Пришел я к бабушке, а она сидит на лавочке и смотрит перед собой.

— Ты, — говорит, — чего, Антон Иванович, великомучеником таким ходишь, и узелок под мышкой. Ай обидел кто?

Я говорю:

— Да ну их, бабушка, нет у меня больше мочи терпеть ваших кильковских!

— А ты с худыми ребятами не водись.

— Так они все у вас худые, кого ни возьми, что ты будешь делать!

— Ах, батюшки, — говорит бабушка, — вот ведь на нас какая напасть!

— Я говорю: Федяру в ворота ставьте, а они Ваньку, а ведь Ванька без Саньки все равно что очки без глаз!

— Ах ты, какая напасть, — говорит бабушка.

— А если Тришку ставить, то ведь предупреждать надо, я, может, оттого и перепутал ворота, да тут еще Куканов под ногами все время вертится…

Бабушка говорит:

— Ах ты, какая напасть…

Я говорю:

— Бабушка, я пойду морковки сорву.

— Сорви, сорви, сударь, — отвечает бабушка, — утешься.

Только я хотел идти, смотрю — Слава-киномеханик два ведра воды несет, и прямо бабушке в дом.

Так я и замер. Я говорю:

— Зачем он-то здесь у тебя, бабушка?

А она отвечает:

— Жениться он, голубчик, надумал, а невесту вести некуда, не обзавелся еще, вот в квартиранты ко мне и напросился, пусть живут.

Я говорю:

— Ах вот ты как, бабушка, значит, и вашим, и нашим!..

— И вашим, сударь, и нашим, — отвечает бабушка.

Вот он, думаю, какую старушку нашел одинокую, вот куда Люба-то из Равенки переберется!

А бабушка рада, что не одна в доме будет, знай себе твердит:

— Я и вашим, сударь, и нашим, и всем.

Нарвал я пучок морковки, вышел с огорода прямо на берег, чтобы ополоснуть морковь-то, а с футбольного поля крики несутся. И Лена Скворцова где-то там сидит, Куканову улыбается.

Сел я в траву перед своей деревней Равенкой и, значит, это… заревел.