В предыдущей главе я описал политические режимы двух типов, в их основе лежит либо партийный монополизм, либо мирное и организованное соперничество нескольких партий. Я выделил режим, в котором точные правила устанавливают условия выбора правителей и реализацию власти. Я показал, каким образом претендующая на монополию политической деятельности партия может ставить целью революционное преобразование общества и во имя этой цели пользоваться на законных основаниях (во всяком случае, в соответствии со своей доктриной) абсолютной властью. Я уточнил, что речь идет о двух идеальных теоретических типах, а вовсе не о классификации политических режимов. На основе этих двух идеальных типов мне хотелось бы дать набросок возможной классификации всех политических режимов современных обществ, а затем оправдать выбор многопартийности или однопартийности в качестве критерия.

Анализируя каждый из идеальных типов, я исходил из сочетания нескольких переменных величин. В идеальном типе многопартийного режима я проследил, как одновременно проявляются существование нескольких партий, конституционные правила выбора правителей, конституционный характер реализации власти. Эти факторы не обязательно сочетаются гармонично. Возможны режимы, где они не стыкуются. Аналогичная ситуация возможна и в режиме, где господствует партия-монополист.

Зададимся наконец вопросом: существует ли режим третьего типа — беспартийный? Такую гипотезу не стоит считать нелепой. Несколько дней назад я обратился к одному советскому социологу с вопросом: будет ли коммунистический режим будущего однопартийным или многопартийным? Он ответил: ни таким, ни другим — партий вообще не будет. В качестве идеала на горизонте будущего возникает режим третьего типа.

Сегодня я пойду в обратном порядке — начну с режимов, где у власти партия-монополист.

В идеальном варианте такого режима в нем действует партия, если можно так сказать, совершенная в смысле своей тоталитарной устремленности, воодушевляемая определенной идеологией (идеологией я называю здесь всеобъемлющее представление о мире, о прошлом, настоящем и будущем, о том, что существует и что должно существовать). Эта партия стремится к полному преобразованию общества — чтобы оно соответствовало требованиям ее идеологии. Партия, монополизировавшая власть, строит чрезвычайно далекие планы. В ее представление о будущем обществе заложено отождествление общества и государства. Идеальное общество — бесклассовое; отсутствие различий между социальными группами предполагает, что каждый человек выступает — во всяком случае, в труде — как составная часть государства. Итак, налицо множество элементов, в совокупности определяющих тоталитарный тип: монополия партии на политику; попытки наложить печать официальной идеологии на все сообщество; стремление к коренному обновлению общества во имя результата, определяемого как единство общества и государства.

Я выбрал «совершенную» партию: были и есть другие — претендующие на монополию политической деятельности и не принимающие так уж всерьез идеологию или приверженные идеологии с не столь масштабными задачами. Так появляется еще одна категория режимов с партией-монополистом. Возьмем, например, фашистскую партию, оставлявшую за собой монополию на политическую деятельность, но исповедовавшую идеологию, которая не была тотальной. Многие виды деятельности оставались вне идеологической сферы. На первых порах фашистская партия не хотела вызывать потрясений общественного порядка. Главное в фашистской идеологии — утверждение государственной власти, необходимость сильного государства. Некоторое время концепция сильного государства сочеталась с либерализмом в экономике. Партия, монополизировавшая власть и руководствующаяся идеологией, которая допускает разграничение светской и религиозной, личной и общественной деятельности, с одной стороны, и государства — с другой, не заходит далеко в насилии, не вызывает в равной степени энтузиазма и страха.

В режимах третьей разновидности монополизировавшая власть партия сама себя характеризует как временную, как бы уполномоченную на проведение революционных, преобразований, однако она согласна на воссоздание многопартийности или режима, основанного на законах и выборности. Пример такого однопартийного режима дает нам Турция. Партия под руководством Кемаля Ататюрка успешно провела революцию, на развалинах Оттоманской империи воздвигла национальное государство, осуществив отделение церкви от государства. В течение длительного времени революционная партия оставляла за собой монополию на политическую деятельность, затем, после войны, провела выборы, которые, несмотря на всеобщий скептицизм, объявила свободными. Скептицизм оказался необоснованным, поскольку партия доказала свою искренность, потерпев поражение на выборах. Победившая оппозиция — демократическая партия выиграла и следующие выборы, подлинность которых уже не столь очевидна, так как победу на них одержала партия правящая. В дальнейшем демократическую партию лишил власти военный переворот, но многопартийность в стране сохранилась.

Может быть, режимы, в которых одна партия монополизирует власть, носят временный характер именно из-за идеологии этой партии? Провозглашая себя революционными, они как бы признают, что их деятельность не может длиться бесконечно. Да, они должны преобразовать общество, но по завершении этого процесса неизбежно начнется новый этап. Я не довожу рассуждение до конца, ибо сама собой напрашивается формула: нет ничего продолжительнее временных явлений. Ортодоксальные коммунисты не станут утверждать, что однопартийный режим — образцовый, высший. Образцовый режим может маячить очень далеко на горизонте. Более того, национал-социализм или фашизм создавались как авторитарные режимы во имя определенного принципа власти: оставляя за собой монополию на политическую деятельность, они ссылались на законность этой монополии. Монополия на политическую деятельность в коммунистических режимах преподносится как законная в свете стоящей перед ними задачи.

Я не отвечаю на вопрос, в какой мере переходными по своей природе являются все, режимы с монополизировавшей власть партией. Скажем пока, что можно различать режимы таких типов по природе их учения, масштабности планов, насильственности средств и представлений об идеальном обществе, которое они хотят создать. Однопартийные режимы можно также классифицировать по уровню их тоталитаризма, причем уровень этот определяется тем, насколько, всеохватывающий характер носит идеология партии-монополиста, насколько режим отождествляет государство и общество.

Теперь рассмотрим возможные и существующие типы многопартийных режимов. В сконструированном мною идеальном типе — несколько партий, власть реализуется по конституционным правилам, все граждане участвуют в справедливых выборах. Не требуется особого воображения, достаточно некоторой наблюдательности, чтобы установить: эти юрты присутствуют вместе не всегда. Есть многопартийные режимы, например, в Южной Америке, з истории которых были авторитарные эпизоды. Бывает, соперничество на выборах нарушается из-за давления со стороны правительства. В некоторых режимах часть населения объявляется вне рамок закона и не участвует в выборах. В Южной Африке подлинное соперничество на выборах возможно только среди белых; черные в нем не принимают участия. В южных штатах США многие чернокожие избиратели на деле оказываются вне политического соперничества. Даже если их исключают не на законных основаниях, им зачастую нелегко реализовать свои политические права. В некоторых, внешне многопартийных режимах плюрализм остается фикцией: у многочисленных партий на деле нередко оказывается общее руководство. Это относится к восточноевропейским режимам народной демократии; к некоторым так называемым слаборазвитым странам, где партии выражают интересы мало отличающихся друг от друга групп и, в конечном счете, становятся игрушками в руках нескольких люцей — вождей племен, латифундистов, правителей.

Говоря абстрактно, можно было бы выделить три разновидности несовершенств в сравнении с идеальным многопартийным режимом. Прежде всего — постоянное несоблюдение законности, основанной на выборах. Целые группы граждан отстраняются от участия в них или же результаты выборов фальсифицируются. Второе: нарушение правил мирного соперничества партий или депутатов. И наконец — нарушение принципа представительства: поскольку партии выражают интересы незначительного меньшинства страны, нарушается связь между группами общества и партиями, претендующими на то, чтобы представлять их.

Теперь несколько слов о режимах третьего типа — не однопартийных и не многопартийных, не использующих выборы в оправдание своей законности и не декларирующих собственную революционность. Режимам без партий необходимо в известной мере деполитизировать управляемых. Во Франции мы пережили попытку такого рода — режим Виши в первой своей фазе не характеризовался ни однопартийностью (партии-монополиста там не было), ни многопартийностью (все партии практически исчезли). В те годы правители неустанно повторяли, вслед за Шарлем Моррасом, что французов надо отучить от привычки высказываться по любому поводу. Законность напоминала порядки, установленные добрым главой семейства или просвещенным деспотом, который, будучи окружен советниками, не очень к ним прислушивается. Это авторитарное и деполитизированное правление смогло существовать во Франции только в исключительных обстоятельствах оккупации.

Не исключено, что и в наше время есть подобные режимы. Но пока они практически не встречаются в странах, полностью вовлеченных в промышленную цивилизацию. К ним принадлежит Португалия: время от времени там проводятся выборы по спискам, одобренным полицией или же составленным робкой оппозицией. Однако режим не опирается на непрерывно и активно действующую партию. Правительство строит систему представительства, включающую парламент или партии, но то, что в Португалии называется партией, имеет мало общего с партиями демократических стран — даже умеренными. Главная идея — обеспечить считающимся компетентными правителями монопольное право на принятие решений и на пропаганду политических идей. В Испании режим генерала Франко также нельзя причислить к однопартийным, он несопоставим с национал-социалистической или коммунистической моделями. Но это и не многопартийный режим. Он авторитарен — по своим представлениям об Испании, а также по декларируемому им учению о законности. Он приемлет организованные группы — Фалангу, церковь, армию, профсоюзы, — но ни одна из них не рассматривается в качестве исключительной опоры государства.

Если при всей своей краткости наш анализ достаточно точен, следует рассмотреть возражения против метода, которому я следовал, устанавливая различия двух идеальных типов. Вправе ли мы принять за точку отсчета понятия однопартийности и многопартийности? В конце концов партия лишь одно из многих общественных образований, партии даже не представляют собой официального института. Конституции Англии и Франции их откровенно игнорируют. Партии — всего лишь часть социальной действительности, связанная с ограниченной сферой политического соревнования, целью и следствием которого становится назначение правителей. Корректно ли воссоздавать идеальные политические режимы нашего времени на реалиях, которые даже не зафиксированы в конституциях? Мне хотелось бы оправдать сделанный мной выбор и, кроме того, ограничить сферу моей классификации.

Я выбрал этот критерий и противопоставил режимы с партией, монополизировавшей власть, режимам многопартийным, ибо в современной истории я усматриваю такое противопоставление. Несомненно, в нынешней Европе режимы с революционной единой партией, монополизировавшей право на политическую деятельность, и режимы, в рамках которых многочисленные партии принимают мирные правила соперничества, резко отличаются. Более того, на примере Венгрии конца 1956 года мы видели, что крах режима с партией-монополистом немедленно приводит к возникновению, в качестве альтернативы, многопартийности. Следовательно, такая альтернатива вполне реальна.

Партиям отводится важнейшая роль в реализации одной из функций всех политических режимов: выборе правителей. Законность традиционная исчезает, новый принцип законности, о приверженности которому ныне заявляют почти все режимы, — демократический. Повторяем: власть исходит от народа, народ же обладает верховной властью. Вот почему важнейшим фактором — если демократическая верховная власть очевидна — становится выражение демократического принципа в формах государственных институтов. Однопартийность и многопартийность — формы выражения одного принципа: верховная власть принадлежит народу опосредованно, через государственные институты.

В пользу моего выбора есть и другой довод из истории политических идей. Классическая философия всегда классифицировала режимы на основе численности носителей верховной власти: при монархии верховная власть в руках одного; при олигархии — нескольких; при демократии — у всех, принадлежит народу. Я намеренно использовал эту арифметическую фикцию. Политические режимы нашего времени нельзя определять как монархические, аристократические или демократические. Английский режим — монархический, поскольку там королева, аристократический, поскольку большинство правителей набирается из численно ограниченного класса, и демократический, потому что голосуют все. Мне казалось уместным вновь обратиться к противопоставлению «один — несколько» и применить его к партиям, вместо того чтобы применять к носителям верховной власти.

В каком-то смысле такое противопоставление может даже удивить — поскольку Конституция не оговаривает официального существования партий; тем не менее оно обоснованно. Партии — активные фигуры политической игры. Именно в партиях начинается борьба за власть, именно с помощью партий прокладывается путь к реализации власти. Значит, ставя вопрос об однопартийности или многопартийности, я применяю к современной политической жизни классическое (для философии прошлого) противопоставление.

В свое время Монтескье отметил новое по отношению к традиционной философии явление — представительство. Он понял его значение: формальный носитель верховной власти не отождествляется с носителем реальным. Когда древние греки говорили о демократии, народ действительно мог реализовать верховную власть. Народное собрание принимало множество решений. Конечно, исполнители, чиновники порой отдавали приказы, тем не менее носитель верховной власти имел возможность властвовать на деле. С появлением представительства теоретический носитель верховной власти реально больше не правит. Одновременно все более решающая роль переходит к партиям, поскольку представительство и определяет однопартийность или многопартийность. В пользу избранного мною метода служит еще один довод. В Советском Союзе переход от единовластия вождя к коллегиальному руководству и обратно происходит без существенных перемен в режиме. Зато переход от однопартийности к многопартийности повлек бы за собой коренное преобразование общества. Мне представляется, что однопартийность или многопартийность, выражение принципа представительства на уровне государственных институтов — по крайней мере один из важнейших аспектов всех режимов в современных обществах.

Мне хотелось бы сослаться на последний довод: партии — активная часть политики; политическая игра, политические столкновения происходят между партиями или внутри них. Одна из особенностей современных систем состоит в том, что столкновения считаются в них нормой. Конституционные режимы приемлют соперничество отдельных лиц или групп в борьбе за выбор правителей и даже за устройство сообщества. Рассматривать в качестве критерия однопартийность или многопартийность — значит, считать форму организации партийной борьбы характерной для политических режимов нашего времени.

Поэтому мне представляется необходимым остановиться на возражении, которое возникает, если пользоваться классификацией политических режимов современных обществ, предложенной Эриком Вейлем в его «Политической философии».

Согласно Вейлю, в современных государствах только два типа управления. Он называет их автократическим и конституционным.

«Об автократическом управлении, — пишет он, — можно говорить тогда, когда правительство обсуждает, принимает решения и действует без какого бы то ни было вмешательства иных инстанций. За отсутствием другого термина мы станем, говорить об управлении конституционном, если правительство считает себя и считается гражданами обязанным подчиняться законам и правилам, которые ограничивают; свободу его действий вмешательством других учреждений. Так определяется законность правительственных актов».

Иначе говоря, решающим критерием становится конституционность реализации власти: с одной стороны, режимы, где решения правительства немедленно становятся обязательными, с другой — режимы, в которых действуют конкретные правила оценки законности правительственных решений.

Обсуждая это различие, которое я отнюдь не собираюсь оспаривать (оно представляется мне приемлемым в философском плане), мы должны рассмотреть отношения между многопартийностью, законностью, основанной на выборах, и конституционностью реализации власти.

Главным с исторической точки зрения фактором было постепенное развитие первоначально авторитарных форм власти в направлении конституционной формы. Многовековая политическая борьба шла вокруг установления конституционных правил для ограничения произвола монархической власти. Эта борьба прежде всего развернулась в Англии. Она вызвала революции и философские споры о верховной власти, о правах монарха и парламента. Имеет ли монарх право все решения принимать единолично? В результате были установлены правила принятия решений и провозглашена необходимость других властных инстанций, например, для утверждения законности налогов — парламента.

Добавлю, что власть на конституционной основе может (или могла) быть реализована и без многопартийности и демократии. В Англии правительство давно конституционно, хотя правом голосовать обладало меньшинство и не было партий, борющихся за голоса избирателей. Основанная на законах форма административных действий и конституционная форма принятия исполнительной властью решений не предполагают ни всеобщего избирательного права, ни многопартийности.

Дальнейшая демократизация — распространение избирательного права, появление партий — последовала в Англии вслед за конституционной эволюцией власти. Основное различие британской и французской политических эволюции объясняется тем, что Великобритания пришла к конституционной реализации власти раньше, чем к демократизации. Во Франции же сначала были сделаны революционные попытки демократизации, и только потом произошел переход к конституционной реализации власти.

Французская революция сначала решила ввести некий эквивалент Конституции, которая уже существовала в Великобритании: выборы, представительное собрание, точные правила, по которым король обязан сотрудничать с представителями народа. Вскоре исторические бури разметали Конституции, и мы видим ряд режимов — республиканских, революционных, императорских, — в которых власть основана на произволе, деспотии, однако все эти правители искали себе оправдание в демократии. Французские либералы XIX века непрестанно размышляли о различии политических эволюции в Великобритании и во Франции. По их мнению, несчастье Франции в том, что она попыталась сначала создать республику или демократию вместо того, чтобы перво-наперво ввести необходимые для соблюдения свобод конституционные порядки. Сопоставляя судьбы обеих стран, либералы полагали, что англичане достигли своей цели — конституционного режима и личных свобод — без революции (революция произошла в XVII веке), тогда как Франция, с ее призывами к демократии и республике, металась от кризиса к кризису, так и не достигнув искомой цели.

Если говорить о прошлом, нет сомнения, что монархическим режимам удалось перейти к конституционной практике без массовых политических партий в их нынешнем виде и без всеобщего избирательного права.

В историческом аспекте более чем очевидно коренное различие конституционных и автократических режимов. В философском же плане Эрик Вейль, вероятно прав. Но при попытках социологического анализа различных политических режимов применение конституционного, критерия создает некоторые трудности.

Реализация власти может быть в разной степени конституционной. Во всех режимах есть установленные законом правила принятия правительственных решений. У Советского Союза есть Конституция, но правители не очень с нею считаются. Но и на Западе правители, ссылаясь на конституции, действуют в обход их, прибегают к различным махинациям.

Автократические режимы, как их определяет Эрик Вейль, это и традиционные додемократические, и авторитарные или тоталитарные постдемократические режимы, сформировавшиеся одновременно с многопартийными. Следует ли смешивать режимы традиционные, такие как португальский или испанский, и революционные, современные — национал-социализм или коммунизм? У них есть общие черты, в том числе — отказ от конституционных правил реализации власти, но с исторической и социологической точек зрения их нельзя отнести к одному типу.

Противопоставление конституционных режимов неконституционным предполагает, что философ делает выбор между двумя этими типами. Если однопартийные режимы по своей природе неконституционны, а в основе современного режима — конституционность, то конституционные режимы — либо пережитки прошлого, либо явление временное. Такое толкование с самого начала отвергает идеологическую систему, на которой зиждется режим, где партия монопольно владеет властью. В социологическом плане нам не следует избирать критерий, который заранее устраняет оправдание, используемое каким-то данным режимом. Такая классификация приводит (по Эрику Вейлю) к однозначному определению признаков современного государства.

Наконец, деление режимов на автократические и конституционные исключает из рассмотрения еще одну современную проблему: противоположность тотального государства и государства, где слияние общества с государственными институтами ограничено. В свете политической философии Вейля, противопоставление плановой и рыночной экономики не играет никакой роли. Вейль не придает решающего значения различиям между обществом, не слившимся с государством, — и государством, стремящимся включить в себя все проявления общественной жизни. Я не утверждаю, что он заблуждается. Следует лишь иметь в виду, что противопоставление политических режимов двух типов на основе однопартийности или многопартийности целесообразно как один из возможных методов. При этом остаются вопросы, решаемые на основе классификации, основанной на противопоставлении конституционного режима неконституционному.

В заключение задумаемся о последнем аспекте противопоставления много партийных режимов однопартийным.

Избрать такой критерий — значит полагать, что современные политические режимы определяются формами партийной борьбы. Как мы установили, изучая социальные группы, современные общества по необходимости разделены на классы или прослойки. Они неоднородны, отдельные лица образуют подгруппы, и эти подгруппы ведут борьбу за распределение национального дохода, за иерархию доходов, отстаивают свои представления о самом сообществе, борются за установление определенного политического режима.

В условиях неоднородного индустриального общества и обилия различных групп становится ясен смысл противопоставления многопартийности и однопартийности. Возможны две крайние формы партийной борьбы.

Первая — открытое соперничество, которое облечено свободой, предоставляемой группам на основе общности интересов и политическим группировкам, в чьи цели входит завоевание голосов и приход к власти. В многопартийных режимах власть обычно реализуется конституционным путем. Сочетание многопартийности и конституционных методов выявляет главные проблемы, стоящие перед режимом. В историческом плане многопартийные режимы — наследники конституционных или либеральных режимов. Для них характерно стремление сохранить ценности либерализма в условиях демократизированной политики: чтобы действовать эффективно, правительства должны располагать достаточной властью, реализовывать ее в конституционных рамках, соблюдая права отдельных граждан.

Диалектика многопартийных режимов — это диалектика либерализма и демократии, демократии и эффективности. Мы попытаемся понять фундаментальные проблемы многопартийных режимов, связанные с противоречием между Конституцией и демократией, между демократией и эффективностью.

Что касается однопартийных режимов, то их проблемы связаны с монополизмом партии. Или у партии нет идеологии, и тогда у власти меньшинство, препятствующее управляемым публично обсуждать проблемы управления; или же партия, руководствуясь идеологическими установками, стремится коренным образом преобразовать общество. Но партия, оправдывающая дискриминацию других партий своей революционной направленностью, встает перед выбором: либо перманентная революция, либо — в случае отказа от таковой — стабилизация режима с упором на традиции или технократию. Гитлеровский режим оказался недостаточно живучим для того, чтобы подойти к этой альтернативе. Коммунистический — уже стоит перед ней. На нынешнем этапе возникает вопрос: ищет ли коммунистическая партия выход в перманентной революции — или же соглашается на разрядку, а в более широком смысле слова — на постепенное восстановление конституционной власти? Совместимо ли постепенное введение конституционности с монопольным положением партии?

Мы видели, как в Польше подобная эволюция началась. Там были предприняты шаги, чтобы реализация власти соответствовала определенным правилам при сохранении монополизма партии.

Такой вариант вполне возможен. Достаточно соблюдать обязательные для руководителей партии правила проведения выборов, чтобы при сохранении однопартийности власть могла стать конституционной. Но как оправдать монополизм партии, когда такое положение уже достигнуто? И если внутри партии свободно конкурируют различные группы, почему бы не называть их партиями?

В многопартийных системах нужно сохранять эффективность государственной власти и обеспечивать соблюдение конституционности, несмотря на кипение страстей в обществе и столкновения интересов. В однопартийном режиме необходимо оправдывать политический монополизм. Не стану утверждать, что последнее соображение позволяет уяснить sub specie aeternitatis сущность современных политических режимов. Может быть, лишь станет ясней присущая каждому их типу диалектика, и тогда удастся услышать диалог режимов, соперничество которых характерно для всей нашей эпохи.