О Господи, помилуй мя на переулках безымянных, где ливни глухо семенят по тротуарам деревянным, где по булыжным мостовым, по их мозаике, по лужам, моей касаясь головы, стремительные тени кружат. И в отраженьях бытия потусторонняя реальность, и этой ночи театральность превыше, Господи, меня

Уже сумерки, как дожди. Мокрый Павловск, осенний Павловск, облетает, слетает, дрожит, как свеча, оплывает. О август, схоронишь ли меня, как трава сохраняет опавшие листья, или мягкая лисья тропа приведет меня снова в столицу? В этой осени желчь фонарей, и плывут, окунаясь, плафоны, так явись, моя смерть, в октябре на размытых, как лица, платформах, а не здесь, где деревья — цари, где царит умирание прели, где последняя птица парит и сползает, как лист, по ступеням и ложится полуночный свет там, где дуб, как неузнанный сверстник, каждой веткою бьется вослед, оставаясь, как прежде, в бессмертье. Здесь я царствую, здесь я один, посему — разыгравшийся в лицах — распускаю себя, как дожди, и к земле прижимаюсь, как листья, и дворцовая ночь среди гнезд расточает медлительный август бесконечный падением звезд на открытый и сумрачный Павловск.

Все стоять на пути, одиноко, как столб, только видеть одно — голубиный костел, в полинялых садах, в узких щелях лощин голубые расправив, как крылья, плащи промелькнут стаи рыб в новолуние бед, осветив облака, словно мысль о тебе. За холмами дорог, где изгиб крутолоб мимо сгорбленных изб появляется Бог. Разрастается ночь, над тобой высоко поднимается свет из прибрежных осок. Каждый лист, словно рыбка, лежит золотой: это крыльями жизнь поднялась за тобой. Между разных костров — все одна темнота, о, как тянет крыло, но не смей улетать. Обгоняя себя, ты, как платье с плеча, соскользнешь по траве, продолжая кричать. Так не смей улетать в новолуние бед, слышишь сосны шумят, словно мысль о тебе.

Все ломать о слова заостренные манией копья, в каждой зависти черной есть нетленная жажда подобья, в каждой вещи и сне есть разврат, несравнимый ни с чем. Вот на листьях ручек. Так давай говорить о ручье. Вот на листьях ручей. Это ранняя влага и свет. Я смотрю на тебя, отраженного в дикой траве. Просыпаться? Зачем? Ты во сне наклонишься к ручью. Я тебя ничему так до смерти и не научу. О, забейся, как лист, и, схватившись за ветвь, наклонись, все скользя по траве. и цепляясь, и падая вниз. О, язык отраженья, о, вырванный с мясом язык, повторяешь с трудом зазубренные кем-то азы. Вот на листьях ручей. Ты к нему наклонись не дыша. Безглагольный зародыш под сердцем, все та же душа. Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака. Это снова скользит по траве, обессилев, рука. Будут кони бродить и, к ручью наклоняясь, смотреть. Так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть.

Ты слышишь, шлепает вода по днищу и по борту вдоль, когда те двое, передав себя покачиванью волн, лежат, как мертвые, лицо покою неба обратив, и дышит утренний песок, уткнувшись лодками в тростник. Когда я, милый твой, умру, пренебрегая торжеством, оставь лежать меня в бору с таким, как у озер, лицом.

В пасмурном парке рисуй на песке мое имя, как при свече, и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей. Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке, словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке. Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небесных небес голубые озера, качая удвоенный лес, и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых, ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб, Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое, образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес. Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь трава, я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова: может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог: стрекотанье стрекоз, самолет, тихий плес и сплетенье цветов, то пространство души, на котором холмы и озера, вот кони бегут, и кончается лес, и, роняя цветы, ты идешь вдоль ручья по сырому песку, вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе взгляд, провожая тебя, все зовут, ты идешь вдоль ручья, никого с тобой нет, ровный свет надо всем, молодой от соседних озер, будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор, если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем мое имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный,                                        не быстрый и мутный ручей, и читает его пролетающий мимо озер в знойный день самолет. Может быть, что ручей — не ручей, только имя мое. Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар, рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк, где ты высохший веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей, что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых, ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб, и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь, ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь.

Вроде игры на арфе чистое утро апреля. Солнце плечо припекает, и словно старцы — евреи синебородые, в первые числа Пасхи, в каждом сквере деревья, должно быть, теперь прекрасны. Свет освещает стены, стол и на нем бумаги, свет — это тень, которой нас одаряет ангел. Все остальное после: сада стрекозы, слава, как, должно быть, спокойны шлемы церквей, оплывая в это чистое утро, переходящее в полдень, подобное арфе и кроме — тому, о чем я не помню.

I В ручье, на рыхлом дне, жилище пиявок, раков и мальков, он на спине лежал их пищей, и плыли волосы легко вниз по теченью, что уносит в сетях запутанную осень. А возле, девой пламенная, вслух бормочет молитвослов, его семья, как будто племя, носилась в облаке цветов. II Где красный конь свое лицо пил, наклонясь к воде лесной, буравя й его чела, там в пряже путалась пчела, и бор в просветах меж дерев петлял побегом голых дев, и там, где трав росой поетя, сон рыбака будили тени, старик, трудов осилив ы, рек: "Рыбы, дети мне, не вы! III Век простоять мне на отшибе в никчемном поиске дробей, когда я вижу в каждой рыбе глаза ребенка и добрей, что в дыме высушенной сети со мной беседуют о смерти!" — И в реку стряхивая рыб, старик предался полудреме: "Возможно, вовсе я не был, но завертясь не сразу помер!" IV Так, обратясь к себе лицом, лежал он песке речном.

Глаза твои, красавица, являли не церкви осени, не церкви, но печаль их. Какие-то старинные деревья мне были креслом, ты — моей свирелью. Я птиц кормил, я видел каждый волос тех длинных лилий, что сплетал твой голос. Я рисовал его на вязкой глине полдня, потом стирал, чтоб завтра утром вспомнить.

1 Как будто я таился мертв и в листопаде тело прятал, совы и мыши разговор петлял в природе небогатой, и жук, виляя шлейфом гуда, летел туда широкой грудью, где над водою стрекот спиц на крыльях трепеща повис, где голубой пилою гор был окровавлен лик озер, красивых севером и ракой, и кто-то, их узрев, заплакал, и может, плачет до сих пор. 2 Гадюки быстрое плетенье я созерцал как песнопенье, и видел в сумраке лесов меж всем какое-то лицо. Гудя вкруг собственного у кружил в траве тяжелый жук, и осы, жаля глубь цветка, шуршали им издалека. Стояла дева у воды, что перелистывала лица, и от сетей просохших дым темнел, над берегом повиснув. 3 Зимы глубокие следы свежи, как мокрые цветы, и непонятно почему на них не вижу я пчелу: она по-зимнему одета могла бы здесь остаться с лета, тогда бы я сплетал венок из отпечатков лап и ног, где приближеньем высоки ворота северной тоски, и снег в больших рогах лосей не тронут лентами саней. 4 И здесь красива ты была, как стих «печаль моя светла».

Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма. Как и легок и мал он, венчая вершину лесного холма! Чей там взмах, чья душа или это молитва сама? Нас в детей обращает вершина лесного холма! Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях, и вершину холма украшает нагое дитя! Если это дитя, кто вознес его так высоко? Детской кровью испачканы стебли песчаных осок. Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак! Это память о рае венчает вершину холма! Не младенец, но ангел венчает вершину холма, то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак! Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник, нас вершина холма заставляет упасть на колени, на вершине холма опускаешься вдруг на колени! Не дитя там — душа, заключенная в детскую плоть, не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь. Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях, посмотри на вершины: на каждой играет дитя! Собирая цветы, называй их, вот мальва! вот мак! Это память о Боге венчает вершину холма!

Как летом хорошо — кругом весна! то в головах поставлена сосна, то до конца не прочитать никак китайский текст ночного тростника, то яростней горошины свистка шмель виснет над вместилищем цветка иль, делая мой слог велеречив, гудит над Вами, тонко Вас сравнив.

Не сю, иную тишину, как конь, подпрыгивая к Богу, хочу во всю ее длину озвучить думами и слогом, хочу я рано умереть в надежде: может быть, воскресну, не целиком, хотя б на треть, хотя б на день, о день чудесный: лесбийская струя воды вращает мельницы пропеллер, и деве чьи-то сны видны, когда их медленно пропели, о тело: солнце, сон, ручей! соборы осени высоки, когда я трех озер осоке лежу я Бога и ничей.

Вокруг меня сидела дева, и к ней лицом, и к ней спиной стоял я, опершись о древо, и плыл карась на водопой. Плыл карась, макет заката, майский жук болотных вод, и зеленою заплатой лист кувшинки запер вход. Лебедь был сосудом утра, родич белым был цветам, он качался тут и там. Будто тетивою, круто изгибалась грудь на нем: он был не трелей соловьем!

Борзая, продолжая зайца, была протяжнее "Ау!" и рог одним трубил: спасайся! другим — свирепое: ату! Красивый бег лесной погони меня вытягивал в лассо, но, как бы видя резвый сон, свободен был я и спокоен.

Я и природу разлюбил: озера, темные лесами, зады прекрасные кобыл, на кои я смотрел часами. Печаль, и та мне тяжела, пейзаж, украшенный Данаей, иль в полдень тучная пчела, в поля летящая за данью, — все это, мысль не веселя, лишь раздражает, опостылев, и не касаются меня сады, от августа густые.

Благословен ночей исход в балеты пушкинских стихов, где свет, спрессованный во льды, широкой северной воды, еще не мысля, как извиться? блистает тканью белой птицы, и голос птицы той звуча, внушает мне ее печаль. Там я лечу, объятый розой, в покой украшенную позу, где дева, ждущая греха, лежит натурщицей стиха. Дыханье озвучив свирелью, над ней дитя рисует трелью глубокий бор, и в нем следы обутой в беса след беды. С тоской обычной для лагуны взирает дева на рисунок и видит справа, там, где дверь, в природу обозначил зверь, чья морда в мух гудящей свите длинна, как череп Нефертити, и разветвляются рога, как остов древнего цветка, Там ПТИЦА — ПЛОТЬ МОЕЙ ПЕЧАЛИ, то острова небес качает, то к водам голову склоня в них видит белого коня.

В часы бессонницы люблю я в кресле спать и видеть сон неотличимый от тех картин, что наяву мной зримы, и, просыпаясь, видеть сон опять: старинное бюро, свеча, кровать, тяжелый стол, и двери, и за ними в пустом гробу лежит старуха вини — я к ней иду, чтоб в лоб поцеловать. Однако ночь творит полураспад: в углу виднеется забытый кем-то сад, томя сознанье падает паук, свет из окна приобретает шорох, лицо жены моей повернуто на юг, и всё — в печали, нет уже которой.

Гуляя в утреннем пейзаже, я был заметно одинок, и с криком: «Маменьки, как страшен!» пустились дети наутек. Но видя все: и пруд, и древо, пустой гуляющими сад — из-под воды смотрела Ева, смотря обратно в небеса…

1. На небе молодые небеса, и небом полон пруд, и куст склонился к небу, как счастливо опять спуститься в сад, доселе никогда в котором не был. Напротив звезд, лицом к небытию, обняв себя, я медленно стою… 2. И снова я взглянул на небеса. Печальные мои глаза лица увидели безоблачное небо, и в небе молодые небеса. От тех небес не отрывая глаз, любуясь ими, я смотрел на вас.

Напротив низкого заката, дубовым деревом запрятан, глаза ладонями закрыв, нарушил я покой совы, что, эту тьму приняв за ночь, пугая мышь, метнулась прочь. Тогда, открыв глаза лица, я вновь увидел небеса: клубясь, клубились облака, светлела звездная река, и, не петляя между звезд, чью душу ангел этот нес: младенца, девы ли, отца? Глазами я догнал гонца, но, чрез крыло кивнув мне ликом, он скрылся в темном и великом.

Где кончаются заводы, начинаются природы. Всюду бабочки лесные — неба легкие кусочки, — так трепещут эти дочки, что обычная тоска неприлична и низка. Стадо божиих коровок украшает огород и само себя пасет. Обернувшись к миру задом по привычке трудовой, ходит лошадь красным садом, шею кончив головой. Две коровы сходом Будд там лежат и там и тут. Оля   На груди моей тоски Зреют радости соски, присосись ты к ним навеки, чтою из них полились реки! Чтоб из рек тех тростники и цветы в мошке и осах я б срывала на венки для себя длинноволосой. Альтшуллер Чересчур, увы, печальный, и в радости угрюм, и в природе зрю не спальню, а пейзаж для чистых дум. К виду дачного участка приноровлены качели, станем весело качаться, чем грешить на самом деле Оля Где я сама к себе нежна, лежу всему вокруг жена, телом мягким как ручей обойму тебя всего я, и тоску твоих речей растворю в своем покое. Альтшуллер     Альтшуллер О, как ты весело красива и как красиво весела, и многорукая как Шива какой венок бы ты сплела! Оля Я полна цветов и речек, на лугу зажжем мы свечек, соберем большие стаи, посидим и полетаем. Альтшуллер Хоть ты заманчива для многих и как никто теперь нага, но не могу другим, убогим, я наставлять с тобой рога, они ужасно огорчатся, застав меня в твоей постели, к природе данного участка прибиты длинные качели… летят вдоль неба стаи птичьи, в глубь болот идет охотник, и пейзаж какой-то нищий старым дождиком приподнят, но по каинской привычке прет охотник через терни, чтоб какой-нибудь приличный отыскать пленэр для смерти. Оля Я полна цветов и речек. На лугу зажжем мы свечек. Соберем большие стаи. В тихом небе полетаем.

На небесах безлюдье и мороз, на глубину ушло число бессмертных, но караульный ангел стужу терпит, невысоко петляя между звезд. А в комнате в роскошных волосах лицо жены моей белеет на постели, лицо жены, а в нем ее глаза, и чудных две груди растут на теле. Лицо целую в темя головы, мороз такой, что слезы не удержишь, все меньше мне друзей среди живых, все более друзей среди умерших. Снег освещает лиц твоих красу, моей души пространство освещает, и каждым поцелуем я прощаюсь… Горит свеча, которую несу на верх холма. Заснеженный бугор. Взгляд в небеса. Луна еще желтела, холм разделив на темный склон и белый. По левой стороне тянулся бор. На черствый наст ложился новый снег, то тут, то там топорщилась осока, неразличим, на темной стороне был тот же бор. Луна светила сбоку. Пример сомнамбулических причуд, я поднимался, поднимая тени. Поставленный вершиной на колени, я в пышный снег легко воткнул свечу.

Что явит лот, который брошен в небо? Я плачу, думая об этом. Произведением хвалебным в природе возникает лето. Поток свирепый водопада висит, висит в сиянье радуг. По небу расцвели ромашки, я их срываю, проходя. Там девочки в ночных рубашках резвятся около дождя. Себя в траве лежать оставив, смотрю, как падает вода: я у цветов и речек в славе, я им читаю иногда. Река приподнята плотиной, красиво в воздухе висит, где я, стреноженный картиной, смотреньем на нее красив. На холм воды почти садится из ночи вырванная птица, и пахнет небом и вином моя беседа с тростником.

Как стихотворец я неплох, все оттого, что слава Богу, хоть мало я пишу стихов, но среди них прекрасных много!

Резвится фауна во флоре, топча ее и поедая, а на холме сидит Даная, и оттого вуаль во взоре, и оттого тоска кругом, что эта дева молодая прелюбодействует с холмом!

Весь день бессонница. Бессонница с утра. До вечера бессонница. Гуляю по кругу комнат. Все они, как спальни, везде бессонница, а мне уснуть пора. Когда бы умер я еще вчера, сегодня был бы счастлив и печален, но не жалел бы, что я жил вначале. Однако жив я: плоть не умерла. Еще шесть строк, еще которых нет, я из добытия перетащу в сонет, не ведая, увы, зачем нам эта мука, зачем из трупов душ букетами цветут такие мысли и такие буквы? Но я извлек их — так пускай живут!

Горацио, Пилад, Альтшулер, брат, сестра моя, Офелия, Джульетта, что столько лет, играя в маскерад, в угрюмого Альтшулера одета. О, о Альтшулер мой, надеюсь, что при этом и я Горацио, Альтшулер твой, Пилад, и я сестра твоя, одетая в наряд слагателя столь длинного сонета. Взгляни сюда — здесь нету ничего! Мой друг, Офелий мой, смешить тобой легко! Горацио моё, ты — всем живая лесть, но не смущайся: не шучу тобою — где нету ничего, там есть любое, святое ничего там неизбывно есть.

Широкой лавою цветов, своим пахучим изверженьем холм обливается, прервать уже не в силах наслажденье: из каждой поры бьют ключи цветов и Божьей славы; и образ бабочки летит как испаренье этой лавы.

Есть легкий дар, как будто во второй счастливый раз он повторяет опыт. (Легки и гибки образные тропы высоких рек, что подняты горой!) Однако мне отпущен дар другой: подчас стихи — изнеможенья шепот, и нету сил зарифмовать Европу, не говоря уже, чтоб справиться с игрой. Увы, всегда постыден будет труд: где, хорошея, розаны цветут, где, озвучив дыханием свирели своих кларнетов, барабанов, труб, все музицируют — растения и звери, корнями душ разваливая труп!

Вторая, третия печаль… Благоуханный дождь с громами прошел, по-древнему звуча, деревья сделались садами! Какою флейтою зачат твой голос, дева молодая, вокруг тебя, моя Даная, как весело горит свеча! Люблю тебя, мою жену, Лауру, Хлою, Маргариту, вмещенных в женщину одну. Поедем, женщина, в Тавриду: хоть я люблю Зеленогорск, но ты к лицу пейзажу гор.

Вспыхнул жук, самосожженьем кончив в собственном луче. Длинной мысли продолженьем разгибается ручей. Пахнет девочка сиренью и летает за собой, полетав среди деревьев, обе стали голубой. Кто расскажет, как он умер? Дева спит не голубой. В небесах стоит Альтшулер в виде ангела с трубой.

Альтшулер, мой голубчик голубой, ты надо мной поплачь, я над тобой. Спаси меня, и я тогда спасу твои печали и твою красу. Я в городе в чужом, в чужом дожде, я в нем ищу тебя, хоть нет тебя нигде, нет оттого, что как-то за трубой ты слился с небом, столь ты голубой.

Прислонившийся к дубу дверей вижу медь духового оркестра, темный лак и карет и коней, от мундиров, шелков и ливрей здесь в саду и тревожно и тесно. Только нет ни того, ни того, только шум тишины листопада, ну, да Боже мой, что еще надо, ведь иначе и быть не могло!

Хорошо гулять по небу, что за небо! что за ним? Никогда я в жизни не был так красив и так маним! Тело ходит без опоры, всюду голая Юнона, и музыка, нет которой, и сонет несочиненный! Хорошо гулять по небу. Босиком. Для моциона. Хорошо гулять по небу, вслух читая Аронзона!

Приближаются ночью друг к другу мосты, и садов и церквей блекнет лучшее золото. Сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.

Погода — дождь. Взираю на свечу, которой нет. Не знаю состоянья, в котором оказаться я хочу, но и скончаться нет во мне желанья. Сплошное «нет». Как будто бы к врачу пришел я показать свое страданье и вместо ааааааа я нееееееет ему мычу, и нету сил мне оборвать мычанье. Но мы способны смастерить сонет, сбить доски строчек гвоздиками рифмы. На этот труд два полчаса убив, мы не просчитались: гроб есть и скелет. Убитый час мы превращаем в гроб и, прежде чем закрыть, целуем в лоб.

Есть между всем молчание. Одно. Молчание одно, другое, третье. Полно молчаний, каждое оно — есть матерьял для стихотворной сети. А слово — нить. Его в иглу проденьте и словонитью сделайте окно — молчание теперь обрамлено, оно — ячейка невода в сонете. Чем более ячейка, тем крупней размер души, запутавшейся в ней. Любой улов обильный будет мельче, чем у ловца, посмеющего сметь гигантскую связать такую сеть, в которой бы была одна ячейка!

Как бы скоро я не умер, все ж умру я с опозданьем. Я прикован к этой думе зря текущими годами. Я прикован к этой думе. Все другие — свита знати. Целый день лежу в кровати, чтобы стать одной из мумий.

О, как осення осень! Как уходят вспять свою река! Здесь он стоял. Ему коня подводят. Он в коня садится и скачет, тело удлиня… Во всех садах осталось листьев еще на два таких же дня. Потом уснул. Но и во сне, небес и вод не разбирая, скакал то сам, то на коне, из края в край, один, по краю ночного берега Невы — она не шла из головы! Однако мрак и непогода, его встречавшие тогда, и ныне здесь. Тоска и воды — все так, как было до труда.

Еще в утренних туманах твои губы молодые. Твоя плоть благоуханна, как сады и как плоды их. Я стою перед тобою, как лежал бы на вершине той горы, где голубое долго делается синим. Что счастливее, чем садом быть в саду? И утром — утром? И какая это радость день и вечность перепутать!

Неушто кто-то смеет вас обнять? — Ночь и река в ночи не столь красивы. О, как прекрасной столь решиться быть смогли вы, что, жизнь прожив, я жить хочу опять? Я цезарь сам. Но вы такая знать, что я — в толпе, глазеющей учтиво: вон ваша грудь! вон ноги ей под стать! и если лик таков, так что же пах за диво! Когда б вы были бабочкой ночной, я б стал свечой, летающей пред вами! Блистает ночь рекой и небесами. Смотрю на вас — как тихо предо мной! Хотел бы я коснуться вас рукой, чтоб долгое иметь воспоминанье.

Нас всех по пальцам перечесть, но по перстам! Друзья, откуда мне выпала такая честь быть среди вас? Но долго ль буду? На всякий случай: будь здоров любой из вас! На всякий случай, из перепавших мне даров, друзья мои, вы — наилучший! Прощайте милые. Своя на всё печаль во мне. Вечерний сижу один. Не с вами я. Дай бог вам длинных виночерпий!

Вокруг лежащая природа метафорической была: стояло дерево — урода, в нем птица, Господи, жила. Когда же птица умерла, собралась уйма тут народа: — "Пошли летать вкруг огорода!" Пошли летать вкруг огорода, летали, прыгали, а что? На то и вечер благородный, сирень и бабочки на то!

Увы, живу. Мертвецки мертв. Слова заполнились молчаньем. Природы дарственный ковер в рулон скатал я изначальный. Пред всеми, что ни есть, ночами лежу, смотря на них в упор. Глен Гульд — судьбы моей тапер — играет с нотными значками. Вот утешение в печали, но от него еще страшней. Роятся мысли, не встречаясь. Цветок воздушный, без корней, вот бабочка моя ручная. Вот жизнь дана, что делать с ней?

И мне случалось видеть блеск — сиянье Божьих глаз: я знаю, мы внутри небес, но те же неба в нас. Как будто нету наказанья тем, кто не веруя живет, но нет, наказан каждый тот незнаньем Божьего сиянья. Не доказать Тебя примером: перед Тобой и миром щит. Ты доказуем только верой: кто верит, тот себя узрит. Не надо мне Твоих утех: ни эту жизнь и ни другую — прости мне, Господи, мой грех, что я в миру Твоем тоскую. Мы — люди, мы — Твои мишени, не избежать Твоих ударов. Страшусь одной небесной кары, что ты принудишь к воскрешенью. Столь одиноко думать, что, смотря в окно с тоской, — там тоже Ты. В чужом пальто. Совсем-совсем другой.

Кто вас любил, восторженней, чем я? Храни вас Бог, храни вас Бог, храни вас Боже. Стоят сады, стоят сады, стоят в ночах. И вы в садах, и вы в садах стоите тоже. Хотел бы я, хотел бы я свою печаль вам так внушить, вам так внушить, не потревожив ваш вид травы ночной, ваш вид ее ручья, чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем. Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в вас, поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад, что полон вашими ночными голосами. Иду на них. Лицо полно глазами… Чтоб вы стояли в них, сады стоят.

1 Любовь моя, спи золотко мое, вся кожею атласною одета. Мне кажется, что мы встречались где-то: мне так знаком сосок твой и белье. О, как к лицу! о, как тебе! о, как идет! весь этот день, весь этот Бах, всё тело это! и этот день, и этот Бах, и самолет, летящий там, летящий здесь, летящий где-то! И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг усни, любовь моя, усни, не укрываясь: и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик — пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая! Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг, отдайся мне во всех садах и падежах. 2 Любовь моя, спи золотко мое, вся кожею атласною одета. Мне кажется, что мы встречались где-то: мне так знаком сосок твой и белье. О как к лицу! о как тебе! о как идет! весь этот день, весь этот Бах, всё тело это! и этот день, и этот Бах, и самолет, летящий там, летящий здесь, летящий где-то! И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг усни, любовь моя, усни, не укрываясь: и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик — пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая! Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг, отдайся мне во всех садах и падежах.

На стене полно теней от деревьев. (Многоточье). Я проснулся среди ночи: жизнь дана, что делать с ней? В рай допущенный заочно, я летал в него во сне, но проснулся среди ночи: жизнь дана, что делать с ней? Хоть и ночи всё длинней, сутки те же, не короче. Я проснулся среди ночи: жизнь дана, что делать с ней? Жизнь дана, что делать с ней? Я проснулся среди ночи. О жена моя, воочью ты прекрасна, как во сне!

Несчастно как-то в Петербурге. Посмотришь в небо — где оно? Лишь лета нежилой каркас гостит в пустом моем лорнете. Полулежу. Полулечу. Кто там полулетит навстречу? Друг другу в приоткрытый рот, кивком раскланявшись, влетаем. Нет, даже ангела пером нельзя писать в такую пору: «Деревья заперты на ключ, но листьев, листьев шум откуда?»

ВСё ЛИЦО: ЛИЦО — ЛИЦО, ПЫЛЬ — ЛИЦО, СЛОВА — ЛИЦО, ВСё — ЛИЦО. ЕГО. ТВОРЦА. ТОЛЬКО САМ ОН БЕЗ ЛИЦА.

Благодарю Тебя за снег, За солнце на Твоем снегу, За то, что весь мне данный век Благодарить Тебя могу. Передо мной не куст, а храм, Храм Твоего КУСТА В СНЕГУ, И в ней, припав к Твоим ногам, Я быть счастливой не могу.

Уже в спокойном умиленьи смотрю на то, что я живу. Пред каждой тварью на колени я встану в мокрую траву. Я эту ночь продлю стихами, что врут, как ночью соловей. Есть благость в музыке, в дыханьи, В печали, в милости твоей. Мне все доступны наслажденья, Коль всё, что есть вокруг — они. Высоким бессловесным пеньем приходят, возвращаясь, дни.

Отражая в Иордане непонятный людям танец, душа летает мертвеца. Теперь покойник — иностранец: кусок спины, кусок лица. Душа цела. Душа бойца нас вопрошает: «Изральтяне, кто отомстит меня, юнца?» «Я, — отвечаем мы, — за нами, за нами — мы. Нам нет конца, на сыновьях лицо отца, и впереди нас только знамя с небес смотрящего Творца, и знамя это — небеса!».

Здесь ли я? Но Бог мой рядом, и мне сказать ему легко— — О, как прекрасна неоглядность и одиночество всего! Куда бы время ни текло — мне все равно. Я вижу радость, но в том, что мне ее не надо, мне даже сниться тяжело. Однако, только рассвело, люблю поднять я веко ока, чтобы на Вас, мой друг, на Бога смотреть и думать оттого: — Кто мне наступит на крыло, когда я под твоей опекой?

Сквозь форточку — мороз и ночь. Смотрю туда, в нору. А ты, моя жена и дочь сидишь, не пряча грудь. Сидишь в счастливой красоте, сидишь, как в те века, когда свободная от тел было твоя тоска. Вне всякой плоти, без оков была твоя печаль, и ей не надо было слов — была сплошная даль. И в этой утренней дали, как некий чудный сад, уже маячили земли хребты и небеса. И ты была растворена в пространстве мировом, еще не пенилась волна, и ты была кругом. Крылатый зверь тобой дышал и пил тебя в реке, и ты была так хороша, когда была никем. И, видно, с тех еще времен, еще с печали той, в тебе остался некий стон и тело с красотой. И потому, закрыв нору, иду на свой диван, где ты сидишь, не пряча грудь и весь другой дурман.

Красавица, богиня, ангел мой, исток и устье всех моих раздумий, ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой, я счастлив от того, что я не умер до той весны, когда моим глазам предстала ты внезапной красотою. Я знал тебя блудницей и святою, любя всё то, что я в тебе узнал. Я б жить хотел не завтра, а вчера, чтоб время то, что нам с тобой осталось, жизнь пятилась до нашего начала, а хватит лет, еще б свернула раз. Но раз мы дальше будем жить вперед, а будущее — дикая пустыня, ты в ней оазис, что меня спасет, красавица моя, моя богиня.

То потрепещет, то ничуть… Смерть бабочки? Свечное пламя? Горячий воск бежит ручьями по всей руке и по плечу. Подняв над памятью свечу, лечу, лечу верхом на даме. (Какая бабочка вы сами!) Чтобы увидеть смерть, лечу. Потом она летит на мне, а я дорогу освещаю. Какая грудь на ней большая! Как тихо в темной тишине! А всюду так же, как в душе: еще не август, но уже.

Боже мой, как всё красиво! Всякий раз как никогда. Нет в прекрасном перерыва, отвернуться б, но куда? Оттого, что он речной, ветер трепетный прохладен. Никакого мира сзади — всё, что есть, — передо мной/

В двух шагах за тобою рассвет. Ты стоишь вдоль прекрасного сада. Я смотрю — но прекрасного нет, только тихо и радостно рядом. Только осень разбросила сеть, ловит души для райской альковни, Дай нам Бог в этот миг умереть, и, дай Бог, ничего не запомнив.

Как хорошо в покинутых местах! Покинутых людьми, но не богами. И дождь идет, и мокнет красота старинной рощи, поднятой холмами. И дождь идет, и мокнет красота старинной рощи, поднятой холмами. Мы тут одни, нам люди не чета. О, что за благо выпивать в тумане! Мы тут одни, нам люди не чета. О, что за благо выпивать в тумане! Запомни путь слетевшего листа и мысль о том, что мы идем за нами. Запомни путь слетевшего листа и мысль о том, что мы идем за нами. Кто наградил нас, друг, такими снами? Или себя мы наградили сами? Кто наградил нас, друг, такими снами? Или себя мы наградили сами? Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта: ни тяготы в душе, ни пороха в нагане. Ни самого нагана. Видит бог, чтоб застрелиться тут не надо ничего.

Все осознай: и ночь, и смерть, и август. В них твой портрет, портрет осенних окон, ты вправлена в дожди, ты темный дождь, ты влага ночных полей, где только одиноко маячит столб вдали. О ангел, слышишь — вот исповедь земли, вот повесть страха, вот воздух осени, которым дышишь, сырой травы величие и запах. Здесь твой ночлег и мой неслышный шаг, так оглянись назад перед полетом, лети, ликуй и, осенью дыша, гаси крылом крутые повороты созвездий августа, пытаясь обогнать саму себя печалью непомерной. Вот тени птиц над озером люцерны, и вот всю ночь уходят облака, всю эту ночь уходят, оставляя луну пустую, длинную луну, и только столб, и только птичья стая, и только ты, и тянутся ко сну цветы ночные. Замирает сад цветов и трав. Я узнаю начало: ты — темный сад, ты — дождь, ты — листопад, лети, ликуй, кружись, моя случайность! Все осознай: послезакатный сумрак, и тень его, как стыд печальных лет, пока не заперт в памяти сумбурной засмертный день, мой старый пистолет.

Неизличимо гибнут числа, пока бессилие мое живет с возлюбленной семьей, ночами одержимо мысля. Как госпитальный коридор, в потемках тянутся предместья, сродни которым ужас лестниц, как взморьем разреженный бор. Я под свечой пишу, читаю, покуда пухлый мотылек свечи изглоданный цветок по кругу рваному мотает. Кто пишет в полночь Рождества? Пружинящий по скату лыжник? Слепец, стучащий о булыжник? Беглец, не помнящий родства?

Зов быка, трубный голод гона, по дорогам всплывают деревья, как мертвые птицы, снова грязь и тоска, и апрельская прель по газонам, снова запах травы и сверкание серой столицы. Каждый хочет дожить до весны, до любви, до рассвета, каждый хочет дожить до раскрывшихся почек и веток. Вот приходит весна, одиноко стуча каблуками, и плывут по реке в облаках прошлогодние листья, полстолицы в тени, полстолицы холодного камня, и висит, как в петле, тишина полутемной больницы. Вот плывут по реке, вот текут по реке, исчезая, мимо длинных дворцов, под мосты, никуда, ниоткуда, так зачем я смотрю и теряю и вновь провожаю, словно что-то найду и уже никогда не забуду. Возвратись, моя осень, моя золотая корона, мой пустынный полет и надорванный край небосклона. Вот приходит весна, и качается сумрачный воздух, я сейчас провожаю уже умиравшие листья, а осенняя прель окунается в новую воду, и глядят на меня из воды отраженные лица.

Се аз на Зеях стог времен где мозг изрыт ходами мысли в урусах каменных умрем — портрет непоправимой мысли пейзаж где времени нескор и тело лодкою звучит в урусах каменных озер красива бденья ночь свечи и там, где в погребке лесном бродили молодые вина в краю лосей и мешковины подставив Ладоге лицо стоял в лесничестве один я

Не пустой, не совсем пустой магазин цветов, стены которого длинные зеркала. Одинокая пара, одинокая пара, одинокая пара выбирает цветы: цикламены, гвоздики (я не помню, какие вы любите, но и те) — где розы мои? где фиалки мои? где светлоокий месяц мой? — вот розы твои. Фиалки твои. Вот светлоокий месяц твой… где розы мои? где фиалки мои? где светлоокий месяц мой? — вот розы твои. Вот фиалки твои. Вот светлоокий месяц твой. Из дверей магазина цветов выходят люди с гвоздиками, цикламенами (я не помню, какие вы любите, но и с теми). (Можно для верности заглянуть через стекло витрины вглубь помещения, где всё еще бродит одна-единственная пара, выбирая цветы). Люди выходят из дверей магазина и смешиваются с общей толпой: где розы мои? где фиалки мои? где светлоокий месяц мой? — вот розы твои. Фиалки твои. Вот светлоокий месяц твой. Идут люди. Приближаются, размываются внефокусом, проходят. Идут люди. Приближаются, размываются внефокусом, проходят. Стоп. Один из них. Улица снялась со стоп-кадра, но внимание не на всей толпе, а только на том человеке, который был замечен. Следим, следим и… отпускаем. Новый заход с прежней точки — провожается другой человек. Затем еще один. Еще один. Звуковой фон — гомон многолюдного места: шарканье, шуршанье, обрывки речи. (Можно быстро приблизиться к какой-либо беседующей паре или группе, услышать, о чем они говорят, и — забыть о них. Можно услышать диалог в том виде, в каком он происходит, а можно и пустить его на большой скорости, чтобы люди заговорили по-птичьи. Можно всем говорящим вместо их внешнего диалога подложить истинный: где розы мои? где фиалки мои? где светлоокий месяц мой? — вот розы твои. Фиалки твои. Вот светлоокий месяц твой, — так что все будут произносить только эти стихи.) Жуткий звук. Он — и всё замерло. Медленно, рывками (через частые стоп-кадры) поворачиваются лица: на тротуаре человек лежит. (Это может быть истинный случай, но и не исключена провокация.) Суета вокруг лежащего, данная синхронно, как и всё, что будет происходить в фильме.

«На острие копья замешан мой хлеб», — сказал Архилох. «Скучно на этом свете, господа», — сказал Гоголь. «Дико хочу что-нибудь в желудок», — сказал Мельц. «Я жить хочу», — сказал Пушкин. «Со мной случился «Бобок», — сказал Михнов-Войтенко. «Творчество или торчество», — сказал Галецкий. «Хорошо, что мы видимся только для любви», — сказал дядя. «Блаженны нищие духом», — сказал Иисус Христос. «Видишь, каким стилистическим оборотам научила меня жизнь моя», — сказал Швейгольц. «Бог весь во всём», — сказал П. Тейяр де Шарден. «Как безобразна молодость», — сказал Михнов-Войтенко. «Что толку в том, что мы любим нас?» — сказал дядя. «Эфирные насекомые», — сказал Гоголь. «Пью, опершись на копье», — сказал Архилох. «Отцы ваши — где они? да и пророки, будут ли они вечно жить?» — сказано в Библии. «О стыд, ты в тягость мне», — сказал Пастернак. «Здесь всё меня переживет», — сказала Ахматова. «Любовь», — сказал Галецкий. Альтшулер сказал глупость. «Где хоть что-нибудь?» — сказал дядя. «Nevermore», — сказал Эдгар По. «Ничто», — сказал Галецкий.

Никому не нужно то, что мне нужно. Никому не нужно то, что нам нужно. Никому не нужно то, что всем нужно.