Почти полвека тому назад Йозеф Шумпетер выдвинул двойной тезис о том, что «капиталистическая система не погибает от экономического краха», но что «сам ее успех подрывает защищающие ее общественные институты и “неизбежно” создаст условия, в которых она не сможет выжить » (Шумпетер 1995: 103–104). Сегодня это может показаться странным, но в то время, когда этот двойной тезис был впервые озвучен, первая его часть казалась менее правдоподобной, чем вторая. Капитализм как мировая система переживал тогда один из наиболее серьезных кризисов в своей истории и более уместным казался вопрос не о том, выживет ли капитализм, а том, в результате какого сочетания реформ и революций он погибнет (Arrighi 1990b: 72).

Во всяком случае, немногие были готовы побиться об заклад, что капитализм еще достаточно живуч, чтобы достичь во второй половине столетия тех же показателей общего экономического роста, которых он достиг за пятьдесят лет, которые предшествовали 1928 году — особая историческая возможность, с точки зрения Шумпетера. Основной тезис этого исследования заключается в том, что история может доказать правоту Шумпетера не единожды, а дважды. Его идея о возможности еще одного успешного этапа в истории капитализма безусловно доказала свою правоту. Но возможно, что в течение следующего полувека или около того история также докажет правоту его идеи о том, что каждый успешный этап создает условия, осложняющие выживание капитализма.

Основной мишенью Шумпетера была господствовавшая в то время идея о том, что замена «совершенной конкуренции» «монополистическими практиками» крупного бизнеса или «конкурентного» капитализма «монополистическим», по выражению марксистов, была связана с фундаментальным ослаблением более ранней способности капитализма преодолевать свои повторяющиеся кризисы и порождать со временем впечатляющий рост валового дохода и дохода на душу населения. Вопреки этой идее, утверждал Шумпетер, исторически «совершенная конкуренция» вряд ли вообще когда–либо существовала, и уж, во всяком случае, она не могла служить образцом эффективности в содействии долгосрочному экономическому росту. Напротив, система делового предприятия, состоящего из крупных и сильных единиц контроля, обладала всеми возможными преимуществами перед «совершенной конкуренцией », не имея ее недостатков.

С одной стороны, конкуренция, которая действительно оказывала большое влияние на долгосрочный рост, то есть конкуренция, которая была вызвана появлением «новых товаров, новых технологий, новых источников сырья, новых типов организации», была сильнее при наличии крупных хозяйственных единиц, чем при их отсутствии. С другой стороны, ограничительные практики, к которым мог обращаться крупный бизнес и к которым он действительно обращался намного чаще и легче, чем мелкий, по сути, были необходимыми средствами создания «пространства… для долгосрочного планирования» и защиты бизнеса от «временной дезорганизации рынка». Поэтому «ограничения торговли… в конце концов… могут привести не только к более устойчивому, но и более быстрому росту производства по сравнению с совершенно неконтролируемым движением вперед, которое обязательно сопровождается катастрофами» (Шумпетер 1995: 148–149, 135).

Иными словами, для Шумпетера «конкурентные» и «ограничительные » практики были не взаимоисключающими чертами структур, противоположных рыночным, а обратной стороной одного и того же процесса созидательного разрушения, который в его схеме вещей был неотъемлемой составляющей капитализма.

Этот тезис не более парадоксален, чем, например, такой: автомобиль ездит быстрее, потому что у него есть тормоза… [Концерны], которые направлены на изготовление нового товара или внедрение новой технологии… либо на частичную или полную реорганизацию существующей отрасли… — агрессоры по природе, в их руках находятся эффективные орудия конкурентной борьбы. Лишь в редчайших случаях их вторжение не увеличивает количества и не повышает качества производимой продукции. Здесь сказывается как сам новый метод производства, даже если он никогда не используется на полную мощность, так и давление, которое он оказывает на уже действующие в отрасли фирмы. Но наступательное и оборонительное орудие агрессора включает не только цену и количество выпускаемого продукта, но и другие стратегические виды вооружений, воздействие которых сказывается за долгий срок, но в каждый дискретный момент времени сводится, как представляется на первый взгляд, лишь к ограничению производства и удерживанию высоких цен (Шумпетер 1995: 132).

Идея Шумпетера о потенциале роста, присущем капитализму большого бизнеса, не означала утверждения о том, что этот потенциал обязательно будет реализован. «Вполне может оказаться, — писал он, — что 30‑е годы окажутся последним вздохом капитализма». С его точки зрения, Вторая мировая война, во время которой он писал свою работу, существенно увеличила вероятность того, что эта возможность действительно осуществится в переходе к социализму или что человечество, как он выразился, прежде чем «задохнется (или познает счастье) в темнице (или раю) социализма, вполне может сгореть в пожаре (или лучах славы) империалистических войн». Шумпетер хотел всего лишь доказать, что «нет никаких чисто экономических причин, по которым капитализм не смог бы взять новый успешный старт» (Шумпетер 1995: 223–224).

Независимо от того, соглашаемся мы или нет с деталями или даже основной идеей рассуждений Шумпетера, нет никаких сомнений в том, что капитализм большого бизнеса, при всех своих ограничительных практиках, за последние пятьдесят лет был таким же успешным, как и любой другой ранее существовавший капитализм. Но вопреки ожиданиям Шумпетера капитализм большого бизнеса получил возможность раскрыть весь свой потенциал роста именно благодаря лучам славы и пожару Второй мировой войны. Большой бизнес воспользовался этой возможностью, но сама возможность была создана (американским) большим правительством, которое выросло во время войны и стало еще больше, отвечая на вызов, брошенный ему коммунистической революцией в Евразии.

Писавший в то же время, что и Шумпетер, Карл Поланьи сосредоточил внимание в большей степени на правительстве, а не на бизнесе и выдвинул тезис, прекрасно дополнивший тезис Шумпетера. Если мишенью Шумпетера было предполагаемое превосходство мифической конкурентной эпохи капитализма, то мишенью Поланьи была идея XIX века о саморегулировании рынка. Эта идея, утверждал он, была «настоящей утопией».

Подобный институт не мог бы просуществовать сколько–нибудь долго, не разрушив при этом человеческую и природную субстанцию общества; он бы физически уничтожил человека, а среду его обитания превратил в пустыню. Общество, что вполне естественно, принимало меры самозащиты, но любые подобного рода меры причиняли ущерб принципу саморегулируемости, вносили дезорганизацию в хозяйственную жизнь, подвергая таким образом опасности общество, но уже с другой стороны. Именно это противоречие заставило рыночную систему развиваться в одном, жестко определенном направлении и в конце концов разрушило ту социальную организацию, для которой данная система служила фундаментом (Поланьи 2002: 13–14).

Комментируя социальные катастрофы, которыми сопровождалась окончательная ликвидация в 1930‑х годах мирового порядка XIX века, Поланьи утверждал, что:

единственной альтернативой для этого опасного положения было установление международного порядка, который мог бы опереться на организованную силу, стоящую выше принципа национальных суверенитетов. Но такой шаг, разумеется, был в ту эпоху совершенно немыслим: ни одна европейская страна, не говоря уже о Соединенных Штатах, не пожелала бы подчиниться подобному порядку (Поланьи 2002: 34).

Когда Поланьи писал эти строки, администрация Рузвельта уже вовсю занималась формированием межгосударственных организаций, которые предвосхищали такой порядок. Как оказалось, ни Бреттон–Вудс, ни организации ООН, созданные в середине 1940‑х годов, не в состоянии были выполнять функции мирового правительства, как надеялся Рузвельт. Тем не менее необычайное мировое могущество Соединенных Штатов в конце Второй мировой войны позволило американскому правительству самому прекрасно выполнять такие функции на протяжении почти двух десятилетий. В течение этого периода идея саморегулирующегося рынка была отвергнута в принципе и на практике американским правительством, властные стратегии которого вместо этого стали базироваться на совершенно иных основаниях. Одним из таких оснований было представление о том, что мировые рынки можно было восстановить и расширить только благодаря осознанным действиям правительств и крупных деловых организаций. Кроме того, американские действия основывались на четком сознании того, что такое восстановление и расширение мировых рынков, а также национальная безопасность и процветание Соединенных Штатов требовали серьезного перераспределения ликвидных активов от американской экономики в пользу остального мира. Это перераспределение первоначально, с точки зрения Рузвельта, должно было представлять собой распространение на весь мир его «нового курса». Но эта идея оказалась преждевременной. Тем не менее такое перераспределение произошло при Трумэне и последующих администрациях благодаря изобретению и умелому использованию «холодной войны» в качестве весьма действенного средства, позволяющего получить одобрение конгресса на выполнение функций мирового правительства в денежно–кредитной и военной сферах.

Впечатляющий рост торговли и производства, который капиталистическая экономика переживала в 1950–1970 годах, когда трумэновский порядок «холодной войны» оставался незыблемым, служит подтверждением тезиса Шумпетера о том, что потенциал для роста капитализма большого бизнеса был необычайно велик. Но это также служит контрфактическим подтверждением тезиса Поланьи о том, что мировые рынки могут приносить положительные, а не отрицательные результаты только в том случае, если ими управляют, и что само существование мировых рынков на протяжении сколько–нибудь продолжительного отрезка времени требует некоторого мирового правления. В свете этого внезапное возрождение в 1980‑х годах веры XIX века в саморегулирующийся рынок и — одновременно — повторное открытие достоинств мелкого бизнеса теоретиками «гибкой специализации» и «неформализации » может показаться удивительным. Но эта тенденция не так странна или анахронична, как кажется на первый взгляд. По сути, она соответствует давней тенденции, впервые описанной Анри Пиренном, чередования фаз «экономической свободы» и «экономического регулирования » (см. главу 4).

Вполне возможно, что возрождение вытесненной ранее веры в свободный рынок и индивидуализм, типичное для 1980‑х годов, означает очередное продолжительное движение маятника Пиренна к «экономической свободе». Сам успех регулируемых рынков в содействии экономической экспансии в 1950–1960‑х годах дезорганизовал условия «экономического регулирования» и одновременно создал условия для расширенного воспроизводства «неформального» капитализма, типичного для XVI–XIX веков. Как и все предыдущие движения маятника, организационный толчок в одном направлении вызвал организационный толчок в обратном направлении.

Как отмечала Ларисса Ломниц относительно национальных экономик, «чем больше социальная система подвергается бюрократической формализации, регулированию, планированию, но при этом оказывается неспособной удовлетворять социальные потребности, тем больше она тяготеет к созданию неформальных механизмов, которым удается ускользнуть от контроля системы». Эти неформальные механизмы «произрастают в пустотах формальной системы, процветают на ее неэффективности и ведут к ее закреплению, компенсируя недостатки и создавая фракции и группы интересов внутри системы». Формальные экономики создают свою собственную неформальность прежде всего потому, что, по словам Ричарда Адама, «чем больше мы организовываем общество, тем более невосприимчивым становится оно к нашим способностям его организовывать» (Lomnitz 1988: 43, 54).

То, что верно для национальных экономик, a fortiori верно и для мировэкономик, которые по определению включают множество политических юрисдикций и потому с трудом поддаются бюрократической организации, регулированию и планированию. И все же такие попытки сыграли важную роль в формировании и экспансии капиталистического мира–экономики в качестве противоположности тенденции к «неформализации ». Успешное развитие формально организованного и регулируемого венецианского капитализма вызывало в качестве противоположной тенденции формирование неформально организованного и регулируемого генуэзского капитализма диаспор. Полное развитие генуэзского капитализма, в свою очередь, вызвало голландское возрождение формально организованного и регулируемого капитализма посредством формирования сильных акционерных декретных компаний. А после достижения этими компаниями своих пределов роста неформальный капитализм вновь взял верх в британском фритредерском империализме, который, в свою очередь, был вытеснен формальным капитализмом американского большого правительства и бизнеса.

Каждое движение маятника порождалось дисфункциями организационной основы–формальной или неформальной, — которая преобладала в начале этого движения. «Регулирующая» основа американского режима сложилась в ответ на дисфункции «дерегулирующей» основы британского режима. И потому сегодняшняя «дерегулирующая» основа может отражать новое движение капиталистического мира–экономики к «экономической свободе», как неявно было предсказано Пиренном восемьдесят лет тому назад.

Но также возможно, что это новое движение к «экономической свободе » будет прервано противоположными тенденциями, вызванными самими ее масштабом, интенсивностью и скоростью. Как показало наше исследование, каждое движение маятника Пиренна не возвращало организационные структуры капиталистического мира–экономики к исходной точке движения. Скорее структуры, которые появлялись в результате чередующихся движений маятника, были крупнее и сложнее более ранних. Во всех них черты структур, которые они замещали, сочетались с чертами структур, которые они возрождали. Более того, скорость каждого движения, оцениваемая по временному промежутку, который требовался каждому режиму для формирования, установления доминирования и достижения своих пределов, неуклонно возрастала вместе с масштабом и возможностями ведущих сил системных процессов накопления капитала.

В заключительной части главы 3 мы проследили эту закономерность в тенденции капиталистического накопления капитала к преодолению своих имманентных организационных пределов средствами, которые, по выражению Маркса, «снова ставят перед ним эти пределы, притом в гораздо большем масштабе». Исторически кризисы перенакопления, которыми был отмечен переход от одной организационной структуры к другой, также создавали условия для появления гораздо более сильных правительственных и деловых организаций, способных к разрешению кризисов через воссоздание капиталистического мира–экономики на более широкой основе. Но, как было отмечено во Введении, этот процесс неизбежно ограничен во времени. Рано или поздно он должен достичь стадии, на которой кризис не сможет привести к появлению силы, достаточно сильной для воссоздания системы на более широкой основе. Или, если это произойдет, сила, которая появится из кризиса, может быть настолько сильной, чтобы довести до конца межгосударственную конкуренцию за мобильный капитал, которая, по словам Вебера, с XV века «создавала в высшей степени благоприятные условия для развития современного капитализма».

И имеются определенные признаки того, что мы, возможно, пришли к такой стадии. Отчасти нынешнее возрождение саморегулирующегося мирового рынка само по себе является серьезным вердиктом. Целые общества, страны и даже континенты, как в случае с Африкой южнее Сахары, объявлены «избыточными», ненужными для меняющейся экономики накопления капитала в мировом масштабе. В сочетании с крахом мирового могущества и территориальной империи Советского Союза исключение этих «избыточных» обществ и местностей из мировой системы снабжения вызвало множество проявлений вражды, зачастую сопряженных с насилием, по поводу того, «кто кого избыточней», или — еще проще — по поводу присвоения ресурсов, ставших редкими вследствие этого исключения. Вообще говоря, эта вражда описывалась не как выражение самозащиты общества от разрушения сложившихся образов жизни под влиянием усиливающейся мировой конкуренции, каковой она по большому счету и была. Скорее она описывалась как выражение атавистической ненависти или борьбы за власть между местными «головорезами», которые на самом деле в лучшем случае играли второстепенную роль. И пока подобные описания преобладают, существует вероятность того, что насилие в миросистеме в целом еще больше выйдет из–под контроля, чем сейчас, создав тем самым неразрешимые проблемы правопорядка для накопления капитала в мировом масштабе, как заметил Самир Амин в своей «Империи хаоса» (Amin 1992).

Невозможность сдерживания насилия в современном мире тесно связана с серьезным ослаблением современной системы территориальных государств как основного локуса мировой власти. Как было показано в главе 1, предоставление прав самоопределения народам Азии и Африки сопровождалось наложением беспрецедентных ограничений на действительные права суверенитета национальных государств и формированием не менее беспрецедентных ожиданий насчет внутренних и внешних обязательств, связанных с суверенитетом. В сочетании с интернализацией мировых процессов производства и обмена в организационных областях транснациональных корпораций и появлением надгосударственных мировых финансовых рынков эти беспрецедентные ограничения и ожидания привели к ослаблению влияния национальных государств. Вопросы, прежде находившиеся в ведении национальных государств, стали решаться на более высоком или более низком уровне.

В последние годы наиболее значительное влияние на перемещение полномочий национального государства на более высокий уровень оказало стремление противодействовать растущему системному хаосу при помощи процесса формирования мирового правительства. Совершенно незапланированным образом и под давлением обстоятельств бездействующие надгосударственные организации, созданные администрацией Рузвельта в конце Второй мировой войны, внезапно стали пытаться выполнять наиболее важные функции мирового правления, которыми Соединенные Штаты не могли ни пренебречь, ни выполнять их в одностороннем порядке. Уже при второй администрации Рейгана — и вопреки ее первоначальным намерениям—МВФ начал действовать как мировое министерство финансов. При администрации Буша эта роль усилилась и — что еще более важно — Совет Безопасности ООН начал действовать как мировое министерство внутренних дел. И при правлении обеих администраций регулярные встречи «большой семерки» сделали этот орган все больше похожим на комитет по решению общих вопросов мировой буржуазии.

Вместе с оживлением этих надгосударственных организаций мирового правления администрация Буша заговорила о необходимости создания нового мирового порядка, который должен был прийти на смену переставшему работать послевоенному американскому порядку. Но сломать мировой порядок проще, чем построить. Непоколебимая вера администрации Буша в саморегулирование рынков и последовательное пренебрежение экономикой самих Соединенных Штатов, несмотря на непрекращающееся ухудшение ситуации в ней, стали причиной его поражения на президентских выборах 1992 года. Но проблемы, которые заставили искать формы межгосударственного мирового правления, никуда не исчезли. Вероятно, они и дальше будут определять действия американского правительства в этом направлении независимо от политической ориентации нынешней и будущих администраций.

Другой вопрос — приведет ли это к достижению поставленных целей. Сама степень и серьезность нынешнего кризиса перенакопления и высокая скорость, с которой он разворачивается, легко могут вызвать ситуацию, когда задача создания минимально действенных структур мирового правления выйдет за рамки ограниченных возможностей Соединенных Штатов и их союзников. Такой исход тем более вероятен с учетом того, что кризис сопровождался фундаментальным пространственным смещением эпицентра системных процессов накопления капитала. Подобные смещения происходили во всех кризисах и финансовых экспансиях, которыми сопровождался переход от одного системного цикла накопления к другому. По утверждению Пиренна, каждый переход к новой стадии капиталистического развития был связан со сменой руководства в процессах мирового накопления капитала. И, как заметил Бродель, каждая смена караула у командных высот капиталистического мира–экономики отражала «победу» «нового» региона над «старым». Пока неясно, наблюдаем ли мы смену караула у командных высот капиталистического мира экономики и начало новой стадии капиталистического развития. Но замена «старого» региона (Северная Америка) «новым» (Восточная Азия) в качестве наиболее динамичного центра процессов накопления капитала в мировом масштабе стала уже реальностью.

В первом приближении степень восточноазиатского рывка в процессах накопления капитала можно оценить, исходя из тенденций, отображенных на рис.21. На рис.21 показаны наиболее заметные случаи «наверстывания» со Второй мировой войны уровня дохода на душу населения «органического центра» капиталистического мира–экономики. Согласно определению, приведенному в другом месте, органический центр состоит из всех государств, которые в течение последних пятидесяти лет последовательно занимали высшие позиции в глобальной иерархии добавленной стоимости и благодаря этому устанавливали (в одиночку или сообща) стандарты богатства, которые все их правительства стремились поддерживать, а все остальные — достичь. Вообще говоря, членами органического центра на протяжении американского цикла были Северная Америка, Западная Европа и Австралия (Arrighi 1990a; Arrighi 1991: 41–42).

«Наверстывание» Японии было наиболее устойчивым и впечатляющим. Конечно, японское развитие в 1940–1950‑х годах необычайно походило на немецкое и итальянское: все они в той или иной степени наверстывали в 1950‑х потерянное в 1940‑х. Тем не менее, начиная с 1960‑х годов, японское наверстывание происходило намного быстрее, чем у бывших союзников по Оси. К 1970‑м годам Япония по ВВП на душу населения догнала Италию, к 1985 году — Германию, а вскоре после этого и органический центр в целом.

Источник: Woytinsky and Woytinsky (1953); World Bank (various years); Economic Planning Council (1977, 1982, 1988).

Рис. 21. Рост Восточной Азии в сравнительной перспективе (ВВП на душу населения, «органический центр» = 100)

На рис.21 показано также, что до 1970‑х годов, то есть до сигнального кризиса американского режима накопления, никакого регионального (восточноазиатского) «экономического чуда» на самом деле не было. В 1960‑х годах Южная Корея была одним из слабых государств с низкими доходами (Cumings 1993: 24). И хотя во второй половине 1960‑х годов ВВП на душу населения в Южной Корее стал быстро расти, это не позволяло возместить потери (по отношению к органическому центру) предыдущих пяти лет. Положение в двух городах–государствах — Гонконге и Сингапуре — было лучше, но не намного по сравнению с крупными государствами со средними доходами за пределами Восточной Азии, вроде Испании. Среди будущих «четырех тигров», или «банды четырех», в 1960‑х годах Тайвань добился наибольших успехов, хотя и остался в пределах страты с низкими доходами в мире–экономике. В общем и целом, в 1960‑х годах только японские показатели отвечали мировым стандартам. Как в модели «летящих гусей» Канаме Акамацу (Kojima 1977: 150–151), началу японского рывка предшествовал и способствовал региональный рывок. И в 1970‑х, и прежде всего в 1980‑х годах с кризисом усилий, направленных на достижение быстрого экономического роста во всем остальном мире, «исключительность» Восточной Азии начала проявляться во всей своей полноте (Arrighi 1991; Arrighi, Ikeda and Irwan 1993).

Как подчеркнул Брюс Камингс (Cumings 1987: 46), экономическое чудо Японии, Южной Кореи и Тайваня можно понять только с учетом «фундаментального единства и цельности региональных усилий в этом столетии». Обращая внимание на промышленный рост, Камингс считает длительный промышленный рост Японии, начавшийся после 1955 года, лишь немногим более успешным по сравнению с ростом 1930‑х годов, который способствовал массовой индустриализации японских колоний.

Япония — одна из немногих имперских держав, разместившая современную тяжелую промышленность в своих колониях: сталелитейные, химические, гидроэлектрические предприятия в Корее и Маньчжурии, а также автомобильное производство в последней… К 1941 году число промышленных рабочих на Тайване, включая горную промышленность, составляло 181 000 человек. На протяжении 1930‑х годов производство ежегодно росло в среднем на 8%. Еще более впечатляющим было промышленное развитие Кореи… К 1940 году 213 000 корейцев работали в промышленности, не считая шахтеров и сотни тысяч корейцев, которые мигрировали на фабрики или в шахты в самой Японии и в Маньчжурии. Рост чистой стоимости горной промышленности и производства в 1929–1941 годах составил 266%. К 1945 году Корея имела промышленную инфраструктуру, которая, несмотря на серьезный перекос в сторону интересов метрополии, была наиболее развитой в «третьем мире» (Cumings 1987: 55–56).

Как мы утверждали на протяжении всего этого исследования, темпы промышленного роста или производства в узком смысле этого слова — крайне ненадежный показатель успеха или провала государств в борьбе за конкурентное преимущество в капиталистическом мире–экономике. От эдуардовской Англии до бисмарковской Германии или сталинской России, независимо от скорости, промышленный рост сам по себе не слишком способствовал продвижению вперед в иерархии добавленной стоимости капиталистического мира–экономики. Исторически в отсутствие других, более важных, составляющих быстрая индустриализация не приводила к сопоставимому сокращению существующего разрыва в добавленной стоимости. И — что еще хуже — она неоднократно приводила к огромным национальным бедствиям.

Так было, как мы показали, с впечатляющим промышленным ростом имперской Германии конца XIX — начала XX века; так было, как можно теперь добавить, с менее впечатляющим, но не менее серьезным промышленным ростом Японии и ее колониальных окраин 1930‑х годов. При всей своей индустриализации в начале Второй мировой войны Япония оставалась государством со средними доходами и ВВП на душу населения, составляющим одну пятую от соответствующего показателя для органического центра, в экономическом положении, которое не слишком отличалось от того, которого она достигла до индустриализации 1930‑х годов. Из имеющихся скудных сведений можно почерпнуть, что положение Кореи и Тайваня было не лучше, а возможно, даже и хуже. Быстрая индустриализация и серьезная эксплуатация связывала обе колонии со стратой с низкими доходами и ВВП на душу населения, составлявшим менее 10% от органического центра (оценка на основе данных, приведенных в: Zimmerman 1962; Bairoch 1976b; Maddison 1983).

Быстрая индустриализация, конечно, превратила Японию в серьезную военную державу, что и было действительной целью стремления к индустриализации. Но вновь, как в случае с имперской и нацистской Германией, огромный рост военного и политического влияния в мире, которого Японии удалось достичь благодаря быстрой индустриализации, обернулся огромными потерями, как только она столкнулась со стремлением к власти приходившего в упадок (британского) и набиравшегося сил (американского) гегемонов. Как отмечает сам Камингс (Cumings 1987: 82), в межвоенный период Япония, «боровшаяся за статус ведущей державы, напоминала не столько летящего гуся, сколько мотылька, летящего на огонь».

Экономический рост Восточной Азии последних двух — трех десятилетий стал подлинным капиталистическим успехом, в отличие от катастрофического провала довоенного и военного роста, не благодаря быстрой индустриализации как таковой. Сокращающийся разрыв в степени индустриализации между странами с высокими доходами (нашим «органическим центром»), с одной стороны, и странами со средними доходами — с другой, был отличительной особенностью капиталистического мира экономики в целом с 1960‑х годов. Но, как показано на рис.22, это сокращение разрыва в индустриализации и его преодоление странами со средними доходами не привело к сокращению разрыва в доходах. Напротив, движение к индустриализации завершилось в начале 1980‑х годов резким ростом разрыва в доходах, особенно для группы со средними доходами.

Если говорить о восточноазиатском экономическом чуде в целом или о его рывке вперед, то он произошел благодаря тому, что некоторые политические юрисдикции региона избежали этой ловушки. В этих немногих случаях быстрый индустриальный рост сопровождался быстрым ростом в иерархии добавленной стоимости и избыточного капитала капиталистического мира–экономики. И в обоих отношениях японцы на голову опережали всех остальных в Восточной Азии и за ее пределами. Скорость и степень японского завоевания значительной части мировых доходов и ликвидности беспримерна в современном мире–экономике. Именно поэтому японский капиталистический класс можно отнести к подлинным наследникам генуэзского, голландского, британского и американского капиталистических классов во время их рывков вперед как новых лидеров системных процессов накопления капитала.

Источник: Mitchell (1973: 780).

Примечание: В = страны с высокими доходами

С = страны со средними доходами

Н = страны с низкими доходами

Рис. 22. Разрыв в доходах и разрыв в индустриализации

Как мы увидим, вовсе не ясно, насколько велика вероятность того, что складывающееся японское лидерство действительно перерастет в пятый системный цикл накопления. Но так или иначе после сигнального кризиса американского режима Япония продвинулась в системных процессах накопления капитала намного дальше, чем изображено на рис.21. С одной стороны, кривые отражают показатели на душу населения. Но по численности населения Япония в среднем вдвое превосходила бывшую Западную Германию (к которой относится германская кривая) или Италию, втрое или вчетверо—Испанию или Южную Корею и почти в десять раз Тайвань или Сингапур и Гонконг вместе взятые. Поэтому по сравнению с другими переживавшими рост государствами рост доли Японии в мировой добавленной стоимости был более значительным, чем может показаться на основании данных о росте душевых доходов.

Более важно, что эта впечатляющая модернизация огромной демографической массы в стратифицированной структуре капиталистического мира–экономики сопровождалась не менее впечатляющим ростом в мире крупных финансов. Достаточно сказать, что уже в 1970 году 11 из 50 лучших банков мира, согласно Fortune, были японскими. Еще более впечатляющим был рост японской доли всех активов тех же 50 лучших банков: с 18% в 1970 году до 27% в 1980‑м и 48% в 1990 году (Ikeda 1993: tables 12–13). Кроме того, к концу 1980‑х годов четыре крупнейших японских дома ценных бумаг стали основными гарантами еврооблигаций, а токийский рынок облигаций, валюты и ценных бумаг стал сопоставим по своим размерам с нью–йоркским (Helleiner 1992: 426–427).

Будучи менее ярким, чем японский, взлет Южной Кореи и Тайваня и городов–государств Сингапура и Гонконга сам по себе весьма внушителен с точки зрения современного мира–экономики. Южная Корея и Тайвань — единственные государства, которые при американском режиме накопления успешно перешли из группы стран с низкими доходами в группу стран со средними доходами. И только Сингапуру и Гонконгу (а также Испании) удалось без больших трудностей подняться вверх среди стран со средними доходами (Arrighi, Ikeda and Irwan 1993; и рис.21).

Повторим: дело было не в «индустриализации» самой по себе. В 1980‑х годах другие государства региона переживали быструю индустриализацию, но не подъем в иерархии добавленной стоимости капиталистического мира–экономики. Так, темпы роста производства в ЮгоВосточной Азии были одними из наиболее высоких в мире: в среднем темпы роста в 1980–1988 годах составляли 6,8% в Таиланде, 7,3%‑в Малайзии и 13,1%‑в Индонезии, по сравнению со средними годовыми темпами роста в 3,8% для всех стран, передававших информацию Всемирному банку, и 3,2% для всех стран с высокими доходами (World Bank 1990: 180–181). И все же данные Всемирного банка показывают, что в тот же период все три страны ослабили позиции по отношению к органическому центру (не говоря уже о Японии и «четырех тиграх ») в доходах на душу населения: отношение их ВВП на душу населения к ВВП на душу населения органического центра сократилось на 7% в случае с Таиландом, на 23%‑в случае с Малайзией и на 34%‑в случае с Индонезией (Arrighi, Ikeda and Irwan 1993: 65, table 3.1).

Кроме того, в случае с «четырьмя тиграми» наиболее важной в их экономическом росте с 1970‑х годов была степень, в какой они смогли стать активными участниками и главными получателями выгоды от финансовой экспансии. С конца 1960‑х годов Сингапур был тесно связан с созданием азиатского долларового рынка и оффшорной базы для операций сети банков евровалюты. Вскоре последовал Гонконг, который в 1982 году стал третьим по величине финансовым центром в мире после Лондона и Нью–Йорка по количеству представленных в нем иностранных банков (Thrift 1986; Haggard and Cheng 1987: 121–122). Тайвань, в свою очередь, «специализировался» на накоплении валютных резервов в наличных. К марту 1992 года он имел 82,5 миллиарда долларов официальных резервов, возглавляя международный рейтинг, при этом заметно опередив Японию, которая занимала второе место с 70,9 миллиарда долларов (The Washington Post, 29 June 1992: A1). Южная Корея, единственная из четырех ставшая должником в 1970‑х, продолжала пользоваться обильным кредитом в 1980‑х (Haggard and Cheng 1987: 94), и даже пережила резкий рост притока прямых иностранных инвестиций — со среднегодовых 100 миллионов долларов в 1970‑х годах до 170 миллионов долларов в 1984 году и до 625 миллионов долларов в 1987 году (Ogle 1990: 37). Кроме того, подобно трем меньшим «тиграм », Южная Корея стала одним из крупнейших прямых иностранных

инвесторов в Восточной и Юго–Восточной Азии. К концу 1980‑х эти четыре тигра вместе обошли Соединенные Штаты и Японию в качестве ведущих инвесторов в странах Ассоциации стран Юго–Восточной Азии, обеспечив 35,6% общего притока прямых иностранных инвестиций в 1988 году и 26,3% в 1989 году (Ozawa 1993: 130).

Короче говоря, японскую и восточноазиатскую «исключительность» во время кризиса и финансовой экспансии американского режима накопления невозможно адекватно или достоверно оценить по продолжающемуся промышленному росту в регионе. Наиболее важным признаком превращения Восточной Азии в новый эпицентр системных процессов накопления капитала служит то, что некоторые ее юрисдикции серьезно поднялись по иерархии добавленной стоимости и мировых денег в капиталистическом мире–экономике. Конечно, доля добавленной стоимости восточноазиатского капиталистического «архипелага» все еще значительно меньше доли традиционных средоточий капиталистической власти (Северная Америка и Западная Европа), а частные и государственные финансовые институты этих традиционных мест по–прежнему контролируют производство и регулирование мировых денег. Как видно из соотношения 6 к 1 в «большой семерке», североамериканские и западноевропейские государства продолжают задавать тон на командных высотах капиталистического мира–экономики.

И все же в том, что касается материальной экспансии капиталистического мира–экономики, восточноазиатский капитализм уже стал играть ведущую роль в нем. В 1980 году транстихоокеанская торговля начала опережать трансатлантическую торговлю по стоимости. К концу десятилетия она была уже в 1,5 раза больше, причем торговля между странами с азиатской стороны стран тихоокеанского бассейна превосходила по стоимости торговлю через Тихий океан (Ozawa 1993: 129–130).

Это перемещение эпицентра материальной экспансии капитала из Северной Америки в Восточную Азию служит еще одним мощным стимулом для Соединенных Штатов в сохранении тенденции к формированию структур надгосударственного мирового правительства. Но оно также служит серьезным препятствием для действительного осуществления той же тенденции. Оно служит мощным стимулом, потому что формирование структур надгосударственного мирового правительства позволяет Соединенным Штатам и их европейским союзникам использовать жизнеспособность восточноазиатского капитализма для продления западной гегемонии в современном мире. Но оно служит серьезным препятствием, потому что жизнеспособность восточноазиатского капитализма стала главным пределом и фактором нестабильности для разрушающихся структур американской гегемонии.

Противоречия между жизнеспособностью складывающейся капиталистической силы и все еще доминирующим капиталистическим порядком были характерны для всех переходов от одного системного цикла накопления к другому. В прошлом они разрешались в результате краха доминирующего порядка и смены караула у командных высот капиталистического мира–экономики. Чтобы оценить вероятность того, что именно это мы наблюдаем вновь, нам необходимо вкратце рассмотреть источники жизнеспособности складывающегося капитализма как неотъемлемой составляющей противоречий старого (американского) режима.

Появление японского капиталистического феникса из пепла японского империализма после Второй мировой войны восходит в своих истоках к установлению отношений политического обмена между американским правительством и японскими правящими группами. Благодаря этим отношениям японскому капиталистическому классу, как и генуэзскому капиталистическому классу четырьмя столетиями ранее, удалось экстернализировать издержки защиты и сосредоточиться исключительно на извлечении прибыли. Как отмечал Франц Шурман (Schurmann 1974: 142) во время расцвета режима Либерально–демократической партии, «как и в кулиджевской Америке 1920‑х, основной заботой либерально–демократического правительства Японии был бизнес».

Положив конец японскому национализму, милитаризму и империализму, поражение во Второй мировой войне и американская оккупация стали важными составляющими необычайного послевоенного триумфа капитализма в Японии, заметно отличавшегося от того, что имел место в Западной Германии. Поражение во Второй мировой войне ipso facto переросло в крах японского империализма, а американская оккупация довершила начатое, уничтожив организационные структуры национализма и милитаризма. Такими были предпосылки новой послевоенной японской политической системы, «но контекстом, который окончательно позволил достичь полного триумфа, было восстановление мировой экономики Соединенными Штатами» (Schurmann 1974: 142–145).

Освобожденные от бремени оборонных расходов, японские правительства направили все свои ресурсы и силы в экономический экспансионизм, который обогатил Японию и позволил ее бизнесу проникнуть во все уголки мира. Война представляла проблему только тогда, когда народ и правительство консерваторов выступали против участия в иностранных войнах, вроде войн в Корее и Вьетнаме. Идя на уступки, которые были необходимы по Договору о безопасности с американцами, правительство стремилось делать только то, что приносило экономическую выгоду японским предприятиям (Schurmann 1974: 143).

Американское покровительство с самого начала было важным источником прибыли для японских предприятий. Когда «случилась Корея и спасла нас», согласно известному замечанию Ачесона (см. главу 4), «мы включало и Японию» (Cumings 1987: 63). «Корейская война очертила северо–восточные границы тихоокеанского капитализма до 1980‑х годов, и, став своего рода “планом Маршалла для Японии”, военные по

ставки позволили ей добиться впечатляющих промышленных успехов» (Cumings 1993: 31; см. также: Cohen 1958: 85–91; Itoh 1990: 142).

Перед началом «холодной войны» основой целью, которую преследовали Соединенные Штаты в Японии, было простое разоружение без большой заботы о возрождении японской экономики. Возрождение воспринималось как настоятельная потребность самой Японией и странами, против которых она совершила агрессию. Тем не менее, согласно американскому отчету о репарациях 1946 года, «при общем сравнении остроты потребностей Япония должна иметь последний приоритет» (Calleo and Rowland 1973: 198–199). Но менее года спустя начало «холодной войны» привело к полной перемене настроений.

Политика сдерживания Джорджа Кеннана всегда была ограниченной и экономной и исходила из идеи, что в мире существовало 4–5 производственных структур: одна была у Советов, четыре — у Соединенных Штатов, и положение должно было оставаться неизменным. В Азии интерес представляла только Япония. Остальные были «невоздержанными» режимами, а как можно было совместить сдерживание с невоздержанностью? Кеннан и его Группа планирования и координации политики сыграли ключевую роль в продвижении «обратного курса» в Японии (Cumings 1987: 60).

С началом «горячей» войны в Корее и «холодной войной», набирающей темп через американское и западноевропейское перевооружение, наиболее «невоздержанным» режимом вскоре стал американский. К 1964 году американское правительство потратило 7,2 миллиарда долларов на оффшорные приобретения и другие военные расходы. В целом за 20 лет, с 1950 по 1970 год, американская помощь Японии составляла в среднем 500 миллионов долларов в год (Borden 1984: 220). Военная и экономическая помощь Южной Корее и Тайваню была еще более значительной. В 1946–1978 годах помощь Южной Корее составила 13 миллиардов долларов (600 долларов на душу населения), а Тайваню — 5,6 миллиарда долларов (425 долларов на душу населения) (Cumings 1987: 67).

Американская «невоздержанность» привела не к уменьшению, а, наоборот, к увеличению американской заинтересованности в усилении японского регионального экономического могущества как средства американского политического влияния в мире. Уже в 1949 году американское правительство осознало пользу от «треугольной» торговли между Соединенными Штатами, Японией и Юго–Восточной Азией, учитывая «определенные преимущества в издержках производства различных товаров (первый набросок СНБ 48/1; цит. по: Cumings 1987: 62). Тем не менее на всем протяжении 1950‑х годов американское правительство имело более важные приоритеты, чем сокращение издержек. Одним из таких приоритетов было восстановление промышленных мощностей Японии даже ценой воссоздания реформированной версии централизованных правительственных и деловых структур 1930‑х годов, включая крупные банки, которые играли в них ключевую роль (Allen 1980: 108–109; Johnson 1982: 305–324). Еще одним приоритетом было оказание давления на сопротивляющихся европейских партнеров и, в частности, Британию в вопросе о присоединении Японии к ГАТТ (Calleo and Rowland 1973: 200–204).

Но, как только экономика Японии была восстановлена, а американская финансовая щедрость начала приближаться к своим пределам, на повестку дня вновь встало ограничение издержек, и роль Японии в региональной экономике Восточной Азии была полностью пересмотрена. Одним из первых проектов Уолта Ростоу, когда он вошел в администрацию Кеннеди в 1961 году, была

поддержка перехода Южной Кореи и Тайваня к экспортной политике и реинтеграция их с быстрорастущей японской экономикой. Впервые столкнувшись с внешнеторговым дефицитом, администрация Кеннеди стремилась перейти от дорогостоящих и изматывающих программ безопасности эйзенхауэровского правления к региональной подпитке, которая должна была положить конец непомерной помощи 1950‑х годов и сделать союзников, вроде Кореи и Тайваня, более самостоятельными (Cumings 1993: 25).

В 1950‑х годах Соединенные Штаты поддерживали сепаратную интеграцию Японии и ее бывших колоний в свои собственные сети торговли, власти и патронажа. В 1960‑х годах под влиянием жестких финансовых ограничений они содействовали их взаимной интеграции в региональные сети торговли с центром в Японии. С этой целью американское правительство активно поддерживало Южную Корею и Тайвань в преодолении националистического недовольства колониалистской Японией и открытии своих дверей для японской торговли и инвестиций. При американской гегемонии Япония без каких–либо затрат получила экономические районы, для получения которых путем территориальной экспансии в первой половине XX века ей пришлось прилагать огромные усилия и которых она в конечном итоге лишилась в катастрофе Второй мировой войны.

На самом деле Япония выиграла гораздо больше остальных экономических областей Восточной Азии. Благодаря вмешательству американского правительства она присоединилась к ГАТТ и получила привилегированный доступ к американскому рынку и военным расходам Соединенных Штатов за рубежом. Кроме того, американское правительство согласилось с административным закрытием японской экономики для иностранных частных предприятий, которое в случае с любым другим правительством стало бы основанием для начала крестового похода против противников свободного мира.

Разумеется, американским правительством двигала не благотворительность. Материально–техническое обеспечение, а также политика требовали, чтобы американское правительство опиралось–при необходимости через защиту от конкуренции со стороны американского крупного бизнеса–на несколько иностранных центров промышленного производства и накопления капитала, на которых покоилось превосходство свободного мира над коммунистическим. И это касалось Японии, которая была самым слабым из этих центров и имела самое большое стратегическое значение вследствие своей близости к театру продолжающихся военных действий Соединенных Штатов в Азии — сначала в Корее, затем во Вьетнаме и постоянно — в сдерживании Китая.

Япония также была наиболее подходящей «обслугой» того, что Джеймс О’Коннор (O’Connor 1973: ch. 6) назвал американским «государством войны и всеобщего благосостояния» («warfare–welfare state»). Польза от превращения японского бизнеса в посредника между американским платежеспособным спросом и дешевой азиатской рабочей силой, как отмечалось в первом проекте СНБ 48/1, стала особенно заметной в 1960‑х годах, когда закручивание финансовых гаек стало угрожать финансовым кризисом в Соединенных Штатах. Именно этот надвигающийся кризис — больше, чем что–либо другое — сформировал контекст, в котором рост американского импорта из Японии стал взрывоопасным, утроившись в период с 1964 по 1970 год с последовательным превращением американского активного торгового баланса в дефицит объемом в 1,4 миллиарда долларов.

Этот лавинообразный рост японского экспорта на богатый американский рынок, а также активный торговый баланс сыграли решающую роль в стремительном рывке Японии в процессах мирового накопления капитала. Но он ни в коей мере не был связан с агрессивной неомеркантилистской позицией Японии. Скорее он был обусловлен растущей потребностью американского правительства в удешевлении поставок товаров, необходимых для осуществления своего стремления к власти у себя в стране и за рубежом. Без этой массовой закупки боевых средств и средств к жизни у японских производителей по намного более низкой цене, чем в Соединенных Штатах или где бы то ни было еще, рост американских расходов на социальные нужды внутри страны и военных расходов за рубежом привел бы к куда более сильным финансовым перекосам. Активный торговый баланс Японии не был причиной финансовых неурядиц американского правительства. Дело было в растущей расточительности американского «государства всеобщего благоденствия / войны». Японский капиталистический класс просто воспользовался возможностью извлечь прибыль из потребности Соединенных Штатов экономить на приобретении боевых средств и средств к жизни. Но при этом использовал стремление американского правительства к власти так же эффективно, как и любой другой капиталистический класс в свободном мире.

Короче говоря, до сигнального кризиса американского режима накопления Япония оставалась желанным для Соединенных Штатов гостем в закрытом клубе богатых и сильных стран Запада. Она являла собой образцовый пример того, что Иммануил Валлерстайн (Wallerstein 1979: ch. 4) назвал «развитием по приглашению». Но, вообще говоря, Япония была еще и очень осторожным гостем. Рост ее экспорта в Соединенные Штаты с самого начала регулировался административными средствами, а после того, как объем торговли с Америкой в 1971 году достиг 34%, в действие вступили «добровольные» ограничительные соглашения (Calleo and Rowland 1973: 209–210). Не менее важно, как показано на рис.19, что усиление конкурентной борьбы посредством роста прямых иностранных инвестиций вплоть до начала 1970‑х годов оставалось исключительно американо–европейским делом.

Кризис перенакопления конца 1960‑х — начала 1970‑х годов полностью изменил ситуацию. Американское правительство перестало выкручивать руки своим европейским партнерам и восточноазиатским клиентам в вопросе о создании возможностей для капиталистического роста Японии. Вместо этого оно начало выкручивать руки японскому правительству с требованием ревальвации иены и открытия японской экономики для иностранного капитала и торговли. И после того, как восстановление дипломатических отношений с Китаем и заключение Парижских мирных соглашений в 1973 году ознаменовали собой конец войны Соединенных Штатов в Азии, американское давление на Японию в вопросе о перераспределении пользы от ее экономического роста усилилось. Американское правительство вспомнило, что нужно закрыть ворота конюшни, но лошади уже и след простыл. Или, скорее, гуси улетели. Кризис перенакопления направил японский капитал на путь транснациональной экспансии, которая вскоре может революционизировать весь регион Восточной Азии и, возможно, придет на смену американскому режиму накопления.

Основная особенность этой экспансии заключалась прежде всего в расширенном воспроизводстве японской многослойной системы субподрядов делового предприятия. Как отмечают теоретики «неформализации » и «гибкой специализации», различные системы субподрядов распространились по всему миру с 1970‑х годов. Но, как было показано в другом месте (Arrighi, Ikeda and Irwan 1993), японская система субподрядов, получившая в 1970–1980‑х годах транснациональное распространение, в ключевых отношениях отличается от всех остальных разновидностей этой системы.

Во–первых, японская система опирается и стремится воспроизводить более централизованную структуру производственной деятельности, чем практики субподрядов крупного бизнеса других ведущих капиталистических стран. Она включает множество слоев, состоящих из первичных субподрядчиков (тех, кто берет субподряд непосредственно у самого высшего слоя), вторичных субподрядчиков (тех, кто берет субподряд у первичных субподрядчиков), третичных субподрядчиков и так далее, пока цепочка не достигнет нижнего слоя, который состоит из массы домохозяйств, заключающих субподряд на простые операции. Без помощи всех этих подчиненных слоев формально независимых субподрядчиков, отмечает Японская организация внешней торговли, «японский крупный бизнес пошел бы ко дну и утонул» (Okimoto and Rohlen 1988: 83–88). Этот аутсорсинг в японском крупном бизнесе развит намного лучше, чем в американском и европейском. Например, в 1973 году среди крупных автомобильных производителей общая добавленная стоимость на готовые автомобили составляла 18% в Японии, 43% —для «большой тройки» в Соединенных Штатах и 44% — для Volkswagen и Benz в Германии (Odaka 1985: 391). Более широкая опора на аутсорсинг, в свою очередь, была наиболее важным фактором, позволившим корпорации Toyota Motor выпустить в 1981 году 3,22 миллиона автомобилей, имея всего 48 000 рабочих, тогда как General Motors требовалось 758 000 рабочих для производства 4,62 миллионов автомобилей (Aoki 1984: 27).

Во–вторых, японские сети субподрядов являются намного более стабильными и действенными инструментами вертикальной и горизонтальной кооперации, чем сети субподрядов в Соединенных Штатах и Западной Европе, где субподрядчикам приходится перезаключать договоры намного чаще, испытывая большее конкурентное давление со стороны других субподрядчиков, чем в Японии. Как следствие кооперация между организационной юрисдикцией предприятий, объединенных в сети субподрядов, направленные на достижение общей цели, вроде высокого качества или низкой цены конечной продукции цепочки субподряда, более проблематична, чем в Японии. Идеализируемая как «семейные» отношения между «материнскими компаниями» и «дочерними субподярчиками», кооперация между небольшими и крупными фирмами в японской системе настолько сильна, что «четкое различие меду фирмами быстро стирается, как только мы видим компаниипоставщики, размещенные на заводе “материнской” фирмы, менее крупные компании, управляемые бывшими работниками более крупной, или множество мелких фирм, получающих продукцию для продажи от одного продавца». Такие отношения кооперации между «материнскими компаниями» и субподрядчиками подкрепляются отношениями кооперации между самими «материнскими компаниями» в виде постоянных торговых соглашений и участия в акционерном капитале друг друга. Эта горизонтальная кооперация наверху облегчает приобретение сырья и реализацию готовой продукции в каждой сети субподрядов; она предотвращает нежелательные поглощения и позволяет руководству сосредоточиться на долгосрочной производительности, а не на краткосрочной доходности. «Эта более длительная перспектива служит отличительной особенностью японского бизнеса и во многом сохраняется благодаря ведущим банкам в аффилированных группах, которые гарантируют доступ к кредитам даже тогда, когда открытый кредит ограничен» (Eccleston 1989: 31–34; см. также: Smitka 1991).

Долгосрочная кооперация между крупным, средним и мелким бизнесом еще больше укрепляется действиями влиятельных торговых компаний — сого сеся. При развитии рынков для реализации продукции таких отраслей, как сталелитейная, химическая и нефтехимическая промышленность, а также производство синтетических волокон, сого сеся строили сети из своих собственных мелких и средних фирм, которым они поставляли сырье для обработки и распределения и на которые также распространялась финансовая, организационная и маркетинговая помощь. Как и восходящие сети, контролируемые крупными производителями, эти нисходящие сети сочетают рыночное и финансовое влияние крупных предприятий с гибкостью, особым знанием и более низкой заработной платой мелких и средних предприятий (Yoshino and Lifson 1986: 29).

И, в-третьих, японская многослойная система субподрядов дает японскому крупному бизнесу больше возможностей для использования с выгодой для себя и воспроизводства разницы в оплате труда в различных сегментах и стратах рабочей силы. С этой точки зрения, японская многослойная система субподрядов — это всего лишь один из аспектов более общей управленческой стратегии кооперации между предприятиями, направленной на минимизацию конкуренции между мелкими и крупными предприятиями на рынке труда. Еще одним тесно связанным аспектом является практика дискриминации женщин в высших слоях системы субподрядов — практика, которая имела инструментальное значение для воспроизводства большого числа женских рабочих рук, доступных для сверхэксплуатации в более низких слоях системы. Эта практика, конечно, широко распространена также в Северной Америке и Западной Европе. Но нигде субподряд, ограничивающий перекупку работников из других компаний, и дискриминация женщин не проводились так последовательно и систематично, как в Японии. По словам Ричарда Хилла (Hill 1989: 466), «чем выше положение в цепочке добавленной стоимости, чем крупнее фирма, чем больше деловая прибыль, тем более привилегированными оказываются условия труда и оплаты и тем больше мужчин среди работников».

Наконец — и это наиболее важно для нас — японская многослойная система субподрядов развилась внутри страны и распространилась транснационально в тесной символической связи с избыточным и высококонкурентным предложением рабочей силы в Восточной и ЮгоВосточной Азии. Трудно представить, чтобы в отсутствие такой симбиотической связи накопление капитала в Японии могло происходить с такой скоростью, с какой оно происходило с 1960‑х годов, не подорвав и в конечном итоге не разрушив кооперативные связи между предприятиями, на которых покоилась внутренняя жизнеспособность и мировая конкурентоспособность японской многослойной системы субподрядов. Повторные вложения растущей массы прибыли в расширение торговли и производства внутри экономики самой Японии неизбежно заставили бы отдельные предприятия или семейства предприятий (кэйрэцу) вторгаться в сети друг друга и рыночные ниши в попытке оказать противодействие требованиям снижения продажных и повышения закупочных цен. Это взаимное вторжение, в свою очередь, превратило бы кооперационное «братство» японского бизнеса в хаотическую совокупность соперничающих фракций.

Источник: Arrighi, Ikeda and Irwan (1993: 58).

Рис. 23. Темпы роста накопленных японских прямых иностранных инвестиций

Подобная тенденция проявилась еще в середине 1960‑х годов при возрождении того, что принято называть «чрезмерной конкуренцией»; любопытно, что это словосочетание было распространено в американских деловых кругах на рубеже XIX и XX веков (ср.: Veblen 1978: 216). Это возрождение было связано с растущей нехваткой земли и рабочей силы, цены на которую — особенно заработная плата молодых заводских рабочих — начали расти в абсолютном и относительном выражении к продажным ценам промышленных групп, участвующих в конкуренции. Поначалу сокращение размера прибыли с лихвой компенсировалось большой и растущей производительностью. Но к концу 1960‑х прибыль от производительности перестала быть достаточно большой, чтобы противодействовать тенденции к сокращению нормы прибыли (Ozawa 1979: 66–67).

И все же кризис прибыльности, вызванный усилением конкурентного давления, не разрушил механизмов кооперации, на которых покоилась многослойная система субподрядов. И он не положил конец японской экономической экспансии. Напротив, многослойная система субподрядов продолжала увеличивать свои масштабы и охват за счет перемещения в отдельные местности Восточной Азии. Такое перемещение во многом способствовало возникновению регионального экономического чуда. Но в еще большей степени оно способствовало тенденции японской многослойной системы субподрядов не просто к преодолению, но и к усилению своей конкурентоспособности в мире–экономике в целом через включение трудовых и предпринимательских ресурсов окружающего региона в свои сети (Arrighi, Ikeda and Irwan 1993: 55ff).

Накопленные японские прямые иностранные инвестиции начали быстро расти с середины 1960‑х годов. Но после 1967 года и прежде всего после ревальвации иены в 1971 году рост стал поистине взрывоподобным (см. рис.23). Этот взрывоподобный рост происходил преждевсего благодаря трансграничной экспансии многослойной системы субподряда, направленной на возвращение преимущества в издержках, утраченного с сокращением рынков труда в Японии и ревальвацией иены. Это был массовый перенос японского производственного аппарата с более низкой добавленной стоимостью. Перенос касался прежде всего трудоемких отраслей вроде текстильной и металлообрабатывающей промышленности, а также производства электрооборудования; он предпринимался как крупными, так и не слишком крупными предприятиями; и он был направлен преимущественно в Азию, а в Азии — к складывающимся «четырем тиграм» (Yoshihara 1978: 18; Woronoff 1984: 56– 58; Ozawa 1985: 166–167; Steven 1990: table III.3).

За крупными «материнскими» производственными компаниями за рубеж последовали по крайней мере некоторые члены их субподрядных «семей». Но наиболее важную роль в распространении малого японского бизнеса за рубежом сыграли сого сеся. Они предоставляли необходимые средства; они создавали совместные предприятия с местными партнерами; и они действовали в качестве агентов для импорта сырья и оборудования и экспорта конечной продукции. Зачастую для подстраховки они принимали участие в акционерном капитале этих совместных предприятий (Woronoff 1984: 56–58). Вообще говоря, внешняя экспансия японского бизнеса была куда менее грубой по сравнению с экспансией американского или западноевропейского бизнеса, нацеленной на завоевание контрольных пакетов. Так, в 1971 году на неконтрольные пакеты и совместные предприятия приходилось примерно 80% производственных филиалов японских фирм за рубежом по сравнению с 47% для французских фирм, 35% для итальянских, примерно 30% для бельгийских и немецких и почти 20% для американских, британских, голландских, шведских и швейцарских (Franko 1976: 121).

Иными словами, экспансия японских торговых и производственных сетей за рубежом оказывается серьезно недооцененной из–за использования данных о прямых иностранных инвестициях, так как японский бизнес тратил куда меньше капитала на поглощение или создание новых предприятий за рубежом, чем американский или западноевропейский бизнес. И все же именно «неформальный» и «гибкий» характер трансграничной экспансии японского капитала в окружающие регионы с низкими доходами повысил его мировую конкурентоспособность во время общемирового роста производственных издержек. Конкурентные преимущества этих стратегий и структур накопления капитала оставались незамеченными с середины 1970‑х годов вследствие роста американских и западноевропейских прямых иностранных инвестиций. Японская доля прямых иностранных инвестиций из так называемых развитых рыночных экономик после резкого взлета с менее чем 3% в 1970–1971 годах до более 8% в 1973–1974 годах упала до менее чем 6% в 1979–1980 годах (рассчитано по: United Nations Center on Transnational Corporations 1983). Кроме того, растущие цены и неопределенность в поставках нефти и другого сырья сделали обеспечение таких поставок важнейшим приоритетом экспансии японских предприятий за рубежом. С этой целью японский капитал страховался от возможных потерь, делая ставку на множество источников, пытаясь сбалансировать отсутствие прочных связей с добывающими странами. Эта стратегия позволила Японии пережить нефтяной кризис без больших потерь. Но в этой области более свободная вертикальная интеграция японского бизнеса создавала больше конкурентных недостатков, чем преимуществ (ср.: Hill and Johns 1985: 377–378; Bunker and O’Hearn 1993).

В этих обстоятельствах организационные и местные особенности японских прямых иностранных инвестиций казались — и во многом были — «оружием слабых», а не источником фундаментальных конкурентных преимуществ. Так, описывая основные особенности того, что он называл «мультинационализмом в японском стиле», Терутомо Озава (Ozawa 1979: 225–229) отмечал, что большинство японских производителей, которые вкладывали капитал за рубежом, были «незрелыми» по западным стандартам; что экспансия японского бизнеса вовне была следствием необходимости, а не выбора или попыткой избежать ловушки быстрой индустриализации в ограниченном пространстве внутренней экономики; и что готовность японских транснациональных корпораций соглашаться с требованиями принимающих стран (вроде неконтрольных пакетов) была отчасти обусловлена слабой позицией на переговорах по отношению к правительствам принимающих стран и североамериканских и западноевропейских конкурентов.

И все же в 1980‑х годах это оружие слабых стало источником фундаментального конкурентного преимущества в продолжающейся борьбе за контроль над мировыми ресурсами и рынками. Японский рост в иерархиях добавленной стоимости и избыточного капитала мира–экономики не прекращался. Но даже доля Японии в прямых иностранных инвестициях, не позволяющая оценить действительный масштаб транснациональной экспансии японских деловых сетей, выросла с 1979–1980 по 1987–1988 годы более чем втрое (Arrighi, Ikeda and Irwan 1993: 62). К 1989 году эта необычайная экспансия в конечном итоге завершилась занятием Японией верхней позиции в международном рейтинге прямых иностранных инвесторов с точки зрения инвестиционных потоков (44,1 миллиарда долларов) с серьезным отрывом от Соединенных Штатов (31,7 миллиарда долларов) (Ozawa 1993: 130).

Как было отмечено ранее, к концу 1980‑х годов получатели первого круга японской промышленной экспансии вовне — «четыре тигра», или «банда четырех» — сами стали как группа крупными прямыми иностранными инвесторами в странах АСЕАН. Поскольку рост заработной платы подорвал сравнительные преимущества этих «четырех тигров» в промышленном производстве с более низкой добавленной стоимостью, предприятия из этих государств вместе с японским бизнесом стали осваивать все еще обширные и дешевые трудовые ресурсы более бедной и более населенной группы соседних стран, преимущественно входящих в АСЕАН. В результате начался второй круг региональной промышленной экспансии вовне, поглотивший еще бoльшую массу дешевой рабочей силы. Это большее поглощение дешевой рабочей силы увеличило жизнеспособность капиталистического архипелага Восточной Азии. Но оно также подорвало конкурентоспособность трудовых ресурсов, на которых оно основывалось. Как только это произошло, как это было недавно, начался третий круг. Предприятия Японии и «банды четырех » объединились с предприятиями–получателями второго круга региональной промышленной экспансии (особенно с Таиландом) в перемещении более низкой и трудоемкой деятельности в более бедные и густонаселенные страны (особенно Китай и Вьетнам), все еще имеющими большие и конкурентоспособные резервы дешевой рабочей силы (ср.: Ozawa 1993: 142–143).

Источник: Ozawa (1993: 143).

Рис. 24. Восточноазиатское пространство потоков, конец XX века

Озава описывает этот «лавинообразный» феномен поиска рабочей силы для инвестиций в Восточной и Юго–Восточной Азии при помощи диаграммы (воспроизведенной на рис.24 с некоторыми изменениями в языке описания). Пересмотренное со всемирно–исторической позиции, занятой в этом исследовании, пространство потоков, изображенное на рис.24, может быть истолковано в качестве основы нового режима накопления. Как и все складывающиеся режимы накопления, в конечном итоге порождавшие новую материальную экспансию капиталистического мира–экономики, этот последний складывающийся режим является продуктом предыдущего режима.

По выражению Озава (Ozawa 1993: 130–131), восточноазиатское пространство поиска рабочей силы для инвестиций и трудоемкого экспорта в своих истоках восходило к «“великодушному”… послевоенному… торговому режиму Pax Americana». Именно этот «великодушный» режим сделал возможным «феноменальное структурное преобразование и модернизацию японской экономики… после Второй мировой войны». И именно эта феноменальная модернизация японской экономики стала главным фактором промышленной экспансии и экономической интеграции всей Восточной Азии.

Сохраняющаяся зависимость восточноазиатского капиталистического архипелага от старого американского режима показана на рис.24 в виде восходящих потоков трудоемкого экспорта, который связывает места последовательных кругов региональной промышленной экспансии с рынками органического центра и, в частности, с американским рынком. Модернизация Японии в иерархии добавленной стоимости капиталистического мира–экономики превратила саму Японию в важный рынок для продукции региональной промышленной экспансии. А менее модернизированные «четыре тигра» превратились в прибыльный, хотя и менее важный, рынок. Тем не менее весь процесс региональной индустриальной экспансии и процветания его капиталистических «островов» по–прежнему основывается на доступе к покупательной способности богатых рынков «старого» центра. Модель, которую экспансия японской «национальной» экономики создала в 1950–1960‑х годах, была воспроизведена в 1970–1980‑х годах в расширенном (региональном) масштабе. Основной структурной особенностью складывающегося режима остается обеспечение богатых рынков товарами, произведенными дешевой рабочей силой из бедных стран.

И все же сама эта структурная особенность означает отрицание старого режима, в пустотах которого сформировался новый режим и на неэффективности которого он процветал. Этот аспект складывающегося режима показан на рис.24 в виде «нисходящих» потоков поиска рабочей силы для инвестиций, которые связывают места каждого круга региональной промышленной экспансии с местами последующих кругов. В инвестициях в рабочую силу от более богатых стран к более бедным, конечно, нет ничего нового, и это также свойственно американским и западноевропейским прямым иностранным инвестициям, особенно после сигнального кризиса американского режима. Тем не менее «неформальность » и «гибкость» японской многослойной системы субподряда в сочетании с избыточной и прилежной рабочей силой в восточноазиатском регионе наделяют японский и восточноазиатский капитал важным преимуществом в усиливающейся глобальной гонке за сокращение расходов на рабочую силу. И в этом смысле складывающийся восточноазиатский режим накопления означает отрицание старого американского режима.

Американский режим стал доминирующим благодаря стремительному росту «нормы потребления» американской рабочей силы и интернализации мировой покупательной способности в организационных областях американских правительственных и деловых организаций. Он способствовал мировой торговой экспансии через перераспределение этой покупательной способности в пользу избранной группы стран–союзников и клиентов и принятию этими странами раздутой американской нормы потребления. Он поддерживал рост через ускорение передачи сырья (особенно нефти) от стран «третьего мира» к странам «первого мира» многонациональными корпорациями. И он достиг своих пределов в результате резкого роста издержек защиты и производства в конце 1960‑х — начале 1970‑х годов.

Это привело к появлению восточноазиатского капиталистического архипелага и быстрому росту потоков инвестиций, ищущих рабочую силу, которые связывали большой «остров» с меньшими «островами», а все «острова» — с «подводными» массами рабочей силы всего региона. Этим массам была (и в основном остается) недоступной непомерная норма потребления американского режима — норма, ставшая нежизнеспособной после распространения ее на 10–15% всей рабочей силы в мире. Бережливость и прилежность этих рабочих масс служит важнейшей основой складывающегося восточноазиатского режима накопления. И если американский режим занял свое выдающееся положение благодаря фундаментальной инфляции издержек производства, то восточноазиатский режим возник благодаря дефляции этих издержек.

При американском режиме издержки защиты были главной составляющей затрат на воспроизводство. В этом заключается еще одна сильная сторона восточноазиатского режима. Исторически занятие японской экономикой более высоких позиций в иерархии добавленной стоимости капиталистического мира–экономики основывалось на отношениях политического обмена, позволявших японскому капиталистическому классу экстернализировать издержки защиты и специализироваться на стремлении к прибыли через обеспечение американского государства всеобщего благосостояния / войны дешевыми товарами. Условия, при которых Соединенные Штаты позволили Японии экстернализировать издержки защиты и получить привилегированный доступ к американской покупательной способности, были «великодушными» лишь до тех пор, пока Соединенные Штаты продолжали вести войну с Азией. Как только Соединенные Штаты решили выйти из Вьетнама и восстановить дипломатические отношения с Китаем, цена «предложения » американской защиты для Японии стала расти.

На протяжении большей части рейгановской эпохи Япония в общем и целом соглашалась выполнять требования Соединенных Штатов. Так, во время «второй холодной войны» и с середины 1980‑х годов она использовала огромный объем капитала для поддержки внешнего дефицита и внутренней финансовой нестабильности Соединенных Штатов. Кроме того, она оказывала большую двустороннюю помощь странам вроде Турции, Пакистана, Судана и Египта, которые считались важными для американских стратегических целей. В то же время Япония не сделала ничего для того, чтобы свергнуть американское господство в крупных финансах. Когда американская конкуренция за ссудный капитал на мировых финансовых рынках почти привела к банкротству некоторых латиноамериканских стран, японские банки, по словам Б. Сталлингса (Stallings 1990: 19), соблюдали американские рекомендации, направленные на недопущение повторения долгового кризиса, «даже более тщательно, чем сами американские банки». И когда американское правительство решило поддержать МВФ и Всемирный банк в их усилиях по преодолению кризиса, Япония с готовностью согласилась увеличить свой вклад в работу этих организаций без серьезного изменения структуры голосования (Helleiner 1992: 425, 432–434).

Выполнение Японией американских требований совершенно понятно в свете сохраняющейся фундаментальной зависимости не столько от американской военной защиты, ограниченность которой стала очевидной во Вьетнаме, сколько от американских и других крупных рынков, приносящих прибыль японскому бизнесу. Если бы старый режим пал без японской финансовой поддержки, японский бизнес первым пострадал бы от этого. Эти опасения были изложены Сузуки Йошио из Банка Японии в статье, опубликованной накануне краха 1987 года. И они во многом схожи с интернационалистскими увещеваниями Нормана Дэвиса накануне краха 1929 года (см. главу 4).

История учит нас, что всякий раз, когда новая богатая страна отказывается открывать свои рынки другим странам или направлять свои финансовые ресурсы на развитие мировой экономики, в результате возникает конфликт между старым и новым порядком. В прошлом эти конфликты вели к войне и разделению мировой экономики на блоки, разделенные протекционизмом. Сегодняшнее усиление международных экономических трений и протекционизма в Соединенных Штатах свидетельствует о том, что мир в очередной раз сталкивается с таким кризисом (Цит. по: Johnson 1988: 90).

Страх перед масштабным кризисом лишь до определенного момента позволял обеспечивать японскую поддержку американского режима. Как было отмечено во Введении, в 1987 году — до и после октябрьского краха — огромные убытки, понесенные японским капиталом в результате серьезной девальвации американского доллара, остановили приток японских инвестиций в Соединенные Штаты, а в 1988 году между Соединенными Штатами и Японией возникли острые разногласия по вопросу о долгах «третьего мира». Более важно, что в 1989 году новый управляющий Банка Японии Яшуши Миено отказался от свободной денежно–кредитной политики, которая проводилась с 1985 года, подстегнув начавшийся исход японского капитала из Соединенных Штатов повышением процентной ставки в Японии и сдуванием финансового пузыря самой Японии, заставившим японские финансовые институты с бoльшим вниманием отнестись к своим внутренним резервным позициям. В следующем году Япония, преодолев первоначальное сопротивление Соединенных Штатов, заняла второе место в МВФ в том, что касалось права голоса. И если в начале 1980‑х годов Япония уступила американскому давлению в оказании двусторонней помощи странам, считавшимся важными для американских стратегических потребностей, в 1991 году она выступила против списания стратегического долга странам вроде Польши и Египта, которые пользовались поддержкой Соединенных Штатов (Helleiner 1992: 435–437).

Американским ответом на японскую критику было возмущенное недоумение, за которым последовали еще более непомерные требования к Японии относительно сбора средств, необходимых для того, чтобы справиться с глобальным беспорядком, оставшимся после belle epoque рейгановской эры. И если при Рейгане поддержка японским капиталом властных устремлений американского правительства осуществлялась через заимствования и отчуждение американских активов и будущих доходов, то при Буше она осуществлялась через прямые субсидии (настоящая «плата за защиту») как во время, так и после войны в Заливе. В то же самое время, не соглашаясь больше с японскими «добровольными » ограничениями на экспорт в Соединенные Штаты, вопреки фритредерской доктрине laissez faire, которая навязывалась остальному миру, администрация Буша стала давить на японское правительство с тем, чтобы сократить его активное сальдо торгового баланса с Соединенными Штатами административными средствами.

И все же даже при дружественном Соединенным Штатам режиме Либеральнодемократической партии Япония стала находить все меньше оснований для выполнения американских требований. И даже когда она подчинялась, американо–японские отношения после 1987 года определялись последовательным перенаправлением японских инвестиций от Соединенных Штатов в Азию. Потеряв огромные средства в Соединенных Штатах, японский капитал наконец понял, что тщетные попытки овладения американскими технологиями и культурой или финансирование все более безответственного американского военного кейнсианства не позволяли получить большой прибыли. Этого можно было добиться благодаря экстенсивной эксплуатации азиатских трудовых ресурсов. Ревальвация иены по отношению к американскому доллару, навязанная Японии на встрече «большой семерки» в отеле «Плаза» в 1985 году, принесла серьезные убытки японскому капиталу, вложенному в доллары. Она также усилила стремление японского капитала пустить корни еще глубже и шире в Восточной и Юго–Восточной Азии. Как показано на рис.23–24, именно после 1985 года японские прямые иностранные инвестиции пережили новый рост, и начался второй круг региональной промышленной экспансии.

Чем больше японский капитал двигался в этом направлении, тем больше он освобождался от зависимости в защите и покупательной способности Соединенных Штатов. Как было отмечено ранее, восточноазиатский рынок стал наиболее динамичной зоной экспансии в полностью застойной и все более приходящей в упадок мировой экономике. И — что еще более важно — два новых круга региональной промышленной экспансии, вызванные перенаправлением ближе к дому транснациональной экспансии японского капитала, сплели старых врагов эпохи «холодной войны» в плотную и широкую коммерческую сеть взаимозависимости. В результате затраты на защиту в регионе резко сократились, а конкурентные преимущества Восточной Азии как новой мастерской мира соответственно выросли. Отказ Японии от оказания финансовой поддержки американского дефицитного расходования увеличил вероятность превращения кризиса перенакопления 1970‑х годов в кризис перепроизводства. В 1970‑х годах прибыль сокращалась главным образом вследствие роста массы избыточного капитала, направляемого в виде повторных инвестиций в торговлю и производство. В 1980‑х годах она сокращалась прежде всего вследствие сокращения расходов государства и бизнеса во всем мире. В результате растущее число и многообразие производственного и торгового оборудования стало избыточным для покупательной способности, и начался новый круг сокращения расходов по «бесконечной» нисходящей спирали. К 1993 году эта нисходящая спираль, казалось, настигла и Японию. Тем не менее, пока эскалации борьбы за власть или разделения мира–экономики на протекционистские блоки, как об этом писал Сузуки Йошио накануне краха 1987 года, не наблюдается.

Количество «горячих» войн после 1987 года действительно выросло. Но они в основном принимали форму местной борьбы за возрастающую нехватку материальных или денежных средств. Кроме того, эта эскалация насилия привела к объединению в военном отношении доминирующих капиталистических государств во время совместных полицейских или карательных акций, а не к разделению их на антагонистические блоки. Что касается протекционистских настроений, их рост и в Соединенных Штатах, и в Западной Европе оказался безрезультатным: прекратился продолжающийся переход правительств к либерализации своей внешней торговли, о чем свидетельствует ратификация Североамериканского соглашения о свободной торговле американским конгрессом и успешное завершение уругвайского раунда переговоров Генерального соглашения по тарифам и торговле.

Основная причина того, почему сценарий, описанный Сузуки Йошино, не осуществился и, по всей видимости, так и не осуществится, заключается в том, что уроки истории, о которых говорит он, относятся к переходу от британского к американскому режиму накопления — от режима, основанного прежде всего на открытии внутреннего рынка обладающей огромными активами нации (Великобритания,) к режиму, основанному прежде всего на направлении финансовых ресурсов недавно разбогатевшей нации (Соединенные Штаты) на модернизацию избранных национальных экономик. Но сегодня происходит замещение самого американского режима, а отношения между недавно разбогатевшей нацией (Япония) и доминирующей нацией старого порядка (Соединенные Штаты) радикально отличаются от американо–британских отношений в первой половине XX века. Как вопрошал Фред Бергстен (Bergsten 1987: 771): «Может ли самая крупная страна–должник в мире оставаться ведущей мировой державой? Может ли небольшое островное государство, которое сегодня не имеет значительной военной силы и удалено от традиционных центров силы, хотя бы частично удовлетворить потребность в глобальном лидерстве?»

Эти два вопроса указывают на особую конфигурацию мировой власти, которая сложилась в конце американского системного цикла накопления. С одной стороны, Соединенные Штаты сохраняют почти полную монополию на легитимное применение насилия в мировом масштабе: она стала почти полной после 1987 года, с крахом Советского Союза. Но их финансовая задолженность настолько велика, что они могут сохранить свою монополию только с согласия организаций, которые контролируют мировые ликвидные активы. С другой стороны, Япония и меньшие «острова» восточноазиатского капиталистического архипелага получили почти полную монополию на мировые ликвидные активы: она также стала почти полной после 1987 года, с ослаблением финансового могущества Западной Германии после воссоединения с Восточной Германией. Но их беззащитность в военном отношении такова, что они могут и дальше осуществлять свою монополию только с согласия организаций, которые контролируют легитимное применение насилия в мировом масштабе.

Эта особая конфигурация мировой власти, по–видимому, прекрасно подходит для создания тех «незабываемых союзов» между пушками и властью денег, которая двигала вперед в пространстве и времени капиталистический мир–экономику с конца XV века. Все эти незабываемые союзы, за исключением первого — генуэзско–иберийского, были союзами между правительственными и деловыми группами, принадлежавшими одному государству — Соединенным Провинциям, Великобритании и Соединенным Штатам. Как было отмечено ранее, на всем протяжении американского цикла накопления отношения политического обмена, которые связывали японское стремление к прибыли с американским стремлением к власти, напоминали генуэско–иберийские отношения XVI века. Теперь, когда этот американский режим приближается или, возможно, уже переживает свой терминальный кризис, что мешает этим отношениям возродиться для поддержки и организации новой материальной экспансии капиталистического мира–экономики?

Ответ на этот вопрос зависит от того, какое значение мы придаем наблюдению Бергстена о том, что Япония «удалена от традиционных центров силы». В этом состоит еще одно фундаментальное различие между существующей конфигурацией мировой власти и теми, что складывались во время прошлых переходов — не только от британского к американскому режиму, но и от генуэзского к голландскому и от голландского к британскому. Впервые с самого появления капиталистического мира–экономики власть денег, кажется, ускользает или уже выскользнула из западных рук.

Конечно, Япония долгое время была «почетным членом» Запада. Но это почетное членство всегда зависело от властных устремлений «по–настоящему» западных государств. Как заметил Камингс, на рубеже XX века Япония была Wunderkind для британцев, но «желтой опасностью » для немцев; в 1930‑х годах она была Wunderkind для немцев и итальянцев, но промышленным монстром для британцев; и в 1980‑х годах она стала Wunderkind для американских интернационалистов, но монстром для американских протекционистов. Вообще говоря, Запад пригласил Японию к процветанию, но не такому, чтобы оно представляло для него угрозу, «потому что в этот момент происходит переход от чуда к угрозе» (Cumings 1993: 32).

Новым в нынешней конфигурации власти является то, что Япония добилась процветания, специализируясь на получении прибыли в Восточной Азии и позволив Соединенным Штатам специализироваться на стремлении к мировой власти (в сотрудничестве и соперничестве с другими странами, которым «посчастливилось» стать победителями во Второй мировой войне), чтобы лишить Запад одной из двух наиболее важных составляющих его благосостояния предыдущих пяти веков — контроля над избыточным капиталом. Каждый последующий системный цикл накопления, позволивший сделать состояние Западу, становился возможным благодаря формированию невероятно сильных территориально–капиталистических блоков правительственных и деловых организаций, которые обладали более широкими возможностями в деле расширения или углубления пространственных и функциональных возможностей капиталистического мира–экономики по сравнению с предыдущим блоком. Сегодня складывается впечатление, что этот эволюционный процесс достиг или вот–вот достигнет своих пределов.

С одной стороны, возможности традиционных центров силы капиталистического Запада в ведении войн и укреплении государства зашли настолько далеко, что они могут возрасти еще больше только в результате создания по–настоящему глобальной мировой империи. С крахом Советского Союза и возрождением Совета Безопасности ООН в качестве глобального «монополиста» на легитимное использование силы в ответ на рост системного хаоса, возможно, такая мировая империя действительно появится в течение следующих пятидесяти лет. Какой будет главная задача этой мировой империи — спасение планеты от экологического самоуничтожения; указывание места беднякам; создание условий для более справедливого использования мировых ресурсов и так далее, — вопрос, на который исследовательская программа этой работы не может дать сколько–нибудь определенного ответа. Но, какой бы ни была задача этой мировой империи, ее осуществление потребует контроля над наиболее богатыми источниками мирового избыточного капитала — источниками, которые теперь находятся в Восточной Азии.

С другой стороны, неясно, какими средствами традиционные центры силы Запада могут приобрести и сохранить этот контроль. Они, конечно, могут попытаться восстановить контроль над избыточным капиталом, пойдя по пути восточноазиатского капитализма. Они уже это сделали, увеличив свои собственные инвестиции в Восточной Азии и начав экстенсивное освоение резервов дешевой рабочей силы ближе к дому (именно с этой целью Соединенные Штаты и Канада создают НАФТА). Тем не менее такие усилия привели к еще большему усилению глобальной межкапиталистической борьбы, а былые географические и исторические преимущества Запада превратились в недостатки. В лучшем случае дальнейшая эскалация глобального конкурентного давления подорвет доходность и ликвидность восточноазиатского капитала, не увеличив доходность и ликвидность североамериканского, не говоря уже о западноевропейском, капитала. В худшем случае, разрушив социальную сплоченность, на которой покоились способности традиционных центров силы Запада в ведении войны и укреплении государства, она вполне сможет уничтожить самый крупный остаточный источник могущества этих центров.

Почему бы не поискать выход из этой самоубийственной конкурентной борьбы в пересмотре условий политического обмена, которые связывали восточноазиатский капитализм с глобальным военным кейнсианством Соединенных Штатов на всем протяжении «холодной войны»? Почему бы не признать фундаментальные ограничения, которые этот перенос эпицентра системных процессов накопления капитала в Восточную Азию накладывает на способности Запада к ведению войны и укреплению государства, независимо от того, насколько беспрецедентными они могут казаться и быть на самом деле? Иными словами, почему бы не позволить восточноазиатскому капиталу диктовать условия, на которых он будет поддерживать могущество Запада? Разве не так обстояло дело на всем протяжении существования исторического капитализма?

И вновь ограниченная исследовательская программа этой работы позволяет нам только поднять такие вопросы, но не дать на них сколько–нибудь определенный ответ. Подобные ответы следует искать прежде всего на уровне базовых структур рыночной экономики и материальной жизни, которые остались за пределами нашего исследования. Тем не менее можно сделать вывод о том, что у капитализма как миросистемы существуют три возможных выхода из затяжного кризиса американского режима накопления.

Во–первых, старые центры могут остановить развитие капиталистической истории. На протяжении последних пяти веков оно представляло собой последовательность финансовых экспансий, в ходе которых происходила смена караула у командных высот капиталистического мира–экономики. Этот выход также присутствует в виде тенденции в нынешней финансовой экспансии. Но эта тенденция уравновешивается возможностями старого караула к ведению войны и укреплению государства, который вполне может оказаться способным при помощи силы, хитрости или убеждения присвоить избыточный капитал, накапливаемый в новых центрах, и тем самым положить конец капиталистической истории через формирование по–настоящему глобальной мировой империи.

Во–вторых, старый караул может оказаться неспособным прекратить развитие капиталистической истории, и восточноазиатский капитал сможет занять ведущие позиции в системных процессах накопления капитала. В этом случае капиталистическая история продолжится, но на условиях, которые будут радикально отличаться от тех, что существовали с момента формирования современной межгосударственной системы. Новому караулу у командных высот капиталистического мираэкономики будет недоставать способностей к ведению войны и построению государства, исторически связанных с расширенным воспроизводством капиталистической страты на вершине рыночного слоя мировой экономики. Если Адам Смит и Фернан Бродель были правы, утверждая, что капитализм не переживет такого разделения, то капиталистическая история не завершится сознательными действиями определенной силы, как в первом случае, а придет к завершению в результате непреднамеренных следствий процессов формирования мирового рынка. Капитализм («противорынок») отомрет вместе с государственной властью, которая позволила ему добиться богатства в современную эпоху, а базовый слой рыночной экономики вернется к некоему анархическому порядку.

Наконец, перефразируя Шумпетера, прежде чем человечество задохнется (или познает счастье) в темнице (или раю) посткапиталистической мировой империи или посткапиталистического мирового рыночного общества, оно вполне может сгореть в пожаре (или лучах славы) нарастающего насилия, которым сопровождалась ликвидация мирового порядка времен «холодной войны». В этом случае капиталистическая история также подойдет к концу, вернувшись к состоянию системного хаоса, из которого она вышла шестьсот лет тому назад и которое постоянно воспроизводила во все большем масштабе с каждым новым переходом. Будет ли это означать окончание одной только капиталистической истории или же истории всего человечества — сказать невозможно.