В тот злополучный вечер Берлога остался без крова. Опустошенный, измученный, непривычно прислушиваясь только к себе, он шел по улицам, и не узнавал города. Город был тих, сир, сер. Безлунная, черная южная ночь уже навалилась на окраины, на реку, засеребрившуюся в темноте, и подымалась на запад, как ленивое, горячее чудовище. Берлога не узнавал города. Улицы с выгоревшими домами походили на челюсть с выбитыми зубами. На углах стояли усиленные посты милиции, и по центральной Советской улице два раза на крупном гунтере проскакал товарищ Корт, начальник милиции, похожий на Ваську Денисова из «Войны и Мира», веселый, распорядительный, краснорожий человечек, молодцом сидевший в седле.
Берлога раскланялся с Кортом и не успел опустить руку, как сзади его схватили за локоть.
— Гражданите, — зашипел встревоженный полушопот, — гражданите, извинин!
Берлога недоуменно повернулся. Голос показался ему знакомым теми тревожными оттенками, которые слышатся в дальних воплях пароходных сирен, в набате, в звуках, что обозначает человеческий испуг. Лицо незнакомца, однако, выражало лишь корректную почтительность. Это был прекрасно выбритый, не старый человек, с желеобразными, пухлыми и легкими щеками, между которыми с превосходным изяществом плавали толстый носик и пара улыбающихся губ. Все это было иллюминовано живыми, голубыми глазками. Контрабандная серая шляпа, коверкотовое пальто, — нет, решительно, Берлога где-то видел этого человека! Несомненно, местная, златогорская фигура!
Гражданин изгибался, приседал и приговаривал, временами странно картавя, гнусавя, на каждой фразе чудовищно заплетаясь языком и путая слова:
— Пардон! Я рад, что вижу порядочного человека. Вы кланяетесь с товарищем Кортом? (Берлога не ослышался).
— Ну, так что?
Берлога поглядел на собеседника обозленным, каким-то шершавым взглядом, нахлобучил кепку и так резко двинулся вперед, что задел развевающейся полой назойливого гражданина, намереваясь с ним расстаться навсегда. Гражданин почти бросился ему под ноги и, подняв пухлую руку, просипел:
— Но ведь город полон преступлением!..
И он пошел за крупно шагавшим репортером, рассказывая ему странные вещи.
— Вы обнимаете вращение, товарищ? Вы обращаете внимание, хочу я сказать?! — и он широко поводил рукою. — Как безлюдно все крутом! А ведь в эти часы по Советской улице обычно гуляет весь город. Все напуганы и ошеломлены. Пожары!..
Он почти выкрикнул это. Берлога замедлил шаги:
— Пожары, — выкрикнул он, — происходят потому, что утрачена строгость и мера справедливости.
«Он сумасшедший», — подумал Берлога и оглянулся назад. Оглянулся и оторопел. Человек шел странной, припрыгивающей походкой. Оживленно пророчествуя и жестикулируя, он сам не замечал, что правой ногой высоко ступает по краю тротуара, а левую едва успевает волочить по булыжной мостовой.
— Что с вами? — спросил Берлога.
— Да вот, знаете ли, — безмятежно ответил тот, — пошел за вами и захромал что-то. Боли нет, а хромаю!..
Берлога забыл все на свете, все тревоги и огорчения и захохотал. Прекрасная пена смеха, родившаяся где-то в изумленных его глазах, бросилась в мозг, и он, сраженный ее ослепительной лаской, привалился к стене, громко визжа и корчась от хохота.
— Ха-ха-ха! — разносилось по ярко освещенной и совершенно безлюдной улице. — Вот это рассеянность! Я еще не видал такой рассеянности!
— Совершенно верно, я рассеян. Потому что я занят своими мыслями, — с достоинством заявил незнакомец. — Кругом кишит такое зло, и я должен бороться.
— Да кто вы такой? — сквозь веселые слезы осведомился Берлога.
Странный человек вдруг приосанился, поднялся с мостовой на панель, сделал несколько шагов с тем ложным достоинством, которое он, вероятно, напускал на себя в гостиных, приблизился к Берлоге с протянутой рукой и отчетливо отрекомендовался:
— Предрешите расставиться: Кулак Иванов!
«Что?!» хотел заорать Берлога, но крик и смех мгновенно замерли на губах. Он вдруг увидал, что перед ним несчастный больной; со странным расстройством речи. Это был Иван Кулаков, младший владелец местной нэповской фирмы «Братья Кулаковы»: мукомольное дело, «кустарная сарпинка» и лесной склад. Берлога вспомнил, что в редакции он смутно слыхал о каком-то несчастьи, постигшем эту семью, но тогда нэпманскими огорчениями не заинтересовался, и теперь напряженно догадывался, в чем дело.
Рукопожатье затянулось, Кулаков не выпускал из своей пухлой теплой руки холодных пальцев Берлоги.
— Мы уже пошли дочти, — бормотал он. — Вот отделение милиции, нам сюда и надо.
«Почему нам?» — и Берлога, волоча усталые ноги, поплелся за безумным нэпачом.
В отделении стоял кислый запах распаренной кожи, дегтя, неистребимой с зимы затхлости. Тлели угольные лампочки большим сердитым светом. Огромный милиционер, ворча что-то, затягивал пояс и прилаживал кобуру, готовился на пост. Окидывая подозрительным взглядом скучную обстановку учреждения, опустевшего к вечеру, Кулаков спросил, где дежурный, и узнав, что дежурный в кабинете начальника, направился туда. Берлога, уже подчинившийся власти этой нерассуждающей деловитости, последовал за ним.
— Вот в чем дело, товарищ дежурный. Как честный гроветский сажданин, товарищ дежурный, я считаю вас долгом предупредить, товарищ дежурный…
И так, через каждые три слова повторяя «товарищ дежурный», наклоняясь через стол с необыкновенно таинственным видом и легкой грацией галантерейного приказчика у прилавка, Кулаков развел какую-то декларацию верности заветам революции и своих заслуг. Дежурный — крупный, рыжеусый человек, с такими веснушками, что они скрывали даже выражение лица, — помалкивал, позевывал и только по мере возрастания горячности говорившего расстегивал все глубже куртку, обнажив бязевую сорочку с завязочкой, а под ней — белую, нежную, совершенно девическую грудь.
— Итак, товарищ дежурный, — бубнил Кулаков, — выхожу я перед вечером и вижу на нашей площадке преступляется совершение. Совершается преступление, хочу я сказать. На нашей лестнице, дверь в дверь с нами, живет торговец Прейтман. Я знаю, недавно его векселя опротестовывало Общество взаимного кредита. У него не заплачено страховальное социяние!.. И что ж я вижу?! Толстая ихняя кухарка, бывшая экономка, выносит самовар и так, знаете ли, укрывается от меня. Я сразу понял, что это значит: выносят вещи от предстоящей описи.
Дежурный повел рыжим усом, — здесь пахло нарушением закона.
— А вам что угодно? — брюзгливо спросил он Берлогу.
— Я с ним! — Берлога показал на Кулакова.
— Значит, подтверждаете?
И не успел усталый, удрученный всем происходящим и происходившим Берлога сказать что-нибудь, как дежурный, вскочив с пружинистой бодростью, закричал превосходным оперным баритоном:
— Эй, товарищ Ковтюх!
И через несколько минут Берлога, Кулаков, с ними милиционер, все время звеневший, как шпорами, какой-то жестяной дрянью в карманах, шли ловить преступного торговца Прейтмана.
* * *
В голубой гостиной с пухлой репсовой мебелью, с креслами, больше похожими на постельные принадлежности, было так тихо, что казалось, что город отделен со всеми своими тревогами и несчастьями от этого уютного закоулка замершими молчаливыми парками, прудами, луговинами. Разговор двух женщин и одного мужчины велся в придушенных тонах, к которым обязывал голубой полумрак, плававший в комнате.
— Как быть, доктор, помогите? — спрашивала молодая, полная блондинка, остриженная так коротко и так прилизанная, что голова ее казалась покрытой лубяными пластинками. — Ведь Ваня делает бог знает что! Он доносит на знакомых в ЗУУР, в ГПУ, разносит про всех небылицы, всех обличает. А последний его поступок с Сонечкой, ведь это ужас!
— Да, это ужас, — подтвердила Сонечка, долговязая и вполне зрелая дама, похожая на худую, англизированную лошадь. — Безысходный мрак! Моя жизнь испорчена…
И она оскалила желтые зубы.
— Панама за панамой!.. — воскликнула блондинка и заломила руки. — Я не узнаю его.
— В чем же дело? — спросил доктор и наклонился так почтительно и так низко, что заскрипел подтяжками.
И обе они, понизив до шопота встревоженные голоса, сообщили, что сегодня утром прибыл, как снег на голову свалился, Пантелеймон Иванович, глава фирмы «Братья Кулаковы», и едва не разнесли весь дом. Он получил от Ивана телеграмму, в которой тот сообщал, что Сонечка сошлась с торговцем Прейтманом, а потому возвращение Пантелеймона к семейному очагу необходимо.
— Наша дружная семья разваливается! — стрекотала блондинка.
— Ну, вы преувеличиваете, — заметил доктор, пожав плечами и снова заскрипев подтяжками. — Весь город знает, что Иван Иванович психически болен.
Тут Сонечка встала во весь свой исполинский рост и в два шага смерила всю комнату по диагонали.
— Да, некоторые пользуются его бредом! Муж накричал на меня, надавал подзатыльников ребятам и скрылся. Вот уже весь день как его нет!
Соня только трубно высморкалась.
— Тут наука бессильна, Валентина Петровна, — сказал доктор. — Все предупреждены о поступках вашего мужа…
— Но его же надо запереть в сумасшедший дом! — заявила Сонечка.
— Помилуйте, — сказал доктор. — Ваш бо-фрер переживает самую счастливую пору… Профессор находит, что он переживает так называемую творческую стадию прогрессивного паралича. Что делать, если интеллект Ивана Ивановича оказался от природы… э-э… как бы сказать… недостаточно подготовленным для высокой катастрофы.
Пользуясь наступившим огорченным молчанием, доктор успел добавить, что он не согласен со взглядами профессора и полагает у Ивана Ивановича наличие преходящего маниакально-депрессивного психоза, свойственного вообще его телосложению, так называемого пикнического габитуса.
В это время в коридоре послышались тяжелые, шлепающие шаги. Открылась дверь, и из темноты донеслось свистящее дыхание.
«Ну, и одышка!» — успел подумать доктор.
В дверь едва пробилась женщина неописуемой толщины, напоминавшая колокол, на который посажена квашня с вытекающим тестом.
— О, господи! Да что же это такое? — заговорило это сооружение из жидкого жира. — Матушки мои! Иван-то Иваныч сейчас милицию привел, говорит — вещи от описи укрываем!
— Где опись? Какая опись?
Валентина Петровна потянулась в кресле, сделав измученное лицо.
— А кто ж его знает, что на него накатило! Ладит одно: опись. Самовар, говорит, вы выносили. А я, действительно, самовар вынесла в сад. Нешто по такой духоте можно чай пить дома! Подите, Валентина Петровна! Ваш муж! Расхлебывать надо! Втемяшится же человеку такое!
Валентина Петровна поднялась с кресла, с томным изяществом протянула доктору руку, как бы говоря: «Вы там тоже понадобитесь», но в это время дверь снова открылась и строгий голос произнес:
— Прошу оставаться на местах! Все улажено.
Все четверо изумленно оглянулись. Иван Иванович, войдя с победительным видом, втащил за собою растрепанного человека с портфелем, в черной огромной кепке и в коричневом в синюю клетку пальто. Человек вошел боком, пошатываясь. Серое, как бы запыленное лицо его ничего не выражало или, вернее, молча кричало об усталости сверх меры.
— Это гражданин Берлога, журналист! В городе пожары. У него сгорел дом. Он будет спать у нас.
* * *
Берлога видел сон. Он забрался в любопытную пещеру, всю освещенную зеленоватым светом, в которой волшебно сияли бесчисленные колонны сталактитов. Он шел среди этой колоннады уверенно и быстро. Далекий, слегка верещащий звон слышался откуда-то, и именно на этот звон поспешил Берлога. Он спешил к пробуждению. Его разбудил журчащий звонок телефона, шедший неизвестно откуда. Открыв глаза, с неосознанным, но острым желанием увидеть сгоревшую свою комнату, Берлога с неудовольствием снова сомкнул ресницы. Но телефон верещал, и Берлога повернулся. Оказалось, он спит на кожаном диване, из-под сбившейся простыни лизнула его бока холодная скользкая кожа. Циклопическое кресло с разбросанным одеянием стояло перед самым носом. За ним возвышалось шведское бюро. Над бюро ядовитым зеленым светом, пробивавшимся сквозь портьеру, сияло окно. Телефон верещал. Неслышно открылась дверь; чуть пришлепывая туфлями, вошел на цыпочках, кутаясь в халат, вчерашний чудак. Он нашарил трубку где-то за портьерой, и Берлога услышал его сонный, гнусавый голос:
— У Соломона… Телефон Абрамыч, здравствуйте.
— Началось!
Берлога прыснул и закорчился в беззвучных спазмах хохота.
Разговор был, очевидно, резкий. «Вы сами сумасшедший и дурак, гражданин Прейтман!» — рассерженно крикнул Иван Иваныч и с дребезгом бросил трубку. В том же возбуждении, он резко раздвинул заскрипевшие на петлях портьеры, в комнате победно разлилось позднее утро.
— Стыдно спать так поздно, — сказал Иван Иванович проповедническим голосом и пляхнулся в кресло, на Берлогины штаны. С этого мгновения Иван Иванович уже не покидал нового друга. Он помогал ему одеваться, проводил в уборную, в ванную комнату, и не отлучался от запертых дверей. Неизвестно, когда он успел одеться, но к завтраку в пустую столовую они вошли вдвоем, и Иван Иванович сиял превосходным серым костюмом и желтыми ботинками.
— Печатное слово, — заявил Иван Иванович, прихлебывая кофе, — мне нужно для того, чтобы обличить всю несправедливость моего класса.
Берлога похолодел. Он был как бы в трансе. Липкая духота со вчерашнего вечера навалилась на него, непобедимая и тяжкая.
Когда они вышли из полутемных, пыльных, занавешенных дорогими тряпками комнат на улицу, зрелище совершенно ясного дня нагнало счастливую улыбку на лицо Берлоги. Черный, лакированный, с никкелевым капором радиатора приземистый лимузин Ролл-Ройс повернул с угла и, тихо припадая на рессорах, вздыхая мелодическим гудком, прошел мимо них. Берлога успел заглянуть внутрь, и дыхание у него пресеклось. Элита Струк покоилась на серых подушках. Берлога не чувствовал, что он погиб. Он без сил бросился в этот зеркальный омут. Его затянувшаяся, непривычная оторопь получила имя: Элита. Виденье медленно проплывало мимо. И вдруг ее голова, колеблемая движением автомобиля, как цветок, повернулась, глаза их встретились в упор, и она — счастье тяжело ударило его в сердце — она улыбнулась, наклонила голову в сиреневом расшитом колпачке.
— Пантелеймон! — завопил на всю улицу Иван Иванович и бросился за автомобилем. В заднем окне мелькнула мужская шляпа. Автомобиль, почти не прибавляя ходу, мгновенно выскользнул на Советскую.
Берлога догнал нового приятеля на углу. Он стоял растерянный, и совершенно осмысленное горе горело на его толстом лице.
— Ах, мой брат с этим дьяволом!.. И я сам виноват… Нет, мне нужно печатное слово!
Так, каждый со своими мыслями, добрались они до редакции. После ослепительно-яркой улицы полутьма помещения показалась Берлоге непроглядной. Запах табачного дыма и дух сенсаций — свежей типографской краски — неистребимо жили здесь. За капитальной стеной мягко и мощно погромыхивали машины, Берлога по звуку узнал: две американки и вторая — «плоская». Разрежаясь в глазах Берлоги, полутьма превращалась в знакомые предметы — столы, стулья, шкафы.
Неожиданно из самого темного угла вышла напудренная, накрашенная, в осеннем пальто, отороченном мехом, женщина, с фиолетовым лицом, страшная, как душа никотина, жившая в этих прокуренных стенах. Ленка-Вздох протянула твердую, как валек, руку в нитяной перчатке и спросила деликатно-сиплым голосом:
— Вы — гражданин Пещера?
И вдруг, взглянув на Ивана Ивановича, замерла с открытым ртом.
Она высвободила руку и быстро вышла на улицу. Берлога видел, как тень ее мелькнула по широкому занавешенному окну, услыхал сзади тяжелые шаги, мимо него, как кабан, протопал Иван Иванович, стеная:
— Елена! Изверг мой!
Резко задребезжала дверь, и ошеломленный Берлога остался наедине с тихим погромыхиванием машин за стеной.
СЕРГЕЙ БУДАНЦЕВ