Тишина кажется осязаемой, обволакивая нас со всех сторон теплым покрывалом. Для меня — привычна, для Тео — подобна спасению. Скрывает ее смятение и неуверенность, прячет в тенях две скупые слезинки, скатившиеся по щеке.

Сижу подле Тео, наклонив голову, и не свожу с нее, сжавшейся рядом, ровного взгляда. Поникшие плечи чуть дрожат, пальцы правой руки вцепились в скомканное одеяло. Она так близко, что ощущаю тепло ее кожи.

Молчу, слушая, как часто бьется юное человеческое сердце в рвано подымающейся груди. Удары доносятся глухо, напоминая о самой жизни. Ритмичные звуки, как капли, бьющие по камню — изъедают твердыню.

Прислушиваюсь и медленно, очень медленно выдыхаю — мое собственное сердце слишком частит, наполняя тело холодящим грудь адреналином.

Равнодушно понимаю все происходящие внутри меня процессы, вглядываюсь и вижу импульс сердечной мышцы, движение крови по венам, рост и умирание клеток. Размываю фокус, обретая себя, превращая упорядоченное движение тканей в единый организм. Мои ощущения плавают как радиоволны, сменяют друг друга, звучат с хрипами. Я точно расстроенное радио, не могу уловить чистый звук.

Опускаю взгляд, смотрю на ладонь, которую держу в своей руке. Не помню, как и когда случилось, что пальцы Тео оказались в моих. Она сидит на кровати, глядит вниз, не моргая даже. И только сердце ее звучит набатом.

Не смею нарушить тишину.

— Кто ты? — произносит еле слышно, несмело, не поднимая глаз.

Простой вопрос, а я не могу подобать такого же простого ответа.

Кто я?

Воспоминания услужливо и очень мягко подталкивают серые картины, заставляя вдохнуть сырой воздух истончившегося прошлого.

Заполняю легкие моросью, знаю — рядом протекает широкая и мутная река, сравнявшаяся по цвету с городом, разросшимся на ее берегах. На возвышении, в самом сердце города, стоит Церковь, ее величественный силуэт на протяжении почти века служит неизменной частью мрачного пейзажа. Серая, как замшелый камень, указывающая острым шпилем в тусклое небо, Церковь кажется древнее человечества.

Усмехаюсь, потому что помню руки Мастера, воздвигшие ее.

Стою на коньке крыши одного из приземистых двухэтажных домишек поблизости. Ветер, несущий с собой водяную взвесь, пробирается за высокий воротник плаща. Полы хлопают за спиной, бьют по ногам. Под подошвами сапог скользкая, побитая местами черепица, ветер ударяет в грудь сильным порывом, норовя сбросить вниз, рвет медные пряди длинных волос, но я недвижим.

Ветру не совладать со мной.

Взгляд мой устремлен на Церковь. Давнее великолепие постепенно ветшает — вижу выпадающие из стен камни, рассматриваю мхи и лишайники, изъедающие толстые стены. Мгновения человеческой жизни, быстротечные и выскальзывающие из моих рук, рассказывают о увядшем величии.

Церковь заброшена.

Все еще помню темные, невыразимые теперь события, случившиеся почти пятнадцать лет назад. Стою под порывами жалящего ветра, ощущая, как морось оседает на лице, и прокручиваю произошедшее в голове, измеряю давние образы, оцениваю поступки и не оставляю место сожалению.

Не чувствую ничего. Ни крупицы былой боли, что когда-то оглушила и повергла, ни доли раскаяния и сожаления о потере. Во мне не осталось места человеческим эмоциям — я желал вырвать их из своего тела, вспоров самую суть себя — и преуспел.

И все же я здесь, попираю ногами прах недавнего прошлого.

Тонкий, но острый укол касается оголенной плоти, вынуждая недовольно поморщиться. Слабый отблеск прежних чувств, как напоминание о том, что я оставил за спиной.

Человеческие слабости чужды мне, я отверг их, лишив себя изматывающей боли. Мое сознание оторвалось от всего реального и имеющего почву, от всего настоящего. Я похоронил себя во мраке, ища в нем спасения. Закрыл глаза, погрузившись в темноту, а пробудившись, оказался уже не тем, кем был раньше.

Или обрел себя настоящего.

Кто знает…

Отворачиваюсь с безразличием, смотрю в сторону, поднимаю руку и раскрываю ладонь. Длинное древко Косы касается пальцев, сжимаю его, лаская взглядом.

Оно теплое и кажется живым, точно не существует отдельно, а является частью меня. Вся красота мира сосредоточена в его идеальных штрихах. Взгляд скользит по изогнутому лезвию, наслаждаясь игрой слабых солнечных лучей на самом острие. Свет будто притягивается к Косе, собирается близ воздушным водопадом, низвергаясь по сверкающему металлу.

Завораживающе прекрасно.

Первозданная чистота и выверенность линий кажутся пределом совершенства. Сжимаю древко почти до боли.

Мой давний друг, мое искушение. Слабость, дарящая мне силу.

Мы связаны столько, сколько существует реальность под переменчивым небом. Нам было суждено вместе вынырнуть из волн вечного эфира, придя в этот мир, вместе же суждено меняться вслед за установленным непостоянством этой вселенной.

По телу проходит дрожь, дыхание перехватывает, невыносимое терзание на миг охватывает горло, сжимая его невидимой когтистой лапой.

Все еще помню, как пальцы дотрагиваются до смычка. Кисть расслаблена, в пальцах дрожит нетерпение. Левая рука держит гриф, наклоняю голову, прикрывая веки. Слабый теплый ветер мягко играет длинной челкой.

Длинным движением касаюсь струн и замираю, разливая музыку подобно солнечному свету.

Скрипка поет в моих руках, я ощущаю музыку кожей, живу ею, вдыхаю, заполняя себя до предела — и сам словно становлюсь мелодией.

Ей, светловолосой человеческой девушке, нравилось, как я играю. Помню слезы, застывшие в голубых, как небо, радужках. Ее глаза мерцали трепетом, когда Она смотрела на меня, создающего для нее целые вселенные.

Я дарил Ей прозрачные озера, наполненные кристально чистой водой, и воздушные, сотканные из облаков, города невиданной красоты; возносил над лесами, тянущимися до горизонта, и показывал края, где рождалось солнце. Преподносил Ей священные, скрытые от людских глаз горы и неизведанные источники, бьющие прямо в небо.

Купал Ее в предрассветных сумерках, закутывая в багрянец восходящего солнца.

Я рождал для Нее мир заново, лишь бы увидеть восхищение на прекрасном лице.

И собственноручно загнал себя в хитроумную ловушку, жестокую и изощренную сладкой пыткой.

Страсть и граничащая с безумием любовь — я читал это в Ее глазах, не сомневаясь в том, что вижу. Ни единого сомнения, никогда.

Глупец, забывший свою сущность, отринувший свое естество ради скоротечной любви человека.

Ей нравилось, как я играю. А потому самая прекрасная мелодия, сотканная из боли, была моим Ей последним подарком.

Полы плаща взвиваются под порывами ветра, длинные волосы взлетают за спиной.

Делаю взмах Косой, разрезая ветер острым лезвием.

Мое наследие превратилось в смертоносное орудие. Я сам стал смертоносным орудием.

Тео спрашивает — кто я? — и не дожидается ответа.

Молчание затягивается, тишина становится звенящей и плотной, ощутимой покалывающей кожей.

Тео медленно поворачивается, смотрит прямо в мое лицо, растерянно моргает и замирает. Влажные пальцы стискивают мою неподвижную, словно онемевшую ладонь.

В полутьме комнаты лицо ее выглядит беспомощным, но не замечаю и капли возможного страха.

— Я думала, что схожу с ума, — говорит Тео, не отводя взгляда. Глаза нездорово блестят, изучая меня. Выдерживаю ее взгляд с невообразимым трудом, ощущая свинец в груди, когда-то бывший моим сердцем.

— Ты ведь существуешь, правда? — почти мольба, а я вновь не нахожу ответа. Произнести хоть слово кажется чем-то невыполнимым. В горле будто песок — молчу, потому что боюсь озвучить правду, в которой сомневаюсь.

Тео теряется, не дождавшись жизненно необходимых ей слов, мое молчание опускается на ее плечи, придавливая. Взгляд ее мечется, уходит в сторону. Бескровные в ночных сумерках губы сжимаются, а пальцы дрожат в моей руке. Дрожат, но не отпускают.

Истязаю ее, того не желая. Сам по себе являюсь мукой ее заблудшему в тенях сознанию.

Решаюсь с трудом, точно совершаю что-то грандиозное. Пытаюсь напомнить себе о своей воле, о слабости сжавшегося рядом человека, но ощущаю только мучительную скованность.

— Как… — слова прорываются с хрипом, замолкаю, наблюдая, как Тео мгновенно вскидывает голову, устремляя на меня почти безумный взгляд. Сглатываю и почти шепчу: — Жива ли… твоя собака?..

Задаю вопрос, не имеющий смысла. Я растерян, и эта забытая эмоция кажется мне чудовищной. Не могу подобрать слов, не могу связать свои мысли в единое целое, вновь не могу овладеть языком, поднятым из руин памяти, знакомым мне каждым звуком и сочетанием.

Тео улыбается. Улыбка как маленькое солнце — озаряет тьму вокруг, прогоняет тени, заставляя их забиться по углам. Вокруг темно, за окном ночь, но я воочию вижу, как свет разливается по комнате.

Иллюзия, которая реальнее самого мира.

В груди как пружина сжимается, так неожиданно больно, что я невольно делаю сиплый вдох, вдыхаю носом, а выдохнуть не могу.

— Ты… — шепчет Тео, и слезы текут по ее щекам, исчезая под подбородком. — Я знала, что это правда, что я не схожу с ума.

Она плачет, сама того не замечая. Мокрые дорожки на бледном лице слабо блестят в свете уличных фонарей. На обкусанных губах целые капли, ресницы влажные, а взгляд, смотрящий на меня, полон далеких звезд.

— Ты настоящий, — шепчет Тео, ластясь ко мне подобно глупому и отчего-то жалкому щенку. Тянется ближе, сокращая и так невозможно малое расстояние между нами.

Прижимается щекой к моей груди, поднимает руку; движения ее рваные, неуверенные, полные невысказанных слов и страхов. Цепляется пальцами за край плаща, стискивая плотную ткань в кулак.

Тео плачет беззвучно, избавляя себя от боли и страха, от безумия, едва не захватившего ее разум. Мой голос, мои невнятные глупые слова превратились в маяк, осветивший глухую ночь, разорвавший черную завесу.

У каждого свой Путь, неисповедимый, блаженный, пресекающий все существующие границы.

Я тону в океане, погружаясь сквозь толщу темной воды на самое дно. Мое прошлое — все события бесконечной стылой жизни — перестают иметь значение. Отсекаются, лопаются с вибрирующим звуком, словно натянутая Нить, которую коснулось лезвие Косы.

Я тону в бездне океана, и нет мне спасения. Малозначащая частица меня сопротивляется, взывает к разуму, кричит, безуспешно напоминая о прошлом. Опрокидывает навзничь, показывая забытое.

Кровь на каменном полу растекается плотной лужей пролитой краски из-под лежащего навзничь тела. Одежда чистая, медленно пачкается в алом. Медный густой запах проникает в ноздри, душит горло.

Неторопливо приседаю на одно колено, ткань штанов моментально пропитывается — чувствую приятное и одновременно отталкивающее влажное тепло. Опускаю ладони, дотрагиваясь кончиками пальцев до светлых кудрей. Пропускаю их сквозь подрагивающие пальцы, ласкаю, впитывая кожей ощущение мягкости и шелковистости.

Пытаюсь запомнить будто, унести с собой в грядущую вечность.

Ласково поглаживаю, не в силах проститься. Веду по виску, касаюсь мягкой щеки. Кожа кажется живой, податливой на ощупь, но вижу, как смерть уже распростерла свои беспощадные крылья. Тень безвременья накрыла тонкую фигурку девушки, одиноко лежащую на холодном полу, точно брошенная кукла.

Кисть вдруг скрывается, окунаясь в остывающую кровь. Сипло вдыхаю, обуреваемый промелькнувшими сомнениями, а затем медленно погружаю пальцы в нестерпимо липкий, темно-алый цвет. Опускаю вторую руку и зачерпываю в ладони, на мгновение задержавшись взглядом на повернутом лице. Смотрю на приоткрытые, потерявшие цвет губы, вкус которых навсегда останется в моей памяти, на широко распахнутые поблекшие голубые глаза, в которых я видел обманувший меня свет.

Взор, устремленный в пустоту, проходит мимо меня, не замечая.

Мой ангел мертв, и я убил Ее.

Кровь стекает между пальцев, капая вниз беспрерывной струйкой, змеится по запястьям, прячась в рукавах плаща.

Бездна внутри, наполненная пустотой, не имеет границ.

Отворачиваюсь неторопливо и поднимаю полные крови ладони к своему лицу. Умываюсь алым, размазывая кровь по лицу как живительную влагу. Приоткрываю губы, провожу пальцами по щекам, веду по скулам, рисуя алые узоры на алом. Ощущаю медный вкус на языке, хочу вобрать его в себя, запечатлеть во всех гранях.

Кровь еще теплая, а потому не сразу чувствую слезы, стекающие по щекам.

Воды океана смывают запекшуюся кровь с моего лица вместе со следами слез. Шелестит волна, накатывающая на пустынный берег, подошвы погружаются в мокрый песок; соленая, как недавние слезы, вода мочит кожу сапог.

Сколько цветов у океана?

Я различаю сотни оттенков, слагая цвет бескрайних вод из световых лучей, рассеянных в воде и выходящих из нее.

Бесконечное множество искрящихся бликов, от темно-синего до насыщенного зеленого. И где-то там, рассеянный в глубокой, не имеющей дна пучине, царит единственный оттенок, который имеет значение.

Голубой, как цвет закрывшихся навеки глаз.

Распрямляю плечи и поднимаю голову, подставляя лицо легкому теплому бризу. Прикрываю веки, слушая глухие удары собственного сердца.

Секунды… минуты… часы… Бесконечность.

Одна из множества человеческих судеб, столь же быстротечных, как полыхнувшая во тьме искра, трепещет в моих руках, жмется доверчиво, ища во мне спасение.

Неисповедимы пути, ведущие каждое живое существо в этом проклятом мире. И самый неисповедимый среди них — Путь любви.

Любви, которая не превращается в пародию на самое себя, замыкаясь на человеческом теле, а переступает бренность, взывает к самому главному — Душе, делая ее могущественнее самой Смерти.

Когда-то я искренне верил, что могу быть причастен к этому. Верил и был погублен своей же верой.

Повторяю и повторяю, как молитву. Мне нет места в мире Тео. Мне нет места рядом с ней, если не желаю повторить ошибки прошлого.

И все же я еще здесь, внимаю ее слезам и прикосновениям.

Глубоко вздыхаю, и, словно отзываясь на слабое движение, Тео чуть отстраняется, поднимает подбородок и смотрит на меня.

Ладонь сжимает ее руку; поглаживаю большим пальцем по гладкой коже, не отводя зачарованного взгляда.

Ее радужки кажутся темнее, чем есть, теряясь в окружающем мраке, начисто лишенные синих красок.

В глубоких карих глазах Тео отражается космос, потерянный мной.

И это самое красивое, что я когда-либо видел.

Тео возвращается к своей обычной жизни так, как это возможно только в юности — легко и беззаботно, оставив за плечами весь груз пережитого страха. Она скидывает свою боль и уходит, не оборачиваясь.

Мучительные сны больше не беспокоят ее, она засыпает почти мгновенно, едва голова ее касается подушки.

Таблетки, забытые в ящике стола, летят в мусорную корзину, а отец, с трудом верящий в улучшение состояния дочери, не без сомнений отказывается от услуг психиатра.

Поначалу врачи задают Тео нескончаемые вопросы, подвергают бесчисленным тестам и анализируют, будто лабораторную мышь, а потом отступают, вешая на нее несколько ярлыков с маловразумительными диагнозами.

Она не придает этому никакого значения — жизнь ее обретает краски, возвращаясь к необходимой человеку обыденности.

Но никакой обыденности нет и больше не может быть.

— Когда ты придешь снова? — спрашивает Тео, рисуя на губах несмелую улыбку. Улыбается, а глаза ее лучатся.

— Я еще здесь, — отвечаю тихо.