Отправляясь с берегов Шексны в зырянскую сторону, мы представляли Вологодскую губернию вообще лесниной, глушью; да и какой еще лесниной, какой глушью: пустынные моховые болота, зыбучие топи с провалами, тинистые гнилые озера с плавучими островами, боровые протяжения с исполинскими хвойными деревьями, дремом дремлющими под дикою природою дальнего севера, а там, далее, в северо-восточный угол губернии, громадные пустыри, редкое население, дикая природа, с таким же диким сыном лесов — промышленником-зырянином.

Такая-то картина рисовалась в нашем воображении о пространствах Вологодской губернии. Но въехавши в нее, мы на первых же порах поражены были не громадностью непроходимых лесов, а совершенным их отсутствием: около Вологды, почти на тридцать верст в окружности, лежала степь с оазисами, состоявшими из приземистых чахлых кустарников; затем дальше, углубляясь от Вологды на северо-восток, мы встречали те же поля, как и в средней полосе России, те же села и деревни — где через поле, где через небольшие перелески: как раз тот же облик русской серенькой, незатейливой природы, не поражающей нас величественными образами гор, вершины которых вздымались бы выше облаков ходячих, но согревающей душу простотою того знакомого родного ландшафта, к которому так привык обитатель средней полосы России. А леса, эти громадные, пресловутые темные леса, когда экипаж наш поднимался на лысину какого-нибудь пригорка, мы видели далеко раздвинутыми по сторонам от селений. Черною массою стлались они и направо, и налево, исчезая в туманной дали под горизонтом.

Вот станция Межадор, раздельный пункт зырян от русских. К ней подкатился наш возок, из которого с любопытством выскочил Абрам, приготовясь найти достойное удивления, но встретил ту же русскую речь, тот же серый мужицкий зипун, тулуп, полушубок, шапку-ушанку, ту же добродушную, истертую нуждою и тяжелою грубою жизнью крестьянскую физиономию, все то же, что и на прошедшей станции, — и в самом деле удивился.

— Такие же!.. — проговорил он с досадою, не обращаясь исключительно ни к кому.

— А ты что думал? — спросил я его, вылезая из возка.

— Я думал, — народ другой.

— Да и в самом деле другой; это зыряне; у них свой язык есть. Поговори с ними — узнаешь.

Я пошел в комнату станционного домика. Первая особенность при этом была та, что не лебезил предо мною подрядчик лошадей, не кланялся униженно станционный писарь. Эти две непременные личности каждой почтовой станции здесь как-то не лезли в глаза из-за подачи на водочку. В комнате тепло и чисто; два большие, широкие дивана по стенам, круглый стол, покрытый клеенкою, часы в долговязом футляре, зеркало, портрет, правила почтового ведомства, — словом точно такая же обстановка, как и на сорока пяти проеханных доселе станциях. Я подошел к печке и начал греть руки, прикладывая их к теплым кирпичам. Потом прошелся взад и вперед несколько раз, посмотрел в окно, но мороз такими узорами загрунтовал стекла, что сквозь них ничего нельзя было видеть. На столе лежала книга для вписывания жалоб. Я, от нечего делать, развернул ее; на первой странице было написано: «Ямщики на этой станции все необразованные невежи: наделали мне дерзостей; жалуюсь на это почтовому начальству. Мария — дочь генерала Золотова». Против жалобы отмечено: «Претензию оставить без последствий». Остальные листы книги были белые. Снова подошел я к окну, подышал на стекло и сквозь оттаявшее пятно увидел, что уж закладывают в возок последнюю лошадь. Скоро повернулись зыряне. Я натянул шубу, нахлобучил шапку и вышел.

Абрам вел разговор с рыжим, толстеньким, приземистым зырянином, взгромоздившимся, по обязанности ямщика, на козлы возка.

— Ну, а ложка — как? — спрашивал Абрам.

— Пань! — отвечал зырянин.

— А как — хлеб?

— Нянь.

— Какой, право, диковинный язык! Все слова на одну колодку смахивают.

— Ну, а как сказать: «Дай мне воды и хлеба»? — продолжал любопытствовать Абрам.

— Вай мэным ва и нянь, — отвечал ямщик.

Абрам повторил.

— А ведь просто, право — просто; научусь по-зырянски, приеду домой и буду говорить.

— С кем же ты будешь говорить, коли у нас не знают по-зырянски? — спросил я.

— В том-то и штука-то… Удивляться станут: по-иностранному, скажут, знает, уваженья больше будет.

Проехали еще несколько зырянских станций; на каждой из них давали нам очень аккуратно и проворно лошадей, везли хорошо и скоро. На каждой Абрам беседовал об охоте, ружьях и стрельбе. Чем ближе подбирались мы к Усть-Сысольску, тем больше впрягали лошадей в наш возок, пристегивая их как попало, где по две в ряд, где гуськом, одна за одной. С последней повезли на восьми, с двумя вершниками.

В Усть-Сысольск приехали мы ночью. Возок подкатил к большому довольно красивому дому.

— Куда ты нас привез? — спросил я ямщика.

— К Назар Иван.

— К какому Назар Иван?

— К Назар Иван Сбоев.

— Кто такой Назар Иван Сбоев?

— Хозяин станцы.

Вероятно колокольчик наш был услышан, потому что в доме зашевелились, послышался скрип шагов, стук запора, наконец отворились ворота и кто-то прокричал: «Въезжайте»!

Я выбрался из возка и взошел в чистые, опрятные комнаты, чересчур роскошные для станции. Едва я успел пообогреться и спросить самовар, как явился Назар Иванович Забоев, хозяин дома и содержатель станции. Это был мужчина среднего роста, лет сорока пяти, плотно сложенный, чернобородый, с правильными резкими чертами, подходящими более к жидовскому типу, нежели зырянскому. Он пощелкивал кедровые орешки, скорлупу от которых чрезвычайно ловко выплевывал в кулак.

— Купец Забоев, здешний; просим познакомиться, — проговорил он частоговоркой и, откашливаясь, как будто у него першило в горле.

— Очень рад, Назар Иванович; прошу не оставить вашим вниманием; не стеснил ли я вас своим приездом: это, кажется, ваши домашние комнаты?

— Да, мы здесь живем, и приезжающие останавливаются, потому — станция… содержу; а вы писали… для вас квартира нанята.

Действительно, недели за две до отъезда моего в Усть-Сысольск я писал к господину, под начальством которого обрекла меня судьба служить, о приискании квартиры и потому очень обрадовался, услышавши от Забоева, что просьба моя была исполнена. Подали самовар.

— Не угодно ли чайку напиться вместе? — предложил я Забоеву.

— Нет; былое дело, благодарим; да и поздненько, на боковую пора; спокойной ночи-с!

Забоев откланялся; я принялся за самовар. Явился Абрам.

— Что, Абрам?

— Ничего; все выносили. Вы слышали, квартира нанята?

— Забоев сказывал; а ты как узнал?

— Да работник его сказывал; здесь приезжий-то на диво, так все про него знают.

— Не расспрашивал — хороша ли?

— Хорошая, говорит, только внизу; хозяйка Дьяковой прозывается; такая, сказывают, хлоп баба, что на поди!

На другой день отправились мы с Абрамом осматривать квартиру.

Город погружен был в сугробы снега; но чистенькие домики, правильные и широкие улицы, высокая местность, произвели на меня приятное впечатление. Пройдя вдоль главной улицы, мы повернули к собору и вышли на берег. Здесь нам указали дом чиновника Дьякова, серенькое двухэтажное здание. Мы поднялись наверх и взошли в прихожую; звонка не было, двери не заперты: в Усть-Сысольске жили по простоте, нараспашку.

Нас встретила хозяйка, женщина лет под пятьдесят, но чрезвычайно свежо сохранившаяся; заметно было, что в свою молодость она принадлежала к весьма красивым особам.

После я узнал, что Николай Иваныч Надеждин, когда-то сосланный в Усть-Сысольск, вывел ее в своем рассказе, напечатанном в «Утренней заре». Там он называл ее хорошенькой, бойкой зыряночкой; но в настоящее время бойкая зыряночка представляла очень увесистую фигуру.

— Слышала, батюшка, что вы приехали, — заговорила хозяйка, усадивши меня в гостиную; от Забоева прибегали сказать ранехонько: жилец, говорят, ваш приехал, чтоб квартира была готова. Сами ведь в комнатах-то живут, для станции особого помещения нет, ну и стесняются чужим человеком. Пожалуйте посмотреть.

Спустились вниз. Комнаты оказались низенькие, но чистенькие, кухня особо — через сени; мебели довольно; на первых порах, принимая в соображение дешевизну: четыре рубля в месяц с дровами, — жить можно.

— Вот с Богом и переезжайте: комнаты натоплены и вымыты; только уговор лучше денег: у вас собачка, говорят, есть, чтоб курок моих не гоняла; этого я не люблю; да человек у вас есть, чтоб в огород ко мне не ходил — морковь да брюкву таскать, да чтоб он неприличных слов вслух не произносил, дочка у меня, нехорошо для девушки.

— Будьте покойны, сударыня: собака моя ходит только за лесными курками, а домашних не трогает, да и курки ваши теперь еще не гуляют, и морковь ваша и брюква, полагаю, еще не растут, потому что в огороде вашем на сажень снегу; что же касается до неприличных слов, то мы их никогда не говорим, да и у девушки ушки золотом завешены.

— Да ведь это я, батюшка, на всякий случай, так для переду сказала, потому в прошедшем годе был у меня постоялец, тоже с своей прислугой жил; наказание!.. Лакеишка его все повытаскал из огорода, и такой ли мерзавец: что ни ступит, то скверное слово во все горло; а тут Оленька у окошка, нехорошо.

В тот же день мы совсем перебрались на квартиру и устроились хозяйством, как следует.

Дня через три Абрам подозвал меня к окну.

— Посмотрите-ка, батюшка, сюда, поправее вот этой избенки, что стоит на берегу, видите на той стороне ельник — это место островом врезывается, потому — реки его окружают со всех сторон: отсюда — Сысола, левее — Вычегда, а там, за островом, — Потеряй. Все это пространство по веснам заливается водою. Смотрите потом дальше, прямо, — видите — черная такая полоса, это темные, растемные леса, и конца, говорят, этим лесам нет, и живут в этих лесах всякое зверье и всякая птица лесная; теперь смотрите-ка налево, видите — кусточки-то ракитовые — это Вычегда около них течет, большая, говорят, река и дюже рыбистая; а в ракитовых кусточках этих белая куропать по зимам держится, думаю, туда с ружьишком накатить.

— Откуда ты всю эту географию узнал, Абрам?

— Здешние сказывали, расспросил. Здесь народ важнеющий, простой и словоохотный. Меня уж приглашали лесовать: все, говорят, тебе покажем, всем здешним охотам научим, по хорошим местам выводим. На первой неделе великого поста партия собирается дней на пять; я бы с ними пошел, берут, и лыжи обещали.

— Что же, с Богом; только вынесешь ли ты эту охоту? С непривычки будет тебе трудненько тянуться с зырянами.

— Ничего не трудно: на лыжах я хожу уж верно не хуже их, ночевки-то лесные знаю: приваживалось под небом ночевать, а у них для этого, говорят, избушки понаделаны. Котелок с собой возьму, компас, чтоб не заблудиться. Непременно пойду: надо же научиться здешним охотничьим порядкам.

Решено было на первой неделе поста, до которого оставалось еще дней двенадцать, отправиться Абраму с зырянскими охотниками в лесовье.