Все это было так давно! Я принял наследственный пост в Корпусе, но припрятал в надежном месте мою коллекцию мыльных пузырей. Польку уже три с половиной года мы с неизлечимыми пребываем в заточении, я могу со всем гостеприимством сказать, что минуло сорок два месяца. Мои коллеги простились со мной, на первый раз прослезившись: они полагали, что я стану вечным затворником в Корпусе без надежды на возвращение, что было похоже на правду как две капли воды. Я же знал, будучи более алхимиком, чем они, что всякая вечность имеет свои границы, как Парагвай или Атлантида.

Незадолго до того, как была окончательно закрыта дверь во внешний мир, и больные, и я почувствовали себя потерянными, хотя полиция переливчато лупила нас прикладами и неопровержимо стращала карабинами. Жандармы, запирая железную дверь, хлопнули ею столь же резво, сколь и проворно. Во имя истины и их достопочтенных родных я должен признать, что множественные переломы пальцев, раздробленных по случаю закрытия двери, не помешали пациентам отдать концы с полной кубышкой, когда пришел их час, спустя несколько месяцев после упомянутого инцидента.

Генеральный директор службы здравоохранения призывал меня в тот последний день быть терпеливым, и я понял, что он сгорает от зависти; ему приходилось скрепя сердце признать, что он – не я и даже не Ньютон. Больные же вошли тогда в фазу острой меланхолии, к тому же больничные пижамы стали им велики. Некоторые из них восприняли крепостную стену как богослужение, а колючую проволоку и провода под высоким напряжением как категорический императив. Никто, даже из числа ударившихся в самый хрусткий мистицизм, был не в состоянии доказать бессмертие души. Но, несмотря ни на что, почти все ложились спать в гетрах, предвидя продолжение, всегда возможное со времен Матушки Гусыни.

Группа неизлечимых с третьего этажа уведомила меня в письменной форме о своих тревогах: «Если придет на цыпочках и в подгузниках к нам бессмертие, где тогда мы сможем смотреть телевизор в час полдника?»