«Сверхъестественно глупо!» — вяло решил Берлога, опускаясь в кресло, которое так и подхватило его, точно и оно было в заговоре со всеми. Голова отказывалась работать и лишь попусту обременяла плечи. Работали и суетились одни лишь берлогины руки, беспокойные репортерские руки. Он сам с изумлением заметил в руках своих редакционный блок-нот, по которому торопливо бегала его автоматическая ручка. Подозрительно поднес он блок-нот к самому носу, но ничего не смог разобрать. Сумерки давно уже втекли в комнату, а светлые квадраты электрической рекламы от противоположного дома циклопическими сооружениями располагались по мебели и пыльному полу. Берлога подбежал к окну, не отрывая от блок-нота глаз, и вдруг дико отшатнулся.

«Берлога, Берлога, Берлога. Сошел, сошел, сошел. С ума, с ума, с ума. Баста, баста, баста» — так было написано на листке со всевозможными вариациями почерка.

Именно злость и воротила Берлогу к яви. И вдруг он понял, что уже не утро, а ночь; что ему предстоит делать недельную сводку фашистских зверств; что в шесть его напрасно ждал зубной врач, а в семь — некая девушка, непритворным целомудрием которой заинтересовался с некоторого времени любвеобильный репортер; что в половине восьмого начался в его отсутствии шахматный турнир; что у него украли самым непостижимым образом целые полсутки и теперь секретарь наверняка глаза ему выцарапает за безделье; что он ужасно хочет есть, и что все это до необыкновенности глупо.

Он рванулся комком в дверь и вот уже несся вниз по лестнице, полутемной от казенного света, засоренной обрывками типографской бумаги. Впрочем, дорогой он ухитрился закурить, чтобы хоть немного заглушить позывы голода.

Дневные занятия в редакции кончились, вечерние еще не начинались. Запоздалые содрогания ротационки из нижнего этажа, словно запертого в подвале игуанодона, оживляли мрак лестницы. Берлога несся, перескакивая через ступеньки, когда его остановил на пути странный шопот голоса, еще не совсем заглохшего в его ушах. Кто-то говорил с кем-то по телефону, на лестничной площадке под самым Берлогой.

— …Вовсе нет, мисс Элита! Знание русского языка еще вовсе не значит знание глубин и вулканических способностей русского сердца, — бархатисто извивался незнакомый голос. Берлога ошеломленно прислушивался со своей площадки… — Ну, ясно!.. Что-о? Да, все благополучно спущены в прорубь… Я всегда утверждал, что вы умеете найти острое словцо, мисс! Что такое?.. Нет, бумаги я передал Прейтману. Полезно не уничтожать их покуда… А вот Мигунов, действительно, был опасен. У этих архивных мышей нюх и память потрясающая… Да нет же! Вот сразу и видно, что вы еще совсем девочка, мисс. Я же вам говорю: Берлога — бабник и дурак явный!.. Оттащить в сторону?.. Надо выгадать время? Слушаю, мисс! Мигунова убрать немедленно? Слушаю-с… опыт в четверг? Там же?.. Вы шутите и сводите с ума бедного россиянина, мисс!

Берлога притаился. Визгливый вскрик снизу выдал его местопребывание.

— Эй вы, чорт возьми! Какого дьявола вы мне голову на окурки сыплете? — орал снизу Кулаков.

В следующую же минуту, видимо, узнав в свесившемся человеке Берлогу, он потащился вверх по ступенькам. Тут только Берлога сообразил, что, смущенный краткой своей аттестацией, которую неизвестный передавал, очевидно, Элите Струк, он выронил окурок прямо на голову стоявшего под лестницей Кулакова.

В ту же минуту неизвестный, лица которого в темноте никак нельзя было различить — видна была только выдающаяся вперед характерная челюсть с блестящим белым оскалом зубов — налетел на Берлогу и прижал его к стене, навалившись руками и всем телом.

— Извиняюсь, товарищ… — приподняв бровь, чувствительно сказал Берлога. — Вы вот наваливаетесь, а у меня аппендицит… Так вы, извиняюсь, определенно полагаете, что я дурак? Что ж, полный или неполный, по-вашему?

— На три четверти! — проскрежетал незнакомец.

Берлога во время этой реплики все отводил ногу назад и вдруг смаху ударил ею противника.

Он метил в самый низ живота, но не рассчитал гипертрофической длины своей ноги, и удар пришелся лишь в мякоть ноги над коленом. Неизвестный вскрикнул, и в то же мгновение двое покатились вниз, теряя пуговицы и начисто вытирая жирную грязь ступеней.

Вначале телефонный собеседник Элиты Струк удачливо насел на Берлогу и целый лестничный пролет проехал на берлогином животе, как на салазках. Не теряя присутствия духа, он тузил его все время в живот, левой рукой держась за длинный берлогин нос, такой же тощий, как и его злостный обладатель. Берлога лишь мычал что-то про свой отличный и сверхвыносливый живот, ничем иным не высказывая ни гнева своего, ни других ощущений, связанных с очевидным неудобством его положения. Внизу их поединок принял более активные формы, но все же это не было ни боксом, так как был один сплошной брак, ни французской борьбой, так как никто не соблюдал правил даже самого примитивного приличия. Это была та мертвая хватка, когда спасение каждого из противников грозило неминуемой гибелью другому.

Берлога почти не дрался, ему хотелось лишь выбраться скорее из грязной лестничной этой дыры, отбиться от цепких объятий.

Ему удалось уловить слабое место противника своего, и это спасло его. Диким прыжком он выскользнул на двор, в целую аллею огромных катушек ротационной бумаги, полузасыпанных снегом. «Бесхозяйственность! Погодите, голубчики, я вас расштукатурю в отделе «Режим экономии». А еще строителями социализма называетесь. Могильщики вы!» — мельком прищурился репортер на гибнущие сокровища, раскидывая длинные ноги так, словно бежал какой-нибудь сумасшедший циркуль… Его спасло то мелкое обстоятельство, что, несмотря на все свои злодейские качества, незнакомый драчун зверски боялся щекотки.

Сейчас этот новый и жуткий персонаж нашего романа метнулся испуганной вороньей тенью в щель калитки. Берлога потирал разбитое колено.

…Редакционный мальчик выскочил вдогонку. Его всегда заспанный голос сейчас перебивался искрами оживления:

— Товарищ Берлога! Вас там к телефону спрашивают из сумасшедшего дома. Уже который раз звонют.

Оглушенный потоком потрясений физических и моральных, Берлога устало взял трубку.

— Говорят из лечебницы душевно-больных Златогорского губздрава. Главный врач просит вас срочно приехать, в виду необходимости вашего свидания с больным Варвием Мигуновым. Сейчас приема никакого нет, но для вас будет оставлен пропуск в сторожке.

— Варвий, Варвий, поверженный и разбитый на голову старый друг мой! — Тоска и свора злых предчувствий опять вгрызлись в Берлогино сердце. Он нахлобучил на голову кепку-блин и двинулся по улице прямо по мостовой, спотыкаясь и падая, потешая зевак, пугая милиционеров, нарушая самым видом своим благопристойный распорядок улицы. Огромная его тень бежала рядом с ним.

Он перегнал новенький автобус, последнюю гордость Златогорска, чудом спасся от двух автомобилей и совершил сотни разных мелких уличных поступков, которые свидетельствовали о неустойчивости его, как человека — частицы организованного городского движения.

Заросший волосом от постоянного соприкосновения с сумасшедшими, дикий и пьяный на вид служитель провел Берлогу вверх по лестнице, потом по чистенькому и спокойному коридорчику, и с вежливостью, с какой он, наверно, завязывал больных в смирительную рубаху, распахнул дверь в одну из комнат налево.

Берлога вошел на порог комнаты и попятился назад. Посреди комнаты, возле самой Варвиевой койки, сам Варвий, живой, осязаемый, играл с другим больным в шахматы. В его позе было что-то от старого, нормального Варвия. Суховатое, важное спокойствие, с каким он наклонялся, бывало, над кипой бумаг, отыскивая нужную, как пастух отбирает овцу в большом стаде… Двое больных в той же камере деловито и солидно вырезали бабочек из плотной старорежимной бумаги и складывали их в кучку на столе.

— Варвий, что с тобой, милый? — ласково спросил Берлога, зацепляя ногой табуретку, чтобы сесть, и одновременно распахивая пальто. Но запнулся, остановив свои расширенные зрачки на двери. Оттуда шел заросший верзила-служитель в сопровождении такого же верзилы. Они несли в руках нечто похожее на смирительную рубашку и… направлялись прямо к Берлоге.

— Как вы смеете!!. — Репортер встал, поворачивая во все стороны известково-белое лицо, от которого отлила вся кровь. — Варвий! — крикнул он еще последний раз, негромко и жалобно, как кричат лишь сраженные на смерть, — Варвий! Я бежал к тебе, чтобы спасти тебя, а они…

Рослый служитель торопливо взял его за борт коричневого, в синюю клетку пальто.

— Лови его, Варвий, если ты не продался сам… — орал Берлога, выбиваясь из рук верзилы.

— Я ничего не понимаю… — жалобно пролепетал Берлога, сразу весь обмякнув в верзилиных объятиях. — Варвий, должно быть, я и в самом деле сошел с ума! — Вдруг он вскочил: — А, может быть, я уже и помер?

…Когда Берлога затих, спеленатый верзилой со всей возможной тщательностью, он долго лежал молча, наблюдая, как играют на потолке неясные световые блики, забрасываемые туда улицей. В окно гляделась тусклая провинциальная ночь; в саду, невдалеке, глухо гремела духовая музыка.

— Варвий… — с жестокой точкой в сердце позвал Берлога. — Варвий, повороти меня на бок, чтоб я мог видеть тебя!

Архивариус подошел и, стоя над Берлогой, сделал ему какие-то гримасы, но довольно, впрочем, осмысленного свойства.

— Молчи, — сказал он глухо, точно из деревянного ящика. — Лежи и молчи. От окна тебе не дует.

— Поддувает, — слабо ответствовал Берлога. — Я не узнаю тебя, Варвий. Скажи, ты поддельный или настоящий?.. Молчишь, Варвий? Где бумаги? Где дело № 1057? Тут какая-то нелепая история…

— Говори тише… Этот рыжий посажен сюда только для наблюдения. Где Ефросинья? Что у тебя с лицом?.. Оно все в пятнах каких-то.

— Это кровь! — тихо бросил Берлога и поворочался от воображаемой боли.

— Какая же кровь, если черная! — образумил репортера Варвий. — Скорее уж на чернила похоже.

Берлога лежал молча, припоминая все подробности дневных своих приключений. Вдруг он вспомнил про неистовую схватку на лестнице и не сдержал стона.

— Моя ручка… моя автоматическая ручка! — вырывалось у него сквозь слезы. Не стесняясь перед приятелем ни ребяческих слез своих, ни своего ребяческого вида, потому что и Варвий выглядел не лучше его, Берлога в немногих словах передал ему содержание подслушанного разговора. — А больше всего жаль мне ручки… ах, какая была ручка, Варвий! Он раздавил ее коленом!

Комната представляла собою гладко и ровно выбеленный куб, в котором не было ничего, кроме коек, четырех коек. Берлоге приходилась четвертая, последняя. Двое больных беспрестанно занимались тем, что пускали по воздуху бумажных бабочек и внимательными глазами прослеживали их полет, указывая на него Варвию, который одобрительно кивал головой. Иногда, впрочем, они останавливались и прислушивались к беседе, которую Варвий вел с Берлогой.

— Вытри мне с лица чернила, Варвий! — с неподдельной грустью попросил Берлога. — Вытри хоть халатом своим… нехорошо ведь. Что сказали бы в редакции, если бы увидели меня спеленатого и с этакой мордой. Эх, Варвий, душа болит…

И вот уже приступал Мигунов к исполнению приятелевой просьбы, как вдруг, дико оттолкнув что-то воображаемое, Варвий отскочил на середину комнаты, свирепо завращал глазами и стал говорить неслыханные на его, варвиевских устах, слова:

— Вон! — кричал он на своих товарищей по камере, — вон! Меня, сошедшего омолодить человечество, вы запираете в казематы, чтобы проделывать над ним свои опыты? Я еще покажу вам… я раздроблю вас в пыль и посею в нее мое зерно, мои машины соткут города, мой огонь сравняет с прахом все эти записи вековых человеческих страданий: тюрьмы, музеи, храмы… На новой бумаге, новыми словами я напишу историю земли! Пустите меня…

«Ишь, как распинается. Откуда только и прыти набрался!» — подумал Берлога, не решаясь просить приятеля в такую минуту, чтоб тот перевернул его на другой бок. Осколки автоматической ручки невыносимо впивались в тело. Казалось, пробирались к самому сердцу неукротимыми своими остриями. — «Ишь, ведь, как руками-то размахивает! Ишь, раскомаривает!»

Тогда дверь раскрылась и вошел в сопровождении давешнего служителя главный врач. Теперь, однако, верзила был в халате с засученными рукавами, отчего руки его как бы удлинились на целую четверть: так показалось Берлоге. С минуту врач стоял в задумчивости, поочередно переводя глаза с беснующегося Варвия на меланхолическое лицо Берлоги.

— Вот этого сперва… — сказал он, показывая на Берлогу. — И, пожалуйста, не расшиби по дороге.

— Не извольте беспокоиться… нашивали мы таких-то! — сказал верзила, ловко принимая на руки покорного Берлогу, который слегка при этом попробовал побрыкаться, но тотчас же удостоверился в бессмысленности своих попыток.

Он лежал в объятиях верзилы с самым дурацким лицом. Руки верзилы, тщательно вымытые, слащаво пахли душистым мылом. Врач шел впереди, не оглядываясь. Коридор казался нескончаемым. Когда проходили мимо последнего окна, Берлога увидел дальнее зарево, плывшее над городом.

И потому ли, что ничем иным не мог выразить негодования по поводу столь несправедливого обращения с работником советской прессы, он, не помня себя, изловчась из рук верзилы, плюнул в самый затылок шедшего впереди в белом халате.

Главный врач златогорской больницы для душевно-больных спокойно обернулся. В его глазах вспыхнули два убийственных светляка. Сейчас же потухли. И он сказал почти любезно изнемогшему пленному репортеру:

— Что, будете путаться в чужие дела? Вы увидите, чем это кончается.

Леонид ЛЕОНОВ