаимствовал их у Ллоренте и других авторов, писавших об инквизиции на основании подлинных документов, сохранившихся в архивах Сант-Оффицио.

«Среди пыток, которым инквизиторы подвергали заключенных, надо выделить в первую голову те, которые они выносили во время своего тюремного заключения. В большинстве городов тюрьмы Сант-Оффицио представляли собой грязные казематы длиною в двенадцать футов, а шириною в десять, получавшие такой слабый свет из маленького окошка, прорубленного на самом верху стены, что заключенные еле могли различать предметы. Половину такого каземата занимали нары, на которых они спали; но т. к. места еле-еле хватало для трех человек, а часто их помещалось в камере вдвое больше, то самые выносливые помещались на полу, где на их долю доставалось места не больше чем в гробу. Эти камеры были так сыры, что циновки, служившие этим несчастным подстилками, очень быстро сгнивали.

Остальная мебель этих камер заключалась в глиняных сосудах для естественных надобностей заключенных; эти сосуды выливались раз в неделю, так что заключенные обречены были жить в такой нездоровой атмосфере, что большинство умирало, а те, которые оттуда выходили, были так неузнаваемы, что их принимали за живые трупы. Но людей не только бросали в такие узкие и зловонные помещения, им кроме того запрещалось иметь книги и что-либо иное, способное заставить их хоть на время забыть о своей тяжкой участи. Им даже запрещалось жаловаться, и когда какой-нибудь несчастный заключенный громко стонал, его наказывали, затыкая ему на несколько дней рот кляпом, а когда это наказание не действовало, то его жестоко секли в коридорах. То же наказание применялось, когда заключенные производили в камерах шум или ссорились между собой; в таких случаях обвинялись и избивались все заключенные камеры. Это наказание применялось ко всем, без различия возраста и пола, таким образом, что молодых девушек, монахинь и почтенных женщин тут же раздевали и беспощадно секли.

В таком состоянии были в конце пятнадцатого века тюрьмы Сант-Оффицио и обращение с заключенными. Позднее в тюрьмах были введены некоторые улучшения; но судьба заключенных была почти всегда одинакова, и зачастую приходилось видеть, как многие из этих несчастных кончали жизнь самоубийством, чтобы только прекратить свои страдания. Другие, еще более достойные сожаления, переводились из тюрьмы в „комнату пыток“; там находились инквизиторы и палачи; там всякий заключенный, отказавшийся признать себя виновным, подвергался „допросу“.

Место, предназначенное для пыток, было глубоким подземельем, в которое попадали после множества поворотов коридора; глубокое молчание, царившее в этой комнате и вид ужасных орудий пытки, слабо освещенных пламенем двух факелов, должны были преисполнить смертельным ужасом душу заключенного.

Как только его приводили к инквизиторам, палачи, одетые в длинный черный холщовый балахон и капюшон из той же материи, прорезанной на месте глаз, носа и рта, схватывали и раздевали его, оставляя на нем одну рубашку. Тогда инквизиторы, соединяя лицемерие с жестокостью, предлагали своей жертве сознаться в вине; если она продолжала ее отрицать, они отдавали приказание начать пытку и продолжали ее до тех пор, пока находили это нужным. Инквизиторы останавливали пытку лишь в случае ранения пытаемого, его смерти или повреждения суставов, что ставилось в вину самому же обреченному. Существовало три способа пытки: — веревкой, водой и огнем.

В первом случае пытаемому связывали руки за спиной веревкой, пропущенной через блок, приделанный к своду, и палачи подтягивали его как можно выше. Оставив его некоторое время в таком положении, веревку сразу отпускали так, чтобы пытаемый падал на расстояние полуаршина от полу. Это ужасное сотрясение вывихивало все суставы, а веревка, стягивавшая кисти рук, часто врезалась в тело вплоть до самых жил.

После этой пытки, повторяемой часто в течение часа, пытаемый лишался обычно сил и движений; но лишь после того как врач инквизиции объявлял, что дальнейший допрос грозит пытаемому смертью, инквизиторы отправляли его назад в тюрьму: там его предоставляли страданиям и отчаянию, до того момента, когда у Сант-Оффицио была для него готова еще более мучительная пытка. Это была пытка водой.

Палачи клали жертву на деревянные козлы, имевшие форму желоба, соответствовавшего по размерам человеческому телу. Брошенное тело, падая навзничь, сгибалось под действием механизма козел и принимало такое положение, что ноги оказывались много выше головы. В этом положении дыхание становилось очень затруднительным и, кроме того, пытаемый ощущал во всем теле сильные боли, причиняемые веревками, которые врезались в тело и вызывали потери крови даже без закручивания. Жертве в этом ужасном положении вводили в горло мокрую тряпку, часть которой прикрывала ноздри; затем вливали воду в рот и в нос, давая ей течь крайне медленно, так что требовался час времени для того, чтобы влить литр воды, хотя вода текла беспрерывно. Таким образом пытаемый не имел промежутка времени, чтобы вздохнуть; он ежеминутно делал усилия глотать, надеясь набрать хоть немного воздуха, но так как мокрая тряпка мешала этому, а вода в тоже время шла и через ноздри, то, понятно, что все это устройство затрудняло самое необходимое для жизни отправление, т. е. — дыхание. А потому, когда пытка кончалась, то часто из горла вынимали тряпку, всю пропитанную кровью из сосудов, лопнувших от напряжения несчастного. К этому надо прибавить, что при помощи крута постоянно натягивались связывавшие руки и ноги веревки и врезались в тело до костей.

Если и этой пыткой не добивались признания, то инквизиторы прибегали к пытке огнем.

Для того, чтобы приступить к этому допросу, палачи начинали с того, что связывали руки и ноги пытаемого так, чтобы он не мог шевельнуться: тогда ему смазывали ноги маслом, салом или иным жировым веществом и придвигали к очень сильному огню до тех пор, пока тело не трескалось до того, что обнажались нервы и кости.

Таковы были варварские способы, применяемые испанской инквизицией для получения от ее жертв признания в зачастую лишь воображаемых преступлениях. Надо было быть очень крепким, чтобы вынести подобного рода пытки, повторяемые по несколько раз за время следствия, так что, как только обвиняемый немного приходил в себя, его вновь подвергали допросу. Инквизиторы зашли так далеко, что верховный совет принужден был неоднократно запрещать им пытать человека более чем по одному разу; но монахи быстро нашли способ обойти это запрещение и, промучив несчастного в течение часа, они, с лукавством, которому нет имени, отсылали его назад в тюрьму, „временно“ прекращая пытку, впредь до того момента, когда они сочтут нужным ее продолжать.

Вот как обходились с „предупрежденным“, нередко вынуждая его таким образом преувеличивать свою вину. Многие, не выдержав страданий, кончали в тюрьме жизнь самоубийством, другие равнодушно смотрели на приготовления к ауто-да-фе, обрекающего их на желанную смерть.

Г. Доре. Допрос под пыткой. 1850 г.

У Сант-Оффицио было правило устраивать ауто-да-фе двух родов: частное и общее. Частное ауто-да-фе устраивалось несколько раз в году в определенное время, как например, в предпоследнюю пятницу великого поста и другие, установленные инквизиторами дни. Количество жертв, приговоренных к этим ауто-да-фе было всегда меньше, чем количество несчастных, сжигаемых на общих.

Общие ауто-да-фе были реже; это зрелище приберегалось для особых случаев, как например, восшествие на престол короля, его венчание, рождение инфанта или иных торжественных дней; одним словом, инквизиция не находила лучшего способа праздновать католических королей, как устраивать в честь них ауто-да-фе.

Все заключенные, томящиеся в тюрьмах в течение долгих лет, извлекались оттуда живыми или мертвыми, чтобы участвовать в этой церемонии.

За месяц до назначенного для общего ауто-да-фе дня, члены инквизиции, предшествуемые своим знаменосцем на лошадях, отправлялись из дворца Сант-Оффицио на городскую площадь, чтобы объявить там гражданам, что ровно через месяц, в такой-то день, состоится общее ауто-да-фе всех приговоренных инквизицией лиц; затем эта процессия объезжала весь город под звуки труб и литавр. С этой минуты начинались приготовления к церемонии, которую всегда обставляли торжественно и пышно; по этому случаю на площади воздвигались трибуны в пятьдесят футов длины и высотой доходящие до королевского балкона, если город был резиденцией короля. С краю площади строился амфитеатр в двадцать пять, тридцать рядов, предназначенный для верховного совета и для других советов Испании. Над этими рядами возвышалось, под балдахином, кресло великого инквизитора, находящееся значительно выше королевского балкона. Налево от театра и балкона возвышался другой амфитеатр, где помещались осужденные. Посередине большой трибуны находилась эстрада, на которой стояли две деревянные клетки, в которые сажали приговоренных во время чтения приговора. Напротив этих клеток находились две кафедры, одна для оглашателя приговора, другая для проповедника. Наконец, перед местами, предназначенными для членов совета, воздвигался алтарь.

Король, королевская семья, а также все придворные дамы занимали балкон. Остальные балконы были отведены для послов и грандов, все же другие места предоставлялись народу.

Ровно через месяц после объявления ауто-да-фе, церемония начиналась появлением процессии, состоящей из угольщиков, доминиканцев и „друзей инквизиции“, которая из церкви направлялась на площадь; затем, утвердив перед алтарем зеленый крест, обмотанный черным крепом, и положив на алтарь знамя инквизиции, она снова удалялась. Одни лишь доминиканцы оставались на площади и проводили ночь в пении псалмов и в богослужении.

В семь часов утра король, королева и весь двор появлялись на балконе.

В восемь часов процессия выходила из дворца инквизиции и направлялась к площади в следующем порядке:

1) Сто угольщиков, вооруженных пиками и мушкетами. Они имели право участвовать в процессии, т. к. поставляли дрова для сожжения еретиков.

2) Доминиканцы, перед которыми несли белый крест.

3) Знамя инквизиции, которое нес герцог Медина-Сели, согласно своему высокому положению.

Знамя это было из красного штофа с вышитым на нем с одной стороны, гербом Испании, а с другой стороны мечом, окруженным лавровым венком.

4) Испанские гранды и „друзья инквизиции“.

5) Все жертвы, без различия пола, расставленные в соответствии со степенью присужденного им наказания.

Присужденные к легким наказаниям шли первыми с непокрытой головой и босыми ногами, одетые в холщовые „san benito“, с большим желтым андреевским крестом на груди и другим таким же на спине. После этой группы шли приговоренные к плетям, к пытке и к тюремному заключению. За ними двигались те, которые признавшись во всем после суда, избежали пытки огнем и были приговорены лишь к задушению; на них был надет „san benito“, с нарисованными на нем изображениями дьявола и пламени; на голове у них был надет бумажный колпак вышиною в три фута, именуемый „coroza“ и разрисованный также как и „san benito“.

Последними шли „закоренелые преступники“, рецидивисты и все те, которые должны были быть сожжены живыми. Одеты они были так же, как и остальные, с тою только разницей, что пламя на их „san benito“ было изображено низом вверх. Среди этих несчастных было много таких, которые шли с заткнутым ртом. Каждый приговоренный к смерти шел под конвоем двух „друзей“ и двух монахов. Каждый осужденный, к какому разряду он бы ни принадлежал, нес в руках восковую свечу.

За живыми жертвами несли изображения приговоренных к сожжению, но умерших до ауто-да-фе; их кости тоже неслись в особых ящиках. Шествие замыкалось огромной кавалькадой, состоящей из членов верховного совета, инквизиторов и духовенства. Великий инквизитор ехал самым последним в лиловом облачении; его сопровождали телохранители.

Как только процессия появлялась на площади и все размещались по своим местам, священник начинал служить обедню до момента чтения евангелия. Тогда с своего кресла поднимался великий инквизитор и, облачившись в мантию и митру, подходил к балкону, где находился король, чтобы выслушать от короля клятвенное обещание, согласно которому католический король обязуется охранять католическую веру, искоренять ересь и всеми силами своей власти поддерживать распоряжения инквизиции. Его католическое величество, стоя с непокрытой головой, произносил клятву. Все остальные присутствующие приносили ту же клятву. Затем кто-нибудь из доминиканцев подымался на кафедру и произносил проповедь, восхваляя инквизицию и клеймя еретиков. По окончании проповеди чтец Сант-Оффицио читал приговор; каждый осужденный выслушивал свой приговор стоя на коленях в клетке, после чего возвращался на свое место.

По окончании чтения великий инквизитор сходил со своего места и объявлял помилование примиренным с церковью, тогда как приговоренные к смерти передавались в руки палачей, сажались на ослов и отправлялись к месту казни. Там были сложены костры по числу жертв. Сперва сжигали изображения и кости умерших; после статуй к столбам, водруженным посреди костра, привязывали поочередно всех осужденных и зажигали огонь. Единственная оказываемая этим несчастным милость заключалась в том, что их спрашивали, намерены ли они умереть добрыми христианами; в таком случае палач сперва душил их, после чего зажигали огонь.

Примиренных, но осужденных к пожизненному заключению, к пытке или плетям возвращали обратно в тюрьму Сант-Оффицио, откуда они выходили лишь для несения присужденного им наказания.

Таковы были формальности и церемонии, сопровождавшие эти варварские казни, которые осмеливались называть „делами веры“, на которых король и двор присутствовали, как на торжестве. Испания обязана им потерей половины своего населения и позором хладнокровного к ним отношения в продолжение нескольких веков».

Я не добавляю ничего к этим скорее смягченным, чем сгущенным подробностям. Я только замечу, что инквизиция буквально придерживалась евангельского закона, не проливая крови и даже не позволяя ее проливать королевским палачам.

Действительно, заметьте, что пытки, применяемые ею к осужденным, сводились к следующим трем: Дыбе, Воде, Огню.

Три ужасные пытки, быть может более страшные, нежели «Испанские сапоги» или какие-либо другие, но которые не вызывали потери крови.

При исполнении смертных приговоров соблюдалось то же самое.

Обреченных вешали, душили или жгли.

Никогда не применялось железо, никогда меч не перерезывал вен, не разрубал артерий.

Что же до духа евангелия, то и он был соблюдаем, согласно единогласным и постоянным утверждениям непогрешимой церкви в лице епископов, советов и пап.

Юрисдикция церкви простиралась лишь на души, а если она и мучила тело, то лишь для того, чтобы смягчить сердца и упрочить свою власть над духом. Согласно наставлениям Иисуса, она не отказывала в прощении покаянному грешнику и еретику.

До последней минуты у эшафота при свете пламени, лизавшего уже тело жертвы, она все еще увещевала грешника, заклинала покаяться, спасти свою душу. Даже в этот последний момент она готова была простить его, стараясь спасти его грешную душу от вечного проклятия — единственной настоящей смерти.

Разве Иисус не сказал, что он не хочет смерти грешника?

Церковь ее тоже не хотела, — в том мистическом смысле, как она это понимала, — и она всегда прикладывала все старания, чтобы жертвы ее не пребывали в ереси, в тех ужасных заблуждениях, которые неминуемо привели бы их к аду.

Что касается тела, то это уже иной вопрос. Оно принадлежало кесарю, а кесарь наказывал еретиков как мятежников, преступивших гражданские законы, как внесших разлад в целое общество, как людей, безбожно и нагло отрицавших принцип священной власти.

Такого преступления кесарь простить не мог, к тому же он применял высшую меру наказания лишь в тех случаях, когда, во-первых, преступник отказывался исправиться и упорствовал в своей ереси, а во-вторых, когда после первой, прощенной ему провинности, он снова впадал в прежний грех.

Следовательно, с какой бы точки зрения к этому ни подойти, инквизиция всегда могла сказать, что она действует согласно с буквой и духом христианского закона.

Она не проливала крови.

Она не хотела смерти… Нравственной смерти преступника, коль скоро она всячески старалась вернуть его в свое лоно. Физическая же смерть зависела от короля, который применял гражданские законы и наказывал непослушных подданных.

Мне возразят, что инквизиция, открыто не присуждающая к смерти, отлучила бы от церкви короля, если бы он не произнес этого приговора.

Разумеется, и отлучение, как наказание чисто нравственное, особенно сильно повлияло бы на монарха, провинившегося в отсутствии усердия по отношению к интересам церкви и веры. Не первая ли обязанность земных царей блюсти торжество небесного царя на земле?

Г. Доре. Допрос под пыткой в доминиканском монастыре. Гравюра 19 в.

Уверяю вас, что ответы найдутся и что раз выйдя за пределы вечных законов справедливости, права и человеческой морали, все понятия перепутываются, все идеи развращаются.

В том, что ложно, логично лишь ложное. Ступите на путь ваших противников и вы увидите, как на этом пути, тщательно очищенном от всех разумных истин, от всех увещаний совести, произрастают и распускаются защищенные софизмами всевозможные пороки и лицемерие.

III

Неоднократно принимались делать подсчет всех жертв Торквемады в течение тех лет, когда он исполнял должность великого инквизитора.

Количество их так велико, что точный подсчет был совершенно невозможен, и конечно, в действительности их было гораздо больше.

Тем не менее даже по самому скромному подсчету количество их ужасающее.

За восемнадцать лет трибуналы инквизиции, в одной только Испании, не считая некоторых провинций, как например, Галисию, сожгли живыми десять тысяч двести человек; десять тысяч восемьсот шестьдесят изображений людей либо сбежавших за границу, либо погибших от пыток в тюрьмах Сант-Оффицио.

Добавим, что последние должны, по меньшей мере, дать цифру в четыре тысячи душ обоего пола, не считая тех двух тысяч, кости которых были сожжены.

Количество бежавших достигает никак не больше нескольких сот, а мы имеем в общем сумму в четырнадцать тысяч человек, погибших тем или иным способом от инквизиции. Девяносто семь тысяч триста двадцать один человек прошли через разные наказания, как-то: бессрочная тюрьма, конфискация имущества, обесчещение и т. д.

Итого в результате, сто четырнадцать тысяч четыреста одна семья поверженных в позор и нищету, лишенных за эти восемнадцать лет кого-нибудь из своих членов.

В это исчисление не включены лица, которые либо благодаря своему родству с осужденными, либо по своей дружбе с ними ощутили на себе часть их невзгод и преследований.

Если это исчисление кажется преувеличенным, можно сделать другое, по цифрам жертв ауто-да-фе в Толедо за годы: 1485, 86, 87, 88, 90, 92, 94.

Тогда будет ясно, что в Толедо было шесть тысяч триста сорок один человек, приговоренных инквизицией за эти годы, не считая тех, которые погибли в другое время.

Это дает, в среднем, по семьсот девяносто две жертвы в году.

Если это число умножить на тринадцать (число действующих в это время трибуналов инквизиции), то получится ежегодно десять тысяч двести девяносто шесть приговоренных, т. е. сто восемьдесят пять тысяч триста двадцать восемь жертв в эти восемнадцать лет, — сумма еще большая, чем предыдущая.

Заметим еще, что для того, чтобы придти к этому исчислению, надо предположить, что все трибуналы инквизиции вместе взятые погубили вдвое меньше жертв, чем севильский трибунал, подлинные цифры которого сохранились.

Без этой гипотезы мы дошли бы до суммы больше чем в четыреста тысяч человек, погубленных за это время Сант-Оффицио.

И все-таки эта ужасающая сумма не вместила бы в себя всех людей, загубленных в Сардинии, на Канарских островах, в Сицилии, сосланных в Новый Свет и т. д.

Ни война, ни голод, ни чума никогда не причиняли таких бедствий, не приводили к такому разорению, не заставляли проливать столько слез, как это сделала инквизиция. Какой ценой можно было бы искупить все эти бедствия, все эти несчастия, разнесенные по миру фанатизмом?

Какой ценой? И в чем заключается эта цена? Мы хотели бы это знать.

Человечество вздохнуло и стало надеяться впервые лишь с того дня, когда сыны Вольтера провозгласили с высоты революционной трибуны права человека и гражданина, и долгу подчинения противопоставили долг восстания.

Испытание водой. Гравюра 17 в.