Глава 1

Иногда, очень редко, бабушка что-нибудь рассказывала. Еще она пела украинские песни. Я запомнила «Дивлюсь я на небо» и еще одну — про «козынятку». Козынятка собиралась утопиться в полынье, а за ней бежал козел, чтобы не дать ей совершить задуманное. Догнал ли он ее? Это оставалось непонятным и потому тревожило. Несмотря на драматическое свое содержание, песня была бойкой, даже задорной. «Бигла, бигла козынятка лёдком», — пела бабушка высоким, но уже жидковатым голосом, дирижировала сама себе, размахивая рукой из стороны в сторону и кивком приглашая меня присоединиться.

«Она бигла топитыси», — я «плавала» по звуковым высотам, пытаясь поймать нужную ноту. Мне казалось, судьба козынятки зависит от того, насколько дружно мы с бабушкой исполним конец песни, и потому, не надеясь на свой музыкальный слух, я переходила на громкий, почти отчаянный речитатив: «Стый, коза, не топися!»

Бабушка недовольно качала головой: песня казалась ей испорченной.

Но отсутствие слуха было не единственным моим недостатком.

— Ну, ты поправь носки-то, — говорила она, приглушая голос, словно кто-то мог ее подслушать и заметить мою неопрятность в одежде. — Подтяни их, чтобы ровненько сидели. А то один у лиси, другой — у стриси.

Этой приговоркой я пользуюсь до сих пор. И до сих пор гадаю, что она значит.

***

Несмотря на «козынятку» и бабушкины истории, я не любила, когда она к нам приезжала.

Все мы — я, брат имама — заранее знали, что будет.

Раздастся звонок, и она войдет в прихожую, где мы все ее встречаем. Она отдаст маме сумку — так подчеркнуто небрежно всунет в руки, мол, вот гостинцы, разбирай, — а потом тут же, почти без перехода, скажет: что-то Витя очень бледный, и не вырос ни капельки. Ну ни капельки не подрос. Надо же быть таким маленьким! Уже во втором классе, а ростом с пятилетнего ребенка. Мальчик-с-пальчик какой-то!

— Мальчик-с-пальчик! Вылитый! — повторяет бабушка и ловит себя на мысли, что пошутила. Бабушка улыбается. Мы тоже. Мы радуемся, что бабушке кажется, будто она пошутила. Может быть, все еще обойдется. А Ася, вставляет Витька, пусть тогда Красная Шапочка — иначе он не согласен. Это бабушке тоже нравится — думать, будто я Красная Шапочка. Она выглядит спокойной и благодушной, и мама, слегка расслабившись, говорит:

— Ну, проходи же, проходи! Скоро обедать будем.

Это тактическая ошибка. Нужно было промолчать про обед. Тогда неприятный момент можно было бы отсрочить. Ведь самое главное — тянуть время. Но теперь — не получится.

— Что у тебя на обед?

— Рыбный суп, — поспешно отвечает мама.

— Рыбный суп? Почему не щи?

— Я решила сварить рыбный суп, это быстрее. И я вчера поздно пришла с работы, не успела купить капусту.

— Быстрее! Куда тебе торопиться — к смерти? У тебя что — в доме нет капусты? Вообще нет капусты? Ты не кормишь детей капустой?

— Мама, я кормлю детей капустой. Капусты нет только сегодня.

— Что значит — сегодня? Вчера у тебя тоже не было капусты.

— Откуда ты знаешь, чего у меня не было?

— Тут нечего знать. У тебя вчера тоже не было капусты. Ты знаешь, что капуста — источник витаминов? Всех витаминов! Неудивительно, что Витька такой маленький. Он не растет, потому что его не кормят!

— Я кормлю…

— Чем ты кормишь? Я вижу, чем ты кормишь! Ты бы врагов так кормила!

Мы с братом тихонько отступаем в комнату, садимся на диван, но не можем не слышать. Маховик бабушкиного негодования набирает обороты. Ее вопросы звучат все громче. Она раскачивает себя, как лодку, грозя черпнуть бортом воду, и наконец переходит на крик. Мы различаем: «мать-чудовище» и «отобрать детей».

— Да что ты кричишь? Перестань сейчас же! — вдруг срывается мама. — Приехала раз в год, чтобы покричать?

— Я сейчас же уеду!

— Вот и уезжай. Чем так приезжать!

— Да как ты смеешь!

Бабушка внезапно смолкает. Она выходит из кухни, садится на диван и смотрит в одну точку пустыми глазами. Она становится старой и опустошенной, похожей на высохший гриб. Нам с братом страшно, и мы стараемся не смотреть в ее сторону.

Через некоторое время мама появляется в комнате.

— Обед на столе. Давайте садиться.

Мы с братом послушно двигаемся в сторону кухни. Бабушка не шевелится.

— Мама, пойдем кушать. Ну, что ты…

— Ты, ты… — бабушка вдруг оживает. — Неблагодарная тварь! — и тут же снова обмякает.

Мы скорее ныряем за дверь, чтобы не слышать. Мама идет за нами.

— Вернитесь. Позовите бабушку с нами обедать.

Почему-то мы не можем ослушаться. Мы возвращаемся и начинаем свой традиционный лицемерный спектакль.

— Бабушка, пожалуйста, пойдем обедать!

— Мы тебя так ждали.

— Мальчик-с-пальчик. — Витьку внезапно озаряет, и он делает верный ход. Я стараюсь не отставать:

— И Красная Шапочка.

От слов во рту становится кисло. Бабушка не двигается. Но мы не сдаемся. Мы пытаемся ее обнять и целуем в щеки. Теперь бабушка кажется чуть менее деревянной.

— Идем, бабушка, идем! — Мы тянем ее за руки в кухню.

Она уступает. И мы рассаживаемся за столом, чтобы съесть суп, приготовленный мамой для врагов. Никто не разговаривает. После обеда бабушка говорит: «Я уезжаю!», но не уезжает, а ждет.

— Ася, иди сюда, — зовет мама и обращается к бабушке. — Бабушка купила для тебя пальто. Ты представляешь?

— Пальто? Какое пальто? — я прикидываюсь папуасом Новой Гвинеи, никогда в жизни не видевшим пальто.

Бабушка взглядывает на меня исподлобья:

— Вроде тот размер. А может — и не тот. Надо мерить.

— Что же делать? — Будто мама не знает, что делать.

— Привози Асю ко мне. Пальто померим. И шубу заодно.

— Шубу? Мама! Ты купила Асе шубу? Что же ты молчала?

— Ну, — говорит бабушка уклончиво. — Я не то чтобы Асе купила. Я просто так купила. Я за пальто знаешь какую очередь отстояла. А тут глядь — еще шубы подвезли. Решила заодно купить.

— Но ведь это очень дорого! — мама почти искренна.

Бабушка довольно молчит.

— Мама, я тебе очень благодарна, что ты нас поддерживаешь. Мы все тебе очень благодарны. Ася, поцелуй бабушку.

Бабушка сама чмокает меня в щеку.

А маму она никогда не целует. Не целует и не обнимает.

 

Глава 2

В детстве я не любила бабушку, потому что она кричала на маму.

Но потом, лелея свои подростковые женские грезы, я стала думать иначе: я не люблю бабушку, потому что она предала дедушку.

Так было интереснее.

***

Деда посадили в тридцать седьмом. И бабушка подписала отказ: она больше не считает себя его женой — раз он враг народа.

Но это было бы полбеды — если беду можно располовинить.

Бабушка не пустила деда к себе, когда он вернулся «оттуда». А он так хотел увидеть маму!

Дед не видел дочку больше трех лет: маме едва исполнился год, когда его забрали. Но думал, что сможет ее обрадовать: ведь дети любят конфеты. И когда он пришел — туда, где жили мама и бабушка, — у него был полный карман конфет. Мама уже засыпала. И вдруг — он. Стоит рядом с кроваткой и сыпет на нее сверху конфеты. Леденцы. Мама засмеялась и подумала, что случился праздник— День революции, хотя была весна.

Но бабушка сказала:

— Детям вредно есть конфеты. От этого портятся зубы. Уходи, Давид. Не надо тебе здесь быть. Не надо, чтобы тебя здесь видели.

Она боялась, что за ним снова придут, и неизвестно, что тогда будет.

***

Бабушка оказалась права: за ним действительно пришли — в сорок восьмом.

В дверь звонили и стучали — беспорядочно и напористо.

— Открывайте. К Давиду Файману. Ордер на арест.

— Бог мой! — бабушка открыла дверь.

— Где он?

Слова застряли у бабушки внутри, превратив горловые жилы в натянутые веревки.

Гости шагали широко — так широко, как можно шагать по семиметровой комнате, заглядывали под кровать и под стол.

— Ну, так что? — голос звучит с нескрываемой угрозой.

Бабушка с трудом выдавила слова наружу:

— Его нет.

— Где прячется?

— Он не прячется. — Бабушка вдруг замолкла. Но потом сглотнула и добавила: — Он умер.

— Умер, говоришь? А может — в сортире сидит? Со страху в штаны наложил?

Бабушка заставила себя сдвинуться с места, подошла к старому деревянному буфету, вытянула наружу маленький ящичек и стала искать в глубине. Ящичек сопротивлялся и поскрипывал, пытаясь утаить сокровенное. Но рука, наконец, нащупала в ворохе бумажек нужную.

— Пять лет назад. В сорок третьем. Вот похоронка.

Похоронка пришла на чужое имя — ведь во время войны бабушка уже не была дедушкиной женой. Бумагу принесла Маня, двоюродная дедушкина сестра.

— Вера! Давид тебя любил. Оставь это себе.

Тот, что был главным, хмуро взял похоронку и стал читать.

«…рядовой… погиб в сражении под городом Орел при обороне деревни… Похоронен…»

— Эй, прикрепи к делу. — Он сунул бумажку другому, развернулся и направился к выходу, бормоча сквозь зубы: — Жиды чертовы. Умер он!

Остальные двинулись следом. Кто-то мимоходом пнул ногой стул. Бабушка — все так же медленно — подняла его и села. А потом, глядя мимо мамы пустыми глазами, сказала:

— Где бы мы были, останься он жив? Он умер — и это лучшее, что он мог для нас сделать.

 

Глава 3

— Предала! Предала! Предала!

Я знаю: маме больно это слышать, — и получаю злое удовольствие.

Разговоры о бабушке — это моя подростковая месть. В данный момент — за то, что мама не пустила меня в бассейн. Все девчонки поехали, а я — нет.

Нельзя плавать в бассейне просто так. Бассейн без тренерских групп — опасное место. Там могут облапать.

Она никуда меня не пускает: боится, что я потеряю невинность. Она все время учит меня, как надо себя вести. Как должна вести себя девушка.

И я думаю — с обидой и раздражением: у нее устаревшие взгляды на жизнь.

Разве она может меня учить?

Она даже не сумела удержать рядом с собой отца.

***

Я помню, как уходил отец — не глядя на маму, деловито, без видимой спешки, аккуратно укладывал вещи в рюкзак: на дно — тяжелое, в карман — ложку с миской. Так, чтобы не гремели.

Мама позвала нас с Витькой обедать, а отец все собирался. Она сказала:

— Может, поешь?

— Некогда.

Куда он торопился? Потом заглянул в кухню, кивнул — непонятно кому:

— Все. Пока. Напишу.

И ушел.

Мне было тогда пять лет. Но я это помню.

***

Я вообще хорошо его помню.

Такой большой, веселый, весь в снегу.

Наш дом стоял в овраге. Зимой склоны оврагов превращались в настоящие высокие крутые горки — с ледяными накатами и трамплинами.

Иногда по выходным отец гулял со мной и братом. Он обожал кататься на санках. И всегда выбирал санки без спинки.

— Эй, команда! Налетай! — кричит он, плюхаясь животом на сиденье.

Мы с восторгом устраиваемся на его огромной спине.

— Ну, поехали! — отец объявляет о старте с веселой угрозой и начинает отталкиваться руками, направляя санки к обрыву. Мы тихонько поскуливаем от удовольствия, вцепляясь в его куртку, и пытаемся усесться понадежнее. Санки, достигнув критической точки, вздрагивают и ныряют носом вниз, с каждой минутой разгоняясь все больше. Отец ловко направляет их движение, отталкиваясь то руками, то ногами. Мы уже верещим в голос, и отец, заставив санки подпрыгнуть на трамплине, наконец сбрасывает нас в снег. А сам мчится ' дальше, совершая немыслимые виражи вокруг одиноких берез и продлевая санный путь до рекордной отметки — к восхищению окружающей публики.

Потом мы вваливаемся домой, мокрые, с ног до головы облепленные снегом.

— Это что за три поросенка явились? — с притворным недовольством спрашивает мама. — Нет, два поросенка и белый медведь! Вот я сейчас вас веником!

Она начинает обметать с нас снег, мы увертываемся, а отец под сурдинку норовит сунуть ей за шиворот заготовленный снежок.

— Ой! — взвизгивает мама. — Вот я тебе задам! — и шлепает веником по его плечам и спине. Он легко и весело уклоняется, потом вдруг, ловко перехватив ее руку, прижимает к себе и целует.

А мы кричим:

— Папа! Расскажи, как мама русалкой была. Как ты ее из реки вытащил!

— Как-как? Смотрю — русалка в реке плавает! Ничья. Нырнул, за хвост уцепил, вытащил и высушил. А потом обогрел и обласкал!

Мать при этом всегда заливалась краской.

***

Я представляю, как это было. Как бабушка говорит маме:

— В поход? Ты с ума сошла! Ты хоть понимаешь, что это такое — спать на сырой земле? Хочешь застудить почки? И как ты будешь подмываться в лесу, ты подумала?

Но мама не слушает. Она мечтает сбежать, давно мечтает сбежать от бабушки. От ее вечного крика и поучений. Куда-нибудь, хотя бы на время, где ничего этого не будет, а будут деревья, много воздуха, смелые люди. Людка говорила, там очень красиво: закаты, прозрачная вода. Если мама увидит деревья, их отражение в воде, она сразу поверит в Китеж. Мама хочет поверить.

Тогда бабушка решается на последний аргумент:

— Тебе — что — девушкой быть надоело?

Мама сжимает губы и решает обязательно идти.

***

— Эй, Петрушка! Ты видела, как командир на тебя пялится?

Людка — опытная туристка. Она полжизни проводит в лесах. А мама — новенькая. Она и еще один парень, Ваня. Они со второго курса. Остальные пятеро — старшекурсники, уже обтертые, бывалые. Девушек всего две — мама и Людка. «Командир» — отец. Он инструктор, ведет группу. Это он прозвал маму Петрушкой — за косички. В городе мама носила пучок. Но шпильки по лесным условиям оказались слишком ненадежным «крепежом», и мама стала заплетать две короткие упругие косички, торчавшие в стороны.

— Ты меня слышишь? Будь начеку! Командир, если глаз положит, своего добиваться будет. Поняла?

Маме не до командира. Ей вообще ни до чего. Она почти не видит обещанных Людкой красот: взгляд не имеет сил наслаждаться. Жизнь поедается физическими усилиями. Маме никогда не приходилось столько грести. Или столько идти. И тащить. У нее ноют плечи и руки. И ноги все время мокрые. А ноги должны быть сухими, иначе простудишь женские органы. Внушенный бабушкой страх вдруг оказывается навязчивым, неотступным.

— Эй, там, у Петрушки! Впереди поворот! Будьте внимательны. Заходите последними. Не торопитесь! Не отставайте!

Этот маршрут, он считается легким. И этот поворот реки тоже. Но Ване трудно. Мама ему почти не помогает. Даже мешает. И зачем его только посадили с мамой?

— Будешь плыть аккуратнее, когда с тобой пассажир. А так, с непривычки, лихачить начнешь!

— Ну, ты психолог, командир! — язвит Людка. — И где тебя таким премудростям учили?

— На бороде!

— Оно и видно!

Ваня не лихачит. Он старается быть аккуратным. Но не может все время контролировать маму. И на этом дурацком повороте мама умудряется зацепиться веслом за корягу. Ваня не видит. Он только чувствует,

что лодка отказывается подчиняться. Они застряли. Остальные уже далеко впереди, причалили к берегу.

— Давай, давай! — кричит командир.

Ваня «дает» как-то неправильно — и мир переворачивается вверх ногами, становится холодным и мокрым. Мама перестает соображать. Ваня зацепился за лодку, а ее сильно отбросило в сторону. Она еще худо-бедно удерживается на поверхности, но река швыряет ей в лицо пригоршни воды, и она хлебает, хлебает. Может, она уже тонет?

— Мужики, ловите лодку!

Отец бежит по берегу, на ходу сбрасывая сапоги, и прыгает в воду. Он хорошо плавает, мой будущий отец, — так же хорошо, как катается на санках. Мама чувствует рывок за ворот и короткий приказ:

— Дыши!

Она со звуком втягивает в легкие воздух.

— А теперь греби! Шевели руками! Шевели, говорю! Помогай!

Отец тянет ее к берегу, стараясь удерживать лицо над водой. На берегу их уже ждут: три пары рук помогают отцу с его ношей выбраться из реки.

— Парень в порядке? — коротко спрашивает отец, аккуратно усаживая маму на землю.

— В порядке. Поплевал маленько — и все. А Петрушка?

— Нормально, — отец вертит мамино лицо из стороны в сторону. — Нормально. Ставим лагерь.

— Помочь?

— Сам справлюсь. — И хочет взять маму на руки.

— Пусти, я пойду!

— Ну, давай. Осторожненько. Испугалась?

Мама молча кивает.

— Эй, а ну-ка — не дрожи так.

Отец находит свой рюкзак, вытаскивает одежду— для себя и для мамы, шерстяные штаны и тельник:

— На-ка, переоденься. Пока палатки ставим.

Мамины вещи промокли. Отец мог бы взять вещи у Людки, но хочет видеть маму в своем. Она уходит за кусты и пытается приладить на себя смену. Все ужасно большое. Как и отец. Штаны спадают. К счастью, в кармане находится веревочка, имама подвязывает ее у пояса, закатывает штанины и рукава. Вырез тельника слишком велик и открывает слишком много. Мама зажимает его спереди в горсть и в таком виде появляется у костра. Все на нее оборачиваются. Кто-то присвистывает.

— Ну и декольте, Петрушка! Ты неотразима! Сплошной соблазн. — Мама не понимает, шутит Людка или говорит всерьез.

— На-ка, выпей! — Ей протягивают чашку с горячим.

Маме приходится наклониться вперед, она забывается и протягивает руку. Тельник предательски обвисает. Мама в ужасе прихватывает его и прижимает к груди. Чай разлетается обжигающими брызгами, чашка падает на землю.

Людка хохочет:

— Ну, ты даешь, Петрушка! Прям французское кино. Мужики сейчас спортом побегут заниматься!

Отец цыкает на Людку и говорит, обращаясь к маме:

— Сиди, подам. И сырое повесь на веревку. С ночевкой — рокировка. Ваша с Людкой палатка промокла. Людка пойдет спать к ребятам, а ты — сюда.

Мама думает, что веревка у костра общая, и как же она повесит здесь лифчик. Ведь все увидят. Трусы — ладно. А вот лифчик…

Людка ухмыляется:

— Считаешь добычу законной, командир?

— Молчи у меня.

— Волчище ты серый!

— Завидно?

— Еще чего! Я Ваньку греть пойду. Он тоже тонул, а ему — ноль внимания.

— Вот и сходи.

Людка уходит. На прощанье она делает маме какие-то знаки, но мама думает только про лифчик: как она повесит его на веревку у костра. А если на елку, за палаткой, он же к утру не высохнет. Лифчика не было в списке снаряжения. И она не взяла сменный. Она забыла, что все в рюкзаке промокло.

— Иди, укладывайся, Петрушка.

Мама послушно бредет к указанной палатке. И только заползая в спальник, понимает, что это — палатка отца. Она сворачивается в клубок и начинает дрожать — от пережитого напряжения и того, что надвигается. И так, не в силах унять дрожь, погружается в полудрему. Скоро голоса у костра смолкают, и отец оказывается рядом. Он крепко обхватывает ее поперек живота, прижимает к себе и спрашивает:

— Ну, что ты, девочка? Ведь все в порядке? Правда?

Маме не кажется, что все в порядке, она только сильнее дрожит. А отец еще сильнее прижимает ее к себе и все шепчет:

— Тише, тише! — Как будто ее дрожь способна чему-то помешать.

Рука отца ныряет под тельник и находит мамину грудь. Мама дергается, но маленькая грудь только глубже погружается в его большую ладонь. Пальцы отца умело теребят и выкручивают сосок, и эта часть тела начинает жить своей жизнью, ласкаясь и нежась, прося еще. Мама краем сознания удивляется, что это может быть с нею, и выгибается, откидывая голову. Но не успевает за ним. Он дышит все чаще, рывком поворачивает ее на спину, тяжело наваливается и шарит по бедрам, освобождая от штанов.

— Нет, нет, нет!

— Ну, что ты, что ты! Все хорошо, все хорошо! — и быстро, мелко-мелко целует — снова вшею, и в грудь, заставляя отвлечься. Но мама чувствует, все равно чувствует, как что-то чужое, инородное, совсем неласковое пробивается к ней, грозя ужалить. И боится.

— Нет, пожалуйста, не надо!

Он не хочет остановиться, не может. Потом успокаивается, перестает давить, осторожно целует в закрытые глаза, подбирая губами слезы:

— Ты что — в первый раз? Дурочка моя…

Шарит рукой в углу палатки, находит какую-то тряпку:

— Подложи пока. Пойду воды согрею.

Отец возится у костра, пробует воду пальцем, снимает кан с огня и отправляет маму за кусты — мыться, а сам ждет, чтобы в нужный момент отвести к палатке. Мама тихая, послушная — как после тяжелой болезни. Они залезают в спальник. И отец снова прижимает ее к себе, гладит по голове и дышит в растрепавшиеся волосы. Он впервые называет маму по имени:

— Слышь, Анечка! Ну-ка — взгляни на меня: выйдем с маршрута — поженимся.

***

Лес был его царством, с понятным порядком, с ясным делением на мужское и женское, с четким определением функций — прозаичных и героических одновременно. Он научил маму видеть обещанные закаты и росу, приносящую облегчение натрудившейся за день траве, чувствовать густой лесной запах, натянутый на верхушки деревьев птичьими голосами.

И мама ходила, почти не касаясь земли, потому что отцовское чувство подняло ее в воздух и окутало с головы до ног. И все другие мужчины тоже теперь на нее смотрели, хотя она осталась все той же — маленькой, подросткового еще сложения, не какая-то особенная красавица. Не только на маршруте, но и потом, в городе, на нее вдруг стали бросать взгляды, выделяя из толпы, вежливо уступая место, заглядывая в глаза, — такую ауру желанности несла она с собой. И Людка уже не смеялась, а лишь удивлялась и уважительно замечала: «Петрушка! Командир от тебя совсем спятил. Как это ты его? Вроде весовые категории у вас разные!»

…Лес был его царством.

Сначала лес, потом — тундра.

 

Глава 4

— Поедем на Север, Аня! Там есть работа. Хорошая. За большие деньги.

— Это для тебя есть работа.

— И ты как-нибудь устроишься.

— Я не хочу «как-нибудь». И Север — не лучшее место для детей. Витька и так из болезней не вылезает.

— На Севере тоже люди живут!

— Я — не «люди». Я — это я. И почему ты всегда думаешь сначала о себе?

— Почему— о себе? Я о нас думаю. Хочу, чтоб мы вместе поехали.

— По-твоему, я должна все бросить и тащиться за тобой в тундру? По полгода не видеть света? Чтобы мои дети забыли, как выглядят яблоки? Знаешь, я тебе не жена декабриста!

И он отвечает — с жесткой усмешкой:

— Забыл. Ты — другой породы: отказалась — и нет проблем. Кажется, так у вас в роду принято?

***

— Мам, а жена декабриста — это кто?

— Были такие женщины. Их мужья назывались декабристами — потому что подняли в декабре восстание. Декабристы хотели убить царя. Но у них не получилось, и их схватили. Пятерых — самых главных — сразу казнили, а остальных отправили в Сибирь, в ссылку.

— Они были плохие?

— Нет, хорошие. Наверное, хорошие. Они были передовыми людьми и хотели улучшить жизнь.

— А их жены тоже хотели?

— Их жены сначала ничего не знали. Это были мужские дела. Но когда декабристов отправили в Сибирь, их жены поехали туда за ними.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему поехали?

— Не хотели бросать своих мужей. Хотели быть рядом с ними, чтобы поддерживать.

— А бабушка?

— Что — бабушка?

— Бабушка не поехала?

— При чем тут бабушка?

— Ну, она не поехала к дедушке?

— Бабушка не могла поехать. Дедушку отправили в лагерь. Далеко, на Север. Ему даже письма писать не разрешили.

— Он был декабрист?

— Нет. Он был инженер. Хороший инженер. Железнодорожник.

— Он хотел убить царя?

— Никого он не хотел убить. Твой дедушка был очень добрый человек. Просто сказал не к месту, что у Сталина могут быть ошибки.

— А Сталин был царь?

— Никакой не царь.

— А кто?

— Людоед в пальто.

Я смеюсь. Людоед — это такой голый, волосатый, с большим ножом у пояса. А сверху — пальто.

Мама вздыхает.

— Ты будешь спать, наконец?

***

Поначалу отец писал. И присылал деньги.

Мама не отвечала, но читала мне его письма.

Отец рассказывал, что теперь все время катается на санках. Ведь в тундре три четверти года лежит снег. Много снега. Целое море или даже океан. А у отца есть снегоход — большие санки с мотором. И он ездит на этом снегоходе в стойбища к ненцам. Он вроде связного между городом и тундрой. Первопроходец.

Еще отец много и подробно писал про ненцев.

Ненцы разводят оленей. Олень для ненца — все: и бог, и брат, и дитя. И пища, и одежда, и кров. Олень для ненца — жизнь.

В тундре ценен тот, у кого много оленей. Хороший оленевод — хороший человек. Мрут у хозяина олени, не плодятся — такой человек худой. А ненцы всегда старались быть хорошими. Тысячу лет старались.

Но это — вчерашний день, пережитки старого уклада. Теперь этой первобытной ненецкой жизни пришел конец.

Вышло постановление: всех оленеводов собрать в совхозы — чтобы олени стали общими и не было неравенства. Ведь это безобразие — когда один человек хороший, а другой — плохой. Надо, чтобы все были одинаковыми. И пусть ненцы пасут оленей, где велено, а не где вздумается. Потому что ненцы своих оленей совсем избаловали: что олени хотят, то они и делают. Это не по-советски.

А чтобы ненцам легче было пасти оленей, их детей нужно забрать в интернаты. Взрослые ненцы не умеют читать и писать, и дети их тоже не умеют. Они не учатся в школе, а мотаются по тундре со стадами и мешают наступлению эпохи всеобщей грамотности.

В нашей стране так быть не может: все должны учиться в школе. Пусть Ася об этом помнит, когда пойдет в первый класс. Пусть старается. Не будет стараться — ее, как ненца, в интернат отправят. И будет она там по полгода жить без мамы. Без мамы — еще ладно. Так там надо на кроватях спать. А маленькие ненцы очень боятся спать на кроватях, потому что кровати высоко над землей и можно упасть. Раныне-то они никаких кроватей не видели: ведь в чумах кроватей нет. Конечно, можно было бы сделать, как ненцы привыкли, — положить ковры и на них постелить спальники. Но у нас положено, чтобы дети спали на кроватях. Во всех интернатах— на Юге и на Севере. Поэтому ненецкие дети поначалу спят очень плохо, тревожно. А иногда, когда им особенно страшно, перебираются под кровати и строят там чум из одеял. Эго ужасная первобытность и нарушение дисциплины. Воспиталки на детей сильно гневаются.

Эти дети их все время достают — не только своими чумами, но еще плоскостопием и неряшливостью. Родители не приучают их ходить в нормальной обуви — с жесткой подошвой и каблуком. И мыться тоже не приучают. Они даже не читали своим детям «Мойдодыра». (Они же не умеют читать!) У ненцев вместо «Мойдодыра» одежда мехом внутрь,

которую надевают без всякого белья, прямо на тело. Волоски из меховой одежды все время трут кожу и так ее очищают. Получается что-то вроде сухой «стирки». Такая одежда в интернатах считается ужасной дикостью и отсталостью. Там, как могут, с этим борются. Выдают маленьким ненцам белье и читают «Мойдодыра». Они еще по-русски как следует не понимают, но им уже читают. И приучают к правилам гигиены — мыться по утрам и вечерам, с мылом и мочалкой. Эти правила разработаны в лучших столичных институтах. Но от них кожа у маленьких ненцев шелушится и покрывается болячками. Зато они умудряются ходить без обуви с каблуками: скинут выданные им государственные ботинки, запрячут в дальний угол и бегают в носках. Правда, если комиссия какая нагрянет, воспиталкам достанется — что они плоскостопию потворствуют.

Отец, конечно, за прогресс. И он, когда узнал, что ненцы не умываются и носят одежду мехом на голое тело, поначалу смеялся. Но теперь он так часто к ним ездит (лекарства возит, почту (для грамотных), продукты разные и другое), что сам уже стал как ненец. Забыл про «Мойдодыра» и перестал умываться. У него даже одежда ненецкая есть. Ему в одном чуме подарили.

И когда будет время, отец найдет какого-нибудь гигиениста, самого ученого, из института, где интернаты придумали, и отвезет его в тундру. Куда- нибудь подальше, где много снега и волки бродят. И там, на пятидесятиградусном морозе, заставит умываться, чистить зубы и ходить по снегу в туфлях на каблуках.

***

Я обожала отцовские письма, его рассказы про тундру. Мой отец — он первопроходец. Я рисовала для него картинки. Рисовала и подписывала: это Ася, это Витя.

Мама показывала, как наклеивать марки и писать адрес. И мы шли опускать письмо в ящик. Было интересно — как все, связанное с отцом.

Потом письма стали приходить реже и сделались короче: «Жив, здоров. Привет от ненцев». А потом не приходили очень долго.

Последнее письмо мама не стала мне читать.

— Ася, принеси ручку! — она старательно переписала что-то на листочек и порвала письмо на кусочки.

— Мама, а почитать?

— Здесь нечего читать.

— Почитать про тундру.

— Эта тундра отобрала у вас отца.

В письме отец сообщал, что у него теперь новая семья, и предлагал оформить официальный развод.

Мама отказалась от алиментов и перестала о нем упоминать.

***

Но я все мечтала: когда-нибудь он вернется, обнимет меня и скажет:

— Ася, поедем на Север! Я покажу тебе тундру.

***

И я не хотела их — мамы и бабушки — женской судьбы.

 

 

Глава 1

Когда рисуешь северное сияние, смешиваешь краски прямо на листе бумаги. Яркие — красное, синее, желтое— по черному подмалевку длинной полярной ночи.

Я думала: если приду работать в школу, буду рисовать с детьми северное сияние. Северное сияние и радугу — два состояния человеческой надежды.

Мы будем рисовать красками самые разные картинки, но радугу и северное сияние — прежде всего.

Из-за этого, из-за красок, завуч Галина Васильевна меня невзлюбила. У меня и так были серьезные недостатки — возраст (двадцать один) и красный диплом. Вполне достаточно, чтобы впасть в немилость. А тут еще краски — с сопутствующей им грязью, проливающейся водой, разложенными по всему классу работами (им же надо просохнуть).

До меня в школе рисовали исключительно карандашами. Четкими линиями, по линейке. И раскрашивали по контуру. В этом чувствовался порядок. Возможность управлять детьми. Рисунки в альбомах. Альбомы на полках. Они не делали погоды.

Никакой тебе разноцветной погоды.

От красок же пахло анархией. И завуч это учуяла — нюхом администратора, носом опытной канцелярской крысы. Ей не нравилось, что я веду рисование— никому не нужное рисование, от которого нечего ждать и к которому трудно придраться. Ей не нравилось, что родители всех классов согласились купить детям краски — когда я рассказала им про северное сияние: карандаши они забывали купить месяцами. Она полагала: это не может просто так кончиться — все эти краски и прогулы планерок. А я их прогуливала — под предлогом тяги к общешкольной чистоте. На переменах приходилось оттирать раковины в туалетах: дети мыли там руки и кисти, освобождались от меток творческого полета. Завуч делилась сердечной тревогой с председателем профсоюза: «Такие люди не держатся в школе. От них одни неприятности».

Завуч с ее крысиным инстинктом оказалась права. А жаль. Ошибись она, я бы обрадовалась. Ведь мы могли притереться. Со временем я начала бы стареть, и цвет моего диплома успели бы позабыть. А может, я бы устала и позволила себе слабость, чередуя краски с карандашами. Но этого не случилось.

Заболела учительница малышей из нулевки. И меня поставили на замену. Незадолго до каникул, до праздника Седьмого ноября — как раз тогда, когда пришло известие о том, что Женька убит.

***

Позвонила Таня Каткова. Не звонила тысячу лет, а тут позвонила. Сказала, погиб Женька. В Афганистане. Его привезли домой, чтобы похоронить. Приходить к старой школе.

У нас с Женькой не было никаких особенных отношений.

В третьем классе я треснула его книжкой по голове — за то, что он надо мной смеялся. Мы заполняли формуляры для школьной библиотеки. И я написала в графе «национальность» слово «еврейка».

Я написала его впервые в жизни, и мне, если честно, не очень понравилось, как оно выглядит. Но это не Женькиного ума дело. Хотя я и написала это прямо у него под носом, сидя с ним за одной партой. Он просто покатился от хохота. Упал на стол и хохотал до тех пор, пока я не треснула его книжкой.

За это он потом в меня влюбился — не сильно, а чуть-чуть. И подарил подарок на восьмое марта — маленького кукольного цыпленка на гнущихся ножках. Но это было очень давно и длилось совсем недолго — когда он, провожая меня из школы, тащил два портфеля.

Еще, я помню, Женька хорошо рисовал планы всяких сражений: кто где стоял, откуда стрелял, где прятался в засаде. Когда по истории проходили войны, вызывали всегда его. И он получал пятерки. Женька был в некотором роде спец по истории войн, и никто не удивился, когда после восьмого класса он поступил в офицерское училище.

Но то, что он погиб — на войне, — ни с чем не вязалось.

Я привыкла думать, что война давно кончилась. На войне погиб мой дедушка. В сорок третьем, на Курско-Орловской дуге. Он сражался против страшных врагов — фашистов, и «это не должно повториться».

А Афганистан — какая же это война? Против кого и за что? И вообще — где он, этот Афганистан? Говорили, не войди мы туда, там оказались бы американцы. И это очень-очень плохо — когда американцы в Афганистане. Их следовало опередить. Женьку вместе с другими послали за этим. Простой такой шахматный ход на доске мировой политики. И за это, вот за это — его убили?

***

— Вы знаете, что сегодня репетиция? Какая репетиция? Планерки не надо пропускать. Тогда персональные объяснения не потребуются. И вообще, Ася Борисовна! Молодому специалисту лучше вести себя поскромнее. Не огрызайтесь. Извольте обеспечить явку доверенного вам класса на репетиции! В пятницу у ваших детей праздник.

Какого черта он главный? Оттого что не горюет? Радуется, что оловянный, а не цинковый?

Цинк вреден для детей. Поэтому солдатиков отливают из олова. А вот гробы — из цинка. Почему?

Почему их делают цинковыми? Цинк легче дерева? Удобней для перевозки? Из-за плоской крышки? Таких гробов можно загрузить в самолет гораздо больше, чем деревянных. К тому же их можно запаивать. Герметично. Это важно. Они не воняют. А если деревянный гроб три недели везти сначала по афганским горам, а потом — через весь Союз до места назначения, он, наверное, будет сильно пахнуть. Или не будет?

***

Женькин цинковый гроб стоял под большим портретом, где он был в офицерской форме — молодой, красивый и незнакомый. Совсем не похожий на Женьку, таскавшего мой портфель. И близкоблизко к возвышению с гробом — женщина в черном платочке на голове, Женькина мама. Выходили разные люди и говорили, какой Женька был молодец и как честно выполнил свой интернациональный долг. Его застрелили — и это подвиг.

Потом заиграл духовой оркестр — медленно и торжественно, и гнетущее ощущение подвига, как густое непрозрачное облако, поднялось над залом. Гроб подняли и понесли, а Женькина мама зарыдала в голос. Ее повели следом, поддерживая под руки…

Они хотят, чтобы я учила это с детьми? С шестилетками? Да они обалдели! Кто сказал, что маленьким детям для счастья нужно маршировать и давать безумные клятвы? Ведь «это не должно повториться»? Лучше мы нарисуем лишнюю радугу…

— Музыкальный работник жалуется: ваши дети не знают стихов. Вы подумали, что скажут родители? Дети совершенно не подготовлены к празднику. Хоть общую песню успели выучить — и то хорошо. Но это не ваша заслуга.

Я не люблю «отстаивать позицию». Это мучительно — искать слова для того, что и так ясно. А если почему-то не ясно, слова не помогут. Они следствие, а не причина, эти объясняющие слова.

А я просто хочу рисовать с детьми красками. К тому же со мной случилась беда — на тех похоронах: я не могу про это не думать. Про Женьку на портрете, про его маму в черном платочке. Даже тогда, когда малыши в пилотках со звездочками маршируют по залу и машут флажками — старательно и не в такт музыке. То есть — именно тогда.

Наверное, можно было научить их ходить в ногу. Ведь марш так похож на танец. И гусары времен войны с Наполеоном обожали балы…

После праздника Галина Васильевна не подходит — подлетает ко мне. Я вижу, как у нее трепещут ноздри, а за спиной развеваются крылья ярости. Эриния.

— Ася Борисовна! Зайдите в кабинет директора! Срочно!

Иду в указанном направлении и соображаю: кажется, я не добавила ничего нового к списку уже совершенных преступлений?

— Вы что себе позволяете? — она начинает кричать почти сразу, не давая мне прикрыть дверь. — Вы испортили весь праздник. Ваши дети явились одетыми как попало! Вам в голову не пришло позаботиться о костюмах! Но этого мало! Вы еще позволяете себе заниматься демонстрациями!

Я ожидала разборки из-за стихов. Я заготовила аргумент — по поводу их качества. Но тут что-то другое, и я не сразу вникаю… Я тихо сидела в углу и смотрела — как они маршируют; не кричала, не свистела…

— Вы испортили все представление. И детям, и родителям. Знаете, с каким лицом вы сидели? Это, между прочим, праздник, а не похороны.

Государственный праздник, День революции. На ваше счастье, не пришли из вышестоящей администрации. А могли…

— Извините, у меня нет другого лица.

Наглость — даже такая, едва просвечивающая, —

дается мне трудно. Я говорю очень тихо — гораздо тише, чем гремит мое сердце. А оно зачем-то стремится пробить грудную клетку.

Но Галина Васильевна, кажется, не слышит этих ударов. Хорошо, что не слышит. Вообще она вдруг становится совершенно спокойной:

— Вы плохо работаете, Ася Борисовна!

Неправда. Я работаю хорошо.

— Вы неизвестно чем занимаетесь с детьми. Забиваете им голову ерундой. Какие-то бесформенные картинки, отсутствие четкого сюжета, нелепые россказни. (Откуда она знает?) Вы игнорируете программу.

— Но разве в программу не входит смешивание цветов? Какая разница, на каком сюжете учить? И сказки Севера — это ведь близко детям, это не ерунда, — я сбиваюсь, начинаю лепетать что-то невразумительное.

Завуч смотрит с презрением. Я ей отвратительна— со своими жалкими отговорками. К тому же в ее колоде припрятан гуз.

— В любом случае — ни один урок по изобразительному искусству в первых классах не записан у вас в журнал. Я имею право не считать их при начислении вашей зарплаты. И я это сделаю. Чтобы научить вас дисциплине. Чтобы вы, наконец, поняли: школа — это не студия творческого безобразия!

Баночки с гуашью открываются туго. Двадцать шесть баночек с белой краской — для снега. Двадцать шесть баночек с черной краской — для неба. Двадцать шесть баночек разных цветов… К тому же во время урока кто-то обязательно разольет воду. Рисование снега — это очень красиво, но очень хлопотно. И ведь нужно всех похвалить. А в первых классах нет оценок. Я надеялась заполнить журнал дня за два до конца четверти — когда последний рисунок ляжет в папку и можно будет смонтировать выставку…

Галина Васильевна все рассчитала: бытие определяет сознание. У молодых специалистов маленькая зарплата: я почувствую наказание. Меня давно стоило выпороть — за наглость и произвол. Наглость и произвол надо давить, давить на корню. Тогда во время детских парадов мое лицо будет иметь нужное выражение.

А что сейчас на нем написано? Усилие не расплакаться?

— Я могу идти?

— Можете.

Где тут дверь? Ноги как ватные.

 

Глава 2

По черному лесу, бесснежному лесу бродит медведь- шатун. У медведя проблемы, оттого что не смог заснуть. Или проснулся не вовремя. Бродит по белому лесу, есть ему охота, и спать. Маята, маята, маята.

Интересно, медведь-шатун — это всегда он? Никогда не слышала, чтобы говорили: медведица- шатуница. Или медведица-шатунья. Наверное, лишенный сна зверь заодно лишается пола. До этого ли ему? Или ей? Когда хочется спать, спать, спать. Чтобы не видеть пустого черного леса.

Мне не хочется никого видеть. Даже Лешу. Вернее — особенно Лешу, с его образцово-показательной положительностью.

У разных людей бывают разные судьбы. Бывает злая судьба, бывает судьба счастливая, судьба необычная. А у Леши судьба милая. Краснощекая такая, с целым подносом сладких булочек. Она ему: «Отведай, Лешенька, с повидлом!» Он — хрум-хрум — съел булочку и доволен жизнью. Но однажды судьба его обманула — подсунула булочку в виде меня. И начинка в ней оказалась из лебеды. Эта трава съедобная, но горькая. Бабушка с мамой ели в эвакуации щи с лебедой — во время «настоящей войны». Но тут нужно закалку иметь — чтобы не подавиться. И к тому же знать, как вымачивать. А Леша не знал, и непривычная горечь его поразила.

***

Он хотел бы меня утешить: я все утрирую. Мне пора перестать быть такой романтичной. Я не умею считаться с реальностью, не понимаю простых вещей. Журнал — финансовый документ. Как можно относиться к нему так небрежно? И по поводу праздника я не совсем права. Если какие-то стихи показались мне не совсем уместными, их следовало заменить, а не устраивать вялый саботаж! (Леша доволен найденным определением.) Что в результате изменилось? Только создала себе лишние сложности. И эта впечатлительность, по поводу цинковых гробов… Ужасно, конечно, что погиб мой одноклассник. Но он не был мне близким человеком, ведь так? (А что, если соврать? Сказать, что Женька учил меня целоваться?) Да, сложная штука жизнь. И интересы страны порой требуют человеческих жертв. Иногда больших жертв! (Он вздыхает.) Но — ничего не поделаешь! И не надо так много думать о смерти.

Леша очень заботливый, очень внимательный. Надо предложить ему тему для обсуждения: он в виде потенциальной жертвы во имя интересов страны. (Я невольно прикидываю размеры цинкового гроба.) Какие такие интересы? Да найдутся — были бы жертвы!

— Ася, тебе надо развеяться. У меня есть подарок. — Он делает хитрые глаза — как фокусник с отклеившимися усами. — Коллектив аспирантов нашего института едет на экскурсию в Звездный городок. Мне разрешили взять тебя.

***

— По-моему, этот Леша — очень положительный. — Мама садится рядом и гладит меня по руке. — И симпатичный такой. Рост у него… подходящий. И глаза такие красивые. Голубые.

— Мама, я не люблю голубые глаза.

— Ты не права, Асенька, не права.

Что случилось с моей мамой? Может, ее подменили? Инопланетяне? Вживили ей в мозг секретный электродик? И она теперь ведет такие странные беседы:

— Мне лично всегда нравились голубые глаза. У нас в институте на другом курсе учился один молодой человек — такой высокий, белокурый. С голубыми глазами.

Леша должен был ей заплатить — как Фауст той старухе, что сводила с ним Маргариту.

— Этот молодой человек, — у мамы делается озорное лицо, — он начал за мной ухаживать. Но однажды пришел к нам домой, — мама вздыхает, — а там бабушка. Как принялась у него выпытывать, кто он, да откуда. Будто он на допрос попал.

— И что? — я уже догадалась, «что».

— Ну, ему это очень не понравилось. И он исчез. Перестал звонить.

Вот бы Леша, встретившись с моей мамой, перестал звонить! А мама? Как она может вздыхать, когда у нее был отец? Но это — запретная тема.

— Ася, нужно думать о будущем. Ты не ходишь никуда, кроме школы. У тебя нет компании. Где ты можешь познакомиться с будущим мужем? Леша — просто подарок судьбы. (Я вздыхаю, представляя Лешу в коробке из-под торта с ленточкой.) Ты ведь не хочешь остаться старой девой?

Что я слышу?

— Мама, где ж ты была раньше? Ты приложила к этому столько усилий! Я целиком продукт твоего воспитания — твоих пуританских взглядов на жизнь. Мне даже не претит мысль о железных трусах, запирающихся на замок. В лучших традициях рыцарских отношений.

— Перестань ерничать. Я просто думаю, что со временем ты могла бы выйти замуж, создать семью, родить ребенка…

— За Лешу, что ли?

— Ну, не обязательно, — мама лукавит. — И, конечно, я не призываю тебя бросаться на шею первому встречному. Я считала и считаю, что нужно выходить замуж девушкой. Это важно…

— Что важно? Ну, скажи, скажи.

Мама краснеет, однако она способна быть решительной.

— Для мужчины важно самому нарушить девственность своей жены. Так считается.

— Господи, мама! Даже в жутком Средневековье многие обходились без этого. Им мешало право первой ночи.

— Это лишь подтверждает мои слова. Господин отбирал у вассала лакомый кусочек. Лишать девушку девственности считалось особым наслаждением.

— Делать женщине больно — это особое наслаждение? Я начинаю думать, что садизм и склонность к насилию — видовое качество мужчин.

Мама смущается.

— Это не всегда бывает больно. Может обойтись и без боли. Если мужчина не будет торопиться. Если он будет осторожен, умел, ласков.

— Ой, слушай! — мое лицо озаряется светом. — Давай, я позову Лешу в гости. И ты прочитаешь ему лекцию о первой ночи. Вдруг он не знает? Кстати, нужно выяснить, достаточно ли у него практического опыта. Может, он не подойдет нам по этому параметру?

Мама уже устала, но не хочет сдаваться.

— Между прочим, он вчера звонил. И сегодня будет звонить.

— Меня нет дома.

— Не отталкивай человека понапрасну. Знаешь поговорку: «Не плюй в колодец, пригодится — воды напиться»? Потом будешь жалеть. Сидеть в одиночестве и жалеть.

Какая же все-таки эта мама! И как она умудряется всегда настаивать на своем?

***

Леша встречал-провожал и дарил цветочки. А я ходила с ним в Малый театр и позволяла себя целовать. В Малом театре было неинтересно и плохо слышно. К тому же не получалось целоваться в губы. Слишком близко чужое лицо. Слишком близко чужое дыхание. Пусть лучше в шею. Он как-то потянулся, а я откинула голову и слегка подтолкнула его вниз, вниз — так что губы соскользнули к открытому вороту. И он совсем обалдел — от запаха кожи, духов и близости груди. Я подумала: так ничего. Даже приятно. И он довольно смешной, когда сопит. Может, что-нибудь и получится. Не буду плевать в колодец. И как теперь плюнешь, если он уже приручился? Он все спрашивал, одурев от поцелуев: «Ну, скажи, девчонка, скажи: любишь?» Пестовал свои деревенские ухватки — считал их отличительной особенностью, этаким «личностным стилем». Мне приходилось отшучиваться: я должна подумать. А он мне мешает: навалился, прижал к перилам, заслонил свет.

Может, эта бодяга так и тянулась бы, так и тянулась, если б не поездка в Звездный городок. Очень не вовремя она случилась, совсем не вовремя. Вместе с образцово-показательными аспирантами меня удостоили чести посетить Музей подарков космонавтам, и это совершенно не помогло мне развеяться. Я смотрела на лакированный сноп с ленточкой в серпах и молотах, на портреты вождей из кукурузных хлопьев и на горстку земли с родного болота не помню кого, которую чуть не развеяли в космосе, — на все невероятные дары, которые рабочие и крестьяне неизвестно зачем преподнесли космонавтам. Смотрела и думала: какое мне до этого дело?

А Леша вдохновился необычайно. По дороге домой он все повторял: «О! Ты видела часы, побывавшие в космосе! Они тикали на запястье Германа Титова!» И еще, и еще. Если б не это его вдохновение, не восторженный блеск в глазах, мы бы потыкались друг в друга и разошлись. А здесь на меня накатила волна раздражения, смешавшая все водно — недавние похороны, детский праздник, недорисованный снег, Галину Васильевну — и Лешу. Он вдруг вписался в ряд — инородного, чуждого, неприятного.

И когда стал дышать в волосы и вопрошать свое обычное, ритуальное, доведенное до автоматизма: «Эх, девчонка, девчонка! Какая же ты глупая! А мне нужно, чтобы ты меня любила. Ну, скажи: любишь?», я отстранилась и сказала — спокойно и твердо:

— Нет, Леша. Я тебя не люблю.

Плюнула в колодец.

Вода на дне сморщилась, удивляясь, сопротивляясь услышанному.

— Ася! Что ты говоришь? Что ты такое говоришь, Ася?

Я не хотела его обижать, делать больно.

И если сейчас, вот прямо сейчас пожалеть, запустить пальцы в волосы, притянуть к себе, подставить шею, — еще можно все исправить.

Но у меня плохо получается быть сладкой булочкой. И, видимо, что-то отражается на моем лице — долго оно будет так себя вести, это лицо? — что-то такое, отчего Леша, взглянув на меня, резко поворачивается, бросается прямо к открытому окну и перемахивает через край.

Это ужасный поступок, и надо бы содрогнуться.

А я — ничего. Мне даже не страшно. Ведь у Леши милая судьба. Она подвела всего один раз. Но — не сейчас: мы с мамой живем на первом этаже. На низком первом этаже. Вряд ли Леша об этом забыл. Он не хотел рассчитаться с жизнью. Просто так — разыгрались нервы. Скоро он обойдет дом кругом и позвонит в дверь — чтобы взять свою сумку, с проездным билетом. У него льготный, и он не захочет тратить на метро лишние деньги.

 

Глава 3

Я сижу в кресле, завернувшись в плед. Мне тихо и плохо. Хорошо, что сейчас выходные. А с понедельника— каникулы. Можно придумать болезнь и не ходить в школу. Чтобы никого не видеть. Чтобы нечаянно не столкнуться с Галиной Васильевной.

Мама ходит на цыпочках и смотрит с состраданием: я объявила ей о намеренье остаться старой девой. Я не могу утешить маму — по поводу ее планов на моего ребенка. Да, Леша кажется мне слишком сложным решением. Сложным и мутным. Неприемлемым.

Поскольку я не могу быть булочкой. Какой такой булочкой? С повидлом. Нет, у меня не бред. Просто плохое настроение. И лучше сейчас от меня отстать.

Мама одевается и уходит — по делам. И я наконец остаюсь со своей тихой плохостью наедине. Я буду сидеть, уставившись в стенку, и грустить. Думать ни о чем. О недорисованном снеге. И никто мне не помешает. Даже этот проклятый телефон.

Да кто же такой настырный?

***

— Д-добрый день! Мо-о-жно Асю Б-борисовну?

— Да! Я слушаю!

— Асюта, ты г-гостей п-принимаешь? Можно п-приехать?

— А это кто?

— Это я, Сергей. Вакулович. Помнишь?

— Вакула? Господи! Ты откуда? С Луны?

— Ну, т-так можно?

— Когда?

— С-сейчас. Я уже рядом.

— Что ж ты спрашиваешь, если уже приехал?

— Д-для п-порядка.

— Хорошо, что хоть для порядка спросил. Что теперь с тобой делать? Заходи.

Вот тебе и тихая плохость. Вакула, значит, едет. Сколько лет я его не видела? Года три?

***

На третьем курсе института по учебному плану от меня требовалось воспитательное мероприятие. Мне выпали десятиклассники. Я решила поставить маленький спектакль. По стихам поэтов, погибших в годы войны: «О людях, что ушли не долюбив, не докурив последней папиросы». Я тогда бредила этими стихами и думала, что смогу донести и вдохновить. И мы вроде договорились — на классном часе, — что в пятницу соберемся на репетицию, с уже выученными текстами.

— А в-вы в-всех бе-ерете?

Я не сразу сообразила. Не врубилась как-то.

— Конечно. Всех, кто хочет. Кто способен четыре строчки выучить. Ну, или хотя бы стоять на сцене с понимающим лицом.

— Эй, Ва-ва-вакула! Ты тоже, что ли, собрался? — класс наполнился хоровым ржанием.

— С-с-с-с-тихи чи-чи-читать?

— Да, не! Он просто так стоять будет! У него лицо понимающее.

— Гады вы все-таки! Отстаньте от него, — это кто-то добрый из девочек.

— А я тоже пойду. Позырю, как вы там выпендриваться будете.

— Нечего зырить. — Я чувствую некоторую неуверенность и пытаюсь преодолеть внезапную слабость в коленках, — Дело всем найдется. Нужно будет управлять светом, фонограмму включать. Гитаристы есть?

— Е-есть! Вон, Гарик умеет. И Коляныч.

— Да Коляныч ни хрена не умеет!

— А ты слыхал?

— Слыхал!

— Кто здесь Гарик? Ты? Из Окуджавы что-нибудь знаешь?

Мотает головой.

— А из Высоцкого?

— Из Высоцкого могу. «Кони».

— Это не то. Хотя ладно. А подбирать можешь?

Кивает.

— Может, может! Классно подбирает.

— Ладно. Дам послушать пленку. Есть на чем слушать? Хорошо. Завтра я принесу тексты и катушки с записями. Стихи сами выберете — что кому понравится.

— А мне чё покороче!

— Да заткнись!

— Что кому понравится. До встречи.

***

Ужасные все-таки дети — если можно назвать этих недорослей детьми. Но — как-нибудь. Я уже не могу остановить кино в голове — кто откуда выходит да что говорит. Затихает музыка, гаснет свет…

В пятницу они набились в зал еще до моего прихода — носились между рядами и орали. И кто-то уже залез на сцену — вопреки строжайшему запрету — и пихнул другого, такого же, и опрокинул прожектор, стоимостью в миллион. И мой вопрос, кто что выучил, потонул в общем гвалте.

Потом я пыталась их построить и заставить двигаться в нужном направлении — почти безуспешно. Какая-то девочка, натужно завывая, прочитала выученный стишок. И Гарик изобразил «Коней» — «близко к тексту». Хор пытался решить невыполнимую задачу — спеть окуджавское «А женщины глядят из-под руки». Очень похоже на бременских музыкантов, имитирующих грабителей.

Я честно пыталась выжить: не отвлекаться на шум, гнуть свою линию, выстраивать общую композицию. Начало не может быть гладким. Я, наконец, добилась условной тишины и расставила всех по местам. Тут дверь открылась.

— Эй, Вакула, ты что? Шеей дергать пришел?

— Чё поздно-то так?

— Мы прям стосковались!

Вакула и правда в ответ дернул шеей. И еще раз дернул, выдавливая слова:

— Т-та-ам с-с-сторож дверь з-за-а-пер. Не хо-хо- хотел открывать.

На сцене тут же подхватили это «хо-хо-хо», покатились от смеха.

И я не сдержалась. Я подумала, что они свиньи. Тупые свиньи. Хамы.

— А ну, вон отсюда, со сцены! Всем сесть. Вот сюда.

Посмотрели с удивлением и стали медленно сползать в первый ряд.

— Я ничего не буду с вами ставить. Ничего. Вы на это не способны. Вы просто не способны понять. Эти люди, что написали стихи, они все погибли. Им было почти столько же лет, сколько вам. Немногим больше. И им хотелось жить, любить друг друга. Целовать своих девушек. Но у них не было времени. Эта строчка — «целовать обугленными ртами» — вы хоть думали, что это значит?

Губы совсем пересохли от жажды, от раны, от бессонницы. Пересохли и растрескались. Так, что кажется, не губы — угли. И при каждом движении из трещинок сочится кровь — стоит сморщиться или улыбнуться. Но если ты не поцелуешь — этими растрескавшимися губами, через боль, то не поцелуешь уже никогда. Это, может быть, твой последний поцелуй — вот такой, с кровью. Другого не будет. Не будет другого. Я хотела, чтобы вы об этом рассказали. Чтобы вы это передали. Чтобы зрители в зале онемели, чтобы глаза их наполнились солью.

Потому что иначе вспоминать не имеет смысла. Понятно?

Было тихо-тихо. Они сидели и смотрели на меня потемневшими глазами. Я поняла: они примериваются. К поцелую с кровью.

Потом кто-то двинулся — осторожно, будто боялся что-то сломать:

— Мы поняли, Ася Борисовна. Мы сделаем.

— Не сегодня. В понедельник. И то — при условии, что вы все выучите. И сможете быть вместо тех, кто их сочинил. А сейчас — уходите.

Все разошлись. Остался только Вакула.

— Ты что?

Он стал выворачивать голову, будто хотел посмотреть через плечо:

— М-м-не не д-дали.

— Что — не дали?

Снова мучительный выверт головы:

— М-мне не д-дали слов.

Ох, Боже мой! Он хочет читать со сцены?

— Е-э-эсли в-вы д-дадите м-м-мне с-слова, я выучу. У м-меня хо-хо-хорошая п-память.

— Но…

Я боюсь взглянуть ему в лицо. Я представляю, как он начнет заикаться, произнося серьезную фразу, важную фразу.

— Я м-м-могу не д-дергать шеей. Е-эсли о-очень п-п-постараюсь.

Если постарается… Я внезапно решаюсь:

— Хорошо. Вот, смотри, две строки. Всего две — но очень важные.

Он еще не верит своему счастью. Он мечтал, но не надеялся.

А я возвращаюсь домой с легкой душой, с легким сердцем. Мне давно уже не было так легко жить.

И ведь он действительно ни разу не дернулся во время спектакля.

Мы договорились: он будет читать на выдохе. Сначала глубоко вдохнет, а потом будет выдыхать, медленно, растягивая гласные:

Я с детства не любил овал.

Я с детства угол рисовал

Он выдохнул.

***

— 3-здрасьте, Ася Борисовна!

Входит. Сияет, как начищенный медный таз. Может, он немного стесняется. Но сияние совершенно затмевает его стеснительность. Я невольно улыбаюсь в ответ. Ну, что уж так-то сиять?

Всовывает мне в руки обязательный букетик— три гвоздички — и пакет винограда. Перелезает из ботинок с тапочки. Какие огромные у него ботинки! Сорок третий? Сорок четвертый? Огромные и пыльные.

И сам он какой-то большой, незнакомый. Я помню один момент, на выпускном. Забежала к ним на полчасика и вдруг ощутила: да они ж меня догоняют! Еще чуть-чуть — и мы сравняемся. Очутимся по одну сторону возрастной границы. И какая я им Ася Борисовна? Пришлось выдать «официальное разрешение» называть меня Асей.

Чистая формальность. Ведь тогда, после спектакля, мы еще ходили в поход. И там, под мелким моросящим дождичком, у дымящего костра я как-то естественно и незаметно превратилась в Асю. В Асюту.

Вакулу тогда не хотели брать. Как всегда — не хотели из-за его шеи. Он был освобожден от физкультуры. Не то чтобы совсем освобожден, но имел третью группу здоровья. И физкультурница, щадя не столько его, сколько себя, предпочитала видеть его сидящим на скамейке. Вакула, однако, настаивал — яростно и упорно. Будто этот поход был вопросом жизни и смерти. И я заступилась — опять импульсивно, необдуманно. Все махнули рукой и предупредили: понесешь, как все. Не вздумай ныть. Но потом никто не пожалел, что его взяли. Он носил дрова, и пилил, и таскал воду, был уместен и неожиданно ловок. В лесу все забыли про его дергающуюся шею. Да и дергался он, только когда говорил. А здесь больше молчал. Шел и работал. И все время оказывался рядом: сбоку, за спиной.

—Т-те-ебе не-е х-холодно?

Что-то там набрасывал мне на плечи, когда все сидели плотным кольцом и пели — то тихонько, проникновенно, то громко и задорно: «Не смотри ты так неосторожно!»

А я на него и не смотрела: ну, стоит и стоит. И это потом как-то забылось. Почти забылось. А теперь он говорит:

— П-посмотри на меня, Ася! — Будто желает наверстать прошлое, спросить с меня неоговоренный долг.

— Сережка, имей совесть! Ты не картина.

— Ну, п-посмотри! Видишь?

Чего он хочет? Он больше не улыбается. Смотрит на меня почти так же, как тогда, в первый раз: «М-мне не-е д-да-али с-слов!» Будто от меня сейчас что-то зависит. Что-то важное в его жизни.

И вдруг я понимаю. Догадываюсь. Но это же невозможно! А он говорит — тихо и медленно:

— Я п-прошел К-кольский п-пять раз — на лыжах и п-пешком. И еще д-д-дважды с-сплавлялся по Пре.

П-последний раз — этой весной — мы х-ходили в четвертую ка-атегорию с-сложности. Ты видишь? Я 6-болыие не д-дергаюсь. Я с-справился с тиком. И я п-поступил в геологоразведочный.

Геолог? У него третья группа здоровья! Всегда была третья группа. И тик — это же приговор.

— Я решил, что с-смогу. Я в-выжимаю восемьдесят. И я с-стал меньше заикаться. Я теперь не б-боюсь говорить. И я п-приехал тебе п-показать. П-показаться.

— Я не поняла: что выжимаешь?

— Ну, штангу.

Не знаю, что сказать. Правда, не знаю. Сижу и смотрю на него. Потом соображаю: он ждет — каких-то слов.

— Сережка, ты молодец! Ты настоящий молодец.

Дурацкие слова. Но он, вроде бы, опять улыбается.

А на меня накатывает жгучее, почти непристойное любопытство. Это сейчас тик его оставил. А как же тогда? Как он справился? Как во время спектакля смог сказать свои слова без всяких лишних движений?

— Ну, я п-подвесил к п-потолку острый нож на веревочке, набил рот к-камнями и у-у-пражнялся с утра до вечера.

Я представляю, что так и было. Он умеет терпеть боль — и физическую, и душевную.

— Ну, н-не с-совсем так. — Он делает паузу, чтобы передохнуть и взглянуть мне в лицо. — Я п-пред- ставлял т-тебя, что ты на меня с-смотришь. Го-оворил с-слова — и п-представлял.

Так, разговор сворачивает куда-то не в ту сторону.

— Пойдем виноград есть, а? А то я тут выбирала подходящий вид смерти — из-за тоски по лучшей жизни. И голодная рассматривалась как вариант.

— Я з-заметил.

— Что заметил?

— Н-ну, что у т-тебя г-глаза грустные. Не т-так блестят.

— Не так?

— Н-не так, как обычно.

Интересно! Не видел меня больше трех лет, но знает, как у меня глаза блестят. Может, они уже давно потухли.

— Давай правда виноград есть!

Отправляемся в кухню. Я мою виноград. Мою,

ловко подбрасывая. Выкладываю в керамическую миску — глубокую, блестящую, с узорным краем. Виноград кокетливо перевешивает кончики гроздей через край — как на натюрморте. Ставлю миску на стол. Чувствую, как нравится мне двигаться — весело и ловко. Потому что он на меня смотрит?

Кыш-кыш-кыш!

— Так, а куда мы будем плеваться?

Вакула делает широкий жест, приглашая не ограничивать себя в возможностях.

— Послушай, ты приперся в приличный дом. Между прочим, без предупреждения. И теперь хочешь все заплевать косточками своего винограда!

— Д-да нет. Я п-просго п-помогаю тебе искать выход!

— По-твоему, это выход — плевать, куда вздумается? Что ты вообще себе позволяешь? (Я невольно копирую интонации своего завуча.) Хочешь устроить здесь творческое безобразие?

Он смеется.

— П-помоему, это про т-тебя. (Как он догадался?) Ме-ежду п-прочим, я м-могу совсем не п-плеваться. Я в д-детстве всегда ел ви-иноград с косточками.

— Ия! Мне было лень их выплевывать.

— А мне н-нравилось, что с-сначала сладко, а п-потом такой те-терпкий вкус — от к-косточек. Я к-косточки ж-жевал, прямо п-перетирал зубами. М-мама ругалась: го-о-ворила, у меня в-внутри вырастет д-дерево. В-виноградное.

— Выросло?

— Не веришь? Т-там, внутри.

Вакула похлопывает себя по животу. Я представляю себе дерево у него внутри: такая крепкая,

сказочно красивая, неправдоподобно прямая зеленая лоза. С кручеными веточками — гибкими, но прочными. Кое-где дерево проступает наружу— там, где позвоночник, в рисунке мышц плеча, на ладонях. И ловлю себя на мысли, что готова доверить этому дереву свои печали — про Афган и похороны, про детский праздник, завуча и северное сияние. И даже — про Лешу.

Местами у меня получается очень смешно — когда я изображаю Галину Васильевну: как она идет по коридору, раздуваясь от гнева, как уличает меня в плохой работе и отнимает у меня зарплату. Вакула смеется. (Я довольна: это признание моих актерских способностей!) Потом — еще смешнее — я рассказываю про Лешу: как он восторгается лакированными снопами, а потом хватается за сердце и вскакивает на подоконник. Решает покончить с собой, прыгнув с первого этажа. Но эта часть рассказа не кажется Вакуле веселой. Он улыбается грустной улыбкой — только для того, чтобы оправдать мои ожидания:

— Т-ты над ним не с-смейся. М-может, те-ебе п-просто п-повезло — с п-первым этажом.

— Мне повезло?

— Ну, да. А т-то бы му-училась до конца жизни…

Он на чьей стороне, а? Он вообще за кого?

— А во-обще-то з-знаешь, что я д-думаю? Н-надо дать сдачи. Этим, в школе.

Я смотрю с удивлением и недоверием. Что он имеет в виду?

 

Глава 4

— У нас, господа, появился серьезный повод выпить!

— Влад, вам прекрасно удается это без всякого повода!

— Ну, Мария Ильинична! Мария Ильинична! Обижаете! Без повода — это одно. А с поводом — другое. Новое качество жизни, можно сказать. Осмысленное.

Мария Ильинична, красивая, полногрудая, с большим черным пучком, — хозяйка дома — недовольно передергивает плечами и поворачивается ко мне:

— Асенька, деточка, ешьте пирожки.

— Ася, п-попробуй. Ты т-таких не ела. Та-ак только М-мария Ильинична умеет. — У Сережки рот набит и в то же время растянут в улыбке. Мог бы сначала прожевать, а потом улыбаться во всю пасть. Но он причастен к моим «именинам», и приходится делать вид, что набитый рот — в порядке вещей.

— Асенька, деточка, — голос Влада становится гнусавым и тонким, — сьешьте же, наконец. Чтобы мы могли выпить! Клан советских киномехаников— этих служителей дьявола — пополнился! И мы не можем не ликовать.

— Демонстраторов узкопленочного кино. — Мне не нужно слишком много славы. Киномеханики— это в кинотеатрах. А в вечерних школах и ПТУ — «демонстраторы».

— У нас действительно серьезный повод поднять тост. — Геннадий Петрович оглядывает присутствующих и поворачивается ко мне. — Ася! Мы все вас поздравляем. Вы решились на очень серьезный шаг — порвали с системой.

— Асюта, вы пирожок съели? А то подавитесь ненароком. Вдруг вам будет больно это слышать? Я ж не знаю, как там у вас… Может, вы искренне преданы работе киномеханика и не допускаете, так сказать, развернутых высказываний…

— Влад, не забывайтесь. Мы договаривались: в моем доме вы будете себя контролировать. И лучше вам есть побольше.

Мария Ильинична сигналит Вакуле, и тот под- кладывает Владу в тарелку салат.

— Все под контролем. Все-все-все! — это к Марии Ильиничне. А дальше — снова мне: — Кино — великая сила. Классик сказал. Что он имел в виду? Кино воздействует на душу. Вгрызается внутрь. Без наркоза. Потому что шевелится. В отличие от живописи— говорит и шевелится. И там все как взаправду. Пародия на божий мир!

— Но разве это не природа искусства вообще? И литература, и живопись — они тоже призваны воздействовать на человека. — Чувствую, как неуместен здесь образ «умненькой девочки». Но Влад пропускает мои слова мимо ушей:

— Говорит и шевелится… Понимаете, о чем я?

— Влад, вы сегодня превысили норму. Мы договаривались, что в моем доме…

— Норму! Норма — понятие относительное. Норма — чистая условность. Вот вы, Мария Ильинична, вы такая… достойная… представительная… Вы можете утверждать, что абсолютно трезвы? В своих жизненных ощущениях? Вот так, локоточ- ком Геннадия касаясь?

— Прекратите сейчас же!

— Ну, не сердитесь, не сердитесь! Я вас оч-чень уважаю. Но нельзя же спорить, что дядя Гена — служитель дьявола? Ты ведь не споришь, Геннадий? Ты тут самый старый, самый главный. Родоначальник, можно сказать, киношного клана. Патриарх демонстраторов узкопленочного кино. И — материалист. Ужасное слово, правда, Асенька? Марксист, материалист, дарвинист! Асенька, Асюта… А давай сразу на «ты»? Мы ведь уже почти свои — после того, как ты плюнула в рожу системе? — Влад чокается со мной, с Сережкой, привычным движением опрокидывает рюмку и тут же снова ее наполняет:

— За тебя, Асюта! Этот гривастый и бородатый, — кивает на Геннадия Петровича, — он, конечно, на «ты» себе не позволит. Ни-ни! Аристократ, профессорских кровей. Только знаешь, он на что себя тратит? Пытается счистить с мощей марксизма поздние наслоения советского говна — чтобы выявить, так сказать, истинный смысл учения…

— Влад! Как же вам не стыдно! — Марию Ильиничну прямо передергивает.

— Так говно — оно говно и есть. Хоть розой назови его, хоть как. Верно, Асенька?

Наверное, надо поддержать хозяйку. И эти слова — я от них слегка вздрагиваю. Но ведь интересно! И Влад напирает:

— Все вокруг марксисты говяные, а он — истинный: не считает, что все обезьяны превратились в людей. Только — некоторые. Это ему близко, про обезьян. Он раньше знаешь чем занимался?

Я не знаю.

— Эксперименты над рыбами ставил. Ты ей рассказывал?

Это вопрос к Вакуле.

— Не рассказывал? А зря. Это ж страница, можно сказать, мученической биографии. Взгляни-ка, Асюта, похож Геннадий на мученика? Вишь, худой какой. Одни жилы на костях. А был упитанный. Рюкзачок такой таскал — мало не покажется. Это он во имя истинного марксизма вес потерял.

— Расскажите нам лучше, Ася, как вы сдавали экзамен на киномеханика. — Геннадий Петрович делает попытку изменить направление разговора.

Это, видно, Сережка разболтал — как я обнаружила «дефект» в экзаменационном аппарате. Аппарат не работал по очень простой причине — в силу отсутствия проекционной лампы. Скорее всего, кто-то ее спер. Пленку зарядить можно, а показать ничего нельзя. И я об этом сообщила комиссии. Председатель не стал задавать лишних вопросов — сразу удостоверение выписал. Уж не знаю, чем я его поразила — своими глубокими знаниями или фактом кражи общественного имущества.

— А дядя Гена тебе что выписал? Прививку марксистскую уже выписал? Он тут всем выписывает.

— Только некоторым не впрок. — Геннадий Петрович улыбается. — Кто-то упорствует в беспочвенном идеализме.

—Это он божественное учение так называет. Ясно, Асюта? Бог для него почвы не имеет. Вера, сила духа — это все для него дерьмо.

—Сила духа не связана с богом. Как и вера. Можно верить в прогресс человечества. В науку. В бессмертие разума.

По-моему, мы проходили это по литературе. Тургенев, девятнадцатый век. Монолог Базарова. Интересно, Геннадия Петровича уже уличали в плагиате? Или никто, кроме меня, не замечает?

— Вот! Вот! Дядя Гена! — Влад обнимает Геннадия Петровича за плечи. — Я же говорю — ты страшен. Посмотри, Асюта. Он изучал рыб. Стайное поведение рыб. Хотел через рыб понять человека. Телодвижения масс. Верно я говорю?

Геннадий Петрович слегка пожимает плечами. Но вроде как поощряет продолжать.

— И его за это выперли из института. У него на этой почве сердчишко стало пошаливать, нервишки расклеились. Укольчики там всякие делать пришлось. Но он не успокоился. Он теперь все и без рыб понимает. Марию Ильиничну вот понял.

— Влад, вы ведете себя безобразно. Постыдились бы Асю: что она будет думать? — Марии Ильиничне неприятно.

— Что будет думать? Она умеет думать? — Влад смотрит на меня с подчеркнутым интересом, пожимает плечами и разворачивается к Марье Ильиничне. — Но вы же не будете отрицать: для Геннадия человек — почти рыба. Он готов пустить его на фарш — во имя счастья всего человечества. Геннадий, я тебя люблю. Но твои мысли про фарш мне глубоко чужды.

Вакула трогает Влада за рукав:

— Влад! Я, н-наверное, п-пойду, п-поймаю машину. Ты х-хотел п-пораньше уйти.

— Да?

— Думаю, самое время! — Мария Ильинична явно сердится. — Ведете себя как маленький. Как вам не стыдно?

— Мне при вас всегда стыдно. При вас — и при этом портрете!

Лицо Марии Ильиничны делается непроницаемым. Она встает и выходит в кухню со стопкой грязной посуды. Я думаю, надо помочь. Но не могу тронуться с места. Мне пришлось бы огибать Влада.

— Асюта, мне жаль! Очень жаль! Что все так… — Влад обводит присутствующих рукой и застревает жестом на Геннадии Петровиче. — Но истинный марксизм и этот портрет — плохо сочетаются. Где мои «конфеты»? Выдайте пайку — на бедность идеалисту! Я же помню, зачем сюда притащился. По-о-омню!

Геннадий Петрович едва заметно усмехается, открывает портфель и достает коробочку «Помадки»:

— Созвонимся!

Влад долго ищет рукава плаща, потом выходит, нетвердо ступая и не оборачиваясь, — вслед за Ваку- лой. Геннадий Петрович оборачивается ко мне:

— Не обращайте внимания. Такая психика. Слабая. Легко возбуждается и бывает несдержан. Особенно — когда выпьет.

В дверях появляется Мария Ильинична.

— Геннадий Петрович, помогите, пожалуйста! — Она передает ему большое блюдо. — Пирожки были с капустой. А этот — с яблоками. Давайте переходить к чаю. Не будем Митеньку ждать. У него сегодня музыкальная школа. (Митенька, мне уже объяснили, — сын Марии Ильиничны.) А Юля с Мишей сегодня не придут.

Мы усаживаемся за стол. Геннадий Петрович оказывается между мной и Марией Ильиничной. Где же Вакула? Куда он пропал? Мария Ильинична разливает чай.

— Ешьте, Геннадий Петрович! Вам надо больше есть. Поухаживайте за Асенькой — мне отсюда не дотянуться! Про Юлю с Мишей Сережа, наверное, вам рассказал? Нет? Они уже два года в отказе. (Стараюсь не подавать вида, что слово мне непонятно.) Мишины родители — американцы. В тридцатых приехали сюда строить коммунизм. Отец Миши — инвалид войны, медалью награжден. Теперь они хотят уехать обратно в Америку. Их долго не выпускали — не давали разрешения на выезд. Они все ждали, ждали. Все подавали прошения. Наконец, разрешили — правда, не в Америку, а в Израиль. Но тут, представьте себе, Миша встретил Юлю и влюбился. Просто несчастье какое-то!

— Несчастье?

—Да, деточка, конечно несчастье. Человек может влюбиться совершенно не вовремя, — Мария Ильинична говорит со мной, как с ребенком — подчеркивая мою «несмышленость». — Мише эта его так называемая любовь сильно осложнила и без того непростую жизнь. И ему, и его родителям. Я ничего не имею против Юли, поверьте. Только расписаться они не могут: и Миша, и родители уже сдали советские паспорта. А Юля, знаете ли, так в него вцепилась — будто кругом больше нет никого. Мише пришлось жениться на ней по иудейскому обряду. Уж не знаю, как его родители с этим согласились. Они же коммунисты! К тому же справку от раввина посчитали недостаточным основанием, и брак законным не признали.

Мария Ильинична заботливо подливает Геннадию Петровичу чай и кладет ему еще один кусок пирога:

— И эта Юля — она даже не еврейка. Что она будет делать в Израиле? Срок разрешения того и гляди истечет! Оно получено с такими муками! И в каком положении тогда окажется Миша? Паспорта у него нет, прописки — тоже, закон о воинской обязанности он нарушает. Может сесть сразу по трем статьям. Все — из-за Юли.

Вроде нужно что-то сказать? Но я молчу. Геннадий Петрович задумчиво крутит ложечкой сахар, не касаясь стенок чашки. Разлитый чай медленно остывает и медленно пьется — Мария Ильинична вынуждено бездействует, покачивает головой, соглашаясь с невидимым собеседником, и вздыхает:

— Для меня образцом женского поведения всегда были жены декабристов. Вот настоящая женская преданность, женский подвиг — пойти за мужем в Сибирь. А выйти замуж, чтобы сбежать с родины к теплому морю, — это, знаете ли, совсем другое. Это, знаете ли, эгоизм. Предельный эгоизм.

Я так не думаю. Я хочу возразить. Но не возражаю. Из-за жен декабристов?

***

В тот день, когда я «дала сдачи», Сережка сказал: «Ты молодец! Прямо Свобода на баррикадах».

Что она чувствовала, эта Свобода, — со знаменем над головой, с голой грудью, открытой всем взглядам и пулям? Опьянение дерзостью, наготой и близостью смерти?

План действий придумал Геннадий Петрович. Сережка впервые привез меня к нему в гости — «на консультацию». Геннадий Петрович взглянул с любопытством и коротко изложил, как поступил бы на моем месте. Я сказала, у меня не получится. Напроситься на встречу с начальством по собственному почину? Да лучше удавиться!

— Ну, — Геннадий Петрович пожал плечами, — больше ничем помочь не могу. Это, знаете ли, — проверка на прочность. Если вы способны жить дальше после случившегося, так и — живите. У разных людей потребность себя уважать сформирована в разной степени.

Я расстроилась — из-за этой его бескомпромиссной прямолинейности под соусом галантности. Из-за этой подчеркнуто выпяченной рудиментарной формы обращения на «вы». Так можно обращаться к женщинам и крепостным крестьянам: «У вас не очень-то развита потребность себя уважать».

Мы собрались уходить.

— Был рад знакомству. И буду рад увидеться вновь!

В тот момент я была уверена, что не доставлю ему такую радость.

Но, оказалось, он задал систему координат, почти сразу — вот этим своим «сможете — так живите».

Я вообще-то не очень могла жить в последнее время. И что-то внутри уже размагнитилось и пустилось в свободный пляс. Конечно, наглость дается мне с трудом. И я боюсь-ненавижу начальников— почти инстинктивно, на уровне классового бессознательного. Но это ведь слабость, запрограммированный невроз, предательская генетическая память.

Я решила пройти проверку на прочность.

***

— Ну, д-давай. Я т-тебя здесь подожду, во-о дворе.

— Ты тут как следует приготовься — к уборке отработанных тел.

— Д-давай. В-все хо-орошо будет. Как надо.

— Добрый день, Вячеслав Михайлович! Вот заявление в профсоюз — с просьбой разобрать трудовой конфликт. — Голос все-таки выдает волнение — звучит надсаженно. — Меня обвинили в плохой работе. Я считаю обвинение незаслуженным. А это — копия заявления в прокуратуру. По поводу удержанной зарплаты за реально данные уроки. Вячеслав Михайлович! Вы же хотели, чтобы я пришла работать к вам в школу. Разве так поступают с работниками, которые нужны? Так поступают с теми, от кого хотят избавиться.

Лицо у директора вытягивается. Он не ожидал.

— Ася Борисовна! Зачем же так, сгоряча? Профсоюз, прокуратура… Думаю, мы сумеем решить эти проблемы. Не вынося сор из избы.

— Сор — мое слабое место. И школа — не изба. Мне так кажется.

Это я говорю? Вот так — вежливо, но гордо?

Накидываю пальто — и, не застегиваясь, скорей-скорей во двор. А то часы пробьют двенадцать, нервы сдадут, и принцесса обернется замарашкой.

А что вообще-то произошло? Ну, директор. Он же не кусается? Пришла, сказала, сунула бумажки… Ничего такого. Что было волноваться? Будто я на дуэль явилась, стреляться.

Во дворе, прислонившись к дереву, меня ждет Вакула. Дерево огромное, старое, с голой осенней головой. И Вакула без шапки. Почему он не носит шапку? Ведь уже холодно. Мокрые снежинки оседают на моих щеках, стараясь остудить горящее лицо. Вакула отделяется от ствола и идет навстречу.

— Что с-сказал директор?

— Что не стоит выносить сор из избы.

— Но з-заявления в-взял?

Киваю, пытаюсь улыбаться:

— Давай посидим где-нибудь. А то ножки дрожат. Как-то мне не очень эта борьба за независимость.

И тогда Сережка говорит:

— А вы-ыглядишь молодцом! П-просто Свобода на баррикадах. Так П-петровичу и расскажем.

Прям уж Свобода. Скорее, Герасим, отказавшийся утопить собачку, — только помельче размерами и женского пола.

— Лучше радуйся, что тело убирать не пришлось.

— Я радуюсь.

И я радуюсь. Что все кончилось. И что Вакула расскажет об этом Геннадию Петровичу.

А Вакула не только шапку не носит. Он и куртку теплую не носит. Так и ходит круглый год в штормовке. Он не хочет себя баловать. Чтобы тело не привыкало «к нежностям». Говорит, на всякий случай.

***

На следующий день я пойду по школе, и учителя будут смотреть в мою сторону с уважительным удивлением. Все уже знают про заявления. Откуда?

Кто-то поймает меня на лестничной площадке, обернется — нет ли посторонних взглядов — и пожмет руку. Кто-то, столкнувшись со мной в коридоре, шепнет тихо: «Умница! За всех отомстила».

А завуч пригласит в кабинет и скажет совершенно несвойственным ей тоном:

— Ну что же вы, Ася Борисовна! Так меня подвели! Зачем устраивать шум? Можно было решить недоразумение с журналом между собой. И что вы так рассердились на мои замечания? У меня дел знаете сколько. Я иной раз и погорячиться могу. А вы — молодой специалист. Все это понимают. И деньги вам обязательно выплатят. Через месяц. Не волнуйтесь.

***

Я не волнуюсь. Я совсем не волнуюсь. Но это желание— забиться в глубокую теплую нору, куда не доносятся звуки, где не борются за справедливость, не читают ужасных стихов, не стоят цинковые гробы, — оно все сильнее. Все нарастает и нарастает. Становится огромным, неодолимым. Как болезнь.

— Ася, что с тобой?

Я не могу ответить. У меня нет голоса. Он пропал. Не сел, не охрип, а вообще пропал. Так бывает. У коллежских асессоров пропадает нос, а у училок — голос. В уплату за способность к самоуважению.

Я не могу говорить, зато обретаю тайное знание: голос — это орган, вроде руки-ноги. Голос заставляет людей сжиматься и увеличиваться в размерах, замирать от восторга и страха, поступать вопреки своей воле. Например, ты произносишь: «Не люблю», — и человек выпрыгивает из окна. Командуешь: «Шагом марш!» — и дети маршируют — прямо в сторону Афганистана. Или — еще короче: «Пли!» И кто-то получает пулю в лоб.

Голос заставляет разбирать конфликты, выносить сор из избы, спешно выписывать зарплату по дополнительной ведомости. И другие голоса унизительно просят о перемирии.

А он в ответ, пугаясь своей разрушительной силы, пропадает.

«Придется недельку помолчать», — говорит врач. Но на бумажке пишет еще суровей: «Продолжительные нагрузки на голосовые связки противопоказаны. Рекомендуется сменить область профессиональных занятий».

Можно ли считать, что я выдержала проверку на прочность?

 

Глава 5

— Ася, где ты пропадаешь? Тебя совсем не бывает дома. — У мамы в глазах неподдельная тревога.

— Мама, ты же мечтала, чтобы у меня была компания. Чтобы я не торчала с утра до вечера в школе. Сейчас все по-твоему. Но ты опять недовольна.

— Ты очень изменилась, Ася. Очень изменилась за последнее время. Ты что-то от меня скрываешь…

— Ничего я не скрываю…

— И эта твоя новая работа… Как тебе только такое могло прийти в голову?

— Работа как работа. Тихая, безыдейная. Кнопка «пуск», кнопка «стоп». Без подарков космонавтам и военных парадов с участием младенцев.

— Чтобы работать киномехаником…

— Демонстратором узкопленочного кино.

—.. не было смысла кончать институт.

— Никакого смысла. Четыре года коту под хвост. Зато сейчас уйма свободного времени.

— Знаешь, эта твоя песня про свободное время…

— Свободное время — главная ценность человека коммунистического общества. Карл Маркс. «Критика Готской программы».

— Ася, перестань ехидничать.

— Я серьезно. Вот, решила сделать самостоятельный шаг к коммунизму.

— Ася, — мама решила идти напрямую, — где ты бываешь вечерами? Могу я знать? Или тебе нравится меня волновать?

— Не очень понимаю, почему ты вдруг решила волноваться. — Во всем, что касается меня, у мамы собачий нюх — как у частного детектива из английских романов. По каким приметам распознает она, что со мной происходит? — Я хожу в гости, к хорошим людям. Мы разговариваем, читаем книжки.

Куда бы спрятать глаза?

— Ася, — мама пытается заглянуть мне в лицо, — Ася! Какие книжки?

— «Капитал», «Критику Готской программы», «Экономические рукописи». Я просто углубляю свои знания по научному коммунизму. Ты же знаешь: в институте это был мой любимый предмет! Особенно— темы про оппортунистов.

— Я не знаю, какой предмет был у тебя любимым в институте, — мама начинает сердиться. — И не хочу знать. Хотя мне казалось — это история педагогики. И я не понимаю, почему со своим красным дипломом ты решила вести какое-то рисование— самый ненужный, второстепенный школьный предмет…

— Самый лучший с точки зрения детской психологии…

— Но даже это не спасло тебя от скандала. Потом ты решила бросить работу, которая считается уважаемой, интеллигентной…

— Вот только не надо! Не надо рассказывать об уважении!

—…и устроилась лаборантом.

— Демонстратором узкопленочного кино.

— Какую жизнь ты себе готовишь? Как ты собираешься зарабатывать на хлеб? А если у тебя появится ребенок?

Нет, это просто невозможно! Опять она о каком-то ребенке!

— Мама, послушай! Никакого ребенка нет. И не предвидится. И на хлеб — конкретно на хлеб — мне пока хватает. Разве я заметно похудела? К тому же я поступила на курсы машинисток. Я как раз хотела это с тобой обсудить. Там надо заплатить. Немного, но у меня сейчас нет этих денег. И я хотела у тебя одолжить. Я смогу отдать — только чуть позже…

Мама бросает на меня быстрый взгляд и решается:

— Вы читаете запрещенные книжки?

— Разве «Капитал» — запрещенная книжка?

— Ася, вы ведь читаете не только «Капитал».

— Не только. Ты же знаешь, многие книжки исчезли из библиотек. Хорошие книжки. А некоторые люди их спасали — как еврейских детей во время войны. (Мама едва заметно смаргивает.) Забирали к себе домой. Никому не придет в голову обыскивать все личные библиотеки. И нет ничего удивительного, что кто-то делится редкими книжками со своими друзьями.

— Я помню кампанию против Зощенко и Ахматовой, — говорит мама. — У Зощенко очень смешные рассказы.

Я выдыхаю. Хорошо, что все открылось. Мама должна понять.

— Ася, делай, что хочешь. — А вот это не очень хорошо — когда она так говорит. — Ты стала настоящим демагогом. И упряма, как… (Как отец?) как осел. Я надеюсь только на этого мальчика, Сережу. Он не допустит, чтобы ты занималась чем-то опасным. Чем-то, что может тебе повредить.

Вот на это не надо надеяться.

***

Из-за этого мы поругались.

Я не хотела подслушивать. Так получилось. Приехала к Марии Ильиничне с опозданием. Митька открыл, и я вошла, никем не замеченная. В комнате оживленно спорили, Мария Ильинична готовила в кухне. И еще там были Геннадий Петрович и Вакула — я узнала по голосам. Сережка заикался больше обычного. Или мне показалось?

— Н-не надо. Я с-справлюсь. С-сам с-с-справлюсь.

— Сергей, мне непонятна ваша позиция. Почему не поручить Асе формировать эти коробки? Тут не требуется никакой специальной подготовки.

— Н-не надо.

— Может, нужно у нее спросить?

— Н-не надо с-с-спрашивать. Я с-сказал, что с-сам с-сделаю.

И потом какая-то невнятная пауза. Видно, они повернулись лицом к окну.

Снова Сережка:

— Я-я п-просто п-прошу вас… Н-не надо. И все.

— Вам не кажется, что это странная просьба?

О чем они? Наконец понимаю: о «конфетах». Раньше книжки перепечатывали на машинке.

Получалось медленно и с ошибками. Потом Геннадий Петрович предложил другой способ — фотографировать страницы. Это было значительно быстрее. Появилась возможность печатать столько копий, сколько нужно, и разных размеров — большие, маленькие. По «запросу» читателей. Но фотографии требовалось сушить, разбирать, складывать по порядку, паковать в конфетные коробки. Это тоже Геннадий Петрович придумал. И на встречах сразу стали есть много покупных конфет и печенья — для получения «тары».

Геннадий Петрович хотел поручить мне работу? А Сережка, значит, против?

***

— С каких это пор ты решаешь, что мне можно, а что — нельзя?

Вакула вдруг разом отдалился, долго мычал и глотал воздух, перед тем как ответить.

— Т-ты н-е-е п-понимаешь. Э-э-т-то с-совсем д-другая с-статья. 3-за ч-чтение у-у нас п-почти не-е с-сажают. Д-д-давно не-е с-сажали. А з-за ра-распространение — м-м-могут.

— То есть тебя можно сажать, а меня — нет?

— Ася!

Что — Ася? Что — Ася? А как он себе думал? Мне всунут «Архипелаг» — для приятного чтения на ночь, а потом отправят в Нескучный сад — нюхать цветы?

Вчера я ехала в метро и смотрела на людей: если бы они знали! Если бы они только знали! Тогда бы они не смогли вот так спокойно сидеть — «Осторожно, двери закрываются!» — и пялиться в пустоту: «Не прислоняться!» Но я тоже сижу и тоже пялюсь. А внутри, внутри — как дрожащая натянутая струна: «А-а-а-а!» Может, у них то же самое? Внутри? Эй, вы читали? Вы знаете, что они делали с людьми? Что они делали — с моим дедушкой, с моей бабушкой? С моей мамой. Ей был всего год, и ее не с кем было оставить, когда бабушку вызвали на допрос. Вы знаете, что они с нами делали? Если вы знаете, вы должны закричать. Громко-громко. Все вместе. Тогда что-то произойдет. Должно произойти.

Как жить с этим «А-а-а»? Отправиться к кремлевской стене и швырять тухлыми яйцами в могилу отца народов?

— Т-тухлые яйца — д-дефицитный п-продукт. Их н-не очень п-просто достать. П-придется организовать п-производство на д-дому. Что скажет Анна Д-давыдовна?

— Ты подхалим и паяц.

Он мотнул головой — отгоняя ненужные мысли. Он всегда так делал — такое неповторимое движение — отогнать ненужные мысли. Он сказал, что помнит — как внутри все кричит. Когда узнаешь впервые. У него так было — из-за Надежды Мандельштам.

Надежда Мандельштам? Он знает и о Мандельштаме?

Тот спектакль, где я дала ему «роль», стал для него поворотной точкой в жизни. (Вот ведь никогда не знаешь, в какой момент тебе отведут роль божественного орудия в руках Судьбы! Надо хоть спину ссутулить, а то зазнаюсь.) Он выучил все стихи — все, что там звучали. И потом уже не мог остановиться. А после школы — он ведь не сразу поступил, не с первого года, — ему пришлось поработать в библиотеке. И там была одна женщина, специалист по Серебряному веку. Эта женщина заметила, что Вакула читает стихи,

и дала ему Мандельштама. Тогда он понял — только пусть я не обижаюсь, — что такое стихи. Настоящие.

Я не обижаюсь.

Потом эта женщина принесла ему Надежду Мандельштам. И от этой книги у него внутри тоже все нестерпимо кричало. Он был готов лезть на стенку

Но это — от одиночества. От невозможности разделить. У меня же такого нет? У меня ведь есть такие люди, ну, близкие. Которые понимают.

И я сама говорила, что не люблю подвиги. Что мне не очень-то Свобода на баррикадах. Ведь так?

***

В детстве я так не думала. В детстве я мечтала о подвигах. Нам все время рассказывали про героев. И это казалось красивым — бросаться на амбразуру. Бросаться и погибать. А кругом цветы, цветы. И все поют песни.

Но чаще всего нужно было кого-то убить — какого-нибудь врага. Или царя.

Декабристы хотели убить царя. Народовольцы хотели убить царя. Брат Ленина хотел убить царя. Обычно подвиги совершали мужчины. Но были и женщины. Софья Перовская. Первая в русской истории женщина-цареубийца. Первая повешенная женщина. Символ яростного феминизма, исполнения желаний о равенстве прав.

Но потом Перовская почему-то мне разонравилась. Точнее, мне не хотелось подражать ее смертельному феминизму. Я думала, бывают женские подвиги. Специальные женские подвиги — как подвиг жен декабристов.

Моя бабушка предала дедушку. Моя мама отказалась уехать с отцом на Север. Но со мной все будет иначе. Я рассчитаюсь за них с Судьбой.

 

Взгляд с близкого расстояния. Как дневник

***

Почему у меня на душе такой праздник? Из-за причастности к тайному знанию? Из-за пирожков с капустой?

Интересно, на сколько лет Геннадий Петрович старше меня? Лет на пятнадцать? Больше? Но он, наверное, моложе Марии Ильиничны? Или нет?

Аська, думай лучше о высоком. О причастности к правому делу. Ты же хотела?

Весть от Солженицына.

Плюнула в морду системе.

Стала киномехаником. Демонстратором узкопленочного кино.

Ве-есело, ве-есело, весело мне. Весело мне, я скачу на коне…

***

Мы ходим в кино — в «Иллюзион» и в «Кинотеатр повторного фильма». Иногда — в «Художественный». Чаще всего программу определяет Влад. Его предпочтения известны: Тарковский, Герман, Вайда, Феллини. В общем, все, что труднодоступно и почти запрещено. А сегодня вот ходили смотреть «Площадь Сан-Бабила. 20 часов». По предложению Геннадия Петровича. Владу фильм сразу не понравился, и он весь сеанс мне мешал: с испугом всматривался в мое лицо, загораживая экран, пародировал мои круглые от ужаса глаза и нервно сжатые пальцы. Гладил по руке, уговаривал не портить нервную систему по пустякам — в общем, глумился, как умел. А потом откровенно плевался и утверждал, что только дядя Гена мог повести нас на это дерьмо — из своих замороченных идеологических соображений. Такая примитивная оппозиция «фашисты — коммунисты».

Мария Ильинична с ним не согласилась. Сказала, что фильм довольно живо передает атмосферу послевоенных пронацистски настроенных кругов Италии. И там яркие образы — все эти эмоционально и интеллектуально неразвитые молодые люди…

Я заметила, что вообще-то фильм про любовь. Про то, как люди могли бы жить тихой мирной жизнью. Но их по воле судьбы втягивает в противостояние — со злой и нелепой силой, которой совершенно нет дела до простых человеческих дел и радостей. И эта сила проезжает по ним катком. Геннадий Петрович улыбнулся и мягко возразил:

— Асенька, если бы эти люди не ввязались, как вы говорите, в противостояние, их жизнь была бы сведена к ценностям печного горшка. И о них тогда не стоило бы снимать фильм.

— Поняла, демонстратор? То-то. Держись дяди Гены. Он научит тебя отличать истинное отложного. Чем держаться за печной горшок, лучше кататься на бронепоезде.

После этого Влад со звуком «паф» «расстрелял» сначала Сережку, а потом-с громким «та-та-та» воображаемых врагов в отдалении. Люди стали оглядываться. Мария Ильинична зашипела:

— Влад, мы в общественном месте. Как вы себя ведете?

Влад скорчил несчастную рожу. Геннадий Петрович попросил у него разрешения закончить свою мысль, сказал, что фашизм нужно знать во всех его формах и проявлениях. Он должен быть учтен, препарирован и запротоколирован с анатомической точностью и последовательностью. Мария Ильинична кивала, соглашаясь.

Еще с нами ходили Юля с Мишей и сын Марии Ильиничны.

***

Спросила у Вакулы, почему Влад все время поддразнивает Геннадия Петровича, даже хамит ему.

Вакула улыбнулся и сказал, что Влад хамит всем — невзирая на лица и положение. И лучше пропускать его слова мимо ушей. Не это во Владе главное.

Он прекрасный художник-тонкий и самобытный. Если я захочу, можно будет сходить к нему в гости — посмотреть картины.

Влад работает сторожем в профилактории завода «Красный пролетарий». Сторожем и дворником. Но у него к тому же золотые руки: он прекрасно режет по дереву. И что-то он там такое вырезал для профилактория — то ли табуретки с узорными ножками, то ли доски разделочные в пищеблок, то ли ручки для половников. Короче, директор профилактория за особые заслуги «подарил» ему маленький замусоренный подвальчик-под мастерскую. Этот подвальчик разбирали и обустраивали общими силами. Предполагалось, что он пригодится не только Владу, что в нем можно будет собираться.

Но потом Геннадий Петрович познакомился с Марией Ильиничной, и она предложила для встреч свою квартиру — как более удобный вариант. Все- таки довольно сложно каждый раз придумывать объяснения у проходной, почему на территорию профилактория в таком количестве являются непонятные люди. И хотя Влад божился, что может еженедельно справлять свой день рождения или Новый год, приняли предложение Марии Ильиничны.

Но Владу эта идея решительно не нравилась. Как и сама Мария Ильинична. Что-то он там на счет нее придумал, и никто не сумел его разубедить.

Это я не совсем поняла: должны же быть какие-то основания для такого недружелюбия? Разве у Влада много возможностей есть домашние пирожки?

Конечно, Марии Ильиничне Влад тоже не нравится. И это как раз легко понять. Мария Ильинична-человек воспитанный, интеллигентный. И ее должно коробить, когда кто-то, явившись к ней в дом, спрашивает специально громко, чтобы все слышали: «Где тут у вас можно пописать?»

***

Мария Ильинична попросила меня позаниматься с Митей: ему скоро сдавать выпускные экзамены, сочинение. А в декабре — пробная контрольная. Я обрадовалась: иногда мне кажется, я тоскую по учительской жизни. Только не хочу себе в этом признаваться. Целый вечер готовилась, листала свои тетрадки по литературе. Думала, будем с Митькой обсуждать разные произведения. Но у него оказался практический взгляд на вещи: нужны конспективные тексты сочинений-без всяких дополнительных проблем. В результате мы с ним три дня заготавливали шпаргалки. Я диктовала тезисный план сочинения, а он записывал на маленькие бумажки. Сама я никогда так не делала. Мама говорила, у меня должно хватать мыслей и слов высказаться по поводу прочитанного. Иначе чего я стою? Но Митька многое и не читал. Хотя что удивляться? Помню, во время выпускных экзаменов иду по коридору-навстречу парень из параллельного: выпустили нас — «по делам». Он шепчет: «Эй, помоги! Я по Достоевскому пишу. Про город». Только, говорит, не очень знаю, о чем там речь. «А ты вообще-то «Преступление и наказание» читал? Нет? Ты хоть знаешь, что Раскольников старушку убил? Даже двух?» У него лицо так и вытянулось-то ли от изумления, толи от восхищения: «Да ну?»

Так что нечего удивляться. Ничего особо не изменилось.

Но в конце концов я устала Митьке диктовать. Объявили паузу. Разгибаюсь, осматриваюсь, показываю на портрет и спрашиваю: «Твой отец был военным?» Митька кивает и бросает между прочим: «Полковником госбезопасности».

Я почувствовала, что теряю дар речи.

***

Мы с Вакулой пришли в гости к Владу— посмотреть работы. Он, кажется, искренне обрадовался. Я поразилась, насколько его картины настоящие. Выстраданные. Из нутра выращенные. И вроде сюжеты какие-то тяжелые, и люди странные, все скрюченные, скособоченные. Но все написано такими праздничными красками, столько в картинах света, что гнетущего ощущения не возникает. Будто этот свет призван уравновесить собой все мировые беды.

Большая часть картин на библейскую тему. Это неудивительно: Влад считает себя верующим. Вроде бы даже где-то крестился, в каком-то полуподполь- ном храме.

Но одна картина сильно выбивалась из ряда.

На фоне то ли ковра, то ли узора из паутины красивая томная женщина в прозрачных одеждах. И перед ней-юноша на коленях. Называется «Моление о ночи». Как ни старалась, не могла припомнить такого сюжета. Но дело не в этом. Когда пригляделась внимательней, вдруг поняла, что этот юноша сильно смахивает на Сережку. То есть это самый настоящий Сережка и есть, только в средневековом костюме. Это было настолько неожиданно, что я застыла перед картиной, как приклеенная.

Слышу, Влад за спиной хмыкает. Оборачиваюсь — рожа довольная и скабрезная.

— Это произведение, Асюта, в моей творческой биографии занимает особое место. Если мыслить в терминах дяди Гены, она есть прямой и непосредственный результат гормонального взрыва. — И ржет.

Просто терпеть не могу, когда он так себя ведет. Попробуй в такой ситуации сохранить лицо!

— Что это за сюжет?

— Понимаешь, была роскошная шлюха. Всем давала, только брала дорого. За одну ночь-целую жизнь. Позволит чуток порезвиться — и сразу съедает, как паучиха.

Интерпретация в стиле «занимательного искусствоведения». Такая дивная способность испоганить что угодно — даже прекрасную легенду о царице Тамаре.

— Мне показалось забавным это нарисовать. У меня тогда, Асюта, были на то личные основания. Но я же реалист! Ты не знала? Вот те крест. Результат прививки дяди Гены. Истинный реалист. Больше всего люблю правду. Особенно — голую. И у меня в связи с этой картиной начались терзания. Я все думал, с кого срисовать дурака, который к этой бабе на ночь пришел? Кто из ныне живущих согласился бы на такую цену? Думал-думал-никого, кроме Сережки, не придумал. Вот-попросил позировать.

Я старалась не смотреть на Вакулу. Но он, наверное, больной, если разрешил себя использовать в роли «дурака». Интересно, Влад так и ставил перед ним задачу? Поэтому я смолчала. А у Влада в глазах бесенята скачут.

— Тут, Асюта, встала проблема. Как заставить его войти в роль-чтобы реализму не изменить? Надо же, чтобы поза соответствовала, так сказать, психологии персонажа. Понимаешь, о чем я? Ну, я спросил Сережку, как бы он умолял женщину с ним переспать. Сережка сказал-вот так. В результате этот малый (Влад показал на картину) оказался в таком малокомфортном положении. И поза его, как мне кажется, хоть и соответствует психологии, мало подходит для решения поставленной задачи. Не понимаю, как он из этого положения может продвинуться в сторону койки. Но прототип настаивал, и пришлось принять его версию. В общем, не картина — брак. Полный провал художественного замысла.

И смотрит, как я отреагирую. Видимо, моя реакция-желание провалиться сквозь землю — оказалась ожидаемой и вполне его удовлетворила. Но он решил отработать полную программу:

— Жаль, Асюта, тебя тогда с нами не было. Пришлось приглашать в натурщицы неизвестно кого. Атак бы создали дружную творческую команду. Ты бы нам подсказала — что, где, куда.

Такая идея, сказала я, вряд ли могла показаться мне интересной. И вообще мне хочется ему врезать.

В результате Влад весь вечер пребывал в прекрасном настроении.

***

О чем они между собой разговаривают?

Как упросить переспать! Влад-то-о-онкий художник! Пошляк этот Влад, вот что. И этот туда же! Консультант хренов. Прямо он знает, как умолять! Следил бы лучше за своими носовыми платками и пил по утрам молоко.

***

Мария Ильинична сегодня поила меня чаем с каким-то особенным вареньем — из ежевики. Прямо тает во рту. Между делом показала на портрет, сказала, что, наверное, у меня возникли вопросы. И она не хотела бы, чтобы я поддавалась влиянию разных слухов.

«Мой муж, Асенька, умер семь лет назад, ему было чуть за сорок. Вы должны мне поверить: это был очень честный человек. Потому и умер: сердце не выдержало окружающего безобразия. Я понимаю, что его должность вызывает неприятные ассоциации. Но он никогда не имел никакого отношения к преследованиям и арестам. Он был высококвалифицированным инженером, работал на секретном военном заводе. Атам у всех были чины. Его почему-то потребовалось провести по этому ведомству. Но это вряд ли вас в чем-нибудь убедит. Поэтому я расскажу вам женскую историю.

V меня, знаете ли, было наследственное заболевание. Сейчас неважно, какое. Но врачи строго- настрого запретили мне рожать. Вы еще молоды. Вам трудно примериться к такому приговору. Но я привыкала к нему с детства. И я для себя решила: раз рожать нельзя, значит, мужчин надо сторониться. Я никогда бы не позволила себе обмануть человека, решившего создать семью. А я считала, что семья начинается с рождением ребенка. И это главное дело женщины — подарить мужчине ребенка. Мне так казалось. Вы можете в этом со мной не соглашаться. Просто я объясняю, почему я ни с кем не встречалась. Почему избегала всяких компаний. И мне, поверьте, это было довольно сложно. Мужчины на улице на меня смотрели и искали знакомства».

Я подумала, что это, наверное, правда: Мария Ильинична и сейчас красива. И представляла, как она специально выходит на улицу вечером, чтобы тень чуть скрыла ее привлекательность. А вот раньше были вуали…

«И этот человек (Мария Ильинична кивнула на портрет), он сначала был одним из многих. Я ему отказала — во встречах, в каком бы то ни было общении. Но он не пожелал отступить. Он ходил за мной по пятам и требовал, чтобы я сказала: в чем причина. Он взял меня измором, и я должна была признаться, что не могу иметь детей. Он сказал, это ерунда. Для него это неважно. Но это было важно для меня. Тогда он настоял, чтобы мы сходили к врачу — вместе. И если есть хоть какой-то шанс — один из сотни — что ребенок может все-таки появиться, мы вернемся к разговору о браке. Я ни на что не рассчитывала. Но, к моему удивлению, врач сказала, что шанс есть. Небольшой, но есть. Правда, и есть много опасений на этот счет. Но для него это было уже неважно. Он потребовал, чтобы мы поженились. И у нас родился Митенька».

Мария Ильинична сделала паузу.

— Положить вам еще варенья?

«Ася, это было ни с чем не сравнимое счастье. Хотя и роды у меня были трудные. И Митенька родился со слабыми ножками. Было неизвестно, сможет ли он ходить. К тому же он долго писался. А это знаете, как сложно для умного мальчика — жить с таким недостатком? Но Митин отец вложил в него столько своей любви, столько терпения и понимания, что печальные прогнозы не оправдались. Вы же видели Митю. И вы понимаете, что это своего рода самопожертвование. А на такое способен только человек с чистой душой».

Я понимаю: ей хотелось ребенка. И вот ведь какая беда: ребенка смог сделать только гэбэшник.

А если бы я оказалась перед таким выбором: ребенок от гэбэшника — или вообще без ребенка?

***

«У гэбэшников души не бывает».

Влад оказался недосягаем ни для каких аргументов.

«И Геннадий неправильно поступил, позволив Ильиничне затащить нас всех к ней в дом. Теперь уже поздно: теперь мы все под контролем. Если вдруг что серьезное или кому захочется в нашу сторону посмотреть, нас можно брать теплыми. А пока можно позволить нам пастись на этих безвредных книжных грядках. Пастись и жирком обрастать.

Что касается решения дяди Гены, он в критической ситуации оказался слаб: Ильинична втрескалась, и он купается в ее чувствах — без всякого стеснения.

Тоже мне гуманист».

Я пожала плечами: не вижу в этом ничего плохого. Мария Ильинична ведь получает удовольствие, проявляя свою заботу?

Влад тут же поинтересовался, не чувствую ли я в себе нечто подобное? Может, мне тоже проявить о ком-нибудь заботу? Вот есть он, Влад.

Наглец.

Сережка сказал, он не разделяет позиции Влада по отношению к Марии Ильиничне. Но у Влада были некоторые основания для подозрений. И он так и не смог от них избавиться.

Влад познакомился с Геннадием Петровичем три года назад-на квартирном семинаре по философии. Он же на самом деле очень умный, зря я не верю. Вакула успел побывать там всего два раза. Примерно в одно время с Марией Ильиничной. Их в какой-то момент позвал Геннадий Петрович. И вскоре семинар прикрыли: участников по одному стали в органы приглашать и проводить беседы.

Влад считал, это из-за Марии Ильиничны, из-за ее «опасных» связей: «Знаешь, Аська, гэбист-не профессия. Это сущность. Как пол или национальность. Гэбистом нельзя побыть-побыть и перестать. Как и женой гэбиста. Вот ты, небось, не хотела еврейкой быть?»

Ну не гад?

Влад все подтрунивает над Геннадием Петровичем — какой тот худой. «Асюта, взгляни на дядю Гену! Видишь, какой он тощий? Ты как к больным относишься, которые на смертном одре? Ты вообще как — насчет одра? Чтобы разделить, так сказать, судьбу? Я так и думал, что никак. Не повезло дяде Гене. (Это тебе не повезло, дурак!) Скоро кости у него рельефом проступать будут. Я тогда его в натурщики приглашу — сцены из жизни концлагерей рисовать. Ему даже пирожки гэбэшные не впрок». Геннадий Петрович усмехается и отмахивается. Говорит, Влад все обостряет без надобности. Мария Ильинична — интересный человек. Думающая, интеллигентная женщина. И полезная для общего дела. Пусть Влад посчитает, сколько он книг прочитал, ее стараниями добытых. И что ему все покоя не дает этот полковник, который умер семь лет назад? Мария Ильинична очень сочувствует мыслям и начинаниям Геннадия Петровича, и зря Влад ее третирует и обижает.

Влад посоветовал Геннадию Петровичу усилить над Марией Ильиничной контроль. В качестве наблюдательного поста можно использовать койку. Геннадий Петрович наконец рассердился. Сказал, что Влад зарывается и ведет себя некорректно по отношению ко мне.

Влад сделал изумленное лицо: он не знал, что упоминание о койке может меня оскорбить. Неужели у меня аллергия на предметы мебели? Сейчас он будет называть — диван, сервант, трюмо. «Смотри, дядя Гена, она все еще жива!»

Все чаще собираемся у Марии Ильиничны «малым составом»: мы с Вакулой, Геннадий Петрович, его новый знакомый Борис (Борис Евгеньевич) и какая-то малоинтересная подруга Марии Ильиничны. Митька не в счет. Юля с Мишей теперь редко к нам заходят. Миша откровенно заявил, что поиск основ истинного марксизма не входит в круг его интересов. Он предпочитает «Капиталу» Тору. Хотя Геннадий Петрович ему симпатичен, он не разделяет направления его поисков. У марксизма — истинного или ложного — мало общего с духовностью. Вообще-с человеческим. Геннадий Петрович сказал: это типичное заявление людей, склонных к идеализму и неспособных всерьез озаботиться решением социальных проблем. Миша ничего типичного в своих словах не увидел. И отказа от социальных проблем тоже. Взял две коробки «зефира» и ушел.

***

Недавно мы с Вакулой трудились на овощебазе — вместе с Геннадием Петровичем. ПТУ, где он «служит киномехаником», попало под разнарядку, и Геннадия Петровича назначили ответственным за этот «культпоход». На овощебазе рабочую силу считали по головам. Мы заменяли двух заболевших сотрудников.

В наши обязанности входило обрубать капусту — верхние подгнившие листья и потравленную кочерыжку. Иначе сгниет все остальное. Может, итак сгниет — но не сразу, и капуста успеет до магазина доехать. А может-и нет. Я помню один «капустный кризис» — когда вся капуста к марту исчезла. Мне на капусту наплевать-я не бабушка. А вот черепаху в ту весну кормить было нечем. Перевели животное на белый хлеб, а она такой диеты не выдержала.

На овощебазе-устойчивый запах гнилья. Все шутили, сквернословили и пили чай из термоса. В конце рабочего дня пальцы на руках деревенели-от тяжелого ножа и холода.

Влад сказал, что Геннадий Петрович, потащив нас на овощебазу, сильно рисковал.

Использование детского труда в личных целях может быть истолковано как признак извращенных наклонностей. Разве Геннадий Петрович не знал, что статья за педофилию сейчас пользуется в органах правопорядка самой большой популярностью? Многие политические деятели — комсомольские работники, вожди пионерии и даже некоторые директора школ — поплатились свободой именно по этой статье. И все потому, что занимали слишком активную позицию в отношении малолеток.

К моему удивлению, Геннадия Петровича это задело. Он сказал, что, с его точки зрения, Ася и Сергей давно совершеннолетние и вполне способны принимать самостоятельные решения.

Влад всплеснул руками:

— Да ну? Асенька, деточка, сколько тебе годиков? Два и два? Да что ты говоришь? А до трех ты считать умеешь? Дядя Гена-раз, Сереженька-два, Вла- дик-три… А адрес свой домашний знаешь? И телефончик дать можешь?

У этого Влада когда-нибудь лопнет желчный пузырь. Он просто завидует, что его не взяли.

***

Новый год — мой любимый праздник. В это день я позволяю себе верить в приметы и жду Деда Мороза с мешком счастья. И думаю: как Новый год встретишь, так и проведешь.

Но про этот Новый год совершенно невозможно понять, что там к чему.

Все собрались у Марии Ильиничны, такие нарядные, возбужденные, и решили по-настоящему веселиться.

Началось все с елки. Елка была украшена каким-то чудесным и непривычным образом: полупрозрачные ангелочки на веточках, ослики, коровки, странники — все миниатюрное, завораживающее глаз подробностями. И звезда на верхушке шестиконечная. Вместо лампочек настоящие свечечки в подсвечниках из фольги, а под елкой — пещерка с ореховой скорлупкой, и там-малюсенькая куколка. Из пушистой шерсти. Я не удержалась-потрогала пальцем. Митька заметил:

—Это Влад наряжал. Сказал, будет настоящая рождественская елка.

— Влад, как красиво! Какой же ты все-таки молодец!

— ААсеньке пупсик больше всего понравился?

Хочешь поиграть? Я тебе после праздника подарю.

— Влад, ты правда подаришь?

Я все думаю: такой грубый с виду человек — хам, матершинник, выпендрежник. Как он может производить на свет такие тонкие вещи? Что там у него на дне души?

— А Дед Мороз где?

— Дед Мороз расквасил нос.

— Дед Мороз обязательно будет! Настоящий! — '!/ Марии Ильиничны сегодня глаза блестят, а в волосы вплетены ниточки елочного дождика. Она умеет что-то такое с собой сделать, чтобы казаться вот такой новой и очаровательной. Она вообще могла бы вести в женской школе какой-нибудь специальный предмет: «Как всегда нравиться?», «Выпечка на любые вкусы».

Юлька стала дурачиться:

— Давайте Дедушку Мороза позовем! Де-душ-ка Мо-роз!

Митька и другие сразу включились в игру и стали скандировать:

— Де-душ-ка Мо-роз! Де-душ-ка Мо-роз!

— Иду-иду-у!

Открывается дверь, вваливается Сережка в каком-то ужасном ватнике, расшитом блестками, в колпаке с оторочкой из ваты, и еще кусок ваты приделан вместо бороды — с двух сторон прикреплен на живую нитку к колпаку. За плечом — наволочка с бантиком из мишуры.

— Я Д-дедушка Мороз! Я п-подарки принес!

Все покатились со смеху. Только Мария Ильинична себя в руках держит и услужливо придвигает Деду Морозу табуретку:

— Здравствуй, дедушка! Ты устал с дороги, присядь, отдохни.

Это она вату к колпаку пришивала?

— Ну, дед, раз пришел — подарки давай!

— Э, нет! П-подарки я не п-просто так дарить буду. А з-за-а плату.

— Ой, дедушка Мороз! Как же мы с тобой расплачиваться будем?

— Н-ну, как? К-кто стишок расскажет, к-кто п-пе- сенку споет. Чтобы меня, с-старика, п-потешить! И гостям не-е с-скучать.

Мария Ильинична тут как тут-с газовым платочком:

— Удобно, дедушка? — Завязала Сережке глаза и вытолкнула к нему Митьку:

— Что сделать этому человеку? Как подарок выкупить?

— П-пусть стишок ра-аскажет.

Митька тоже потребовал табуретку и влез. Все опять покатились со смеху. Мария Ильинична смотрит с осуждением, головой качает. Митька понял, с табуретки спрыгнул, ботинки снял и снова наверх взгромоздился. Выпрямился, ручки по швам, лицо честное, прямо перед собой смотрит.

— Когда был Ленин маленький,

С кудрявой головой,

Он тоже бегал в валенках По горке ледяной.

А потом сделал страшные глаза и прорычал хриплым шепотом:

Камень на камень, кирпич на кирпич — Умер наш Ленин, Владимир Ильич.

Дед Мороз сунул руку в мешок, вытащил подарок и вручил Митьке.

Влад тут же потребовал себе подарок вне очереди — «за свои пот и кровь, окропившие древо желаний».

Остальные придумывали, кто что мог.

В результате получился целый концерт. Миша играл на фортепьяно, Мария Ильинична и новый знакомый Геннадия Петровича пели романсы. Юлька решила плясать еврейские танцы. Наверное, там, где они с Мишей бывают, их этому учат.

— Ася, давай! С Юлей на пару.

Я пристроилась. Оказалось, нетрудно. И я как-то незаметно для себя растанцевалась, совершенно стесняться перестала. Тут Миша заиграл тему из «Кармен- сюиты». Когда-то, лет в пятнадцать, в хореографическом кружке я танцевала под эту музыку испанский танец. Только это было очень давно. Но я замешкалась, и все углядели в этом намерение:

— Танцуй, Ася! Танцуй.

— Мария Ильинична, платок дадите?

У Марии Ильиничны есть такой роскошный платок с бахромой.

Я повязала платок вокруг бедер и вышла на середину. Миша кивнул, вернулся к вступлению и заиграл.

Музыка побежала по позвоночнику, заполняя все пустоты существа, подчиняя тело чужим, отлитым в звуки чувствам. Я еще не очень верила, что смогу. Но, оказалось, руки, ноги, голова, плечи помнят, как жить под музыку. Только нужно дать им свободу-и нырнуть в танец. Я ведь так это любила! Так любила!

Лица слились в растянутое пятно. Взгляды настигали и подхлестывали. Но было уже все равно, смотрят на меня или нет. И когда Миша кончил играть, чуть затягивая последний аккорд, я была почти счастлива — Новый год для меня уже наступил.

— Браво! Бис! — закричал новый знакомый Геннадия Петровича.

— Так. Все возбудились, зарядились и тоже желают. Сейчас будут танцы! Голосуем. Кто «за»? Несогласное меньшинство просим удалиться в кухню или в коридор.

По-моему, Влад загубил в себе талант массовика- затейника. Или он тайком от общества подрабатывает на танцах в профилактории?

Митька приволок целую стопку пластинок, и они с Мишей стали выбирать подходящие. Правда, что ли, танцы?

Сначала поставили что-то быстрое — для разминки, и желающие встали в круг, бодро и неловко подергиваясь. Я не люблю современные танцы в кругу. И кто это только придумал? Наконец проигрыватель, после шуршащей паузы, выдавил медленную мелодию. Кто-то сразу выключил свет. Это, на мой взгляд, было совершенно лишним. И догадываюсь, чья это идея. Юля быстро-быстро зажигала свечки на елке. От слабых дрожащих огоньков пространство странно сузилось и сгустилось, тени по углам удлинились и задрожали.

— Разрешите?

В темноте глаза Влада кажутся желтыми и светятся, как у кота. Он так сильно прижал меня к себе, что я охнула. Он на это просил разрешения? С ужасом думаю, что на нас смотрят: Мария Ильинична, Сережка… А вдруг Геннадий Петрович тоже смотрит?

— Класснотанцуешь, Асюта. Мама научила?

— Влад, что ты делаешь?

Наклоняется ближе, шепчет в ухо:

— Что, Асенька?

— Пусти сейчас же!

— Конечно, конечно! — все так же шепотом. И руки, обманывая, сдвигаются. Становится только хуже: ближе, горячее.

— Влад, пусти!

— Ну, зачем же так? Ведь нам хорошо?

— Пусти, говорю!

— Асенька, радость моя, не жадничай. Мы же танцуем. Всего лишь танцуем. То ты одна танцевала — на середке, а теперь мы вдвоем. Или дядя Гена тебе не разрешает? А он тебе кто? — На секунду отодвигается и с интересом заглядывает в глаза. Потом — снова в ухо, почти касаясь губами: — А мы ему знаешь, что скажем? Что это материализм! Практика ощущений.

Я тебя чувствую, ты меня. Чувствуешь меня, Асенька?

Да, чувствую — недопустимо остро, с незнакомым пугающим удовольствием. Как тело может себе такое позволять? Будто у него нет головы. И даже сердца нет в этом теле-только пульсирующая кровь: забыла, куда течь, набухает, как река в половодье.

Музыка истощилась и смолкла. Влад наконец меня отпустил. Интересно, кто мешал мне освободиться раньше? Будто танец-законная зона для приставаний. Согласилась-терпи по полной программе. Такой общественный договор. Решила об этом не думать. Не хватало еще испортить себе праздник.

Сережка спрашивает:

— Что б-будем д-делать в две-енадцать часов?

Геннадий Петрович:

— Есть желающие слушать правительственное обращение?

Желающих не оказалось, и Юля предложила устроить снежный салют.

Все быстро оделись и вывалились во двор. Мороз был не сильный, но снежки не лепились. Тогда все набрали снега — кто сколько мог, и ровно в двенадцать, по сигналу Геннадия Петровича, подкинули снег вверх. Поднялось снежное облако. И тут же стало оседать на тех, кто его устроил. Юля закричала: «Ай!» Мише это «Ай!» так понравилось, что он набрал еще снега и стал Юльку забрасывать.

Зрелище оказалось невероятно заразительным и послужило толчком для новой идеи. Кто-то крикнул:

— А ну, ребята, в сугроб их!

Мужчины разом объединились, и началось какое-то сумасшествие. Просто какая-то снежная вакханалия — с догонялками и киданием снегом. От общего веселья и возбуждения все совершенно потеряли стыд. Мария Ильинична визжала, как девчонка, — на радость новому знакомому Геннадия Петровича. И в этой куче-мале я столкнулась с Вакулой. Он был все в том же ватнике с блестками, страшно веселый и бесцеремонный. Когда я на него выскочила, он меня схватил — просто сгреб в охапку — и бросил в сугроб. Я воплю: «Ах, ты так?» Вскочила-вся белая, морда в снегу, — и на него бросилась. Он опять пихнул — легко, без всякого напряжения. Еще смеется, бугай! Я разъярилась, стала на него нападать, как Моська на слона, — швыряться снегом, подпрыгивать, чтобы повыше достать: может, за шиворот горсть запихнуть удастся. Он только отклоняется, руку перехватывает-и снова меня в сугроб. Я чувствую-снег во все дыры одежды пролез. Я уже вся мокрая — внутри и снаружи. Мокрая и злая от радости. Оттого, что Новый год такой чудесный, и люди кругом родные, и что Вакула озорной и веселый. Снова на него бросилась, подпрыгнула — и лбом о его скулу. Он вдруг замер, глаза круглые, смотрит на меня с ужасом: «Ася! Я тебе бровь разбил!» Юля тоже заметила, подбежала: «Нужно снег приложить. А то все лицо зальет». Вакула все стоит и смотрит. Юлька хлопочет. А я плыву — в Новый год, прямо к звездам, к снежному небу. И, прежде чем уплыть совсем, успеваю заметить: Сережка подался вперед-чтобы меня подхватить.

***

Мне наложили швы и посадили на больничный: возможно, было легкое сотрясение мозга, и лучше три дня полежать. Над глазом висит кусок марли. Ни дать ни взять одноглазый пират. Могу пугать детей на улице. Читать не разрешили. Да одним глазом и неудобно читать. Лежу, слушаю радио — «Приходи, сказка!», «Взрослым о детях» и «КОАПП». Когда слушать нечего, болтаю по телефону с Юлькой. Или просто плюю в потолок.

Вакула чувствует себя бесконечно виноватым. Врач сказал, что останется шрам, и Сережка так опечалился, будто сделал меня инвалидом. Еще просил в травмопункте, чтобы мне не сбривали бровь — а то совсем некрасиво будет. Вот дурачок!

Влад, как всегда, отличился человеколюбием. Сказал, что Сережка — молодец: пустил мне кровь и пометил на всю оставшуюся жизнь. Жаль, что он сам до такого не додумался. Женщина лучше всего такой язык понимает — когда ей в глаз дают. После этого она становится тихой и лежачей. К чему и следует стремиться.

И этот человек рисует чудесные картины! Как такое может сочетаться?

В последний раз, когда мы были у него в мастерской, вытащил из ящика Библию. У меня даже руки задрожали. Это же драгоценность. Спрашиваю: откуда ты взял? Там еще можно достать? Он только глаза загадочные делает: «Там-нет. Да и не надо. Я с тобой поделюсь — если будешь хорошо себя вести!» Провокатор. Но, может, даст почитать?

***

Геннадий Петрович приехал меня навестить. На маму он произвел сильное впечатление — своей длинной артистической гривой, худобой и интеллигентностью. Она даже суетилась больше обычного. Привез два граната. Один отложил — «на ближайшее будущее, связанное с перспективой выздоровления», а другой почистил, по какой-то хитрой системе, ловко орудуя ножом. Хотя чему я удивляюсь? Он ведь сам собирал установки для своих экспериментов с рыбами.

— Рыбы, Ася, это уже прошлое. Может, и хорошо, что тему закрыли. Теперь я могу не разбрасываться, целиком посвятить свое время проблемам общественного бытия. В мире много несчастных. Нужно хоть что-то делать для того, чтобы их стало меньше. Вы читали «Письма из Ламбарене»? Я вам привезу. Мария Ильинична достала из спецхрана. Швейцер, конечно, действовал в логике абстрактного гуманизма, но ознакомиться сего опытом небезынтересно.

Кто такой Швейцер? Мария Ильинична работает в спецхране?

***

Мария Ильинична не работает в спецхране Ленинки, но имеет туда доступ. Видимо, в силу старых своих связей. Влад утверждает, не связей, а «заслуг». Думаю, безосновательно. От возможностей Марии Ильиничны всем только польза.

Временами Влад рисует как одержимый. Не ест и не пьет — только пишет.

Так жалко, что никто не видит его картин. Мы не в счет. К тому же он утверждает, что мы ему не больно-то и нужны-с нашими убогими материалистическими критериями и полной неадекватностью восприятия.

Врет. Только и ждет, чтобы мы пришли и что- нибудь сказали.

А вслух он мечтает о прекрасной гибели для своих картин. На какой-нибудь «бульдозерной выставке». Судя по всему, это и есть главная цель его жизни.

***

Вакула вдруг спросил: может, тебе надо вернуться в школу?

***

Геннадий Петрович стал часто приезжать в гости. Он не думает, что мне нужно возвращаться в школу. Формировать свое мировоззрение — серьезная работа. Просто я уделяю ей недостаточно времени. Может, подумать об индивидуальных занятиях? Он готов тратить на меня свое время. На меня и на Сергея. Мы кажемся ему самыми перспективными из ближайшего окружения — в силу возраста и открытости новым идеям.

Теперь мы по вторникам и четвергам занимаемся с Геннадием Петровичем. Геннадий Петрович хочет, чтобы занятия строились как свободные беседы на философские темы. В стиле «сократовских диалогов».

***

Влад, когда узнал, долго потешался. Комментировал на разные лады — все остановиться не мог. Сказал, если Геннадий и похож на Сократа, то только своей любовью к малолеткам. Живи он в Афинах, его за это же и осудили бы-за растление молодых умов и сокрушение моральных ценностей.

«Асенька, ты, значит, дяде Гене перспективной кажешься? Тем, что думать умеешь? А может, он втайне надеется, что ты для него плясать будешь-после вечернего кофея? Тебе это нужно, Асюта? После кофея?»

У Влада талант все опошлять.

***

Не могу сказать, что наши философские беседы похожи на диалоги. Я, конечно, иногда задаю вопросы. И еще «отчитываюсь» по прочитанному — вроде как краткое содержание пересказываю. А потом говорит Геннадий Петрович. В прошлый раз мы «обсуждали» Фейербаха — ведь он входит в «три источника» марксизма.

Сережка достал «Сущность христианства». Я читала с удовольствием: такой прозрачный текст, и все кажется понятным: «Сущность христианства в любви человека к человеку».

— Вот, вот, Ася! Это очень важно: в любви человека к человеку! — Геннадий Петрович сделал паузу. Ему,

очевидно, нравится эта мысль. — Фейербах решительно отмел весь библейский мистицизм. Но мы должны сделать следующий шаг. Попробуем понять, что такое «любовь» — не с мещанской точки зрения, не в рамках расплывчатых образных воззрений, а используя научный понятийный аппарат. За любым так называемым романтическим чувством стоят вполне определенные человеческие потребности. Их можно выделить, назвать, обозначить. (Но ведь я правда такое уже слышала. То есть — читала. И даже сочинение об этом писала: «Рационализм Базарова как что-то там…») Вот ребенок появляется на свет. Каковы его первые впечатления? Он видит грудь матери… — Геннадий Петрович делает такой широкий, округлый жест рукой. — А что такое грудь? Это еда, покой, утешение. Из них рождается чувство удовлетворения потребностей. И — наслаждение, величайшее наслаждение.

Они просто все сбесились. Но одно дело, когда об этом говорит Влад. К этому я уже адаптировалась. А вот опознать эту тему в занятиях по философии — это что-то новенькое.

А может быть, я просто ханжа? Он же в обычной своей манере развивал тему. И что же тут поделать, если ребенок действительно прежде всего видит грудь матери? Что в этом неприличного? И почему мне из-за этого неловко смотреть на Геннадия Петровича?

Я уже не могу думать о Фейербахе. Я думаю о Геннадии Петровиче: когда он в последний раз был с женщиной?

А ему надо?

Всем надо.

А тебе-то что?

Ну, просто интересно, как мужчина справляется со своими проблемами. Со своими неудовлетворенными потребностями.

Но ты же не думаешь так про Сережку? Или про Влада?

Влад найдет способ решить свои проблемы. А Сережка-зеленый мальчишка. И его проблемы вообще пока не в счет. Геннадий Петрович-совсем другое: взрослый человек, пострадавший. Живет необычной жизнью, в соответствии со своими моральными принципами. Очень жесткими, обязывающими. И честен-с собой и другими. Влад сколько угодно может смеяться над теориями Геннадия Петровича, но не сможет упрекнуть его в том, что тот обманщик. И это очень трудно-быть последовательным в своих поступках…

— Что вы думаете об этом, Ася? — Геннадий Петрович нарисовал на большом листе бумаги схему развития человеческих потребностей — от высших к низшим.

***

Сережке наши занятия явно разонравились. Приходит он очень уставший (учеба у него тяжелая, а он еще подрабатывает грузчиком в булочной) и, видимо, только из-за меня: договорились ходить вместе, вот он и ходит. За общим столом наши обсуждения выглядели живее: то Мария Ильинична своими переживаниями поделится, то Влад какую-нибудь гадость ввернет. Появляется повод пошуметь, покипятиться. А здесь все как-то вяло. К тому же, я вижу, Сережке все чаще хочется возражать, но он не решается: вроде как по статусу не положено. Геннадий Петрович долго был для него кумиром: источник знаний, образец поведения.

И вдруг все нарушилось. Геннадий Петрович предложил обсудить фигуру Альберта Швейцера — с точки зрения иерархии личностных потребностей, научности его взглядов и эффективности выбранной стратегии поведения. Может ли абстрактный гуманизм быть для нас ориентиром и в будущем?

Сережка отказался — резко, почти с вызовом.

Он не видит ничего абстрактного в том, чтобы лечить людей в Африке, где делать это больше некому. В том, чтобы ради этого болеть и даже умирать. С его точки зрения, все очень конкретно. Швейцер совершил подвиг служения и не нуждается в том, чтобы кто-то расписывал дело всей его жизни в соответствии со схемой.

Геннадий Петрович спокойно, но твердо возразил: он уважает Швейцера. Разве не по его рекомендации мы познакомились сего записками? Да, Швейцера, безусловно, отличал общечеловеческий уровень развития жизненных потребностей. Но это не означает, что он исходил из верных философских посылок. Следовательно, он не всегда действовал с достаточной эффективностью. Что в результате и подтвердилось: опыт Швейцера оказался точечным приложением сил, а магистральный путь деятельности связан с изменением массового сознания и преодолением мелкобуржуазного мещанства. Геннадий Петрович, добывая и размножая книги, как раз этим и занимается. Ведь так?

Против этого не возразишь. Геннадий Петрович делает свое дело и за него рискует. И это важнее всего-даже если он высказывает не всегда приятные для нас мысли.

Сегодня я поехала к Геннадию Петровичу одна: Вакула заболел. Такое случается крайне редко, но вот-случилось.

Геннадий Петрович опять рисовал схемы с изображением потребностей. Говорит, что понять потребностную сферу каждого отдельного человека — значит найти ключ к пониманию его поведения и места в иерархии людей по степени развития личности. Еще шаг — и можно будет с научной точностью предсказывать его возможные поступки.

В качестве примера Геннадий Петрович нарисовал схему потребностей Марии Ильиничны. На схеме ее потребности с трудом преодолевают рубеж одного из нижних уровней — уровень семейных ценностей. И до ступени общечеловеческого сознания ей далеко, очень далеко.

Интересно, она об этом знает? Знает, как Геннадий Петрович ее «посчитал»? Геннадий Петрович предложил таким же образом проанализировать личность Сережи. Я наотрез отказалась. Увидеть Вакулу разложенным на квадратики — все равно что оказаться в анатомическом театре. Мне вообще не нравится это упражнение.

Геннадий Петрович пожал плечами: надо трезво смотреть на окружающую действительность. И схематизация-лучший способ структурирования мыслей. Можно, конечно, не задумываться, как устроены твои знакомые. Но в результате это мешает правильно выстроить отношения.

***

Сережка все болеет. Но сказал, навещать не надо. Боится меня заразить.

Геннадий Петрович хочет перевести наши занятия в более интенсивный режим.

Мама сегодня меня удивила: «Этот Геннадий Петрович, он проводит с тобой слишком много времени». Я прямо опешила: «Что ты имеешь в виду?» — «А то», — ответила мама.

Сегодня провожали Влада в церковь. Он ушел, а мы остались сидеть и ждать — у Сережки. За последние три года Влад на Пасху сумел дойти до храма только один раз. Он говорит, тормозят всех, кто не тянет на пятьдесят. А если ты по возрасту в районе тридцати, проходимость почти нулевая. Но он каждый раз решает, что пойдет. Остановили его в переулке на подходе к Елоховскому собору, люди в штатском. Потребовали документы, а потом объявили, что он задержан-по причине нетрезвого состояния. Хронически небритый Влад в своем вечном драном свитере может, конечно, быть опознан как существо пьющее. Но сегодня он был чист как стеклышко — в силу необходимости переживать святость праздника. Он стал возражать. Поэтому ему дали в морду, скрутили и отвезли в отделение. Пообещали холодный душ и пятнадцать суток: об этом по телефону сообщила милиционерша. Сережка называл ее «д-дорогая девушка» и просил чуть-чуть потянуть с решением: он будет минут через пятнадцать-с цветами и конфетами. Девушка хихикнула и нетвердо пообещала. Хотя все, конечно, зависит от капитана. Затем Сережка стал вызванивать Геннадия Петровича. Но тот приехать отказался: спросил, есть ли у нас деньги, и дал инструкции. Мы поймали машину и помчались в отделение — куда-то на другой конец Москвы. Еле отыскали нужный переулок. И это не очень соответствовало обещаниям прибыть с минуты на минуту. Девушки уже не было. За столом дежурного сидел милиционер-мужчина. Сережка стал размахивать студенческим билетом и божиться, что отвечает за Влада от имени комсомольской ячейки и университетского пресс-центра. В общем, нес какую-то ерунду. А я глядела на милиционера жалостными глазами, прижав руки к сердцу и готовясь пустить слезу. И поскольку милиционер упорствовал, моя молящая поза выглядела все более и более правдоподобно, и губы стали дрожать вполне натурально.

Тут милиционер взглянул исподлобья:

— А он, девушка, вам, собственно, кто?

Тут я потупилась и стала тискать платочек.

— Понятно. Давайте так. Сейчас составим протокол. Заплатите штраф. — Мы оба перевели дух. — И еще с вас десять рублей наличными-за доброе отношение.

В общем-лишил нас всех имеющихся средств к существованию. Обратно в профилакторий пришлось добираться на перекладных.

Сережка выглядел почти счастливым, а Влад посмеивался, слушая в его пересказе историю своего вызволения. Я же так устала от волнения, что не могла во всем этом участвовать. Спросила только, как Владу удалось организовать звонок.

— Так там же девушка сидела. Я сказал: сестренка, будь я на воле, влюбился бы в тебя с первого взгляда на твою попу.

Думаю, это почти правдивый рассказ.

У Влада была разбита губа и на скуле синяк. Пока я промывала ранку перекисью и прикладывала лед (хотя по всем показаниям было уже поздно этим заниматься), Влад все сетовал, что разбито такое неподходящее место. Вдруг я решила бы его поцеловать? Женщина из жалости способна на все.

Я согласилась. Он велел Вакуле отвернуться и не смотреть — пусть завидует молча и никого не смущает.

Поцеловала Влада в щеку. Он заявил, что это не жалость, а жестокосердие-в самом худшем его варианте.

***

Спросила у Вакулы, почему Геннадий Петрович не поехал с нами в отделение.

Вакула объяснил: Геннадий Петрович считает, что экспедиции Влада в церковь-его собственное, Владово решение. Он знает, чем все это чревато, и должен за свои решения отвечать. А Геннадию Петровичу нет резона лишний раз где-то светиться и подписывать какие-то бумаги. Он и так фигурирует в разных черных списках.

***

Вчера ездила к Марии Ильиничне за мазью для Влада. Скула у него в результате пасхальных приключений сильно отекла и болит, а Мария Ильинична умеет готовить какой-то самодельный состав от синяков — на меду.

Я между делом спросила, почему Геннадий Петрович живет один. Ведь ему уже много лет.

Мария Ильинична долго мешала мазь вилочкой, а потом перекладывала в баночку и закупоривала. Надо мазать два раза вдень. Сначала смазать, а потом приложить грелочку. Что касается Геннадия Петровича, вы бы видели его, Асенька, пять лет назад.

Видный такой, подающий надежды ученый. Недостатка в женщинах у него тогда не было, она уверена. Что касается настоящего… Одинокая жизнь при таком диагнозе не доведет его до добра.

Диагноз? Это что же — не шутки?

Нет. Официальный диагноз — астенический невроз. Его не просто тогда уволили из института, а с волчьим билетом. Даже преподавать не разрешили. И он очень переживал. Разболелся сильно. Сейчас уже, слава Богу, все в прошлом. Только худоба осталась — как некоторое напоминание о пережитом. А в то время пришлось серьезно лечиться. И, конечно, нет никаких гарантий, что болезнь не вернется.

Мы все мало отдаем себе в этом отчет-что он в действительности для всех нас значит. Потребляем его, используем его знания, смелость, работоспособность-но не ценим. Совершенно не ценим.

Я подумала, это правда. Геннадий Петрович-это центр нашего маленького сообщества. Мы все ему обязаны…

 

 

Глава 1

— Мы решили сходить за клюквой.

— За клюквой?

— В Калужскую область. На болото.

— На какое болото? Это что — опять эксперимент? Тебе надоело быть здоровой?

У мамы есть основания волноваться. В последнее время я втянулась в эту игру. Кто-то рассказал, что в Освенциме люди ели траву. А в ГУЛаге и на поселениях варили хвою и жевали смолу Будто бы это помогало выжить.

Владимир Борисович, новый знакомый, оказался «специалистом по сыроеденью» и прочел для нас лекцию: практически все травы под ногами — съедобны. Это, между прочим, витамины, к которым относятся со странным пренебрежением. Чем втридорога покупать на рынке пучочки салата, лучше воспользоваться обычными одуванчиками. Вышел во двор, нарвал листьев — и салат к обеду готов. На ужин можно использовать лопухи. На следующий день — подорожник. И дешево, и полезно. В некоторых случаях — незаменимо.

А я только про лебеду знала! И то — на опыте не проверяла.

Речи о лопухах меня вдохновили. Я действительно вышла во двор, нарвала под окном травы, помыла, порезала и полила маслом. Есть это было невозможно — горечь страшная и почти не жуется. Но задуманный эксперимент требовал завершения — в силу негласного соревнования. Кто-то ходит зимой без шапки и бегает босиком по снегу, кто-то на стеклах прыгает, кто-то не ест мяса и масла — из принципа «Могу обойтись». А я вообще перейду на подножный корм. Поэтому я, давясь, проглотила всю эту траву и через полчаса открыла для себя феномен гастрита. Колики были страшные, маме пришлось вызывать скорую. А врач, услыхав историю болезни, все не мог уехать, смотрел на меня с сомнением и думал: по тому ли ведомству я прохожу?

Так что лопухи и подорожники на некоторое время были исключены из рациона. Но настои из хвойных иголок, супы из крапивы, одна ржаная лепешка в день вместо хлеба и вода вместо чая никуда не делись. Как и голодные дни. Мы с Сережкой учились «довольствоваться малым» — к ужасу моей мамы. Она считала, что привычку к этому приобрести невозможно. С отсутствием мяса и сахара можно справляться только по молодости, пока в организме есть резервы здоровья, и то это очень вредно — мы просто не понимаем. И как иссякают эти резервы, представления не имеем. А она имеет, она в эвакуации жила.

Мы спорили: а как же Геннадий Петрович? Ведь он уже немолод (в нашем представлении в свои тридцать пять он был почти стариком), а ставит на себе такие эксперименты, что салат из лопухов кажется царской трапезой. Мама только отмахивалась: демагоги! Смотрите — доиграетесь.

Но эта часть нашей жизни, проходившая под лозунгом «Твои возможности, человек!», была интересной и вдохновляющей. В отличие от занятий «в индивидуальном режиме».

Сережка, казалось, придумывал все новые и новые причины, по которым занятия не могли состояться— из-за его сессии, из-за насморка (моего), по причине покупки печатной машинки (для меня), генеральной уборки (у Марии Ильиничны), переезда Миши и Юли, из-за Владова запоя и Владовых творческих достижений. То и дело где-нибудь требовалась наше вмешательство, наши руки и головы, наши слова или просто наше присутствие. И каждый раз, узнав, что формирование мировоззрения откладывается, я испытывала тайную нечестивую радость: «Капитал» на моем столе давно уступил место подшивке из «Иностранки». Но радость смывало терпкой волной вины, когда все мы встречались у Марии Ильиничны. Геннадий Петрович держался все более отстраненно, меньше улыбался и вообще как-то осунулся и выглядел еще более худым и одиноким. Мария Ильинична, как и раньше, пыталась окутать его сетями трогательной заботы. Но он странным образом из них ускользал и оставался к ее заботе почти нечувствительным. Говорил только, что «работы» прибавилось. В Петрозаводске прошли обыски: за распространение нелегалки посадили трех человек. А одного — только за то, что нашли у него Солженицына — в единственном экземпляре. Сроки, правда, дали небольшие. Но все-таки.

Как же мне не хотелось про сроки!

Лето почти проскользнуло мимо и теперь торопилось закончить свои дела: на деревьях появились желтые листья, на болотах — я знала наверняка— начала наливаться клюква. И так хотелось оказаться в лесу — трогать деревья, шуршать листьями, дышать, смотреть.

Идея понравилась всем, кроме Влада: он соглашался идти в поход только с одним условием: к нему приставят носильщика. А самому превращаться в верблюда — это увольте. Лучше позагорать в профилактории — культурно, под зонтиком. (Культурно отдыхающий Влад — сюжет для «Крокодила».) Миша с Юлей сначала хотели идти, но потом вдруг резко передумали: что-то у них опять назревало, какой-то новый поворот с отъездом. И Митька, на которого очень рассчитывали, вдруг заболел.

В результате пошли втроем — я, Геннадий Петрович, Вакула.

И поход начинался как праздник, сулящий прозрачную жизнь, не осложненную темными мыслями. Будто время повернуло вспять и только вчера мы все вместе работали на овощебазе.

Здравствуй, лес! Мы пришли!

— Т-тихо. С-смотри.

Змея лежала на глинистом дне воронки — большая и черная. Змеиная кожа мутно поблескивала в свете солнечного дня. Почуяв ненужное внимание, она вытянулась и неторопливо заскользила куда-то, где ее не будет тревожить человеческий глаз. Зрелище завораживало.

— Да она т-тут д-делом занималась! — Сережка спустился вниз и извлек из щели между камнями какую-то сухую шелуху. — В-видишь?

— Что это?

— С-старая кожа.

— Фу-у! Брось. Эти движения змеиные — и вообще все змеиное — у меня прямо содрогание вызывают. Не могу смотреть — передергивает.

— Вы слишком любите свои комплексы. Нужно больше работать над собственным восприятием.

Не хочу я работать. Я хочу собирать клюкву.

— Н-надо в-в оба с-смотреть — когда по ягоды п-пойдем.

— Ты думаешь, их там много, в болоте?

Глаза у Сережки блестят. Возможные опасности — в виде струящихся между кочек змей — только подогревают охотничий азарт.

Мы торопились поставить лагерь, чтобы отправиться на болото до темноты — прямо сегодня, не откладывая. Геннадий Петрович, напротив, вел себя так, будто наша суета его не касалась: двигался подчеркнуто размеренно, требования предъявлял избыточные, так что каждый узел пришлось завязывать по три раза. Но палатка все-таки встала, и у кострища лежали дрова. И бревно для сидения легло на удобное место. И рюкзаки похудели, освободившись от спальников. Я достала бидон: клюква, клюква, мы тебя отыщем!

— Я думаю, теперь самое время заняться делом. — Геннадий Петрович словно не видел ни меня, ни бидона. Он извлек из рюкзака толстый том Плеханова. — Замечательную статью я тут отметил. Вы знаете, Ася, что римлянам слава Рима заменяла бессмертие?

Опять он за свое! Ну при чем тут римляне? Ведь мы в лесу.

— Геннадий Петрович! Давайте не будем сейчас. Мы ведь пришли за клюквой. Мы хотели сходить на болото.

— Кто это — «мы»?

Я некоторое время молчу

— Вы не пойдете?

— В последнее время вы выстраиваете иерархию ценностей странным образом.

— Г-ген-надий П-петрович! Н-надо идти. Чтоб д-до те-емноты в-вернуться.

— Раз вы решили развлекаться, развлекайтесь, — он даже не пытался скрыть раздражения. — Я займусь своими делами. Только имейте в виду: болото, клюква — ваш выбор. И вам за него отвечать.

Что он имеет в виду?

Вакула, видимо, понимает больше.

— Г-ген-надий Петрович. Б-болото — это б-болото. Д-даже маленькое. Я д-думал…

— Я же сказал: это ваше развлечение. — Геннадий Петрович садится на бревно и открывает книгу.

Ну и пусть. Я повернулась и пошла от стоянки, помахивая бидоном, с трудом сдерживаясь, чтобы не припуститься бегом. Сережка чуть замешкался, собираясь, а когда нагнал меня, мы, наконец, побежали, громко хохоча.

— Х-хватит, в-всех га-адюк распугаешь.

Значит, там есть гадюки. Страшные, ядовитые гадюки. Ура!

Лес, лес, лес! Как же я по тебе соскучилась.

— Тропа. К болоту, наверное?

Под ногами захлюпало. Почва здесь напоминала влажную губку. Лес посторонился, уступая место неровному пространству с мохнатыми кочками. Деревца-отступники, соблазненные видимостью пространства и света, заплатили красотой и величием. Их тонкие искривленные тела, как забытые посохи давно сгинувших странников, тщетно пытались разметить болото.

— А вот и клюква. Правда, не очень много. Только на крупных кочках. Ну и хорошо. Идти даже лучше. Интересней.

Болото сулило ягоду, ослабляя бдительность, соблазняло странного вида растениями, пугало черными змеевидными корягами — и заманивало, заманивало, заманивало вглубь.

— С-стой! Ася, с-стой!

Я вдруг понимаю, почему он кричит: тропа оборвалась. Завела в непроходимое место и растворилась — как в сказке. Будто и не было. Путь заколдован. Оглядываюсь. Шаг в сторону — и нога проваливается, уходит в жижу по самое колено. Я хватаюсь за куст, чтобы удержаться, вернуться на твердое место. Стаскиваю сапог, выливаю воду. Там, чуть правее, дна нет.

— С-стой! С-стой же, го-оворю! Н-не двигайся.

Вакула чуть бледен. Хотя, может быть, просто стоит спиной к солнцу. Я пугаюсь.

— Геннадий Петрович! Геннадий Петрович! Мы заблудились! Помогите! Пожалуйста, помогите!

Похоже на истерику.

— Ася, н-не кричи. Это б-бесполезно. Т-тебе же с-сказали — в-ваши игрушки.

— Как бесполезно? Как бесполезно? Мы же не выберемся. Посмотри: вода кругом.

— Т-ты, гла-авное, н-не д-двигайся. Н-не д-двигайся.

Я замираю.

— Х-хорошо, что т-топор в-взяли.

Это он взял топор, а я — только бидон. И палку — от гадюк. Я думала, гадюки — самое страшное. Но мы ни одной не встретили — только ту, что вначале. Сколько мы уже здесь торчим, без движения? И непонятно, что делать. Пройдет еще столько же времени, или даже больше, — ничего не изменится. Если так стоять, ничего не изменится. Стоило пить чай без сахара и питаться еловыми иголками, чтобы погибнуть бесславной смертью в луже! Мы умрем медленной смертью, ухватившись за куст. Как какой-нибудь Страшила. Я представляю, как это можно нарисовать — на картинке для детской книжки: «Конец маргиналов». Мысль — о картинке — почему-то меня смешит. Страх отступает. Ну да — смерть на болоте. Самое время подумать, что может заменить нам бессмертие. Ведь мы — не римляне, и вопрос не решен. Сережка смотрит с удивлением:

— Т-ты что?

— Да так. Просто подумала: можно поставить эксперимент на выживаемость. Сколько продержимся,

не сходя с места, на болотной траве и жиже? Кстати: что заменит тебе бессмертие?

Улыбается:

— Д-дай п-подумаю.

Но думает он не о римлянах — про другое.

— 3-знаешь, д-давай выбираться. Мы в-вот так с-сделаем.

Он хватается за близко стоящее деревце, ломает, кидает под ноги. Следом — еще одно. Затем третье. Стволы ложатся крест-накрест, образуя плавучий мост. Я вдруг понимаю: гать! Так делали гать. Интересно, откуда он знает? Откуда он знает, что надо делать?

Наступает ногой на перекрестье, раскачивает, проверяя прочность настила.

— С-ступай т-только за мной — ни шагу в с-сторону.

Кривые деревца слишком гибкие. Однако топор их одолевает. Мы продвигаемся вперед — медленно, но продвигаемся.

Начинается дождик — мелкий, частый, назойливый.

— Ты уверен, что идти в эту сторону?

— С-солнца нет. Н-не могу п-понять. Но это ведь неб-большое б-болото. Рано или поздно — п-придем к б-берегу.

По пути я пытаюсь нащупать дно палкой. Есть!

— Сережка! Здесь твердо.

—Ч-чуть-чуть осталось.

Вот он, берег! Мы выбираемся на твердое, и меня охватывает дикая радость, я начинаю скакать и прыгать, проверяя прочность земли:

— Теперь понимаю, что чувствуют моряки, добравшиеся до суши.

А Сережка падает навзничь и так валяется — прямо под дождем. Ловит ртом капли.

— Вакула, ты итак грязный. Вставай. И лучше скажи, спаситель, откуда ты знал, что делать?

— П-посмотрел на т-тебя — и п-понял.

— Между прочим, я не справочник по спасению утопающих. Кстати, мне тоже можно выдать медаль: с риском для жизни я сохранила нашу клюкву.

Я трясу бидоном у него перед носом. Он кивает, а у самого синие губы. Надо бежать в лагерь. Мы промокли насквозь. Теперь, когда напряжение спало, становится холодно.

Интересно, Геннадий Петрович развел костер?

И вообще: он слышал, как я кричала? Что, если слышал? И не помог?

«Ася, не кричи. Это бесполезно. Тебе же сказали…»

И тогда, когда Влада побили: «Он знал, на что идет».

Огонь еле теплится. Сережка сразу начинает колдовать над костром, раздувая пламя и подкла- дывая дрова.

— Н-надо п-поставить воду.

— Геннадий Петрович! Вы где?

Геннадий Петрович сидит при входе в палатку, читает с фонариком.

— Мы заблудились. Мы вам кричали. Вы разве не слышали?

И тут он говорит — не отрываясь от книги и как бы между прочим:

— Но вы ведь выбрали себе опекуна?

Выбрала?

Он что же — меня ревнует?

К кому? К Вакуле? К этому мальчику, пажу?

И думает обо мне как о женщине? Бог мой!

Сережка все возится у костра, не глядя в нашу сторону. Он слышал?

«Не надо об этом, Ася! Не надо».

 

Глава 2

Ничего не случилось. Ничего такого, что помогло бы понять, почему я это сделала.

На следующий день мы вернулись из лесу. А еще через пару дней позвонила Мария Ильинична:

— Ася, что происходит? Геннадий Петрович ведет себя так, будто не желает никого видеть. Может, вы знаете, в чем дело?

Я думаю, дело в мухоморах. Надеюсь, что в них. Геннадий Петрович увез с собой целую корзинку— вместо опороченной клюквы. Коротко объяснил: мухоморы упоминались в летописях. Из них готовили какую-то наркотическую дрянь для викингов. Это значит, они в принципе съедобны. Он полагает, что отравляющие вещества сосредоточены в красной кожице. В красной кожице с белыми точками. Если ее снять, а грибы как следует вымочить, можно сделать их годными в пищу.

— Ася, что за глупости! Какие мухоморы? Из разговора с Геннадием Петровичем я поняла, что вы с Сергеем вели себя нетактично.

Что? Нет, я уверена: все дело в мухоморах.

— Ася, я говорила вам: Геннадий. Петрович — непростой человек. Такие люди требуют особого отношения. Они впечатлительны и ранимы. И вы, зная это, позволяете себе такое небрежное к нему отношение. Когда вы в последний раз ездили заниматься? Ведь он выделяет на вас время, тратит свои силы. При его занятости. Очень прошу вас…

Я больше не слушаю, что она говорит. Это неважно. И я приняла решение: я больше не буду с ним заниматься. Вообще не буду. Потому что нужно совсем не это. Ему нужно совсем не это. Он просто не должен жить один — вот и все.

Я сегодня проснулась с этой мыслью, и мне стало весело. Мне весело до сих пор — несмотря на дурацкую отповедь. Она просто не знает, эта Мария Ильинична, просто не знает, что я задумала. А когда узнает — упадет со стула. Вместе со своей интеллигентностью, со всеми своими нравоучениями.

И все упадут. Даже мама. Она в последнее время меня достала: «Этот Геннадий Петрович, он совсем не оставляет тебе свободного времени!»

Так что я знаю, что делать.

Моя бабушка отказалась от дедушки. Моя мама не поехала за отцом на Север. Но я рассчитаюсь за них с судьбой. Во имя Солженицына, по женскому счету. Я заплачу собой.

***

Это похоже на приключение. На захватывающую импровизацию. Ты приезжаешь в гости — скот- летами из капусты, раскладываешь еду по тарелкам и ждешь, терпеливо ждешь, пока он начнет есть. А потом, между делом: «Я хотела бы у вас оставаться». Он еще не совсем понял, поэтому кивает — с привычной уже отстраненностью: «Да, да, конечно. Буду рад!» — «Нет, Геннадий Петрович, вы не поняли. Я хочу оставаться на ночь».

Он теряется от неожиданности — и упускает вилку. Вилка тонет в соусе: ее уже не спасти. Он не решается посмотреть мне в лицо и разглядывает кусок котлеты в тарелке — так глупо-глупо. Или счастливо? Потом говорит — чуть глуховато: мне нужно подумать. Позволите пять минут?

Да думайте! Я торжествую. Я внесла в его жизнь смятение — непредвиденное, почти праздничное. Если бы этим закончилось дело, получился бы дивный спектакль — к удовольствию зрителей. Мне кажется, я все уже сделала, все самое главное: сказала. И теперь полна ликованием — оттого что сумела его ошеломить.

А он, наконец, приходит в себя и предлагает перейти в комнату — из кухни в комнату. Садится на диван и делает приглашающий знак рукой: присядьте, пожалуйста. Вот так.

Конечно, я не люблю вас, и не считаю нужным это скрывать. (Мне еще слишком весело, и я не задумываюсь над тем, что слышу.) Я слишком вас уважаю, чтобы обманывать. Но в данном случае это неважно. Мы близки друг другу по духу— большая редкость по нынешним временам. И у нас с вами есть потребности, продиктованные физиологией. Ничего унизительного или зазорного: это естественно. Вы согласны?

Он спрашивает в обычной своей манере — как на уроке: «Давайте, Ася, рассмотрим вопрос с точки зрения материалистической науки…»

(Это какая-то другая пьеса, придуманная не мной.)

Вы устраиваете меня в роли полового партнера. И я бы хотел принять ваше предложение. («Это ваш выбор, Асенька. И вы сами будете нести за него ответственность».) Правда, я полагаю, нам следует оформить отношения. Брак, конечно, условность. Пережиток несвободного общества.

Но ни к чему подвергать вас ненужным испытаниям и пересудам. И вашей маме так будет комфортнее. Мы ничего не упустили — в плане идеологии?

Я согласно киваю. Он разворачивается, придвигается и целует меня в щеку. Я ощущаю прикосновение колючей щетины. От меня сейчас что-то требуется? Кажется, нет. Слава Богу! Геннадий Петрович улыбается, глаза поблескивают в щелочках: вот и славно, Асенька!

Кажется, наступила моя очередь чувствовать себя глупо. Я все представляла себе совсем не так. Точнее, совсем не думала, что случится потом — после того, как я приду, скажу, и он удивится. А теперь я, кажется, выхожу замуж?

— Я узнаю, когда можно подать заявление, и позвоню. Тянуть не имеет смысла — раз мы все обсудили. После этого, думаю, вы могли бы переехать. Бюрократическая волокита вокруг оформления брака — это уже не так важно. Это действительно формальности.

Я киваю, собираю вещи и быстро ухожу — домой. По дороге я вдруг понимаю, что скоро буду жить в другом месте. Стану женой диссидента. Его половым партнером.

Но ведь так и надо? Я же хотела быть как жена декабриста?

***

— Асенька, как это неожиданно! Как неожиданно! У вас в жизни такие серьезные изменения!

Мария Ильинична заботливо хлопочет и все поздравляет, поздравляет. Но мне почему-то кажется, что уголки ее губ время от времени подрагивают. И глаза блестят слишком ярко. Она сегодня очень нарядная и красиво причесана.

— Я вас многому могу научить, Асенька. И я уже договорилась на рынке с одним продавцом: он будет оставлять для вас мясо. Вам ведь теперь понадобится мясо, вы знаете?

Я не успела об этом подумать— что надо будет готовить. Я не ем мяса. А Геннадий Петрович, кажется, ест.

— Что же Сереженька сегодня не пришел? Выпил бы с нами за событие.

Сереженька занят по горло. Известно, как он относится к учебе. Как дорожит своим институтом. К тому же он пока ничего не знает. А когда узнает, обязательно выпьет. Полный стакан водки. За мое здоровье.

***

— Ты же сама говорила: он проводит со мной слишком много времени! И хотела, чтобы я вышла замуж!

— Хотела.

— И что теперь?

— Я хотела, чтобы ты нормально вышла замуж. А не так.

— Как так?

— А вот так.

— Нет, как — так?

Мама берет полотенце и начинает вытирать посуду. Обычно просто кладет ее в сушилку, а тут — вытирает и складывает в стопочку.

— Этот Геннадий Петрович, он, конечно, необычный человек. И я очень его уважаю. Но разве он тебя любит?

— Почему это вдруг стало важно, объясни?

Мама молчит и все вытирает эту глупую посуду.

— Нет, я не понимаю: почему? Геннадий Петрович— честный человек. Он не притворяется, не считает нужным лгать. И он искренне считает, что наш союз — лучший вариант из возможных.

— Лучший вариант? Это он говорит тебе перед свадьбой?

— Мама! Ну какая свадьба? Какая свадьба? Ты хочешь выкинуть кучу денег на то, чтобы лицезреть за столом упившихся родичей? Чтобы они вопили пьяными голосами «горько», а я бы целовалась на счет? Кстати, денег на эти пошлые забавы все равно нет.

Мама с сожалением замечает, что посуда совершенно сухая, и начинает возить тряпкой по столу:

— Можно все сделать по-человечески. По-человечески, понимаешь?

— По-человечески — это как бабушка? Или как ты?

— Ася! Прошу, не начинай!

— Кажется, эта так называемая любовь не повлияла на бабушкино решение отказаться от дедушки. И на твое решение не ехать с отцом.

Мама вместо ответа сметает со стола незаметную, но страшно виноватую в происходящем крошку.

Я знаю, что бью ниже пояса. Но зачем она меня бросает? Зачем она сейчас меня бросает? Она должна удивляться, радоваться, ликовать — что я выхожу замуж. Вот так, интересно. С социальным смыслом. С пониманием миссии. И, между прочим, мой законный муж получит все, что ему причитается. В плане удовольствия лишить меня девственности.

Мама наконец оставляет в покое посуду и тряпку.

— Но что теперь об этом говорить? Вспять, как я понимаю, повернуть невозможно. Теперь нужно думать о будущем.

Мама, мамочка, хорошая моя! Давай попьем вместе чаю. Вот так. И давай думать о будущем.

***

Миллионы женщин делают это. Десятки, может быть, сотни — каждый день в первый раз. Я тоже буду делать. Очень скоро. Может быть, уже завтра. Как только перееду. Мы подали заявление, и я должна переехать.

Геннадий Петрович сказал, он поможет перевезти вещи. А у меня чуть не соскочило с языка: «Да что вы! Мы с Сережкой сами доедем!» Он же всегда помогал, всегда, когда было нужно. И когда не нужно, тоже помогал. Но теперь мои вещи перевезет Геннадий Петрович. Может, придется съездить два раза. Не стоит тратить деньги на такси. У нас обоих четыре руки — здоровые, работоспособные. Вполне можно сэкономить. Он так сказал, и я полностью с ним согласна.

Так что завтра, наверное, я перееду.

И он будет делать со мной это.

Я не очень представляю, что именно. То есть нет: я, конечно же, знаю. Но только на словах.

И мне страшновато немного — потому что впервые дойдет до «главного». Не то чтобы я боялась боли. Хотя там, наверное, другая боль. Иначе звучит, чем когда поранишь руку или ногу. И даже разобьешь бровь. Это специальная женская боль, и она приятна мужчинам. Чтобы ее причинить, они убивали друг друга. Они убивали друг друга за право первой ночи.

Первая ночь — разве это не интересно? Когда, наконец, доходит «до главного»? Тело внутри живет своей, скрытой от взгляда жизнью. Но кто-то другой— мужчина — может туда проникнуть, вмешаться в твою тайную глубину — «познать тебя».

Только за это познание нужно заплатить — женской болью и кровью. Это жертва мужчине, которому ты сдалась.

А может, будет без всякой боли? Если мужчина опытный, он может так сделать.

Что значит — «опытный»? Что это значит? Что он до меня любил других? Многих и многих других, приносивших такие жертвы? Я должна этому радоваться? Гордиться, что стала последней в ряду?

Я не могу. Не могу гордиться занятым местом. Ведь я выпадаю из ряда. Он так и сказал: «Я не люблю вас, и притворяться не буду. Но вы лучший вариант из возможных». Он поступил честно. Он всегда поступает честно.

И я сама это выбрала — быть как жена декабриста. Может, общего дела достаточно, и оно заменяет любовь. Оно даже лучше — чище и благороднее, потому что — над телом. А тело слишком эгоистично. Оно готово жить своей жизнью, отдельно от головы. Я знаю это чувство. Оно поднимается из телесных недр, неуправляемое, заставляющее пульсировать кровь. Это неверное чувство, и надо его давить. Главное — это дело. Чтобы расплатиться с судьбой — красиво, благородно.

***

— Алло! Аська? Поговорить надо! Зайдешь?

Что-то случилось? Этот Влад, он же непредсказуем. И почему он вдруг позвонил мне? Обычно сигнал бедствия получал Вакула, и тогда мы вместе мчались «по вызову».

Да, мы всегда приходили к Владу с Вакулой. А сейчас вот — я одна. Такое странное ощущение. Неправильности?

Жму на кнопку звонка — ни ответа, ни привета. Пригласил в гости, называется. В сердцах толкаю дверь — она поддается. В подвальчике темновато. Свет где-то в глубине.

— Влад, ты где? Это Ася!

Вешаю на крючок пальто и сумку. У Влада при входе набиты коряжки с сучками, у некоторых забавные мордочки. Вхожу, оглядываясь: куда же он делся? Прямо на дороге — ведро. Я его не заметила— задеваю и спотыкаюсь.

Ведро опрокидывается, на пол выплескиваются остатки чего-то жидкого. Чулок на ноге порвался. Ушибленное место саднит.

— Влад, Влад, ты где? У тебя стрептоцид есть? Я ногу поцарапала. Кровит.

Влад появляется из глубины, с бутылкой в руках:

— Давай, Асюта, зальем твои раны водкой. Давай зальем тебя водкой — всю как есть. Заспиртуем — и в банку. Чтоб не испортилась.

— Влад, ты пьян!

Пока я ехала, он успел напиться. А ведь по телефону голос был совсем нормальный.

— И правда — кровь! Настоящая. Красная. — Влад наклоняется и льет мне на ногу водку.

— Ты в своем уме? Что ты делаешь?

— Что я делаю? Это ты что сделала? Что ты сделала, Асюта-гшздюта?

Я резко выпрямляюсь.

— Ты за этим меня звал?

Поворачиваюсь и иду к выходу. Внутри все полыхает от гнева.

— Ну, подожди, подожди. — Влад обгоняет меня и срывает пальто с крюка. — Хоть на прощание за тобой поухаживаю. Фифочка ты моя. — И вдруг обхватывает сзади, крепко сжимая, лапая грудь, зарываясь лицом в волосы.

— Пусти! Пусти сейчас же!

— Асюта, он тебя как — уже? По-особому, по-марк- систки? А давай по-простому, а? По старой дружбе? — Слова мешаются с перегаром и запахом дешевого курева.

Мне противно и страшно. Я резко пихаю его локтем— куда-то в мягкое.

— Ну, Асюта! Зачем так грубо? Не надо. Давай любить друг друга! Любовь человека к человеку— вы ж проходили! В этом вся суть.

Бью еще и еще, брыкаюсь, наступаю на ноги.

— Понял! Понял! — Он разжимает руки. — Ты не всем даешь. Только главным героям. Отбираешь по степени величия. Угадал?

Отскакиваю, тяжело дыша:

— Ты сумасшедший. Ты пьян в стельку!

Оглядывает меня нагло, оценивающе:

— Аська, ты знаешь, что ты сука?

Я судорожно пытаюсь освободить свою сумку. Она, как назло, упрямится, хватаясь сразу за все крючки.

— Ну ладно, ты меня зацепила — глазками, попой. Кстати, попу тебе поменьше можно…

Скотина, животное.

— Но Сережку-то за что? Идиота этого, рыцаря картонного?

И уже вдогонку, стоя в дверях:

— Ты мерку-то свою героическую проверь! Может, она того — с дефектом?

***

Все. Уже скоро. Геннадий Петрович пакует последнюю пачку фотографий.

Он сказал, что сегодня моя помощь не нужна. Я могу провести вечер в приятной праздности. Мы поужинали, я помыла посуду и теперь сижу в кресле с книжкой. Делаю вид, что читаю.

Но я не могу читать. Я жду. Мы ляжем на этот диван?

Фонарь светит прямо в окно. Надо задернуть шторы. Когда я пойду из ванной, то накину халатик. А как быть с рубашкой? Нужно лечь без всего? Это же не экспромт. Можно правильно подготовиться… Надо будет спросить. Только сначала я пойду в ванную.

На третьем курсе кто-то принес в институт «Сказки тысячи и одной ночи». «Взрослый» вариант. Книга пошла гулять по аудитории, утаскивая своих жертв на дно запретных переживаний, невзирая на лекторов и угрозу грядущих зачетов. Однако прямые описания телесных приключений ее персонажей не отложились в памяти. За исключением, может быть, одного. Все эти шахи, ханы, не сумевшие утонуть купцы в критической ситуации сразу прыгали в бассейн — чтобы «омыть свои члены». Это случалось почти на каждой странице. И сейчас я пытаюсь уцепиться за этот единственно понятный мне совет из всех уроков Шехерезады: я знаю, что в нужный момент пойду в ванну. И это займет какое-то время…

— Не пора ли на сегодня кончить? Не пойти ли нам укладываться? — Геннадий Петрович смотрит, ласково улыбаясь.

В голову ударяет. Сердце обваливается вниз.

— Да-да, конечно.

***

Я выхожу из ванной, он уже постелил.

— Располагайтесь. Я быстро.

— Геннадий Петрович! Геннадий Петрович! — Кажется, звучит слишком громко — для такой маленькой комнаты. — Скажите, мне рубашку снимать?

Он мягко улыбается. Я чувствую себя дурочкой. Такой кокетливой дурочкой.

— Как вам будет удобней. Как вам удобней, Асенька? Как мне удобней?

— Ну, снимите — чтобы об этом не думать. И можете сразу свет погасить.

Да, да. Это хорошо — погасить свет.

Только вот фонарь, прямо в окне. Он будет подглядывать.

Но я уже не могу задернуть шторы. Я сняла рубашку.

***

— Какие хорошие зубки, киса!

Чужой язык заставляет губы разлепиться. «”Киса” — это мне? Это моя постельная кличка? Интересно, она для всех одна? Все те — до меня — тоже были “кисы”?»

— И все такое хорошее…

Я чувствую, как он напряжен, сдерживая возбуждение. И как трогает — ртом, руками. Мне надо как-то ответить. Где ты, Шехерезада?

Но я не могу.

Я жду, когда он дойдет «до главного». Чтобы сделать мне больно.

И цепенею. Деревенею. Превращаюсь в мертвую царевну.

Теперь я знаю, почему ее положили в гроб.

Она ничего не смогла — с этими богатырями, — когда дошло до главного. Испугалась и сделалась деревянной.

Нужно было заветное слово, но они ей сказали: «Ты тут одна, в лесу. Выбирать не из кого. А у нас потребности, продиктованные физиологией…»

Их совершенно не в чем винить: они были с нею честны.

***

Летом заводской детский сад, где работала мама, выезжал на дачу. И я вместе с ним.

Мы с мамой жили в общежитии, в дощатом домике со странным названием «шанхай» — видимо, в честь миссионеров, строивших коммунизм в Китае. Шанхай был разделен фанерными перегородками на множество тесных конурок, вмещающих две кровати и зажатую между ними тумбочку. Первой заботой пожарных с началом сезона было обнаружить и ликвидировать все самодельные розетки, тайком установленные хитроумными рабочими с лесопилки, — чтобы лишить сотрудников детского сада возможности пить чай где попало и включать в холодные ночи огнеопасные обогреватели. Вслед за пожарными опять появлялись рабочие, предлагая свои услуги по обогреву на новых основаниях, и их предложения пользовались спросом. Мама очень переживала, что ночью меня разбудят. Но я спала, как сурок, и буйная дачная жизнь воспиталок мало меня касалась. Я была вольной птицей, допущенной сразу на две территории — в пионерский лагерь и в детский сад. В лагере я танцевала, маршировала и ухаживала за кроликами, в детском саду укрывалась в дощатой комнатке с книжкой и ходила в душ.

Все сотрудники садика упорно величали душ «баней», с подачи няни Комковой. Муж ее, горький пьяница, работал при «бане» истопником. Катя неусыпно за ним следила — чтобы он напивался лишь после того, как в душе появится горячая вода, — и этим вносила неоценимый вклад в привитие гигиенических навыков детям пролетариата. Ее ключевую роль понимали все — от заведующей до последней уборщицы — и не оспаривали присвоенное Комковой право распоряжаться ключами от душевых. Группы ходили мыться по графику — в свой «банный день». Воспитатели с нянями мылись следом за детьми. Но маме с двумя другими женщинами было дозволено мыться еще и по воскресеньям — в компании с самой Комковой. Первые две, Катины подружки, тоже были нянями, только ночными. Маму же Комкова считала блаженной: та раздавала детям на обед по целой котлете (а не по половинке, как это делали другие воспиталки), не съедала детские гостинцы, привезенные родителями в родительский день, не умела ругаться матом и жила без мужика. Круглый год — даже летом, что, в общем-то, было почти ненормальным. В силу склонности к покровительству убогих, тетя Катя взяла маму под опеку, а заодно — и меня. Я Комкову любила — за веселое сквернословие, сыроежки в сметане и бесконечные байки о своей деревенской юности и фабричной молодости.

Когда мне было четырнадцать, Комкова, растиравшая спину своей сподвижнице, вдруг бросила в мою сторону взгляд, опустила руку и, упершись в голые намыленные бока, стала меня разглядывать:

— Анька, а у дочки-то сисечки выросли! А ну-ка, повернись! Повернись-повернись! Гляди-тка, стесняется. Ай, молодец!

С этого момента Комкова считала своим долгом время от времени проводить досмотр и вслух комментировать обнаруженные во мне изменения. И год от года эти комментарии становились все более подробными и исполненными чувства, вгоняя в краску и тревожа воображение, — так что я готова была уже отказаться от совместных с ней «банных» походов.

— Ты гляди-тка, и талия у ей. И сиськи торчат. Тебя за сиськи-то кто уже трогал? А шея-то! Мамка, ты, небось, по утрам ее за уши тянула?

Однажды она вдруг спросила:

— Аська, ты вся обрисовалась уже. Мальчик-то есть у тебя?

— Не нужен ей никакой мальчик. — Мама, как и я, любила слушать Комкову, но тревожилась, когда тетя Катя начинала учить меня жизни.

— Нужен, — твердо говорила Комкова. — Как в деревне было? Мы там, что ни праздник, хороводы водили. Знаешь, Анна Давыдовна, как хороводы-то водят? Думаешь, это — как под елкой? С Дед- Морозом? Хоровод, милые, — лицо у Комковой делалось мечтательным, — это вам не ансамбль «Березка». Это примерка такая. Пока в хороводе-то идешь, каждого за ручку подержишь, к каждому прижмешься, к каждому притиснешься.

— Ну, к каждому-то зачем прижиматься? — Мама, как могла, противостояла открытой пропаганде растления малолетних.

— Как зачем? Говорю же — для примерки. Чтобы знать, где мягче да слаще. Где сердце больше волнуется.

— Тетя Катя, чему ты девочку учишь?

Но Комкова только отмахивалась:

— Так ты ж научишь разве? Ты на себя посмотри: у тебя бабье чутье в загоне. Вон Костя с лесопилки ходил-ходил, смотрел-смотрел — а ты будто не видишь.

— При чем тут Костя с лесопилки?

— А при том. Он бы и розеточку наладил, и лампочку новую ввинтил. И кровать починил. Кровагь-то вон как шатается! А ты… Ну, да ты уже конченая. А Аська знать должна. А то дойдет до главного, она и одеревенеет. Что глаза круглые делаешь? Никогда не слыхала про такое? Как девка бабой стать не может?

Мама пожимала плечами. С ее точки зрения, все было наоборот: девки то и дело становились бабами — в нарушение всех приличий и явно спеша с выполнением плана.

— А я тебе расскажу. Я, когда на фабрике работала, у нас в общежитии Нинка жила. Бледненькая, тощенькая. Принцесса такая. И всех сторонилась, на танцы не ходила, не гуляла. Все ждала, когда принц за ней прискачет.

Ну, прискакал — инженер один, важный такой. Ему, вишь, понравилось, что она вся насквозь светится. Чистоту свою блюдет. Замуж ее позвал. И что? Через неделю после свадьбы Нинка приходит к нам плакать. Не может он из нее бабу сделать: ничего у них не выходит. И не кругли глаза. Все у него нормально было. И Нинка не первая. Я-то знаю! Просто тело у ей непривычное было. На ласки не отзывалось. Он ее трогает, а она от этого только деревенеет. — Комкова повернулась ко мне. — Поняла, для чего мальчик нужен? Чтобы тело попривыкло да себя узнало.

— Ох, и придумаешь ты, тетя Катя!

 

Глава 3

Хорошо, что забор — с решеткой, и через прутья все видно — все, что творится внутри. И видно эту девушку в мужском пальто и строительных ботинках.

Она курит у входа в подвал. Выходит Влад, наклоняется к ней, прикуривает — и выпускает в воздух длинную седую струйку дыма. Так они стоят и, поглядывая друг на друга, курят. А потом вместе уходят. Обратно в подвал.

Я продолжаю смотреть во двор, на железную дверь. Хорошо, что я их увидела. А они меня — нет. Вошла бы — а там эта девушка.

Я собиралась сказать: привет! Знаешь, я теперь «киса». И это много меняет: вещи видятся совершенно в ином свете. Поэтому я подумала: может, мы правда попробуем? Ведь ты хотел…

Чего вдруг так?

Да ничего. Решила доставить удовольствие старому другу. Это же, знаешь, огромное удовольствие— лишать девственности. Из-за него мужчины убивали друг друга.

Нет, убивать никого не придется. И вообще все просто: не нужно меня жалеть. Ты и не станешь. Тебе ведь плевать, плохой ты или хороший. А Геннадий Петрович плохим быть не может. Но по-другому не получается. Мне надо сделать больно. Не просто больно, а очень-очень. Так больно, что я могу возненавидеть.

Мой вход оказался заперт. На железную дверь. И нужно заветное слово: «Сезам, откройся!» Но он не может сказать. Он не будет мне врать. Чтобы меня не унизить. К тому же я не поверю.

И я не знаю теперь, что мне делать. Я полагала, ему нужна женщина. Раньше, в другой жизни, «в женщинах не было недостатка». Но потом все изменилось. И я хотела помочь. Не только в этом, конечно, но в этом — прежде всего. Это такой женский вклад — во имя нужного дела. И у меня есть неделя — чтобы с собой разобраться. Он уехал за книгами. Он сказал: «Не скучайте тут, не волнуйтесь. И посоветуйтесь с кем-нибудь. Может, нужно сходить к врачу».

Вот я и решила прийти к тебе, посоветоваться… Я рада, что ты не согласен. И что у тебя теперь девушка. Вроде немного времени прошло, а как все изменилось. Но я правда очень и очень рада. Быть может, ты даже бросишь пить. И мы еще будем дружить. Все вместе — я, ты, она…

Но, между прочим, ей тоже можно попу поменьше. Нет, я не обиделась… Я совсем ничего не помню — с той последней встречи.

Про Сережу помню. Который всегда и во всем… Ты надо мной издеваешься? Как я могу его попросить? Ты понимаешь, что говоришь?

Да, тебя могу, а его нет.

Потому что для тебя это — ерунда, мелочь, случайное приключение. Вспыхнет— потухнет.

Откуда я знаю? От верблюда.

А для него это будет как смерть.

Лучше швырнуть камнем.

Хлестнуть железным прутом.

Плеснуть кипящей смолой — прямо туда, где сердце.

Я никогда не решусь попросить Сережу об этом.

***

— Т-ты х-хо-очешь, чтобы я т-тебя и-изнасиловал?

Мы сидим на лавочке в парке. Он на меня не смотрит. Он скребет подвернувшейся палкой по холодной, заждавшейся снега земле. Землю стянуло морозом, и она застыла. Сделалась жесткой, глухой и не желает иметь с ним дела: у палки ломается кончик.

Я молчу. И проклинаю ту минуту, когда решила ему позвонить. И услышала голос, заставивший сердце подпрыгнуть. И потом, когда он показался в аллее, мне хотелось сорваться с места и понестись навстречу с громким криком: «Вакула! Как же я соскучилась!» Но я не могу — теперь, когда стала женой другого. Выбрала себе опекуна.

Мне пришлось все рассказать маме. Она почему-то не удивилась. Погладила по голове и сказала, что запишет меня к врачу. Врач все сделает — с помощью инструмента. Это же тонкая пленка. Она легко устранима. И все подживет, и затянется. И дальше будет не больно. И разве же это боль, дочка! В сравнении с родами.

Я подумала, это нечестно. Это неправильно, гадко и глупо — чтобы я стала женщиной в медицинском кресле. Нужно только заветное слово, только заветное слово.

«Ты хочешь, чтобы я тебя изнасиловал?»

— Да, — я ответила, или мне кажется?

Я хочу, хочу, хочу! Потому что ты сможешь все сделать правильно. Ты сможешь сказать: «Сезам!»

— И-извини. У м-меня ч-через д-двадцать м-минут п-пара.

***

Я пришла по талончику. Но очередь оказалась «живой». Что они здесь делают, все эти женщины? И плакаты на стенах. Кто придумал вешать такие плакаты? Иллюстрации к сказкам про фиолетовую простыню. Меня начинает мутить.

— Я отойду. Вы скажете, что я за вами?

Соседка кивает, не глядя. Здесь вообще стараются не глядеть друг на друга. И зачем сюда только приходят? Я вот знаете, зачем? Вы даже представить себе не можете, даже представить себе не можете, что со мной будут тут делать.

Накидываю пальто и выскакиваю на крыльцо. Слезы настигают почти сразу, с первым же вздохом, с первым глотком свежего воздуха. Какая-то женщина, поднимаясь по ступенькам, оглядывается. Надо отойти: я тут мешаю.

Дерево, дерево, спрячь меня! Пожалей меня, доброе дерево: мне предстоит унижение. Никто о нем не узнает, кроме меня самой. И я потом все забуду. Мама сказала, женщина обязана забывать. И это ли боль, дочка! По сравнению с родами. Но дело не в боли, не в боли. Дело в заветном слове, которого я не услышала и теперь никогда не услышу.

Кора покрыта морщинами, как лицо старого человека. Я слежу, как капля стекает по древесному желобку, заставляя его потемнеть. Это только начало, только начало.

— Х-хватит, н-не надо! Ну, х-хватит. С-слышишь? Ася!

Я почти не удивляюсь. И не думаю, как он узнал, где меня искать. Он просто не мог не прийти. Он всегда появляется вовремя.

— 3-застегнись, п-простудишься. П-пойдем.

А сам опять без шапки. Он весь год ходит без шапки.

***

Я знаю здесь каждый угол, бывала здесь много раз.

— А где же Людмила Александровна?

Мама уехала в санаторий. И он пока живет в одиночестве. Но сегодня это даже к лучшему.

Значит, он все-таки решил? Я чувствую, как меня охватывает легкий озноб.

— П-пойдем вы-ыпьем чаю. Чтобы т-ты с-согрелась. Мне пьем на кухне чай. Иван-чай со зверобоем.

Зверобой мы собирали вместе. И еще сушили крапиву. Я тогда все шутила, что это бабское дело. Бабское и ведьмовское — рвать и сушить крапиву. И Сережка — сподвижник колдуньи. Юный ее ученик. А он улыбался, отмалчивался и качал головою.

Это было совсем недавно, летом. Или ужасно давно. Тысячу дней назад.

Я боюсь на него взглянуть. Он, наверное, тоже. И мы так сидим, и мешаем ложками в чашках. Размешивать нечего — чай без сахара. Но надо же что-то делать. И этот фарфоровый звон («Сколько раз тебе говорили, не стучи о стенки чашки!») призван заполнить разделившее нас пространство — такое пустое, с разреженным воздухом.

Все-таки я решаюсь поднять голову — и тут же встречаюсь с ним глазами.

Что-то в нем изменилось: будто он стал старше. И глаза потемнели, сделались слишком глубокими. Или мне кажется? Просто он не улыбается. Улыбка делает его лицо детским и немножко дурацким.

— Я хо-хочу т-тебе что-то п-показать. П-пойдем в комнату.

Он открывает шкаф. Этот шкаф как дом — старый, дубовый, с дверцами в резных узорах из листьев. Не помню, чтобы я видела где-то еще такие шкафы. Их давно заменила гладкая полированная мебель — помельче, не отягощенная воспоминаниями, с блестящими поверхностями, быстро собирающими на себе пыль. А Сережка с мамой живут в старой московской квартире, с этой дубовой мебелью, родившейся до революции и пережившей все и вся. Стекла трельяжа от времени сделались мутными, и отражения в них кажутся неправдоподобными — будто они явились из глубины чужого сна. Странно видеть себя в таком зеркале.

— В-вот, с-смотри!

Он достает из шкафа… Что это? Театральный костюм?

— Это б-бабушкино. Л-любимое. Она в нем в-выступала. П-пела. Она б-была актрисой.

Я осторожно касаюсь платья. Я никогда такого не видела. Только в книжке на картинке. В детстве я мечтала, как стану принцессой и буду ходить в длинном платье. И когда выросла, все мечтала. И однажды портниха в пионерском лагере сшила мне длинную юбку-восьмиклинку для испанского танца.

— Т-ты можешь его надеть?

— Но…

— Я т-тебя п-прошу. Я п-пока в к-кухне п-побуду.

Смешной все-таки этот Сережка. Он любит театр.

Дедом Морозом тогда нарядился. Я тоже люблю. И мне очень нравится это платье — с наследством старинных запахов, с памятью прошлого, упрятанного в складки. А Сережкина бабушка, наверное, была по сложению как я. Потому что платье мне в самую пору — будто специально для меня сшито. Может быть, чуть длинновато. Подол закрывает ступни и достает до пола: чтобы шагнуть, придется приподнимать.

Нижняя юбка из шелка. Жесткий лиф, длинные рукава. Вырез кажется мне огромным, почти неприличным— и к тому же не хочет мириться с моим бельем. Не хочет ни майки, ни лифчика. Приходится все снять. Платье настаивает на своем — на обнаженных плечах и полуоткрытой груди.

— Т-ты все?

Я медлю с ответом: что скажет зеркало? Зеркало утверждает, что я — это не я.

— Я з-знал, что т-тебе п-подойдет.

Он смотрит, и это невыносимо — когда глаза в пол-лица и такие темные.

— Оно за-аговоренное, — говорится без тени улыбки.

— Заговоренное?

— Б-бабушка с-сказала, что п-после нее можно б-будет надеть это п-платье т-только один раз. К-когда… К-когда б-будет очень нужно.

Я не выдерживаю напряжения:

— И что мы теперь будем делать? Играть в манекен?

— Хо-очешь п-потанцевать? Т-ты ведь умеешь т-танцевать в-вальс?

Я-то умею, а ты?

Он всегда мечтал научиться. Но тик ему сильно мешал. А потом, когда тик прошел, та женщина, из библиотеки, показала, как нужно двигаться.

Но он давно не тренировался.

— А почему на Новый год…

— Я не мог тебя п-пригласить: я же б-был Д-дедом М-морозом. И мой к-костюм, он д-для этого не п-подходил.

Да здравствует эстетика! Потом окажется, что он не сделал чего-то важного, потому что не успел вымыть руки или забыл носовой платок. Просто детский сад.

— Ты уверен, что мы тут ничего не снесем?

— П-постараемся. Б-будем к-крутиться вп-полсилы.

Он ставит пластинку. Нужная лежит сверху. Значит, он все придумал заранее. Сидел и придумывал— эго платье и вальс.

Он церемонно кланяется. Я делаю реверанс — раз мы решили играть в бал — и подаю руку. Вторая его рука ложится чуть ниже лопатки — как положено. Я с удовольствием отмечаю: он знает танцевальную поддержку. Сколько раз еще мне придется гадать, откуда он что-то умеет?

— На счет «три»?

Все-таки я слегка опасаюсь: вдруг у него не получится? Вдруг выйдет как-то нелепо? И платью будет обидно.

Но он ведет уверенно, даже ловко, хотя мы и кружимся на маленьком пятачке. Забавно все-таки: Сережка танцует со мной вальс. Тот самый заика, которому я когда-то позволила прочитать со сцены две строчки. Потом он прошел Кольский. И вывел меня из болота. И собирал со мною крапиву. И был почти всегда рядом. Пока я не вышла замуж — за человека, с которым он сам меня познакомил и которого боготворил.

Он не намного выше. Но сейчас, когда мы танцуем — так близко, лицом друг к другу, — он может смотреть сверху вниз.

— Сережка, да ты молодец! Ты даже не наступаешь мне на ноги!

Ну, смутись же! И улыбнись. Улыбнись, как раньше.

Нет — только смотрит, все так же — темными глазами.

Музыка меняется: мы танцуем медленный танец.

Мы были с ним рядом бесчисленное количество раз, но он обнимает меня впервые. А раньше бы не осмелился. А раньше бы побоялся.

Он чуть наклоняется, чтобы коснуться губами — шеи, щеки, плеча — так мягко и осторожно, будто кожа сродни паутине и можно ее порвать.

— Я люблю т-тебя, Ася!

Теперь я знаю нежность на ощупь — ее растворяющую теплоту и музыкальную ласку. Только бы это не прекращалось. Только б не прекращалось!

Но усыпляющая нега вдруг улетучивается: он расстегнул на платье молнию. Лиф, как скорлупка ореха, распадается на половинки — и я успеваю лишь ахнуть, инстинктивно хватаясь за ускользающий край. Мы больше не танцуем — замерли друг против друга.

— Н-не надо з-закрываться. Я хочу п-посмот- реть. — И отрывает от груди мои руки.

— Сережка, я не картина. — Кажется, я уже так говорила, когда-то.

Но раньше он соглашался, а теперь — нет. Поэтому я стою перед ним, не смея прикрыться. Не смея шелохнуться и отвести взгляд от его лица. А кажется, что бегу: дышу слишком громко, и сердце бьется у самого горла.

Надо защититься, и я пытаюсь шутить:

— Гожусь в натурщицы для царицы Тамары? — Но севший голос подводит.

— Т-ты очень к-красивая.

Соски, лишившись укрытия, начинают твердеть.

Все, больше не могу. Пытаюсь вернуть лиф на место. Но он удерживает мою руку и, едва касаясь, проводит пальцами по груди — медленно, от подмышки, чуть вниз, и до темного пятна, — желая повторить удивившую линию.

Такая изощренная пытка — сдержанностью чужого желания.

— Я отнесу т-тебя на к-кровать.

— А вдруг я тяжелее штанги? — Кусочки сознания мобилизуются из последних сил — чтобы не сгинуть совсем.

— Вряд ли в т-тебе с-сто к-килограммов. — Мне бесповоротно отказано в неоправданных притязаниях. — Я п-примерился — к-когда ты разбила б-бровь.

Ослабевшей одежде дан приказ не мешать, и она почти не упорствует, соскальзывая вниз. Неудивительно: они заключили союз — заговоренное платье и он.

***

Один ангел-птица случайно увидел, как Бог лепит первую женщину: дыханьем вплетает в волосы «люблю, люблю, люблю»; вышивает губами кожу, сочиняя сеточку жилок; пальцами формирует впадинки, выпуклости, потаенные уголочки — то касаясь легко, то глубоко и сильно.

Ангел-птица так изумился, что долго подглядывал. А потом полетел и всем рассказал — по секрету.

Ужасные сплетники, эти ангелы!..

***

Он решает выслать вперед разведчика — ласкового, любопытного, — чтобы нащупал дорогу и обнаружил дверь. Разведчик действует ловко, движется осторожно, не устает убеждать: смотри, это только игра!

Потом вдруг ныряет вглубь, и дыхание перехватывает. Казался таким добрым, а сам уколол! Но я не успеваю подумать о нем плохо: происходит подмена. Чужая сила подчиняет себе, вдавливает в кровать и, сокрушая затворы, прорывается внутрь.

Боль прожигает насквозь, заполняет собой все тело, лишает воздуха и, разрывая горло, вырывается на свободу.

— В-все, все! Все! — Он замирает, и я, почти расставшись с душой, делаю вдох и выдох.

И вдруг — сильный, жесткий толчок. Один, другой, третий. Глубже, глубже, глубже. Господи, там, наверное, нету дна! Или он хочет проткнуть мне сердце?

И плоть уже готова забыть, что ей нравилось жить, если б не эти губы: они утешают, и сушат слезы, и просят прощения, и даруют счастье:

— В-все, все, Ася. Т-теперь т-ты женщина.

Я найду в себе силы спросить, где он этому научился. И если услышу про женщину из библиотеки, стукну.

— Н-ну, я м-много читал, з-занимался с-само- усовершенствованием.

Он позволяет себе издеваться!

— Надеюсь, ты читал не «Кама сутру»?

— Ра-азнообразие н-нелегальной литературы открывало т-такую возможность. Но я б-был с-слишком с-скромным, чтобы п-продвинуться д-дальше п-первой лунной ночи. П-пришлось ограничиться с-сказками Ше-ехерезады.

Начинаю злиться:

— Покажешь потом страницу. Я выучу наизусть. Он приподнимается на локте:

— Я люблю т-тебя, Ася.

И целует в глаза, целует.

***

Совсем не трудно понять, как люди учились летать. Они касались друг друга нежными руками, и истончались телами, и поднимались в воздух. И это известно доподлинно: Шагал рисовал с натуры. А может быть, даже по памяти. И это еще важнее.

***

— Ты не сдал? Сережка, ты не сдал? Но ты говорил, что готовился?

Он улыбается — виноватой и счастливой улыбкой:

— Яне с-смог п-прочитать условие задачи. С-смотрю в б-билет и не в-вижу ни с-слов, ни чисел. А вижу т-только т-тебя. П-преподаватель с-сказал, чтобы я п-проваливал. И п-пусть я как с-следует высплюсь и п-приду через неделю. Я не д-думал, что б-будет та-ак т-трудно от т-тебя оторваться.

— Ты хочешь есть?

— Н-не знаю. Н-наверное.

— А потом? Что будем делать потом?

— Д-давай я б-буду носить т-тебя на руках и-из комнаты в к-кухню.

***

— Не надо с-сегодня т-там трогать. Т-тебе еще может быть б-больно.

— Пожалуйста, я прошу.

— Д-давай отложим д-до завтра.

— До завтрашнего утра.

— Но утром т-тебе на работу?

— Тогда до обеда.

— Я т-тебя встречу.

— А как же учеба?

— Уйду с п-последней лекции. Все равно бе-еспо- лезно. У меня что-то с-со слухом: ничего не с-слышу — т-только твой г-голос.

— Д-да, Анна Давыдовна! Обязательно п-передам. Д-до свидания. — Кладет трубку. Мне кажется, что его лицо сделалось напряженным? — Это т-твоя мама. П-просила п-передать, чтобы ты п-позвонила. К-когда я т-тебя увижу.

Надо же, какое наивное лицемерие! Разве не она послала его тогда к поликлинике? Могла бы просто позвать меня к телефону.

Кстати, когда это было? Сколько дней прошло? Четыре? Нет, пять. А кажется — целая жизнь.

Не буду я никому звонить.

***

И если ты сумеешь зажечь на небе звезду, я сразу ее узнаю — с первой же вспышкой в ночи. И свет лучей, достигших края моей земли, я спрячу у самого сердца, в тайной глубине.

***

— Ася, п-послушай меня! П-послушай!

«Не нужно говорить. Я знаю все без слов».

— П-послушай! В-взгляни на меня, п-пожалуйста. Это важно.

«И нет ничего важнее между мной и тобой».

— Где-то горит? Надо спасаться?

— Т-ты знаешь, мне кажется, я попал.

«И кровь моя — свидетель твой.

И сердце мое — свидетель твой.

И горький воск души моей,

И слезы мои, и счастье мое».

— Ты ходил на охоту? Или стрелял по мишеням?

— Не с-смейся. Т-ты п-понимаешь, что это значит?

«И если ты сумеешь зажечь на небе звезду…»

— М-может б-быть ре-ебенок. То есть он б-будет. Я знаю.

«То свет твоей звезды я спрячу в глубине…»

— Сережка, ты фантазер и придумщик. А прикидывался материалистом.

— Ре-ебенок — это очень ма-атериально. Г-глазки, ручки, н-ножки.

— Сам ты глазки-ручки.

— Ну да. И эти с-свои д-достоинства я п-передам ему по-о наследству.

— Ты считаешь свои глазки достоинством?

— А разве н-нет?

***

— Мамочка! Ты звонила? Да, я хорошо себя чувствую.

То есть чувствовала себя хорошо. Я прекрасно себя чувствовала — вот до этой самой минуты. До того момента, как ты сказала:

— Геннадий Петрович вернулся. Он тебя разыскивает. Я сказала, что ты уехала за город, к знакомым.

Мама, ты врушка. Старая сводня, сподвижница Мефистофеля.

Зачем же обманывать? Все мы должны быть честными — чтобы не унижать друг друга.

Я не уехала за город. Я забралась на Луну. Я настоящий лунатик. Принцесса-лунатик. Я специально ходила по крышам, чтобы туда попасть.

На Луне живет мой паж Сережа. Хотя Влад говорит, что Сережа — рыцарь. Картонный. Я не знаю, что он имеет в виду. И, может быть, это одно и то же. Все пажи рано или поздно становятся рыцарями, если не умирают раньше, чем нужно. Раньше, чем примут посвящение.

Я пришла на Луну за советом. И Сережа дал мне совет, очень ценный — станцевать с ним вальс. В старом-престаром платье.

Он давал мне советы целых пять дней кряду. И я просто не понимаю, как могла без этого жить.

Как я буду без этого жить.

И знаешь, он лишил меня роскоши взять и сойти с ума. Сказал, что ребенок — это материально. И он отдаст ему свои ручки, ножки и глазки.

— Т-ты н-не мо-ожешь уйти.

— Я не могу остаться.

Он знает: я — чужая жена. И я взяла на себя обязательства..

— Я с-считал, что за это в-время в-все и-изменилось.

— Это для нас изменилось. А он не в курсе. Пока мы тут жили счастливой жизнью, он добывал книжки и вез через всю страну. Разве не ты говорил, что вся его жизнь — непрерывный подвиг? Что он живет не для себя, а для других людей? И что я могу ему сказать? Что я передумала? Нашла себе более подходящего полового партнера?

Вместо ответа — мертвое лицо и побелевшие губы.

«Аська, ты знаешь, что ты сука?»

Если я сейчас не уйду — вот прямо сейчас, не оглядываясь, — то превращусь в соляной столб.

И я бы хотела оглохнуть, чтобы не слышать этого ужасного, эту мольбу о спасении:

— Ася, не уходи!

Но он ничего не сказал. Это мне показалось. Он должен был запнуться, хотя бы раз. Ведь он заика.

***

Геннадий Петрович при встрече поцеловал мне руку, сказал, ему было приятно думать о возвращении домой, поскольку он рассчитывал на встречу со мной. И, если я не возражаю, вечером он хотел бы полной близости.

И потом, когда все случилось, он был приятно удивлен и выразил надежду, что удовольствие было взаимным. Нарушение девственной плевы, как ему показалось, стало для меня несколько более травматичным, чем обычно бывает. Он опасался, что это скажется на наших отношениях. Он искренне рад, что все неприятные ощущения уже позади.

***

Господи!

Если ты есть,

в чем я сильно сомневаюсь, приди к нему, скажи, что я его люблю.

И пусть он простит меня, Господи!

Пусть он придумает, как меня простить.

И пошли, наконец, снега этой мерзлой стылой земле. За что ты ее мучаешь?

 

 

Глава 1

— Слушай меня, жена декабриста! Завтра поедешь утешать старушку. И не вздумай отказаться.

***

Всю неделю после возвращения Геннадия Петровича из «командировки» он переснимал книги, проявлял пленки и печатал фотографии. По вечерам и в свои нерабочие дни я ему помогала — принимала проявленные снимки, опускала в закрепитель и промывала в ванной. Потом раскладывала сушиться, собирала, сортировала, паковала в коробки. Геннадий Петрович работал как одержимый, не давая себе передохнуть и расслабиться. Я не спрашивала, кто установил для нас эту трудновыполнимую норму, вынуждающую по восемь часов кряду проводить на квадратном метре ванной комнаты, скрючившись на низеньком стульчике между раковиной и унитазом. Фотокопии покрывали все свободное пространство комнаты— так, что негде было ступить. Добраться в перерыве до дивана оказывалось недостижимой роскошью: передохнуть можно было только в кухне, на табуретке. Я не спрашивала, почему нужно завершать работу после того, как перед глазами начинают плыть круги — от утомляющей темноты и красного фонаря с его заколдованным светом. Я понимала: это правильно. Иначе откуда возьмется чувство, что ты платишь судьбе по счетам? Что ты сделал правильный выбор, принял правильное решение?

И, может, у Геннадия Петровича тоже есть долги, заставляющие его загонять себя, доводить до изнеможения.

Снимки не умещались на полу, и это замедляло работу. Тогда я стала подвешивать фотографии к бельевой веревке на кухне, с помощью прищепок. Геннадий Петрович был страшно доволен «моим рациональным решением». Назвал меня «золотцем» и сказал, что всегда в меня верил. И время от времени, когда мы оказывались рядом, поглаживал по руке: ему приятно, что я рядом и могу взять на себя часть работы. Одиночество не всегда идет на пользу делу.

***

В пятницу вечером Геннадий Петрович позвонил Марии Ильиничне и попросил организовать общую встречу: ему есть, что рассказать и показать. И мне вдруг открылось ужасное: усталость и отупение, охватившие меня после всего случившегося, и даже ночные мои обязанности — все это ничто в сравнении с предстоящим. В воскресенье мы с Сережей встретимся. Мы увидим друг друга. Нам придется сесть за один стол — лицом друг к другу — и есть пирожки с капустой. Это невозможно. Это просто невозможно.

Но у меня не было никаких причин отказаться от визита к Марии Ильиничне. Жалкие попытки сослаться на головную боль были сразу отметены:

— Примите таблетку, киса. Это важная встреча, и мне бы хотелось видеть вас рядом. К тому же материалов много. Я рассчитываю, что вы тоже что- нибудь понесете.

«.. Сейчас откроется дверь, и я увижу это мертвое лицо с побелевшими губами. И не выдержу, не выдержу. Я брошусь прямо к нему — опрокидывая табуретки, больно ударяясь об угол стола, — чтобы дотронуться, обхватить руками, коснуться щеки. Но он оттолкнет меня — как чужую: «Сумасшедшая!

Что тебе надо?» И взмахнет рукой, воздвигая между нами стену — прозрачную, гладкую, ледяную стену. Без единой человеческой трещинки, без единой вмятинки, чтобы зацепиться. Я закричу — громкогромко— в надежде, что он услышит. Но голос мне подло изменит, исчезнет, растворится в воздухе — как когда-то…»

— Ася, смотрите, пожалуйста, под ноги! Я не могу вас поддерживать. У меня обе руки заняты. Не хватало, чтобы вы рассыпали коробки.

***

Сережи не было.

— Ася, вы предупреждали Сергея о встрече?

Невнятное движение плечами — как у паралитика,

не владеющего собственными конечностями.

— Кто-нибудь звонил Сереже? Нужно узнать, ждать нам его или нет.

— Давайте начинать. Опоздает чуть-чуть — ничего страшного. Это ж не партсобрание, в конце концов.

— Все-таки нужно позвонить и уточнить, насколько он задерживается.

Юлька выходит в коридор, к телефону, и через пару минут возвращается. Лицо у нее совершенно растерянное:

— Его нет.

— Но вы попросили передать, что мы его ждем?

— Его вообще нет. Он вчера улетел. В тундру.

— Юля, — Мария Ильинична даже раздражается немного, — какая тундра? У Сережи сейчас сессия.

— Людмила Александровна тоже так сказала. И вообще мне показалось, что она плачет.

Влад бросает на меня быстрый недобрый взгляд. А Мария Ильинична идет звонить опять — и теперь уже отсутствует очень долго.

***

Он встретил маму из санатория и сказал, что через три дня улетает: оформился разнорабочим в геологическую партию. Для него редкостная удача — вот так, сразу, попасть на Север. Это примерно там же, где когда-то жила бабушка, — чуть выше, если смотреть по карте. Почти историческая родина. Обсуждать нечего. И не надо никому звонить — по крайней мере, до его отъезда. Он напишет сразу, как только доберется до места. И еще просит ничего не трогать в своей комнате.

Людмила Александровна никогда раньше его таким не видела.

 

Глава 2

— Ну, что жена декабриста, довольна? Доигралась? Все по плану?

Влад смотрит неприязненно. Что б он сказал, если бы знал всю правду?

Он стал обращаться со мной подчеркнуто грубо. Он и раныие-то не был особенно вежлив. Но теперь мягкая насмешка и веселое заигрывание исчезли. Их сменили злая ирония, приказной тон и короткие колкие взгляды. И я не противлюсь, не возражаю, не хочу что-нибудь изменить. Я нахожу в этой грубости болезненное удовольствие. Вдруг открылось, что Влад сильно привязан к Сереже. Что он переживает и мучается в попытках понять, что же произошло.

И эта привязанность Влада заставляет меня чувствовать родство с ним, словно мы оба — члены тайного братства.

И вот я с несвойственным мне смирением семеню с ним рядом, почти задыхаясь. А он специально шагает широким шагом, чтобы я не успевала. А может, он просто занят своими мыслями, не имеющими ко мне отношения: думает, что скажет при встрече Сережиной маме.

Людмила Александровна пригласила нас в гости — на день рождения Сережи.

***

— Думаю, вам следует сходить. Вы ведь общались с Сережиной мамой, давно ее знаете. Я? Нет, у меня дела. И я вряд ли гожусь в утешители. Я не вижу в этой ситуации ничего сверхординарного. Человек принял решение — вполне рациональное и понятное: это поможет ему приобрести опыт, связанный с будущей профессией. Что касается моего отношения к его отъезду, я его не одобряю. Здесь, на мой взгляд, есть более важные дела… Но у Сергея очень невнятные внутренние установки. И в последнее время он демонстрировал полную мешанину мыслей…

***

— Людмила Александровна, здравствуйте! Мы вас поздравляем. С днем рождения сына. — Юлька вручает букет.

— Ой, ребятки! Заходите, заходите, пожалуйста! — Людмила Александровна, невысокая, ясноглазая, с маленьким пучочком просто уложенных волос.

Раньше мне не приходило в голову внимательно вглядываться в ее лицо. Почему сразу понятно, что это Сережина мама? У них даже глаза разного цвета. Сережка сероглазый. А у Людмилы Александровны глаза большие, карие. Рисунок губ? Форма носа? Что-то неуловимое, печать общей жизни на лицах.

— Всем построиться в шеренгу. Аська, носочки на линию! Сейчас все делаем так: «Трам-пам- пам!» Подождите. Размычались. Я махну рукой, а вы — «Трам-пам-пам!»

Влад вытягивается — насколько позволяет его привычная сутулость, делает знак рукой и торжественно-медленно извлекает из сумки подарок. Мы организуем музыкальное сопровождение.

Людмила Александровна смущенно улыбается и принимает подарок.

— Поскольку прямой адресат в настоящее время отсутствует, подарком придется воспользоваться вам. А приедет — поделитесь. Ну, раскройте же. Мы сгораем от нетерпения в ожидании поощрения.

Людмила Александровна освобождает подарок от обложки — копия «Мастера и Маргариты». На этот раз рисковал Миша — у него на работе есть ксерокс, я допечатывала испорченные страницы, а Влад создавал переплет. На самом деле этот переплет и есть главный подарок. Сама книжка уже сто раз прочитана и выучена наизусть.

— Ребятки! Владик! Спасибо большое! Лее вот сюда поставлю — на видное место, под стекло. Чтобы сразу видно было, как войдешь.

Чтобы он сразу увидел, когда войдет.

— Ну, проходите, рассаживайтесь. Я тут все приготовила— согласно полученным инструкциям. Сереженька мне подробно написал, как и что сделать. Бутерброды со шпротами, салат оливье. И еще просил, чтобы я конфетки накатала. Из детской смеси

«Малютка». Это его любимые. Он даже когда сладкого совсем не ел, по праздникам просил меня эти конфетки сделать.

Там, в коридоре, пока возились с подарком, было еще ничего. А теперь дом в своей злопамятности напустил на меня всех домовых — с острыми коготками, с мелкими остренькими зубами, с болезненными иголками. И я чувствую легкую тошноту и головокружение.

— Асенька, что-то вы бледненькая сегодня? Или мне кажется?

— Кажется, Людмила Александровна. Она нормальная— активна и бодра. Садись и ешь «Малютку».

— Ой, смотрите! Сережка! Совсем молоденький!

Юлька с радостным удивлением разглядывает фотографию над столом.

— Это он с одноклассниками, в конце десятого класса.

Раньше этой фотографии гут не было. Но я ее знаю. У меня есть похожая. Только ракурс чуточку сдвинут: веселая компания в штормовках, все слиплись в одно общее пропахшее дымом тело и страшно довольны жизнью. Сережка на первом плане, присел на корточки в обнимку с рюкзаком.

— А это же Ася!

— Ты, что ли? — Впервые за много дней Влад смотрит с любопытством.

Да, это я. В самом центре, в обнимку с тем, кто слева. А тот, кто сзади и справа, пристроил у меня на плече свою голову. И мне почти девятнадцать.

— Ты гляди-ка!

— Ася, ты как туда попала?

— Вы что же — не знаете, Юлечка? Ася практику проходила — в той школе, где Сережа учился. Спектакль с ребятами ставила, потом вот в поход с ними ходила. Они ее обожали. И мальчишки, и девочки. Мальчишки просто сразу все повлюблялись. А Сереженька ее просто боготворил. Она его так вдохновила, такую веру в себя вселила. Просто чудо совершила. Я всегда считала, что у нее большие педагогические способности. И очень жалела, когда ей из школы уйти пришлось.

Влад поглядывает искоса и чуть заметно усмехается: у него другое мнение о моих педагогических способностях.

— Асенька, никогда не устану повторять, как я вам благодарна. Я считаю, вы огромную роль сыграли в том, что потом с Сережей произошло. Владик, вам, наверное, это сложно представить. Вы ведь Сережу после школы узнали, когда у него уже тик прошел. Когда это было? Года три назад? Ну вот. А все благодаря Асеньке. Сережа после первого их похода туризмом увлекся, физкультурой заниматься начал. Как ему трудно было! Иной раз я возьми и скажи: ну, к чему так себя мучить? Такими жестокими упражнениями? Некоторые он даже сам придумывал — чтобы научиться произвольно мышцы расслаблять и в тонус вводить. Зато когда его врачи через какое-то время увидели, не поверили, что это тот же самый человек. А потом, — Людмила Александровна улыбнулась с веселым лукавством, — он такого окаянства набрался, что записался в кружок бальных танцев. При одном заводском клубе.

— Сережка? Ходил на бальные танцы?

— Целый год. Правда, потом бросил — из-за девушек. Там в кружке только пять юношей было, остальные — девушки. А он тогда уже крепкий стал, складный, да еще танцевать научился, представляете? Девушки ему прямо проходу не давали. Влюблялись, сами на свидания приглашали.

В своей наивной материнской гордости она уверена: так и должно быть. Где же быть этим девушкам, как не у ног ее чудесного сына?

— Но он в какой-то момент сказал: все, мама, надоело. Жизнь не может состоять из цветов и конфет.

— Та-ак! — Влад весело присвистывает. — Пока Робинзон Крузо осваивает необитаемые земли,

открываются любопытные подробности его биографии. Мы судили по внешним признакам. Мы наивно принимали видимое за истинное. Мы, можно сказать, держали его за образец морали и нравственности. А он по природе своей злостный соблазнитель. — Все это нравится Владу невероятно, просто приводит в восторг.

— Вот, я же говорю, — Юлька всплескивает руками. — Так бы жили с ним рядом и ничего бы толком не знали. А стоило ему ненадолго уехать, вон сколько всего интересного!

Людмила Александровна смеется.

— Ну, насчет соблазнителя — это вы преувеличиваете. И я не припомню, чтобы у него были сколько- нибудь серьезные отношения с девушками. Мне, по крайней мере, он о них не рассказывал. Правда, один раз Сережа действительно сильно влюбился — переживал, стихи писал. Я помню эту девушку — такая красивая, видная. Он ее приводил в гости.

Нелепый, необоснованный укол ревности: «Что значит — видная?»

— Но это длилось совсем недолго — недели две.

«А мы побили все рекорды — уложились в пять дней».

— Потом он как-то остыл, разочаровался даже. И все шутил: хорошо, что не дошло до платья.

«Не надо больше никаких подробностей».

— Что значит — до платья?

— Сережина бабушка подарила ему на совершеннолетие свое платье.

А Влад думал, самое интересное уже позади. И Юлька таращит глаза, как лягушка. Даже сдержанный Миша не может скрыть веселого удивления. Людмила Александровна опять смеется.

— Я понимаю: это звучит необычно. Мальчикам таких подарков не делают. Но бабушка у Сережи была фантазерка невероятная. Все рассказывала ему разные сказки — и когда он совсем маленький был, и когда вырос. А он все слушал. Бабушка сказала, что это особенное платье. С ним какие-то легенды связаны, какие-то камушки драгоценные у него в лиф зашиты. И если девушка в этом платье станцует с ним вальс, то полюбит его на всю жизнь. Бабушка почему-то решила, что это должен быть вальс. Видно, для нее он был самым чувственным и романтичным танцем из всех возможных. Она же судила по годам своей молодости!

Все попались — как маленькие. Юлька прижалась к Мише, и лицо у нее празднично-задумчивое. И у Влада глаза поблескивают. Влад, ты же большой мальчик! Что ты развесил уши?

— И он верил?

— Ну, уж не знаю. Вот учился вальс танцевать. Думаю — из-за этого платья. Чтобы в нужный момент быть во всеоружии. — Тут уж все смеются. (Кроме меня. Я пытаюсь выдавить подобие улыбки.) — И платье это очень берег, считал его семейной реликвией. Хотя мальчикам совсем не свойственно такое отношение к вещам.

— Ой, а можно на него посмотреть? — Юлька уже вскочила. Миша тянет ее за руку. Ему неловко за Юлькину активность.

— Конечно. Пойдемте. Оно в Сережиной комнате.

— Что сидишь? Сказали идти — иди!

И я хочу послушаться. Я честно учусь быть послушной. Но не могу подняться. Голова тяжелеет, меня сгибает пополам. Ия — головой вниз — сваливаюсь со стула на пол.

— Аська! Ах, черт!

***

Я лежу на кровати, и платью пришлось потесниться. Это он его сюда положил? И поэтому просил ничего здесь не трогать? Чтобы его драгоценное платье, не дай Бог, не побеспокоили?

Ну, извините. Я тоже имею право. Противозаконное право — лежать на этой кровати.

А платье — всего лишь моя змеиная кожа.

— Асенька, вам лучше? Выпейте валокордин.

— Ася, ты вся прямо зеленая стала!

— Не задирай голову. Лежи пока. Мы еще не уходим.

— Конечно, Асенька, полежите. А вы, ребятки, садитесь. Что стоять?

— Аська, у тебя редкий талант — портить праздники.

— Ну что вы, Владик, такое говорите?

— Как всегда — правду и только правду. А как, по-вашему? Выбрать самый неподходящий момент и грохнуться в обморок — по-моему, это талант. — Это все — на меня не глядя. Вот только теперь, уже привычный быстрый взгляд: — Лежи, говорю. Людмила Александровна, ну, а вы знаете — он с кем- нибудь танцевал?

— Кто? Сережа? Я же говорила — в кружке бальных танцев.

— Да нет. Я про платье. Он танцевал с кем-нибудь, кто был одет в это платье?

— Нет, конечно. — Напряжение спало, и Людмила Александровна опять улыбается. — Иначе бы мы все уже гуляли на его свадьбе. Если, конечно, верить бабушке. Кроме того, я не очень представляю, где и при каких обстоятельствах можно станцевать вальс с девушкой, одетой таким образом. Не на танцах же в клубе?

— Смотрите, опять! Она опять.

— Ася! Асенька!

— Да что ж такое?

— Вызывай скорую.

***

Врач молодой, бодрый, холодный с мороза. И пахнет как все врачи — камфарой и спиртом.

— Давление как у покойника — 70 на 40. Когда в последний раз были месячные? Понятно. Я сделал укол. Минут через десять начнет приходить в норму. Дайте ей крепкого чая. Пусть пару дней полежит — и проверится на беременность.

***

— Ладно, не ждите. Все равно вам в другую сторону. Я ее провожу.

Юля с Мишей одеваются и быстро уходят, испуганно махнув на прощанье.

— Может, останетесь, Асенька?

Я отрицательно качаю головой.

Что мне мешает остаться? Мысль о том, что я покинула боевой пост? Или призраки этой кровати?

— Людмила Александровна, до свидания! Извините, что все так вышло. Только испортили вам праздник.

— Ну, что вы, Владик! Я всегда вам рада. Приходите еще. И обязательно позвоните, как доедете.

— Я завтра позвоню, Людмила Александровна. Не волнуйтесь.

***

— У тебя есть какие-нибудь деньги?

Денег нет. Геннадий Петрович, уезжая, брал отпуск за свой счет. В этом месяце мы живем на мою зарплату.

— На машину не хватит. Своим ходом доедешь? Если он не будет меня гнать и разрешит взять себя под руку.

— Цепляйся.

И больше ни слова, до самого дома. А у подъезда он скажет:

— Знаешь, жена декабриста, на той кроватке ты очень вписалась в рельеф. И размерчик прикида вроде как твой.

Он художник. Умеет мерить предметы глазом.

 

Глава 3

— Полных лет?

— Замужем?

— Какая по счету беременность?

— Будем рожать?

По утрам меня тошнит. И я уже привыкла. Включила все действия и последействия в ритуал умывания. Теперь это так же, как чистить зубы и мыть уши.

И каждый раз, ощущая во рту горечь желчи, я понимаю: надо сказать.

Тянуть не имеет смысла.

***

— Вы решили оставить ребенка?

Почти теряю дар речи. Я не могла себе даже представить, что это требуется обсуждать.

— Ася! На свете и так много несчастных людей. И мы с вами должны стремиться к тому, чтобы их становилось меньше, а не больше. К тому же совершенно невозможно, чтобы наш образ жизни из-за вашего положения претерпел сколько-нибудь существенные изменения. Вы понимаете? Видимо, через какое-то время нам придется отказаться от интимного общения. Но это, пожалуй, единственное, чем можно поступиться. Так что я советую вам еще раз хорошенько подумать, прежде чем принимать окончательное решение. Вы знаете, жизнь так устроена, что за принятые решения приходится отвечать. Конечно, я должен винить в случившемся и себя. Но в первые дни нашей совместной жизни думать об этом было довольно сложно. Вы помните: у вас не все проходило гладко.

Надо уйти и где-нибудь спрятаться, скрыться. Тихо-тихо — чтобы не скрипнули половицы, чтоб не заметили даже вещи и чтобы воздух вокруг не раскачивался.

Я — почти невидимкой — двигаюсь в сторону кухни, ноги и руки шевелятся, как при замедленной съемке. И тут Геннадий Петрович говорит:

— Чуть не забыл. Вам письмо. В коридоре под зеркалом. Судя по штемпелю — от Сергея.

Если бы в тот момент кто-то в обмен на письмо посулил мне несметные богатства, спасение и вечную радость, я бы отказалась.

***

«Все должно уже проясниться. Ты ходила к врачу? Напиши».

***

— Чем ты тут занимаешься?

Я сушу «Женщину в лагере».

— Ничего более подходящего к случаю не нашлось?

— Что ты имеешь в виду?

— Что-нибудь розовое. Про бабочек, про цветочки.

— Влад, к моему несчастью, книги о бабочках и цветочках пока еще общедоступны.

— А давай поспорим: Вавилов, Вернадский, Чижевский… Продолжать?

Я качаю головой: не стоит. «Женщина в лагере»— это скрытая епитимья за мой растущий живот. Первая ласточка расплаты за принятое решение.

Геннадий Петрович теперь «работает» больше, чем раньше. И уезжает все чаще. А я устаю все быстрее, стала медлительной, вялой. И время от времени, натыкаясь взглядом на мою раздувающуюся фигуру, он болезненно морщится и говорит: «Зря мы все это с вами затеяли, Ася!»

Мы теперь спим раздельно. Он перебрался на раскладушку. Наверное, можно было бы с этим еще потянуть. Но ощущение чужих рук стало пыткой. Раньше я могла себе сказать: когда гладят, должно быть приятно. Это вполне естественно, это физиология. Для этого придуманы эрогенные зоны. Там много чутких рецепторов. Прикосновение приводит их в действие — затемняя сознание, позволяя не быть самой собой. И посмотри, как Геннадий Петрович старается — изучает, запоминает, повторяет, закрепляет — вырабатывает у тебя условные рефлексы, как у собаки Павлова.

Но когда у меня внутри в первый раз шевельнулось, все рефлексы разрушились. И я теперь помню только те пять дней, когда эрогенные зоны были совсем ни при чем.

Когда меня лепили, как первую женщину, — из влажной податливой глины, каждый раз заново, — чтобы вдохнуть бессмертную душу.

 

Глава 4

— Но я, в общем-то, зачем пришел? — Усаживается на диван, забрасывает ногу на ногу и начинает меня разглядывать — оценивающим взглядом, как на аукционе. В сравнении с прошедшими месяцами в этом взгляде есть что-то новое. То есть забытое старое: в глазах Влада прыгают бесенята.

— Тут Робинзон Крузо объявился.

Я реагирую, как амеба, — целостно.

— Разбудил, зараза, в четыре часа утра. У них там, видите ли, уже утро и поют птицы. Там вообще есть какие-то птицы? Ну ладно, не важно. Заявил, что с его стороны это подвиг — добраться до переговорного пункта в то самое время, когда людям положено дрыхнуть и видеть во сне голых женщин.

Это почти музыка. Я улыбаюсь — глупой счастливой улыбкой, а Влад притворяется страшно строгим.

— В общем, он там долго булькал — на другом конце провода. И я всего не разобрал: очень плохо слышно.

Но одно понял: мне поручено присматривать за твоим пузом. Так что вот тебе сантиметр: измеряйся вдоль и поперек. Сначала так, потом — так.

— Ты что — с ума сошел?

— Это я сошел с ума? По-моему, я здесь единственный нормальный — несмотря на свою «7Б». Измеряйся, давай. Ты слышишь? Это приказ. И скажи спасибо, что я не настаиваю на более тщательном обследовании — с ощупываниями и прослушиваниями. Зачем ему? Откуда я знаю! Может, он там таскается в какие-нибудь шаманские стойбища и собирается гадать о будущем твоего пуза на основе полученных данных. И еще, подруга, я должен задать тебе прямой вопрос. — Смотрит в упор, глаза в глаза. — Это Сережкин ребенок?

— По теории вероятности? — Голос срывается на пунктирный шепот.

— По теории любви, дура.

Он сам устыдился такой патетики и теперь отводит глаза. А я ничего не могу поделать с губами: они кривятся и дергаются. И глаза в момент наполняются слезами. Теперь это происходит часто и почти бесконтрольно — известный синдром беременности. Я не имею сил сдерживать слезы, и они выливаются свободно, без всяких помех, не встречая никаких препятствий.

— На, вытри. — Влад протягивает мятый платок. — Хоть на что-то мозгов хватило. Но ведь этот, на другом конце провода, он же совсем чокнутый. И залети ты даже от крокодила, было бы все то же самое.

Все-таки в нем появилось нечто качественно новое: он стал ворчать, как старый дед.

***

— Пузан, есть дело. Ты можешь приехать и заночевать? Скажи, что я твоя подруга.

— Я скажу, что еду к тебе в гости.

— Ну, скажи так. Я сейчас не опасен. Я же не извращенец— обниматься с баобабами.

***

— Хочешь, поспи. Я тебя разбужу.

Я задремываю. Просыпаюсь каждый час:

— Еще не звонил?

— Не расстраивайся, пузан. Это ничего не значит. Там же бураны, метели всякие. Олени рогами провода задевают. Со связью вечно проблемы. Попробуем через неделю.

***

— Алло! Серега? Сукин ты сын! Хочешь, чтобы у нас тут у всех крышу снесло? Да, здесь. Даю.

— Ася, Ася! Ты меня слышишь?

— Сережка…

— Говори громче, ежкин корень. Потом будешь плакать. Серега, ты слышишь? Хоть ты говори, а то она тут уже умирать начала.

— Ася, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо! А ты как?

— Не слышу! Как у тебя дела?

—.. порядке. Я посчитал…

— Что, что посчитал?

— Я посчитал, когда он должен родиться. 30 июня. Я…

— Не слышу! Я тебя не слышу!

—.. говорю, успею приехать. У меня… заканчивается… мая.

— Ты приедешь в мае?

— Да! Нет. Сразу после… Девушка, дайте еще минуту! Что? Нельзя? Ася, Асюта, все. Я…

 

Из писем

«…Мама пишет, что ты слишком маленькая и худенькая и поэтому не похожа на беременную женщину — просто на толстую девочку. Что из-за этого тебе не всегда уступают место. Ты можешь не ездить в метро хотя бы в час пик?..»

«…Без шапки тут не походишь. И депо не столько в морозе, сколько в ветре. Ветер — главная неприятность. Просто враг всего живого. Кажется, хочет душу из тебя выдуть… Как твой животик? Подрастает?..»

«…Вчера опять видел северное сияние. Ася, это очень красиво! Очень. Помнишь, как ты из-за этого поцапалась с завучем в школе? Знаешь, оно того стоит… Маленький сильно брыкается? Закрываю глаза и представляю, как кладу руку тебе на живот… Как бы я хотел дотронуться до тебя, Ася…»

«…Тут есть оленеводческое хозяйство. То есть «центр его управления». И интернат для детишек ненцев. Сразу вспомнил твои рассказы— об отце. Надеюсь как-нибудь туда съездить — на экскурсию…»

«… Лед на реке истончается. Уже проступает вода. Ненцы приехали за детьми. Скоро будут откочевывать на летние пастбища. Чумы поставили совсем недалеко от нашего лагеря…»

«…У нас после выходов было три дня отгулов. Мы с ребятами сорвались и поехали к чумам. Никогда не мог представить, что увижу это своими глазами. Приняли как дорогих гостей. Сидели в чуме, ели строганину, запивали какой-то гадостью из оленьего молока. Ненцы показались мне очень славными людьми…»

«…Ненки рожают на нартах. Правда, сейчас многие женщины предпочитают рожать в поселковой больнице. Цивилизация все-таки сюда доползла. Но многие по старинке — в чумах на нартах. Да и до больницы не всегда доберешься. У ненцев на разные случаи жизни разные нарты — для переезда, для охоты, специальные женские, вот для таких целей…»

«…Олени едят ягелъ. Ты знаешь, это северный мох. Он хорошо впитывает влагу. Ведь тундра— это сплошное болото. Ненцы используют мох в самых разных целях. Например, как перевязочный материал — для остановки крови. И женщины тоже используют. Думаю, может, запасти тебе мха — для какого-нибудь эксперимента?..»

«…Был на празднике первого олененка… Когда рождается олененок, все радуются, поют и пляшут— будто это самое важное событие в мире. Я постараюсь добыть себе бубен. Это сложно — сакральный предмет. Но мне он просто необходим. Когда ты родишь первого олененка, я буду вокруг тебя прыгать и колотить в бубен…»

«…Каждый ненец с детства умеет управляться с ножом. Мне кажется, мальчишки получают во владение нож, как только начинают ходить. Я тут выменял один маленький ножик на две пачки сигарет. Думаю, нашему пригодится. Как родится, положим ему под подушку — чтобы рос настоящим мужчиной…»

Понял, о чем я мечтаю. Хочу увидеть, как ты будешь кормить. Ася, ты ведь будешь кормить своего олененка?..»

Завтра ненцы откочуют. Жалко. Но мы через пару дней тоже уйдем в тундру… Целую тебя в живот, в самую серединку».

 

Взгляд с близкого расстояния. Как дневник

* * *

Моя неприязнь к Геннадию Петровичу растет. Это ужасное чувство. И меня страшно мучает совесть. Он ни в чем не виноват. Он не виноват в том, что случилось у нас с Сережей. Мы с Геннадием Петровичем заключили что-то вроде общественного договора — с описанием круга обязанностей. Он полагал, что нашел во мне единомышленника, человека прогрессивных взглядов и высоких устремлений. Но сейчас я могла бы служить наглядным пособием для изучающих пренатальную психологию. Как яркий образец свернувшегося сознания.

К моему стыду, мне стали совершенно неинтересны чаянья человечества, проблемы нашего общества и гражданские ценности. Полнейшая деградация.

Существуют лишь две вещи, которые для меня по-настоящему важны: то, что у меня внутри, и Сережины письма.

***

Сегодня пришла мама, застала меня в трудах с реактивами и устроила Геннадию Петровичу скандал. Сказала, он ничем не отличается от фашистов, для которых беременность заключенной означала только одно: пора в печку. И никакие речи вроде того, что никто меня не вынуждает что-либо делать, это моя инициатива и мое решение, маму не убедили. В его возрасте и с его образованием, сказала мама, можно было бы догадаться, что живот у беременной женщины бесследно не рассасывается. В результате появляется ребенок. И если Геннадию Петровичу нужен ребенок-инвалид, пусть он и дальше поддерживает мою инициативу и предоставляет возможность часами возиться с химическими растворами-вместо того, чтобы гулять и дышать свежим воздухом. И вообще: пора задуматься о том, что будет дальше. Ребенка, между прочим, нужно купать. И он не может плавать в ванне вместе со страницами запрещенных книг.

Если Геннадию Петровичу до этого нет дела, то она заберет меня к себе.

Геннадий Петрович ответил, что не желает обсуждать что бы то ни было в таком тоне с посторонними. Не желает, чтобы кто-то вмешивался в его личную жизнь. Мы с ним сами решим, как нам жить и что делать. И в дальнейшем он не считает возможным появление мамы в своем доме.

Мама хлопнула дверью и ушла. Геннадий Петрович был очень раздражен.

Но сказал, что мама в чем-то права. И нужно пересмотреть некоторые сложившиеся формы нашей совместной деятельности.

***

По ритму, в котором приходят Сережины письма, я могу догадываться, что происходит в тундре. Бывает, писем нет целую неделю. Даже две недели. Значит, геологи «ушли на задание». Когда они возвращаются в лагерь, письма приходят почти каждый день, иногда по два письма — если он вдруг забыл вписать какую-нибудь подробность.

Вообще в Сережке, кажется, дремлет этнограф. Надо будет по возвращении предложить ему оформить свои полевые изыскания. Вполне может потянуть на монографию «Особенности родовспоможения у северных народов». С отдельной главой-про еще не освоенные в цивилизованном мире свойства тундровых мхов. Думаю, это будет свежее слово в отечественной науке.

И ведь, небось, пристает со своими расспросами к каждому встречному-поперечному — без всякого стеснения. Будто добытая информация о родах на нартах может сильно на что-то повлиять.

Вчера Геннадий Петрович говорит:

— Ася, письмо на ваше имя уже три дня лежит нераспечатанным. Это неуважение к корреспонденту.

Я написала Сереже, чтобы он посылал письма на адрес Влада.

Оказалось, Сережин дед действительно был этнографом. Довольно известным в своей области человеком. Изучал якутскую обрядовую практику. Поэтому и получил возможность встретиться с Сережиной бабушкой. Она там какое-то время жила в ссылке. Это была его идея, чтобы бабушка в день своей свадьбы надела платье в стиле девятнадцатого века. Ион раздобыл его в театре — выпросил у знакомого директора списанный костюм. Они были веселые люди — несмотря на свою сложную жизнь — и с удовольствием наблюдали вытянутые физиономии случайных свидетелей. Но те, кто давно знал Сережиного деда, удивлялись не этому. Просто загадка какая-то, говорил один его знакомый, почему он не сделал попытки отпраздновать свадьбу в соответствии с якутскими брачными ритуалами.

Людмила Александровна рассказывала и смеялась до слез.

А все волшебные свойства платья бабушка придумала из-за Сережкиных проблем. Из-за его тика. В подростковом возрасте он страшно комплексовал, считал себя уродом. Страдал, что никогда никому не сможет понравиться. И бабушка тогда подарила ему это платье — как воплощенную в ткань надежду. В глубине души она полагала, что никого не обманывает: выполнить все условия, приводящие в действие волшебство, казалось невозможным.

Кто ж знал, что все так получится?

Двойная жизнь невероятно меня угнетает. Во всем этом уже нет никакого смысла. Вместо поддержки Геннадий Петрович в моем лице имеет лишь жизненные осложнения. Изначально все представлялось совсем по-другому.

***

Глупейшая ситуация. Что можно сказать? «Извините, я люблю другого человека»? Но разве между нами когда-нибудь шла речь о любви? И если это не было основанием для совместной жизни, как может послужить причиной для отказа от нее?

Я сказала, что потеряла всякий интерес к просветительской миссии. И что же?

— Ася! В вашем положении это вполне естественно. Конечно, я иногда бываю несдержанным и раздражительным, но я понимаю, что такое законы физиологии. Телесные потребности, к сожалению, порой выступают на первый план, и не всегда возможно изменить ситуацию волевыми усилиями. Вы не всю жизнь будете беременной. И то, что в вас заложено, в конце концов пробьется наружу.

***

Теперь уже никто не принимает меня за толстую девочку. Врач считает, что я недобираю в весе, но мой живот кажется мне огромным. Просто загадка, как это все там устроено. Нашла у Геннадия Петровича на полке учебник по анатомии. Совершенно неубедительное чтение. Мол, все дело в эластичности тканей. А по-моему, это похоже на то, как если бы черная дыра вывернулась наизнанку.

***

Я поняла выражение «нутряная тоска». Я не просто скучаю или грущу-я тоскую по Сереже. Изнуряющей, болезненной тоской. Будто все внутренности свиваются в тугой жгут.

Иногда мне кажется, что если я сейчас-вот прямо сейчас — не почувствую на своем животе его руку, у меня внутри начнет кровоточить.

Для спасения я прибегаю к дикому средству — кладу на живот его письма.

Чем больше живот, тем чаще приступы тоски.

***

Я долго собиралась с духом и все-таки решила сказать Геннадию Петровичу, что это не его ребенок: когда он уезжал, я неделю жила с Сережей. Поэтому он не несет никакой ответственности ни за мое нынешнее состояние, ни за будущее ребенка. Я чувствую, что сейчас только мешаю ему: пользы от меня практически никакой. И, наверное, всем будет лучше, если я перееду к маме.

Геннадий Петрович повел себя очень странно. Он сказал, что отцовство можно установить только с помощью генетического анализа. И что он никогда не брал с меня никаких обещаний в супружеской верности. Брак для него-чистая условность, некоторая форма компромисса с действительностью. Мы свободные люди и выстраиваем отношения с половыми партнерами по удобной для себя схеме.

Для него было важно другое — близость по духу, общность устремлений. Я не могу отрицать, что это между нами было и, он надеется, не совсем исчезло. Он очень ценил и ценит мое присутствие в своем доме. Его бы сильно расстроило, если бы я, под воздействием излишних эмоций и плохого самочувствия, вдруг совершила необдуманный поступок. Он очень просит меня остаться…

 

Глава 1

Меня стали мучить страхи. В общем-то, это естественно — в таком состоянии. Но если кому рассказать, меня засмеют. Мне является кукла Мальвина.

— Подруга, ты не права! Ты плохо себя ведешь. Это может быть вредно для пуза. Подумай, что бы сказал Сережка.

Если бы он что-то сказал, страхи бы отошли, отступили. Для них не осталось бы места. Но его нет рядом. И волевым усилием их не сломить. Они нападают ночью.

***

В четыре года отец подарил мне куклу — мою первую настоящую куклу. Он специально ездил за ней в магазин «Лейпциг». Иностранное происхождение куклы, с его точки зрения, свидетельствовало о качестве. Кукла была пластмассовой, но немецкая пластмасса своей гладкостью и блеском была призвана имитировать фарфор. К тому же кукла умела пищать «мама» и закрывать глаза.

Первое было не очень важно: чтобы кукла пропищала заветное слово, ее требовалось как-то неправильно трясти и переворачивать вниз головой. Безмолвные кукольные речи, звучащие в моей голове, были более интересны. Но умение закрывать глаза позволяло кукле спать и бодрствовать, то есть жить настоящей кукольной жизнью.

Я назвала куклу самым замечательным именем на свете — Мальвина (несмотря на отсутствие голубых волос).

Я посадила ее на детский стульчик, изъяв его из нашего общего с братом пользования. Я очень ее любила и восхищалась ею, но не очень понимала, что с ней следует делать. Пока мама не сказала: «Сегодня вы с Витей пойдете гулять одни: мне нужно варить обед. Но я буду смотреть на вас из окошка. Витя пусть возьмет машину— играть в песке. А ты возьми Мальвину— пусть тоже погуляет. Давай-ка мы с тобой ее оденем». И она натянула на куклу старый Витькин ползунок, подхватив резинками лишнее, и его распашонку, маленькое пальтишко и шапочку. Шапочку закололи в середине булавкой — чтобы не сползала кукле на лоб.

«Ну вот, чем не ребенок! — Мама с удовлетворением повертела куклу в руках. — Никто не отличит от настоящего. Все будут смотреть на тебя и думать: надо же! Такая маленькая девочка, а гуляет с настоящим ребенком!»

Мы с Витькой вышли во двор. Он тут же погрузился в свои автомобильные дела, проминая колесами деревянного грузовика колеи во влажном песке. А я, прижимая к себе куклу, стала прогуливаться по дорожке и поглядывать на редких прохожих.

Вот идет тетя. Она на меня взглянула. Я тут же начинаю покачивать Мальвину и с особым интересом заглядывать ей в лицо: не плачет ли? Но тетя уже отвернулась. Меня волнует, что она подумала. Она подумала: «Надо же! Такая маленькая девочка, а гуляет с настоящим ребенком!»? Какой-то немолодой мужчина быстро прошел мимо — вообще на меня не взглянул. А вот навстречу идет чужая бабушка и смотрит на меня подозрительно. Наверное, ей не нравится, что я, такая маленькая, гуляю одна с настоящим ребенком. Какая-то дурацкая бабушка.

А теперь вот никого нет. Никого нет во дворе, кроме нас с Витькой. И мне становится скучно. Я сворачиваю с дорожки к песочнице: «Смотри, Мальвина, какой грузовик! Видишь, как он едет?» Витька польщен вниманием. Но Мальвине неинтересно долго за ним наблюдать. К тому же ей надоело сидеть на руках. Надо бы ее куда-нибудь посадить. На край песочницы? Все бортики из-за Витьки засыпаны песком. Ребенок может испачкаться. К тому же ясно, что делать в песочнице совершенно нечего.

Я оборачиваюсь и вижу качели: хочешь покачаться, Мальвина? Я очень люблю качаться на качелях. А ты? Конечно, любишь! Ведь ты мой ребенок, моя дочка. Мы с тобой любим качаться на качелях. Ну-ка, садись. Вот так. Хорошо села? Удобно? Держись за палочки, я тебя покачаю.

Я тихонько толкаю качели, совсем тихонько — кач- кач, кач-кач. Кукла сидит совершенно самостоятельно, как живая (шапочка немножко наползает ей на лоб), и смотрит на меня своими кукольными глазами.

— Не боишься? Ай да молодец! Хочешь сильней?

Мальвина немножко побаивается, я чувствую.

Ничего, привыкнет! Когда привыкнет, ей понравится!

— Держись крепче!

Я начинаю раскачивать качели сильнее:

— Ой-да, ой-да, ой-да, ух! Я лечу, лечу как пух! Весело? Весело тебе? Крепче держись! Держишься? — Мальвина чуть заметно кивает. И она так крепко, так уверенно сидит на дощечке! — Вверх — вниз, вверх — вниз! Прямо к облаку несись!

Меня охватывает бесшабашное чувство, пьянящее чувство рискованности. Выше, выше! Качайтесь выше, качели! Глядите все на мою Мальвину — на мою смелую Мальвину. На моего ребенка, который взлетает до самого неба!

— Вот сбежалась детвора, ты качался, нам пора! Вверх — вниз, вверх — вниз…

Что-то происходит. Какое-то быстрое движение в воздухе.

Качели еще продолжают раскачиваться, но дощечка пуста.

Кукла лежит на земле, задрав свои кукольные пятки. С одной ноги некрасиво свисает ползунок: наверное, лопнула державшая его резинка.

Упала! Внутри шевелится предчувствие непоправимого.

— Мальвина! Мальвина!

Никто не слышит, как я кричу Ведь я не кричу. Кричит внутри меня. Я бросаюсь к качелям, получаю удар по лбу, хватаюсь за дощечку, повисаю на ней, заставляю качели затормозить.

— Мальвина, Мальвина!

У куклы разбита голова. Кусочек пластмассового лба завалился внутрь, вместе с глазом. Мне страшно, я прижимаю куклу лицом к себе — не только чтобы пожалеть. Чтобы не видеть этого страшного увечья. Я плачу.

— Витька, пошли домой. Скорее! Мальвина разбилась.

Витька испуганно смотрит на меня и не смеет противиться.

Я тороплюсь, забываю взять его за руку, когда мы переходим дорожку. Это очень плохо. Я всегда беру его за руку. Но сейчас не могу об этом думать. Ни о чем не могу думать. Мальвина разбилась.

Это ты ее разбила!

Но я же говорила ей, говорила: держись крепче!

Она не может сама держаться. Она кукла! И ты это знала. Знала, что она не держится. Это ты ее разбила. И теперь она вот такая страшная. Ты даже боишься на нее смотреть.

Не надо, не надо, не надо говорить. Не надо этого говорить…

Разбила! Разбила! Разбила! Ребенка своего разбила!

***

— Мама, мамочка! Мальвина разбилась!

Маму больше заботит мой лоб. Она бежит за перекисью. Проверяет, не задет ли глаз.

— Ну-ка, посмотри на меня, Ася! Вот так. — Мама морщится, засыпая глубокую ранку стрептоцидом. — Придется ехать в Морозовскую, накладывать швы.

Я плачу и плачу.

— Давай так. — Мама, наконец, включается в мои переживания. — Сначала мы поедем в детскую больницу и полечим тебя. А завтра Мальвину отвезем — в кукольную больницу. Хорошо?

Свет надежды — как елочная звезда. Я успокаиваюсь почти мгновенно.

— А правда есть такая больница? Где Мальвину вылечат?

— Конечно. А пока мы завернем ее в одеяло и уберем в шкаф.

Мама пристраивает Витьку к соседям, выводит меня на улицу и ловит такси.

***

Мы с мамой едем в кукольную больницу. Я держу Мальвину, с головой завернутую в одеяло. Я думаю: там, в кукольной больнице должен быть доктор Айболит. И наконец-то я его увижу — в белой шапке с красным крестом, с трубочкой на шее.

Раньше он лечил животных — в Африке. Но они все выздоровели. И он тогда стал лечить кукол. Интересно, он делает им уколы?

— Пришли. Заходи-ка в эту дверь.

Больница меня разочаровывает: такой маленький тесный подвал. Внутри — дверь в металлической раме, с окошком. В окошке тетенька в грязном синем халате. И очень сильно пахнет клеем.

— Куклу в ремонт возьмете? — спрашивает мама.

— Смотреть надо, — отвечает тетенька. — Дайте-ка сюда— гляну.

— Ася, давай куклу.

Я, торопясь, распаковываю сверток. Мама просовывает куклу в окошко. Тетенька берет куклу, ощупывает дырку в голове, зачем-то переворачивает ее вверх ногами. Кукла издает странный звук, похожий на хрип.

— Пищать-то уже не будет, — говорит тетенька.

Мама согласно кивает.

— И глазами моргать не будет. На клей глаза посадим. Иначе не получится.

— Пусть так, — соглашается мама. — Главное — дырку заклеить.

— Это-то заклеим! Ну что — оформляем?

Мама кивает.

— Тогда раздевайте!

— Ася! Снимай с куклы одежду.

Я тороплюсь, стягивая с Мальвины ползунок и распашонку, путаясь в пуговицах и завязках.

Тетенька выписывает квитанцию, затем щедрым, размашистым движением мажет голый кукольный живот клеем, прилепляет на него бумажку и откладывает куда-то в сторону.

— Через неделю готово будет.

Мама расплачивается, благодарит и тянет меня за руку к выходу.

Перед тем как уйти, я оборачиваюсь. Тетеньки в окошке не видно.

Зато видно, что внутри: полки, полки, полки. На всех полках стоят ботинки и туфли. А на одной кучей сложены голые пластмассовые куклы. Я вижу Мальвину. Она лежит на самом верху кучи, пятками вперед.

Через неделю мы ее забрали. От раны на голове остался тонкий, едва заметный шрам. Но кукла больше не говорила «мама» и не могла закрывать глаза.

— Я так рада, Мальвина, так рада!

Это была неправда.

Дома я надела на куклу платье, посадила ее в шкаф и больше никогда с ней не играла. Чтобы она не упала.

 

Глава 2

— Вот, смотри. Хотел еще тогда подарить, на прошлый Новый год. Но ты предпочла заняться членовредительством.

Ореховая скорлупка с пушистой куколкой внутри.

— Во что ты там веришь — в низкую магию? В бабское колдовство? Бери, шепчи слова. В середину скорлупы, дурища. Я еще буду тебя учить!

«Влад, ты добрый и хороший».

— Ночью положишь под подушку. Будет тебя сторожить— защищать от призраков одноглазых кукол. Поняла? Ну, шепчи же.

— Что шептать?

— Слушай, придумай сама, а? Я же тебе не профессиональная колдунья!

Я шепчу «магические слова», поглядываю на него и улыбаюсь.

— И чтоб спала. Тоже мне! Куклы испугалась…

***

— Ты представляешь, ничего не снилось. Подействовало.

— Я все думал: чем вы с Крузо похожи? Он обожает картонные шпаги, а ты — театральные платья и кукол.

Хорошо, что страх отпустил. Я уверена, что больше не буду бояться. «Это вредно для пуза».

 

Глава 3

— Асенька, представляете! Прождал в метро больше часа. А за книгами так никто и не пришел. Только зря потерял время. Видно, где-то мы разминулись или плохо согласовали встречу.

Необязательный отчет. Но я чувствую: что-то не так. Что-то не так. Геннадий Петрович перехватывает мой ищущий взгляд, и его лицо сереет. Мой вопрос совершенно не нужен:

— А где портфель?

Это стало случаться в последнее время — после того, как я рассказала ему о своей связи с Сережей. Он вдруг стал мягким, даже ласковым, называл меня исключительно Асенькой и сделался непривычно спокойным, даже отрешенным — до полной рассеянности: забывал, куда положил распечатки, где оставил очки, подолгу искал лежащую на видном месте записную книжку.

— Геннадий Петрович! Что в портфеле?

Он чуть медлит с ответом — чтобы как-то смягчить размеры катастрофы. Но это не помогает:

— Там все, Ася: литература, паспорт и записная книжка.

В глазах темнеет.

— Конечно, есть вероятность, что его никто не заметит. Я поставил его глубоко под лавку.

— Как вы могли уйти без портфеля?

Праздный вопрос, глупый ответ: он зачитался.

Его конспирация всегда носила несколько показушный характер: это была своего рода игра. На самом деле чувство реальной опасности у него ослаблено.

— Знаете, я поеду назад. Вдруг он все еще там? Раз есть некоторый шанс, надо его использовать.

Шанс — это когда один из сотни? Руки без всякой команды обхватывают живот — совершенно призрачная защита. Слышно, как натужно скрежещет лифт.

***

Сколько времени ехать до «Парка культуры»?

Пятнадцать минут до метро. Пусть, двадцать. И там еще пятнадцать. Примерно сорок минут. Обратно — столько же. Всего полтора часа.

Прошло десять минут.

Я хочу нормально родить.

Все еще десять.

Мне осталось ходить два месяца.

Господи, дай мне нормально родить!

Уже пятнадцать минут.

Они отберут ребенка.

Если туда попасть, обязательно отберут.

Стрелка совсем не движется.

Я знаю разные даты.

1380 — Куликовская битва.

1564 — начало книгопечатания на Руси.

1654 — воссоединение Украины с Россией.

1812 —

Двадцать минут.

Двенадцать и двадцать — уже тридцать два.

Еще пять — тридцать семь.

Зачем я помню разные даты? Я учила к экзамену.

Там не было тридцать седьмого. И сорок восьмого— тоже. Но я зачем-то их помню. Это даты про бабушку. Как она отказалась.

Полчаса. Полчаса — это мало.

Бабушку пригласили. Чтобы она подписала. Ей не с кем было оставить маму. Ее пришлось взять с собой. Мама уже умела ходить. Но они слишком долго ждали, и маме хотелось спать. Бабушка взяла ее на руки и вошла в кабинет к следователю. Она перед ним стояла и держала спящую маму. А следовать не смотрел — что-то писал и писал. И даже потом вышел. А она осталась стоять. Она минут сорок стояла. А может быть — больше часа. И очень боялась, что мама проснется.

Очень боялась, очень.

Ей было страшно, Господи!

Ей было очень страшно.

Сорок пять минут. Половина.

Потом он вернулся и спросил: «Будем отказ подписывать?»

И бабушка замерла. Она просто оцепенела.

Сорок восемь минут.

И он заорал: «Шлюха! С врагом народа е-сь? Хочешь за ним отправиться — к чукчам?»

А бабушка все молчала, и все держала маму. Прижимала к себе, все сильнее — чтобы она не проснулась.

Нет, чтобы не уронить. Потому что руки уже не слушались. И пальцы посинели.

Час. Уже час.

А следователь опять писал и опять говорил — очень тихо. Тихо и рассудительно: «Ты знаешь, что будет с твоим ребенком — когда тебя посадят? Такие не выживают. Ничтожный процент выживаемости среди вот таких, маленьких. А если и выживают, уже ничего не помнят. Не помнят свою глупую мать. Ну? Будем подписывать?..»

Осталось пятнадцать минут. Всего пятнадцать минут.

Но, может быть, этого не было. Я ничего не знаю.

Только знаю, что бабушка никогда не целовала маму.

И мама не помнит, чтобы она когда-то брала ее на руки. Или обнимала.

Все. Полтора часа.

Все, уже все.

Господи! Господи!

Где же ты?

Как можно тебя о чем-то просить?

Что ты сделал со своим ребенком?..

***

— Ася, Асенька! Вы где? Представляете, стоял там же, где я его оставил. Хорошо, что я глубоко задвинул. Никто не увидел.

***

Вечером Влад встречался с Геннадием Петровичем. Тот согласился, что нужно отправить меня куда- нибудь за город — подышать свежим воздухом.

Влад попытается это устроить. Вот отработаю завтра последний день — и буду думать только о маленьком. Только о нем.

 

Глава 4

«Олень — представитель животной фауны тундры. Оленеводство — традиционное занятие ненцев— коренного населения края. Эти животные служили ненцам основным источником еды и хозяйственных материалов для производства жилища и одежды. В современных оленеводческих хозяйствах мясо и шерсть…»

Диктор, читающий закадровый текст, издает ужасающее шипение и умолкает. Дальше пленка крутится без звука. В классе начинают свистеть и топать ногами.

Учебные фильмы часто бывают с дефектами, но я все никак не могу привыкнуть к сбоям и реакции «публики». И надо же было отпустить училку покурить. Я вообще распустила учителей — с этими отлучками. Они теперь только и знают, что кино для уроков заказывают — только бы сбросить на меня своих недорослей.

— Так, все смотрят сюда, — несмотря на запрет врача, повышаю голос. — Вы затыкаетесь и сидите молча — поняли? А я рассказываю.

— А чего рассказывать-то будешь?

— Будете, а не будешь. Ты не на танцы пришел, а в школу. Что надо, то и буду рассказывать. Я понятно сказала — заткнуться?

Это уже не в первый раз. Они ерзают, устраиваются поудобнее и, мне кажется, предвкушают удовольствие.

Нажимаю кнопку пуска. По тундре бегут олени.

«Олень для ненца — не мясо и не шерсть. Олень для ненца — кормилец, ближе друга и брата. Олень для ненца — жизнь. Богатство ненца, его положение измеряется в оленях. Много оленей — человек богатый и знатный. Хороший человек — потому что знает свое дело. Раз олени у него хорошо плодятся, значит, он ладит с тундрой, понимает ее язык.

Северный олень — такой же низкорослый, как все обитатели тундры. Как карликовые березки, как кустики и травы. И как сами ненцы. Если ты очень высокий, тебе не выстоять перед снежным дыханием длинной северной ночи.

Олень и ненец подходят друг другу по росту. Они вообще подходят друг другу. Всем обязаны ненцы оленю — пищей, одеждой, крышей над головой. Даже жизнью, даже первым рождением первого человека.

В незапамятные времена, когда северное сияние первый раз озарило берег холодного моря, белая олениха принесла в тундру двух малышей — олененка со звездной отметиной на лбу и темноволосого узкоглазого ребенка — такого же нежного и уязвимого, как олененок. Она вскормила их своим молоком, научила языку тундры и завещала никогда не расставаться. Олень и ненец всегда должны быть вместе.

Это знает каждый родившийся в чуме — каждый взрослый и каждый малыш.

Но не люди с Большой Земли. Эти люди считали оленей домашним скотом и потому решили собрать их в одно большое стадо: так удобней считать, и взвешивать забитых на мясо, и вывозить содранные шкуры. Стадо действительно получилось большим. Однако оленей в нем год от года становилось все меньше: ведь ненцы уже не могли слушать тундру и договариваться с ней. Люди, живущие в городе, требовали мяса и шкур — много мяса и шкур во имя общего блага болыпой-преболыдой страны.

Поэтому ненцам пришлось расстаться с детьми.

Когда вода в реке стала белой и бежать ей сделалось трудно от холодного воздуха близкой зимы, детей забрали из тундры и отправили в интернат — чистить зубы, спать на кроватях и смотреть телевизор. Туда, где они не мешали родителям быть образцовыми советскими пастухами.

Эти странные дети часами сидели на стульях, не шевелясь. И молчали, глядя мимо воспитателей своими узкими глазами. Они не умели говорить по-русски, а воспитатели не умели говорить на их языке. Но детям все равно читали сказку про Мой- додыра и ругались, когда те сморкались в нарядные шторы и писали мимо унитаза. Застигнутые на месте преступления, дети дергали за цепочку и комкали неловкими пальцами носовые платки. И возили щетками по своим белым зубам. Но продолжали молчать. Не задавали вопросов. И главное — не играли. Не играли в игрушки — явный признак умственной отсталости. Почистив зубы, они садились на пол и смотрели перед собой. А воспитатели заставляли их пересаживаться на стулья. Воспитатели не были плохими, нет. Просто они мало знали про тундру. И про белую олениху. И про маленького олененка — кровного брага узкоглазого человека. Воспитатели даже жалели детей — умственно отсталых детей, родившихся в чумах оленьих пастухов.

Но однажды кто-то из взрослых принес в интернат пластилин и показал, как лепить из него шарики и колечки. Старший из мальчиков — тот, что был молчаливее всех, с самым неподвижным лицом и самым непроницаемым взглядом, — взял кусочек в руку и стал на него смотреть. Он смотрел долго-долго, как раньше смотрел на что-то невидимое за спиной воспитателя, а потом заставил кусочек гнуться, стал мять его и тянуть, согревая в ладонях. Пальцы мальчика, не умевшие комкать туалетную бумагу и расправлять носовой платок, вдруг зажили новой жизнью, стали подвижными, ловкими. А глаза засветились и наполнились солнцем — как тундра после полярной ночи. И под этими пальцами, под этим солнцем родился на свет олень — чудесный олень с кудрявыми рожками, готовый скакать по снегу и по болотным кочкам, покрытым кустами клюквы.

Тогда все маленькие ненцы потянулись к пластилину и стали лепить оленей.

Много-много пластилиновых оленей. Олени вскинули головки и поскакали в самое сердце тундры — на помощь названым братцам».

***

В классе тихо. По бескрайней тундре скачут олени.

Это Сережина тундра — вот такая, как здесь, на экране.

Это тундра ранней весной, перерезанная вздувшимися венами северных речек, где сквозь лед уже проступает вода.

И ненцы торопятся забрать из интерната детей и откочевать на летние пастбища, пока река еще держит.

А от Сережи уже две недели нет писем. В этом нет ничего необычного. Это значит, группа в походе. И я прекрасно знаю: чтобы отправить письмо, он должен вернуться в стационарный лагерь. Оттуда забирают почту.

Но скажите, пожалуйста, пожалуйста, мне скажите, зачем здесь этот вертолет?

Что-то невнятное выстреливает в сердце, сдавливает его тисками и вспухает тупой болью внизу живота. Дыхание перехватывает. Экран гаснет. Кто-то начинает хлопать в ладоши.

— Спасибо, Ася!

В дверях стоит директор. Давно?

— Ася Борисовна! Вы не могли бы ко мне зайти?

Да, сейчас. Только сложу пленки. Все, успокойся.

Вертолет уже улетел.

— Ася Борисовна! Вам помочь? — Это хорошие девочки. Они с уважением относятся к моему животу.

— Уложите сами, ладно? А то меня вызывают.

— Уложим, уложим.

— Ася, ты так рассказала — прямо песню спела.

— А ты, случаем, не заснул?

— Ладно, иди, мы тут все будем ждать, что тебе скажут.

— А можно на «вы»?

— Да, ладно тебе.

Ну конечно, какое «вы», если ты с усами? Мы это уже проходили. Ой, не могу препираться. Что ж такое? Опять волна этой боли.

Пройти по коридору оказывается проблемой.

— Ася Борисовна! Я хочу показать вам одну бумагу.

— Что это?

— Коллективное письмо учеников девятого класса. Просят назначить вас их классным руководителем. Они не совсем реально оценивают ваши возможности, — он кивает на мой живот. — Но со своей стороны, Ася Борисовна, я должен констатировать: с вашим появлением посещаемость в школе заметно повысилась. Вы знаете: для вечерней школы это серьезная проблема. Поэтому мы с коллегами посоветовались и решили сделать вам предложение: как вы смотрите на организацию школьного театрального кружка? Конечно, когда выйдете из декретного отпуска?

«Кажется, мне предлагают вернуться в школу. Что скажешь, Сережка? Нет, помолчи. Очень больно. Просто невыносимо больно».

— Ася Борисовна, у вас все в порядке?..

 

Глава 5

«Маленький, ты слишком поторопился. Он не успеет приехать. Конечно, я виновата. Я пустила в себя очень много страха, и тебе стало плохо — там, у меня внутри.

А теперь ты, кажется, передумал? Прошло уже пятнадцать часов. Это слишком много. Знаешь, нельзя принимать опрометчивые решения, когда ты решаешь уйти из дома…»

Студенты — целая группа, в белых халатах и шапочках. Выстроились в рядок, как на параде. Второй или третий курс?

— Доктора, кто может прокомментировать ситуацию? Что мы наблюдаем?

— Можно, я!

Тянет руку, как первоклашка. Наверное, отличница.

— Мы наблюдаем нарушение родового процесса.

— Перечислите признаки.

— Слабость родовой деятельности при частичном раскрытии шейки матки.

— Хорошо. Сердцебиение плода?

Первоклашка наклоняется, чтобы послушать:

— Отсутствует.

— Оксана, — та, что руководит практикой хмурится. — Это не шутки. Слушайте, пожалуйста, внимательней.

— Татьяна Ивановна, отсутствует, — и бросает на меня испуганный взгляд.

— Всем освободить помещение! Быстро! Приготовить наркоз! Щипцы!

 

Глава 6

«Здесь нет никаких условий писать, поэтому я расскажу просто так. Маленького мне не приносят. Считают, что он пока очень слаб. И настаивать на своем было бы глупо. Так же глупо, как все, что я делала в последнее время. Я не могу оторвать головы от подушки, и у меня сорок два.

Это как в тундре на исходе зимы — только с обратным знаком, и внутри, а не снаружи. Врачи опасаются сепсиса.

Но в моем положении есть одно преимущество: я лежу в отдельном боксе, и, кроме капельницы, мне ничто не мешает думать. Кроме капельницы и горячей волны, омывающей мозг.

Я пытаюсь понять, почему все так получилось. Ведь я честно хотела заплатить по счетам. Но, кажется, наверху так не считают и ничего не зачтут. Может, им просто мало, а может — я не так заполняла квитанции.

Только вот ведь какое дело: я не должна умереть — теперь, когда есть олешка.

Капельница не поможет.

Нужно заветное слово.

Можешь сказать совсем тихо — я услышу».

«Я люблю тебя, Ася!»

 

Глава 1

— Девочки, таблетки! Берем, принимаем, принимаем.

— А эти — от чего?

— От лактации.

— Не надо. Я хочу кормить.

Медсестра смотрит с насмешливым удивлением:

— Посмотри на себя: три осложнения! Хочешь мастит заработать? Допрыгаешься: будут резать.

— Я расцежусь.

— Имей в виду: намучаешься, а молоко все равно сгорит. После такой-то температуры.

— Я расцежусь.

— Ну, мать, как знаешь.

***

Ты, наверное, думал, что я буду сидеть в богатом платье, у окошка замка, с прильнувшим к груди ребенком — как на картине какого-нибудь Леонардо, а ты будешь на нас любоваться.

Но это почти невыполнимая задача. Почти невыполнимая.

Теперь моя основная забота — мучить свою грудь: давить и мять — до синяков, до крика. Это можно назвать полным торжеством физиологии. Полной победой материи в поединке с духом — когда жизнь превращается в сплошное сцеживание. Молоко действительно сгорело. Я могу нацедить от силы граммов двадцать. Все другие в нашей палате давно перевязались.

***

— Ну, сколько у тебя там получается?

— Пятьдесят и сорок, если цедить с обеих сторон. Это больше, чем вчера, — почти в два раза.

— Настырная. Ладно. Принесу. Будешь давать две груди в каждое кормление. Получится примерно норма. Немножко докормим. Теперь надо еще, чтобы он захотел сосать. Это, знаешь ли, тоже будет удачей.

***

Олешка захотел. Я думаю, за это ему вполне можно положить под подушку ножик. И мы уже довольно сильно продвинулись к тому, чтобы позировать для картины. Платье не обещаю. Это не очень удобно. Но форма — не главное. Главное — содержание: я кормлю олешку.

***

Мне сняли швы.

Хирург зубоскалит:

— С мужа бутылка. Внутри все почти как было. Когда решит заглянуть, ничего не заметит.

***

Все, все, все. Завтра на свободу.

За окном с веселой непристойностью шевелится весна — балуется птицами, кошками, облаками и теплым воздухом, ласково задувающим в открытое окно. И все — крылатые, мохнатые, чешуйчатые и другие — поддаются ее соблазняющим уговорам. Я тоже.

Остался месяц. Всего один месяц до возвращения Сережи.

 

Глава 2

Из роддома нас забирал Влад. Он был выбрит до синевы и — матерь Божья! — в костюме, с букетом размером в месячную зарплату.

Это меня насмешило ужасно:

— Тебя уже пригласили на роль первого любовника?

Вместо ответа он целомудренно чмокнул в губы, коротко сказал: «Давай!» — и взял на руки сверток.

В окнах пускали слюни. Сережка был бы доволен.

Но мне не понравилось, как Влад смотрел на ребенка: слишком внимательно разглядывал личико, едва обозначившиеся черточки, словно искал в них скрытый, дополнительный смысл.

— Влад?

— Поехали. Отвезу тебя к твоей маме. А через неделю — посмотрим. Есть одна идея.

***

Вечером пришел Геннадий Петрович. Он похудел еще больше, но снова был собран, с целеустремленным блеском в глазах.

— Ася! Я пришел объясниться. Вы в состоянии меня выслушать?

Он долго думал и пришел к выводу, что нам не стоит начинать все заново. За прошедшее время действительно многое изменилось. И, наверное, правильно, если я буду строить свою жизнь самостоятельно, в естественном соответствии со своими взглядами и устремлениями. Процедуру развода он берет на себя. И еще он хочет сказать мне спасибо за дни, проведенные вместе.

Я подумала: он всегда был честным и благородным. Всегда.

Геннадий Петрович чуть задержался у кроватки, рассматривая малыша, и на его лице проступила жалостливая брезгливость, смешанная с удивлением:

— И все — из-за этого крошечного червячка?

И я опять подумала: он всегда был честным и благородным, но есть вещи, которые я не сумею ему объяснить.

На прощание он чуть поклонился и пошел к двери. А потом вдруг вернулся:

— Влад настаивал, чтобы вам не говорили. Но, я думаю, вы имеете право знать: в тундре из-за сложных метеоусловий группа геологов сбилась с маршрута. Сергей объявлен пропавшим без вести.

***

Олешек мой, олешек, золотые рожки!..

 

Эпилог

— Олег, кто это звонил?

— Лена. У Дяди-влади через три дня выставка в ЦДХ.

Я не могу решить, что сделать раньше: подпрыгнуть до потока или высказаться по поводу этого ужасного «Дядя-владя». Один дурак придумал, другой с удовольствием подхватил. И так постоянно — на протяжении пятнадцати лет.

Когда Олегу было полтора года, Влад заявился в гости, долго носил его на руках и что-то шептал. После чего я обнаружила: словарный запас малыша сильно расширился, и мне придется краснеть, если он решит воспользоваться новыми знаниями в песочнице. Зато у Влада в тот вечер было прекрасное настроение.

— Лена сказала, ты обязательно должна быть на открытии — иначе Дядя-владя описается от страха. — Высказался и с привычным удовольствием наблюдает за выражением моего лица.

— Это Лена так сказала?

— Процитировала. Близко к тексту.

Значит, исходник был еще хуже.

— И что я должна, по-твоему, сделать? Запасти для него подгузники? Совместить с открытием выставки операцию «Чистая попа»?

Смеется:

— Ма, ты же знаешь: он страшно волнуется.

Я, между прочим, волнуюсь не меньше.

— Но если ты придешь, все будет нормально. Я уверен. И еще он спрашивал, можно ли включить в каталог «Царицу Тамару». Он после выставки сразу вернет. Ты разрешаешь?

— Он же всегда утверждал, что это полный провал художественного замысла!

— А теперь говорит, это лучшее, что он когда-либо написал…

2008, год Крысы