Глава первая
«СЛЕДУЮЩИМ НОМЕРОМ НАШЕЙ ГРАНДИОЗНОЙ ПРОГРАММЫ…»
Каждый уважающий себя мальчишка — чистильщик сапог должен иметь скамеечку, деревянный ящик, несколько банок с разноцветным кремом, четыре щетки и пару бархоток. В крайнем случае можно обойтись двумя щетками. Без скамеечки. Даже без бархоток. Глянец на штиблеты наведешь и длинными рукавами поношенного отцовского пиджака. А вот усесться на улице без щеток и ящика просто смешно. Разве обратят внимание на чистильщика, даже если он будет петь задорную песенку:
По улицам ходила
Большая крокодила.
Она, она голодная была…
Ведь в конце песни нужно обязательно выбить щетками на ящике замысловатое и дробное: «Тра-ра-ра-ра-рам-пам-трам-пам-па!» — иначе какой же ты чистильщик!
А Борька Ваткин уселся напротив городского сада, под облупившейся вывеской старой китайской прачечной, имея только одну щетку и банку гуталина. Да и то черного! В то время как у большинства прохожих ботинки коричневые, или белые парусиновые, или цветные сандалии — тепло на улице!
Борьке пришлось устроиться на ступеньках прачечной, потому что у ворот сада все места были заняты: там уже сидели в ряд несколько мальчишек. Им было тоже лет по тринадцать. И, хотя чистильщики были такие же грязные и обтрепанные, как и он сам, их осанка и поведение говорили о солидности, большом опыте и полной независимости. А Борька робел: он в первый раз вышел на улицу чистить ботинки.
Вчера мачеха сказала ему: «Вырос. Нечего лодыря гонять. Зарабатывай сам!» Борька не против того, чтобы зарабатывать, хотя в этом особенной нужды нет: новый муж мачехи Сергей Михайлович работает церковным старостой: торгует свечами и просфорами, ведает кассой.
У Сергея Михайловича деньги есть. Борька знает. Как-то он вошел в комнату, а Сергей Михайлович стоит на коленках у печки-голландки. Заметил Борьку и говорит: «Пуговицу обронил…» А сам так зло, подозрительно глянул на него. И Борька стал помогать искать пуговицу. Ползали оба на коленках по полу, ползали, искали-искали, да так и не нашли… «Ну, бог с ней, — сказал Сергей Михайлович, — закатилась куда-то».
Это показалось Борьке подозрительным, и однажды, когда никого дома не было, он начал исследовать голландку и свободно вынул два нижних кирпича. Борька сунул в дырку руку и вытащил жестяную коробку «Конфекты ландрин». Раскрыл коробку, а в ней лежат какие-то колбаски, переложенные старой ватой. Колбаски завернуты в бумагу, аккуратно обмотаны витками.
Борька развязал нитку, развернул бумажку, а в ней монеты. С портретом царя. С двуглавым орлом. По пять и по десять рублей чистого золота. Так и написано на монетах: «Чистого золота». Борька скорее упаковал колбаску, сунул коробку на место, заложил кирпичами. И с тех пор боялся вообще смотреть на печку.
Сидит Борька на солнышке, греется. Жалко только, что никто не подходит к нему. Зато у мальчишек работы завались.
Раздалась песня:
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет.
Полюби меня, моряк, душою,
Что ты скажешь мне в ответ?
Из-за угла появился отряд красноармейцев с винтовками. Высокий голос у запевалы. А отряд запевале отвечает. До того дружно, что хочется подхватить:
По морям, по волнам,
Нынче здесь — завтра там…
По морям, морям, морям, морям!
Эх, нынче здесь,
А завтра там!
Кажется, бросил бы щетку с банкой да побежал за отрядом!
Красноармейцы скрылись.
«На учение…» — подумал Борька.
Промчался мимо лихач в коляске на дутых шинах. В ней два нэпмана. Толстые, тоже надутые. И лихач надутый. В цилиндре и поддевке. А волосатый до чего! Глаз не видать. Как поп.
— Но, милая! — визгливым бабьим голосом завопил извозчик, привстал на козлах да как стукнет кнутом между ушами сытую лошадку!
Ну и понеслась пролетка! А сзади-то, сзади! Мальчишка-беспризорник прицепился между рессорами. Худой как щепка, смуглый. Из татар, что ли?
«Хорошо бы, пролетка под толстяком треснула, — представил Борька. — Вот смеху было бы!»
Пролетка остановилась у ювелирной мастерской.
Борька один раз был там с Сергеем Михайловичем и мачехой перед самой их свадьбой. Борьку взяли, чтобы помог тащить покупки.
В маленькой мастерской Сергей Михайлович сдал несколько золотых монет старичку оценщику, таких же, какие в колбасках в печке спрятаны.
Старичок разложил монеты на невысокой стойке, долго рассматривал их сквозь лупу, потом царапал и чем-то капал на них, взвешивал на весах…
Борька с интересом наблюдал за старичком, стоя на цыпочках. От напряжения у него заболела шея и кончики пальцев на ногах. Вот до чего долго старичок возился с монетами! Наконец оценщик ссыпал их в ящик и отсчитал Сергею Михайловичу толстую пачку денег…
Целый день ходили по разным магазинам. Борька так не уставал никогда в жизни. Тонкие бечевки от свертков врезались в пальцы. Казалось, ещё немного, и они отвалятся.
К счастью, Сергей Михайлович с мачехой тоже устали и остановили извозчика. Из-за горы свертков щуплого маленького Борьку совсем не стало видно. Он еле дышал…
Ну и накупили всякого добра Сергей Михайлович с мачехой! И одежду. И обувь. И мануфактуру, И муку. И конфеты. И ситный…
Борька придумал интересную игру: обнюхивал все свертки подряд и пытался по запаху определить, что в каком пакете лежит. Нюхал долго. Пока голова не закружилась. А потом уснул.
Дома мачеха дала Борьке одну только баранку — мягкую, вкусную, посыпанную маком. Давно это уже было, наверное, через полгода, как помер отец…
— Эх, зачем нужно было отцу жениться на мачехе! Ведь это она свела его в могилу, запилила! День и ночь ворчала. Вот он и помер… А как помер, Борьке пришлось совсем плохо. Бить стала. Когда вышла за старосту, и того хуже…
Борька вздохнул.
Протарахтела по булыжнику голубая тележка мороженщика с медным рукомойником на боку. Её толкал смешной румяный старичок в белом фартуке.
Борька долго смотрел вслед тележке: давно не ел мороженого. Отец часто угощал его: «Выбирай, Борька, какое хочешь! Фруктовое, сливочное или шоколадное».
Борька любил фруктовое. Очень ловко мороженщики укладывали его в вафли. Положат в формочку большую вафлю, потом ложкой сделают из мороженого целую горку, прикроют сверху вафелькой поменьше, нажмут снизу пальцем на формочку, и… пожалуйста.
Борька радовался, если на вафле было написано «Боря». Но чаще попадались «Зои», «Маши», «Даши», «Луши». Везет девчонкам!
В последний раз вафля «Боря» попалась ему в тот счастливый день, когда они с отцом ходили в цирк.
На берегу реки, в городском саду, артисты растянули на столбах старую брезентовую крышу. Мальчишки часами простаивали у цирка. Борька пытался прорваться в него без билета, «зайцем», — не вышло. Просил отца сходить с ним на представление. Мачеха запретила: «Вот ещё! Будешь деньги на глупости тратить! Да и грех это — в цирк ходить! Великий грех! Бесовское дело!» Борька было оробел: «Может, и вправду бесовское?» Но отец не послушался мачехи, успокоил Борьку и сводил его в цирк.
Борька был ошеломлен. Он смотрел на потертый бархатный занавес, откуда появлялись участники представления, и даже сам занавес казался таинственным и прекрасным.
У Борьки сладко замирало сердце и чуть кружилась голова, когда он глядел на красивых, бесстрашных людей, напоминавших героев сказок, творящих чудо за чудом. Никаких преград не существовало для этих веселых волшебников.
В красочных костюмах, усыпанных золотыми кружочками и звездами, стройные артисты под самым куполом легко перелетали с одних воздушных качелей на другие и переворачивались в воздухе над плетеной веревочной сеткой.
Им на смену вылетали наездники в черкесских костюмах и с гиканьем мчались по кругу манежа, стоя на спинах взмыленных неоседланных лошадей, которые казались совершенно дикими. Они прыгали через барьеры и разноцветные ленты, с треском прорывали обручи, заклеенные упругой бумагой, и проскакивали сквозь кольца, объятые дымом и пламенем.
Жонглеры в легких шелковых плащах и остроконечных шапочках с необычайной ловкостью перекидывались звенящими бубенцами, блестящими шариками, разноцветными бутылками и горящими факелами, которые шипели, искрились и метались в темноте так быстро, что невозможно было сосчитать их.
Усатый полуголый укротитель, похожий на пирата, щелкал бичом и стрелял из пистолетов. Разъяренные львы, тигры и пантеры беспрекословно подчинялись жесту, слову, даже взгляду своего властелина.
Дрессированные лошадки охотно танцевали то быструю веселую «Барыню», то залихватский «Гопак», то медленные плавные вальсы, покачивая в такт музыке пышными и яркими перьями на головах, нежно гремя серебряными колокольчиками на нарядных сбруях.
На манеж вышли в белых костюмах кудрявый мальчик и девочка с бантом в русой косе. Мальчик бросал девочку и ловил на вытянутые руки. Она стояла головой на его голове, оба ходили колесом по кругу и прыгали то так, то эдак, разбрасывая в стороны легкие крашеные опилки.
«Наверное, и я бы так мог! Ведь они тоже маленькие! — обрадовался Борька. — Я бы научился и выступал в цирке».
И он стал представлять себя в разных красивых нарядах — то ловким гимнастом, поднимающимся все выше и выше к самому куполу по косо натянутому канату, держа на лбу кипящий медный самовар; то непобедимым силачом, валящим с ног одним ударом здоровенного быка; то быстро, до ослепления, кувыркавшимся прыгуном; то смельчаком, висящим вниз головой на качающейся трапеции, держась за неё одними носочками…
Он не замечал, как чадили керосиновые лампы, как хрипел и фальшивил наемный оркестр, какими потрепанными были костюмы артистов…
Ему нравился и резкий кисло-сладкий запах цирка: запах животных, опилок, глины, сырого песка, грима, пота; нравился и важный человек во фраке, обозначенный в программке шпрех-шталмейстером, который очень громко, хоть и не очень понятно объявлял: «Следующим номером нашей гр-р-р-рандиозной программы…»
Мальчик влюбился и в проворных людей в зеленых мундирах с серебряными нашивками, которыми командовал шпрех-шталмейстер. Подручные быстро работали на манеже, то подметая ковер, то скатывая и раскатывая его, то устанавливая диковинные аппараты, то помогая артистам в их номерах.
— Живее, униформа, живее! — покрикивал на своих помощников человек во фраке.
Однако душой цирка были клоуны. Они умели все: превращали воду в вино, потом в молоко, потом в бенгальский огонь не хуже самого фокусника, вертелись на турниках не хуже самих турнистов, катались в женских нарядах после наездницы, стоя в седлах на кончиках пальцев, не держась руками за поводья… Клоуны стремительно кувыркались под взрывы хохота и восторженные возгласы толпы, оглашая воздух веселыми криками, пронзительным плачем и оглушительными оплеухами, причем тела их сливались в единое вращательное непрерывное сверкание…
Они свистали на разных дудках, пищиках, трубах и флейтах, ездили верхом на свинье, сидя задом наперед. А как уморительно ходили на руках, дрыгая во все стороны ногами! Как острили! Борька никогда в жизни столько не смеялся. У него даже выступили слезы.
Он отодвинулся от отца, поднялся с места на галерке и как завороженный начал спускаться вниз по лестнице к манежу. На него шикали, но мальчик, не обращая ни на кого внимания, устроился на груде веревок и тросов у мачты перед самым барьером.
Зрители стонали от смеха и восторга. Толстый размалеванный рыжий клоун Коко с носом картошкой, в клетчатом пиджаке, коротких брючках и огромных ботинках с задранными вверх носами, держал пари с клоуном Мишелем, у которого все было белым: балдахин, туфли на высоких каблуках, чулки, колпачок. Даже лицо Мишеля с выражением застывшего изумления из-за того, что одна бровь была посажена чересчур высоко, а другая чересчур низко, было осыпано мукой. На спине клоуна была вышита печальная голубая луна, а на груди — радостное золотое солнце с длинными лучами. По лицу были рассыпаны разноцветные звезды.
Перед клоунами на ковре лежал в раскрытой коробке огромный торт. Мишель громко повторял бестолковому Коко условия пари, жестикулируя длинной белой колбасой:
— Ты не имеешь права говорить слово «нет». Если ты три раза подряд скажешь «нет», не выиграешь этот красивый торт! Понял?
— Понял! — радостно завопил Коко. — А слово «да» я могу говорить?
— Вот именно! Ты имеешь право говорить только слово «да».
— А «нет» не могу?
— Нет! Играем по рублю! Согласен?
— Да! Кладу свой рубль! Да!
— Отлично! И я кладу свой! Начали?
— Да! Начали! Да!
— Скажи, пожалуйста, Коко, ты раньше когда-нибудь играл в эту игру?
— Нет!
— Нет? Отлично! Рубль мой, — захохотал Мишель, пряча деньги.
Рыжий клоун сморщил лицо и вздохнул. Он так печально отвел глаза в сторону, что все засмеялись.
— Не робей, Коко! Осталось ещё два вопроса! Ответишь на них правильно — и торт твой! Играем по три рубля. Согласен?
— Да! — завопил Коко, вынимая деньги.
— Скажи, пожалуйста, если ты выиграешь торт, ты дашь мне половину?
— Нет!
— Ах, нет? Проиграл! — радостно захохотал Мишель. — Остался последний вопрос! Ответишь на него «нет» — и торт мой! Играем по десять рублей! Согласен?
— Да! — сказал Коко так жалобно, что все снова рассмеялись.
Белый клоун долго рылся по карманам, вытащил сторублевую бумажку, растерянно помахал ею в воздухе и спросил:
— У тебя случайно нечем разменять сто рублей?
— Нет…
— Нет? Торт мой! — радостно закричал Мишель.
Коко оттолкнул его, схватил торт и бросился улепетывать. У барьера, рядом с Борькой, он споткнулся, упал и угодил лицом прямо в торт.
Цирк хохотал.
Мишель подождал, пока Коко встанет на ноги, а потом ударил его по голове белой колбасой. Раздался выстрел, и на лбу Коко стала расти шишка, а из глаз брызнул длинный фонтан слез.
Борька очень обрадовался, когда несколько этих чудесных капель попали на него…
В антракте отец с сыном отправились в конюшню осматривать животных. Всю дорогу Борька расспрашивал:
— Как эти слезы сделаны? Онине настоящие? И торт не настоящий? Он из мыла, да? И шишка не настоящая? Из чего она сделана? Из воздушного шарика?
На одном конце конюшни находились хищные звери, на другом — лошади. У клеток резко пахло аммиаком и сырым мясом, у стойл — теплым хлебом, навозом и свежим сеном. Чтобы заглушить эти запахи, пол конюшни, выскобленный до блеска ножами, был обрызган хвойной водой, но аромат хвои не перебивал запахов конюшни, а лишьсмешивался с ним. Горячий воздух казался густым и не двигался.
Львы, тигры и пантеры, не обращая внимания на гомонящих посетителей, сновали за толстыми решетками своихтесных клеток или храпели, уткнувшись мордами в лапы, свесив до пола концы толстых хвостов.
Больше всего зрителей столпилось перед небольшой сетчатой клеткой. На полу её лежали рядышком две двухмесячные пантеры, возле которых на оловянной тарелке был накрошен сырой мясной фарш. Но злые малыши даже не смотрели на него. Похожие на вылизанных черных кошек, они забились в угол клетки и скалили розовые пасти, обнажая ещё маленькие, но острые, как иглы, белоснежные клыки, с ненавистью глядя на опротивевших людей горящими зелеными глазами.
«Ф-р-р-р! Ф-р-р-р!» — безостановочно шипели пантеры, ударяя по полу прямыми, как палки, хвостами и расправляя когти.
— Ну и злюки, — сказал Борька.
Лошади стояли по обеим сторонам неширокого прохода головой друг к другу. Налево — белые, направо — вороные, казавшиеся при мерцающем свете ламп темно-синими. Каждое стойло украшала яркая дощечка с кличкой лошади.
— Алмаз, Аметист, Бриллиант, Гранат, Янтарь, — читал Борька, проходя мимо деревянных, неструганых стойл.
Возле лошадей нарядные, торжественные униформисты в белых перчатках держали в руках блестящие подносы с морковью, нарезанной тонкими, продолговатыми дольками.
Борька сразу узнал длинногривую белую лошадь. Это она особенно красиво танцевала вальс, лучше всех вставала на дыбы и последней ушла с манежа на задних ногах. Звали её Малахит.
О поднос звякнул пятачок, брошенный отцом. Борька крепко зажал в ладони морковные дольки и, поднятый сильными отцовскими руками, очутился перед самой мордой лошади. Он почувствовал её теплое дыхание.
Увидев морковь, лошадь фыркнула.
— Спокойно, Малахит! — сказал униформист. Борька улыбнулся лошади и протянул ей морковь.
Малахит покосился на мальчика огромным влажным коричневым глазом и осторожно захватил морковные дольки с Борькиной ладони сухими теплыми губами. Мальчик почувствовал себя самым счастливым человеком на земле.
Лошадь громко захрустела морковью. Борька внимательно следил, как двигались желваки под атласной шерстью Малахита.
Съев морковь, лошадь застучала передним копытом по полу и… высунула язык.
— Ай, молодец! Ай, бравушки! — похвалил Малахита униформист.
Борька с отцом удивленно переглянулись.
— Ещё требует, попрошайка! — рассмеялся униформист.
— Кто же её научил?
— Сама. Один раз случайно язык высунула, а как поняла, что людям это нравится, все время так дразниться стала.
— И все лошади у вас умеют язык показывать?
— Нет. Один Малахит такой…
— А что он больше всего любит? Морковь? Хлеб?
— Сахар любит. Соль. Мел. Мы соль с мелом крошим и добавляем в овес. А иногда просто куски соли кладем в кормушку. Лошади лижут их.
— Ещё… Давай ещё покормим… — умоляюще попросил Борька отца.
И Малахит снова хрустел морковными дольками, бил по полу копытом и высовывал язык.
Борька неотрывно глядел на лошадь влюбленными глазами. Ему захотелось обнять эту умную ученую лошадь за морду, поцеловать её, прикоснуться к гибкой, нежной шее…
Униформист, словно угадав Борькины мысли, сказал:
— Погладь её, мальчик, не бойся!
— Я и не боюсь! Я ни капельки не боюсь! — радостно воскликнул Борька, потянулся вперед, прильнул щекой к горячей, слегка влажной гладкой шерсти и закрыл глаза.
Не переставая поглаживать и нежно похлопывать чуть вздрагивающую, так вкусно пахнущую шею, Борька тихо шептал:
— Умная лошадка… добрая лошадка… хорошая лошадка…
— Попочка чаю хочет! — вдруг требовательно, на всю конюшню завопил кто-то неприятным металлическим голосом.
Лошадь вздрогнула и дернулась, задев Борькину руку жесткой гривой.
Борька обернулся. В углу конюшни, над последним стойлом, сидел привязанный цепочкой к тонкой жерди огромный старый попугай с длинным хвостом, пестрый, как радуга. Он сидел не шелохнувшись, как каменный, и равнодушно моргал желтыми веками.
— Попочка кушать хочет! — снова неожиданно заорал он, перевернулся на жерди вниз головой, замер, пронзительно свистнул, снова перевернулся и, чем-то недовольный, сердито нахохлился.
Зрители побежали к попугаю. Отец опустил Борьку на пол.
— Малахит! Малахит! — позвал Борька.
Лошадь глянула на него, заржала и замотала головой так энергично, что грива рассыпалась в разные стороны.
— До свиданья, Малахит! До свиданья! — крикнул Борька и помахал лошади рукой.
Малахит весело закивал, высунул язык и напоследок особенно громко стукнул по полу копытом.
— Пор-р-ра завтр-р-ракать! — снова истошно завопил попугай. — Кому сказано!
Все рассмеялись. Борька подбежал к попугаю, который, гремя цепочкой, засеменил по жердочке влево, добрался до самого края, снова свистнул и сунул голову под крыло.
— Попочка! Попочка! Поговори ещё, — просил Борька, задрав голову.
Попугай не ответил. Он крепко спал.
Раздался звонок. Проходя мимо служебного циркового буфета, Борька заглянул в приоткрытую дверь и замер от удивления.
Среди нескольких артистов, ужинавших за длинным, пустым столом, сидел на табуретке тот самый рыжий клоун Коко, что так смешно плакал длинными слезами и облил ими Борьку. Перед клоуном лежала гора колбасных тонких шкурок. Он пил чай с блюдца, вприкуску. Коко надувал размалеванные щеки, неторопливо дул на чай, жевал огромными губами бутерброд с колбасой… И никто не смеялся вокруг. Никто! На клоуна просто не обращали внимания. Борька не верил своим глазам.
— Тебе кого, мальчик? — спросил клоун усталым голосом.
Борька смущенно улыбнулся и не ответил. Он заметил, что маленькие капельки пота на лице клоуна проступили не только сквозь толстый слой грима, но даже и сквозь матерчатый лоб парика.
— Ну никого так никого, — сказал клоун, взял себя за нос картошкой, оттянул резинку, передвинул нос на лоб и снова откусил бутерброд.
— Мешает, да? — участливо спросил Борька.
— Мешает, — вздохнул клоун, — а я чай люблю с блюдца пить. А ты как?
— И я с блюдца! — радостно сверкнул глазами Борька.
— А колбасу любишь?
— Люблю!
— И я люблю, — сказал клоун и кивнул головой на гору колбасных шкурок. — А вот их особенно…
— Неужели и шкурки едите? — изумленно спросил Борька.
— Нет. Я из них и из жестянок пищики делаю. Слышал, как я на манеже пищал?
Больше поговорить не удалось. Раздался звонок.
— Нос-то у него на резинке! На тонкой резинке! Я видел! — никак не мог успокоиться Борька, снова сидя на галерке с отцом. — Он пищики из колбасы делает! А чай пьет с блюдца, как и я! А почему ты с блюдца не пьешь?
— Следующим номером нашей грандиозной программы — говорящие куклы и собачки под управлением артиста Бавицкого! — объявил шпрех-шталмейстер.
На манеж вышел человек с двумя большими куклами на руках, сел на стул и начал с ними разговаривать:
— Слушай меня внимательно, Андрюшка!
— Слушаю! — звонко отозвалась кукла, широко раскрывая рот.
Борька замер от изумления.
— Решай задачку! Вообрази, что я дал тебе двадцать копеек. Две монеты по десять. Вообразил?
— Вообразил. Две монеты по десять.
— Ты их спрятал в карман. Одну монетку потерял. Что осталось у тебя в кармане?
— Дырка!
Борька внимательно, весь вытянувшись, следил за губами артиста. «Это он за куклу говорит…» Но губы чревовещателя даже не шевелились. «Это механизм говорящий в куклу вставлен!» — решил Борька.
Ну куклы — ладно: в них механизмы. А вот собачки, которых стал показывать артист, как они разговаривают? В них механизм не спрячешь! Здесь все начистоту!
Бавицкий подвел белоснежного шпица к румяному мальчишке в первом ряду.
— Как тебя зовут, мальчик?
— Володя.
— Здравствуй, Вовка! — неожиданно сказала собака, приоткрыв пасть и завиляв хвостом.
«Сама! Сама говорит! Как тот попугай!» — ахнул Борька.
Он поднялся с места, хотел сбежать вниз, к собачке и счастливцу-мальчишке, но отец не разрешил:
— Сиди! И отсюда все видно!
— Теперь представься Володе! — предложил собачке артист. — Скажи ему, как тебя зовут.
— Шарик! — ответила собака и подала Вовке лапу. У Борьки от зависти разрывалось сердце.
— А фамилия твоя как?
— Подшипников! — рявкнул шпиц, виляя пушистым хвостом.
— Погладь Шарика, Володя, не бойся: он не кусается, — сказал румяному мальчишке артист.
Мальчик боязливо протянул руку и осторожно дотронулся ею до спины собаки.
— Ну и трус! — вырвалось у Борьки.
«Меня бы на его место! — с завистью подумал он и вдруг решил: — Сегодня же встречусь с этой собакой! Наберу дома побольше сахару, прокрадусь на конюшню и обязательно поговорю с Шариком Подшипниковым. Спрошу, где он так здорово разговаривать научился, как мне в цирк поступить, расспрошу про акробатов мальчика и девочку: может, подружусь с ними… Заодно и Малахита сахаром угощу. И грача своего тоже возьму в цирк. Пусть познакомится с попугаем и шпицами. Может, и он говорить научится…»
Всю дорогу домой Борька думал о Малахите и шпицах. Вот бы грача научить говорить, как эти собачки. А то живет себе во дворе, в дровяном сарайчике. Только воровать и умеет. То ложку чайную украдет, то монетку. Раз у отца уволок моток дратвы. Так что не зевай — грач запрячет, что и не найдешь вовсе. Может на дерево утащить. Ведь он летает целый день по городу. А как вечер — домой, в сарайчик. Для него специально под крышей Борька вырубил широкую дырку.
Мачеха встретила Борьку неприветливо. За ужином, гремя посудой, сказала, поджав губы:
— Завтра же в церковь пойдешь! Грех замаливать!
— Ладно! — безропотно согласился Борька, пробуя обмакнуть нос в горячий чай, налитый в блюдце.
— Нет, ты глянь только, что он вытворяет! — возмутилась мачеха. — Чего в цирке бесовском нагляделся!
— Не балуйся, Борька! — улыбнулся отец. — У тебя нос куда короче, чем у клоуна. Можешь не проверять.
Улучив удобный момент, Борька опорожнил полсахарницы в карман и снова закрыл её крышкой. Отец и мачеха ничего не заметили.
— А знаешь, как в цирке куклы и собаки интересно разговаривали! — сказал мачехе отец.
Она сплюнула через плечо:
— И слушать на ночь не желаю про чертей!
— Тут черти ни при чем. Это артист животом говорил.
— Ещё того не легче! — возмутилась мачеха.
— Не может быть, чтобы животом, — поперхнулся чаем Борька. — Сами они! Сами! Я следил!
— Брюхом, сынок, брюхом! Мне объяснили… Борька немедленно втянул в себя живот, потом надул его, снова втянул…
«Нет, неверно отцу сказали. Не может человек разговаривать животом», — решил Борька, громко поставил граненый стакан вверх дном на блюдце, положил сверху огрызок сахара, потянулся и, изобразив на лице сладкую зевоту, заявил:
— Спать охота. Устал… Я нынче, пожалуй, в сарайчике лягу. Здесь жарко что-то.
— Все выдумывает! Все выдумывает! — громко отхлебнув чай, вздохнула мачеха.
Отец постелил постель в сарайчике, ласково провел снизу вверх шершавой ладонью по мягким рыжеватым Борькиным волосам, вышел во двор и запер сарайчик на большой висячий замок.
— Зачем, батя?
— Чтобы не украли тебя. Утром разбужу рано. Часов в пять. С мачехой в церковь пойдешь. А то злится она. Спи!
Как только удалились отцовские шаги и дверь в дом со скрипом закрылась, Борька схватил с жерди грача, который тут же проснулся и пронзительно закаркал. Борька погладил его и подошел к двери. Нагнувшись, он что есть силы нажал на дверь. Внизу образовалась узкая щель. Высунув наружу руку с грачом, он протиснулся сквозь щель сам и очутился во дворе.
Было тихо. На небе уже выступили звезды. По дороге в цирк Борька пересчитал сахар. Тринадцать кусков.
— Три куска дам Шарику Подшипникову, — сказал Борька грачу, — три — другим собакам (каким Шарик подскажет), шесть — Малахиту. Как, думаешь, правильно?
Грач спокойно дремал за пазухой.
— Ну, раз правильно, один кусок придется съесть, — сказал Борька и хрустнул сахаром.
Борька подошел к темному зданию цирка, прошелся вдоль высокого забора и заглянул в дырку. Двор был пуст. Ярко светила луна. От забора падала длинная тень. Одно оконце в конюшне было тускло освещено.
Отыскав калитку, Борька толкнул её. Она оказалась не запертой. Борька, озираясь, вошел во двор, прячась в тени от забора, подошел к окну и встал на цыпочки. Сердце его сильно билось.
Он увидел большую комнату. На столе стояла свеча. Её пламя тихо колебалось, освещая неровным светом стены с костюмами, обручами, лентами, пестрыми флагами, бумажными цветами и упряжью. В углу стояли длинные хлысты. На стенах дрожали тени от сидевших за столом дрессировщика лошадей и двух мальчиков. В одном мальчике Борька тут же узнал акробата, выступавшего с девочкой. Второй, поменьше, сидел спиной к окну, и его лица не было видно.
— Ты не прав, Андрон, — говорил дрессировщик мальчику-акробату, быстро и ловко заплетая длинную тонкую косичку из суровых ниток. — В цирке всегда принято все валить на верхнего. Никита хорошо стоит «голова в голову». Ты к нему придираешься.
— Он всегда ко мне придирается! — с радостью отозвался Никита. — А виноват всегда сам. Плохо мной балансирует.
— Обрадовался! — недовольно буркнул старший. — А сам как корпус держишь? Как носки тянешь? Действительно, как девчонка! Попробуй побалансируй тобой! Дрыгаешься во все стороны.
— Сам ты дрыгаешься! На себя бы посмотрел! — обиженно засопел Никита и отвернулся в сторону.
— Не ссорьтесь, мальчики, не ссорьтесь! — миролюбиво сказал дрессировщик и поднялся из-за стола.
Взяв из угла длинный кнут, он приладил к нему плетеную косичку и громко щелкнул. Никита посторонился, и Борька узнал в нем… девочку-акробата. Сомнений не было. Этот мальчик во время представления переодевался в девочку. Конечно, это было именно так: на стене комнаты рядом с костюмом девочки висел русый парик с яркой лентой в косе.
Дрессировщик щелкнул кнутом ещё громче. Грач неожиданно каркнул.
— Кто там? — спросил дрессировщик, подойдя к окну.
Борька сжал клюв грача и плашмя лег на землю. Грач сильно дергался, пытаясь вырваться.
— Проверь, Андрон, закрыта ли калитка, — сказал дрессировщик.
Борька быстро отполз в сторону и притаился за пожарной бочкой. Во двор выскочил Андрон, быстро подбежал к калитке и щелкнул засовом.
Борька одной рукой крепко держал грача за клюв, а другой гладил птицу, приговаривая шепотом:
— Помолчи, помолчи…
Андрон скрылся в цирке. Стало совсем тихо. Только изредка раздавался стук копыт из конюшни и собачье повизгиванье. Время шло. Часы на далекой башне пробили одиннадцать ударов, потом полночь. Вот и погас свет в оконце. Борька выбрался из своего укрытия и осторожно направился в конюшню.
Переступив её порог, он почувствовал страх. В клетках тяжело дышали, громко храпели звери. Их не было видно: конюшня еле освещалась старым тусклым шахтерским фонарем, висящим напротив жерди с попугаем. В темном углу слышалось частое дыхание с присвистом и светились чьи-то зеленые злые глаза. Глаза раскачивались из стороны в сторону, пристально глядя на Борьку. Он почувствовал, как по его спине побежали холодные мурашки, а лоб стал совсем влажным. Однако, пересилив страх, Борька сделал шаг вперед…
Неожиданно во всю мочь закричал ишак. Грач испугался, завозился за пазухой и громко каркнул. И тут началось!
Проснулся и грозно зарыкал лев. Ему отозвались тигры и пантеры. Звери шипели, выли, ревели, царапали когтями полы клеток. На все голоса завизжали и залаяли собаки. Захохотал, совсем как человек, попугай. Это было страшнее всего.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Царица небесная… — испуганно зашептал Борька, крестясь на зеленые глаза в углу.
— Алло! Алло! Москва! Шестнадцать сорок! Соедините, барышня! Цугц! Цугц! Коммутатор! Коммутатор! — истошно завопил попугай.
— Отче наш, иже еси на небеси… Да будет воля твоя… Да приидет царствие твое… — шептал трясущийся Борька.
Грач каркал до хрипоты вместе со всеми, пытался вырваться из-за пазухи и дрожал от страха. Лошади бились в стойлах, стучали копытами, звенели уздечками. Тряслись и громыхали об пол железные клетки.
— Прости меня, господи! Спаси меня, грешника! — заорал Борька.
Ему казалось, что звери вот-вот выскочат из клеток, схватят его, растерзают, затопчут. Застыв от ужаса, он боялся пошевельнуться.
Услышав за своей спиной какой-то шум, он обернулся и увидел приближающийся свет. Борька метнулся в пустое стойло с сеном и зарылся в него с головой.
Сквозь травинки он увидел, как на пороге конюшни с фонарем в руке появился сонный дрессировщик в расстегнутой ночной рубахе поверх кальсон с болтающимися у щиколоток завязками и в стоптанных шлепанцах на босу ногу.
— Тихо, вы! — закричал дрессировщик на зверей, зевая и протирая рукой заспанные глаза. — Что случилось?
Яркий луч света заскользил по конюшне. Борька сжался в комок. Во рту его стало сухо. В нос бил запах пахучей травы. Она больно колола лицо и руки. Грач давно умолк, распластав жесткие перья, и совсем не двигался, тесно прижавшись к Борькиному телу. Звери продолжали бесноваться.
— Тихо! — снова крикнул дрессировщик, почесал поясницу, поставил фонарь на пол и поправил завязки от кальсон.
— Тихо! Тихо! — передразнил дрессировщика попугай. — Шестнадцать сорок! Цугц! Отдел эксплуатации! Скорее, барышня! Трр-р-р-р-р! Т-р-р-р-р-р! Дз-з-инь!
В полосу света попал выскочивший откуда-то испуганный мышонок.
Дрессировщик схватил грабли и застучал ими по полу. Обезумев от страха, мышонок продолжал метаться на светлом пятне. Дрессировщик поднял фонарь и повернул его лучом к воротам конюшни, словно показывая путь. Мышонок тотчас же выскочил на волю.
Звери начали постепенно успокаиваться.
— Дурак ты, дурак! — обратился дрессировщик ко льву. — Мышонка испугался! А ещё царь зверей!
— Дур-р-р-рак! — повторил попугай.
Постояв ещё немного, дрессировщик громко зевнул, крякнул и вышел из конюшни.
Борька расслабил мышцы, перевел дух и вытащил из-за пазухи мокрого, взъерошенного грача.
— Из-за тебя все, а не из-за мыша! — еле слышно шепнул Борька. — Знал бы, не брал с собой! Не лев дурак, а ты! Струсил! Давай полежим немного, а как начнет светать, к шпицам пойдем…
Борька проснулся от холода. Светало. Звери мирно спали. Тело затекло. На щеке отпечатались следы травы. Грач искал что-то в сене. Борька приподнялся на руках и зашуршал сухой травой. Из-за соседнего стойла высунулась морда длинногривой белой лошади.
— Малахит! — обрадовался Борька, вставая во весь рост.
Лошадь замотала головой и зазвенела уздечкой.
— Узнал! Узнал! На, Малахит! На! — радостно зашептал Борька, поспешно вынимая из кармана сахар.
Лошадь захрустела сахаром.
Грач, громко хлопая крыльями, перелетел на ящик с овсом в дальнем углу конюшни и начал хозяйничать в нем.
Лошадь съела уже четыре куска, но не стучала копытом и ни разу не высунула язык.
— Покажи язык, Малахит! Покажи! — просил Борька, протягивая лошади ещё кусок.
И этот кусок лошадь съела просто так.
— Покажи язык! Так нечестно! — чуть не плакал Борька. — Ну, Малахит! Ну!
— Во-первых, это не Малахит, а Аметист, во-вторых, как ты сюда попал, Рыжик? — раздалось за Борькиной спиной.
Увидев дрессировщика в кожаных галифе, старой майке, с длинным хлыстом в руках, Борька испугался.
— Ты что, немой, а, Рыжик? Откуда ты взялся? Что молчишь? Значит, это ты разозлил ночью зверей, а не мышонок?
Пришлось рассказать все, без утайки. Дрессировщик долго смеялся, обнажая прокуренные, но крепкие зубы.
— Значит, в артисты решил? А что бы ты хотел в цирке делать?
— Смешить… — ответил Борька.
— В клоуны, значит?
— В клоуны…
— А что умеешь делать?
У Борьки был коронный номер, который у соседских мальчишек пользовался особым успехом. Когда Борька его показывал, все они надрывали животики. Он сказал:
— Корчить рожи могу. И ушами двигать.
— Ну, ну…
Борька вышел на середину конюшни, снял с лица прилипшие сухие травинки, тряхнул головой и, немного пошевелив ушами, скосил глаза к курносому, веснушчатому носу.
Дрессировщик даже не улыбнулся. Он с сожалением смотрел на Борьку.
— Ещё по-петушиному могу… — сказал Борька упавшим голосом.
Он чувствовал, что все рушится. Дрессировщик молча крутил в руках плетеную косичку из суровых ниток. Борька покраснел со стыда, но все же кукарекнул. Два раза.
— Спасибо, — сказал дрессировщик, — не подойдет, брат…
Борька и сам понимал, что провалился.
— Ну, до свиданья… — сказал он со вздохом.
— Будь здоров, Рыжик! Не унывай!
— Грач, ко мне! — позвал Борька.
Птица вылетела из ящика и уселась Борьке на плечо.
Не глядя на дрессировщика, он, понурившись, направился к воротам конюшни. — Стой, Рыжик!
Борька остановился.
— Что это за птица у тебя? Дрессированная?
— Не знаю… Может, и дрессированная…
Борька рассказал про то, как грач птенцом попал к ним в дом, как не любит грача мачеха, как Борька решил познакомить птицу с говорящими собачками. Дрессировщик слушал очень внимательно, теребя плетеную косичку.
— Насчет Шарика твой отец прав. Это артист за собаку разговаривал. Только не животом, а ртом. А что до грача, то его действительно можно научить разговаривать, как нашего попугая.
— Как его научишь?
— А как ты его научил садиться на плечо?
— Кормил на плече. Ласкал. Вот он и привык.
— Так же будешь учить и разговаривать. Начни с какого-нибудь слова, в котором есть буква «р»: грач, врач, вор… Повторяй и повторяй, когда кормишь. Понял?
Борька кивнул.
У меня тут сахар остался, — вспомнил он. — Можно его Малахиту дать?
— Можно, конечно. А как же говорящие собачки? — улыбнулся дрессировщик.
— А ну их!
Часы на далекой башне ударили четыре раза. Борька начал прощаться.
— Заходи завтра. Вернее, сегодня. Я тебя с сыновьями познакомлю. Они тебя кой-чему научат, — сказал дрессировщик, выведя Борьку за калитку.
— Правда, можно? — загорелся Борька.
— Конечно, Рыжик! А сейчас иди, а то дома волноваться будут.
— Не будут! Они ещё, наверное, не проснулись. Борька пустился бежать, но на углу обернулся.
Дрессировщик смотрел ему вслед. Борька вернулся назад.
— А что за телефон шестнадцать сорок?
— Телефон ЦУГЦа. Центрального управления государственных цирков. Мы часто с Москвой из конторы разговариваем. А клетка с попугаем иногда в конторе стоит. Вот он и научился. Понял теперь?
— Понял! И сильно вас там эксплуатируют, да?
— Почему сильно эксплуатируют? — расхохотался дрессировщик. — С чего ты взял?
— Попугай отдел эксплуатации вызывал…
— Ну и чудак ты человек, Рыжик! В этом отделе занимаются ремонтом цирков. Эксплуатацией цирковых зданий. Ну, к примеру: прохудилась у нас крыша, мы звоним в отдел эксплуатации, нам присылают новую. Или брезент для ремонта. Или веревки с тросами. В частных цирках артистов эксплуатируют, верно, а у нас — нет! Да тебя как зовут-то?
— Борькой.
— А меня Иваном Абрамовичем.
— А почему у вас все лошади некованые?
— В цирке лошадей не куют.
— А зачем вы, Иван Абрамович, хвост из ниток в косичку заплели и к хлысту привязали?
— Это не хлыст называется, а шамбарьер. Без косички он не будет щелкать. В ней весь секрет. Гляди!
И дрессировщик несколько раз оглушительно громко щелкнул шамбарьером.
— Можно попробовать? — попросил Борька.
— Не сумеешь. Глаз себе выбьешь. Щелкать шамбарьером — большое искусство. Понял? А теперь беги.
— До свиданья! — сказал Борька и помчался, поеживаясь от раннего холодка.
…С этого дня Борька стал пропадать в цирке, бывал там и днем, и на представлениях. Он познакомился со всеми артистами и очень подружился с акробатами Андроном и Никитой. Они действительно многому научили его. Толстый клоун Коко, которого на самом деле звали! Николаем Александровичем, подарил Борьке в знак дружбы пищик, изготовленный в его присутствии. Это были самые счастливые дни в Борькиной жизни…
Цирк уехал. Борька часто допоздна бродил по опустевшим аллеям городского сада. Ничто, кроме обрывка афиши на покосившейся круглой тумбе, не напоминало о том, что совсем недавно здесь было волшебство, играла музыка. Ветер немилосердно трепал и рвал афишу, кружил по саду пожелтевшие листья, свистел в голых верхушках деревьев…
Прощайте, Иван Абрамович! Прощайте, Андрон и Никита! Прощайте, Николай Александрович…
В день разлуки дрессировщик утешал Борьку:
— Не грусти, Рыжик. Цирк ещё вернется.
Шло время, а цирк не возвращался… И в этом году его нет. Но Борька упорно ходил к городскому саду. Он ждал.
Поэтому и сегодня Борька уселся не возле гостиницы «Централь», как приказала мачеха, а на ступеньках старой китайской прачечной под облупившейся вывеской с нарисованными на ней двумя крахмальными воротничками и манишкой.
Напротив городского сада…
